С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 2. С.-Петербург. 1904.
Мнѣ долго пришлось бродить по владѣніямъ Бакланихи, разыскивая квартиру Лаврентьевыхъ. Шесть флигелей, застроившихъ огромное мѣсто, всѣ на одинъ фасонъ — деревянные, въ два этажа съ мезонинами, когда-то новые и голубые, но давно уже сѣрые и старые, — не нумеровались и значились у жильцовъ подъ неопредѣленными терминами: «у воротъ», «къ саду», «въ переулокъ», а безчисленныя маленькія квартирки, на которыя были раздѣлены Баклановскіе дома, совсѣмъ никакъ не значились. Разыскать кого-нибудь въ Баклановкѣ было тѣмъ болѣе трудно, что легковой извозчикъ, функціонировавшій въ качествѣ дворника, днемъ исполнялъ свои извозчичьи функціи и фигурировалъ въ качествѣ дворника только ночью.
Здѣсь ютились всякіе отчисленные отъ жизни люди: чиновникъ на пенсіи, отставной офицеръ, приказчикъ безъ мѣста, вдовы, имѣвшія дѣтей и не имѣвшія денегъ кормить ихъ, всякій людъ, которому жизнь въ той или другой формѣ дала отставку. Это были люди, не претендовавшіе на кривыя лѣстницы и сломанныя ступени, на вѣчную полутьму грязноватыхъ квартиръ, на случавшіеся инциденты съ воплями, пьяными криками и полицейскими протоколами, но весьма цѣнившіе широкія права жильцовъ на пользованіе чердаками и безчисленными чуланами и дорожившіе отсутствіемъ строгой регламентаціи въ уплатѣ квартирныхъ денегъ семидесятилѣтней Бакланихѣ, давно не пользовавшейся въ полной мѣрѣ своими умственными способностями.
Баклановка была очень извѣстна въ городѣ, такъ какъ въ большихъ размѣрахъ поставляла обывателямъ горничныхъ, бѣлошвеекъ, домовыхъ портнихъ, а также гимназистовъ и гимназистокъ, охотно дававшихъ уроки за три цѣлковыхъ въ мѣсяцъ въ какой угодно части города при неопредѣленномъ количествѣ ежедневныхъ занятій.
Я также хорошо зналъ Баклановку и довольно часто бывалъ въ ней, но фамилію Лаврентьевыхъ слышалъ въ первый разъ. Мнѣ помогъ баклановскій старожилъ, капитанъ Копыловъ, указавшій домъ «въ углу» и велѣвшій мнѣ лѣзть выше:
Это была бѣдность, — опрятная, стыдливая, хоронящаяся бѣдность. Двѣ низенькихъ комнатки мезонина выглядѣли чистенько и даже уютно. Бѣлые половики покрывали кривыя половицы пола, на столикахъ виднѣлись вязанныя салфеточки, на одной стѣнѣ висѣлъ «Боярскій пиръ», а напротивъ, надъ клеенчатымъ диваномъ съ заплатой посрединѣ, ютилась кучка фотографическихъ карточекъ въ черныхъ рамкахъ. Въ углу стояла этажерка съ пасхальными яйцами, серебряными ложками и мельхіоровыми подстаканниками.
За столомъ, на диванѣ, заткнувши уши пальцами, учила уроки гимназистка лѣтъ двѣнадцати-тринадцати; въ углу о чемъ-то ссорились два мальчика въ чистенькихъ ситцевыхъ рубашкахъ; въ сосѣдней комнатѣ, служившей и кухней, у окна съ геранью и подвѣшаннымъ горшечкомъ какихъ-то цвѣтовъ, спускавшихся внизъ зелеными нитями, сидѣла, низко наклонившись надъ пяльцами, молодая дѣвушка съ длинной свѣтлой косой и съ бумажными папильотками на лбу.
Въ окно глядѣлъ садъ съ бузиной, рябиной, двумя-тремя кустами сирени и разросшимися кучами высокой зеленой и сочной крапивы.
