Владислав Ходасевич. Гумилев и Блок
'''Глава из книги воспоминаний "Некрополь"'''
Блок умер 7-го, Гумилев - 27-го августа 1921 года. Но для меня они оба
умерли 3 августа. Почему - я расскажу ниже.
Пожалуй, трудно себе представить двух людей, более различных между
собою, чем были они. Кажется, только возрастом были они не столь далеки
друг от друга: Блок был всего лет на шесть старше.
Принадлежа к одной литературной эпохе, они были людьми разных
поэтических поколений. Блок, порой бунтовавший против символизма, был одним
из чистейших символистов. Гумилев, до конца жизни не вышедший из-под
влияния Брюсова, воображал себя глубоким, последовательным врагом
символизма. Блок был мистик, поклонник Прекрасной Дамы, - и писал
кощунственные стихи не только о ней. Гумилев не забывал креститься на все,
церкви, но я редко видал людей, до такой степени неподозревающих о том, что
такое религия. Для Блока его поэзия была первейшим, реальным духовным
подвигом, неотделимым от жизни. Для Гумилева она была формой литературной
деятельности. Блок был поэтом всегда, в каждую минуту своей жизни. Гумилев
- лишь тогда, когда он писал стихи. Все это (и многое другое) завершалось
тем, что они терпеть не могли друг друга - и этого не скрывали. Однако, в
памяти моей они часто являются вместе. Последний год их жизни, в сущности,
единственный год моего с ними знакомства, кончился почти одновременной
смертью обоих. И в самой кончине их, и в том потрясении, которое она
вызвала в Петербурге, было что-то связующее.
Мы с Гумилевым в один год родились, в один год начали печататься, но
не встречались долго: я мало бывал в Петербурге, а он в Москве, кажется, и
совсем не бывал. Мы познакомились осенью 1918 г., в Петербурге, на
заседании коллегии "Всемирной Литературы". Важность, с которою Гумилев
"заседал", тотчас мне напомнила Брюсова.
Он меня пригласил к себе и встретил так, словно это было свидание двух
монархов. В его торжественной учтивости было нечто столь неестественное,
что сперва я подумал - не шутит ли он? Пришлось, однако, и мне взять
примерно такой же тон: всякий другой был бы фамильярностью. В опустелом,
голодном, пропахшем воблою Петербурге, оба голодные, исхудалые, в
истрепанных пиджаках и дырявых штиблетах, среди нетопленого и неубранного
кабинета, сидели мы и беседовали с непомерною важностью. Памятуя, что я
москвич, Гумилев счел нужным предложить мне чаю, но сделал это таким
неуверенным голосом (сахару, вероятно, не было), что я отказался и тем,
кажется, вывел его из затруднения. Меж тем обстановка его кабинета все
более привлекала мое внимание. Письменный стол, трехстворчатый книжный
шкаф, высокие зеркала в простенках, кресла и прочее - все мне было знакомо
до чрезвычайности. Наконец, я спросил осторожно, давно ли он живет в этой
квартире.
- В сущности, это не моя квартира, - отвечал Гумилев, - это квартира
М. - Тут я все понял: мы с Гумилевым сидели в бывшем моем кабинете! Лет за
десять до того эта мебель отчасти принадлежала мне. Она имела свою историю.
Адмирал Федор Федорович Матюшкин, лицейский товарищ Пушкина, снял ее с
какого-то корабля и ею обставил дом у себя в имении, возле Бологое, на
берегу озера.
Имение называлось "Заимка". По местным преданиям Пушкин, конечно, не
раз бывал в "Заимке"; показывали даже кресло, обитое зеленым сафьяном, -
любимое кресло Пушкина. Как водится, это была лишь легенда: Пушкин в тех
местах не бывал вовсе, да и Матюшкин купил это имение только лет через
тридцать после смерти Пушкина. После кончины Матюшкина "Заимка"переходила
из рук в руки, стала называться "Лидиным", но обстановка старого дома
сохранилась. Даже особые приспособления в буфете для подвешивания посуды на
случай качки не были заменены обыкновенными полками. В 1905 г. я сделался
случайным полуобладателем этой мебели и вывез ее в Москву. Затем ей суждено
было перекочевать в Петербург, а когда революция окончательно сдвинула с
мест всех и все, я застал среди нее Гумилева. Ее настоящая собственница
была в Крыму.
