Выдержал, или Попривык и вынес (Твен)/ДО

Выдержал, или Попривык и вынес
авторъ Марк Твен, пер. Н. И. Панютиной

Оригинал: англ. Roughing It, опубл.: 1872. — Перевод опубл.: 1898. Источникъ: az.lib.ru • Повесть переводилась также под названиями: «Налегке», «Пережитое».

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ МАРКА ТВЭНА Томъ восьмой РАЗСКАЗЫ Переводъ Н. И. Панютиной. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Типографія бр. Пантелеевыхъ. Верейская, 16.

1898

ВЫДЕРЖАЛЪ, или ПОПРИВЫКЪ И ВЫНЕСЪ.

ВМѢСТО ПРЕДИСЛОВІЯ.

Книга эта есть простой разсказъ о видѣнномъ и слышанномъ мною, а не исторія съ претензіями на что-то и не философское разсужденіе. Она заключаетъ описаніе странствованія въ продолженіи нѣсколькихъ лѣтъ, и цѣль ея скорѣе развлечь отдыхающаго читателя, нежели надоѣсть ему метафизикой или раздражить научными знаніями.

Тѣмъ не менѣе, нѣкоторыя научныя свѣдѣнія найдутся въ этой книгѣ, — свѣдѣнія, относящіяся къ интересному эпизоду въ исторіи дальняго востока, эпизоду, который еще никѣмъ изъ очевидцевъ не былъ описанъ. Я говорю о денежной горячкѣ, охватившей до высшей степени всѣхъ въ Невадѣ при разработкѣ серебряныхъ рудъ; прелюбопытный это быль эпизодъ въ нѣкоторомъ родѣ; единственный по своей оригинальности, случившійся въ этой странѣ; вѣроятно, онъ никогда болѣе не повторится.

Разсматривая со вниманіемъ эту книгу, пожалуй, въ ней найдутъ уже черезчуръ много лишнихъ свѣдѣній; я объ этомъ искренно сожалѣю, но иначе со мною и быть не могло. Свѣдѣнія эти какъ-то совсѣмъ непроизвольно истекаютъ изъ моей памяти. Я бы много далъ, чтобъ сумѣть воздержаться отъ лишнихъ описаній, но я положительно на это неспособенъ. Чѣмъ болѣе я стараюсь заглушить въ себѣ этотъ источникъ болтовни, тѣмъ сильнѣе онъ просится наружу и тѣмъ болѣе заставляетъ меня изрекать разныя премудрости. Потому прошу только снисхожденія со стороны читателя, а не оправданія.

Авторъ.

ГЛАВА I.

Мой братъ былъ только-что назаченъ секретаремъ въ Неваду, на почтенную должность, соединявшую въ себѣ обязанности: казначея, контролера, государственнаго секретаря и во время отсутствія губернатора замѣстителя его. Содержаніе въ 1.800 долларовъ и титулъ «господина секретаря» давали этому высокому положенію внушающее почтеніе. Я былъ молодъ и неразуменъ и сильно завидовалъ брату. Я завидовалъ его положенію, его матеріальному обезпеченію и въ особенности предстоявшему ему длинному, чудному путешествію и знакомству съ новымъ невѣдомымъ краемъ, гдѣ суждено было ему поселиться. Онъ будетъ путешествовать! Я никогда не выѣзжалъ изъ дому и слово «путешествіе» имѣло для меня чарующее обаяніе. Вскорѣ онъ будетъ за нѣсколько сотъ миль, въ степяхъ, въ горахъ дальняго востока, увидитъ буйволовъ, индѣйцевъ, степныхъ собакъ, дикихъ возъ; разныя будутъ съ нимъ приключенія, можетъ быть, онъ будетъ повѣшенъ или скальпированъ дикими, испытаетъ столько дивныхъ ощущеній, напишетъ намъ домой объ этомъ и станетъ въ глазахъ нашихъ героемъ. Увидитъ золотыя и серебряныя руды и въ свободное отъ занятій время, гуляя, шутя наполнитъ два, три ведра блестящей рудой и на склонѣ горъ будетъ подбирать золотые и серебряные самородки. Со временемъ онъ сдѣлается богачемъ и, вернувшись домой, хладнокровно будетъ разсказывать о Санъ-Франциско, объ океанѣ и о «перешейкѣ», какъ будто видѣть воочію всѣ эти чудеса не имѣетъ никакого значенія. Что я перестрадалъ, глядя на его счастіе, не поддается описанію. Итакъ, когда онъ хладнокровно осчастливилъ меня, предложивъ мѣсто личнаго его секретаря, то отъ восторга я земли подъ собою не чувствовалъ, и небо, казалось, разверзлось передо мною. Мнѣ ничего не оставалось желать лучшаго. Я былъ вполнѣ доволенъ. Часа черезъ два я былъ готовъ въ дорогу. Мы не могли взять съ собою много вещей, потому что намъ предстояло совершить путешествіе отъ границъ Миссури до Невады въ дилижансѣ, и каждому пассажиру дозволялось имѣть ограниченное количество багажа. Въ то прекрасное время, десять, двѣнадцать лѣтъ тому назадъ, тамъ не было и помину о желѣзной дорогѣ (Pacific railroad).

Я предполагалъ пробыть въ Невадѣ всего три мѣсяца и никогда не воображалъ оставаться тамъ долѣе.

Я намѣревался осмотрѣть все, что могъ и что было ново и необыкновенно, и потомъ скорѣе вернуться къ своимъ дѣламъ. Я далекъ былъ отъ мысли, что эти предполагаемые мною три мѣсяца обратятся у меня въ семь долгихъ лѣтъ!

Всю ночь бредилъ я индѣйцами, степями и рудами; на слѣдующій день въ назначенное время мы на пристани Сентъ-Луисъ сѣли на пароходъ, который направлялся вверхъ по Миссури. Мы плыли шесть дней отъ Сентъ-Луисъ до «Сентъ-Же». Переѣздъ этотъ былъ настолько скучный, усыпительный и безсодержательный, что не оставилъ никакого впечатлѣнія въ моей памяти; помню только одно, какъ мы осторожно переѣзжали черезъ попадавшіяся намъ въ рѣкѣ, въ дикомъ безпорядкѣ, подводныя обмелѣвшія деревья, какъ мы то-и-дѣло ударялись о рифы и потомъ, удаляясь отъ нихъ, входили въ болѣе спокойное русло; помню песчаныя мели, на которыя по временамъ мы натыкались и, гдѣ немного отдохнувъ, съ новою энергіею пускались дальше. Въ сущности, пароходъ этотъ могъ также хорошо отправиться въ Сентъ-Же и сухимъ путемъ, потому что большею частью мы плыли кое-какъ, — то взбираясь на рифы, то карабкаясь черезъ подводные сучья, и въ такомъ тихомъ и утомительномъ плаваніи проходилъ цѣлый день. Капитанъ называлъ свой пароходъ «увальнемъ», говорилъ, что ему нужны только «стрижка» и колесо большаго размѣра. Я же думалъ, что ему недостаетъ многаго, но благоразумно смолчалъ.

ГЛАВА II.

Причаливъ въ одинъ прекрасный вечеръ въ Сентъ-Жозефъ, мы первымъ дѣломъ постарались разыскать почтовую контору и заплатить за каждый билетъ 150 долларовъ, чтобы ѣхать въ дилижансѣ до Карсонъ-Сити въ Невадѣ.

На слѣдующее утро, вставъ рано, мы наскоро позавтракали и поспѣшили къ мѣсту отправленія. Тутъ ожидала насъ маленькая непріятность, которую, собственно говоря, мы должны были предвидѣть, а именно: нельзя было тяжелый, дорожный чемоданъ заставить принять за 25 ф. вѣсу, по той простой причинѣ, что онъ былъ гораздо тяжелѣе, а мы имѣли право каждый на 25 ф. багажа. Такимъ образомъ пришлось открыть чемоданы и сдѣлать выборъ вещамъ на скорую руку. Мы взяли каждый свои законные 25 ф., остальное же отправили обратно пароходомъ въ СентъЛуисъ. Для насъ это было большое лишеніе, такъ какъ пришлось остаться безъ фрака, безъ бѣлыхъ перчатокъ, въ которыхъ мы разсчитывали щеголять въ собраніяхъ общества закладовъ на Скалистыхъ Горахъ, безъ цилиндровъ, безъ лакированныхъ сапогъ, однимъ словомъ, безъ всего того, что дѣлаетъ жизнь удобною и пріятною. Мы встали совсѣмъ на военное положеніе. Каждый изъ насъ облекся въ грубую, толстую одежду, въ шерстяную рубашку и надѣлъ подходящую обувь, а въ чемоданъ мы уложили нѣсколько крахмальныхъ рубашекъ, немного нижняго бѣлья и разной другой мелочи. Братъ мой, господинъ секретарь, взялъ съ собою четырехъ-фунтовую книгу статута Соединенныхъ Штатовъ и шести-фунтовый Пространный Словарь (unabridged Dictionary); мы были наивны и не знали, что книги эти можно было пріобрѣсть въ Санъ-Франциско, а на слѣдующій день почтой получить ихъ въ Карсонъ-Сити.

Я былъ вооруженъ несчастнымъ маленькимъ револьверомъ, системы Смита и Уессонъ, семиствольнымъ, который заряжался микроскопическими пулями, и надо было выпустить всѣ семь выстрѣловъ за-разъ, чтобы причинить кому-нибудь хотя малѣйшій вредъ. Но я воображалъ его очень цѣннымъ и онъ казался мнѣ весьма опаснымъ. Въ немъ былъ только одинъ недостатокъ — онъ никогда не попадалъ въ цѣль. Одинъ изъ нашихъ «кондукторовъ» упражнялся однажды, стрѣляя изъ него въ корову, и пока корова стояла покойно и не шевелилась, то оставалась невредима, но какъ только она стала двигаться, а онъ цѣлить въ совсѣмъ другіе предметы, тутъ пришлось коровѣ плохо. Секретарь нашъ имѣлъ при себѣ револьверъ малаго калибра, системы Кольта, имъ онъ долженъ былъ защищаться отъ индѣйцевъ въ случаѣ ихъ нападенія, а пока, для большей безопасности, носилъ его съ опущенными курками. Господинъ Георгъ Бемисъ имѣлъ грозный и страшный видъ; это былъ нашъ попутчикъ и мы раньше никогда съ нимъ не встрѣчались. Онъ носилъ за своимъ поясомъ старинный оригинальный револьверъ, системы «Allen», который прозванъ насмѣшниками «перечницей». Нужно было просто потянуть въ сторону собачку, взвести курокъ, и пистолетъ стрѣлялъ. Когда собачка принимала свое прежнее положеніе, курокъ поднимался, а барабанъ вертѣлся, и только черезъ нѣсколько времени курокъ ударялъ и пуля выскакивала. Прицѣливаться во время верченія барабана и попадать въ намѣченный предметъ былъ подвигъ, котораго «Allen» не достигалъ; но оружіе Георга всетаки заслуживало нѣкотораго довѣрія, потому что, какъ выразился одинъ изъ нашихъ ямщиковъ, «если оно не попадало въ намѣченную цѣль, то всетаки оно попадало во что-нибудь другое». И это было совершенно вѣрно. Однажды цѣлили изъ него въ двойку пикъ, пригвожденную къ дереву, и что же, онъ попалъ въ лошака, стоящаго въ тридцати ярдахъ налѣво. Бемисъ не нуждался въ лошакѣ, но хозяинъ животнаго пришелъ съ двустволкой и принудилъ Бемиса купить лошака. Дѣйствительно преоригинальное оружіе былъ этотъ «Allen», случалось, что всѣ семь зарядовъ выскакивали за-разъ и тогда вокругъ и около не было безопаснаго мѣста, развѣ только позади.

У насъ было взято съ собою два, три теплыхъ покрывала отъ морозовъ въ горахъ, а что касается предметовъ роскоши, то мы позволили себѣ только одно — трубки и пять фунтовъ табаку, кромѣ того двѣ фляги для воды и маленькій кошелекъ съ серебряною монетою для ежедневныхъ тратъ на завтракъ и на обѣдъ.

Въ восемь часовъ все было готово и мы были уже на той сторонѣ рѣки, быстро вскочили въ почтовую карету, ямщикъ щелкнулъ кнутомъ и мы покатили, оставивъ «Штаты» далеко за нами.

Было превосходное лѣтнее утро и окрестность была залита яркимъ солнцемъ. Чувствовалась свѣжесть и пріятное дуновеніе, и какое-то радостное настроеніе охватывало васъ при мысли, что вы далеки отъ заботъ и отъ всякой отвѣтственности, даже приходило въ голову, что всѣ тѣ годы, проведенные въ работѣ и взаперти въ душной и спертой городской атмосферѣ, были даромъ прожиты вами.

Мы ѣхали черезъ Канзасъ и часа черезъ полтора благополучно прибыли въ чужіе края, въ величественныя американскія степи. Тутъ мѣстность была волниста, и насколько глазъ могъ охватить все окружающее, вы видѣли передъ собою грандіозное и правильное возвышеніе и наклоненіе почвы — какъ бы величавыя волны океана послѣ бури. Вездѣ видны были зеленѣющіе хлѣба, отчетливо выдающіеся квадратами густой темной зелени среди роскошной растительности. Но въ скоромъ времени земляное море это теряло свой волнистый характеръ и передъ вами разстилалась плоская поверхность на протяженіи семисотъ миль.

Наша карета, постоянно качающаяся то въ ту, то въ другую сторону, походила на большую внушительную люльку, стоящую на колесахъ. Она была запряжена красивою шестеркою лошадей, а около кучера сидѣлъ «кондукторъ», законный капитанъ этого судна, такъ какъ вся отвѣтственность лежала на немъ; онъ долженъ былъ заботиться о почтѣ, о пассажирѣ, о багажѣ и о всѣхъ случайностяхъ, могущихъ встрѣтиться на пути. Мы трое были пока единственными пассажирами. Сидѣли мы внутри кареты на заднихъ мѣстахъ, а остальное было все завалено почтовыми сумками, такъ какъ мы захватили почту за цѣлые три дня. Передъ нами, почти трогая наши колѣни и доходя до потолка, стояла перпендикулярная стѣна изъ почтовыхъ сумокъ. Большая груда ихъ, перевязанная ремнями, лежала наверху, на каретѣ, и оба ящика, передній и задній были полны.

Кучеръ объяснилъ намъ, что на пароходѣ этого груза было 2.700 ф. и теперь вотъ нужно развозить его повсюду: «немного въ Бригкамъ, немного въ Карсонъ, въ Фриско, но самую главную часть передать индѣйцамъ; замѣчательно безпокойный народъ, думается мнѣ, у нихъ дѣла довольно и безъ чтенія».

Сказавъ это, лицо его какъ-то перекосилось въ улыбку и онъ сталъ подмигивать; глядя на него, мы догадались, что замѣчаніе это было сдѣлано шутя и подразумѣвало тотъ случай, когда мы встрѣтимся въ степяхъ съ индѣйцами и когда намъ придется волей-неволей разстаться съ нѣкоторыми пожитками.

Лошадей мѣняли мы каждыя десять миль въ продолженіе всего дня и прекрасно и скоро ѣхали по гладкой, твердой дорогѣ. При каждой остановкѣ дилижанса мы выскакивали, чтобы промять свои ноги, благодаря чему при наступленіи ночи мы были свѣжи и бодры.

Послѣ ужина какая-то женщина, которой приходилось проѣхать 50 миль до своего мѣста, сѣла къ намъ въ карету, и мы принуждены были поочереди уступать ей свое мѣсто, а сами садиться на наружное, рядомъ съ кучеромъ и съ кондукторомъ. Казалось, она была не разговорчива. Она сидѣла въ углу и при наступающихъ потемкахъ занималась тѣмъ, что устремляла свой зоркій взглядъ на комара, впившагося въ одну изъ ея рукъ, между тѣмъ какъ другую она медленно поднимала до извѣстной высоты, чтобы со всего размаха прихлопнуть комара; размахъ этотъ былъ такъ силенъ, что могъ свалить и корову; послѣ того, она продолжала сидѣть и наблюдать за трупомъ съ самымъ хладнокровнымъ образомъ; прицѣлъ ея всегда былъ вѣренъ, она ни разу не сдѣлала промаха.

Труповъ съ руки она не сбрасывала, а оставляла для приманки. Я сидѣлъ около этого безобразнаго сфинкса, смотрѣлъ какъ она убила до полсотни комаровъ, и все ожидалъ, что она что-нибудь да скажетъ, но все напрасно, она молчала. Тогда уже я вступилъ съ ней въ разговоръ. Я сказалъ:

— Комаровъ здѣсь довольно много, сударыня.

— Вы бьетесь объ закладъ!

— Что вы говорите, сударыня?

— Вы бьетесь объ закладъ!

Вдругъ она выпрямилась, оглянула всѣхъ и стала говорить грубымъ и простымъ языкомъ:

— Провались я, если я не приняла васъ за глухо-нѣмыхъ, честное слово. Я собирала, собирала комаровъ и удивлялась, что съ вами. Сначала полагала, что вы глухо-нѣмые, потомъ рѣшила, что вы больны или помѣшаны, наконецъ, поняла, что вы просто несчастные дураки, не умѣющіе связать двухъ словъ. Откуда вы?

Сфинксъ пересталъ быть сфинксомъ! Всѣ потоки ея краснорѣчія прорвались и она положительно заливала насъ ими, говоря, въ переносномъ смыслѣ, мы тонули въ опустошительномъ потопѣ ея тривіальной и грубой болтовни.

Боже, какъ мы страдали! Она не умолкала, говорила цѣлыми часами и я горько раскаивался, что когда-то обратился къ ней съ комаринымъ вопросомъ и этимъ развязалъ ей языкъ. Она ни разу не умолкла до разсвѣта, пока не насталъ конецъ ея путешествія, и то, выходя изъ кареты разбудила насъ (такъ какъ мы дремали), сказавъ:

— Ну, вы, молодцы, выходите-ка въ Коттенвудѣ и пробудьте тамъ денька два, я буду одна сегодня ночью и если могу вамъ пригодиться моей болтовней, то къ вашимъ услугамъ. Спросите у людей, они вамъ скажутъ, какъ я добра, особенно для дѣвки, подобранной въ лѣсу и выросшей между всякой дрянью; когда же я встрѣчаюсь съ порядочными людьми, себѣ равными, то полагаю, что меня могутъ найти красивой и пріятной бабенкой.

Мы рѣшили не останавливаться въ Коттенвудѣ.

ГЛАВА III.

