Короленко В. Г. «Была бы жива Россия!»: Неизвестная публицистика. 1917—1921 гг.
Сост. и коммент. С. Н. Дмитриева.
М.: Аграф, 2002.
I править
Окраина города в стороне Киевского вокзала. Несколько казарменного вида красных кирпичных зданий разбросано вокруг такого же двухэтажного дома. По старому своему назначению здания эти носят название «Заразного городка». Название дано, когда в довершение к ужасам войны ждали прихода холеры… Эпидемия не явилась, «городок» остался не вполне законченным и получил другое назначение.
Входим в одно из зданий… Длинный коридор. С одной его стороны — ряд наружных окон, с другой — ряд дверей, ведущих в камеры. На дверях — номера. Над ними вверху — ряд широких отверстий. Тут, вероятно, тоже предполагались окна, но их не успели вставить, и теперь отверстия просто забраны досками. Ветер окраины, взметающий снег вокруг этих казарм, свободно залетает в коридор (много окон разбито), а из коридора холодом и сыростью проникает в камеры.
Пол коридора грязный. По-видимому, он давно не видал не только мытья, но и просто метлы.
В камерах такая же грязь. Вдоль стен и посередине стоят простые деревянные широкие койки, по большей части без тюфяков, без подушек, с какими-то отрепьями вместо покрывал. В каждой камере помещается по нескольку семей: старики, старухи, взрослые и дети… Многие — полураздеты. Тут женщина кормит грудью ребенка, тут лежит безногий старик, а рядом больной мальчик лет пяти-шести смотрит на нас не по-детски осмысленным взглядом. Он — сирота. Отец уже умер, мать, может быть, в эту минуту умирает в больнице. Заботится о нем ближайшим образом какой-то посторонний жилец казармы, старик, теперь куда то ушедший. И кроме того — все жильцы камеры проявляют участие к сироте. «Кто даст картофелину, кто отольет немного похлебки, — тем и живы». Еще так недавно у него были отец и мать, которые любили его, как все отцы и матери любят своих детей. Теперь — никого близких… И это стоит в детских глазах тяжелою, недетскою и неразрешимою думой…
На самодельных печурках, устроенных порой из кирпичей (на каких пастухи в поле варят себе картофель), примкнутых, впрочем, к дымоходам больших камерных печей (по большей части бездействующих), семьи по очереди варят что бог послал…
В одной из таких камер мы видим двух молодых девушек. Они хлопочут с озабоченным и деловым видом, давно, по-видимому, забыв о том времени, когда они стыдились бы показаться посторонним без приличной кофточки, в одной юбке или с незаплетенной косой… Здесь эти «условности» пришлось бросить. Вся жизнь этих семей проходит на виду у всех случайных соседей. Лишь кое-где видна занавеска, пытающаяся отделить интимную жизнь семьи от сторонних взглядов. Воздух в камерах ужасный: затхлый, промозглый, сырой. Надо думать — ужасна и нравственная атмосфера…
Мне невольно пришел на намять один эпизод. На чикагской выставке 1894 года76 был экспонирован поселок островитян. Предприимчивые американцы просто перенесли деревеньку туземцев с острова на выставку и заставили ее на поучение посетителей жить на виду у публики обычною будничною жизнью… При мне какой-то любознательный янки попробовал приоткрыть дверь и заглянуть внутрь избенки. И вдруг отскочил в испуге. На него, как фурия, кинулась молодая женщина с искаженным от злобы лицом. Я представил себе тогда, какая это каторга быть вынужденным жить интимною жизнью семьи на виду у всех, и теперь входил в эти камеры с невольною неловкостью. Впрочем, меня всюду встречали довольно радушно, поняв, что мною руководит не праздное любопытство.
Кое-где видны трогательные попытки ввести хоть какой-нибудь уют и порядок: занавесить свой уголок, прибрать его, «ухатить». В одной камере отверстие над дверьми, забранное досками, старательно смазано по щелям и всей поверхности досок глиной:
— Это вот она постаралась, — указывают мне на женщину средних лет и теперь хлопочущую над чем-то. — Всем, спасибо ей, теплее.