Посидев, сколько следовало для столь натянутого визита, я встал. Когда
Гумилев меня провожал в передней, из боковой двери выскочил тощенький,
бледный мальчик, такой же длиннолицый, как Гумилев, в запачканной
косоворотке и в валенках. На голове у него была уланская каска, он
размахивал игрушечной сабелькой и что-то кричал. Гумилев тотчас отослал его
- тоном короля, отсылающего дофина к его гувернерам. Чувствовалось, однако,
что в сырой и промозглой квартире нет никого, кроме Гумилева и его сына.
Два года спустя переехал я в Петербург. Мы стали видеться чаще. В
Гумилеве было много хорошего. Он обладал отличным литературным вкусом,
несколько поверхностным, но в известном смысле непогрешимым. К стихам
подходил формально, но в этой области был и зорок, и тонок. В механику
стиха он проникал, как мало кто. Думаю, что он это делал глубже и зорче,
нежели даже Брюсов. Поэзию он обожал, в суждениях старался быть
беспристрастным.
За всем тем его разговор, как и его стихи, редко был для меня
"питателен". Он был удивительно молод душой, а может быть и умом. Он всегда
мне казался ребенком. Было что-то ребяческое в его под машинку стриженой
голове, в его выправке, скоре гимназической, чем военной. То же ребячество
прорывалось в его увлечении Африкой, войной, наконец - в напускной
важности, которая так меня удивила при первой встрече и которая вдруг
сползала, куда-то улетучивалась, пока он не спохватывался и не натягивал ее
на себя сызнова. Изображать взрослого ему нравилось, как всем детям. Он
любил играть в "мэтра", в литературное начальство своих "гумилят", то есть
маленьких поэтов и поэтесс, его окружавших. Поэтическая детвора его очень
любила. Иногда, после лекций о поэтике, он играл с нею в жмурки - в самом
буквальном, а не в переносном смысле слова. Я раза два это видел. Гумилев
был тогда похож на славного пятиклассника, который разыгрался с
приготовишками. Было забавно видеть, как через полчаса после этого он,
играя в большого, степенно беседовал с А. Ф. Кони - и Кони весьма уступал
ему в важности обращения.
На святках 1920 года в Институте Истории Искусств устроили бал. Помню:
в огромных промерзших залах зубовского особняка на Исаакиевской площади -
скудное освещение и морозный пар. В каминах чадят и тлеют сырые дрова. Весь
литературный и художнический Петербург - налицо. Гремит музыка. Люди
движутся в полумраке, теснятся к каминам. Боже мой, как одета эта толпа!
Валенки, свитеры, потертые шубы, с которыми невозможно расстаться и в
танцевальном зале. И вот, с подобающим опозданием, является Гумилев под
руку с дамой, дрожащей от холода в черном платье с глубоким вырезом. Прямой
и надменный, во фраке, Гумилев проходит по залам. Он дрогнет от холода, но
величественно и любезно раскланивается направо и налево. Беседует со
знакомыми в светском тоне. Он играет в бал. Весь вид его говорит: "Ничего
не произошло. Революция? Не слыхал".
{{***}}
В ту зиму Блок избегал людей. Конечно, он не был и на балу. Он
запомнился мне на другом вечере. "Дом Литераторов", одно из последних
прибежищ наших, задумал устраивать ежегодные всероссийские чествования
памяти Пушкина в. день его смерти. (Впоследствии они были перенесены на
день рождения Пушкина; из них же возникли и зарубежные "Дни русской
культуры"). Первый вечер состоялся 11 февраля 1921 года. Предстояли речи А.
