Выставка в Императорской академии художеств.
Октябрь 1855 года
править
Приступая к краткому отчету о нынешней выставке картин в академии художеств, мы должны прежде всего сказать, что хотя она не богата первоклассными произведениями, но тем не менее для всякого добросовестного любителя искусства она представляет не мало утешительного. Конечно, в ней много ученического, слабого, много такого, что составляет собственно только рабочий материал для искусства, но несмотря на это, выходя из зал академии, все-таки выносишь с собой отрадное впечатление. Причина этого отрадного впечатления заключается, по нашему мнению, во-первых, в характере даровитости, который имеет выставка в целом; во-вторых, в направлении, которое господствует в русской школе. Таланты от бога, и, разумеется, никакие академии в мире не в силах создавать их, но хранить чистоту вкуса, чистоту классических преданий, хранить святыню правды и естественности в искусстве — вот в чем заслуга нашей Академии и благотворность ее влияния на русскую школу живописи. Искусство есть результат долгой и многосторонней жизни государства. Это лучший цвет его, в котором, как в зеркале, отражается весь дух его народа, но цвет этот распускается только на почве, много и глубоко разработанной. Правда, что идеалы искусства в высшем своем развитии всегда переходят за черты, разделяющие национальности, и становятся общими идеалами духа человеческого, но для этого необходимо, чтобы первоначально идеалы эти самостоятельно вырабатывались на национальной почве, прошли весь трудный и сложный процесс очищения от всего частного — и из народного возвысились до общечеловеческого. Посмотрите, каждый исторический народ внес в искусство свои идеалы, родственные всякой чувствующей и мыслящей душе, какой бы национальности она ни принадлежала, но в то же время каждый из идеалов этих глубоко запечатлен своею национальностью. Без сомнения, все искусства воспитались на античных идеалах, но не формальным и механическим перенесением их на национальную почву; напротив, каждая национальность перерабатывала эти идеалы по-своему, сообразно с свойствами своего народного духа и характера. Призвание академий состоит в том, чтобы постоянно указывать на высшие образцы красоты; а как потом эта вечная красота принимает свои национальные условия, это уже не дело академий, а самого общественного развития.
Итак, утешительная сторона нынешней выставки, да и вообще всей русской школы состоит в отсутствии всякой театральности и той романтической идеальности, которою, например, так заражена новейшая французская живопись. Правда, что нынешняя выставка не обнаруживает особенного богатства фантазии, но зато эта фантазия строго держится действительности и природы, не старается прикрашивать их фразой и театральностью, не старается пополнить недостатка своего фальшивой монетой претензий, которые в искусстве обыкновенно выражаются преувеличенным изображением действительности. Словом, как в искусстве, так и в жизни — русский человек коренной враг фразы и театральности.
Нынешняя выставка заключает в себе 323 нумера, которые все почти состоят из картин; скульптурных произведений очень мало. Конечно, мы желали бы, чтобы каждый из этих 323 нумеров был замечательным произведением, но так как, к сожалению, этого нет — да и на всех выставках в мире отличные произведения составляют всегда меньшинство, — то мы в кратком обзоре нашем укажем только на те произведения, которые имеют какие-либо положительные достоинства. Да и из них мы остановимся только на лучших, потому что собственно посредственных произведений очень мало, а напротив, редкая из выставленных картин не обнаруживает какого-нибудь дарования в большей или меньшей степени.
Нынешняя выставка особенно бедна произведениями известных наших художников; из них только один талантливый и трудолюбивый г. Айвазовский выставил шесть картин. Талант его так известен любителям живописи, что мы считаем излишним входить в рассмотрение высоких качеств его кисти. По-прежнему владеет он тайной уловлять зыблющиеся, летучие формы неба и моря, по-прежнему передает их в том поэтическом отражении, которое составляет высшую, существенную сторону живописи, без чего она была бы только одной дурной заменой природы. Да, никогда самое отчетливое, самое рабское подражание природе не может заменить этого поэтического отражения ее; до него не может достигнуть никакая техника, потому что корень ее заключается не в глазах, а в душе художника. Мы назвали ее тайной, потому что не знаем пути к ее достижению, потому что она недоступна никакому анализу, неопределима никакими эстетиками, потому что она дается как красота, как грация, а не приобретается; потому что она составляет то высочайшее очарование, за которое человек так дорожит искусством. Словом, это та самая тайна, которую люди условились называть поэзией: эту живую, неуловимую нить, связывающую между собой все искусства и делающую их родными, кровными сестрами; это та самая тайна, которая каменную массу архитектурного здания делает воздушною и музыкальною; которая краски преобразует в звуки, которая в слове — вдруг, мгновенно раскрывает вам бездонную перспективу ощущений.