Часа за полтора до разсвѣта мы такъ гладко катили по дорогѣ, что наша люлька, легко покачиваясь, пріятно усыпляла насъ и мы было уже совсѣмъ засыпали, какъ вдругъ что-то рухнуло подъ нами! Ясно не сознавая, что случилось, мы отнеслись къ этому равнодушно. Карета остановилась. Мы слышали, какъ ямщикъ съ кондукторомъ разговаривали между собою, какъ суетились и ругались, не находя фонаря, но насъ все это мало трогало, мы чувствовали себя хорошо въ нашемъ гнѣздышкѣ со спущенными сторами, въ то время, какъ люди эти хлопотали около экипажа въ такую пасмурную ночь. По разнымъ звукамъ слышно было, что они производили осмотръ, и вотъ послышался голосъ кучера:

— Ахъ, чортъ возьми, шкворень-то сломался!

Я вскочилъ, какъ встрепанный, что всегда бываетъ при сознаніи какого-то еще неразъясненнаго бѣдствія. Я подумалъ: «Вѣрно шкворень есть какая-нибудь часть лошади и, безъ сомнѣнія, очень важная, въ виду того, что голосъ кучера мнѣ показался мрачнымъ. Можетъ быть, нога, но между тѣмъ, какъ могла она сломать ногу, бѣжавъ по такой прелестной дорогѣ? Нѣтъ, это не, можетъ быть нога, нѣтъ, это невозможно, развѣ только она хотѣла лягнуть кучера. Интересно, однако же, узнать, какая же часть лошади называется шкворнемъ? Что бы тамъ ни было, но я не выкажу своего невѣжества при нихъ».

Какъ разъ въ эту минуту занавѣсь приподнялась, фонарь освѣтилъ насъ и всѣ почтовыя пожитки, а въ окнѣ появилось лицо кондуктора, который сказалъ:

— Господа, вамъ придется немедля выходить, шкворень сломался.

Мы вышли изъ кареты угрюмые и недовольные и насъ съ просонья пробирала дрожь. Когда же я узналъ, что то, что они называли «шкворнемъ», была соединительная часть передней оси съ экипажемъ, то я обратился къ кучеру со словами:

— Во всю жизнь мою не пришлось мнѣ видѣть до такой степени истертаго шкворня; какъ это случилось?

— Какъ? Да очень просто, когда дали везти почту за цѣлые три дня, вотъ и случилось, — сказалъ онъ. — И что странно, какъ разъ въ томъ направленіи, которое указано на почтовыхъ сумкахъ съ газетами и гдѣ именно и надо выдать почту индѣйцамъ, чтобы держать ихъ въ покоѣ. Вышло оно всетаки кстати, такъ какъ въ такую темноту я проѣхалъ бы навѣрно мимо, если бы не сломался шкворень.

Я былъ убѣжденъ, что онъ опять дѣлаетъ свою гримасу съ подмигиваніемъ, хотя не могъ разсмотрѣть его лица, такъ какъ онъ наклонился надъ работой; пожелавъ ему успѣха, я повернулся и сталъ помогать другимъ выносить почтовыя сумки; когда онѣ всѣ были вытащены, изъ нихъ образовалась около дороги огромная пирамида. Когда карета была готова, мы снова наполнили почтою два экипажные ящика, но уже ничего не клали наверхъ; внутри же кондукторъ, спустивъ всѣ сидѣнья, началъ наполнять карету этимъ добромъ и помѣстилъ въ нее ровно половину того, что было прежде. Мы сильно негодовали, такъ какъ остались безъ сидѣній, но кондукторъ, умный малый, успокоилъ насъ словами, что постель лучше сидѣнья, тѣмъ болѣе что такое размѣщеніе вещей предохраняетъ его экипажъ отъ вторичной ломки. Дѣйствительно, испробовавъ это незатѣйливое ложе, располагающее къ лѣни, мы забыли и думать о сидѣньяхъ.

Впослѣдствіи, во время многихъ безпокойныхъ дней, бывало ляжешь для отдыха, возьмешь книгу, статуты или словарь, и только удивляешься, почему буквы прыгаютъ.

Кондукторъ сказалъ, что съ первой станціи онъ вышлетъ сюда сторожа приберечь оставленныя нами сумки, и съ этимъ мы покатили дальше.

Начинало разсвѣтать; проснувшись, мы съ наслажденіемъ потягивались и смотрѣли въ окно далеко на востокъ, бросая туда взглядъ полный надежды, плохо обращая вниманіе на широкое пространство полянъ вблизи насъ, покрытыхъ росой и расходящимся тумакомъ. Наслажденіе наше было полное, оно доходило до какого-то неистоваго восторга. Карета продолжала катиться быстро, лошади шли крупною рысью, вѣтерокъ развѣвалъ шторы и смѣшно раздувалъ висѣвшее наше платье; люлька нѣжно покачивалась, стукъ лошадиныхъ копытъ, щелканье кнута и гиканіе кучера были положительно музыкальны; убѣгающая почва, мелькающія деревья, казалось, безмолвно привѣтствовали насъ и съ любопытствомъ, и съ завистью провожали; такъ лежали мы въ тиши и спокойствіи и мысленно сравнивали теперешнее наше удовлетворенное чувство съ прежней утомительной городской жизнью; тогда-то мы поняли, что существуетъ только одно полное и совершенное счастіе на этой землѣ, и мы его достигли.

Позавтракавъ на одной изъ станцій, названіе которой я забылъ, мы втроемъ усѣлись на сидѣніе за кучеромъ и временно уступили нашу постель кондуктору.

Вскорѣ я снова сталъ дремать и легъ внизъ лицомъ на верхушку дилижанса, держась за тонкіе, желѣзные прутики, и такъ проспалъ около часу или болѣе. Судя по этому, каждый пойметъ, насколько безподобны тамошнія дороги. Спящій человѣкъ невольно схватится сильно за прутики во время толчка, но когда экипажъ вашъ равномѣрно покачивается, онъ этого, конечно, не сдѣлаетъ.

Кучера и кондуктора частенько засыпаютъ на своихъ козлахъ минутъ на 30 или на 40 при весьма быстрой ѣздѣ, восемь или десять миль въ часъ; я самъ это видѣлъ не однажды. Опасности они никакой не подвергаются; повторяю, спящій человѣкъ непремѣнно схватится за прутики, если карета покачнется. Люди эти все рабочіе, они сильно утомляются и имъ нѣтъ возможности удержаться отъ сна.

Вскорѣ проѣхали мы Мерисвилль, Бигъ-Блу и Литлъ-Сэнди; проѣхавъ еще одну милю, мы добрались до Небраска, а потомъ и до Бигъ-Сэнди, ровно сто восемьдесятъ миль отъ Сентъ-Жозефъ.

При заходѣ солнца мы въ первый разъ увидали животное, весьма обыкновенное здѣсь и извѣстное во всей окружности, отъ самаго Канзаса до Тихаго океана, подъ названіемъ «оселъ-кроликъ». Прозвище дано ему мѣткое. Онъ такой же, какъ и всѣ кролики, но только въ полтора раза больше, ноги его длиннѣе, пропорціонально его величинѣ, уши безобразно большія и едва ли найдутся подобныя у другого существа, кромѣ какъ у осла-кролика. Когда онъ сидитъ смирно, какъ бы задумавшись и своихъ грѣхахъ, или разсѣянно смотритъ, не подозрѣвая никакой опасности, его величественныя уши выступаютъ весьма высоко, но звукъ ломанной вѣтки можетъ напугать его до смерти, и тогда онъ, осторожно опустивъ назадъ свои уши, стремительно бѣжитъ домой. Все, что въ эту минуту видно отъ него, это его длинное, сѣрое туловище, вытянутое въ струнку и быстро мчащееся сквозь низкіе шалфейные кусты съ поднятой головой, съ глазами, устремленными впередъ, и только слегка спущенными назадъ ушами, такъ что по нимъ видно, гдѣ находится животное.

По временамъ онъ дѣлаетъ такіе удивительные прыжки черезъ малорослые шалфейные кусты, что любой конь позавидовалъ бы ему. Вскорѣ онъ уменьшаетъ понемногу свой бѣгъ и прыжки и таинственно исчезаетъ, это значитъ онъ притаился за кустомъ и будетъ сидѣть тамъ, прислушиваясь и дрожа, пока вы почти не дойдете до него, — тогда онъ снова быстро пускается въ путь. Но чтобы видѣть и познать всю трусость его, надо непремѣнно хоть разъ выстрѣлить до немъ, тогда онъ, отъ необъятнаго страха, положивъ уши назадъ и вытянувшись почти въ прямую палку, летитъ, какъ стрѣла, легко и быстро, оставляя за собою милю за милей.

Наше общество спугнуло такого звѣря, секретарь выстрѣлилъ по немъ изъ своего «Кольта»; я началъ посылать ему вслѣдъ мои пули, одну за другой и въ то же время раздался трескучій выстрѣлъ изъ стараго «Allen», и я не преувеличу, если скажу, что бѣдный кроликъ положительно обезумѣлъ! Опустивъ уши, поднявъ хвостъ, онъ бѣжалъ по направленію въ Санъ-Франциско такъ стремительно, что моментально исчезъ съ глазъ нашихъ, но долго еще потомъ былъ слышенъ свистъ его.

Не помню, гдѣ мы впервые увидѣли «шалфейный кустъ», но такъ какъ я о немъ упомянулъ, то не прочь его описать, что и нетрудно; если читатель можетъ представить себѣ сучковатый и почтеннаго возраста дубъ, превращенный въ небольшой кустъ, фута въ два вышины, съ грубой корой, листвой и со сплетшимися вѣтвями, то легко пойметъ это точное опредѣленіе шалфейнаго куста. Часто въ свободное утро въ горахъ, лежа на землѣ, лицомъ подъ шалфейнымъ кустомъ, я предавался фантазіи и воображалъ, что мошки на листьяхъ были птички-лилипуты и что муравьи, ползающіе туда-сюда, были стада-лилипуты; я же самъ представлялъ великана-бродягу изъ Бробдигнагъ, ожидающаго появленія маленькаго жителя, чтобы поймать и проглотить его.

Несмотря на свой миніатюрный ростъ, шалфейный кустъ всетаки важное растеніе въ лѣсу. Листва его сѣро-зеленаго цвѣта и даетъ оттѣнокъ этотъ степямъ и горамъ. Запахъ и вкусъ чая его тотъ же, что и у нашего шалфея, и потому извѣстенъ почти всѣмъ дѣтямъ. Шалфейный кустъ замѣчательно жесткое растеніе и растетъ оно посреди глубокихъ песковъ и на обнаженныхъ скалахъ, тамъ, гдѣ никакое другое растеніе и не могло бы произрастать, развѣ только «бончъ-грассъ» (bonch-grass)^[1]. Шалфей растетъ въ трехъ, въ шести или въ семи футахъ другъ отъ друга, всѣ горы и степи покрыты имъ отъ дальняго востока до границъ Калифорніи.

На пространствѣ нѣсколькихъ сотъ миль въ пустынѣ вы не найдете ни одного дерева, ни одного растенія, кромѣ шалфейнаго куста и ему подобнаго «гризъ-вудъ», который такъ походитъ на него, что почти нѣтъ никакой разницы. Разложить костеръ и имѣть горячій ужинъ было бы немыслимо въ степяхъ, если бы не другъ-пріятель шалфейный кустъ. Стволъ его имѣетъ толщину дѣтской кисти (доходитъ и до мужской), а крючковатыя вѣтки на половину тоньше, но, какъ матеріалъ, онъ крѣпкій, твердый и прочный, какъ дубъ.

Когда приходится дѣлать привалъ въ степи, то первымъ долгомъ надо нарубить шалфею, въ нѣсколько минутъ можно навалить его большую кучу, потомъ вырыть яму въ одинъ футъ ширины, въ два фута глубины и длины, наполнить ее нарубленнымъ шалфеемъ, зажечь, и пусть горитъ пока не останутся одни только ярко-раскаленные угли. Тогда начинается стряпня, и такъ какъ нѣтъ дыма — нѣтъ и недовольныхъ. Такой огонь не потухнетъ во всю ночь и не требуетъ постоянной поддержки; около него уютно и пріятно, такъ что всевозможныя воспоминанія кажутся правдоподобными, поучительными и замѣчательно интересными.

Шалфейный кустъ — прекрасное топливо, но, какъ растеніе, онъ — неудачникъ. Никто имъ не питается, кромѣ осла-кролика и побочнаго сына его, мула; но довѣряться ихъ вкусу нельзя, они ѣдятъ все, что имъ попадется: еловыя шишки, антрацитъ, мѣдные опилки, свинцовыя трубки, битыя бутылки, и все это такъ просто и съ такимъ аппетитомъ, какъ будто бы пообѣдали устрицами. Мулы, ослы и верблюды награждены такимъ аппетитомъ, что всякая ѣда ихъ насыщаетъ на малое время, но ничто не можетъ ихъ удовлетворить. Однажды въ Сиріи у главнаго источника Іордана, пока устраивали палатки, верблюдъ утащилъ мое пальто и сталъ разсматривать его со всѣхъ сторонъ, какъ бы критикуя или какъ бы желая сдѣлать себѣ такое; переставъ, однако, смотрѣть на него, какъ на предметъ одежды, онъ рѣшилъ, что это, должно быть, хорошая пища, всталъ на него одной ногой и началъ тщательно жевать рукавъ, открывая и закрывая при этомъ глаза, какъ бы предаваясь священнодѣйствію; видно было, что во всю жизнь ему не попадалось ничего вкуснѣе; потомъ раза два онъ чмокнулъ губами и потянулся за другимъ. Затѣмъ попробовалъ бархатный воротникъ и при этомъ такъ мило, съ такимъ довольнымъ видомъ усмѣхнулся, что легко было понять, что воротникъ составлялъ самую вкусную часть пальто; наконецъ, онъ принялся за фалды, въ карманахъ которыхъ быти пистоны, капсюли, леденцы отъ кашля и фиговая пастила изъ Константинополя. Тутъ выпала моя газетная статья, онъ набросился и на нее, но здѣсь, онъ вступалъ, по моему, на опасную почву; хотя онъ и пережевалъ нѣкоторую премудрость, но она довольно тяжело легла ему на желудокъ; по временамъ проглоченная имъ веселая шутка встряхивала его довольно сильно; я видѣлъ, что опасное время приближалось, но онъ не выпускалъ своей добычи и храбро и полный надежды смотрѣлъ на нее, пока не наткнулся на статьи, которыя даже и верблюдъ не могъ безнаказанно переварить. Его начало тошнить, съ трудомъ переводилъ онъ дыханіе, глаза его остановились, переднія ноги вытянулись, и спустя минуту онъ грохнулся на земь, коченѣя, и вскорѣ умеръ въ страшныхъ мученіяхъ. Я подошелъ и вынулъ манускриптъ изъ его рта и замѣтилъ, что чувствительное животное какъ разъ испустило духъ на одной изъ самыхъ скромныхъ и нѣжныхъ статей, какую я когда-либо преподносилъ довѣрчивой публикѣ.

Я только-что собирался сказать, когда отвлекся другимъ, что иногда шалфейный кустъ бываетъ пяти и шести футовъ вышины съ соотвѣтственнымъ развитіемъ вѣтвей и листьевъ, но два фута или два фута съ половиною — его обыкновенная вышина.

ГЛАВА IV.

Съ закатомъ солнца, при наступленіи вечерней прохлады, мы стали готовить себѣ постели: разложили твердыя кожаныя сумки для писемъ, парусинные мѣшки, узловатые и неровные, вслѣдствіе торчавшихъ въ нихъ журналовъ, ящичковъ и книгъ, укладывая и раскладывая ихъ такъ, чтобы имѣть ровныя и гладкія постели, и, кажется, отчасти достигли этого, хотя, несмотря на всѣ наши труды, все въ общемъ имѣло видъ маленькаго взбаломученнаго моря. Послѣ того мы стали разыскивать въ разныхъ закоулкахъ между почтовыми сумками свои сапоги, гдѣ они почему-то пріютились; обувъ ихъ, мы сняли съ крючковъ, гдѣ въ продолженіе всего дня висѣли наши сюртуки, жилеты, панталоны и грубыя шерстяныя рубашки, и одѣлись. Благодаря отсутствію дамъ какъ въ экипажѣ, такъ и на станціяхъ, мы, съ девяти часовъ утра, въ виду жаркой погоды и для большаго удобства, сняли съ себя все, что можно было, и остались въ одномъ нижнемъ бѣльѣ. Окончивъ всю эту работу, мы убрали неуклюжій Словарь подальше, а поближе къ себѣ установили фляги съ водой и пистолеты положили недалеко, такъ что можно было ихъ найти и въ потемкахъ. Затѣмъ выкурили послѣднюю трубку, зѣвнули, убрали трубки, табакъ и кошелекъ съ деньгами въ разныя уютныя мѣстечки между почтовыми сумками, спустили кругомъ всѣ каретныя сторы, и стало у насъ темно, какъ «во внутренностяхъ коровы», по элегантному выраженію нашего кондуктора. Безспорно, было весьма темно, какъ и во многихъ другихъ мѣстахъ, нигдѣ ничего не просвѣчивало. Наконецъ мы свернулись, какъ шелковичные червячки, закутались каждый въ свое одѣяло и погрузились въ тихій сонъ.

Всякій разъ, что дилижансъ останавливался для перемѣны лошадей, мы просыпались и старались припоминать, гдѣ находимся; какъ только начинали приходить въ себя, смотришь, дилижансъ уже готовъ и снова катитъ дальше, а мы снова засыпаемъ. Понемногу стали мы вступать въ населенную мѣстность, прорѣзанную повсюду ручейками, съ довольно крутыми берегами по обѣимъ сторонамъ; каждый разъ, какъ мы спускались съ одного берега и карабкались на другой, мы невольно сталкивались между собой, и то кучкой скатывались въ противоположный конецъ кареты, почти что въ сидячемъ положеніи, то оказывались на другомъ концѣ вверхъ ногами; мы барахтались, толкались, отбрасывали почтовыя сумки, которыя наваливались на насъ и вокругъ насъ, а отъ поднявшейся въ суматохѣ пыли мы всѣ хоромъ чихали и невольно ворчали другъ на друга, говоря непріятности вродѣ подобныхъ: «Снимите вашъ локоть съ моихъ реберъ!» — «Неужели вамъ нельзя не такъ тѣснить меня!»

Съ каждымъ нашимъ путешествіемъ съ одного конца на другой Пространный Словарь слѣдовалъ за нами и непремѣнно кого-нибудь уродовалъ; то онъ сдеретъ кожу съ локтя господина секретаря, то ударитъ меня въ животъ, а бѣдному Бемису такъ приплюснулъ носъ, что онъ боялся остаться навѣкъ уродомъ. Револьверы и кошелекъ съ мелочью живо очутились на днѣ кареты; но трубки, чубуки, табакъ и фляги, стуча и ударяясь другъ о друга, слѣдовали за Словаремъ каждый разъ, когда тотъ дѣлалъ на насъ свои нападенія, и помогали, и содѣйствовали ему въ борьбѣ съ нами: табакъ засыпалъ намъ глаза, а вода выливалась намъ за спину.