Ф. Кони, Н. А. Котляревского, Блока и моя. Кузмин должен был читать стихи.
Я был болен, не успел подготовить речь к сроку и отказался выступить, но
пошел на вечер. На эстраде сидели представители "Дома Литераторов"- Н. М.
Волковыский, Б. И. Харитон, В. Я. Ирецкий. За столом президиума, в центре -
Котляревский (председатель), по правую руку от него - Ахматова, Щеголев и
я, по левую - Кони, Кузмин и на конце стола Блок, который все время сидел,
низко опустив голову.
Речам предшествовали краткие заявления разных организаций о том, в
какой форме предполагают они в будущем отмечать пушкинские дни. В числе
делегатов явился и официальный представитель правительства, некий Кристи,
по должности - заведующий так называемым академическим центром. Писателям и
ученым постоянно приходилось иметь с ним дело. Он был человек пожилой,
мягкий, благожелательный. Под не сочувственными взглядами битком набитого
зала он приметно конфузился. Когда ему предоставили слово, он встал,
покраснел и, будучи неречист от природы, тотчас же сбился: не рассчитал
отрицательных частиц и произнес буквально следующее:
- Русское общество не должно предполагать, будто во всем, что касается
увековечения памяти Пушкина, оно не встретит препятствий со стороны рабоче
- крестьянской власти.
По залу пробежал смех. Кто-то громко сказал: "И не предполагаем". Блок
поднял лицо и взглянул на Кристи с кривой усмешкой.
Свое вдохновенное слово о Пушкине он читал последним. На нем был
черный пиджак поверх белого свитера с высоким воротником. Весь жилистый и
сухой, обветренным красноватым лицом он похож был на рыбака. Говорил
глуховатым голосом, отрубая слова, засунув руки в карманы. Иногда
поворачивал голову в сторону Кристи и отчеканивал: "Чиновники суть наша
чернь, чернь вчерашнего и сегодняшнего дня... Пускай же остерегутся от
худшей клички те чиновники, которые собираются направлять поэзию по
каким-то собственным руслам, посягая на ее тайную свободу и препятствуя ей
выполнять ее таинственное назначение..." Бедный Кристи приметно страдал,
ерзая на своем стуле. Мне передавали, что перед уходом, надевая пальто в
передней, он сказал громко:
- Не ожидал я от Блока такой бестактности. Однако, в той обстановке и
в устах Блока речь прозвучала не бестактностью, а глубоким трагизмом,
отчасти, может быть, покаянием. Автор,.Двенадцати" завещал русскому
обществу и русской литературе хранить последнее пушкинское наследие -
свободу, хотя бы "тайную". И пока он говорил, чувствовалось, как постепенно
рушится стена между ним и залом. В овациях, которыми его провожали, была та
просветленная радость, которая всегда сопутствует примирению с любимым
человеком.
Во время блоковской речи появился Гумилев. Под руку с тою же дамою,
что была с ним на балу, он торжественно шел через весь зал по проходу.
Однако, на этот раз в его опоздании на пушкинский вечер, и в его фраке,
(быть может, рядом со свитером Блока), и в вырезном платье его спутницы
было что-то неприятное. На эстраде было для него приготовлено место.
Он уже занес ногу на скрипучую ступеньку, но Котляревский резко махнул
на него рукой, он сел где-то в публике и через несколько минут вышел.
Вечер был повторен три раза. Я, наконец, написал свою речь
("Колеблемый треножник") и читал ее. "За кулисами", в ожидании своей
очереди, мы с Блоком беседовали. В сущности, только в те вечера мы с ними
говорили более или менее наедине. В последний раз (это было в здании
Университета), так вышло, что в какой-то пустынной комнате, за холодным
клеенчатым столом, просидели мы часа полтора. Начали с Пушкина, перешли к
раннему символизму. О той эпохе, о тогдашних мистических увлечениях, об
Андрее Белом и С. М. Соловьеве Блок говорил с любовной усмешкой. Так
вспоминают детство. Блок признавался, что многих тогдашних стихов своих он
больше не понимает: "3абыл, что тогда значили многие слова. А ведь казались
сакраментальными. А теперь читаю эти стихи, как чужие, и не всегда понимаю,
что, собственно, хотел сказать автор".
