A. M. Горький и В. Г. Короленко
Переписка. Статьи. Высказывания
М., ГИХЛ, 1951
ВЫСКАЗЫВАНИЯ и УПОМИНАНИЯ В. Г. КОРОЛЕНКО о М. ГОРЬКОМ
правитьПосылаю Вам при сем же еще 2 стихотворения 1 некоего Пешкова, извиняясь за предыдущую Лямаевскую пачкотню. На сей раз и стихи и человек много интереснее: это самородок с несомненным литературным талантом, еще не совсем отыскавшим свою дорогу. Из присылаемых стихотворений — первое слабее по форме, но картина осмыслена и есть несомненная поэтическая струйка. Два других — незначительнее, но, кажется, безукоризненны по форме… Автору очень дорого услышать Ваше мнение об этих пробах. Он мечтает и о напечатании в «Русском богатстве». Я же в личное одолжение прошу несколько слов и быстрого по возможности решения.
1 Стихотворения М. Горького в печати не появились.
Голубчик Михаил Алексеевич,
У вас в редакции «Русск[их] вед[омостей]» имеются 2—3 рассказа «Максима Горького». Один из них, «Пиляй»1, уже был напечатан, об остальных2 сказано, что пойдут тоже. Но вот уже несколько месяцев прошло, а рассказы не появляются, хотя, повидимому, у вас не особенное богатство беллетристики. Автор — наш нижегородец, — и я буду тебе весьма благодарен за скорую справку и ответ: когда именно появятся эти рассказы. Пожалуйста. А пока крепко обнимаю тебя.
1 «Емельян Пиляй». Напечатан в «Русских ведомостях», 1893, № 213, 5 августа.
2 «Граф Нелепо и все тут» — см. примечания к письму 2; «На соли» — см. примечание 2 на стр. 203.
Бедняга Пешков! Мне приходится его сильно огорчить. Я написал по его просьбе Саблину письмо с вопросом, почему так долго не печатают его рассказы, уже принятые редакцией, и в ответ получил, что рассказы не приняты и не могли быть приняты, за негодностью. Самые рассказы мне возвращены, — и Саблин требует, чтобы я прочел их, сдаваясь на мой суд. Один — «Граф Нелепо и все тут» (!)1 — произведение нелепое в высокой степени, хотя и задуманное оригинально. Другой — «На соли»2 — недурной очерк, пострадавший, очевидно, из-за нелепого графа. Как бы то ни было, — бедняга, кажется, писал тебе об исходатайствовании аванса, а тут такая неожиданность!.. Был он у меня — выглядит плохо, желт и бледен. Съест его очень скоро эта литература, тем более что разные дамы и барышни уже успели напоить его ядом преувеличенных ожиданий и похвал. Вера Дм.3 произвела его чуть не в Гейне и даже более того! Меня пристегнули тоже, — (будто я сказал, что так не начинал и вообще считаю его значительно выше себя по таланту) и т. д. и т. д. Разумеется, я-то в этой оценке не повинен. Наоборот, даже по поводу всем так понравившегося рассказа о цыганах4 я старался немного расхолодить автора указанием на некоторую романтическую искусственность фабулы и вообще пытался внушить ему осторожность. Как бы то ни было, — общие крики вскружили бедняге голову. «Граф Нелепо» — написан и с внешней и с внутренней стороны небрежно, неряшливо, так, как мог бы отправить в редакцию рассказ — человек уверенный, что его всякая строка чуть не перл, не подлежащий сомнениям. Дня три назад у меня с ним был дружеский разговор — и я говорил с ним откровенно (еще не зная о неудаче в «Р. Вед.»), указывая на то, что ему предстоит гораздо более еще труда, чем успехов и известности. Он, кажется, понял, но зло уже сделано, и теперь бедняге будет очень больно.
1 См. примечания к письму 2.
2 Рассказ «На соли» не был принят в «Русские ведомости». Напечатан позднее в «Самарской газете», 1895, №№ 18 и 21.
3 Маслова В. Д. — нижегородская знакомая Горького и Короленко.
4 «Макар Чудра». Напечатан в газете «Кавказ», 1892, № 242, 12 сентября.
Ал. Максимовичу Пешкову (М. Горькому) от Вл. Короленко.