Высокая, костистая женщина съ сухимъ неподвижнымъ лицомъ и тѣмъ особеннымъ унылымъ выраженіемъ, которое было спеціально присуще обитательницамъ Баклановки, — въ черномъ платьѣ, съ низко спущеннымъ на лобъ темнымъ платкомъ, провела меня за перегородку въ маленькую темную каморку, сплошь заставленную сундуками. Зажженная свѣчка освѣтила большой голый черепъ, широкую волнистую сѣдую бороду и маленькое сморщенное старческое лицо, казавшееся такимъ жалкимъ и такимъ маленькимъ, при этой огромной бородѣ и блестящемъ черепѣ. Дѣло было ясно, — у старика оказалось крупозное воспаленіе легкихъ. Онъ былъ очень слабъ и тяжело дышалъ.
Послѣ осмотра я прошелъ въ кухню и объяснилъ женѣ больного, что воспаленіе легкихъ въ старческомъ возрастѣ переносится трудно, что больной очень слабъ, и я не могу ручаться за исходъ и что передъ нами четыре-пять опасныхъ дней до кризиса.
Темная женщина слушала внимательно съ своимъ неподвижнымъ унылымъ лицомъ.
— Въ больницу бы его… — отвѣтила она мнѣ. — Все равно помретъ.
Я объяснилъ, какъ опасно въ ноябрьскую непогодь везти больного съ крупознымъ воспаленіемъ легкихъ въ больницу черезъ весь городъ за двѣ версты, и повторилъ, что дѣло сводится къ четыремъ-пяти днямъ.
Отъ пялецъ поднялась бѣлокурая голова съ папильотками, и на меня упорно смотрѣли усталые печальные глаза дѣвушки.
Уходя, я зашелъ къ больному проститься. Онъ былъ глуховатъ, я наклонился къ уху и сталъ утѣшать.
— Не робѣйте, — говорю, — Иванъ Степановичъ, духу наберитесь. Богъ дастъ, живы будемъ…
Онъ, очевидно, понялъ меня, но лицо осталось попрежнему равнодушно, и онъ чуть пошевелилъ губами.
— Ум-мру…
— Ну, вотъ еще… — продолжалъ я. — Всѣ умремъ, когда смертный часъ придетъ, а раньше-то времени хоронить себя не зачѣмъ.
Запекшіяся сухія губы снова зашевелились и попрежнему медленно выговорили то же слово:
— Ум-мру…
На другой день больному стало хуже, и жена его еще настойчивѣе обратилась ко мнѣ.
— Въ больницу бы его, господинъ докторъ… Дѣло наше не богатое, — и уходъ, и все. Сами изволите видѣть… Какой ужъ онъ жилецъ. Ударъ ужъ былъ разъ, — параличъ расшибалъ. Все одно помретъ, я знаю…
Я разсердился.
— Что вы все: умретъ, да умретъ. Конечно, умереть можетъ, — особенно, если въ больницу на холоду повезете, — а можетъ и выздоровѣть.
— Какое ужъ выздоровѣть… Чай, видно…
Я рѣшительно запретилъ везти больного и сказалъ, что буду ѣздить даромъ, а лѣкарства присылать изъ своей лѣчебницы.
И опять на меня упорно смотрѣли съ какимъ-то страннымъ выраженіемъ усталые и печальные глаза дѣвушки за пяльцами.
Больной былъ въ полномъ сознаніи и поражалъ меня тѣмъ удивительнымъ равнодушіемъ, съ которымъ онъ относился къ своей болѣзни и отвѣчалъ на мои вопросы. Онъ глоталъ лѣкарства, когда подносили къ нему ложку, отвѣчалъ: да, нѣтъ, лучше, хуже, — но все это дѣлалъ съ выраженіемъ, какъ будто бы все это нужно было для меня, а не для него, и когда я уходилъ, выговорилъ своимъ хриплымъ шопотомъ:
— Не хлопочите, господинъ докторъ…
Я рѣшилъ непремѣнно хлопотать, и мнѣ почему-то особенно захотѣлось вылѣчить этого жалкаго и такого безучастнаго старика. Я сталъ ѣздить два раза въ день, посылалъ лѣкарства изъ своей лѣчебницы, просилъ фельдшера измѣрять температуру, втирать мазь, и пр. и пр.
Жена не заговаривала больше о больницѣ и аккуратно исполняла все, что я предписывалъ, но оставалась попрежнему холодна и безучастна. Она безшумно двигалась по комнатѣ и спокойно дѣлала свое хозяйское дѣло.
— Чего шумите? — окрикнетъ начинавшихъ ссориться мальчиковъ. — Видите, Настасья уроки учитъ.
Подойдетъ къ старшей дочери, насчетъ узора укажетъ, у печки управляться станетъ.