Из картин, выставленных г. Айвазовским, нам особенно нравятся две: «Фрегат при закате солнца» (№ 107) и «Чумаки в малороссийской степи» (№ 305). На обеих картинах представлен закат солнца; на море он разливается по легкой, волнистой зыби, сверкает в углублениях волн и обращает эту тусклую, унылую массу в расплавленный, клокочущий металл, сияющий всеми возможными переливами драгоценных камней. Мы не говорим уже о том, до какой степени эти волны у г. Айвазовского прозрачны, живут, зыблются. Не менее превосходна картина малороссийской степи, но красота ее состоит уже не в отражении солнечного заката, а в самом закате. Задача была необыкновенно трудная; подумайте: написать заходящее солнце! Правда, что Клод Лоррень, обладавший высочайшей поэтической силой в пейзаже, часто любил писать заходящее солнце; но, к сожалению, теперь прелесть его закатов мы можем чувствовать только по общему тону, разлитому в его истинно идеальных картинах; их краски выцвели, многие из тонов их едва чувствуются. У Айвазовского закат горит перед нами всею свежестью красок. Пламенеющим шаром опускается солнце за бесконечный горизонт степи; оно перед вашими глазами; далекая, рдеющая полоса между вами и солнцем состоит из алого, густого, воздушного пара, полного мириад сверкающих атомов… Вот эту-то минуту, когда, смотря на такой закат в широком поле, вы боитесь отвести от него глаза, чтоб не потерять ни одной секунды из этого чудного видения, — вот какой закат попробовал Айвазовский уловить своей кистью. И смело скажем, он превосходно выполнил свою великую задачу. Эти бедные краски удивительно напоминают величавую красоту такого заката, который Шиллер сравнивал с достойным обожания зрелищем умирающего героя: So stirbt ein Held: anbetungsvoll! На длинном обозе чумаков играет алеющее отражение заката: все, небо и земля, исполнены тихой, спокойной торжественности. Жаль, что некоторые части картины, именно цвет травы не соответствует воздушной гармонии целого. Хотя это нисколько не уменьшает существенного достоинства картины, но тем не менее лишает ее общей гармонии тонов. Нам могут возразить на это, что трава при таком освещении имеет именно точно такой цвет; очень может быть, но мы все-таки останемся при своем мнении. Отчего же в природе глаза никогда не поражаются резкостию ни одного цвета? Отчего в самых смелых эффектах своих природа всегда сохраняет общую гармонию тонов?
Что касается до двух больших картин г. Айвазовского-- «Буря 2-го ноября 1854 г.» и «Буря под Евпаториею», так как эти явления природы суть явления исключительные, то мы не беремся судить, да какой степени художник уловил их истину. В них очень много драматизма, и без всякого сомнения, художник внес в них обычное свое мастерство, — но, признаемся, что они произвели на нас гораздо меньше впечатления, чем те две картины, столь простые по содержанию и столь исполненные поэтического чувства; гораздо меньше, чем его же «Туманное летнее утро», к которому так идут эти два стиха Фета:
Утро, как сон новобрачной,
Полно и стыда и огня1.