В тот вечер, 26 февраля, он был печальнее, чем когда - либо. Говорил
много о себе, как - будто с самим собою, смотря вглубь себя, очень
сдержанно, порою - полунамеками, смутно, спутано, но за его словами
ощущалась суровая, терпковая правдивость. Казалось, он видит мир и себя
самого в трагической обнаженности и простоте. Правдивость и простота
навсегда и остались во мне связаны с воспоминанием о Блоке.
{{***}}
Гумилев слишком хорошо разбирался в поэтическом мастерстве, чтобы не
ценить Блока вовсе. Но это не мешало ему не любить Блока лично. Не знаю,
каковы были их отношения прежде того, но, приехав в Петербург, я застал
обоюдную вражду. Не думаю, чтобы ее причины были мелочные, хотя Гумилев,
очень считавшийся с тем, кто какое место занимает в поэтической иерархии,
мог завидовать Блоку. Вероятно, что дело тут было в более серьезных
расхождениях. Враждебны были миросозерцания, резко противоположны
литературные задачи. Главное в поэзии Блока, ее "сокрытый двигатель"и ее
душевно - духовный смысл, должны были быть Гумилеву чужды. Для Гумилева в
Блоке с особою ясностью должны были проступать враждебный и не совсем
понятные ему стороны символизма. Не даром манифесты акмеистов были
направлены прежде всего против Блока и Белого. Блока же в Гумилеве должна
была задевать "пустоватость", "ненужность", "внешность". Впрочем, с поэзией
Гумилева, если бы дело все только в ней заключалось, Блок, вероятно,
примирился бы, мог бы, во всяком случае, отнестись к ней с большей
терпимостью. Но были тут два осложняющих обстоятельства. На ученика -
Гумилева - обрушивалась накоплявшаяся годами вражда к учителю - Брюсову,
вражда тем боле острая, что она возникла на развалинах бывшей любви.
Акмеизм и все то, что позднее называли "гумилевщиной" казались Блоку
разложением "брюсовщины". Во-вторых - Гумилев был не одинок. С каждым годом
увеличивалось его влияние на литературную молодежь, и это влияние Блок
считал духовно и поэтически пагубным.
В начале 1921 года вражда пробилась наружу. Чтобы попутно коснуться
еще некоторых происшествий, я начну несколько издалека. Еще года за четыре
до войны, в Петербурге возникло поэтическое сообщество, получившее название
"Цех Поэтов". В нем участвовали Блок, Сергей Городецкий, Георгий Чулков,
Юрий Верховский, Николай Клюев, Гумилев и даже Алексей Толстой, в ту пору
еще писавший стихи. Из молодежи - О. Мандельштам, Георгий Нарбут и Анна
Ахматова, тогдашняя жена Гумилева. Первоначально объединение было в
литературном смысле беспартийно. Потом завладели им акмеисты, а
несочувствующие акмеизму, в том числе Блок, постепенно отпали. В эпоху
войны и военного коммунизма акмеизм кончился, "Цех"заглох. В начале 1921
г. Гумилев вздумал его воскресить и пригласил меня в нем участвовать. Я
спросил, будет - ли это первый "Цех", т. е. беспартийный, или второй,
акмеистский. Гумилев ответил, что первый, и я согласился. Как раз в тот
вечер должно было состояться собрание, уже второе по счету. Я жил тогда в
"Доме Искусств", много хворал и почти никого не видел. Перед собранием я
зашел к соседу своему, Мандельштаму, и спросил его, почему до сих пор он
мне ничего не сказал о возобновлении "Цеха". Мандельштам засмеялся:
- Да потому, что и нет никакого "Цеха". Блок, Сологуб и Ахматова
отказались. Гумилеву только бы председательствовать. Он же любит играть в
солдатики. А вы попались. Там нет никого, кроме гумилят.
