Выписка из жизни князя Шаховского
правитьОписания жизни многих славных людей восемнадцатого столетия изданы на российском языке, по большей части переведенные из иностранных книг, или почерпнутые из разных чужих и своих источников. Опыты доказали, что на сочинителей иноземных полагаться не можно; своих собственных записок исторических сего времени мы почти не имеем, или может быть они еще никому неизвестны; очень мало осталось очевидных свидетелей царствования императрицы Елизаветы Петровны, а еще менее таких, которые, сохранив в памяти события времен Анны Иоанновны, сообщили бы их прилежному собирателю для составления непрерывной цепи важнейших происшествий. Дипломатик довольствуется точностью в определении времени, когда именно что случилось: историк хочет знать главные лица, их нравы, склонности и страсти, сии сильные пружины великих перемен в государстве; иначе он не достигнет своей цели, не покажет связи между причиной и следствием, и замешается в толпе обыкновенных летописцев. Где же возьмет он краски для картин своих, а особливо для изображения главных лиц, ежели не из оставшихся записок очевидных наблюдателей, опытных и правдолюбивых?
Рукопись, из которой беру некоторые места, достойные внимания любопытных читателей, называется Жизнь князя Шаховского. Сей почтенный муж, послуживши отечеству верою и правдою и в старости своей получивши увольнение от должностей государственных, как для наставления сограждан своих, так и для собственного удовольствия, по просьбе друзей кратко описал случившиеся с ним важнейшие приключения, приятные и неприятные. Сим полезным делом занимался он, живучи в подмосковной своей деревне, на чистом воздухе, не имеющем в себе тех заразительных частиц, какие в городах, а особливо в домах у великомощных накопляются от теснящейся толпы людей, разными смятениями обремененных. Там, под прохладною тенью дерев, еще в молодости руками его насажденных, проводил он по нескольку часов сидя над тетрадью, когда здоровье дозволяло ему заниматься сею работою. Иногда смотрел на летающих птичек, которые, приметя, что их никто не стращает, забавляли хозяина и самих себя приятным пением; иногда с орудием в руках рано поутру выходил помогать своим садовникам, и охотно трудился до самого обеда; иногда спокойно любовался природой и полезными упражнениями сельского домоводства.
Действительный тайный советник князь Шаховской служил государям всероссийским, начиная от Петра I до Екатерины II; был генерал-прокурором и министром в царствование императрицы Елизаветы; потом сенатором при Екатерине II, от коей 1766 году получил увольнение от всех дел с полным по смерть ежегодным жалованьем.
Он родился в 1705 году, и с восьмилетнего возраста воспитывался в доме дяди своего князя Алексея Ивановича Шаховского по тогдашнему обыкновению, которое, как видно из сего сочинения, и для нынешнего времени достойно всеобщего подражания. Попечительный дядя беспрестанно твердил своему племяннику, чтобы он «стыдился делать дурное, а справедливость и добродетель предпочитал всему во всяких случаях». Советовал ему «часто размышлять о своих слабостях и пороках; читать пристойные летам его и обстоятельствам описания честных и полезных деяний мужей, оставивших по себе почтенное имя, и приучать себя с твердым духом следовать по стопам их».
Семя учения сего падало на хорошую землю. Князь Шаховской, во время долголетней службы своей, как военной так и гражданской, оказал отечеству важные услуги. Будучи в синоде обер-прокурором, кроме неослабного исполнения должности, он, преодолевши великие препятствия, удержал получаемое членами, вопреки узаконениям, денежное жалованье, которого осталось в казне более ста тысяч рублей, до нового о том учреждения.
Отправляя должность генерал-кригс-комиссара, превозмогши все происки и домогательства великобританского консула Вульфа, прекратил покупку английских сукон на солдатскую одежду, отчего российские суконные фабрики пришли в состояние довольствовать все войско собственными сукнами и множеству рабочих людей доставлять пропитание; сверх того немалые денежные суммы, прежде получаемые англичанами, остались в государстве. — Во время Прусской войны, от бывшей тогда конференции министров дано повеление, вещи для заграничного войска потребные купить вне государства у чужестранцев. Князь Шаховской осмелился против указа подать министрам представление, в котором изъяснил, сколь великая сумма денег в государстве убудет в пользу иностранцев, и какое множество внутренних произведений России останется без обрабатывания и употребления, а людей без дела и пропитания. Он тогда же лично подал императрице записку, и конференция должна была, отменив свое определение, поручить ему все потребные для войска вещи приготовлять внутри России и отправлять за границу.
Будучи генерал-прокурором, князь Шаховской склонил сенаторов поровнять сбор денег с черносошных и государственных крестьян с помещичьими доходами, отчего в казну прибыло 500,000 рублей ежегодного дохода. По его старанию дозволено помещикам дворовых людей своих и крестьян за худые поступки отдавать правительству с зачетом вместо рекрут, для отсылки в Сибирь на поселение; следствием сего есть то, что в пустых тамошних местах ныне явились многолюдные деревни и заведено землепашество. — Против данного сенату предложения и плана от сильного в то время вельможи, графа Петра Ивановича Шувалова, об уменьшении весу в медных деньгах, на что уже все сенаторы согласились, князь Шаховской письменно изъявил свое мнение о неудобности сего дела, донес о том императрице и остановил дальнейшее производство.
Сенатом и синодом определено было все архиерейские и монастырские деревни со всеми доходами предоставить полному ведомству и распоряжению властей духовных, с тем только, чтоб они взносили в казну ежегодно по 400,000 рублей. Князь остановил сие определение и домогался другого решения, сходного с именными о том указами. Наконец Екатерина II поручила ему сочинить, утвержденный потом и подписанный ее величеством, указ о рассмотрении сего важного дела в особой комиссии. Следствия известны.