Впрочемъ, въ общемъ мы провели ночь довольно хорошо; мало-по-малу начало свѣтать, и когда показалось сквозь щели занавѣсей холодное сѣрое утро, мы зѣвнули, съ наслажденіемъ вытянулись, отбросили свои коконы и почувствовали, что вполнѣ выспались. При восходѣ солнца, когда стало теплѣе, мы снова сняли всю нашу одежду и приготовились къ завтраку. Мы какъ разъ во-время покончили свои дѣла, потому что черезъ пять минутъ кучеръ затрубилъ, огласивъ воздухъ очаровательной музыкой своей, и вскорѣ мы увидѣли вдали нѣсколько домиковъ. Оглушенные стукомъ экипажа, топотомъ копытъ и крикомъ кучера, который раздавался все громче и громче, мы съ шикомъ подъѣхали къ станціи. Восхитительная была эта прежняя почтовая ѣзда!

Мы выскочили, какъ были, въ полураздѣтомъ видѣ. Кучеръ собралъ возжи, швырнулъ ихъ на земь, зѣвнулъ, вытянулся и скинулъ кожаныя рукавицы съ большимъ достоинствомъ, не обращая ни малѣйшаго вниманія на привѣтствія, на разспросы объ его здоровьѣ, на предупредительность смотрителя станціи и конюховъ, которые, кинувшись помогать ему выпрягать лошадей, увели нашу шестерню, замѣнивъ ее свѣжею. Въ глазахъ ямщика, смотритель станціи и конюха были люди ничтожные, полуразвитые, хотя полезные и необходимые на своихъ мѣстахъ, но съ которыми человѣкъ съ достоинствомъ никакъ не могъ дружить; наоборотъ, въ глазахъ смотрителей станцій и конюховъ ямщикъ былъ герой, занимающій высокій постъ, всеобщій баловень, которому завидовали всѣ и на котораго смотрѣли съ уваженіемъ; когда они съ нимъ начинали разговоръ, а онъ грубо отмалчивался, то они переносили это смиренно, находя, что поведеніе это соотвѣтствовало его важности; когда же онъ начиналъ говорить, то они съ восторгомъ ловили его слова (онъ никогда не удостаивалъ кого-нибудь своимъ разговоромъ, а обращался вообще къ лошадямъ, къ конюшнямъ, къ окружающей природѣ и уже мимоходомъ къ своимъ подобострастнымъ слушателямъ). Когда онъ награждалъ конюха грубою насмѣшкою, тотъ былъ счастливъ на весь день; когда онъ повторялъ свой единственный, всѣмъ извѣстный, грубый, плоскій и лишенный всякаго остроумія разсказъ тѣмъ же самымъ слушателямъ, въ однихъ и тѣхъ же выраженіяхъ, въ каждый пріѣздъ свой, то челядь эта положительно гоготала отъ удовольствія, держа себя за бока и клялась, что лучшаго въ жизни она никогда ничего не слыхала. Какъ бывало, засуетятся они, когда онъ потребуетъ себѣ кувшинъ воды или огня для трубки, но осмѣлься пассажиръ попросить у нихъ ту же услугу, они тотчасъ же наговорятъ ему дерзостей. Впрочемъ, они позволяли себѣ такое грубое обращеніе, глядя на самого кучера, который смотрѣлъ на пассажира свысока и былъ о немъ не лучшаго мнѣнія, что и о конюхѣ.

Смотритель станціи и конюхи почтительно обращались, по своимъ понятіямъ, съ дѣйствительно имѣющимъ значеніе кондукторомъ, но ямщикъ былъ единственное лицо, предъ которымъ они преклонялись и котораго боготворили. Какъ любовались они имъ, когда, взобравшись уже наивысокое свое сѣдалище, онъ медленно, не торопясь, надѣвалъ свои рукавицы, между тѣмъ какъ одинъ изъ счастливыхъ конюховъ, держа возжи, съ терпѣніемъ ожидалъ, чтобы онъ ихъ отъ него принялъ! А когда онъ щелкнетъ своимъ длиннымъ бичемъ и тронется въ путь, они его провожали побѣдоносными и продолжительными криками.

Станціи строются длинными и низкими зданіями изъ кирпичей, не соединенныхъ цементомъ, цвѣта грязи, высохшей на солнцѣ (adobes называютъ испанцы такіе кирпичи, а американцы сокращаютъ на dobies). Крыши почти безъ откоса, кроются соломой, которую накладываютъ сверху дерномъ или толстымъ слоемъ земли, отчего крыши прорастаютъ зеленью и травою. Въ первый разъ въ жизни пришлось намъ видѣть палисадникъ на крышѣ дома! Постройки состояли изъ гумна, конюшенъ на двѣнадцать или пятнадцать лошадей и домика съ комнатой для пассажировъ, гдѣ стояли лари для содержателей станцій и для одного или двухъ конюховъ. Домикъ былъ настолько низокъ, что легко можно было облокотиться о край его крыши, а чтобы войти въ дверь необходимо было согнуться. Вмѣсто окна было квадратное отверстіе безъ стеколъ, въ которое могъ пролѣзть человѣкъ. Пола не было, его замѣняла крѣпко утрамбованная земля, а печку — каминъ, въ которомъ и варили все необходимое. Не было ни полокъ, ни буфета, ни шкаповъ, въ углу стоялъ мѣшокъ съ мукой, а, прислонившись къ нему, два жестяныхъ почернѣлыхъ кофейника, одинъ жестяной чайникъ, маленькій мѣшечекъ къ солью и кусокъ ветчины.

Около двери этой берлоги, на землѣ стояла жестяная умывальная чаша, около нея ведро съ водою и кусокъ мыла, а на карнизѣ висѣла старая, синяя шерстяная рубашка, которая служила полотенцемъ собственно содержателю станціи и только двое могли бы посягнуть на нее: кондукторъ и ямщикъ, но первый не дѣлалъ это изъ чистоплотности, послѣдній же по нежеланію встать на черезчуръ короткую ногу съ ничтожнымъ содержателемъ станціи. У насъ было два полотенца, но, увы, они были въ чемоданѣ; мы (и кондукоръ) вытирались носовыми платками, а ямщикъ своими панталонами и рукавами. Въ комнатѣ около двери висѣла маленькая старинная рама отъ зеркала съ двумя кусочками зеркальнаго стекла въ углу; смотрясь въ этотъ разбитый уголокъ зеркала, вы видѣли себя съ двойнымъ лицомъ, изъ которыхъ одно возвышалось надъ другимъ на нѣсколько дюймовъ. У зеркала на шнуркѣ висѣла половина гребня, но я готовъ лучше умереть, нежели подробно описать эту древность. Онъ былъ, надо полагать, временъ царя Гороха и съ тѣхъ поръ не видалъ, что значитъ чистка.

Въ одномъ углу комнаты стояло нѣсколько винтовокъ и другого оружія; тутъ же была труба и всѣ охотничьи принадлежности. Смотритель станціи носилъ панталоны изъ грубой деревенской матеріи, обшитыя сзади и вдоль штанины оленьей кожей, какъ обыкновенно дѣлаютъ для верховой ѣзды, такъ что они были удивительно оригинальны, наполовину темно-синія и наполовину желтыя. Штанины были заткнуты у него въ высокіе сапоги, каблуки украшены большими испанскими шпорами, которыя при каждомъ шагѣ звенѣли своими цѣпочками; у него была огромная борода и усы, шляпа съ широкими опущенными полями, синяя шерстяная рубашка; подтяжекъ, жилета и сюртука, онъ не носилъ; въ его кожаной кабурѣ за поясомъ былъ большой морской револьверъ, а изъ-за сапога торчалъ роговой черенокъ кривого ножа. Обстановка домика была незатѣйлива и немногочисленна. Качалки, кресла и дивановъ здѣсь не было, ихъ замѣняли два треногихъ стула, сосновая скамья въ четыре фута длины и два пустыхъ ящика изъ подъ свѣчей. Столомъ служила жирная доска на подпоркахъ, а скатерти и салфетки отсутствовали, да ихъ даже и не требовалось. Испорченное жестяное блюдо, ножикъ, вилка и жестяная кружка составляли приборъ каждаго, но у кучера, кромѣ того, было фаянсовое блюдце, которое когда-то видѣло лучшее время. Конечно, эта важная персона сидѣла на первомъ мѣстѣ. На столѣ одно не соотвѣтствовало общей сервировкѣ и рѣзко бросалось въ глаза, нѣмецкаго серебра судокъ, исцарапанный, согнутый, но всетаки онъ былъ до того не на мѣстѣ, что походилъ на изгнанника-короля, сидящаго въ рубищѣ между варварами, хотя величіе его прежняго положенія внушаю уваженіе всѣмъ и каждому. Въ судкѣ оставался всего одинъ графинчикъ, но и тотъ безъ пробки съ разбитымъ горлышкомъ, засиженный мухами съ очень малымъ количествомъ уксуса, въ которомъ замариновано было нѣсколько десятковъ мухъ, лапками вверхъ и какъ бы оплакивающихъ свое положеніе.

Смотритель станціи взялъ черствый хлѣбъ, величиною и формою напоминавшій кругъ сыра, отрѣзалъ нѣсколько ломтиковъ, нарѣзалъ каждому по кусочку ветчины, которую только умѣніе опытныхъ рукъ ловко нарѣзать доставляло зубамъ кое-какъ справиться съ этой обыкновенной пищей американскаго солдата, но которую на этотъ разъ и Штаты не рѣшались пріобрѣсти, почтовое же вѣдомство купило ее по дешевой цѣнѣ для прокормленія пассажировъ и своихъ служащихъ. Мы, можетъ быть, наткнулись на такую ветчину (обреченную войску) гдѣ-нибудь дальше въ степяхъ, а не именно тамъ, гдѣ я ее описываю, но главное то, что мы на такую дѣйствительно наткнулись — это вещь неоспоримая.

Потомъ онъ налилъ намъ питье, которое назвалъ «slumgullion», но прозвище это было неудачное. Питье, правда, имѣло претензію на чай, но въ немъ было много лишняго: грязныя тряпки, песокъ, старая свиная корка, такъ что трудно было обмануть опытнаго путешественника. Не было ни сахару, ни молока, ни даже ложки, чтобы помѣшать эту смѣсь.

Мы не могли ѣсть ни хлѣба, ни ветчины и не въ состояніи были пить «slumgullion», и когда я посмотрѣлъ на несчастный уксусный судокъ, то вспомнилъ анекдотъ (очень, очень старый) о путешественникѣ, сѣвшемъ за столъ, на которомъ поставлены были скумбрія и банка съ горчицей; онъ спросилъ хозяина, все ли это. Хозяинъ отвѣтилъ:

— Все! Помилуйте, да тутъ скумбріи достаточно на шесть человѣкъ.

— Но я не люблю скумбріи.

— Ну, такъ покушайте горчицы.

Прежде я находилъ этотъ анекдотъ весьма хорошимъ, но теперь мрачное сходство съ нашимъ положеніемъ лишило его всякаго юмора въ моихъ глазахъ.

Завтракъ былъ передъ глазами, но ѣсть его мы не рѣшались.

Я понюхалъ, попробовалъ и сказалъ, что буду лучше пить кофе. Хозяинъ въ изумленіи остановился и безмолвно на меня смотрѣлъ. Наконецъ, когда онъ пришелъ въ себя, то отвернулся и какъ бы совѣтуясь самъ съ собою о такомъ важномъ дѣлѣ, прошепталъ:

— Кофе! Вотъ такъ-такъ, будь я пр…ъ!

Иы ѣсть не могли, сидѣли всѣ за однимъ столомъ и разговора правильнаго между конюхами и пастухами не было, а перебрасывались они между собою отрывочными фразами въ одной и той же формѣ, всегда грубо-дружественной. Сначала новизна и бытовая оригинальность ихъ способа излагать мысль меня интересовали, но со временемъ однообразіе ихъ прискучило. Разговоръ былъ:

— Передай хлѣбъ, ты, хорьковый сынъ! — Нѣтъ, я ошибаюсь, не «хорьковый», кажется, оно было хуже, да, я вспоминаю, оно дѣйствительно было хуже, но точнаго выраженія не помню. Впрочемъ, оно не важно, такъ какъ во всякомъ случаѣ оно не печатное. Благодаря только моей необычайной памяти, я не забылъ, гдѣ пришлось мнѣ въ первый разъ услышать сильныя и для меня совсѣмъ новыя, мѣстныя выраженія въ западныхъ степяхъ и горахъ.

Мы отказались отъ завтрака, заплатили каждый по доллару и вернулись на свои мѣста въ дилижансѣ, гдѣ нашли утѣшеніе въ куреніи. Тутъ въ первый разъ почувствовали мы нѣкоторое разочарованіе. Здѣсь же пришлось намъ разстаться съ чудною шестеркою лошадей и замѣнить ее мулами. Это были дикія мексиканскія животныя и надо было человѣку стоять передъ каждымъ изъ нихъ и крѣпко держать, пока кучеръ надѣвалъ перчатки и устраивался на козлахъ, когда же, наконецъ, онъ бралъ возжи въ руки и конюха, при условномъ знакѣ, быстро отскакивали, карета выѣзжала со станціи какъ бы ядро, выпущенное изъ пушки. И какъ эти бѣшеныя животныя летѣли! Это былъ какой-то неутомимый и неистовый галопъ, ни разу не уменьшавшійся ни на минуту въ продолженіе десяти или двѣнадцати миль, пока мы снова не подъѣзжали къ станціи.

Такъ летѣли мы весь день. Къ двумъ часамъ дня лѣсная полоса. окаймляющая Сѣверную Платту и обозначающая поворотъ ея въ обширную гладкую степь, стала видна. Къ четыремъ часамъ мы переѣхали черезъ рукавъ рѣки, къ пяти часамъ проѣхали Платту и остановились въ Фортъ-Кіерне, ровно черезъ пятьдесятъ шесть часовъ, какъ выѣхали изъ Сентъ-Же. Сдѣлано триста миль!

Такъ путешествовали на великомъ материкѣ лѣтъ десять или двѣнадцать тому назадъ, и только горсть людей позволяла себѣ мечтать, что, Богъ дастъ, доживутъ и они до того времени, когда въ этой мѣстности проведутъ желѣзный путь. Дорога проведена и при чтеніи въ газетѣ «Hew-York Times» о нынѣшнемъ способѣ путешествія по той же самой мѣстности, которую я теперь описываю, картинно выступаютъ въ моей памяти тысячи странныхъ сравненій и контрастовъ съ нашимъ прошлымъ путешествіемъ. Я едва могу понять новое положеніе вещей.

Путешествіе по континенту.

Въ 4 ч. 20 м пополудни, въ воскресенье, выѣхали мы со станціи Омага на западъ, чтобы совершить нашу длинную поѣздку. Черезъ нѣсколько часовъ пути объявили намъ, что обѣдъ готовъ — «событіе», весьма интересное для тѣхъ изъ насъ, кто еще не вкушалъ обѣда Пульмана въ гостинницѣ на колесахъ; итакъ, перешедши изъ нашего спальнаго вагона въ слѣдующій, мы очутились въ столовой. Первый обѣдъ этотъ былъ для насъ настоящимъ праздникомъ. И хотя намъ пришлось въ продолженіе четырехъ дней здѣсь и обѣдать, и завтракать, и ужинать, общество наше не переставало любоваться и восхищаться превосходнымъ устройствомъ и удивительнымъ комфортомъ. На столахъ, покрытыхъ бѣлоснѣжною скатертью и украшенныхъ приборами изъ чистаго серебра, прислуга (негры), бѣгающая взадъ и впередъ, одѣтая вся въ безукоризненно бѣлое, ставила кушанье какъ бы по волшебству. Самъ Дельмоникъ не краснѣлъ бы за такой обѣдъ; впрочемъ, въ нѣкоторомъ отношеніи было бы трудно этому замѣчательному артисту услѣдить за нашимъ меню; въ дополненіе такому перваго разряда обѣду мы имѣли еще свое: козій филей (тотъ, кто никогда не ѣдалъ этого, въ жизни не ѣлъ ничего хорошаго), форель изъ прелестныхъ нашихъ горныхъ ручейковъ и отборные фрукты и ягоды и ко всему (не продаваемый нигдѣ sauce piquant) нашъ ароматный и придающій аппетитъ степной воздухъ! Вы можете быть увѣрены, мы всѣ отнеслись съ должнымъ вниманіемъ ко всему, заливая ѣду стаканами искрящагося вина, въ то же время пробѣгали мы тридцать миль въ часъ, сознавая, что быстрѣе жить было немыслимо. Однако, мнѣ пришлось отказаться отъ этого мнѣнія, когда черезъ два дня мы въ 27 минутъ дѣлали 27 миль и шампанское, налитое въ стаканахъ до краевъ, не проливалось. Послѣ обѣда мы удалились въ нашъ салонъ-вагонъ, и такъ какъ это былъ канунъ воскресенія, то предались пѣнію старинныхъ гимновъ: «Слава Господу Богу» и т. д. «Сіяющій Берегъ», «Коронованіе» и такъ далѣе, мужскіе голоса пріятно и нѣжно сливались съ женскими въ вечернемъ воздухѣ, между тѣмъ, поѣздъ нашъ со своими огненными, ослѣпительными глазами, красиво освѣщая даль степей, быстро мчался въ ночной тьмѣ по пустынѣ. Легли мы спать въ роскошныя постели, спали сномъ праведнымъ до другого утра (понедѣльникъ) и проснулись въ восемь часовъ, какъ разъ въ то время, когда проѣзжали черезъ Сѣверную Платту; триста миль отъ Омага пятнадцать часовъ сорокъ минутъ въ пути.

ГЛАВА V.

Еще ночь, проведенная поперемѣнно, то бурно, то покойно; наконецъ, настало утро; снова радостное пробужденіе, снова прелесть свѣжаго вѣтерка, созерцаніе обширныхъ пространствъ, ровныхъ полянъ, яркаго солнца и необозримыхъ пустынь, а воздухъ до того изумительно прозраченъ, что деревья, отстоящія на три мили, кажутся совсѣмъ близко. Мы опять облеклись въ полуодѣтую форму, полѣзли наверхъ летѣвшаго экипажа, спустили съ крыши ноги, покрикивали иногда на нашихъ бѣшеныхъ муловъ только ради того, чтобы видѣть, какъ они, пригнувши уши назадъ, бѣжали еще шибче; привязавъ шляпы къ головамъ, чтобы волосы не развѣвались, мы бросали жадные взоры на широкій міровой коверъ, разстилающійся передъ нами, боясь упустить что-нибудь новое и неизвѣстное. Даже теперь пріятная дрожь пробираетъ меня при одномъ воспоминаніи о тѣхъ прелестныхъ утрахъ, когда радость жизни и какое-то дикое сознаніе свободы волновали кровь мою!