- Позвольте, а сами-то вы что же делаете в таком "Цехе"? - спросил я
с досадой. Мандельштам сделал очень серьезное лицо:
- Я там пью чай с конфетами. В собрании, кроме Гумилева и
Мандельштама, я застал еще пять человек. Читали стихи, разбирали их. "Цех"
показался мне бесполезным, но и безвредным. Но на третьем собрании меня
ждал неприятный сюрприз. Происходило вступление нового члена - молодого
стихотворца Нельдихена. Неофит читал свои стихи. В сущности, это были
стихотворения в прозе. По-своему они были даже восхитительны: той игривою
глупостью, которая в них разливалась от первой строки до последней. Тот
"я", от имени которого изъяснялся Нельдихен, являл собою образчик отборного
и законченного дурака, при том - дурака счастливого, торжествующего и
беспредельно самодовольного. Нельдихен читал:
Женщины, двухсполовинойаршинные куклы,
Хохочущие, бугристотелые,
Мягкогубые, прозрачноглазые, каштановолосые.
Носящие всевозможные распашонки и матовые
висюльки - серьги,
Любящие мои альтоголосые проповеди и плохие
хозяйки -
О, как волнуют меня такие женщины!
По улицам всюду ходят пары,
У всех есть жены и любовницы,
А у меня нет подходящих ;
Я совсем не какой-нибудь урод,
Когда я полнею, я даже бываю лицом похож
на Байрона...
Дальше рассказывалось, что нашлась все-таки какая-то Женька или
Сонька, которой он подарил карманный фонарик, но она стала ему изменять с
бухгалтером, и он, чтобы отплатить, украл у нее фонарик, когда ее не было
дома.
Все это декламировалось нараспев и совсем серьезно. Слушатели
улыбались. Они не покатывались со смеху только потому, что знали историю
фонарика чуть ли не наизусть: излияния Нельдихена уже были в славе.
Авторское чтение в "Цехе"было всего лишь формальностью, до которых Гумилев
был охотник. Когда Нельдихен кончил, Гумилев, в качестве "синдика"произнес
приветственное слово. Прежде всего, он отметил, что глупость доныне была в
загоне, поэты ею несправедливо гнушались. Однако, пора ей иметь свой голос
в литературе. Глупость - такое же естественное свойство, как ум. Можно ее
развивать, культивировать. Припомнив двустишие Бальмонта:
Но мерзок сердцу облик идиота,
И глупости я не могу понять,
Гумилев назвал его жестоким и в лице Нельдихена приветствовал
вступление очевидной глупости в "Цех Поэтов".
После собрания я спросил Гумилева, стоить ли издеваться над
Нельдихеном и зачем нужен Нельдихен в "Цехе". К моему удивлению, Гумилев
заявил, что издевательства никакого нет. - Не мое дело, - сказал он, -
разбирать, кто из поэтов что думает. Я только сужу, как они излагают свои
мысли или свои глупости. Сам я не хотел бы быть дураком, но я не в праве
требовать ума от Нельдихена. Свою глупость он выражает с таким умением,
какое не дается и многим умным. А ведь поэзия и есть умение. Значит,
Нельдихен - поэт, и мой долг - принять его в "Цех".
Несколько времени спустя должен был состояться публичный вечер "Цеха"
с участием Нельдихена. Я послал Гумилеву письмо о своем выходе из "Цеха".
Однако, я сделал это не только из-за Нельдихена. У меня была и другая
причина, гораздо более веская.