Сообщив таким образом некоторые сведения, до особы и заслуг князя Шаховского касающиеся, выпишу любопытнейшие приключения из его жизни. Ненужные места будут пропущены, другие сокращены, и все вообще предложено в ином виде относительно к слогу; впрочем смысл не потерпит ни малейшей перемены.
Герцог Бирон и кабинетный министр обер-шталмейстер Артемий Петрович Волынской были ко мне очень благосклонны. Последний, часто разговаривая со мною о делах государственных, поселил во мне высокое мнение о любви его к отечеству, о ревности до славы монаршей, об усердии к пользе общественной. Но увы! сия доверенность его была горестным предзнаменованием великой опасности, мне угрожавшей.
В один день г. Волынской, увидевши меня во дворце, дал знать, что желает говорить со мною: ввечеру я к нему явился. Вот, друг мой! сказал он мне весьма благосклонно: вчера я имел счастье выхвалить ваши достоинства императрице и герцогу Бирону; готовьтесь быть сенатором. — Я порадовался такому известию, и день ото дня ожидал столь приятной перемены, не зная, что уже тогда созревали способы к погублению Волынского, и что все посещавшие дом его были замечаемы. Скоро поводом открылось, что он навлек на себя ненависть герцога Бирона. Сверх того знал я, что между Волынским и другим кабинетным же министром г. О** была тайная вражда, и что оба они имея сильных друзей, весьма неблагоприятствовали один другому; однако по неопытности своей думал я, что такое несогласие не только неопасно, но иногда еще ободряет и укрепляет душу для важнейших подвигов; и потому совсем не ожидая никакой беды, по прежнему ездил к своему благодетелю, который уже с некоторого времени казался мне задумчивым.
Через несколько дней случилось мне быть в доме генерал-полицеймейстера Василия Федоровича Салтыкова. Между тем как я разговаривал с ним о разных делах, вошедший секретарь объявил своему начальнику, что будучи призван в кабинет государыни к министрам, видел там подписанный указ об определении в полицию на место его превосходительства новых членов, а именно бригадира Унковского, советника Зыбина и ротмистра конной гвардии князя Шаховского. Г. Салтыков, радуясь ото всего сердца, что избавился от хлопотной своей должности, поздравлял меня с получением такого хорошего места, Но я, ожидавший себе другого назначения, никак не хотел тому верить, приводя на память милостивое ко мне расположение Волынского и герцога Барона, и в ту ж минуту, в крайнем беспокойстве, поехал к моему благодетелю.
Волынской встретил меня сими словами: Знаю, друг мой, о твоем приключении; тому я причиною. Ради Бога, не оскорбляйся и потерпи; может быть успею что-нибудь лучшее для тебя сделать. — Разговор наш скоро окончился. Приехавши домой, я проводил ночь в горестном беспокойстве, и на другой день вступил в новую свою должность с двумя товарищами. В то же время Волынскому уже не велено было выезжать из дому. Я, не имея никаких общих с ним намерений, и не слышав от него никаких суждений, кроме полезных, и усердие к монархии и отечеству являющих, продолжал ездить к нему по-прежнему.
Спустя немного составлена из первейших чинов комиссия для произведения над ним следственного дела. Я совсем не воображал, чтобы злость человеческая могла погубить невинность, и не ведая за собою никаких порочных поступков и отнюдь не думал, чтобы определение меня в полицию было косвенным следствием недоброжелательства и мщения.
Прошло еще несколько дней, Волынской уже содержался в Петропавловской крепости. Мне вздумалось просить герцога Бирона, чтобы его предстательством избавлен я был от такой должности, которой исправлять по незнанию своему не могу и охоты не имею, и чтоб по склонности моей к военной службе определили меня в армию полковником. Его светлость отвечал с видом несколько суровым, что он того не знает, и чтоб я поговорил с министрами, которые ко мне весьма благосклонны. Я, ничего не подозревая, просил дозволения подать челобитную императрице. Бирон согласился; а я приняв его согласие за доброе для себя начало, тотчас написал челобитную, и на другой же день подал императрице, будучи в твердой надежде, что скоро последует выгодное решение.
Суд производился над моим благодетелем под руководством его недоброхотов. С ним поступаемо было весьма неласково. О сем приключении носились в городе разные толки; между прочим говорили о друзьях Волынского и любимцах, в числе которых и меня полагали. Такие вести не радовали меня, тем более что на челобитную мою не было никакого решения, и что бывшие тогда кабинетные министры на мои прошения о том же деле коротко и холодно отвечали. Надежда моя исчезала, и я начинал опасаться. Один из приятелей увидавшись со мной наедине, советовал мне потерпеть и до времени не скучать никакими о себе напоминаниями. Будучи в крайнем недоумении, я просил его растолковать мне, что все сие значит; но он, как человек опытный и осторожный, сказал мне на ухо, дружески пожав мою руку: будьте довольны, что и это объявили вам при нынешних обстоятельствах; время само вам все откроет. Такой ответ заставил меня еще более беспокоиться. Суд над Волынским и его друзьями производился несколько недель. Преступление их мне неизвестно. Жизнь их окончилась на площади поносною смертью; некоторые по наказании сосланы; меня же невинного сохранил Всевидящий.