Дня три назад я послал в редакцию 1 рукопись Пешкова (псевд. Максим Горький), заглавие «Старуха Изергиль». Я ее читал и послал потому, что нашел вполне литературной, местами красивой и в общем далеко не напоминающей «Графа Нелепо». Просьба: посмотреть и решить ее судьбу, буде возможно, не в долгом времени. У вас есть еще другой его рассказ. Я его не читал, боюсь, однако, что, по «Графу Нелепо» — редакция предубеждена против Пешкова. Это напрасно. Он пишет очень неровно, то нелепо, то очень и очень недурно. Вообще — заслуживает полного внимания.
1 В редакцию «Русских ведомостей».
Многоуважаемый Александр Сергеевич или Василий Михайлович.
В бытность мою в Москве я говорил о рассказе Пешкова («Старуха Изергиль» — псевдоним Максим Горький). Вы (Александр Сергеевич) 1 тогда уже этот рассказ прочитали и соглашались со мной, что он недурен и может быть напечатан, но желали подвергнуть его еще просмотру другого редактора. Если Вы (Василий Михайлович) 2 или он (Павел Иванович) 3 или какая-либо еще из редакторских ипостасей уже сей рассказ прочитала, то я был бы глубоко благодарен за сообщение мне окончательного мнения о нем и решении его судьбы. Бедняга автор находится в обстоятельствах весьма печальных, к тому же и рассказик, по-моему, весьма изрядный, и мне кажется, что хорошо бы поддержать начинающего и несомненно способного молодого писателя. Очень может быть, что Вы решите иначе, — и я во всяком случае буду благодарен за скорый ответ.
Крепко жму руку и желаю всего, всего хорошего всей редакции — в лице наличных и отсутствующих членов оной.
1 А. С. Посников (1845—1922) — экономист и публицист, был вторым редактором «Русских ведомостей».
2 В. М. Соболевский (1846—1913) — публицист и главный редактор «Русских ведомостей».
3 П. И. Бларамберг (1841—1907) — композитор и публицист, член редакции «Русских ведомостей».
Рассказ «Старуха Изергиль» не был принят редакцией «Русских ведомостей». Напечатан в «Самарской газете», 1895, №№ 80, 86, 89.
«Челкаш» в исправленном виде посылаю (посылкой в контору) 1. Ах, как хорошо бы его напечатать в ближайших книжках. Рассказ хорош, а автор болен и бедствует.
1 Рассказ напечатан в июньской книжке журнала «Русское богатство» в 1895 году.
Пишет мне слезно наш А. М. Пешков, которого рассказ «Челкаш» уже принят. Он посылал «Море» — неудачно, потом я послал его р[ассказ] «Ошибку» 1. На днях он ее получил обратно и огорчен очень сильно. Я пишу ему по этому поводу свое мнение (гипотетическое) о причинах отказа, [так] как я сию «Ошибку» читал. Но его особенно ушибло то, что ему отослали без ответа. Будьте добры, черкните хотя бы мне два-три слова. Думаю, что я угадал причину Вашего отказа, и это его убедит, а между тем, он стоит некоторого внимания. Знаю, что Вы завалены по горло, — и назойливость (не первой уже) просьбы пытаюсь оправдать хоть тем, что, если бы не я, Вам бы довелось прочитать лишний десяток рукописей разных авторов, которые я отклоняю от Вас по предварительному] прочтению. «Ошибку» я все-таки послал, — потому что она обличает дарование и написана на исключительную] тему хотя, — но сильно. Итак — два-три словечка.
1 См. примечания к письмам 4 и 9.
Пешкова я видел в Нижнем, правда, мельком. Очень рад — и за Вас и за газету 1, — что в борьбе этой получили перевес Вы, а не он. Но самое бы, конечно, лучшее, если бы самой борьбы не было, если бы он писал под твердыми редакторскими браздами. Ну, да не вышло, что делать! Он все-таки человек талантливый, только очень нуждается в редакторских указаниях.
1 «Самарская газета».
Простите, что отвечаю не до заседания, а после засед[ания] Комитета Фонда 1, но, по-моему, письмо Пешкова никаких сомнений не оставляет: ему, очевидно, нужна именно новая ссуда. Ввиду этого я и решил просто предъявить присланное Вами письмо его Комитету. Оказалось, то же сделал и С. Ф. Ольденбург 2.