Картин, присланных из Италии пансионерами Академии, очень немного. Самые замечательные из них принадлежат гг. Лагорио и князю Максутову. Лагорио выставил два вида из окрестностей Рима: «Вечер в горах», при том освещении, когда закат солнца обливает густым, пурпурно-золотистым паром горные высоты; ниже кое-где вдруг ярко бьет оно между расселинами и отлогостями скал, уже покрытых вечерним сумраком, и все, что подпадает тогда убегающим лучам его, горит и пламенеет, словно преображенное. Другая картина тоже из горных окрестностей Рима, но при бурном, тусклом освещении. Обе картины имеют много достоинств, нио отчетливой, мастерской отделке подробностей, особенно «Вечер в горах». Но мы не можем не пожалеть, что талантливый художник выбрал такие декорационные сюжеты для своих картин. Красота пейзажа состоит не в представлении эффектных и громадных форм природы, а в указании красоты ее, присущей даже самому бедному клочку земли с лужей, мимо которого вы проходите, не обращая на него ни малейшего внимания. Вспомните великих пейзажистов Голландии:
Только пчела узнает в цветке затаенную сладость,
Только художник на всем чует прекрасного след2.
Конечно, выбор эффектных местоположений южной природы более действует на глаз простодушного зрителя, особенно на северный глаз, — да и для самого художники представляет менее трудностей в исполнении. Впрочем, картины г. Лагорио скорее можно назвать этюдами горной итальянской природы, нежели собственно картинами. Для составления картины необходимо постепенно развивающееся содержание, в котором горные виды г. Лагорио могли бы составить превосходный эпизод или самую эффектную часть ее. Взятый отдельно, одиноко, без постепенного подготовления к нему глаз и чувства — эффект никогда не производит должного впечатления, а кроме того избыток эффекта всегда не усиливает, а напротив, ослабляет впечатление. Это одинаково верно как в литературе, так и во всех искусствах. Притом горы имеют для глаз особенную красоту только потому, что лежат на долинах; без долин и лощин они давили бы только глаза своими сплошными массами. На картинах г. Лагорио видны почти одни только вершины сплошных гор, освещенные солнечным закатом. Если б кто, вздумав представить лес, написал одни только вершины дерев при вечернем освещении, — мы сомневаемся, чтобы в картине такой чувствовалась поэзия леса. Картины г. Лагорио сделаны необыкновенно старательно, отчетливо и показывают самый внимательный и зоркий взгляд на природу. Но несмотря на это, в них чувствуется какая-то сухость, которая очень вредит их общему впечатлению.
Князь Максутов прислал, к сожалению, одну только маленькую картину: «Нищие в Риме». Говорим, к сожалению, потому что эта маленькая картина обнаруживает в художнике большой талант. Слепой нищий сидит у пьедестала колонны, возле него стоит девочка лет семи или восьми, может быть, дочь его. Девочка очень дурна собой, большие черные глаза, одутловатое лицо, выпятившийся живот. Одежда взрослых римских женщин придает какой-то комический и вместе печальный вид тупому выражению лица ее. Лицо слепого — характерное и необыкновенно плутовское. Какое бедное содержание! — скажете вы, может быть, — но в этой маленькой сцене поймана жизнь со всей своей натуре и правде. Без всякого сомнения, эта маленькая сцена списана с натуры; все пишут с натуры, но большая часть остается при одном внешнем ее представлении, которое в картине непременно выходит чем-то механическим и мертвым. Для примера мы приведем хоть «Римлянок у фонтана» г. Тимашевского, которые тоже, вероятно, были писаны с натуры, а вышли сухи и безжизненны. Увы! не всегда удается поймать жизнь и действительность в их летучих явлениях, и не все одинаково глубоко смотрят в них. И здесь мы встречаем опять ту же самую тайну, о которой говорили выше, только под другою наружностью; здесь мы можем назвать ее тайной уловлять жизнь в ее явлениях. Тайна всем открытая и доступная немногим, доступная только и даже большею частию, бессознательно, — одному и тому же поэтическому чувству. Без поэтического чувства художник навсегда останется при одних внешних формах жизни; пусть с величайшим старанием отделывает он мельчайшие подробности этих внешних форм: картины выйдут почтенные, уважаемые и — мертвые. А ведь кажется списаны были с жизни? Верно, за этой внешней, технической оболочкой заключается нечто доступное не всякому глазу — и счастлив художник, обладающий этим вторым, высшим зрением. В сущности оно-то и составляет то, что попросту называется в искусстве талантом. С этой точки зрения, из всех видов, выставленных г. Фрикхе, о которых мы говорить не станем, мы смело отдадим преимущество двум маленьким этюдам его, представляющим «Парголовских девушек» (№ 272). Две маленькие, бедные фигурки, но в них есть жизнь и правда, которые делают их большими и богатыми.