Спустя потом несколько времени императрица Анна Иоанновна скончалась, и герцог Бирон объявлен правителем империи до возраста малолетнего Иоанна. При сем новом правительстве многие получили чины и награждения. Тогда я опять отважился написать челобитную об определении меня полковником в армию и подать оную герцогу, хотя его высочество (так тогда начали называть регента) уже давно никаких знаков благосклонности мне не оказывал. Провидению угодно было ободрить меня для новых искушений; ибо герцог приняв ласково мою челобитную, в ту ж минуту надписал на ней, что я пожалован статским советником и главным членом полиции. Вот, князь Шаховской! — весьма благосклонно сказал мне Бирон, подошедши ко мне, когда я предстал его высочеству для изъявления моей благодарности: — я не забыл дружбы дяди твоего; а ты променял было меня на Волынского; но я теперь все предаю забвению; будь уверен, что я твой всегдашний доброделатель. — Такие приветствие регента сделало меня велеречивым, и я, поклонясь низко, отвечал, что мне надлежало честными поступками заслуживать благосклонность Волынского, ибо он был кабинетным министром, пользовался отличною доверенностью императрицы, и мог возводить и низлагать людей по заслугам; а что я не имел участия в его преступлении, о том видно из дела. — Герцог повторил, что все прошедшее забывает, и мы расстались.
В то же утро вступил я в должность по новому своему званию, и успел еще из полиции заехать во дворец. Там нашел я многих чиновников, с голубыми и красными лентами. Все обошлись со мною очень ласково, совсем не по-прежнему. Вышедший из внутренних комнат камердинер указал мне на дверь, давая знать, чтоб я шел в оную. В третей комнате увидел я герцога, сидящего в спальном платье с чашкою кофе. Велевши подать и мне чашку, он указал на ближние кресла. Я не привык сидеть перед его высочеством, и начал было отрицаться поклонами, донося между тем о себе, что сего же утра вступил в новую свою должность; но герцог принудил меня сесть, и с ласковыми приветствиями потчевал чашкою кофе. «Я уверен, — сказал он мне потом — в тебе есть столько разума, чтоб нашу полицию привести в лучшее состояние. Когда понадобится тебе кто-нибудь в помощь, или потребны будут какие-либо особые вспоможения: скажи мне; все получишь». Изъявив нижайшую благодарность его высочеству, я просил о непреложной его ко мне милости и покровительству, тем более что отправляя беспристрастно новую должность, могу нажить сильных неприятелей. Герцог встал с кресел, подал мне одну руку, протянул другую к двери, и сказал: «Сюда можете во всякое время входить без докладу; не бойтесь никого, поступайте честно и говорите со мною обо всем искренно и справедливо, а я вас не выдам, и постараюсь награждать ваши заслуги; будьте в том уверены». Герцог тотчас начал одеваться; а я поклонясь вышел. Проходя мимо знатных господ, ожидающих регента, я снова осыпан был учтивыми приветствиями, а особливо от остряков, умеющих лицемерить. Одни спрашивали меня, скоро ли герцог выйдет, другие поздравляли с новым благополучием.
Я в полном удовольствии поехал домой придумывать разные способы к успешному отправлению новой своей должности, и через несколько дней сочинил правила для полицейского порядка. Мне вздумалось, не подавая кабинетным министрам доклада моего, прежде показать его герцогу Бирону, моему высокому покровителю, и получить его одобрение. В один день, приехавши к нему перед вечером, я узнал от камердинера, что у него сидят генерал-фельдмаршал граф Миних и президент коммерции-коллегии барон Менгден. Итак, не рассудивши за благо явиться к ним с полицейским своим учреждением, я поехал домой; ибо тогда уже было поздно. Долго не мог я заснуть, занимаясь в мыслях своим планом, и тем, как бы на другой день пораньше представить доклад свой герцогу. Это было, помнится мне, в декабре месяце 1740 года.
Еще до рассвету разбудил меня полицейский офицер, приехавший объявить мне, что во дворце собирается множество людей, что полки гвардии туда же идут, что принцесса Анна приняла государственное правление, и что герцог Бирон и министр граф Бестужев взяты фельдмаршалом Минихом под стражу. Будучи в крайнем смятении, тотчас поскакал я во дворец, продрался сквозь шумную толпу народа, взбежал вверх по лестницам в палаты, и увидев гвардейских офицеров и солдат, беспечно ходящих в разные стороны, не знал, к кому пристать и куда идти далее. В дворцовой зале нашел я множество разных чиновников, по большей части статских, теснящихся в дверях к придворной церкви, которая также была наполнена людьми и освещена великолепно. Тут один знакомый гвардейский офицер в радостном восторге ухватив меня за руку, начал поздравлять с новою правительницею, а приметив, что я ничего еще не знаю, рассказал мне о случившемся и советовал протесниться в церковь. Сие подробное уведомление поразило меня. Отменные ко мне милости герцога Бирона — сказал я сам себе — сделают то же, что знакомство с Волынским, и дай Боже, чтоб еще худшим не окончилось! Мои знакомые являлись в разных личинах; одни, имея в руках бумагу, кричали: истинные дети отечества! извольте подписываться в верности нашей всемилостивейшей правительнице, и ступайте в церковь целовать крест и Евангелие; другие, спрашивая между собою как и что писать, вырывали из рук чернильницу и перья, и подписывались; третьи теснились в церковь присягать и кланяться находившейся там правительнице. Таким образом удостоившись и я подписаться, и продравшись в церковь, стал позади господ, окружающих принцессу. Я думал, что по моему званию должно мне быть подле правительницы и ожидать ее повелений; но увы! скоро почувствовал, сколь неприятно было мое положение. Некоторые из господ, удостоившихся оказать услуги свои принцессе, посматривали на меня с крайним презрением; другие, усмехаясь язвительно, спрашивали меня, каков я в своем здоровье, и все ли со мною благополучно; а площадные наши звонари, подле меня стоявшее, громко рассказывали, как я пользовался милостями Бирона, и как был его любимцем. Почти целый день ходил я во дворце между людьми, и не получая никаких по должности моей приказаний ни от правительницы, ни от министров, с прискорбною душою поехал домой. На другой или на третий день определен в генерал-полицеймейстеры тайный советник и сенатор Федор Васильевич Наумов. Обо мне не сказано ни слова. Но как я сам себя отрешить от полиции не осмелился, то и остался его товарищем, ожидая что будет далее.