Теперь вот что: в распоряжении Комитета есть три рода ссуд и пособий: 1) Пособие, в собст[венном] смысле, то есть выдача безвозвратная. 2) Срочная ссуда, для выдачи которой требуется, во 1-х, непременное поручительство двух лиц, Комитету более или менее известных (члены Комитета не могут быть поручителями по уставу). 3) Ссуда бессрочная, — когда просящий ссуду не может определить срока, но пособия не просит. Вашего поручительства, конечно, совершенно достаточно, и этому условию Пешков, значит, удовлетворяет. Но, к сожалению, в данную минуту ссудный фонд (срочных ссуд) весь разобран, и, значит, Пешкову пришлось бы отказать. Комитет поэтому решил выдать ссуду бессрочную. В этом ничего обидного нет, тем более что раз уже Пешков получил 100 р. и возвратил их, как только вышли его рассказы (Дороватовский — издатель — передал их через меня). Что же помешает Пешкову и теперь поступить таким же образом. Если он захочет совсем сравнять условия этой ссуды со срочной, — то может, возвращая долг, сделать пожертвования в размере 4 %, которые взимаются с должников по срочным ссудам. Сегодня же, наверное, деньги посылаются Пешкову в Нижний-Новгород Я. Г. Гуревичем, казначеем Фонда.
1 Литературного фонда (Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым).
2 Ольденбург Сергей Федорович (1863—1934) — ученый-востоковед.
Если можно, приходите сейчас… У меня Пешков. Знаю, что и Вы и он будете рады повидаться.
Здесь теперь Пешков, — пожинает лавры. Был сегодня у меня, разговорились мы по душе, вспомнили старину. Он положительно славный малый, и я опять с ним по-старому сошелся.
Не можете ли Вы сообщить, что у Вас известно об аресте Горького и об его причинах]. Здесь нас всех это крайне интересует, особенно в связи с его здоровьем. В последнем заседании Комитета Лит. фонда постановлено возбудить ходатайство о возможном сокращении срока заключения Горького и Мякотина 2, именно ввиду опасений за их здоровье. Н. С. Таганцев 3, исполняя просьбу Комитета, уже делал некоторые ходы в этом направлении, и он узнал, что о Горьком предстоит доклад министра юстиции государю, ввиду, т[ак] сказать, экстренности случая и литературной известности Горького. Что из этого выйдет, — посмотрим, но во всяком случае напишите, пожалуйста, и притом поскорее, что знаете. Что говорят о причинах ареста, о чем спрашивали Горького, дают ли ему свидания, в здоровом ли помещении его держат, как он себя чувствует и т. д. По возможности притом — скорее.
1 По распоряжению из Петербурга, Горький был арестован в Н.-Новгороде 17 апреля 1901 г. за революционную деятельность. Его обвиняли «в сочинении, печатании и распространении воззваний, имевших целью возбудить среди рабочих в апреле или мае текущего года противоправительственные волнения», а также в приобретении в Петербурге мимеографа для печатания революционных прокламаций и воззваний к сормовским рабочим.
2 Мякотин В. А. (род. в 1867 г.) — публицист.
3 Таганцев Н. С. (1843—1923) — сенатор.
Где Горький? Что делает? Поклонитесь и ему от меня. Если Вы с ним видаетесь запросто и так же беседуете, то скажите ему, что, конечно, мы были бы рады увидеть его у себя, то есть в «Русском богатстве», и если об этом ему не писали «официально», то только потому, что это само собою разумеется и зависит от него.
В почетные члены по Отделу Русского яз[ыка] и Словесности имею честь предложить нижеследующих лиц:
1) Николая Константиновича Михайловского
2) Петра Исаевича Вейнберга
3) Дмитрия Наркизовича Мамина-Сибиряка
4) Конст. Мих. Станюковича
5) Сем. Афан. Венгерова
6) Федора Дмитриевича Батюшкова
7) Алексея Макс. Пешкова (Горького)
19 янв. 1902
Полтава
По моему мнению, отсутствие у нас Горького и Чехова объясняется многими обстоятельствами посущественнее того, кто их приглашает. Я не думаю, чтобы мое приглашение было действительнее, чем Ваше. Да вдобавок — я и приглашал: Горького еще в Нижнем, через общих знакомых, Чехова уже давно, и даже получил обещание 1.
1 Речь идет о сотрудничестве Горького и Чехова в «Русском богатстве».