Еще до моего переезда в Петербург, там образовалось отделение
Всероссийского Союза Поэтов, правление которого находилось в Москве и
возглавлялось чуть ли не самим Луначарским. Не помню, из кого состояло
правление, председателем же его был Блок. Однажды ночью пришел ко мне
Мандельштам и сообщил, что "блоковское "правление Союза час тому назад
свергнуто и заменено другим, в состав которого вошли исключительно члены "
Цеха " - в том числе я. Председателем избран Гумилев. Переворот совершился
как-то странно - повестки были разосланы чуть ли не за час до собрания, и
далеко не все их получили. Все это мне не понравилось, и я сказал, что
напрасно меня выбрали, меня не спросив. Мандельштам стал меня уговаривать
"не подымать истории", чтобы не обижать Гумилева. Из его слов я понял, что
"перевыборы" были подстроены некоторыми членами "Цеха", которым надобно
было завладеть печатью Союза, чтобы при помощи ее обделывать дела
мошеннического и коммерческого свойства. Для этого они и прикрылись именем
и положением Гумилева. Гумилева же, как ребенка, соблазнили титулом
председателя. Кончилось тем, что я пообещал формально из правления не
выходить, но фактически не участвовал ни в его заседаниях, ни вообще в
делах Союза. Это-то и толкнуло меня на выход из "Цеха".
Блок своим председательством в Союзе, разумеется, не дорожил. Но ему
не понравились явно подстроенные выборы, и он был недоволен тем, что отныне
литературное влияние Гумилева будет подкреплено нажимом со стороны союзного
правления. И Блок решился выйти из неподвижности.
Как раз в это время удалось получить разрешение на издание
еженедельника под названием "Литературная Газета ". В редакцию вошли А. Н.
Тихонов, Е. И. Замятин и К. И. Чуковский. Для первого номера Блок дал
статью, направленную против Гумилева и "Цеха". Называлась она "Без
божества, без вдохновенья". " Литературная Газета " прекратила
существование раньше, чем начала выходить: за рассказ Замятина и мою
передовицу номер был конфискован еще в типографии по распоряжению
Зиновьева. Статью Блока я прочел лишь много лет спустя, в собрании его
сочинений. Признаться, она мне кажется очень вялой и туманной, как многие
статьи Блока. Но в ту пору ходили слухи, что она очень резка. В одну из
тогдашних встреч Блок и сам говорил мне то же. С досадой он говорил о том,
что Гумилев делает поэтов "из ничего".
Это был мой последний разговор с Блоком. Но издали я его видел еще
один раз. 1 марта был назначен вечер его стихов в Малом Театре. По
советскому времени было уже почти восемь часов, по настоящему пять. Не
спеша, шел я по Театральной улице, потому что люблю это время дня. Было
светло и пустынно. В Чернышевом сквере я услыхал за собой торопливые
легонькие шаги и тотчас же - торопливый, но слабый голос:
- Скоре, скорее, а то опоздаете!
Это была мать Блока. Маленькая, сухая, с горячим румянцем на
морщинистых щечках, она чуть не бежала рядом со мной и, задыхаясь, без
умолку лепетала: о том, что волнуется за Сашу, что мы вот-вот опоздаем, что
боится, как бы Чуковский не наговорил пошлостей (Чуковский должен был
сказать вступительное слово). Потом - что я непременно, непременно должен
зайти за кулисы к Саше, что у Саши побаливает нога, но главное, главное -
как бы нам только не опоздать! Наконец, мы пришли. Места наши оказались
рядом, но она, повертевшись, поволновавшись, вскочила и убежала - должно
быть, на сцену.
Во втором отделении, после антракта, вышел Блок. Спокойный и бледный,
остановился посреди сцены и стал читать, по обыкновению пряча в карман то
одну, то другую руку. Он прочитал лишь несколько стихотворений - с
проникновенною простотой и глубокой серьезностью, о которой лучше всего
сказать словом Пушкина: "с важностью".
