Выписка из Берлинских писем
правитьОт 1 числа до 17 октября (1806) весь Берлин находился в мучительном ожидании будущего. Все трактиры и кофейные дома наполнены были политиками разных званий; ни о чем более не говорили, кроме военных происшествий; разные стороны спорили так жарко, что даже между просвещенными людьми дело до кулаков доходило; наконец почитатели французов не смели шуметь — молчали и пожимали плечами.
Мнения жителей берлинских наиболее обнаруживались в театре; с крайней нетерпеливостью ожидали первых известий о победах над неприятелем. Боялись, чтобы король не заключил мира, не начав военных действий. Думаю, что наши сограждане ясно показали бы негодование свое. когда б е. в. возвратился в столицу не дав сражения. В театре только и представляли, что Стан Валленштейна, да Политического оловянишника. Первое из сих сочинений тем более нравилось, что случай был петь военную песню: die Trommel rust, die Fahne meht etc. (Зовет труба, развеваются знамена). В другом казалось весьма важным прибавление Унцельмана: «Карта Германии разорвалась; однако найдется человек, который склеит ее». Каждый раз громы рукоплесканий раздавались.
После десятикратного представления Оловянишника Унцельман, пользуясь расположением умов, торжественно прочитал воззвание к патриотизму пруссаков, и заключил песней: Heil dir im Giegertranz etc. (Благо тебе в венце победы); зрители ревели с ним изо всей мочи. Надобно знать, что он действовал в театральном наряде, по приличию лица им представляемого, а именно в зеленом спальном халате и в колпаке. Можно ли лучше подшутить насчет патриотизма берлинских жителей? — Но они этого были достойны. Магистрат по предложении кабинетного советника Бейма открыл подписку для собрания денег на епанчи для берлинского гарнизона; министерство, совет, главная директория и курфюршеская камера, досадуя что это не через них сделано, не одобрили подписки, — и берлинские жители которые так много кричали о патриотизме, за бутылкою вина поражали на словах французов, без милосердия били в ладоши во время представления Оловянишника, жители, говорю, берлинские вместо 70,000 талеров представили только 6000.
Другое доказательство патриотизма их не менее достойно внимания. Когда предложено было гражданам занять караулы, все подняли страшный вопль, и наняли за себя нищих, одетых в бедные рубища. Чрез то уничтожен порядок во внутреннем устройстве.
Все берлинские журналисты затрубили в один голос о патриотизме, и начали войну против издателей листков парижских. Все загремели против Пюблисити, который осмелился предсказать падение Прусской монархии.
Когда пришло известие о разбитии прусского войска; все вдруг поражены стали унынием и ужасом, все начали помышлять о бегстве. Берлин походил на улей, в котором пчелы роятся. Богатые и знатные люди, государственные чиновники, капиталисты, дворяне с всевозможною поспешностью повезли сокровища свои в Штеттин, Кистрин, Шлезию. Патриотические писатели также постарались убраться. Наконец дошло до того, что не было в Берлине ни одной лошади, ни одного осла. Оставшиеся граждане полагали наверное, что французы, которые 17 октября дрались еще при Галле, 18 числа вступят в Берлин. Ожидали всех военных бедствий, грабежей, пожаров; берлинские госпожи заблаговременно оплакивали свою непорочность; а мужья их думали, что это еще не великая беда, лишь только бы ничего другого не случилось. Напротив того продажные красавицы, от первого разбора до последнего, ожидали золотого для себя века, который однако не наставал для них и по вступлении французов.
Новое правительство вместе с магистратскими чинами учредило гражданскую гвардию; охранение города вверено черни, ибо каждому дозволено было нанять человека вместо себя. Другое распоряжение состояло в том, что собрали миллион талеров для угощения французов завтраком. «Богатые разбежались; пришлось нам платить деньги!» говорили берлинские жители. Третье распоряжение сделано по поводу именного повеления, данного совету государственному скоро после сражения. В нем написано было: «Войско мое разбито во всех пунктах; но как я уже вступил в переговоры, которые вероятно скоро будут окончены; то неприятель не займет Берлина». — К Наполеону отправлено посольство, чтобы договориться о военной подати, хотя бы французы и не посетили Берлина. Сказать правду, начальники города не пропустили ни одного случая угождать неприятелю. Другим депутатам, посланным для встречи французов с просьбою о пощаде города, Наполеон сказал: «Вы желали войны, и получили желаемое; несмотря на то, уверьте жителей берлинских в моем покровительстве: граждане и имение их будут в безопасности».