Спустя часъ времени, послѣ завтрака, мы увидѣли первую степную собаку, первую дикую козу (антилопу) и перваго волка. Какъ мнѣ припоминается, то этотъ послѣдній и есть каіотъ (cayote) дальнихъ степей, и если дѣйствительно я тогда не ошибся, онъ не былъ ни красивымъ, ни симпатичнымъ животнымъ; впослѣдствіи я хорошо изучилъ эту породу и могу говорить о ней самоувѣренно. Кайотъ длинный, худой, жалкій и безпомощный на видъ, съ волчьей сѣрой шкурой, съ довольно пушистымъ хвостомъ, всегда опущеннымъ, что придаетъ животному несчастный видъ, глаза его безпокойные и злые, а морда длинная, острая, съ легко-приподнятою верхнею губою, изъ подъ которой виднѣются зубы. Онъ имѣетъ хитрый и увертливый видъ, всегда голоденъ и представляетъ собою аллегорическую эмблему нужды, нищеты, одиночества и неудачи. Самое ничтожное животное презираетъ его, онъ до того боязливъ и трусливъ, что оскаленные зубы хотя и придаютъ ему свирѣпый видъ, но самъ онъ весь какъ бы извиняется передъ вами. Притомъ онъ крайне глупъ, слабъ, жалокъ и ничтоженъ. При видѣ васъ онъ приподнимаетъ верхнюю губу, скалитъ зубы и тихонько сворачиваетъ съ направленія, котораго держался, наклоняетъ немного голову и бѣжитъ легкой походкой черезъ шалфейный кустъ, поглядывая по временамъ на васъ черезъ плечо, пока не удалится внѣ ружейнаго выстрѣла, и тогда останавливается и спокойно смотритъ на васъ; такое обозрѣніе онъ повторяетъ черезъ каждые 50 ярдовъ, и мало-по-малу его сѣрая шкура сливается съ сѣрымъ цвѣтомъ шалфейнаго куста, и онъ пропадаетъ. Все это онъ продѣлываетъ, если вы остаетесь спокойнымъ, но если вы угрожаете ему, то онъ обнаруживаетъ большое увлеченіе своимъ путешествіемъ, моментально наэлектризовываетъ свои ноги и такъ скоро мчится, что пространство между нимъ и вами непомѣрно увеличивается, а вы, не успѣвая сдѣлать прицѣла, приходите къ тому убѣжденію, что только развѣ одна молнія можетъ догнать его. Но если вы спустите на него борзую собаку, то испытаете большое наслажденіе, особенно если собака эта самолюбива и пріучена къ быстротѣ.

Кайотъ поспѣшитъ удалиться, легко покачиваясь со стороны на сторону своимъ обманчивымъ бѣгомъ и иногда черезъ плечо поглядывая на собаку, ехидно ей улыбается и тѣмъ возбуждаетъ въ ней всю энергію; собака еще ниже опускаетъ голову, еще больше вытягиваетъ шею и еще съ большею яростью устремляется на звѣря; вытянувъ хвостъ въ прямую палку, быстро забирая лапами, она отмѣчаетъ свой путь черезъ пустыню густымъ облакомъ пыли! Все время она бѣжитъ въ двадцати футахъ отъ кайота и недоумѣваетъ, почему не можетъ достичь его, и этимъ раздражается до того, что дѣлается, какъ бѣшеная, а кайотъ между тѣмъ, не мѣняя своего бѣга, спокойный и не уставая, продолжаетъ ей улыбаться. Раздраженная собака видитъ, наконецъ, какъ постыдно она обманута этимъ звѣремъ и его гнуснымъ спокойнымъ бѣгомъ, она начинаетъ чувствовать утомленіе, но замѣчаетъ, что если кайотъ не уменьшитъ своего шага, то онъ убѣжитъ отъ нея; тогда собака, почти полусбѣсившаяся, собираетъ послѣднія силы свои и, визжа и воя, еще сильнѣе поднимаетъ лапами пыль, чтобы съ отчаянной энергіей наброситься на врага. Незамѣтнымъ образомъ удалилась собака мили на двѣ отъ своего хозяина, и когда кайотъ замѣчаетъ ея усталость, то дикая надежда свѣтится въ его глазахъ; онъ оборачивается къ собакѣ, кротко ей улыбается въ послѣдній разъ, какъ бы желая сказать: «Ну, извини, придется мнѣ тебя покинуть — дѣло не терпитъ и не могу я цѣлый день дурачиться», съ этимъ вдругъ слышится порывистый шумъ, внезапный трескъ, и собака оказывается одна среди обширной пустыни! Сначала она недоумѣваетъ, останавливается и озирается кругомъ; влѣзаетъ на ближайшій песочный холмъ, устремляетъ свой взоръ вдаль, задумчиво встряхиваетъ головой, тихо поворачивается и бѣжитъ обратно, смиренно, чувствуя себя виноватой, какъ бы стыдясь своего поведенія, и почти около недѣли ходитъ съ поджатымъ хвостомъ; и даже черезъ годъ послѣ этого, какъ бы ни травили ее на кайота, она только вскинетъ взглядомъ по направленію звѣря, не обнаруживая никакого волненія, какъ бы сказавъ себѣ: «Будетъ, довольно, знаю, что меня ожидаетъ».

Кайотъ живетъ преимущественно въ самыхъ отдаленныхъ и безлюдныхъ степяхъ, тамъ, гдѣ пріютились ящерицы, оселъ-кроликъ, вороны; онъ всегда во всемъ нуждается, никогда не обезпеченъ пищей и съ трудомъ добываетъ ее. Онъ питается почти что одною падалью воловъ, муловъ и лошадей, случайно околѣвшихъ по пути, павшихъ птицъ и по временамъ выброшенными объѣдками проѣзжихъ бѣлыхъ людей, которые, вѣроятно, въ состояніи были ѣсть лучшую пищу, чѣмъ ветчина, предназначенная для войска. Кайотъ съѣдаетъ все, что ему попадется, и этимъ сходственъ съ племенемъ индѣйцевъ, часто посѣщающемъ пустыни; эти тоже съѣдаютъ все, что попадется имъ на зубъ! Любопытный фактъ это племя, единственное, которое съ пріятностью ѣстъ нитро-глицеринъ, и если только не умретъ отъ него, то проситъ о повтореніи. Особенно плохо приходится степному кайоту, живущему за Скалистыми Горами, благодаря все тѣмъ же индѣйцамъ, которые также склонны и способны по запаху разыскать только-что павшаго вола; когда это случается, кайотъ удовлетворяется пока тѣмъ, что садится вблизи и наблюдаетъ за этими людьми, которые сдираютъ мясо, снимаютъ все съѣдомое и уносятъ съ собою. Тогда онъ и ожидающіе вороны набрасываются на остовъ и очищаютъ кости. Замѣчено, что кайотъ, зловѣщая птица и степные индѣйцы въ кровномъ родствѣ между собою, потому что живутъ въ одной и той же мѣстности, пустынной и безплодной, въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ, ненавидя всѣхъ и съ нетерпѣніемъ ожидающіе возможности присутствовать на похоронахъ своихъ враговъ. Ему ничего не стоитъ пройти сто миль для завтрака, полтораста для обѣда, потому что онъ убѣжденъ, что между завтракомъ и обѣдомъ пройдетъ не менѣе трехъ, четырехъ дней, и потому ему безразлично или даже лучше странствовать и обозрѣвать окрестности, нежели, лежа на мѣстѣ, ничего не дѣлать и этимъ только обременять своихъ родителей.

Мы скоро привыкли различать рѣзкій, злой лай кайота, раздававшійся въ мрачной пустынѣ ночью, мѣшая намъ спать въ каретѣ между мѣшками; вспомнивъ его безпомощный видъ и его несчастную долю, мы отъ души пожелали ему всякаго благополучія и полнаго успѣха въ дѣлахъ.

ГЛАВА VI.

Нашъ новый кондукторъ не спалъ двадцать четыре часа, что случалось очень часто. Отъ Сентъ-Жозефъ на Миссури до Сакраменто въ Калифорніи сухимъ путемъ было приблизительно 1.900 миль и проѣздъ этотъ дѣлали въ пятнадцать дней (теперь по желѣзной дорогѣ это пространство проѣзжаютъ въ четыре съ половиною дня), но, по почтовому контракту, этотъ проѣздъ по росписанію обозначался, какъ мнѣ помнится, въ восемнадцать или въ девятнадцать дней. Лишніе дни эти давались на случай зимнихъ вьюгъ, снѣговъ или другихъ какихъ-нибудь непредвидѣнныхъ случаевъ. У почтоваго вѣдомства все было въ строгомъ порядкѣ и хорошо устроено. На каждыя 250 миль былъ агентъ или надзиратель, снабженный большими полномочіями. Его законный участокъ въ 250 миль назывался «округомъ», онъ закупалъ лошадей, муловъ, сбрую, провизію людямъ и скотинѣ и распредѣлялъ все это, по мѣрѣ надобности, между своими станціями по собственному усмотрѣнію. Онъ воздвигалъ станціонныя постройки и рылъ колодцы. Онъ выдавалъ жалованье смотрителямъ станцій, конюхамъ, кучерамъ и кузнецамъ и увольнялъ ихъ, когда хотѣлъ. Онъ былъ весьма и весьма важная особа въ своемъ округѣ, вродѣ великаго Могога или султана, въ присутствіи котораго простые смертные были скромны въ рѣчахъ и манерахъ; своимъ величіемъ онъ затмѣвалъ даже всеобщаго кумира — кучера. Всѣхъ окружныхъ надзирателей было восемь.

Второе лицо послѣ надзирателя былъ кондукторъ; его дѣятельность простиралась, какъ и надзирательская, тоже на цѣлый округъ въ 250 миль. Онъ сидѣлъ съ кучеромъ и, когда являлась необходимость, проѣзжалъ это огромное пространство безъ отдыха и безъ сна, день и ночь, позволяя себѣ изрѣдка вздремнуть на крышѣ кареты. Каково! Я уже говорилъ раньше, что его обязанность была заботиться о почтѣ, о всѣхъ непредвидѣнныхъ случайностяхъ, о пассажирахъ и объ экипажѣ, пока онъ все это не передавалъ подъ росписку слѣдующему кондуктору. Въ виду этого кондукторъ долженъ быть человѣкомъ не глупымъ, рѣшительнымъ и весьма исполнительнымъ. Это были большею частію люди смирные, пріятные, относящіеся внимательно къ своему долгу и вполнѣ джентльмэны. Не было особенной надобности окружному надзирателю быть джентльмэномъ, между ними были и простые. Но онъ всегда обязанъ быть грознымъ начальникомъ въ своей административной дѣятельности и обладать большою смѣлостью и рѣшимостью, иначе управленіе этими необузданными подчиненными было бы въ тягость. Всѣхъ кондукторовъ было около 16-ти или 18-ти, такъ какъ со всѣхъ пунктовъ должна была ежедневно отправляться почта, а съ каждою почтою долженъ былъ ѣхать кондукторъ.

Слѣдующее значительное лицо за кондукторомъ былъ, моя утѣха и отрада, кучеръ, я говорю въ настоящемъ смыслѣ значительное лицо, а не въ кажущемся, потому что намъ извѣстно, что въ глазахъ простого народа кучеръ стоялъ въ отношеніи кондуктора, какъ адмиралъ относительно капитана на флангманскомъ суднѣ. Его обязанность была совершать довольно длинный путь и потому весьма мало спать; и еслибъ не высокое положеніе, занимаемое имъ, по его понятіямъ, то доля его была бы печальная, тяжелая и утомительная. Кучера мѣнялись каждый день или каждую ночь (они обязаны были ѣздить взадъ и впередъ по одному и тому же пути) и потому намъ никогда не удавалось свести съ ними такого близкаго знакомства, какъ съ кондукторами; да кромѣ того они, пожалуй, сочли бы за униженіе дружить съ пассажиромъ, такимъ ничтожествомъ въ ихъ глазахъ. Несмотря на это, насъ всегда интересовалъ каждый новый кучеръ, или мы радовались отдѣлаться отъ прежняго, непріятнаго, или сожалѣли разставаться съ тѣмъ, съ которымъ свыклись и который оказывался обходительнымъ и уживчивымъ; и потому при каждой перемѣнѣ кучера мы обращались къ кондуктору съ вопросомъ: который изъ нихъ? Приходилось весьма плохо и кучеру, когда внезапно заболѣвалъ одинъ изъ его товарищей; почту останавливать нельзя, она должна продолжать свой путь и вотъ, эта важная особа, ожидавшая съ наслажденіемъ сойти съ козелъ, чтобъ пріятно заснуть и отдохнуть отъ долгой ночной поѣздки въ темнотѣ, подъ дождемъ и вѣтромъ, должна была оставаться гдѣ находилась и справлять обязанности большого. Однажды въ Скалистыхъ Горахъ, когда я увидѣлъ спящаго на козлахъ ямщика, при бѣшеной ѣздѣ на мулахъ, кондукторъ сказалъ, махнувъ рукой: «Ничего, онъ исполняетъ двойную обязанность, — сдѣлавши только-что 75 миль, теперь обращается обратно по тому же пути, не успѣвъ отдохнуть». Въ продолженіе 150 миль все время сдерживать упорныхъ животныхъ отъ какого-нибудь бѣшенаго порыва! Оно положительно кажется неправдоподобнымъ, но я хорошо помню всѣ разсказы объ этомъ.

Какъ я уже говорилъ, смотрители станцій, конюха и пр. были люди грубаго, низкаго происхожденія, и съ самаго запада Небраски до Невады большая часть ихъ можетъ быть названа прямо разбойниками, бѣжавшими отъ правосудія, преступниками, которыхъ лучшая защита была находиться въ странѣ, гдѣ не было законовъ и гдѣ даже претензія на это не высказывалась. Когда надзиратель округа давалъ какія-нибудь приказанія этому народу, то вполнѣ сознавалъ, что, пожалуй, придется стрѣлять въ нихъ изъ своей морской шестистволки, чтобъ заставить слушать себя; сознаніе такого права и было причиною, что дѣла шли всегда тихо и гладко. Иногда, однако жь, надзиратель убивалъ конюха, при обученіи его какому-нибудь дѣлу, когда могъ бы только пригрозить ему палкой, если бы обстоятельства и окружающіе его были другіе. Надзиратели сами были люди всегда сварливые, вполнѣ сознающіе свою силу, и когда они брались учить одного изъ своихъ подчиненныхъ, то сему послѣднему приходилось весьма плохо.

Большая часть этого обширнаго дѣла, всѣ эти сотни людей и каретъ, тысяча мулъ и лошадей находились въ рукахъ нѣкоего Бенъ Голлидэй, а на западѣ такъ ровно половина принадлежала ему. Мнѣ вспомнился одинъ случай во время путешествія по Палестинѣ, весьма подходящій къ моему разсказу и потому передаю его такъ, какъ онъ записанъ въ моей памятной книжкѣ.

Безъ сомнѣнія, всякій слышалъ о Бенъ Голлидэй, человѣкѣ съ большою энергіей, который содержалъ почту и возилъ въ своихъ каретахъ пассажировъ по континенту съ неимовѣрной быстротой: двѣ тысячи миль въ 15 съ половиною дней, съ часами въ рукахъ! Но содержаніе этого отрывка не разсказъ о Бенъ Голлидэй, но о молодомъ человѣкѣ изъ Нью-Іорка, по имени Джэкъ, который путешествовалъ вмѣстѣ съ нашимъ маленькимъ обществомъ богомольцевъ на Святыя мѣста (и который три года тому назадъ ѣздилъ въ Калифорнію въ почтовыхъ каретахъ мистера Голлидэй и, какъ видно, твердо ихъ помнилъ такъ же, какъ и личность самого хозяина). Ему было 19 лѣтъ. Джэкъ былъ хорошій малый, добрый и всегда благонамѣренный; онъ получилъ образованіе въ Нью-Іоркѣ и хотя зналъ очень много полезныхъ вещей, но по Священному Писанію былъ слабъ до того, что всѣ разсказы о Библіи были для него тайною, никогда прежде не касавшеюся его дѣвственныхъ ушей.

Къ нашемъ обществѣ находился и пожилой господинъ, тоже богомолецъ, который какъ разъ въ этомъ отношеніи былъ противоположностью Джэку, онъ чуть ли не наизусть зналъ Св. Писаніе и былъ поклонникомъ его. Онъ изображалъ ходячую энциклопедію, мы охотно слушали его разсказы, и онъ охотно намъ ихъ передавалъ. Никакая мѣстность, чѣмъ либо извѣстная, отъ Башенъ до Виѳлеема, не оставалась имъ на замѣченной, и на всякую изъ нихъ былъ у него готовый разсказъ. Однажды, когда мы находились недалеко отъ развалинъ Іерихона, онъ воскликнулъ: — «Джэкъ, видите ли вы рядъ горъ вонъ тамъ, дальше, онѣ граничатъ съ долиною Іордана? Это горы Моавскія, Джэкъ! Подумайте только объ этомъ, милый мой, мы видимъ въ дѣйствительности горы Моавскія, извѣстныя въ Св. Писаніи! Мы стоимъ лицомъ къ лицу съ этими знаменитыми скалами и вершинами и, кто знаетъ (онъ понизилъ голосъ отъ волненія), глаза наши, можетъ быть, въ эту самую минуту устремлены какъ разъ на то мѣсто, гдѣ находится таинственная могила Моисея! Подумайте объ этомъ, Джэкъ!»

— Моисей, да кто же онъ?

— Моисей кто? Джэкъ, какъ вамъ не стыдно спрашивать такія вещи, вамъ должно быть совѣстно, что вы такой преступный невѣжда. Какъ, Моисей, великій вождь, воитель, поэтъ и законодатель древнихъ израильтянъ! Слушайте, Джэкъ, отъ этого самаго мѣста, гдѣ мы находимся, до Египта простирается огромная пустыня, три тысячи миль въ протяженіи, и черезъ эту пустыню, этотъ великій человѣкъ провелъ дѣтей Израиля, руководя ими съ непреложной разсудительностью въ продолженіе сорока лѣтъ въ этихъ песчаныхъ степяхъ, гдѣ постоянныя препятствія, горы и скалы затрудняли путь и, наконецъ, привелъ ихъ здоровыми и живыми на это самое мѣсто, гдѣ мы теперь стоимъ; отсюда они вошли въ Обѣтованную землю, воспѣвая и хваля Всевышняго! Вникните, Джэкъ, какое чудо совершилъ этотъ человѣкъ! Понимаете ли вы это?