Новый генерал-полицеймейстер начал со мною обходиться весьма ласково, и возлагать на меня разные препоручения, как на человека сведущего в делах полицейских. Я скоро заметил, что меня употребляли вместо кочерги, которою в печи жар загребают; но боясь худшей участи за прежнюю ко мне доверенность герцога Бирона, принужден был молчать и повиноваться.
Некто из приятелей моих и графа Михаила Гавриловича Головкина, занявшего тогда важнейшую должность государственную, пенял мне, для чего не езжу к сему новоопределенному министру и не ищу его благосклонности, прибавив к тому, что его сиятельство не один уже раз очень хорошо обо мне отзывался. Я чувствовал, что мне весьма нужен был сильный покровитель. Через несколько дней генерал-полицеймейстер по причине болезни своей поручил мне уведомить об одном деле кабинетных министров и подать им короткие записки. Граф Остерман и князь Черкасский сказали мне: хорошо, рассмотрим; теперь не время; граф Головкин, положив записку в карман и приказав мне сесть, начал разговаривать со мною о делах полицейских, о прежней моей службе в полках, и о происшествиях, по окончании Турецкой войны со мною случившихся. Он слушал меня охотно. После учтивых и выгодных для меня приветствий, граф просил, чтоб я остался у него отобедать, и впредь посещал бы дом его. Супруга его, графиня Екатерина Ивановна, которая считалась мне родственницею по матери, за столом разговаривала со мною также весьма благосклонно. Побывавши еще несколько раз в доме графа Головкина, я полюбил его всем сердцем и удостоился заслужить его дружбу. В нем нашел я достойного сына отечества и твердого защитника справедливости. Через несколько месяцев по его содействию и ходатайству я пожалован в сенаторы.
Сей добродетельный муж часто подавал мне полезные советы, изъяснял должности гражданина и патриота, и доказывал, что людей надобно отличать не по дружбе к ним, но по заслугам их и по душевным достоинствам. Для существенной пользы общества, говорил почтенный мой благодетель, не должно производить в чины военные и статские ни для угождения, ни по пристрастию, хотя бы за то стали бранить нас и ненавидеть. Заседая в сенате я охотно занимался делами и старался показать свое усердие, во всем руководствуясь честными и разумными наставлениями своего благодетеля.
Ноября 24го, в день именин графини Екатерины Ивановны, был пышный праздник в доме г. Головкина. Не нужно сказывать, что ласкатели толпились перед хозяйкою, ближнею свойственницею принцессы правительницы[1]. Почтенный мой благодетель видел все притворства сих поклонников. Разговаривая со мною в тот день, он угадывал, что после такого благополучия должно с ним случиться несчастье; почему и не радовался блеску великолепия, а особливо тогда чувствуя подагру, хирагру и боль головную. Я по короткому знакомству в доме, потчевал знатнейших гостей, и распоряжался пиршеством, которое продолжалось до полуночи; по окончании всего, как будто предвидя горестную, вечную разлуку с хозяином, зашел к нему проститься. Он слабым голосом благодарил меня, сожалел о моем беспокойстве, и желал мне приятного отдыха.
Я приехал домой, будучи в немалом удовольствии. Мне представлялись в уме счастливые успехи по моей службе. Голова моя была наполнена приятными размышлениями о том, что я уже сенатор, что заседаю между стариками, знаменитыми по чинам своим и заслугам, что будучи любимцем такого сильного министра, не только не имею причины бояться каких либо злоключений, но еще могу ласкать себя новыми успехами. Мне тогда совсем не приходило на мысль, что прочного ничего нет на свете, что между счастьем и несчастьем расстояние весьма невеликое. Лишь только было я уснул, как громкий голос и необычайный стук ставень моей спальни разбудил меня. Сенатский экзекутор кричал изо всей силы, чтоб ехал я как можно скорее во дворец цесаревны, которая, говорил он, приняла уже государственное правление, а я теперь бегу объявить о том прочим сенаторам.
Не знавши прежде ни о каких предприятиях, и даже не имев ни малейшей причины к догадкам, я сперва подумал было, не рехнулся ли господин экзекутор, но скоро потом увидев бегущих людей, немедленно поехал. Народ толпился на улицах; полки гвардии стояли рядами вокруг дворца; в некоторых местах раскладывали огни, в других пили вино, чтоб согреться от стужи; повсюду раздавались восклицанья многих голосов: здравствуй наша матушка императрица Елизавета Петровна! Я должен был встать из кареты еще далеко от дворца, и пешком сквозь тесноту продираться. У самого входа увидел я своего товарища, сенатора князя Алексея Дмитриевича Голицына, который также ничего не знал о случившемся. Мы пошли далее. В третьей палате нашли многих знатных чиновников, и в ту ж минуту Петр Иванович Шувалов, камергер ее величества, во изъявление великой радости поцеловавши нас, кратко рассказал о начатом и с Божьею помощью благополучно оконченном деле, также и о том что Миних, Остерман и Головкин уже взяты под стражу. Тут явился Василий Федорович Салтыков, бывший прежде генерал-полицеймейстером и оказавший важные услуги при сей перемене; он тогда ко мне был уже неблагосклонен, а зятя своего, со мною вместе пришедшего князя Голицына, совсем не жаловал. Сей господин Салтыков ухватил меня за руку, и смеясь громко сказал: Вот сенаторы стоят! Я отвечал ему с видом почтительным: Сенаторы, сударь! Салтыков, захохотавши еще громче, вскричал: что теперь скажете, сенаторы? Видя, что около нас уже составился круг любопытных, я спросил его, по какому праву он потчует нас такими приветствиями, тогда как все радуются! Он отвечал с видом ласковым, смеясь: «Друг мой! я теперь от великой радости вне себя; любовь дружеская, а не иная причина заставила меня говорить таким образом; сердечно желаю вам всякого благополучия, и поздравляю со всеобщим веселием». Скоро потом императрица вышла из внутренних покоев своих в ту палату, где все мы находились, и милостиво принимая всеподданнейшие поздравления, дозволила целовать нам свою монаршую руку. Нам всем велено было идти к присяге в Зимний дворец, куда и ее величество отправиться изволила в большой линее, с охранявшими августейшую особу ее гренадерами Преображенского полка, мимо гвардейских солдат стоявших рядами.