Полагаю, Вы догадались, что я телеграфировал по прочтении в газетах краткого сообщения об инциденте с Горьким. Поразило меня это известие черт знает как. Прежде всего — «дознание» не есть законный повод для неутверждения каких бы то ни было выборов. Значит, это незаконное вмешательство «административного порядка» со всем его произволом в дела уже Академии. Я убежден, что то чувство, какое испытал я, — разделяют и многие академики, значит будут заявления о созвании экстренного собрания. Если да, то я, по получении известия, немедленно еду в Петербург, чтобы участвовать в заседании. Конечно, нужно ждать более подробного сообщения (я прочел только в краткой агентской телеграмме), но… Господи, какая это большая глупость! Как будто нарочно, чтобы придать факту как можно больше огласки и шума. Почета, оказанного Горькому выбором, все равно не устранить; но к этому прибавлено мелочное раздражение «правительства», незаконный акт и — оскорбление всем нам, выбиравшим. Неужели это сделано с ведома Конст. Константиновича1 и неужели он не отстаивал право Академии?..
Одним словом, — вышло черт знает что, и, по-моему, заседание Академии необходимо. Неужели его не будет? Мне сейчас по моим делам ехать неудобно, но я решил все бросить и ехать, как только получу известие о заседании. В противном случае — придется подумать о том, как же выйти из этого глупого положения — уже сепаратно.
Пишу, кажется, довольно бессвязно, потому что все еще не могу вполне спокойно и сдержанно относиться к «привычным», впрочем, неожиданностям нашей русской жизни. Сознаю, впрочем, что сдержанность необходима, и хотелось бы думать, что «высшее научное учреждение» сумеет выйти с достоинством из этой истории (пишу также Арсеньеву2, прося разъяснить юридич. сторону этого дела).
1 Романов К. К. — президент Академии наук.
2 Арсеньев К. К--- почетный академик, член комиссии по изменению устава Академии наук.
Что это за чушь вышла с «кассацией» выборов Горького? Какой смысл кассировать выборы, все значение которых только в факте почетного избрания? А ведь факта этого уничтожить нельзя. Вообще — гадость 1.
1 См. примечания к письму 26.
Мне пишут, что предстоит заседание отдела Словесности для пересмотра устава (повидимому, в связи с выбором А. М. Пешкова). Предмет этот очень важен, и я считаю своей обязанностию присутствовать в заседании.
От Горького почему-то еще ответа нет. Подожду и тогда напишу еще раз. Хотя я послал ему письмо заказным, но теперь идет усиленная перлюстрация, а Горький «на замечании». Может быть, и пропало.
Глубокоуважаемый
В конце прошлого года я получил приглашение участвовать в выборах по Отделению русского языка и словесности и Разряду изящной словесности и, следуя этому приглашению, подал свой голос, между другими, и за А. М. Пешкова (Горького), который был избран и, как мне известно, получил обычное в таких случаях извещение о выборе.
Затем в «Правительственном вестнике» и всех русских газетах напечатано объявление «от Академии наук», в котором сообщалось, что, выбирая А. М. Пешкова-Горького, мы не знали о факте его привлечения к дознанию по 1035 статье и, узнав об этом, как бы признаем (сами) выборы недействительными.
Мне кажется, что, участвуя в выборах, я имел право быть приглашенным также к обсуждению вопроса об их отмене, если эта отмена должна быть произведена от имени Академии. Тогда я имел бы возможность осуществить свое неотъемлемое право на заявление особого по этому предмету мнения, так как, подавая голос свой, знал о привлечении А. М. Пешкова к дознанию по политическому делу (это известно очень широко) и не считал это препятствием для его выбора. Мое мнение может быть ошибочно, но и до сих пор оно состоит в том, что Академия должна сообразовываться лишь с литературной деятельностью избираемого, не справляясь с негласным производством постороннего ведомства. Иначе самый характер академических выборов существенно искажается и теряет всякое значение.