И всѣ въ семьѣ были какъ-то странно равнодушны къ тому, что дѣлалось за перегородкой въ темной каморкѣ, гдѣ рѣшался вопросъ о жизни и смерти.
Ссорились или играли въ углу мальчики, неподвижно сидѣла за пяльцами молодая дѣвушка съ своимъ страннымъ выраженіемъ глазъ.
А за перегородкой лежалъ, вытянувшись, и тяжело дышалъ безмолвный старикъ и покорно ждалъ подходившую къ нему смерть и съ равнодушнымъ лицомъ говорилъ мнѣ:
— Умру… Не хлопочите, господинъ докторъ…
Только дѣвочка-гимназистка сидѣла съ красными заплаканными глазами за своими уроками и часто уходила за перегородку и подолгу оставалась тамъ.
Какъ-то разъ я пришелъ раньше обыкновеннаго. Жена больного еще не возвращалась съ базара, и я попросилъ старшую дочь сходить въ лѣчебницу за лѣкарствомъ, которое мнѣ нужно было впрыснуть старику подъ кожу, и въ ожиданіи лѣкарства присѣлъ на диванъ къ дѣвочкѣ, только что вернувшейся изъ гимназіи и читавшей какую-то толстую книгу.
— Развѣ вамъ это задано? — спросилъ я, заглянувши на страницу открытой книги, гдѣ шло описаніе жизни сибирскихъ инородцевъ.
— Нѣтъ… — замялась дѣвочка и вся вспыхнула и торопливо закрыла книгу, а разсматривавшій старые номера «Нивы» мальчикъ лѣтъ десяти поднялъ голову и разсмѣялся.
— Это она, докторъ, въ Сибирь собирается ѣхать, народы тамъ крестить будетъ… — фыркая, говорилъ онъ мнѣ. — Теперь умна больно стала…
— И поѣду, и поѣду… — съ сердитымъ лицомъ, съ сдвинутыми бровями и дрожавшими на глазахъ слезинками упрямо твердила дѣвочка.
Очевидно, я попалъ на обычную тему, которой мальчикъ, а, быть можетъ, и взрослые дразнили дѣвочку.
— Дура, — говорилъ мальчикъ. — Развѣ дѣвчонки крестятъ, попы это…
— Самъ ты дуракъ, — огрызнулась дѣвочка. — Я только выучу ихъ, а тамъ они… Не хочу я съ тобой разговаривать, — рѣшительно закончила она.
Я послалъ мальчика за чѣмъ-то въ лѣчебницу вслѣдъ за сестрой и заговорилъ съ дѣвочкой.
— Какъ это ты, Настя, надумала?
Она взглянула на меня недовѣрчиво и подозрительно, но, должно быть, мое лицо успокоило ее, и, конфузясь и путаясь, съ необсохшими на глазахъ слезами, говорила мнѣ:
— Въ гимназіи… Алексѣй Иванычъ географіи у насъ учитъ, разсказывалъ разъ про этихъ всѣхъ… чукчей, остяковъ и другихъ разныхъ. Какъ они плохо живутъ, въ грязи, голодаютъ… И не знаютъ ничего, идоламъ молятся, кровью имъ губы мажутъ. Знаете, докторъ, — оживленно и довѣрчиво заговорила она, — читала я: родится ребеночекъ — они его въ снѣгу сейчасъ же обваляютъ голенькаго. А еще станутъ хворать воспой, они больныхъ-то, умирающихъ и покинутъ, только хлѣба оставятъ, и уйдутъ, чтобы самимъ спастись. Алексѣй-то Иванычъ говорилъ, все ихъ меньше и меньше стаетъ, умираютъ много. Я и стала думать, все и думала, и думала… Вѣдь ихъ такъ жалко… — тономъ полувопроса обратилась она ко мнѣ.
Я кивалъ головой и все смотрѣлъ въ милые и кроткіе, такіе хорошіе дѣтскіе глазки, и тутъ только замѣтилъ, какъ похоже лицо Насти, съ ея большимъ бѣлымъ лбомъ, на лицо старика.