Все королевские драгоценности, вся денежная казна, банк и страховые суммы отосланы в Штеттин и Кистрин, где едва было не достались в руки неприятелю, который однако успел захватить отправленные из Берлина ружья, потому что военная коллегия три дня рассуждала: «должно ли прибавить по одному грошу на сто против обыкновенной цены за провоз, или не должно?»
Наступил 24 день октября, день достопамятнейший в летописях здешней столицы. В одиннадцать часов я шел по Фидриховой улице в трактир завтракать. Вдруг поднялся шум. Один человек прибежав изо всей мочи закричал: «Они идут уже близко». — Где они? — спрашивали все, тут бывшие. — «Идут сюда через Бранденбургские ворота». — Все побежали к воротам. Я слышал, как один королевский служитель утешал народ, говоря простым наречием: «Братцы! пустое, не верьте! французы не придут! Король, по разбитии войска его, писал, что французы не пойдут за Эльбу». Над бедняком посмеялись. Когда час от часу казалось достовернее, что французы приближаются, у нас начали говорить о планах, о способах остановить неприятеля. Говорили, и — ничего не делали.
Это русские! Это русские — кричал народ, обманутый зелеными мундирами и пронесшимся слухом, будто русские высажены в Штеттине: однако гости сии были французы, — человек сто егерей гусар, конных артиллеристов и жандармов, которые по Липовой улице, среди многочисленной толпы народной, ехали к ратуше. Идучи поспешно домой я повстречался с гусарским полком, который при звуке трубе шел от ворот Потсдамских; после обеда вступили в город 1, 2 и 12 полки конноегерские; в тоже время подоспевший корпус маршала Даву расположился лагерем перед Галльскими воротами. Тут обнаружилось удивительное легкомыслие жителей берлинских. Любопытство одержало верх над страхом и жители ввечеру толпами побежали во французский лагерь, где ничего неприятного не случилось с ними, кроме что некоторые солдаты целовали женщин и девок.
Октября 25 маршал Даву повел свой корпус через город, магистрат и депутаты, выбранные из лучших граждан, ожидали его у Потсдамских ворот; они сказали ему приветствие и подали ключи городские; маршал отвечал вежливо; отдал обратно ключи, с тем чтоб поднесли их императору, который скоро приедет. «Оказывайте почтение и преданность французам — прибавил Даву — не нарушая верности к вашему государю!»
Октября 27 в четыре часа после полудня при пушечном громе въехал император из Шарлотенбурга в столицу, окруженный князем Невшательским (Бертье), маршалами Даву, Ожеро, Лефевром и Бессьером, обер-маршалом двора, и обер-шталмейстером; за ним следовали адъютанты его и гвардия…
Народ с крайним любопытством смотрел на Наполеона. Ростом он невелик; с некоторого времени оказалась в нем дородность. Оливковый цвет и сухие на лице мышцы дают ему какую то мрачную наружность. Нельзя назвать огненными черноватые глаза его: однако взоры его быстры и проницательны. Нет в них приятности; но есть сила, и если кто не испугается при первом взгляде Наполеона, то такого человека можно назвать неустрашимым. Лицо его довольно складно и важно; глаза беспрестанно движутся, и показывают всегдашнюю деятельность духа. Очень редко на лице его появляется улыбка, и сия улыбка такого рода, что никто видя ее не осмелится сделать то же; она походит на молнию, коей стрелы не возбуждают веселия. Я видел сию улыбку на лице Наполеона, когда при въезде его в город восклицания солдат (Vive l’Empereur!) смешались с кликами немногих берлинских жителей — сказывают, молодых людей. Наружный вид весьма выразителен, и потому искусный художник всегда может удачно написать его. Все портреты живописные и на меди вырезанные, здесь деланные, вообще очень похожи. Возвращаюсь к своей повести.