Несколько дней были во дворце многолюдные собрания. Нередко и я приезжал туда единственно для того, не узнаю ли о себе чего-нибудь. Со мною обходились как с любимцем министра, впавшего в немилость. Видел я, что люди, которые прежде ласкали меня, в сие время явно оказывали мне холодность свою и даже презрение. По уничтожении прежнего кабинета, оставшийся на свободе министр князь Черкасский помещен в число сенаторов, а произведенные в сенаторы в правление принцессы Анны пять человек, в числе коих и я находился, лишены сего звания. Итак, я остался без места.
Столь часто случающиеся со мною неприятные перемены наконец произвели во мне совершенное омерзение ко всем тщеславным замыслам. Я решился не употреблять никаких происков, сидеть дома с мертвыми друзьями и ожидать конца своей участи, которая, по моему мнению, не обещала ничего хорошего; ибо над графом Головкиным и над его товарищами производился суд в особо учрежденной комиссии.
В одно утро явился у меня присланный офицер с повелением, дабы я немедленно в сенат приехал. Фортуне угодно было в тот день позабавиться надо мною. Когда вошел я в первую палату, находившийся там сенатский офицер, который прежде на крыльце встречал меня и с почтением провожал по лестницам до самого присутствия, стоя на одном месте поклонился мне как незнакомому. На вопрос мой, где г-н экзекутор, и могу ли идти далее, он спокойно указал мне рукою на дверь, говоря, что там найду его. Господин экзекутор, который незадолго перед тем называл меня своим патроном, и не иначе как стоя разговаривал со мною, привстав немного указал на стул, давая знать, чтоб я сел; словом, он принял меня, как обыкновенного челобитчика и сказал, что обо мне доложит. Холодные и непочтительные вопросы, таинственные слова и короткие ответы некоторых чиновников, а особливо обер-прокурора, который велел мне на другой день приехать, погрузили меня в уныние. Вспомнив любимую пословицу свою из Священного Писания: Господь мой и Бог мой, на Него уповаю, Им и спасусь, я пошел обратно, чтоб ехать домой; но тут же повстречался с одним знакомым, и узнал от него, что меня определили в святейший синод обер-прокурором, и что исполнение сего дела отложено до следующего дня по некоторым причинам.
В самом деле, на другой день объявлено мне о пожаловании меня в обер-прокуроры из сенаторов, по ходатайству благодетелей. При вступлении в новую должность, весьма неприятно мне было видеть, когда экзекутор синода, равного чина с сенатским, встречал меня с несколькими секретарями на лестнице и со всею свитою провожал до присутственной палаты очищая дорогу.
[Каченовский М. Т.] Выписка из жизни князя Шаховскаго: [Отр. из рукописи «Жизнь князя Шаховскаго»] / К. // Вестн. Европы. — 1808. — Ч. 41, N 17. — С. 11-36.
Продолжение выписки из жизни Князя Шаховского.
правитьСудьбе угодно было, чтобы новая должность моя началась горестным для меня исполнением важного препоручения. Генерал-Прокурор, Князь Трубецкой дал мне письменное повеление отправить в ссылку несчастных вельмож и некоторых чиновников, подтвердив, чтобы на рассвете следующего дня никого из них не было уже в столице. Притом велено мне объявить женам их, что ежели хотят, могут ехать в назначенные места вместе с мужьями своими. Сделавши все нужные приготовления, немедленно поехал я в Петропавловскую крепость. В сумерьки явился ко мне на главном карауле гвардейской офицер с донесением, что все готово к отправлению Графа О * *, и что сани уже подвезены к крыльцу той казармы, в которой находился несчастный. Мне надлежало самому лично объявить ему Высочайшую волю, и при своих глазах его отправить.
Вошедши в казарму, я увидел бывшего Кабинет-Министра, Графа О * *, лежащего и громко стенящего от подагры. Он с сокрушением сердца жалел о прогневании Всемилостивейшей Государыни, и просил, чтоб я исходатайствовал детям его великодушное покровительство Ее Величества. Между тем как находившийся тут чиновник, по данному мне повелению, записывал слова бывшего Министра, я объявил ему Высочайший Указ, а офицеру велел, подняв сего несчастного бережно с постелью, отнести к саням и ехать в назначенное место. Жена его с ним же отправилась. Не буду описывать мучительной ее горести.
Лишь только успели отъехать несколько саженей, как другой гвардейской же офицер, назначенной препровождать бывшего Обер-Гоф-Маршала Графа Левенгольда, донес мне, что и он совсем готов к отъезду. Вручивши ему, как и всем другим, письменное наставление и сделав нужные приказания на словах, я пошел к заключенному. В обширной и темной казарме я увидел человека, в робости и смятении духа обнимающего мои колена, со всклокоченными на голове волосами, с оброслою бородою, с бледным лицем, со впалыми щеками, в замаранной одежде. Он говорил так тихо, что я не мог расслушать речей его. Приняв его за простого колодника, я приказал отвести его от себя, и спрашивал, в котором углу казармы находится бывший Граф Левенгольд. Услышав же, что он передо мною, я поражен был смятением и горестию. Против желания своего я вспомнил о прежней жизни Левенгольда: воображению моему представлялись отличная доверенность у Двора, богатство, пышность, всеобщее уважение; глаза мои видели темницу, бедность, несчастие. И со мною то же случиться может, думал я, и старался укрепить себя бодростию. Объявив Левенгольду Высочайший указ, я велел офицеру исполнять свое дело.