А старая обида, очевидно, все болѣла въ сердцѣ дѣвочки, и дрогнувшимъ голосомъ, съ вновь блеснувшими слезами, жаловалась она мнѣ:
— А они все смѣются — Федька съ Лизой. Я только разъ и разсказала имъ, какъ я поѣду послѣ гимназіи въ Сибирь къ нимъ, къ чукчамъ, про Іисуса Христа разскажу, про Страсти Господни, читать выучу, чтобы книжки стали читать, какъ другіе живутъ, узнали бы… А они пошли смѣяться. И проходу не даютъ. Стану книжку про инородцевъ читать, ночью иной разъ встану Богу молиться за нихъ… Федька подсмотритъ и примутся смѣяться.
И нѣжный дѣтскій голосокъ все жаловался мнѣ, и большой бѣлый лобъ не по-дѣтски морщился и сосредоточенно думалъ.
Старику дѣлалось все хуже и хуже. Артеріи были измѣнены, сердце работало слабо, и я все болѣе и болѣе сомнѣвался въ выздоровленіи моего больного.
Не помню, на седьмой или восьмой день меня разбудили рано утромъ. Въ квартиру ворвалась, какъ безумная, Настя и съ воплями и криками: «тятенька умираетъ»… потащила меня къ себѣ. Мы долго шли по пустымъ и еще темнымъ городскимъ улицамъ, и я еле поспѣвалъ за быстро бѣжавшей дѣвочкой, повидимому, не замѣчавшей, какъ холодный осенній вѣтеръ трепалъ ея волосы.и дулъ въ голую непокрытую шею. Если я останавливался передъ какой-нибудь лужей и начиналъ искать мѣста посуше, она подбѣгала ко мнѣ, тянула меня за рукавъ и съ плачемъ выкрикивала:
— Докторъ, голубчикъ, родимый, вѣдь тятенька помираетъ! Помретъ тятенька-то… Докторчикъ, миленькій, ангельчикъ…
И она снова бѣжала впередъ и до меня доносился плачущій крикъ:
— Какъ я безъ тятеньки-то жить буду!…
Въ Баклановскихъ воротахъ она побѣжала впередъ, но внизу лѣстницы своего дома остановилась и, прижавшись къ стѣнѣ, вся дрожала, какъ въ лихорадкѣ.
— Ты чего, Настя, не идешь? — спросилъ я.
— Боюсь… — трясясь въ ужасѣ, шептала она. — Боюсь. Вдругъ тятенька-то не дышитъ… А я ушла, не простилась. Я послѣ, я послѣ, за вами…
Я прошелъ впередъ, но она тотчасъ же обогнала меня и, прыгая чрезъ ступеньку, влетѣла наверхъ въ свой мезонинъ.
Въ темную каморку набилась вся семья. Старикъ дышалъ медленно, ровно, глубоко; крупныя капли пота видны были на голомъ черепѣ, глаза были закрыты, сердце работало безъ перебоевъ, сильно и ровно.
Я осмотрѣлъ больного и съ тѣмъ особеннымъ чувствомъ высокаго наслажденія, которое испытываетъ только врачъ при выздоровленіи тяжелобольного, сказалъ, обращаясь ко всѣмъ:
— Ну, слава Богу. Это кризисъ, опасность прошла.
Нѣсколько секундъ протянулось страшное молчаніе и потомъ жена больного подняла на меня глаза, — я въ первый разъ разсмотрѣлъ ихъ близко, — сѣрые, холодные, какіе-то тяжелые глаза, и недовѣрчиво выговорила:
— Живъ будетъ?
— Конечно, живъ.
Снова то же странное молчаніе и какимъ-то особеннымъ тономъ брошенныя слова жены:
— Божья воля…
Больной открылъ глаза и равнодушно смотрѣлъ на насъ.
— Слава Богу, Иванъ Степановичъ! — закричалъ я ему на ухо. — Живы будете, теперь скоро выздоравливать станемъ…
И въ первый разъ за все время болѣзни лицо старика не осталось равнодушнымъ. На немъ явилось какое-то испуганное выраженіе; старикъ долго обводилъ глазами меня, свою жену, дочку-гимназистку и двухъ мальчиковъ, — я не замѣтилъ, какъ старшая дочь выскользнула изъ каморки.
— Божья воля, Ваничка… — говорила, наклонившись надъ больнымъ, жена его; мнѣ послышалось что-то мягкое и ласковое въ дрогнувшемъ голосѣ.
— Докторъ говоритъ, жить будешь, Иванъ Степановичъ…
А испуганное и какъ-будто виноватое лицо старика сморщилось, и двѣ крупныхъ слезы покатились изъ глазъ по впалымъ щекамъ.