Слова он произносил очень медленно, связывая их едва уловимым напевом,
внятным, быть может, лишь тем, кто умет улавливать внутренний ход стиха.
Читал отчетливо, ясно, выговаривая каждую букву, но при том шевелили лишь
губами, не разжимая зубов. Когда ему хлопали, он не высказывал ни
благодарности, ни притворного невнимания. С неподвижным лицом опускал
глаза, смотрел в землю и терпеливо ждал тишины. Последним он прочитал
"Перед судом"- одно из самых безнадежных своих стихотворений:
Что же ты потупилась в смущеньи?
Посмотри, как прежде, на меня.
Вот какой ты стала - в униженьи,
В резком, неподкупном свете дня!
Я и сам ведь не такой - не прежний,
Недоступный, гордый, чистый, злой.
Я смотрю добрей и безнадежней
На простой и скучный путь земной...
То и дело ему кричали: "Двенадцать! " " Двенадцать!" - но он,
казалось, не слышал этого. Только глядел все угрюмее, сжимал зубы. И хотя
он читал прекрасно (лучшего чтения я никогда не слышал) - все приметнее
становилось, что читает он машинально, лишь повторяя привычные, давно
затверженные интонации.
Публика требовала, чтобы он явился перед ней прежним Блоком, каким она
его знала или воображала, - и он, как актер, с мучением играл перед нею
того Блока, которого уже не было. Может быть, с такой ясностью я увидел все
это в его лице не тогда, а лишь после, по воспоминанию, когда смерть
закончила и объяснила последнюю главу его жизни. Но ясно и твердо помню,
что страдание и отчужденность наполняли в тот вечер все его существо. Это
было так очевидно, так разительно, что когда задернулся занавес и утихли
последние аплодисменты и крики, мне показалось неловко и грубо идти к нему
за кулисы.
Через несколько дней, уже больной, он ухал в Москву. Вернувшись, слег
и больше уже не встал.
В пушкинской своей речи, ровно за полгода до смерти, он говорил:
"Покой и воля. Они необходимы поэту для освобождения гармоний. Но
покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую
волю, не свободу либеральничать, а творческую волю, - тайную свободу. И
поэт умирает, потому что дышать ему больше нечем: жизнь потеряла смысл ".
Вероятно, тот, кто первый сказал, что Блок задохнулся, взял это именно
отсюда. И он был прав. Не странно ли: Блок умирал несколько месяцев, на
глазах у всех, его лечили врачи, - и никто не называл и не умел назвать его
болезнь. Началось с боли в ноге. Потом говорили о слабости сердца. Перед
смертью он сильно страдал. Но от чего же он все - таки умер? Неизвестно. Он
умер как-то "вообще", оттого что был болен весь, оттого что не мог больше
жить. Он умер от смерти.
{{***}}
Мой уход из " Цеха Поэтов "не повлиял на наши личные отношения с
Гумилевым. Около этого времени он тоже поселился в "Доме Искусств", и мы
стали видеться даже чаще. Он жил деятельно и бодро. Конец его начался
приблизительно в то же время, когда и конец Блока.
На Пacxе вернулся из Москвы в Петербург один наш общий друг, человек
большого таланта и большого легкомыслия. Жил он, как птица небесная,
говорил - что Бог на душу положит. Провокаторы и шпионы к нему так и
льнули: про писателей от него можно было узнать все, что нужно. Из Москвы
привез он нового своего знакомца. Знакомец был молод, приятен в обхождении,
щедр на небольшие подарки : папиросами, сластями и прочим. Называл он себя
начинающим поэтом, со всеми спешил познакомиться. Привели его и ко мне, но
я скоро его спровадил. Гумилеву он очень понравился.
Новый знакомец стал у него частым гостем. Помогал налаживать "Дом
Поэтов" (филиал Союза), козырял связями в высших советских сферах. Не
одному мне казался он подозрителен. Гумилева пытались предостеречь - из
этого ничего не вышло. Словом, не могу утверждать, что этот человек был
главным и единственным виновником гибели Гумилева, но после того, как
Гумилев был арестован, он разом исчез, как в воду канул. Уже заграницей я
узнал от Максима Горького, что показания этого человека фигурировали в
гумилевском деле и что он был подослан.