— Сорокъ лѣтъ, и только три тысячи миль? Пфу, Бенъ Голлидэй провезъ бы ихъ въ тридцать шесть часовъ.

Джэкъ не хотѣлъ сказать ничего дурного, онъ никакъ не понималъ всего неблагоговѣйнаго и неуважительнаго смысла своихъ рѣчей. Итакъ, никто не сталъ его бранить, развѣ только такія личности, которыя безпощадно относятся къ необдуманнымъ ошибкамъ молодости.

На пятый день мы прибыли въ полдень на «Переѣздъ южной Платты», иначе называемой "Жюлесбургъ"или «Оверлэндъ-Сити», четыреста семьдесятъ миль отъ Сентъ-Жозефа, причудливѣе, оригинальнѣе и удивительнѣе этого пограничнаго города наши глаза никогда не видывали.

ГЛАВА VII.

Странно казалось намъ видѣть городъ послѣ долгаго пребыванія нашего въ глубокомъ, спокойномъ, почти безжизненномъ и бездомномъ одиночествѣ! Мы ввалились на улицы, полныя суеты, и чувствовали себя какъ бы людьми, упавшими съ другой планеты и внезапно проснувшимися тутъ. Въ продолженіе часа мы интересовались и разсматривали Оверлэндъ-Сити, какъ будто никогда не видали города. Причиною столь многаго свободнаго времени былъ обмѣнъ кареты на менѣе роскошный экипажъ, называемый «мусорный вагонъ», и перегрузка въ него почты.

Въ скоромъ времени мы свыклись съ нашимъ положеніемъ. Мы подъѣхали въ мелкой, желтой и грязной рѣкѣ, южной Платтѣ, съ низкими берегами, съ разбросанными тамъ и сямъ песчаными мелями и съ крошечными островами; это печальный, жалкій ручей, текущій какъ-то особнякомъ посреди громадной и плоской степи, и только благодаря его берегамъ, на которыхъ въ безпорядкѣ растутъ деревья, онъ не ускользаетъ отъ глазъ. Въ то время говорили: «Платта поднялась», мнѣ интересно было бы видѣть обратное, могло ли что-нибудь быть печальнѣе и грустнѣе! Говорили, что опасно теперь переѣзжать ее въ бродъ, вслѣдствіе сыпучихъ песковъ, могущихъ легко затянуть лошадей, экипажъ и пассажировъ. Но почта не могла ждать, и мы рѣшились попытать. Раза два, однако, какъ разъ на серединѣ этой рѣченки колеса наши погружались въ осѣдающій песокъ такъ глубоко, что мы ужасались при мысли потерпѣть кораблекрушеніе въ этой лужѣ, сидя въ мусорномъ вагонѣ и далеко въ степи, когда всю жизнь боялись и избѣгали моря. Но наконецъ мы благополучно перетащились и поспѣшили по направленію къ западу.

На слѣдующее утро, передъ разсвѣтомъ, въ 550 миляхъ отъ Сентъ-Жозефа, нашъ мусорный вагонъ сломался. Пришлось остановиться часовъ на пять или на шесть; мы этимъ воспользовались: наняли верховыхъ лошадей и приняли приглашеніе одной компаніи отправиться на охоту на буйвола. Благородное развлеченіе; съ какимъ наслажденіемъ скачешь по степи свѣжимъ раннимъ утромъ! Къ стыду нашему, охота кончилась собственно для насъ злополучно и позорно: раненый буйволъ преслѣдовалъ нашего попутчика Бемисъ почти около двухъ миль и онъ наконецъ, бросивъ свою лошадь, полѣзъ на дерево. Онъ упорно молчалъ объ этомъ происшествіи въ продолженіе двадцати четырехъ часовъ, но понемногу сталъ смягчаться и наконецъ сказалъ:

— Ничего смѣшного не было и глупо было со стороны этихъ дураковъ смѣяться надъ этимъ. Сначала я былъ сильно разсерженъ, и непремѣнно бы убилъ этого длиннаго, толстаго увальня, называемаго хэнкъ, если бы не боялся при этомъ искалѣчить шесть иди семь невинныхъ, вы знаете, мой старый «Allen» такъ разрушительно понятливъ. Я бы желалъ, чтобы эти бродяги торчали на деревѣ, они бы, небось, не смѣялись тогда. Была бы у меня хотя лошадь стоящая, но нѣтъ, какъ только она увидала, что буйволъ, заревѣвъ, бѣжитъ на нее, она тотчасъ же встала на дыбы. Сѣдло уже стадо спалзывать, я обнялъ шею лошади, прижался къ ней и началъ молиться. Вдругъ она встала на переднія ноги, поднявъ заднія, и буйволъ, увидя такое зрѣлище, остановился, недоумѣвая, роя землю копытами и издавая страшное мычаніе. Онъ, однако же, опять двинулся на насъ и такъ страшно заревѣлъ, что я испугался его близости, но лошадь моя положительно обезумѣла и какъ бы впала въ столбнякъ; я не солгу, если скажу, что она отъ страха встала на голову и простояла такъ съ четверть минуты, проливая слезы. Она положительно лишилась разсудка и не знала и не понимала, что дѣлала. Буйволъ снова сдѣлалъ на насъ нападеніе, тогда лошадь моя, присѣвъ на всѣ четыре ноги, сдѣлала отчаянный прыжокъ и въ продолженіе десяти минутъ скакала быстро и такъ высоко поднимая ноги, что буйволъ въ нерѣшимости остановился, сталъ чихать, кидать пыль поверхъ спины и при этомъ ревѣть, полагая, вѣроятно, что упускаетъ хорошій завтракъ, въ видѣ тысячной лошади изъ цирка. Сначала я былъ на шеѣ, на лошадиной, конечно, а не на буйволовой, потомъ очутился подъ шеей, потомъ на крупѣ, иногда головой вверхъ, иногда головою внизъ, и я вамъ скажу, что плохо и скверно при такой обстановкѣ сознавать близость смерти. Вскорѣ буйволъ возобновилъ свое нападеніе и (какъ мнѣ показалось, хотя навѣрно, не знаю, потому что не тѣмъ былъ занятъ) стащилъ часть хвоста моего коня; но что-то заставляло мою лошадь упорно искать одиночества, внушало гнаться за нимъ и достичь его. И тогда любопытно было видѣть быстроту этого стараго скелета съ паукообразными ногами, а буйволъ погнался за нимъ; голова внизъ, высунувъ языкъ, хвостъ кверху, рыча и мыча и положительно скашивая все по пути, роя землю рогами, швыряя песокъ вихремъ вверхъ! Клянусь, то была яростная скачка! Я съ сѣдломъ снова очутился на крупѣ лошади, съ уздой въ зубахъ и держась обѣими руками за сѣдло. Сначала мы далеко оставили собакъ за нами, потомъ пролетѣли мимо осла-кролика, настигли кайота и достигали уже дикую козу, какъ вдругъ подпруга лопнула и я былъ выброшенъ на тридцать ярдовъ влѣво, а когда сѣдло спускалось по лошадиному крупу, она лягнула съ такою силою, что оно взлетѣло на четыреста ярдовъ вверхъ на воздухъ; дай Богъ мнѣ умереть сейчасъ же, если это не было такъ. Я упалъ какъ разъ у единственнаго дерева, растущаго на протяженіи девяти смежныхъ участковъ (это каждый могъ видѣть простымъ глазомъ). Въ слѣдующую секунду я ухватился за дерево всѣми ногтями и зубами, потомъ, раскорячившись на главномъ сукѣ, проклиналъ свою участь. Но буйволъ въ моихъ рукахъ, если только не придетъ ему въ голову одна вещь; этого-то я и боялся, и боялся весьма серьезно. Съ одной стороны была надежда, что это ему не придетъ въ голову, а съ другой стороны, наоборотъ, шансовъ было мало. Я уже рѣшилъ, что мнѣ дѣлать, если буйволу придетъ это на умъ. Съ мѣста моего до земли было немного выше сорока футовъ. Я осторожно распуталъ ремень съ моего сѣдла.

— Какъ съ сѣдла? Развѣ вы сѣдло взяли съ собою на дерево?

— Взять сѣдло на дерево? Опомнитесь, что вы говорите. Конечно, я не бралъ, никто бы этого не сдѣлалъ. Оно само попало на дерево при паденіи.

— А, вотъ что.

— Конечно. И такъ, я распуталъ ремень и прикрѣпилъ одинъ конецъ къ суку, крѣпость котораго могла сдержать сотни пудовъ. На другомъ концѣ я сдѣлалъ мертвую петлю и спустилъ ремень, чтобы узнать его длину. Онъ спускался на двадцать два фута, ровно на половину до земли. Потомъ я зарядилъ каждый стволъ моего «Allen» двойнымъ зарядомъ. Я былъ доволенъ и сказалъ себѣ: если только онъ не догадается о томъ, чего я такъ страшусь, то хорошо, но если онъ догадается, то будь что будетъ, а участь его рѣшена. Вамъ вѣрно извѣстно, что именно то, чего мы не желаемъ, то большею частью съ нами и случается! Это вѣрно. Я слѣдилъ за буйволомъ съ волненіемъ, котораго никто не пойметъ, не испытавъ такого положенія; я каждую минуту могъ ожидать смерти. У буйвола вдругъ сверкнули глаза. Я ожидалъ этого, подумалъ я; если мои нервы не выдержатъ, я потерянъ. И дѣйствительно, то, чего я боялся, то и случилось: буйволъ полѣзъ на дерево.

— Какъ, буйволъ?

— Конечно, онъ, кто же больше!

— Но вѣдь буйволъ не можетъ лазить!

— Не можетъ, что вы? Если вы въ этомъ такъ увѣрены, то значитъ не видѣли, какъ онъ пытался это сдѣлать.

— Нѣтъ, я даже во снѣ этого никогда не видѣлъ!

— Зачѣмъ же вы тогда болтаете? Разъ вы этого не видѣли, то это еще не значитъ, что оно не можетъ быть.

— Хорошо, согласенъ, продолжайте. Что же вы сдѣлали?

— Буйволъ полѣзъ и поднялся футовъ на десять, но оступился и слѣзъ. Я вздохнулъ легче. Онъ снова началъ лѣзть, поднялся нѣсколько выше этотъ разъ, по опять оступился. Немного погодя рѣшился еще разъ попытаться и на этотъ разъ съ большою осторожностью. Постепенно поднимался онъ все выше и выше, а мужество мое падало все ниже и ниже. Вижу, лѣзетъ, хотя медленно, но лѣзетъ, глаза горятъ, языкъ высунутъ, все выше и выше, передвинулъ ногу черезъ коренастый сукъ и посмотрѣлъ вверхъ, какъ бы говоря: «Ну, дружище, ты мое мясо». Снова лѣзетъ, снова поднимается выше, и чѣмъ выше и чѣмъ ближе, тѣмъ болѣе возбуждается. Онъ находился теперь въ десяти футахъ отъ меня! Я перевелъ дыханіе и сказалъ себѣ: «Теперь, или никогда». Петля была готова, я тихо сталъ спускать ремень, пока не дошелъ до головы животнаго, и потомъ вдругъ опустилъ, и петля какъ разъ окружила шею и затянулась! Быстрѣе молніи я направилъ ему въ морду весь зарядъ моего «Allen». Это былъ страшный грохотъ, который, вѣроятно, испугалъ буйвола до смерти. Когда дымъ разошелся, я увидѣлъ его висѣвшимъ на воздухѣ въ двадцати футахъ отъ земли въ предсмертныхъ судорогахъ, повторявшихся такъ часто, что трудно было счесть! Я, конечно, не остался ихъ считать, но быстро спустился съ дерева и подралъ домой.

— Бемисъ, и все это правда такъ, какъ вы говорите?

— Провались я сквозь землю и пусть умру, какъ собака, если это неправда!

— Конечно, мы не отказываемся вѣрить, не имѣемъ на это права. Но если были бы хотя какія-нибудь доказательства…

— Доказательства! Развѣ я принесъ обратно ремень?

— Нѣтъ.

— Развѣ я привелъ обратно лошадь?

— Нѣтъ.

— Развѣ вы видѣли послѣ того буйвола?

— Нѣтъ.

— Ну, такъ что же еще вамъ нужно? Я никогда не видѣлъ такого подозрительнаго человѣка, какъ вы, и въ такихъ пустякахъ еще.

Я рѣшилъ, что если этому человѣку можно повѣрить, то только оттого, что онъ изъ бѣлыхъ. Случай этотъ напоминаетъ мнѣ объ одномъ происшествіи во время моего короткаго пребыванія въ Сіамѣ, нѣсколько лѣтъ спустя. Между европейскими гражданами одного города, сосѣдняго съ Банкокъ, жилъ одинъ чудакъ, по названію Экертъ, англичанинъ, личность, извѣстная по числу, по изобрѣтательности и по исключительному значенію своего лганія. Граждане часто повторяли его знаменитыя небылицы и все старались «вывести его на чистую воду» передъ чужими, но удавалось это имъ рѣдко. Два раза былъ онъ приглашенъ въ одинъ домъ, гдѣ былъ и я, но ничто не могло соблазнить его на ложь. Однажды одинъ плантаторъ, по имени Баскомъ, человѣкъ вліятельный, гордый и иногда раздражительный, пригласилъ меня съѣздить съ нимъ вмѣстѣ къ Экерту. Дорогой онъ сказалъ:

— Знаете ли, въ чемъ ошибка, въ томъ, что Экертъ подозрѣваетъ и потому на-сторожѣ. Конечно, онъ отлично понимаетъ, чего отъ него хотятъ, и при первомъ намекѣ пристающей къ нему молодежи онъ сейчасъ же прячется, какъ улитка. Это всякій долженъ видѣть. Но мы съ нимъ должны поступить иначе, гораздо хитрѣе. Пусть онъ начнетъ и ведетъ разговоръ, какъ и какой хочетъ. Пусть проникнется мыслью, что никто не желаетъ ловить его. Пусть дѣлаетъ, что хочетъ, тогда, увидите, онъ скоро забудется и начнетъ молоть, какъ мельница, ложь за ложью. Не выказывайте никакого нетерпѣнія, будьте хладнокровны и предоставьте его мнѣ. Я заставлю его солгать. Мнѣ кажется, молодежь эта берется неумѣло за него и потому не достигаетъ цѣли.

Экертъ принялъ насъ весьма дружественно, онъ былъ пріятный собесѣдникъ и замѣчательно порядочный человѣкъ. Просидѣли мы на верандѣ около часу, наслаждаясь англійскимъ элемъ и разговаривая о королѣ, о священномъ бѣломъ слонѣ, о спящемъ идолѣ и тому подобномъ; я замѣтилъ, что товарищъ мой никогда не начиналъ и не велъ разговора самъ, но только поддерживалъ его въ духѣ Экерта, не обнаруживая при томъ никакого безпокойства и волненія. Способъ этотъ начиналъ дѣйствовать. Экертъ дѣлался общительнѣе, менѣе принужденнымъ и все дружелюбно болтливѣе и болтливѣе. Такъ прошелъ еще часъ времени, и вдругъ совсѣмъ неожиданно онъ сказалъ:

— А, кстати, чуть не забылъ! У меня есть кое-что, достойное удивленія. Ни вы и никто другой не слыхали о томъ — у меня есть кошка, которая ѣстъ кокосы! Знаете, обыкновенный зеленый кокосъ, и не только мясо его, но и выпиваетъ молоко. Клянусь, это правда!

Наскоро посмотрѣлъ на меня Баскомъ, взглядъ его былъ понятъ мною.

— Какъ, вотъ интересно, я никогда не слыхалъ о чемъ-либо подобномъ! Это любопытно и просто невѣроятно.

— Я такъ и зналъ, что вы это скажете. Я принесу кошку.

Онъ ушелъ домой. Баскомъ сказалъ:

— Вотъ, что я вамъ говорилъ? Вотъ какъ надо браться за Экерта. Вы видѣли, какъ терпѣливо я выжидалъ и какъ этимъ уничтожилъ всѣ его подозрѣнія. Я очень доволенъ, что мы пріѣхали. Вы не забудьте разсказать объ этомъ молодымъ людямъ, когда вернетесь. Кошка, которая ѣстъ кокосы — каково! Вотъ это и есть его манера: скажетъ самую невозможную небылицу и надѣется на счастье, авось вывезетъ. Кошка, которая ѣстъ кокосы, ахъ, невинный дуракъ!

Экертъ вернулся и подошелъ къ намъ съ кошкою.

Баскомъ улыбнулся и проговорилъ:

— Я буду держать кошку, а вы принесите кокосъ.

Экертъ раскололъ одинъ и нарѣзалъ кусочками. Баскомъ подмигнулъ мнѣ и поднесъ одинъ изъ кусковъ къ носу кошки. Она выхватила, съ жадностью проглотила и требовала еще!

Мы молча ѣхали наши двѣ мили обратно, отстоя далеко другъ отъ друга. Впрочемъ, молчалъ я, а Баскомъ ежеминутно тузилъ и проклиналъ свою лошадь, хотя она вела себя совсѣмъ хорошо. Когда я повернулъ къ себѣ домой, то Баскомъ сказалъ:

— Продержите лошадь у себя до утра и нечего вамъ разсказывать эти пустяки молодежи

ГЛАВА VIII.