Между пейзажами есть несколько написанных с замечательным дарованием. К таким относим мы пейзажи г. Горавского. Правда, что в них чувствуется недостаток силы и колорита: сероватый тон очень вредит им; но тем не менее в них есть что-то гармоническое и мягкое, даже нежное, и если вы пристально всмотритесь в них, то увидите, что художник умеет чувствовать природу и гармонию ее тонов. Природа у г. Горавского является в каком-то меланхолическом отражении, не лишенном, впрочем, грации и некоторой задушевности. Есть сила и верность в тонах, в двух, впрочем, довольно небрежных, пейзажах г. Саврасова. В одном из них яркий закат солнца, прорезывающийся сквозь гущу леса, и его горячие, золотистые тоны переданы с большим талантом. «Вид в Швейцарии» Каляма принадлежит, конечно, не к лучшим произведениям знаменитого пейзажиста; но как в этой, едва отделанной картине виден глубокий наблюдатель природы! какая гармония и верность в тонах, как прозрачно и светло это небо, как легки и воздушны эти облака; какая правда в этих переливах света и тени, наконец, какая мягкость во всех очертаниях, обвеянных воздухом! Гармония эффектов — вот великая задача пейзажа. Не все, к сожалению, и даже не всякий большой талант счастливо разрешают эту задачу. Чаще всего случается, что пейзажист умеет воспроизводить какой-нибудь один или немногие эффекты природы, и от этого картина при всех своих превосходных качествах часто лишается своей общей гармонии, необходимой для полноты впечатления. В природе все эффект и все гармония; дело в том, как взять, как расположить в картине это бесконечное разнообразие эффектов. Например, самая слабая сторона почти всех выставленных пейзажей, не исключая и пейзажей г. Горавского, состоит в небе и облаках. Если глаз добросовестного зрителя грубо поражается чем-нибудь в вашей картине, не ссылайтесь на то, что так иногда бывает в природе; нет, природа великая примирительница самых резких эффектов. По небу несется черное, грозовое облако, вы нарисовали его и с уверенностью указываете потом на природу. Так; но сообразили ли вы обстановку этого грозового облака, обстановку, состоящую из бездонного и бесконечного небесного свода, которого глубина смягчает всю одинокую резкость черного облака. Явившись на аршинном пространстве картины, оно только режет глаза своей черной краской. Вообще нужно много брать в соображение при воспроизведениях эффектов природы.
Нынешняя выставка очень богата портретами, и вообще эта часть живописи находится у нас решительно в цветущем состоянии. Не говоря уже о портретах г. Зарянки, имя которого приобрело такую известность, портреты гг. Тетрюмова, Торопова, Келера, Яковлева и многих других показывают, что хороший портрет у нас стал делом очень обыкновенным. Но первое место между портретистами нынешней выставки принадлежит, по нашему мнению, г. А. Горавскому (№ 236). По тонкости кисти, по стилю, напоминающему лучшие произведения фламандской школы, по широкой и строгой манере, по колориту и наконец по жизненной струе, пробегающей по лицу портрета, мы считаем его в высокой степени замечательным произведением.
Из картин религиозного содержания лучшие принадлежат гг. Майкову и Дузи. Но работы г. Дузи, уступая работам г. Майкова в колорите и блеске красок, далеко превосходят их по выражению лиц: «Положение во гроб Спасителя», г. Дузи, в этом отношении можно даже назвать замечательным произведением, именно по выражению лика Спасителя. Очень хорошо также изображение Св. Сергия, того же художника. Что касается до других произведений в этом роде, то общий характер их преимущественно состоит в совершенном отсутствии идеальности. Ничто так не вредит произведениям, почерпающим свое содержание из самых возвышенных сфер души человеческой, как впадение в рутину. В самом деле, если для произведения хорошего пейзажа нужно глубокое чувство природы, то сколько нужно другого более высшего чувства для представления божественных или боговдохновенных образов? Неужели божественность изображаемого образа должна состоять только в условном представлении его? При таком воззрении этот род живописи бесспорно делается самым легким.
