Владислав Ходасевич. Пушкин и поэты его времени
Том второй. (Статьи, рецензии, заметки 1925—1934 гг.)
Под редакцией Роберта Хьюза
Berkeley Slavic Specialties
В.ВЕРЕСАЕВ. В ДВУХ ПЛАНАХ. править
Пушкинист найдет в книге Вересаева ряд любопытных и дельных частностей, но, к сожалению, основные положения книги и необоснованны, и неверны. В значительной степени они вызваны полемикой с пишущим эти строки. (Должен заметить в скобках, что, в отличие от иных пушкинистов, Вересаев полемизирует добросовестно, не всегда понимая противника, но и не прибегая к сознательному искажению его мыслей. И на том спасибо.)
Признаюсь, пишучи некогда о глубокой автобиографичности Пушкина, я всего менее ожидал вызвать целую пушкинистскую бурю, не утихающую уже шесть лет. Мне даже казалось, что я высказываю нечто общеизвестное. Разумеется, я нигде не утверждал, будто каждое слово Пушкина автобиографично в прямом и буквальном смысле. Я лишь указывал на тот вполне очевидный факт, что пушкинское творчество насыщено воспоминаниями. Разумеется опять-таки, что я имел в виду известную художественную преломленность этих воспоминаний. Психология таких преломлений меня и интересовала, и я пытался наметить ее на нескольких примерах. Вересаев (и некоторые другие) заключили отсюда, будто мною провозглашен какой-то «догмат об абсолютной автобиографичности Пушкина». Таких нелепостей я не писал, и подозревать меня в столь «наивном биографизме» чрезвычайно наивно. Еще наивнее — выдвигать обратный догмат: об абсолютной антибиографичности Пушкина. Меж тем, Вересаев, в увлечении спором, дошел именно до такого догмата.
Замечательно, что сильнейшим аргументом против автобиографичности Пушкина Вересаев считает то обстоятельство, что Пушкин творил не под непосредственным впечатлением события, а много спустя, когда оно теряло свою остроту. Действительно, это бывало часто, но не всегда. Но если бы даже всегда — разве это что-либо опровергает? Если момент творческий у Пушкина хронологически далеко отделен от связанного с ним момента биографического, то это не значит, что такой связи не существует. Сам же Вересаев, чтобы показать на примерах эту хронологическую отдаленность, только и делает, что сопоставляет стихи с биографией. Иными словами — путем анализа ряда стихотворений, которые сам признает автобиографическими, он пытается доказать неавтобиографичность Пушкина. Где же тут логика?
Второй аргумент, выдвигаемый Вересаевым, заключается в том полном разрыве, который будто бы существовал между Пушкиным-поэтом и Пушкиным-человеком. Это положение Вересаев в свою очередь аргументирует двояко: во-первых, ссылками на мнения Вяземского, Баратынского, Гоголя; во-вторых, тем, что порой к одному и тому же явлению или событию Пушкин различно относится в своей переписке и в своей поэзии. Ссылки на мнения современников надо просто оставить в стороне: мнения могут быть и субъективны, и ошибочны. Пушкин был скрытен в жизни, правдив в поэзии, — сам Вересаев признает, что он писал «для себя». В частности же, Гоголь мало знал Пушкина-человека; от Вяземского и Баратынского Пушкин нередко таился. «Разрыв» же между поэзией и перепиской весьма просто объясняется различием точек зрения. Естественно, что «лире» поверял Пушкин не те мысли и чувства, которые поверял брату, или жене, или даже Дельвигу. Тут нет «разрыва», а есть разница в преломлении. Таким образом доказывая, что Пушкин по-разному относится к одним и тем же фактам в переписке и поэзии, Вересаев только лишний раз подтверждает, что в том или ином преломлении, но именно эти факты отражены в его поэзии.
Но Вересаев борется против очевидности да еще в пылу спора доходит до чудовищного утверждения: «Кто вздумал бы судить о Пушкине по его поэтическим произведениям, тот составил бы о его личности самое неправильное и фантастическое представление». Правда, несколько успокоившись, он вдруг заявляет, что в зрелых произведениях Пушкина «нет ни единой фальшивой ноты». Вот с этого самоопровержения следовало начать да им же и кончить. Если бы Вересаев над ним задумался, не написал бы он книги о «двух планах», в которых будто вполне обособленно протекали жизнь и поэзия Пушкина. Совсем иначе составил бы он и известную свою книгу Пушкин в жизни, в которой собраны всевозможные сведения о Пушкине, порой заведомо вздорные и ложные (сам Вересаев отмечает их звездочкой), — но принципиально исключены все прямые поэтические показания Пушкина. Вересаев готов прислушаться к кому угодно, будь то первый попавшийся враль или глупец, — только не к Пушкину, только не к поэту… Причина этого лежит, конечно, очень глубоко: она коренится во взгляде Вересаева на природу и смысл поэзии, т. е. уже в основах его мировоззрения. Тут уж мы с ним стоим по двум сторонам рубежа, неизмеримо более глубокого, чем разногласия пушкиноведения.
1930
ПРИМЕЧАНИЯ править
Впервые — Современные записки, XLIV (1930), сс. 527-29. Рец. на кн.: В. В. Вересаев. В двух планах. Статьи о Пушкине (Москва, 1929).
«<…> положения книги <…> вызваны полемикой с пишущим эти строки» — Вересаев полемизирует с Ходасевичем в двух (из 9-и) главах: «Об автобиографичности Пушкина» и «Крепостной роман Пушкина». Ср. рец. на кн. Пушкин в жизни (1927) в настоящем издании.
«<…> пишучи некогда о глубокой автобиографичности Пушкина…» — особ, в кн. ПхП (1924, в настоящем издании).
ПхП — Владислав Ходасевич. Поэтическое хозяйство Пушкина (1924; см. в первом томе настоящего издания).