Очередь дошла до Графа Миниха. Идучи к его казарме, я мысленно говорил сам себе: «Готовься увидеть зрелище, которое должно научить тебя не полагаться ни на разум свой, ни на фортуну! Готовься увидеть героя, некогда, с полною доверенностию от Монархов, начальствовавшего над многочисленными войсками, не один раз увенчанного победоносными лаврами, не один раз в похвальных одах наименованного Российским Сципионом! Того знаменитого военачальника, коего особу я удостоился в последнюю войну с Турками охранять со вверенными мне эскадронами конной гвардии, того вельможу, коего милостей искать я старался, того любимца фортуны, которой Герцога Бирона свергнул с высоты величия, увижу как преступника, всех почестей лишенного, по объявлении определенной ему смертной казни на лобном месте получившего прощение, и наконец отсылаемого в дальнейший край Сибири.» Я мучился представляя себе, что найду его растерзанным горестию.
Миних стоял подле окна ко входу спиною, когда я вошел в казарму. Оборотясь он подошел ко мне, и ожидал, что я говорить стану. В быстрых взорах его оказывалась та же холодная неустрашимость, какую неоднократно имел я случай заметить во время жарких с неприятелем сражений. Равнодушие героя увеличило во мне к особе его почтение, которое однакож изъявлять тогда было для меня неприлично и опасно. Я по возможности укрепясь бодростию, приступил к исполнению порученного мне дела. Объявляя указ, я заметил на лице Миниха признаки более досады, нежели печали и страха. Он выслушал слова мои, поднял руки свои и взоры к небу, и сказал громко: «Боже! благослови Ее Величество, и Ее царствование!» Потом, потупив глаза и помолчав несколько, прибавил: «Теперь, когда уже мне ни желать, ни ожидать ничего не осталось, осмеливаюсь просить только об одной милости, а именно, чтобы отправлен был со мною пастор для сохранения души моей от вечной погибели.» Я отвечал, что о сем донесу кому следует. Супруга его, также непоказавшая внутреннего смятения духа своего, держа в руке чайник с прибором, ждала минуты отъезда. Все было готово, и они отправлены подобно прежним.
Было уже около трех часов после полуночи. Я устал и от ходьбы и от всего что видел и слышал; но еще оставалось выпроводить Графа Головкина, бывшего моего благотворителя, искренно мною любимого и почитаемого. С головою, наполненною мыслями о прежнем благополучии Министра, об имянинном празднике, в последний раз мною проведенном в его доме, и о теперешнем его бедственном состоянии, вошел я в казарму. Сердце мое стеснилось от жалости, когда взглянул я на сего почтенного мужа. По длинным волосам, по бледному лицу, по слабо движущимся глазам едва можно было узнать несчастного страдальца. Он горько стонал от мучившей его подагры и хирагры; сидел неподвижно, владея только одною рукою. Тогдашние обстоятельства необходимо требовали, чтоб я, исполняя долг свой, как возможно скрывал жалость, которая на лице моем и в глазах ясно изображалась.
С прискорбным видом выслушав объявленный мною указ, он жалостно взглянул на меня, и сказал: «ныне почитаю себя сугубо несчастным, потому особливо что, будучи воспитан в изобилии и до сих пор никогда не испытав тягости бедствий, теперь не имею сил для понесения оных.» Я не мог бы от слез удержаться, еслиб в ту минуту не явился предо мною гвардейский офицер, присланный от Трубецкого осведомиться об успехе данных мне препоручений. Осталось, кроме Головкина, отправить еще трех: Каммергера и Президента Коммерц-Коллегии Барона Менгдена, Действительного Статского Советника Темирязева и Кабинетного Секретаря Яковлева. Я приказал донести Министру, что уповаю до рассвета всех выслать из столицы. Моего несчастного благодетеля бережно понесли с постелью к саням; за ним пошла его супруга, которая в сие время казалась великодушнее своего мужа. В след за ним равным образом отправлены и другие, выше упомянутые; но о них для краткости умалчиваю.
Присутствуя в главном Коммиссариате в Москве, я старался по тогдашнему военному времени все исполнять как можно поспешнее. По случаю рекрутского набора, приводимы были в Москву многолюдные комманды; от чего находилось великое множество больных солдат и рекрут в генеральном госпитале, бывшем под моим начальством.
В одно время, уже при окончании зимы, едучи в госпиталь, увидел я несколько дровней с больными. На вопрос: куда их везут? находившийся тут унтер-офицер отвечал мне, что сих больных в генеральном госпитале за теснотою не приняли, и что их велено обратно везти в комманду. Я в туж минуту приказал отправить их в госпиталь, обнадеживая, что больные непременно будут приняты. На дворе у большого крыльца стояло еще несколько дровней также с больными. Доктор и коммиссар, встретившие меня подле кареты, убедительно советовали мне не ходить далее крыльца, потому что от множества больных, которыми все покои и даже сени верхнего и нижнего жилья наполнены, испортился воздух, и что не только больные один от другого заражаются, но даже и здоровые служители впадают в болезни. Они прибавили к тому, что по причине тесноты принуждены больных обратно отсылать в комманды, дабы список умирающих в госпитале напрасно не увеличивался. В то же время унтер офицеры, присланные с больными, показывали из числа их несколько уже умерших на дороге, а других в прежалостном состоянии дрожащих от стужи.