Было что-то тяжелое и напряженное во всей этой сценѣ; мое счастливое настроеніе какъ-то потускнѣло и, отдавши нужныя распоряженія, я поторопился уйти.
Надъ лѣстницей въ чуланѣ кто-то громко рыдалъ. Сквозь отворенную дверь я увидѣлъ полулежавшую на сундукѣ молодую дѣвушку, — она билась головой объ сундукъ и зажимала ротъ руками, и изъ зажатаго рта вырывался мучительный, надрывающій плачъ. На лбу не было папильотокъ, незаплетенные волосы разсыпались и покрыли бившееся на сундукѣ тѣло.
Я взялъ дѣвушку за руки и сталъ уговаривать.
— Я вамъ ручаюсь, — говорилъ я, — что вашъ отецъ будетъ живъ, всякая опасность прошла. Это былъ кризисъ, но онъ кончился и все идетъ прекрасно.
Она порывисто вскочила съ сундука, отняла руки отъ лица и расширившимися, сдѣлавшимися совсѣмъ круглыми, дикими глазами смотрѣла прямо мнѣ въ лицо и, словно безсознательно, повторяла:
— Тятенька живъ будетъ? Вѣрно слово, — живъ, живъ?..
И она начала быстро, быстро креститься и скороговоркою произносить: слава Богу, слава Богу, слава Богу… Дѣвушка все крестилась, все повторяла: слава Богу, и вдругъ — съ исказившимся, мокрымъ отъ слезъ злымъ лицомъ рѣзко двинулась ко мнѣ.
— Вы чего тутъ стоите? Что вамъ нужно? Чего нужно вамъ? — почти кричала она. — Слезъ моихъ не видали, слезы мои посмотрѣть хочется? Идите. Я вамъ говорю, идите…
Я спускался по лѣстницѣ, ошеломленный, ничего не понимая, а то тяжелое и напряженное, что чувствовалось у постели больного, все сгущалось, становилось все напряженнѣе.
Изнывающее, туманное, промозглое ноябрьское утро, какъ неокончившійся тяжелый сонъ, медленно вставало надъ грязными безлюдными улицами, надъ сѣрыми съ влажными пятнами на стѣнахъ домами, надъ оголенными деревьями, капавшими медленными, тихими, безмолвными каплями…
Я въ нерѣшимости стоялъ въ воротахъ и думалъ, идти ли мнѣ по залитымъ грязью улицамъ или ждать моего кучера, которому, уходя изъ дому, я велѣлъ пріѣхать за мной въ Баклановку.
— Что старичокъ-то, Иванъ-то Степановичъ, кончился? — участливо и жалостливо спросилъ меня отпиравшій свою лавочку баклановскій лавочникъ, Трофимъ Даниловичъ, — также мой постоянный паціентъ, — въ совершенствѣ знавшій всякія семейныя и имущественныя тайны баклановскихъ обитателей.
Я отвѣтилъ, что Иванъ Степановичъ не кончился, а, наоборотъ, выздоравливаетъ и будетъ жить.
На толстомъ лицѣ Трофима Даниловича появилось изумленіе и что-то похожее на то выраженіе, которое я только-что видѣлъ у жены больного. Онъ хлопнулъ себя руками по бедрамъ и еще болѣе участливо и жалостливо проговорилъ: — Ахъ, грѣхи-то какіе… Вотъ грѣхъ-то… Вотъ грѣхи-то…
— Что вы тамъ мелете, — сердито остановилъ я его, — какіе грѣхи?
— Ахъ, господинъ докторъ, дѣловъ-то ихъ вы не знаете… Вѣдь застрахованъ старичокъ-то!
— Ну, и что же? — не совсѣмъ понимая, спросилъ я.
— То-то вотъ и оно..: Вы войдите въ разсужденіе. Теперь дѣвица-то ихъ, можно сказать, почти что просватана за Тихона моего, за приказчика, — онъ мотнулъ головой по направленію къ краснощекому, безусому и безбородому приказчику, возившемуся въ глубинѣ лавки. — Деньги-то давнымъ давно по мѣстамъ опредѣлены, что къ чему, — только вотъ и ждали. Теперь ему бы пятьсотъ, значитъ, въ приданое, а пятьсотъ на выплату, — съ тыщей-то онъ взяться бы могъ, лавочку хотѣлъ снять въ слободкѣ. Ну, хорошо… — лавочникъ загнулъ палецъ. — Полтыщи сыну пошли бы, фиціянтомъ на пароходѣ бѣгаетъ у дяди, дядя-то буфетъ держитъ. Хорошій парень, не пьющій, старательный, — свое бы дѣло завелъ, на махонькомъ пароходѣ буфетъ снять собирался. А пять сотельныхъ старухѣ бы осталось, — думала квартиренку снять, мебелишкой обладить да гимназистовъ пускать, — все бы около нихъ кормилась съ дѣтьми… Ахъ, грѣхи какіе!..