Мы съ большимъ вниманіемъ, чуть не вывернувъ шеи, ожидали и слѣдили за появленіемъ «верхового-почтаря» (pony-rider), летучаго посланника, который проѣзжалъ, развозя письма, пространство отъ Сентъ-Же до Сакраменто, 1900 миль, въ восемь дней! Подумайте, что могутъ вынести животное и несчастный смертный! Верховой почтарь былъ обыкновенно человѣкъ маленькаго роста, полный энергіи и большой выносливости. Онъ не могъ обращать вниманія на время и погоду; день, ночь, зима, лѣто, дождь, снѣгъ или градъ были для него безразличны, онъ всегда былъ обязанъ быть на-готовѣ, чтобы тотчасъ же вскочитъ въ сѣдло и мчаться, какъ вихрь, по своему опредѣленному пути, несмотря на то, гладка ли дорога или бѣжитъ она, едва замѣтная, черезъ горы и овраги, черезъ мѣста безопасныя или тамъ, гдѣ кишатъ враждебные индѣйцы! Верховому почтарю некогда было лѣниться; онъ дѣлалъ безъ остановки 50 миль какъ придется: днемъ, при лунномъ свѣтѣ, при звѣздномъ небѣ или во мракѣ. Онъ обладалъ всегда великолѣпною лошадью рысистой породы, холеной и береженой, дѣлалъ на ней съ быстротою молніи десять миль и прилеталъ на станцію, гдѣ два человѣка держали уже подъ уздцы нетерпѣливо ждавшаго свѣжаго коня. Моментально онъ и почтовая сумка оказывались на другой лошади и оба исчезали изъ виду, какъ молнія. Одежда почтаря была тонкая и плотно прилегавшая къ тѣлу, сверхъ всего онъ носилъ широкій плащъ, на головѣ маленькую шапочку, а панталоны затыкалъ въ сапоги, какъ дѣлаютъ ѣздоки на скачкахъ. Онъ не былъ вооруженъ и на немъ ничего не полагалось лишняго, такъ какъ почтовая плата за вѣсъ была пять долларовъ за письмо. Въ его сумкѣ преимущественно находились дѣловыя письма, а простой корреспонденціи было мало. На его лошади тоже не было ничего лишняго, на ней былъ только признакъ сѣдла и никакого покрывала, она имѣла легкія подковы, а иногда и онѣ отсутствовали. Маленькіе, плоскіе почтовые карманы по бокамъ были такъ малы, что туда могла помѣститься только дѣтская книжка, но въ нихъ было много важныхъ, дѣловыхъ документовъ и газетныхъ сообщеній, и все это было написано на тонкой и прозрачной бумагѣ, для уменьшенія вѣса и объема. Почтовая карета проходила отъ ста до ста двадцати пяти миль въ сутки, верховой же почтарь около двухъ сотъ пятидесяти. Всѣхъ верховыхъ почтарей въ ежедневномъ разгонѣ было 80, ночь и день скакавшихъ отъ Миссури до Калифорніи; 40 человѣкъ отправлялись на западъ и 40 на востокъ, въ распоряженіи ихъ было 400 прекрасныхъ коней, которые, благодаря этому, всегда были въ движеніи. Мы имѣли съ самаго начала непреодолимое желаніе видѣть «верховаго-почтаря», но какимъ-то образомъ, всѣ они обгоняли насъ или встрѣчались намъ по ночамъ, такъ что мы только слышали свистъ и гиканіе, а привидѣніе степей исчезало прежде, чѣмъ мы успѣвали кинуться къ окну; но теперь мы его поджидали ежеминутно и радовались, что увидимъ его днемъ. Вдругъ кучеръ закричалъ:

— Вотъ онъ ѣдетъ!

Всѣ мы высунулись въ окно и глядѣли во всѣ глаза. Далеко, въ безграничной дали ровной степи, взорамъ нашимъ представилась на горизонтѣ черная точка, ясно движущаяся. По крайней мѣрѣ, мнѣ такъ казалось! Черезъ секунду или черезъ двѣ обозначились лошадь и сѣдокъ, которые то поднимались, то спускались и стремительно неслись къ намъ, подвигаясь все ближе и ближе и тѣмъ все яснѣе и яснѣе обрисовываясь; наконецъ, до нашего уха доносится топотъ копытъ, еще секунда — и возгласъ привѣтствія раздается съ козелъ нашей кареты, со стороны же верхового безмолвный взмахъ рукой, и лошадь и сѣдокъ моментально, къ нашей досадѣ, пролетаютъ мимо, какъ метеоръ.

Все это произошло такъ быстро, что, если бы не оставшійся слѣдъ брызнувшей пѣны отъ лошади на одной изъ почтовыхъ сумокъ, мы могли бы еще сомнѣваться, видѣли ли мы въ дѣйствительности лошадь и человѣка.

Вскорѣ съ грохотомъ проѣхали мы Скотсъ-Блафъ-Пассъ. Гдѣ-то около этихъ мѣстъ мы въ первый разъ наткнулись на натуральный щелочный источникъ, текущій по дорогѣ, и мы чистосердечно его привѣтствовали, какъ замѣчательное чудо, о которомъ стоило написать домашнимъ, ничего подобнаго не видавшимъ. Этотъ источникъ придавалъ дорогѣ мыльный видъ, а во многихъ мѣстахъ земля была какъ бы на-чисто вымытая. Этотъ оригинальный щелочный источникъ возбудилъ въ насъ такое пріятное ощущеніе, что мы чувствовали особое довольство и нѣкоторую гордость, когда могли записать его въ наши путевыя замѣтки, какъ предметъ, видѣнный нами и неизвѣстный еще другимъ. Мы немного походили на легкомысленныхъ путешественниковъ, взбирающихся безъ всякой видимой нужды на опасную вершину Монблана, не извлекая отъ того никакого удовольствія, кромѣ только сознанія, что это изъ ряду выходящая попытка. Но случается иногда, что нѣкоторые изъ этихъ путешественниковъ, оступившись, летятъ внизъ по горѣ въ сидячемъ положеніи, взвивая за собою упругій снѣгъ, ударяются объ уступы и камни. летя далѣе, царапаются о ледяныя глыбы, рвутъ свое платье, хватаются за предметы, чтобы спастись, и, полагая удержаться за деревья, падаютъ дальше съ ними вмѣстѣ, снова встрѣчая на пути камни, утесы и валуны; обвалы снѣга, льда, цѣлый лѣсъ сучьевъ сопровождаютъ ихъ и, прибавляясь постепенно, валятся на путешественниковъ, которые въ стремительномъ паденіи въ страшную бездонную пропасть находятъ смерть.

Все это весьма картинно, но каково имъ лежать на шесть или на семь тысячъ футовъ подъ снѣгомъ!

Мы проѣзжали песчаныя горы, гдѣ въ 1856 году индѣйцы напали на почту, убили кучера, кондуктора и всѣхъ пассажировъ, исключая одного, какъ говоритъ преданіе; но это, какъ видно, была ошибка, такъ какъ мнѣ приходилось нѣсколько разъ встрѣчать на берегу Тихаго океана слишкомъ сто человѣкъ, которые выдавали себя за потерпѣвшихъ въ этомъ грабежѣ и едва спасшихся отъ смерти. Не было причинъ сомнѣваться въ правдивости ихъ словъ — я слышалъ это изъ собственныхъ ихъ устъ. Одинъ изъ потерпѣвшихъ говорилъ мнѣ, что у него въ продолженіе семи лѣтъ послѣ этого нападенія по всему тѣлу виднѣлись еще оконечности стрѣлъ, а другой увѣрялъ, что онъ до того былъ весь пронизанъ стрѣлами, что послѣ ухода индѣйцевъ, когда онъ въ силахъ былъ встать и осмотрѣть себя, то не могъ удержаться отъ слезъ, при видѣ своего совершенно уничтоженнаго платья.

Однако, самое вѣрное преданіе удостовѣряетъ, что только одинъ человѣкъ, а именно Взбитъ, остался въ живыхъ, но и то страшно израненный. Онъ проползъ на рукахъ и на одномъ колѣнѣ (такъ какъ другая нога была сломана) нѣсколько миль до станціи. Онъ ползъ двѣ ночи, днемъ прячась по кустамъ, и страдалъ отъ голода, жажды и усталости въ теченіе сорокачасового своего ужаснаго путешествія. Индѣйцы ограбили дочиста карету, захвативъ съ собою не малое количество добра.

ГЛАВА IX.

Мы проѣхали Портъ-Ларами ночью и на седьмое утро нашего путешествія были въ Черныхъ Холмахъ, гдѣ вершина Ларами казалась намъ такъ близка, что рукой подать; одинокій, большой густого темносиняго цвѣта, зловѣще смотрѣлъ этотъ дряхлый колоссъ изъ подъ нависшихъ тучъ, какъ бы нахмуря чело. Въ дѣйствительности вершина была на тридцать или на сорокъ миль отъ насъ, а казалась немного отодвинутой вправо ниже горнаго хребта. Мы завтракали на станціи подъ названіемъ «Подкова». (Horse-shoe) въ шестистахъ семидесяти шести миляхъ отъ Сентъ-Же. Теперь доѣхали мы до враждебной страны индѣйцевъ и въ полдень проѣхали станцію Лапарель, чувствуя себя не совсѣмъ спокойными все время, пока были въ сосѣдствѣ съ ними, будучи убѣждены, что за каждымъ деревомъ, мимо котораго мы пролетали въ очень близкомъ разстояніи, скрываются одинъ или два индѣйца.

Въ послѣднюю ночь индѣецъ, засѣвъ въ засаду, выстрѣлилъ въ верхового почтаря, который, несмотря на это, продолжалъ свой быстрый полетъ. Верховый почтарь не смѣлъ останавливаться и только одна смерть могла удержать его; пока еще онъ дышетъ, онъ долженъ, прилѣпленный къ сѣдлу, мчаться во весь опоръ, даже если бы бы зналъ, что индѣйцы поджидаютъ его. За два съ половиною часа до нашего пріѣзда въ Лапарель смотритель станціи, четыре раза стрѣлявшій въ идѣйца, съ горестью объявилъ: «Что индѣецъ все время шнырялъ вокругъ, стараясь что-нибудь стянуть». Мы вывели такое заключеніе изъ его разсказа, что шныряніе «вокругъ» индѣйца принесло ему несчастье. Карета, въ которой мы ѣхали, была спереди пробита, — воспоминаніе послѣдняго переѣзда въ этой мѣстности; пуля, пробившая карету, ранила также слегка и кучера, но онъ не обратилъ на это вниманія, говоря, что мѣсто, гдѣ человѣкъ пріобрѣтаетъ «мужество», находится на югѣ Оверлэнда между племенемъ Апаховъ, и то до проведенія компаніей желѣзнаго пути вверхъ, на сѣверъ. Онъ говорилъ, что Апахи причиняли ему много непріятностей въ жизни и что ему приходилось чуть ли не умирать съ голоду среди изобилія, потому что они такъ пробили пулями ему животъ, что никакая пища не могла въ немъ удержаться. Но, конечно, его разсказу не всякій повѣрилъ.

Мы плотно спустили сторы въ эту первую ночь въ странѣ враговъ и легли на наше оружіе. Мы спали мало, а больше лежали смирно, прислушиваясь и не разговаривая. Ночь была темная и дождливая. Мы ѣхали лѣсомъ, между скалами, горами, ущельями и такъ были сдавлены всѣмъ этимъ, что, когда мы старались заглянуть въ щель сторы, мы ничего не могли разсмотрѣть. Наверху кучеръ и кондукторъ сидѣли смирно, изрѣдка переговариваясь почти шепотомъ, какъ это дѣлается въ ожиданіи какой-нибудь опасности. Мы прислушивались, какъ падалъ дождь на крышу, какъ колеса шумѣли по мокрому песку, какъ завывалъ заунывно вѣтеръ и все время находились подъ вліяніемъ страннаго чувства, которое ощущается невольно яри ночномъ путешествіи въ закрытомъ экипажѣ, а именно — потребности сидѣть смирно, не шевелясь, несмотря на толчки и на покачиваніе кареты, на топотъ лошадей и на шумъ колесъ. Мы долго прислушивались съ напряженнымъ вниманіемъ и затаивъ дыханіе, часто кто-нибудь изъ насъ забывшись, или глубоко вздыхалъ, или начиналъ говорить; но тотчасъ же товарищъ останавливалъ его, говоря: «Тише, слушайте», и тотчасъ же смѣльчакъ дѣлался задумчивымъ и обращался весь въ слухъ. Такъ тянулось скучно время, минута за минутой, дока наконецъ усталость не взяла верхъ и мы незамѣтно забылись и заснули, если только можно называть такое состояніе сномъ, такъ какъ это былъ сонъ съ перерывами, съ мимолетными, безсвязными видѣніями, изобилующими непослѣдовательностью и фантазіями, настоящій хаосъ. Вдругъ сонъ и ночная тишина были прерваны поднятой тревогой и воздухъ огласился страшнымъ дикимъ и раздирающимъ крикомъ! Тогда въ десяти шагахъ отъ кареты мы слышимъ:

— Помогите, помогите! (Это былъ голосъ нашего кучера).

— Бей его, убей его, какъ собаку!

— Меня рѣжутъ! Дайте мнѣ пистолетъ!

— Смотри за нимъ, держи его, держи его!

Два пистолета выстрѣлили; слышно смѣшеніе голосовъ и топотъ множества ногъ, какъ будто толпа, волнуясь, окружаетъ какой-то предметъ; раздаются нѣсколько глухихъ тяжелыхъ ударовъ какъ бы палкою, и жалобный голосъ говоритъ: «Оставьте, джентльмены, пожалуйста оставьте — я умираю!» Потомъ слышится слабый стонъ и еще ударъ и наша карета полетѣла далѣе въ темноту, а тайна этой суматохи осталась для насъ тайной.

Какъ жутко было! Все это длилось не болѣе восьми или даже пяти секундъ. Мы только успѣли броситься къ сторамъ и неловко и спѣша развязать и отстегнуть ихъ, какъ кнутъ рѣзко свистнулъ надъ каретой и съ грохотомъ, и шумомъ помчались мы внизъ по откосу горы.

Остальную часть ночи, которая уже, впрочемъ, почти проходила, мы провели въ разсужденіи о тайнѣ. Мы не могли развѣ дать ее и должны были съ этимъ помириться, такъ какъ на всѣ наши вопросы, обращенные къ кондуктору, сквозь шумъ колесъ, до насъ долетало одно: «Завтра узнаете».

Мы закурили трубки, открыли немного окна для тяги, лежали въ темнотѣ и другъ другу передавали перенесенныя впечатлѣнія, какъ кто себя чувствовалъ въ этотъ моментъ, сколько кто предполагалъ тысячъ индѣйцевъ сдѣлали на насъ нападеніе, чему приписать послѣдующіе звуки и причину ихъ возникновенія. Тутъ стали мы теоретически разбирать все происшедшее и пришли къ тому, что ни одна теорія не могла намъ разъяснить, почему голосъ нашего кучера былъ слышенъ не съ козелъ, и почему индѣйцы-разбойники говорили такимъ чисто-англійскимъ языкомъ, если только это были дѣйствительно индѣйцы.

Итакъ, мы уютно болтали и курили остатокъ ночи, прежній воображаемый ночной страхъ исчезъ, давъ мѣсто размышленію о дѣйствительности.

Объ этомъ ночномъ происшествіи намъ такъ и не пришлось развѣдать ничего положительнаго. Все, что мы могли узнать изъ отрывочныхъ фразъ и отвѣтовъ на наши вопросы, было только то, что суматоха произошла у станціи, что мы тамъ смѣнили кучера и что кучеръ, привезшій насъ туда, говорилъ съ раздраженіемъ о какихъ-то бродягахъ, которые наводняли эту мѣстность, («не было человѣка въ окружности, голова котораго не была бы оцѣнена, и никто изъ нихъ не смѣлъ показываться въ селеніяхъ», — говорилъ кондукторъ). Онъ съ негодованіемъ отзывался объ этихъ личностяхъ и говорилъ, «что если тамъ ѣздить, то необходимо имѣть около себя на сидѣніи заряженный и взведенный пистолетъ и самому начинать палить въ нихъ, потому что каждый простякъ пойметъ, что они подстерегаютъ тебя».

Вотъ все, что мы могли узнать; кондукторъ и новый кучеръ, какъ было видно, относились равнодушно къ этому дѣлу. Они вообще оказывали мало уваженія человѣку, который имѣлъ неосторожность передавать что-нибудь нелестное объ этихъ людяхъ и потомъ при встрѣчѣ съ ними являться неподготовленнымъ; приходилось брать «обратно обвиненіе», какъ они, смѣясь, называли смерть человѣка, убитаго тѣмъ, кто имѣлъ подозрѣніе на его болтовню; также они негодовали на того, который не умѣлъ во-время молчать, подвергаясь лишней болтовней своей гнѣву и мщенію этихъ безразсудныхъ дикихъ животныхъ, каковыми были эти бродяги, и кондукторъ прибавилъ:

— Я вамъ скажу, это дѣло рукъ Слэда!

Это замѣчаніе возбудило до крайности мое любопытство. Теперь индѣйцы потеряли всякое значеніе въ моихъ глазахъ и я даже забылъ объ убитомъ кучерѣ. Столько волшебнаго было въ этомъ имени Слэдъ! Ежеминутно готовъ былъ прервать какой хотите начатый разговоръ, если только приходилось слышать что-нибудь новое о Слэдѣ и о его подвигахъ. Гораздо раньше нашего прибытія въ Оверлэндъ-Сити слышали мы много о Слэдѣ и объ его округѣ (онъ былъ надзирателемъ округа) Оверлэндѣ; съ тѣхъ поръ, какъ мы покинули Оверлэндъ-Сити, мы только и слышали въ разговорахъ кондуктора и кучера, что о трехъ предметахъ: «Калифорнія», серебряныя руды въ Невадѣ и объ этомъ отчаянномъ Слэдѣ, при чемъ большая часть разговора была о немъ. Мы постепенно пришли къ убѣжденію, что душа и руки Слэда были пропитаны кровью обидчиковъ, посягнувшихъ на его достоинство; это былъ человѣкъ, безпощадно мстившій за всѣ оскорбленія, обиды и пренебреженія, нанесенныя ему, — тутъ же на мѣстѣ или черезъ годъ, если раньше не представился случай; человѣкъ, котораго чувство ненависти мучило денно и нощно до тѣхъ поръ, пока онъ не удовлетворялся мщеніемъ, и не просто мщеніемъ, а непремѣнною смертью своего врага; человѣкъ, у котораго лицо засіяетъ радостью при видѣ врага, неожиданно застигнутаго имъ. Превосходный и энергичный служака въ Оверлэндѣ, но бродяга изъ бродягъ, въ то же время и ихъ безпощадный бичъ, Слэдъ былъ между тѣмъ хотя самый кровожадный и опасный, но драгоцѣнный гражданинъ, проживающій въ дикихъ непреступныхъ горахъ.

ГЛАВА X.

Поистинѣ двѣ трети разговора нашихъ кучеровъ и кондукторовъ до прибытія въ Жюлесбургъ касались Слэда. Для того, чтобы иностранцы имѣли ясное понятіе о томъ, что значитъ въ Скалистыхъ Горахъ отчаянный удалецъ, я предоставлю читателю всю мѣстную болтовню въ видѣ разсказа.

Слэдъ родился въ штатѣ Иллинойсъ отъ хорошихъ родителей. Двадцати шести лѣтъ онъ въ ссорѣ убилъ человѣка и скрылся. Въ Сентъ-Жозефѣ въ Миссури онъ присоединился къ одной изъ первыхъ партій переселенцевъ въ Калифорнію и былъ выбранъ главой ея. Однажды въ степи онъ сильно поспорилъ съ однимъ изъ обозныхъ извощиковъ, такъ что они оба схватились за револьверы; извозчикъ оказался ловчѣе и первый успѣлъ зарядить оружіе; видя это, Слэдъ сказалъ, что стыдно рисковать жизнью изъ-за такого пустяка, предложилъ бросить пистолеты и вступить въ кулачный бой. Извозчикъ, ничего не подозрѣвая, согласился и положилъ свой револьверъ на землю; Слэдъ, радостно улыбнувшись надъ его простотою, убилъ его наповалъ!