Столь печальное зрелище поразило меня. Не смотря на усильные представления и советы господина доктора, я пошел осматривать. В первой больничной палате встретила нас чрезвычайная духота, или лучше сказать, несносной запах; там увидел я многих несчастных: одни бедственно оканчивали последние минуты своей жизни; другие в беспамятстве бросались в разные стороны, или кричали от нестерпимой боли; иные призывали смерть в отраду. Мне сделалось дурно, и доктор почти насильно вывел меня через сени на свежий воздух. Несколько отдохнувши, я тотчас начал заботиться о способах облегчить судьбу несчастных страдальцов, искал по всем сторонам удобных зданий для помещения, и приказал из находившихся тут домов немедленно вывести госпитальных служителей в наемные квартиры. Доктор и коммиссар отвечали мне, что они хотели то же сделать, но должны были оставить свое предприятие, ибо вблизи никаких квартир нет, а вдали по разнесшемуся слуху о больных ни за какую цену домов не отдают в наем для госпитальных служителей. В то же время сведал я, что в ближнем расстоянии есть порожние покои ведомству конюшенному принадлежащие, и что позади дворцового саду на берегу Яузы находится немалое деревянное строение и пивоварной двор, в котором, по причине отсутствия Императрицы, живет один только надзиратель. Притом сказано мне, что все оное строение перенесено будет в другое место подалее от саду, и что о вызове подрядчиков уже и в газетах напечатано.
Я тогда же послал за надзирателем. Он подтвердил мне все от других мною слышанное, и прибавил, что кроме пивоварень есть на дворе еще несколько изб и анбаров порожних, в которых немалое число людей может поместиться. На требование мое, чтобы все то строение уступил мне на короткое время, надзиратель отвечал, что сделать того не может без дозволения начальства. Посланные от меня чиновники в Дворцовую и Конюшенную конторы возвратясь донесли мне, что в покоях конюшенного ведомства могу поместить больных, а от Дворцовой конторы велено сказать, что пивоварного двора отдать в мое ведомство не льзя без позволения главной Дворцовой канцеллярии, находившейся тогда в С. Петербурге.
При столь крайней надобности, нетерпящей ни малейшей отсрочки, и зная что Государыне будет неприятно, ежели я для пустых обрядов пренебрегу выгоды страждущих защитников отечества, я решился дать письменной приказ Генерал-Майору Кумингу о помещении больных в покоях, уступленных от Конюшенной конторы, и о принятии в свое ведомство двора пивоварного, в котором, поспешнее сделав нужные поправки, поместить здоровых писарей и разных служителей здоровых же, а их квартиры во внутренних госпитального дома строениях занять больными, расположив сих последних как можно просторнее; для предосторожности же в приказе написал именно, чтоб в строениях на пивоварном дворе не только больных не помещать, но даже не пускать туда служителей, которые за больными смотрят.
В первой почтовой день послано от меня сообщение в Главную дворцовую канцеллярию. Я подробно изъяснил, по какой необходимости занял пивоварной двор, уверяя, что скоро опорожню его, и за все сделанные в нем поправки платы требовать не буду. В то же время уведомил я И. И. Шувалова и друга моего В. А. Нащокина, прося их защитить меня, ежели недоброжелатели мои инаково о том разглашать станут. Шувалов в ответе своем хвалил мой поступок и обнадеживал своим защищением. Напротив того Нащокин писал, что в знатных домах удивляются моей смелости, и говорят, что я взял без ведома Главной дворцовой канцеллярии пивоварной двор, где, во время присутствия Государыни в Москве, полпиво и кислые щи варят и разливают для стола Ее Величества, и будто я положил там зараженных прилипчивыми болезнями, а в других ближних покоях велел мыть белье и перевязки.
Имея в руках своих газеты, где напечатано было о вызове подрядчиков к сломке и перевозу пивоварни со всеми строениями, получив от Шувалова одобрительный отзыв о моем похвальном поступке, а всего более пользуясь доверенностию Императрицы, я не боялся никаких наветов, и даже смеялся внутренно ухищрениям своих недоброхотов. Через несколько дней получил я из Сената указ, которым требовано от меня ответа, почему я занял двор без дозволения Главной дворцовой канцеллярии. Я немедленно исполнил, чего от меня требовали, и в оправдании своем изъяснил свои причины; а сверх того прибавил еще несколько иносказательных выражений во обличение тем, кои стараются обвинять меня за такое дело, Богу и Монархине угодное. В среду ввечеру, как теперь помню, приготовил я ответные письма к Генерал-Прокурору, которой поздравлял меня, что самые мощные неприятели мои ищут случая примириться со мною, и к другу моему Нащокину, изъявляя им благодарность за употребляемые старания защищать меня от завистников и недоброхотов. Признаюсь, что внутреннее удовольствие мое тогда было весьма близко к тщеславию, и от чистого сердца благодарю Всевидящего, что Он, яко чадолюбивый Отец, скоро дал мне случай восчувствовать мое заблуждение.
На другой день, поутру, вошедший в комнату мою гвардейский офицер, одетый в дорожнее платье, вежливо поклонясь, объявил мне, что прислан от Ее Величества из С. Петербурга, и имеет нужду особливо говорить со мною. Это меня не удивило; ибо и прежде случалось посылаемым через Москву гвардии офицерам являться у меня с собственноручными Ее Величества писаниями, и получать деньги на счет Кабинета. Я тотчас позвал его к себе в спальню. Офицер, печально вынимая из кармана пакет, говорил мне: весьма жалею, что такому честному человеку привез неприятную ведомость. Я удивлялся, спрашивал; он отвечал, что узнаю все, прочитавши бумагу. От Графа А. И. Шувалова, которой тогда был в особенной доверенности при Дворе, и имел в своем ведомстве страшную Тайную канцеллярию, написано было ко мне между прочим, что «посланному гвардии поручику Безобразову повелено, ежели по освидетельствовании его найдутся в покоях пивоварного двора больные и прачки, то всех их немедленно перевесть для житья в мой дом, не обходя ни одного покоя, ниже спальни.» Я в туж минуту рассказал обо всем случившемся, показывая подлинные донесения Генерал-Майора Куминга, коммиссарские раппорты и списки с означением, кто имянно помещен в каком покое; но поручик Безобразов сказал мне, что он заезжал сам на пивоварной двор, что нашел там больных и прачек, и что в силу данного ему повеления всех перевез уже ко мне в дом при комманде солдат, которая взята из главного караула в город.