Выборы почетных академиков по существу своему представляют гласное выражение мнения Академии о выдающихся явлениях родной литературы. Всякое мнение по своей природе имеет цену лишь тогда, когда оно независимо и свободно. Отмене или ограничению могут подлежать лишь формы его обнаружения и его последствия, но не самое мнение, которое по природе своей чуждо всякому внешнему воздействию. Только я сам могу правильно изложить мотивы моего мнения и изменить его, а тем более объявить об этом изменении. Всякая человеческая власть кончается у порога человеческой совести и личного убеждения. Даже существующие у нас законы о печати признают это непререкаемое начало. Цензуре предоставлено право остановить оглашение того или другого взгляда, но закон воспрещает цензору всякие посторонние вставки и заявления от имени автора. Мне горько думать, что объявлению, сделанному от имени Академии, суждено, впервые кажется, ввести прецедент другого рода, перед сущностью которого совершенно бледнеет самый вопрос о присутствии того или другого лица в составе почетных академиков. Если бы этот обычай установился, то мы рискуем, что нам могут быть диктуемы те или другие обязательные взгляды и что о перемене наших взглядов на те или другие вопросы (жизни и литературы) может быть объявляемо от нашего имени, совершенно независимо от наших действительных убеждений. А это — величайшая опасность в глазах всякого, кто дорожит независимостью (и значит) искренностью и достоинством своего убеждения. Смею думать, что это — величайшая опасность также для русской науки, литературы и искусства.
Ввиду изложенных, по моему мнению, в высшей степени важных, принципиальных соображений, я считал необходимым обратиться к Вам с просьбой известить меня о времени заседания Отдела и Разряда по этому поводу. К сожалению, моя просьба запоздала, и уже тогда, к крайнему моему прискорбию, я предвидел, что мне останется только сложить с себя звание почетного академика, так как по совести я не могу разделить ответственности за содержание сделанного от имени Академии объявления. Но я считаю своей нравственной обязанностью перед уважаемым учреждением прежде изложить свои соображения в собрании Отдела и Разряда, которое, быть может, указало бы мне другой выход, согласный с моей совестью и достойный высшего в нашем отечестве научного учреждения. Оставаясь при этом мнении, я прошу Вас, глубокоуважаемый Александр Николаевич, сообщить мне, находите ли Вы возможным созвать в ближайшем времени собрание Отдела русского языка и Разряда изящной словесности для выслушания моего заявления, которое я в таком случае буду иметь честь представить.
Примите и пр.
Дорогой Антон Павлович.
Из копии моего письма к А. Н. Веселовскому (нашему председателю) Вы увидите сущность академического инцидента, как я его понимаю. Фактические дополнения состоят в следующем: после выборов три раза были созваны заседания Академии. В первом объявлено, что государь чрезвычайно огорчен выбором Пешкова. Во втором, что выборы отменяются, в третьем — предписано пересмотреть и изменить устав, дабы впредь такие случаи были невозможны. Все это было Академией выслушано, а затем, придя со второго заседания, академики прочитали уже в газетах известное объявление. Это сделано было тоже по высочайшему повелению. В первой редакции (в «Правительственном вестнике») не было заголовка «от Академии наук», и, говорят, государь лично приказал исправить эту «ошибку». Вышло таким образом, что высочайшее повеление объявлено от нашего имени, как принадлежащее нам (то есть Академии), между тем как Академия не могла даже обсуждать его содержание! Не имея возможности попасть ни на одно из этих трех заседаний (они следовали быстро друг за другом), я приехал сюда и 6 апреля подал Веселовскому свое письмо, которое он передал президенту. Веселовский лично хотел назначить заседание в начале мая (не позже 15-го), но он еще не знает, что скажет князь (который, сказать кстати, б апреля, уже по прочтении моего письма, не позволил академику Маркову коснуться в общем собрании этого вопроса).
Кажется, — в кратких чертах, — я изложил всю сущность инцидента. Поклонитесь Горькому, покажите это письмо и передайте один экземпляр моего заявления. Возникали разные планы «улажения» конфликта. Один — устранить 1035 статью и произвести новые выборы, но, по зрелом размышлении, я вижу, что план этот невозможен в полном виде, а в «неполном» неудовлетворителен… Состоял он в том, чтобы сначала устранить действие 1035 статьи, то есть хлопотать об окончании дела, а потом назначить опять выборы и выбрать вторично. В конечном пункте, — то есть достижении, несмотря на все, той же цели, — план казался заманчив, но осуществление вызывает много возражений.