В конце лета я стал собираться в деревню на отдых. В среду, 3-го
августа, мне предстояло ухать. Вечером накануне отъезда пошел я проститься
кое с кем из соседей по "Дому Искусств ". Уже часов в десять постучался к
Гумилеву. Он был дома, отдыхал после лекций.
Мы были в хороших отношениях, но короткости между нами не- было. И
вот, как два с половиной года тому назад меня удивил слишком официальный
прием со стороны Гумилева, так теперь я не знал, чему приписать необычайную
живость, с которой он обрадовался моему приходу. Он выказал какую-то особую
даже теплоту, ему, как будто бы, и вообще несвойственную.
Мне нужно было еще зайти к баронессе В. И. Икскуль, жившей этажом
ниже. Но каждый раз, как я подымался уйти, Гумилев начинал упрашивать:
"Посидите еще". Так я и не попал к Варваре Ивановне, просидев у Гумилева
часов до двух ночи. Он был на редкость весел. Говорил много, на разные
темы. Мне почему-то запомнился только его рассказ о пребывании в
царскосельском лазарете, о государыне Александре Федоровне и великих
княжнах. Потом Гумилев стал меня уверять, что ему суждено прожить очень
долго - "по крайней мере до девяноста лет". Он все повторял:
- Непременно до девяноста лет, уж никак не меньше.
До тех пор собирался написать кипу книг. Упрекал меня:
- Вот, мы однолетки с вами, а поглядите: я, право, на десять лет
моложе. Это все потому, что я люблю молодежь. Я со своими студистками в
жмурки играю - и сегодня играл. И потому непременно проживу до девяноста
лет, а вы через пять лет скиснете.
И он, хохоча, показывал, как через пять лет я буду, сгорбившись,
волочить ноги, и как он будет выступать "молодцом".
Прощаясь, я попросил разрешения принести ему на следующий день
кое-какие вещи на сохранение. Когда на утро, в условленный час, я с вещами
подошел к дверям Гумилева, мне на стук никто не ответил. В столовой
служитель Ефим сообщил мне, что ночью Гумилева арестовали и увезли. Итак, я
был последним, кто видел его на воле. В его преувеличенной радости моему
приходу, должно быть, было предчувствие, что после меня он уже никого не
увидит.
Я пошел к себе - и застал там поэтессу Надежду Павлович, общую нашу с
Блоком приятельницу. Она только что прибежала от Блока красная от жары и
запухшая от слез. Она сказала мне, что у Блока началась агония. Как
водится, я стал утешать ее, обнадеживать. Тогда, в последнем отчаянии, она
подбежала ко мне и, захлебываясь слезами, сказала:
- Ничего вы не знаете... никому не говорите... уже несколько дней...
он сошел с ума!
Через несколько дней, когда я был уже в деревне, Андрей Белый известил
меня о кончине Блока. 14 числа, в воскресенье, отслужили мы по нем панихиду
в деревенской церкви. По вечерам, у костров, собиралась местная молодежь,
пела песни. Мне захотелось тайком помянуть Блока. Я предложил спеть
"Коробейников", которых он так любил. Странно - никто не знал
"Коробейников".
В начале сентября мы узнали, что Гумилев убит. Письма из Петербурга
шли мрачные, с полунамеками, с умолчаниями. Когда вернулся я в город, там
еще не опомнились после этих смертей.
В начале 1922 г., когда театр, о котором перед арестом много хлопотал
Гумилев, поставил его пьесу "Гондла", на генеральной репетиции, а потом и
на первом представлении, публика стала вызывать:
- Автора!
Пьесу велели снять с репертуара.
'''Париж, 1931.'''