Вышедши из спальни, я объявил своим офицерам, чтоб они для получения приказаний ехали в Коммиссариат, и там дожидались бы, пока я размещу дорогих гостей своих, которых уже человек более тридцати стояло в моей зале. Офицеры вышли, а я начал размещать по комнатам больных и прачек. "Извольте помещаться, любезные гости — сказал я — как вам покойнее; вот и спальня моя к вашим услугам, " и в то же время попросил у господина Безобразова дозволения вынести в ближнюю каморку бумаги свои и постелю. Сей честной и благомыслящий офицер исполнял должность свою не без внутреннего огорчения, и хотя я неоднократно повторял ему, чтоб он поступал в точности против данного повеления, однакож он приказал расположиться в моей спальне трем солдатам, более от дряхлости нежели от болезней изнемогшим. Престарелые воины положили войлочные постели свои в алькове на полу по обеим сторонам моей кровати, а прочие поместились по разным покоям.
Приказав дворецкому довольствовать пищею и питьем дорогих гостей моих, я поехал в Канцеллярию главного Коммиссариата. Присутствующие члены и другие чиновники изъявляли сожаление о случившемся со мною; а я, скрывая досаду свою, просил их извинить меня, что поздно приехал, и что задержан был дома гостями, присланными ко мне для собеседования и приятного провождения времени по ходатайству почтенных моих доброжелателей, которые постарались найти способ доставить мне удовольствие и забаву. Я прибавил, что в числе прачек есть женщины довольно пригожие. Слушатели мои оставили шутки без внимания; они с сожалением говорили о моей невинности, и советовали мне оправдаться письменными доказательствами, а именно раппортами Генерал-Майора Куминга и коммиссара. Я отвечал, что уповаю на правосудие Божие, и начал отправлять свое дело.
Возвратясь домой позже обыкновенного, я нашел в покоях своих ощутительную перемену. Надлежало укрепиться терпением, чтобы снести дурной запах, распространившейся по всему дому. С сердцем беспокойным пошел я к моей дочери, которая занемогла от сего происшествия, принудил ее встать с постели и со мною за маленьким столом отобедать.
Слух о сем приключении тогда же разнесся по всему городу с обыкновенными прибавлениями. Никто из моих родственников и приятелей не приезжал ко мне не только в тот день, но даже в целую неделю; не знаю, чему приписывать такую их осторожность, опасению ли, чтоб не заразиться от меня несчастием, или просто случаю. Впрочем я и сам, с дозволения офицера, провождал время более в гостях, и приезжал домой ночью.
Я решился по первой почте отправить к Императрице письмо, в котором просил о Высочайшем повелении, исследовать мое дело, и ежели окажусь виновным, подвергнуть меня законному наказанию. В то же время посланы от меня письма к Шуваловым, к Кн. Трубецкому и к другу Нащокину. Увидевшись с господином Кумингом и коммиссаром, я спросил их, почему доходили от них ко мне лживые донесения. Они оба извинялись простотою. Коммиссар, которой должность свою почитал верным способом кормиться, и за то по замечаниям моим не один раз получал от меня выговоры, в ответы свои вмешивал слова иносказательные; однакож я, как будто не примечая, толковал ему, сколь бесчестно и мерзко по пристрастной злобе расставлять сети ближнему, и какие от Праведного Судии готовятся за то истязания. Коммиссар мой, не могши скрыть своего смятения, с плутовским искуством сожалел о моем несчастии и досадовал на свою недогадливость. Он говорил, что переместил прачек в пивоварной дом на самое короткое время, что о том ведал и г-н Куминг, и что прачек намерены были опять поместить на прежних квартирах в тот самой день, когда приехал офицер из Петербурга. Спустя два или три дня сказано мне, что коммиссар, быв целой день в задумчивости и беспокойстве, ввечеру выпил из стакана приготовленное им питье, и скоро после того умер. Сообразивши все обстоятельства и разведав обо всем подробно, я узнал наконец, что сей коммиссар был участником в коварном против меня умысле. За несколько времени до странного приключения со мною, часто видали в его квартире присланного из Петербурга служителя, к ведомству Дворцовой канцеллярии принадлежащего. Больные и прачки с бельем нарочно переведены были в пивоварной дом ко дню прибытия офицера, отправленного из Петербурга.
Мои письма подействовали. На другой же день по получении оных отправлен в Москву нарочной к Поручику Безобразову с повелением освободить мой дом от постоя, и ехать в Петербург к своему начальству. В то же время получил я от И. И. Шувалова письмо, наполненное сожалительными выражениями о случившемся со мною без его ведома происшествии. Он уверял меня в неудовольствии Государыни Императрицы, что со мною поступлено столь неосмотрительно. Сим кончилось мое приключение. В тот же день я ласково проводил гостей моих, подарив им несколько денег. Добрые люди сии чувствительно благодарили меня; а некоторые по своему простосердечию говорили, что с своей стороны они готовы до смерти жить в моем доме, и что им весьма прискорбно переселяться на другие квартиры.
[Каченовский М. Т.] Продолжение выписки из жизни князя Шаховскаго / К. // Вестн. Европы. — 1808. — Ч. 41, N 18. — С. 97-115.
- ↑ Графиня Головина, по отцу княжна Ромодановская, а по матери Салтыкова, от родной сестры царицы Параскевии Федоровны рожденная, была тетка принцессы правительницы.