Я был бы очень Вам признателен за несколько слов по существу об этом деле. Думаю, ничего неудобного нет и в прямой переписке, так как дело это «публичное». Я лично свою линию уже определил письмом к Веселовскому: если будет назначено собрание — я в нем приведу те же соображения, подкрепив их указанием на характер самой 1035 статьи и надзора. Не будет собрания — я ухожу. Повидимому, некоторые академики желали бы найти выход, разрешающий и принципиальный вопрос. Но удастся ли это?
Я очень тороплюсь (сегодня уезжаю в Полтаву) и поэтому пишу Вам одному, а уж Вы при свидании передайте, пожалуйста, мой привет Горькому и экземпляр моего заявления.
Вчера вечером получил повестку: председательствующий (Веселовский) приглашает «для частной беседы пожаловать в соединенное заседание Отделения и Разряда, имеющее быть 10-го сего мая, в 2 ч. пополудни, в малой конференц-зале Акад. наук». Кроме того, К. К. Арсеньев присылает письмо А. А. Ш[ахмато]ва, кот[орый] пишет: «надеюсь, его (то есть меня) не смутит то, что в повестке будет сказано, что заседание назначается для частного собеседования. Это необходимо для того, чтобы мы были в заседании одни и свободнее могли прийти к какому-нибудь решению».
Так вот. Правду сказать, я этого не понимаю и вижу в этом лишь тщетную проволочку, но все-таки еду, так как это делается в ответ на мое требование. Езда эта очень мне неудобна, особенно теперь. К сожалению, приехать в Крым тоже никак не могу: 10-е близко, а я все еще не справился с работой. Напишите кратко: мелькает ли у Вас какой-нибудь выход, или нет? Я не думаю, что Горького теперь закидали бы черняками, но вообще — эта комбинация неудобна. Да, наконец, раз уже является возможность такого случая, то, конечно, мы не вправе ставить его в такое положение. Эх, если бы Ольга Арнольдовна [Леонардовна] была уже здорова и Вам можно было бы доехать до Полтавы немедленно по получ[ении] письма! Мы бы сговорились. Теперь же (если сие неосуществимо) — напишите все-таки — видится Вам что-нибудь помимо выхода нашего или нет.
Импер. Академии наук.
6 апреля тек. года я имел честь обратиться к председателю II Отделения с нижеследующим письмом:
[См. на стр. 210—212 письмо А. Н. Веселовскому, 6 апреля 1902 г.]
К сожалению, официальное] заседание, о котором я просил и которое могло бы прийти к какому-нибудь определенному] решению, состояться не могло, и вопрос отложен на более или менее неопределенное время.
Ввиду этого к первоначальному моему заявлению мне придется прибавить немного. Вопрос, затронутый «объявлением», не может считаться безразличным. Ст[атья] 1035 есть лишь слабо видоизмененная форма административно-полицейского воздействия, игравшего большую роль в истории нашей литературы. В собрании, считающем в своем составе немало лучших историков литературы, я не стану перечислять всех относящихся сюда фактов. Укажу только на А. И. Новикова, Грибоедова, Пушкина, Лермонтова, Тургенева, Аксаковых. Все они в свое время подвергались административному воздействию разных видов, а надзор над А. С. Пушкиным, мировой славой русской литературы, как это видно из последних биографических изысканий, — не только проводил его в могилу, но длился еще 30 лет после смерти поэта 1. Таким образом, начало, провозглашенное в объявлении от имени Академии, проведенное последовательно, должно было бы закрыть доступ в Академию первому поэту России. Это в прошлом. В настоящем же прямым его следствием является то, что звание поч. академика может быть также и отнимаемо внесудебным порядком, по простому подозрению административного учреждения, постановляющего свои решения без всяких гарантий для заподозренного, без права защиты и апелляции, часто даже без всяких объяснений.
Таково принципиальное значение начала, провозглашенного от имени Академии. Я не считаю уместным касаться здесь общего и юридического значения ст[атьи] 1035 и тех, лежащих за пределами литературы, соображений, которыми вызвано на этот раз ее применение. Во всяком случае, однако, представляется далеко не безразличным — вводится ли то или другое начало категорическим распоряжением власти, или же оно возлагается на инициативу и нравственную ответственность учено-просветительного учреждения, призванного руководиться лишь высшими интересами литературы и мысли.