Слэдъ снова бѣжалъ и повелъ необузданный образъ жизни, то нападалъ на индѣйцевъ, то скрывался отъ иллинойскаго шерифа, который обязанъ былъ его задержать за первое убійство. Разсказывали, что въ одной стычкѣ съ индѣйцами, онъ собственноручно убилъ трехъ изъ нихъ и, отрѣзавъ имъ уши, послалъ эти трофеи начальнику племени.

Вскорѣ Слэдъ пріобрѣлъ себѣ громкую извѣстность своею отважною смѣлостью и потому легко получилъ такое значительное мѣсто, какъ надзиратель округа Жюлесбурга, замѣстивъ уволеннаго господина Юльюса. Нѣсколько разъ передъ этимъ толпа бродягъ воровала у общества лошадей, останавливала дилижансы и радовалась мысли, что не найдется такого смѣлаго человѣка, который бы рѣшился отмстить имъ за ихъ продѣлки. Слэдъ отмстилъ имъ скоро. Бродяги тогда пришли къ тому заключенію, что новый надзиратель неустрашимъ. Онъ живо справлялся со всѣми виновными. Въ результатѣ оказалось, что нападенія прекратились, имущество общества оставалось цѣлымъ и дилижансы округа Слэда всегда проѣзжали въ безопасности! Правда, чтобы достигнуть этихъ благихъ послѣдствій, Слэдъ убилъ нѣсколько человѣкъ, кто говоритъ трехъ, кто — четырехъ, а нѣкоторые говорятъ и шесть человѣкъ, во всякомъ случаѣ міръ ничего не потерялъ отъ этого. Первая крупная ссора произошла у него съ бывшимъ надзирателемъ Юльюсомъ, который также былъ извѣстенъ своимъ безразсуднымъ и бѣшенымъ характеромъ. Юльюсъ ненавидѣлъ Слэда за то, что онъ замѣстилъ его, и только ждалъ случая, чтобы съ нимъ сцѣпиться. Слэдъ имѣлъ неосторожность вновь взять въ услуженіе человѣка, котораго Юльюсъ когда-то прогналъ. Потомъ Слэду удалось перехватить упряжку лошадей, въ укрывательствѣ которыхъ онъ обвинялъ Юльюса, говоря, что онъ приберегалъ ихъ для себя. Война была объявлена, и въ теченіе одного или двухъ дней они осмотрительно ходили по улицамъ, ища другъ друга: Юльюсъ, вооруженный двуствольнымъ ружьемъ, а Слэдъ со своимъ сослужившимъ уже ему службу револьверомъ. Однажды, когда Слэдъ входилъ въ лавку, Юльюсъ пустилъ въ него зарядъ изъ-за двери; Слэдъ былъ раненъ, но и Юльюсъ получилъ въ отместку нѣсколько тяжелыхъ ранъ. Оба упали и были снесены домой, и оба клялись, что въ слѣдующій разъ прицѣлъ будетъ вѣрнѣе и они не дадутъ промаха. Долго пролежали они въ постели; Юльюсъ всталъ первый, собралъ свои пожитки, навьючилъ ими пару муловъ и ушелъ въ Скалистыя Горы понабраться силъ, чтобы быть готовымъ ко дню разсчета. Въ теченіе нѣсколькихъ мѣсяцевъ о немъ не было ни слуху ни духу, всѣ успѣли забыть его, исключая самого Слэда; не въ характерѣ этого человѣла было забывать врага, напротивъ, общій говоръ былъ, что Слэдъ назначилъ награду тому, кто доставитъ ему Юльюса живымъ или мертвымъ.

Черезъ нѣсколько времени общество, видя умѣлое и энергичное управленіе Слэда, возстановленный имъ порядокъ и тишину въ одномъ изъ самыхъ плохихъ округовъ, перевело его въ Скалистыя Вершины, округъ, находящійся въ Скалистыхъ Горахъ, для того, чтобы и тамъ водворить порядокъ. Это было самое гнѣздо бродягъ и негодяевъ, тамъ не было и признака уваженія къ законамъ, царствовали насиліе и кулачная расправа. Самыя простыя недоразумѣнія разрѣшались тутъ на мѣстѣ ножемъ или револьверомъ. Убійства совершались среди бѣла дня и частое повтореніе ихъ никого не возмущало и никто не вмѣшивался въ эти дѣла; полагали, что убійцы, вѣроятно, имѣли на то свои причины, и вмѣшательство постороннихъ сочлось бы неприличнымъ. Послѣ убійства все, что требовалъ этикетъ Скалистыхъ Горъ, это было, чтобы свидѣтель помогъ убійцѣ похоронить свою дичь, въ противномъ случаѣ при первомъ убійствѣ съ его стороны, когда ему понадобится такая же услуга, ему непремѣнно припомнятъ его грубость.

Слэдъ поселился тихо и смирно среди конокрадовъ и убійцъ, и въ самый первый разъ, какъ одинъ изъ нихъ осмѣлился въ его присутствіи дерзко прихвастнуть, онъ тутъ же его и пристрѣлилъ. Онъ началъ усиленно преслѣдовать бродягъ и въ весьма короткое время совершенно прекратилъ ихъ грабежи и нападенія на почтовые табуны, вернулъ большое количество краденыхъ лошадей, убилъ нѣсколько самыхъ отчаянныхъ мошенниковъ округа и навелъ такой ужасъ на остальныхъ, что они прониклись къ нему особымъ уваженіемъ, восхищеніемъ, боязнью и слушались его! Онъ такъ же великолѣпно повелъ дѣло тутъ, какъ и въ Оверлэндъ-Сити. Поймалъ двухъ человѣкъ, загнавшихъ стадо, и собственноручно повѣсилъ ихъ. Онъ изображалъ въ своемъ участкѣ верховнаго судью, присяжнаго засѣдателя и взялъ на себя и роль палача, и не только защищалъ отъ обидъ своихъ служащихъ, но и проходящихъ переселенцевъ. Однажды у нѣсколькихъ переселенцевъ украдено было ихъ имущество, они пожаловались Слэду, который случайно зашелъ въ ихъ станъ, и онъ съ однимъ спутникомъ-товарищемъ отправился въ извѣстный ему притонъ, хозяевъ котораго онъ подозрѣвалъ; отворивъ дверь, онъ началъ стрѣлять направо и налѣво, и убилъ трехъ, а четвертаго ранилъ.

Извлекаю слѣдующую статью изъ маленькой интересной книжки^[2] изъ Монтана:

Во время своихъ разъѣздовъ Слэдъ велъ себя полнымъ властелиномъ; бывало, пріѣдетъ на станцію, заведетъ тамъ ссору, перевернетъ весь домъ вверхъ дномъ и жестоко обойдется съ жильцами. Несчастные не имѣли возможности отомстить за себя и были принуждены покоряться. Однажды, въ одно изъ такихъ нашествій, убилъ онъ отца красиваго, маленькаго воспитанника своего, Джемма, котораго призрѣлъ и который послѣ казни Слэда остался жить съ его вдовой. Разсказы о неистовыхъ поступкахъ Слэда такъ многочисленны и разнообразны, что по почтовому тракту составилась цѣлая легенда объ этой личности; онъ вѣшалъ, нападалъ, убивалъ, закалывалъ и билъ людей, сколько могъ и хотѣлъ. Что касается мелкихъ и незначительныхъ ссоръ и стрѣляній, то можно утвердительно сказать, что подробное описаніе жизни Слэда было бы наполнено такими развлеченіями съ его стороны.

Сладъ стрѣлялъ изъ морского револьвера всегда безъ промаха. Легенда гласитъ, что въ одно прекрасное утро въ Скалистыхъ Вершинахъ, когда онъ чувствовалъ себя въ отличномъ расположеніи духа, увидѣлъ онъ приближающагося человѣка, который когда-то ему не угодилъ — замѣтьте, какою памятью обладалъ этотъ человѣкъ на такого рода дѣла. — «Джентльмэны, — сказалъ Сладъ, вынимая пистолетъ, — это будетъ выстрѣлъ на хорошіе двадцать ярдовъ — я ему сниму третью пуговицу на сюртукѣ!», что онъ и сдѣлалъ. Окружающіе восхищались такою мѣткостью и приняли участіе въ похоронахъ.

Былъ также случай такого рода: одинъ человѣкъ, торговавшій виномъ на станціи, чѣмъ-то разгнѣвалъ Слэда, и тотчасъ же пошелъ и сдѣлалъ духовную. Дня черезъ два Слэдъ вошелъ къ нему и потребовалъ водки, человѣкъ этотъ нагнулся подъ прилавокъ (очевидно, чтобы достать бутылку, можетъ быть, и что-нибудь другое), но Слэдъ улыбнулся той давно извѣстной всѣмъ кроткой, лицемѣрной и самодовольной улыбкой, означающей смертный приговоръ и сказалъ ему: «Нѣтъ, не ту, а дайте самаго высшаго сорта». Такимъ образомъ несчастному торговцу пришлось повернуть спину Слэду, чтобы съ полки достать дорогую водку, и когда онъ обернулся къ нему лицомъ, то встрѣтилъ дуло пистолета Слэда. «И въ одну минуту, — прибавилъ мой разсказчикъ многозначительно, — этотъ человѣкъ былъ изъ мертвыхъ самый мертвый».

Почтовые кондуктора и кучера говорили намъ, что иногда Слэдъ оставлялъ безъ вниманія, не безпокоя и не упоминая даже имени ненавистнаго врага своего, въ продолженіе нѣсколькихъ недѣль, по крайней мѣрѣ, такъ случилось раза два. Одни говорили, что это была хитрость съ его стороны, чтобы убаюкать подозрѣніе жертвы и тѣмъ впослѣдствіи воспользоваться, другіе же увѣряли, что онъ приберегалъ врага, какъ школьникъ прячетъ пирожное, чтобы продлить какъ можно долѣе чувство предвкушенія мести. Одинъ изъ такихъ случаевъ былъ съ французомъ, который оскорбилъ Слэда. Ко всеобщему удивленію Слэдъ не убилъ его на мѣстѣ, а оставилъ въ покоѣ на довольно продолжительное время, кончивъ, однако, тѣмъ, что разъ поздно ночью отправился къ французу, и когда этотъ послѣдній отворилъ ему дверь, онъ его застрѣлилъ, втолкнулъ ногою трупъ во внутрь жилья, и поджегъ домъ, гдѣ, кромѣ убитаго, сгорѣли его вдова и трое дѣтей! Разсказъ этотъ слышалъ я отъ многихъ, и видно было, что разсказчики убѣждены были въ истинѣ своихъ словъ. Онъ, можетъ быть, и вѣренъ, а можетъ быть, и нѣтъ. «Худая слава бѣжитъ» и т. д.

Однажды Слэдъ попался въ плѣнъ людямъ, которые рѣшили предать его суду Линча; они обезоружили его, заперли крѣпко на-крѣпко въ дровяномъ сараѣ и поставили стражу. Онъ убѣдилъ своихъ враговъ послать за его женою, съ которой хотѣлъ имѣть послѣднее, свиданіе. Жена оказалась смѣлая, любящая и умная женщина, она вскочила на лошадь и поскакала на видимую опасность. Когда она явилась, ее впустили, не сдѣлавъ предварительно обыска и, прежде чѣмъ дверь успѣла затвориться за ней, она проворно вытащила пару револьверовъ и вдвоемъ съ мужемъ пошла смѣло противъ враговъ; подъ частыми и усиленными выстрѣлами вскочили они вмѣстѣ на коня и скрылись невредимыми.

Слэдъ подкупилъ негодяевъ, чтобы захватить давнишняго врага своего Юльюса, котораго они нашли въ хорошемъ убѣжищѣ, въ самыхъ отдаленныхъ мѣстахъ горъ, поддерживавшаго свое существованіе охотой. Негодяи привезли его съ завязанными ногами и руками въ Скалистыя Вершины, внесли его и положили на середину скотнаго двора, прислонивъ спиною къ столбу. Говорили, что радость, озарившая лицо Слэда, когда онъ объ этомъ узналъ, была положительно страшна. Онъ пошелъ удостовѣриться, крѣпко ли связанъ его врагъ, потомъ легъ спать въ ожиданіи слѣдующаго утра, чтобы, продливъ удовольствіе, покончить съ нимъ. Юльюсъ провелъ ночь на скотномъ дворѣ, а въ мѣстности этой не бываетъ теплыхъ ночей. Утромъ Слэдъ забавлялся истязаніемъ врага: то прицѣлится на него изъ револьвера, то щипнетъ и уколитъ его, то отрѣжетъ палецъ, несмотря на мольбы Юльюса, скорѣе покончить его страданія. Наконецъ, Слэдъ снова зарядилъ револьверъ и, подойдя къ своей жертвѣ, сдѣлалъ ей нѣкоторыя характеристическія замѣчанія и выстрѣлилъ въ упоръ. Тѣло лежало цѣлые полдня на томъ же мѣстѣ, никто не рѣшался дотронуться до него, не получивъ на то приказанія; наконецъ, Слэдъ нарядилъ нѣсколько человѣкъ и самъ принялъ участіе въ похоронахъ, предварительно отрѣзавъ у покойника уши и положивъ ихъ къ себѣ въ жилетный карманъ, гдѣ онъ ихъ и носилъ нѣкоторое время съ большимъ удовольствіемъ. Такъ мнѣ разсказывали про эту исторію и въ такомъ видѣ я читалъ ее въ калифорнскихъ газетахъ. Едва ли она вѣрна во всѣхъ своихъ подробностяхъ.

Въ назначенное время мы подъѣхали къ станціи и сѣли завтракать съ полудикою и съ полуцивилизованною компаніею вооруженныхъ бородатыхъ горцевъ, съ содержателями притоновъ и со станціонными служащими. На видъ самый порядочный, самый спокойный человѣкъ, какихъ мы еще не встрѣчали между служащими въ оверлэндскомъ обществѣ, сидѣлъ во главѣ стола, рядомъ со мною. Никогда еще юноша не былъ такъ пораженъ и удивленъ, какъ я, когда услыхалъ, что его зовутъ Слэдомъ.

Тутъ рядомъ со мною сидитъ это легендарное лицо, этотъ, людоѣдъ-чудовище, который дракой, ссорами и другими способами отнялъ жизнь у двадцати шести человѣкъ, или всѣ лгали на него! Я съ гордостью сознавалъ, что не всякому путешественнику, изучавшему чужія страны и новые нравы, удавалось лицезрѣть, слышать и разговаривать съ такимъ сказочнымъ злодѣемъ!

Онъ былъ такъ милъ и такъ любезенъ, что я невольно смягчился къ нему, несмотря на всѣ ужасы, разсказанные о немъ. Едва можно было вѣрить, что этотъ милый человѣкъ былъ безжалостный каратель бродягъ и что именемъ его матери жители горъ пугали дѣтей своихъ. И до сихъ поръ, когда вспоминаю о Слэдѣ, ничего особеннаго не замѣтилъ я въ немъ, развѣ только, что онъ имѣлъ широкое лицо, плоскія скулы и весьма тонкія и прямыя губы. Но на мое молодое воображеніе подѣйствовали и эти примѣты; съ тѣхъ поръ, когда я встрѣчаюсь съ человѣкомъ съ подходящими чертами, я не могу избавиться отъ мысли, что обладатель ихъ человѣкъ опасный.

Подали кофе, и когда его осталось уже немного, Слэдъ протянулъ руку, чтобъ налить себѣ вторично, но замѣтилъ, что моя чашка пуста. Весьма учтиво предложилъ онъ мнѣ кофе, но я, хотя и желалъ еще, также учтиво отказался. Я боялся, полагая, что онъ сегодня, еще никого не убивъ, могъ нуждаться въ этомъ развлеченіи. Слэдъ, хотя любезно, но всетаки принудилъ меня выпить вторую чашку, сказавъ, что я въ ней болѣе нуждаюсь, чѣмъ онъ, такъ какъ всю ночь проѣздилъ; говоря это, онъ налилъ мнѣ весь кофе, до послѣдней капли. Я поблагодарилъ его и выпилъ, но не чувствовалъ себя спокойнымъ, потому что не былъ увѣренъ, что черезъ нѣсколько минутъ онъ не пожалѣетъ о сдѣланномъ и не пожелаетъ убить меня, чтобъ вознаградить себя за потерянное. Но ничего подобнаго не случилось. Мы уѣхали, оставивъ его съ двадцатью шестью жертвами на душѣ, и я почувствовалъ нѣкоторое облегченіе при мысли, что, такъ основательно оберегая № 1 во время завтрака, я счастливо отдѣлался, не сдѣлавшись № 27. Слэдъ вышелъ посмотрѣть дилижансъ и видѣлъ, какъ мы отъѣхали, предварительно велѣвъ положить аккуратно почтовыя сумки для большаго нашего удобства; мы съ нимъ простились, убѣжденные услышать снова что-нибудь о немъ и полные желаніемъ узнать, при какихъ обстоятельствахъ это случится.

ГЛАВА XI.

Дѣйствительно, года черезъ два или три послѣ того мы услыхали, снова о немъ. Къ берегу Тихаго океана пришло извѣстіе, что комитетъ бдительности въ Монтанѣ (куда Слэдъ перешелъ изъ Скалистыхъ Вершинъ) повѣсилъ его. Я нашелъ отчетъ всей этой исторіи въ той же маленькой сенсаціонной книжкѣ, откуда я извлекъ статью, помѣщенную въ послѣдней главѣ: «Бдительные въ Монтанѣ; достовѣрный отчетъ объ арестѣ, процессѣ и смертной казни Генри Плюммера, общеизвѣстнаго предводителя банды съ большихъ дорогъ. Проф. Т. Ж. Димсдэль, Виргинія-Сити, М. Т». Стоитъ прочесть статью г-на Димсдэль, чтобъ составить себѣ понятіе, какъ обращаются съ преступниками на границѣ, когда судъ оказывается безсильнымъ. Г-нъ Димсдэль написалъ двѣ замѣтки о Слэдѣ и обѣ онѣ точнаго описанія, но одна изъ нихъ замѣчательно картинна. Напримѣръ: «Тѣ, которые видѣли его въ трезвомъ видѣ, сказали бы, что онъ отличный мужъ, чрезвычайно гостепріимный хозяинъ и любезный джентльмэнъ; напротивъ, тѣ, которые встрѣчали его обезумѣвшимъ отъ вина и окруженнымъ толпою отщепенцевъ, сказали бы, что это воплощенный бѣсъ». А это: "Отъ Фортъ-Кіерне на западъ его боялись г_о_р_а_з_д_о б_о_л_ѣ_е, ч_ѣ_м_ъ В_с_е_в_ы_ш_н_я_г_о. Я готовъ пари держать противъ чего хотите въ литературѣ, если это изреченіе не замѣчательно по своей сжатости, простотѣ и силѣ выраженія. Разсказъ г-на Димсдэля слѣдующій. Вездѣ, гдѣ встрѣчаться будетъ разрядка, то это мое:

Послѣ смертной казни пяти человѣкъ 14-го января Бдительные разсудили, что дѣла ихъ подходятъ къ концу. Они освободили страну отъ множества убійцъ и разбойниковъ съ большихъ дорогъ и рѣшили, что по случаю отсутствія правильной гражданской власти они учредятъ Народный судъ, гдѣ всѣ нарушители законовъ будутъ судимы судьями и присяжными. Это былъ лучшій способъ устроить общественный порядокъ при такихъ обстоятельствахъ, и хотя общество нуждалось въ точномъ законномъ авторитетѣ, но оно рѣшило строго поддерживать его силу и увеличить значеніе приказовъ. Тутъ время сказать, что проявленіе преступнаго намѣренія дѣйствіемъ было послѣднею ступенью, которая повела Слэда на висѣлицу: онъ позволилъ себѣ р_а_з_о_р_в_а_т_ь н_а к_у_с_к_и и и_с_т_о_п_т_а_т_ь н_о_г_а_м_и п_р_е_д_п_и_с_а_н_і_е с_у_д_а, п_о_с_л_ѣ ч_е_г_о п_о_ш_е_л_ъ и у_г_р_о_ж_а_л_ъ з_а_р_я_ж_е_н_н_ы_м_ъ п_и_с_т_о_л_е_т_о_м_ъ (Деррингеръ) с_у_д_ь_ѣ А_л_е_к_с_а_н_д_р_у Д_э_в_и_с_у.