Нынешняя выставка замечательна несколькими мастерскими копиями. Г-н Михайлов выставил свои копии с нескольких картин Мадридского музея. Из них, по оконченности своей, заслуживает особенного внимания копня с Креспи: «Снятие со креста». Это во всех отношениях мастерская копия, делающая честь таланту г. Михайлова. Правда, что его же копия с Мурильо — «Божия Матерь» (№ 111) не без достоинств, — но увы! тайну своих воздушных, переливающихся, прозрачных и горячих тонов Мурильо унес с собою!..
Из произведений иностранных художников замечательнее всех картина г. Цукколи: «Первые христиане-мученики». В ней много силы, много выражения в женских лицах, много света и колорита. Группа женщин, приготовляющихся к смерти, может даже назваться превосходною. Но театральность, господствующая в мужеских фигурах, к сожалению, разрушает общее впечатление картины. Из маленьких картин того же художника очень хорош по естественности выражения повар (№ 75), глубокомысленно обдумывающий обед над лежащей перед ним провизией.
Из картин, удостоенных Академиею золотой медали, самая замечательная принадлежит г. Страшинскому: «Валленштейн в Богемии». Естественность, разнообразие, обдуманная характерность множества лиц и вообще все сочинение картины и ее оконченность обнаруживают в художнике силу фантазии и драматическое чувство. Фигура Валленштейна, сидящего в глубоком раздумьи посреди всего этого грабежа и насилия, — может даже назваться мастерскою. К сожалению, довольно неопределенный разлив освещения не дает впечатлению зрителя сосредоточиться ни на одном эпизоде; все они находятся как будто на первом плане, и впечатление теряется и тонет в этом разнообразии лиц и сцен. Повсеместный драматизм в картине, так сказать, раздробляет впечатление по частям, и зритель, отходя от картины, уносит с собой какое-то неопределенное, смутное чувство. С драматизмом в живописи, как и с драматизмом в литературных произведениях, надобно обходиться очень осторожно. Его неумеренное преобладание точно так же может вредить произведению, как и его отсутствие. Правда, что эта излишняя пряность картины г. Страшинского показывает только богатство фантазии художника и избыток неумеренно расточаемой драматической силы; и это тем более заставляет нас верить в будущность таланта его.
Из скульптурных произведений необыкновенно хороши гипсовые слепки г. Пименова — «Преображение» и «Воскресение Господне». Высокий энергический стиль их, глубокомыслие в сочинении, наконец, их идеальный характер делает их во всех отношениях истинно превосходными произведениями. Весьма замечателен также по естественности, благородству и твердости стиля гипсовый барельеф г. Штрома. Большое внимание, особенно между специальными знатоками лошадей, обращает на себя картина г. Сверчкова «Дорожные». Действительно, лошади сделаны превосходно, до .того, что угадываешь характер каждой. Вообще вся картина замечательна как по сочинению, так и по исполнению.
Здесь оканчиваем мы наш беглый отчет о выставке, который и без того вышел длиннее, нежели мы хотели. Обо многом хорошем мы едва сказали, обо многом только намекнули, многого замечательного вовсе не успели коснуться. Мы знаем по опыту, как скучны все эти отчеты о выставках картин. Публика почти не читает этих отчетов и совершенно права в своем невнимании к ним. Для тех, которые видели самые картины, — наши голословные описания их, наши о них отзывы совершенно излишни; для тех же, которые не видали их, — наши мертвые слова совершенно бессильны передать — и этот блеск красок, и эту неопределимую прелесть колорита, и эту живую целость впечатления, которое стройным, непередаваемым аккордом обыкновенно льется из картины. Может быть, из любопытства прочтут нас одни художники, да и те, вероятно, осудят нас за то, что, не будучи специалистом в живописи, мы берем смелость судить об их произведениях. В оправдание свое скажем, что хотя, без всякого сомнения, мы весьма можем ошибаться в наших суждениях, но мы не менее их любим искусство, не менее их дорожим этим лучшим цветом, лучшим украшением человеческой жизни.
Источник текста: Боткин В. П. Литературная критика. Публицистика. Письма / Сост., подгот. текста, вступ. ст. и примеч. Б. Ф. Егорова. — М.: Сов. Россия, 1984. — 320 с., 1 л. портр.; 20 см. — (Библиотека русской критики).