Ввиду всего изложенного, то есть:
что сделанным от имени Академии объявлением затронут вопрос, очень существенный для русской литературы и жизни, что ему придан характер коллективного акта,
что моя совесть как писателя не может примириться с молчаливым признанием принадлежности мне взгляда, противуположного моему действительному убеждению,
что, наконец, я не нахожу выхода из этого положения в пределах деятельности Академии, --
Я вижу себя вынужденным сложить с себя нравст[венную] ответственность за «объявление», оглашенное от имени Академии, в единственной доступной мне форме, то есть вместе с званием почетного академика.
Поэтому, принося искреннюю признательность уважаемому учреждению, почтившему меня своим выбором, я прошу вместе с тем исключить меня из списков и более поч. академиком не числить.
[25 июля 1902 г.]
1 Уже в 70-х годах истекшего века ген. Мезенцев потребовал, по вступлении своем в должность шефа жандармов, списки поднадзорных и вычеркнул из них имя титул, советника А. С Пушкина.
Прежде всего, вероятно, большинство читателей открывают книгу на очерке М. Горького «Человек». На этот раз, впрочем, это не художественный рассказ, а лирико-философский эскиз, в котором автор прославляет «Человека» за его «мысль». «В часы усталости духа»… так начинает автор свой очерк… И нужно сказать, что некоторая печать несомненной усталости духа лежит на всем произведении. Тем не менее, биографу Горького придется отметить основной мотив «Человека»: прославление мысли, и притом одной мысли, как двигателя человечества по пути «вперед и выше». До сих пор, пожалуй, в произведениях г-на Горького можно было заметить скорее превознесение сильных непосредственных импульсов и темпераментов.
Со стороны чисто философской против концепции «Человека» можно возразить очень много: сам автор несколько раз упоминает о «гармонии» как цели стремлений самой мысли. А с этой точки зрения бесчувственный ум, как и безумное чувство, равно лишены значения. И вообще, кажется, эту старинную тяжбу между «умом (мыслию) и чувством» давно пора бросить как совершенно бесплодную и ничего не дающую ни уму, ни чувству.
Самый образ «Человека», о котором говорит Горький, — не совсем ясен. Когда-то Гете сказал, что «великого человека мы познаем только в совокупности человечества». В этой фразе, особенно характерной в устах гениального писателя, целая философия, целое направление мысли, чувства, настроения, совершенно противуположное представлению о ницшеанском «сверхчеловеке». Могут быть ничтожные люди, очень много ничтожных людей, но человечество не ничтожно, перед всем человечеством самый великий человек — только-то одна капля, лишь потому несущаяся на верхушке волны, что ее вместе с волной подняли величайшая и самая могучая из стихий, вся состоящая из порывов мысли, из кипения чувства, из миллиардов стремлений, сливающихся в безграничный океан и создающих в совокупности представление о величии все совершенствующейся человеческой природы. Это представление глубоко демократично: все, что литература создала лучшего, наиболее реального и вместе наиболее идеалистического, покоилось, сознательно или бессознательно, на этом представлении, и сам г. Горький в лучших и наиболее жизненных своих произведениях служил этой же идее: «в совокупности человечества» участвуют не одни великие, живущие на освещенных вершинах. На дне, в глубоких трущобах, тоже есть черты, нужные для создания великого образа коллективного человека, заслуга реалистов-художников состоит в изучении человека всюду, где он проявляется. Среди них заслуга г-на Горького в том, что он нашел черты человечности еще в одном темном и мало вскрытом до него закоулке жизни. Человек же Ницше, или, как его принято вульгаризовать, «сверхчеловек», есть понятие глубоко аристократическое и регрессивное. Он тоже участвовал в творчестве г-на Горького, искажая и извращая его образы. Теперь, в лирико-философском очерке нашего автора, он выступает без художественных прикрытий: «Человек» г-на Горького, насколько можно разглядеть его черты, — есть именно человек ницшеанский: он идет «свободный, гордый, далеко впереди людей (значит — не с ними?) и выше жизни (даже самой жизни?), один, среди загадок бытия…».
И мы чувствуем, что это «величание», но не величие. Великий человек Гете, как Антей, почерпает силу в общении с родной стихией человечества; ницшеанский «Человек» г-на Горького презирает ее даже тогда, когда собирается облагодетельствовать. Первый — сама жизнь, второй — только фантом. И если всеми своими сильными произведениями г. Горький (быть может, бессознательно, как истинный художник) обязан демократической, гетевской концепции великой «совокупности человечества», то все искажения его ярких и сильных образов должны быть, как нам кажется, отнесены на счет ницшеанского сверхчеловека, который воображает, что капля, хотя бы самая большая из капель, может быть больше и глубже всего океана.