У Бранденбургских ворот приняли Наполеона оставшиеся здесь королевские министры, первые гражданские чиновники, корпус молодых волонтеров конных и некоторое число отборных граждан. По сторонам улиц стояли войска (которые весьма исправно кричали: да здравствует император) до самого дворца, где та же приворотная депутация опять явилась, и притом гораздо скорее обыкновенного. Наполеон, поблагодарив ее одним взглядом и легкою уклонкою, пошел в приготовленные для себя комнаты.
Выпискa из Берлинских писем // Вестн. Европы. — 1807. — Ч. 34, N 15. — С. 227-234.
Выписка из Берлинских писем
правитьПосле того в следующие дни император учил свою гвардию и осматривал ежедневно приходившие корпусы; всякий раз делал производство в чины, которые адъютант объявлял громким голосом, и потом кричал, махая шпагой: да здравствует император! Войско повторяло восклицание, между тем как Наполеон стоял, приняв на себя наружный вид Фридриха Великого. Почти каждый час получались донесения о сдаче или корпуса или крепости; вестники приезжали так часто, что наконец стали у нас поговаривать, будто Наполеон едва верил глазам и ушам своим. «Право не знаю — говорил он улыбаясь — радоваться ли мне должно этому, или стыдиться!» — Один корпус при Пазевалке, другой под Пренцлау, третий при Анкламе положили ружья! Штеттин и Кистрин отданы без малейшего спору, как будто мешки с орехами! Как не улыбаться после этого?
Отперли Королевский цейхгауз, и как же удивились нашедши много орудий, ружей и всякого рода военных снарядов, между тем, как ничего найти здесь не надеялись. Надобно думать, что сражение при Ауэрштедте многих лишило ума и памяти. От 16 до 24 октября частные люди сухим путем и водою поспешно уезжали из Берлина, хотя они могли бы спокойно оставаться на своем месте; старые домашние уборы весьма исправно вывезены, хотя до них ни один хищный солдат не захотел бы дотронуться: напротив того нужнейшие военные снаряды, самая важная собственность государственная, которая могла бы послужить для поправления претерпенного горя и для предотвращения больших несчастий, оставлены в руках победителя, и без того уже весьма сильного.
Когда в первый раз смотрел я на парад в увеселительном саду, где перед изваянием князя Леопольда Дессау проходили 10 000 человек войск итальянских, французских, баварских, вирцбургских и нассаувских, и даже гвардия граждан берлинских, слезы на глазах у меня показались: я не таюсь в том, и сам Наполеон за это на меня верно не рассердится. Можно ли равнодушно смотреть на войска неприятельские на том самом месте, где некогда Фридрих учил свою гвардию и где отдавал пароль при разводе. Я стал против князя Леопольда, и думал себе: «Проснись, взгляни и узнай, как непрочно было творение рук твоих. Здесь ходят не пруссаки, которых ты первый превратил в солдат, но немецкие войска имперские, которых ты почитал недостойными уважения!»
Вообще о берлинских жителях нельзя сказать, чтобы они совершенно забыли старое свое правительство, и с усердным благоговением покланялись новому солнцу, как носятся слухи в провинциях. Нет, это значит, что они терпеливо несут крест свой; когда возвратится король, они также побегут встречать его, как встречали Наполеона. Ежели и кричали они да здравствует император, то делали это для того, что сим надеялись помочь своему горю. Можешь сам догадаться, как Наполеон принял их восклицания. Можно ли иначе как не с презрением смотреть на крикунов сих тому, кто семнадцать лет глядел на парижскую чернь, и замечал ее поступки!
Тебе известно, что Наполеон, нашедши в Потсдаме Фридрихову шпагу, отправил ее в Париж. Подле шпаги лежал костыль, без которого покойный старик нигде не являлся. Говорят, будто Наполеон послал костыль к Фридриху Вильгельму, и велел сказать ему, что «вещь сия пригодится, когда он обратно приедет в свои владения». Костыль у нас пруссаков есть символ известный и иначе Наполеоновы слова можно было бы толковать на разные способы.
Выписка из Берлинских писем: [О Наполеоне I и французах в Берлине]: (Окончание): (С нем.) // Вестн. Европы. — 1807. — Ч. 34, N 16. — С. 296-299.