И здесь остаются трудовые привычки хорошей хозяйки… Но, Господи, как трудно, очевидно, сохранить их в такой обстановке…
В двух-трех местах на койках лежат больные. Безногий раненый стучит, прилаживая что-то к искусственной ноге. Другой безнадежно осматривает свою, не зная, как ее поправить. Кое-где под стенками сложены кучки хворосту или дровец, кое-где видны куски шпал. Что делать? Нужда научит промышлять. Подбирают где попало, в том числе на железной дороге… Дрова дороги.
Кое-где среди лохмотьев попадается интеллигентное лицо, звучит культурная речь. В одном месте за верстаком сидит совсем еще молодой человек и с ним два-три мальчика. Это мастерская. Этот юноша — сапожник. Он не беженец, как большинство жильцов этих камер, а полтавский житель. Тут есть и такие. Он жил и работал на Келленском проспекте, но его квартира немецкими властями реквизирована, и его выкинули с насиженного места. После этого его переводят уже в третье место, и каждое из них хуже предыдущего.
Средняя численность камер человек 20—25 в каждой. Это было бы, пожалуй, нормально для благоустроенной казармы, но подумайте, что так, в тесноте, в грязи, в холоде, на виду, без возможности уединиться живут целые семьи с мужчинами, женщинами, молодыми девушками, детьми!.. И вдобавок: чем они живут, чем питаются, во что могут одеться, на что надеяться?..
II править
Можно подумать, что, описывая этот приют, отведенный городом, — я пишу обличительную заметку. Можно ли держать людей в таких ужасающих условиях? Что говорит об этом городской санитарный надзор?
— Да, так жить нельзя!.. — несколько раз взволнованным и возмущенным голосом произнес мой спутник, по приглашению которого я посетил «Заразный городок».
Этот спутник был… член городской управы! И значит, он горячо желал быть обличенным.
Положение городской управы тоже ужасно. Бедность, голод, нищета, беспризорность растут в городе, как поднимающееся наводнение. «Заразный городок» только более значительный факт, в котором лишь ярче выступает этот ужас.
Но он — не в одном этом «городке». Он рассеян всюду, он навис уже над целыми пластами городского населения, местными, быть может, еще ярче, еще мрачнее… Отовсюду к представителям городского самоуправления несутся просьбы о помощи, о работе, о жилье, о хлебе…
А средств нет. Городская касса пуста, больницы переполнены, приходится отказывать в приеме…
Вот откуда эти удручающие картины «Заразного городка», выявляющие, но не исчерпывающие весь ужас положения. Того, что делается, недостаточно, и сделано оно наспех… Так людям действительно жить нельзя, и стыдно обществу, которого самоуправление не в состоянии сделать ничего больше и лучше. Нужно помнить, что ужас, сосредоточенный в «Заразном городке», рассеян по мелочам повсюду, что он, как туча, висит над нашим городом. И пока в стране царит вражда и междоусобие, этому ужасу, быть может, суждено еще шириться, как грозному наводнению…
Мой спутник говорил мне, что городское самоуправление намерено обратиться к обществу с призывом к широкой, необычной помощи для образования постоянного Фонда. О бедствии будут говорить священники в церквах, раввины в синагогах. Тем, кто еще «сохранил свои очаги с теплом и уютом, будут» напоминать о тех, кто не по своей вине, а за силой родовых обстоятельств уже захвачен роковой силой общего бедствия и уже бьется на дне рокового потока…
Нужда огромна… Нужно, чтобы и отклик общества был необычен…
10 дек. 1918 г.
75. Статья написана на основе впечатлений писателя от поездки в «Заразный городок» 7 декабря 1918 года. Она была напечатана 12 декабря 1918 г. в газетах «Полтавский день» (№ 170) и «Полтавские новости» (№ 182). Публикуется по автографу с поправками: ОР РГБ, ф.135/II, к. 17, д. 999, л. 1-5.
76. Здесь автор допускает неточность. Всемирная выставка в Чикаго, на которой Короленко удалось побывать, состоялась в 1893 г. Писатель вместе со своим другом С. Д. Протопоповым находился в США с 1 августа по 4 сентября 1893 г. Друзья посетили Нью-Йорк, Чикаго, осуществили поездку на Ниагару.