И тотчас же из-за г. Буренина 1, приличного сочинителя красивых стихов, в нашем воображении вырисовалась угрюмая физиономия «неприличного» Буренина, Буренина-критика с его, многим еще памятными, грубейшими ругательствами по адресу г. Горького за его голей-босяков, у которых, к великому гневу критика, тоже «ничего нет, кроме волюшки», и порой все-таки оказываются «души правые». Ну, да разумеется — это дело другое: г. Горький пишет то, что действительно думает о людях и о жизни, а ведь «голи» г. Буренина это только переодетые в известном «стиле» Вово и Коко.
1 Буренин В. П. (1841—1926)--публицист «Нового времени».
Горький Вам писал, что повесть 1 написана «по-старинному». Мне кажется, что он имел в виду вот что. В 60-х и 70-х годах писалось много так называемых «тенденциозных» романов и повестей, где выводились «новые люди» вообще и порой революционеры в частности. Так как условия тогдашней цензуры были очень строги, да и революционные стремления еще недостаточно ясны, — то авторы о самых стремлениях, их характере почти не говорили. Они просто изображали «очень хороших людей», честных юношей, прекрасных девушек, а затем намекали читателю, что это — революционеры. По прочтении повести оставался вывод — революционеры очень хорошие люди. В свое время некоторые из этих произведений имели некоторый успех, хотя в художественном отношении и тогда признавались слабыми. Это были не изображения, а апологии. Дорожили в них указанием на что-то новое, еще только начинающее пробиваться в жизни. Теперь так, «по-старинному», писать нельзя.
1 «Нездешняя». Прислана адресатом в журн. «Русское богатство».
В подражателях особенно ясны ошибки образца: у Горького «непосредственные» люди так много сами рассуждают о непосредственности и дают такие формулы, что совершенно перестаешь верить в их непосредственность.
Ошибочно думать, что кто-нибудь мог «сделать» писателя М. Горького. Он пришел ко мне с готовой рукописью. Первая была не вполне удачна, но видна была своеобразная сила. В следующих она развертывалась. Ко мне приносили сотни, вернее тысячи рукописей, но много Горьких из них, несмотря на мои указания, — не произошло.
Алексею Максимовичу Пешкову-Горькому на добрую память от земляка по Нижнему-Новгороду.
[1910]
Бедняга Алексей Максимович. Ему бы можно вернуться. Как-то он мне писал, что ему и совсем не хочется в Россию, но это, конечно, только слова. Вероятно, теперь боится за свое здоровье. Привык к итальянскому теплу.
Огромный фельетон, а содержания на 200 строчек, да и то неверно 1. Он Горького рассматривает, как настоящего «человека из народа». Это неверно: Горький вырос и определился в интеллигентно-радикальной среде.
1 Имеется в виду статья Д. С. Мережковского «Не святая Русь (религия Горького)» в газете «Русское слово», 1916, № 210.
Многие считают, что благодаря моему покровительству Горький стал писателем. Это басня. Он стал писателем благодаря большому таланту. Я только прочитывал (да и то не все) его первые рассказы и откровенно говорил свое мнение. Это же я делаю для многих, готов сделать и для Вас, если опять пришлете. Еще одно: Вы пишете, что высшая интеллигенция взяла литературу себе в привилегию. Что образование вообще есть, благодаря общественным условиям, — привилегия, — это верно. Но едва ли можно винить в этом сознательное стремление «высшей интеллигенции». Высшая интеллигенция насаждала школы и просвещение для народа, когда народ сам об этом не думал, а правительство не хотело. «Высшая интеллигенция» не помешала ни Горькому стать знаменитым писателем, ни крестьянам Сурикову 1 и Семенову 2 стать писателями средними…
1 Суриков И. З. (1841—1880).
2 Семенов С. Т. (1868—1922).
Есть у меня рукопись некоего Дубинина, самородка из крестьян. С ним возились уже Айхенвальд 1 и Горький. Айхенвальд хотел напечатать рукопись со своим предисловием, но Горький взял ее для своего журнала, а потом не вышло ни то, ни другое.
1 Айхенвальд Ю. И. (1872—1928) — критик.