Лавочникъ снова хлопнулъ себя руками.
— Что же они, изверги что ли? — вырвалось у меня, — смерти отца ждали?..
— Что вы, баринъ? Семья-то хорошая, согласная. Почитали старика-то. Человѣкъ-то какой, господинъ докторъ, Иванъ-то Степановичъ! Тридцать восемь годовъ у Пестрякова довѣреннымъ былъ, всѣмъ дѣломъ орудовалъ, — другой бы на его мѣстѣ дома понастроилъ, свое бы дѣло имѣлъ, — а они, сами изволили видѣть, — послѣднее доѣдаютъ… И теперь бы служилъ, кабы параличъ въ ту пору не расшибъ его…
Я только теперь вспомнилъ Ивана Огепановича и изъ-за сморщеннаго больного и жалкаго лица старика предо мною встала солидная и благообразная физіономія пестряковскаго главнаго приказчика, молчаливо, одними глазами командовавшаго изъ-за своего прилавка толпой суетившихся молодыхъ приказчиковъ и подававшаго совѣты по части костюмовъ барышнямъ-покупательницамъ, высоко цѣнившимъ его тонкій вкусъ и врожденное изящество.
А Трофимъ Даниловичъ все говорилъ мнѣ:
— Вы думаете старику-то радостно выздоравливать, — чай понимаетъ. Бывало, вотъ тутъ на завалинкѣ сидитъ, разговорится. «Хоть бы Богъ прибралъ поскорѣе, Трофимъ Данилычъ, — все бы семьѣ развязку сдѣлалъ… Только-бы, скажетъ, кончину христіанскую Господь послалъ, не застигъ въ одночасье…»
— Какъ теперь жить-то они станутъ — на нѣтъ сошли… — продолжалъ размышлять Трофимъ Данилычъ. — Ну Настя-то ничего, мѣщанское общество въ гимназію платитъ, да и по ученью хорошо пошла, а теперь мальчишекъ учить, опять старшая-то, невѣста-то… А за старика процентъ плати, — и изъ чего только. платить будутъ, ума не приложу…
А по улицамъ плылъ туманъ… Медленно, сырыми тяжелыми клубами, сѣрый и грязный ползъ онъ изъ узкихъ переулковъ, съ широкихъ площадей, окутывалъ дома и деревья и грязную улицу и кругомъ становилось такъ смутно, сѣро и тоскливо.
Я еще нѣсколько лѣтъ прожилъ въ томъ городѣ и часто видалъ на завалинкѣ грѣвшагося на солнцѣ старика съ голымъ черепомъ и большой сѣдой бородой. При видѣ меня онъ снималъ свой старый ватный картузъ и всякій разъ мнѣ казалось, его лицо принимала виноватое выраженіе. А съ переулка видно было, — у окошка съ подвѣшаннымъ горшечкомъ цвѣтовъ, низко наклонившись надъ пяльцами и не отрываясь отъ работы, все сидѣла молодая дѣвушка съ бѣлокурой косой. Изрѣдка я видѣлъ на базарѣ высокую костистую женщину въ поношенномъ темномъ платьѣ, съ сухимъ неподвижнымъ лицомъ; только не видно было въ баклановской лавочкѣ круглой краснощекой физіономіи приказчика, и мнѣ все было какъ-то неловко спросить у Трофима Даниловича, ждетъ ли онъ свою бѣлокурую невѣсту, или уже завелъ безъ нея въ слободкѣ свою лавочку.
Настю я изрѣдка встрѣчалъ. Повидимому, у ней было много уроковъ и она помогала семьѣ. Я зналъ, что послѣ гимназіи она уѣхала на курсы, и послѣ этого потерялъ ее изъ вида. Насколько мнѣ извѣстно, Настя не возвращалась въ свой городъ.