Ж. А. Слэдъ, какъ намъ говорили, былъ самъ членомъ «Комитета Бдительности», онъ открыто этимъ хвасталъ и говорилъ, что знаетъ все, что извѣстно имъ. Его никогда не обвиняли и даже не подозрѣвали въ грабежахъ и въ убійствахъ, совершенныхъ на здѣшней территоріи (послѣднее преступленіе вовсе не падало на него), но всѣмъ извѣстно было, что онъ убилъ нѣсколько человѣкъ въ другихъ мѣстностяхъ; дурная слава его въ этомъ отношеніи была вѣскою причиною рѣшенія его судьбы, когда его арестовали за вышесказанный проступокъ. Вернувшись съ Молочной Рѣки, онъ сталъ болѣе и болѣе предаваться пьянству, и наконецъ у него и у друзей его вошло въ обыкновеніе «брать городъ» приступомъ. Его и двухъ его подчиненныхъ можно было часто встрѣтить верхомъ на одной лошади, скакавшими по улицамъ съ крикомъ и гамомъ и стрѣлявшими направо и налѣво. Очень часто случалось ему верхомъ въѣхать въ лавку, сломать прилавокъ, вышвырнуть на улицу вѣсы и обратиться къ стоящимъ съ грубыми и нахальными выраженіями. Какъ разъ наканунѣ своего ареста онъ страшно избилъ одного изъ своихъ приверженцовъ; но таково было его вліяніе на нихъ, что этотъ самый человѣкъ горько плакалъ, стоя у висѣлицы, и умолялъ пощадить жизнь его. Когда С_л_э_д_ъ к_у_т_и_л_ъ н_а к_а_к_о_й-н_и_б_у_д_ь п_о_п_о_й_к_ѣ, т_о о_б_щ_е_п_р_и_н_я_т_о б_ы_л_о т_о_р_г_о_в_ц_а_м_и и г_р_а_ж_д_а_н_а_м_и з_а_п_и_р_а_т_ь с_в_о_и л_а_в_к_и и т_у_ш_и_т_ь о_г_н_и во избѣжаніе какого-нибудь насилія. За свое безпутное поведеніе и уничтоженіе чужого добра онъ трезвый всегда былъ готовъ заплатить, если былъ при деньгахъ, но не всѣ находили въ деньгахъ удовлетвореніе оскорбленіямъ, эти-то люди были злѣйшіе его враги. По временамъ Слэдъ получалъ предостереженія отъ людей извѣстныхъ ему и не желающихъ подводить его. Они намекали на плохой исходъ всего, если онъ не измѣнитъ образа жизни. Нѣсколько недѣль до его ареста положительно не было дня, чтобы жители не ожидали какой-нибудь кровавой жестокости съ его стороны. Страхъ, наведенный его именемъ и вооруженная банда каторжниковъ, которая ему сопутствовала, не допускали никакого сопротивленія, могущаго удержать ихъ отъ убійства и увѣчья людей.

Слэдъ былъ часто арестованъ по приказанію суда, устройство котораго мы уже описали, и всегда относился съ почтеніемъ къ его рѣшеніямъ, платя каждый разъ штрафъ и обѣщая выплатить недостающее при первой возможности; но на этотъ разъ почему-то онъ забылъ и эту осторожность и, подстрекаемый своими страстями и ненавистью къ стѣсненіямъ, самъ бросился въ объятія смерти.

Слэдъ былъ пьянъ и всю ночь буйствовалъ. Онъ вмѣстѣ съ товарищами обратилъ городъ въ положительный адъ. Утромъ Ж. М. Фоксъ, шерифъ, встрѣтилъ его, арестовалъ и повелъ въ судъ, гдѣ сталъ читать ему предписаніе арестовать его и представить предъ судомъ. Слэдъ пришелъ въ ярость, с_х_в_а_т_и_л_ъ п_р_и_к_а_з_ъ, р_а_з_о_р_в_а_л_ъ е_г_о, б_р_о_с_и_л_ъ н_а з_е_м_ь и с_т_а_л_ъ т_о_п_т_а_т_ь н_о_г_а_м_и. Звукъ оружія товарищей его былъ услышанъ и ежеминутно ожидалась стычка. Шерифъ не рѣшился задержать его; обладая благоразуміемъ и доблестью, онъ уступилъ, оставляя Слэда х_о_з_я_и_н_о_м_ъ п_о_л_о_ж_е_н_і_я, п_о_б_ѣ_д_и_т_е_л_е_м_ъ и п_р_а_в_и_т_е_л_е_м_ъ с_у_д_о_в_ъ, з_а_к_о_н_о_в_ъ и з_а_к_о_н_о_д_а_т_е_л_е_й. Это было объявленіе войны и такъ оно и было принято. Тутъ Комитетъ Бдительности понялъ, что теперь настало время рѣшить вопросъ объ общественномъ порядкѣ и о преимуществѣ гражданъ, терпѣливо ожидавшихъ законнаго права. Характеръ Слэда былъ извѣстенъ и потому надо было дѣйствовать умно, чтобы не допустить его отмстить комитету, членамъ котораго въ противномъ случаѣ не было бы житья въ этой странѣ отъ угрозъ, оскорбленій и встрѣчъ съ его поклонниками, которымъ побѣда его придала бы болѣе смѣлости и возбудила бы ихъ гордость до такой степени, что они не посмотрѣли бы ни на какія послѣдствія. Наканунѣ еще онъ въѣхалъ въ лавку Дорриса, и когда просили его о выѣздѣ, онъ вынулъ револьверъ, сталъ угрожать убить джентльмэна, говорившаго съ нимъ. Затѣмъ онъ въѣхалъ на лошади въ одну гостинницу и, купивъ бутылку вина, сталъ принуждать животное пить. Это происшествіе не считалось особеннымъ, такъ какъ онъ часто входилъ въ гостинницы и начиналъ стрѣлять въ лампы, наводя этимъ паническій страхъ.

Распорядительный членъ комитета встрѣтилъ Слэда и сказалъ ему самымъ спокойнымъ и серьезнымъ образомъ, какъ человѣкъ, который понимаетъ все значеніе своихъ словъ:

— Слэдъ, возьмите тотчасъ же вашу лошадь и отправляйтесь домой, иначе вамъ придется платить.

Слэдъ вздрогнулъ, вперилъ на говорившаго взоръ своихъ темныхъ проницательныхъ глазъ и спросилъ:

— Что вы хотите этимъ сказать?

— Вы никакого права не имѣете спрашивать у меня значенія моихъ словъ, — былъ отвѣтъ, — берите же скорѣе вашу лошадь и запомните, что я вамъ говорилъ.

Немного погодя Слэдъ обѣщалъ это исполнить и дѣйствительно вскочилъ въ сѣдло, но бывъ еще сильно пьянымъ, началъ кричать и созывать своихъ друзей, и подъ конецъ, казалось, забылъ о предостереженіи и снова поднялъ шумъ и смятеніе, выкликивая имя хорошо извѣстной куртизанки вмѣстѣ съ именами двухъ членовъ, стоящихъ во главѣ комитета; это было вродѣ вызова или, можетъ быть, простая бравада. Впрочемъ, кажется, намекъ объ опасности, которая ему угрожала, не совсѣмъ былъ забытъ, хотя, къ его несчастью, онъ глупо взялся доказать признакъ своей памяти. Онъ разыскалъ Александра Дэвиса, судью, и, вынувъ револьверъ со взведеннымъ куркомъ, держалъ надъ его головою, говоря, что беретъ его залогомъ для своей безопасности. Такъ какъ судья стоялъ спокойно, не шевелясь, и не дѣлалъ никакого сопротивленія, дальнѣйшихъ оскорбленій не послѣдовало на этотъ разъ. Еще до этого, вслѣдствіе критическаго положенія дѣлъ, комитетъ нашелъ нужнымъ и рѣшилъ арестовать его. Приговоръ о немъ не нашелъ повсюду сочувствія и въ то время, весьма возможно, не былъ бы утвержденъ. Посланный отправился въ Неваду увѣдомить членовъ-распорядителей, въ чемъ вся суть, и доказать всеобщее единогласіе по поводу этого дѣла.

Всѣ рудокопы вышли толпою, оставили работу, встали рядами и образовали колонну около шестисотъ человѣкъ, сильныхъ и вооруженныхъ съ ногъ до головы, которые и пошли въ Виргинію. Предводитель этой корпораціи хорошо зналъ взглядъ своихъ, людей на этотъ предметъ. Онъ поощрялъ ихъ идти впередъ и, наскоро собравъ на митингъ членовъ-исполнителей, сказалъ имъ прямо, что рудокопы идутъ «по дѣлу» и что если они поднялись, то не для того, чтобы стоять на улицѣ и быть убитыми сторонниками Слэда, и что они его возьмутъ и повѣсятъ. Митингъ былъ малочисленъ, такъ какъ жители Виргиніи вовсе не были расположены заниматься этимъ дѣломъ. Это многозначительное сообщеніе понятій нижней части города было сдѣлано группѣ людей, которыя совѣщались за обозной фурой, за складомъ на Мэньстритѣ.

Комитетъ не желалъ доводить дѣло до крайности. Всѣ прежнія исполненныя ими обязанности были ничто въ сравненіи съ предстоящею; но они должны были рѣшить, и рѣшить скорѣе. Въ общемъ согласились, что если вся корпорація рудокоповъ будетъ за повѣшеніе его, то комитетъ долженъ предоставить ей привести это въ исполненіе. Предводитель ихъ, услыхавъ это, быстро помчался къ своей командѣ.

Слэдъ какъ-то узналъ о рѣшеніи и извѣстіе это моментально отрезвило его. Онъ пошелъ въ лавку П. С. Пфута, гдѣ былъ Дэвисъ, извинялся передъ нимъ за свое поведеніе и сказалъ, что постарается все загладить.

Предводитель колонны въѣхалъ въ Уэллзсъ-стритъ и быстро пошелъ впередъ; стоя противъ лавки, офицеръ исполнительной власти комитета вошелъ въ нее и арестовалъ Слэда, которому тотчасъ же сообщили приговоръ суда и спросили, не желаетъ ли онъ сдѣлать послѣднія свои распоряженія. Нѣсколько человѣкъ повторяли ему этотъ послѣдній вопросъ, но ко всему Слэдъ былъ глухъ, будучи всецѣло поглощенъ горькимъ размышленіемъ о своемъ ужасномъ положеніи. Онъ все время молилъ о пощадѣ и просилъ разрѣшенія повидаться со своею дорогою женой. Нечастная женщина, горячо любившая мужа, жила въ это время въ ихъ убѣжищѣ на Медиссонѣ. У нея была привлекательная наружность, высокая, стройная, граціозная съ пріятнымъ обхожденіемъ, она была къ тому же прекрасная наѣздница.

Посланный отъ Слэда поскакалъ во весь опоръ извѣстить ее объ его арестѣ; тутъ же сѣла она на коня и со всей энергіей, которую возбуждали въ этомъ пылкомъ и здоровомъ темпераментѣ любовь и отчаяніе, она торопила своего скакуна скорѣе пролетѣть эти 12 миль неровной и скалистой дороги, раздѣлявшія ее отъ обожаемаго ею человѣка.

Тѣмъ временемъ партія волонтеровъ дѣлала надлежащія приготовленія для казни, въ долинѣ, прорѣзанной отрогомъ горы. Ниже каменныхъ построекъ Пфута и Росселя находился крааль, столбы воротъ котораго были крѣпки и высоки; наверху положили перекладину, къ которой прикрѣпили веревку, а ящикъ изъ подъ товаровъ служилъ платформою. Къ этому мѣсту привели Слэда, окруженнаго хорошо вооруженною и многочисленнѣйшею стражею, какая только когда-нибудь существовала въ территоріи Монтана.

Несчастный осужденный былъ на видъ такъ изнуренъ и утомленъ постояннымъ плачемъ, воплемъ, рыданіями и жалобами, что едва могъ стоять подъ роковой перекладиной. Онъ безпрестанно восклицалъ: «Боже мой, Боже мой, неужели я долженъ умереть? О, моя дорогая жена!»

По окончаніи казни, на возвратномъ пути встрѣтились друзья Слэда, между ними были и члены комитета, люди почтенные и заслуженные, но которые лично любили покойнаго. Узнавъ объ исполненіи надъ нимъ приговора, одинъ изъ нихъ, доблестный мужчина, отошелъ въ сторону, вынулъ платокъ и заплакалъ, какъ дитя. Слэдъ неумолкаемо и жалобно просилъ дозволенія свидѣться съ женою, и казалось, жестоко было отказать ему въ этомъ, но боязнь какихъ-нибудь кровавыхъ послѣдствій, вслѣдствіе неизбѣжной попытки на бѣгство, которую возбудило бы въ немъ присутствіе и мольбы его жены, была причиною того, что его просьба осталась неуваженной.

По его желанію послано было за нѣсколькими джентльмэнами для послѣдняго свиданія; изъ нихъ судья Дэвисъ держалъ короткую рѣчь народу, но такъ тихо, что его могли разслышать только близко стоявшіе. Одинъ изъ друзей Слэда послѣ долгой мольбы о пощадѣ сбросилъ съ себя сюртукъ и объявилъ, что прежде,, чѣмъ повѣсить осужденнаго, его должны убить. Сто ружей были тотчасъ же направлены на него, онъ бѣжалъ, но, остановленный во-время, долженъ былъ покориться, надѣть свой сюртукъ и дать, обѣщаніе впредь не бунтовать.

Съ трудомъ можно было найти во всей Виргиніи человѣка., согласившагося арестовать Слэда, хотя потомъ много народа присоединилось къ назначенной стражѣ. Всѣ сокрушались о суровой необходимости казни.

Когда все было готово, дана была команда: «Люди, исполняйте вашъ долгъ!», и тотчасъ же ящикъ былъ вытащенъ изъ подъ ногъ его, и онъ умеръ почти мгновенно.

Тѣло было снесено въ ратушу Виргиніи, въ темную комнату, и едва успѣли положить его, какъ примчалась несчастная подруга покойнаго; послѣ этой быстрой и бѣшеной ѣзды пришлось понять, что поздно, что все уже кончено и что она — горемъ убитая вдова! Отчаяніе и надрывающіе сердце крики ея были доказательствомъ ея глубокой привязанности къ потерянному мужу и долго не могла она придти въ себя и возстановить свои силы.

Есть странная черта въ характерѣ такихъ буйныхъ удальцовъ, черта положительно непостижимая. Настоящій буйный удалецъ одаренъ храбростью, а между тѣмъ онъ самымъ низкимъ образомъ старается воспользоваться неловкимъ положеніемъ врага; вооруженный и свободный, онъ будетъ стоять смѣло передъ толпою и драться съ нею до послѣдней капли крови, а между тѣмъ, безпомощно стоя у висѣлицы, онъ будетъ плакать и молить о пощадѣ, какъ ребенокъ. Нетрудно назвать Слэда трусомъ (осужденные, не умѣющіе умирать, быстро получаютъ названіе трусовъ и легкомысленныхъ людей), въ особенности, когда читаешь о немъ, что «осужденный былъ на видъ такъ изнуренъ и утомленъ постояннымъ плачемъ, воплемъ, рыданіями и жалобами, что едва могъ стоять подъ роковой перекладиной», сейчасъ же это позорное слово просится на языкъ, но, судя по поведенію его въ Скалистыхъ Горахъ, гдѣ онъ, убивая и застрѣливая товарищей и вождей бродягъ, легко подвергался ихъ мщенію и между тѣмъ никогда не прятался и не бѣжалъ отъ нихъ. Слэдъ доказалъ, что онъ человѣкъ безподобной храбрости. Какой трусъ сдѣлалъ бы это? Много извѣстныхъ трусовъ, малодушныхъ, грубыхъ и развращенныхъ, говорили предсмертное слово безъ содроганія голоса и переходили въ вѣчность какъ бы въ самомъ спокойномъ состояніи; вѣдь не высоконравственное чувство храбрости поддерживало этихъ мало развитыхъ людей? Итакъ, если высоконравственное чувство храбрости не есть необходимое качество для встрѣчи смерти, то чего же именно недоставало этому смѣлому Сладу, этому кровожадному, отчаянному, вмѣстѣ съ тѣмъ учтивому и вѣжливому джентльмену, который никогда не смущался предупредить своихъ самыхъ опасныхъ враговъ о томъ, что онъ убьетъ ихъ гдѣ бы то ни было и когда бы то ни было, при первой встрѣчѣ? Это загадка, надъ которой стоитъ призадуматься.

ГЛАВА XII.

Какъ разъ передъ станціей, гдѣ слѣдовало завтракать, мы нагнали партію переселенцевъ мормоновъ въ тридцать три обоза; около сотни мужчинъ, женщинъ и дѣтей въ грубыхъ одеждахъ, съ мрачными лицами, уныло шли, подгоняя свое разбросанное стадо коровъ, и шли день за день цѣлыхъ восемь томительныхъ недѣль, проходя въ это время пространство, которое мы проѣхали въ восемь дней и три часа, 798 миль! Они были всѣ въ пыли, растрепанные, немытые, съ непокрытыми головами и съ разодраннымъ платьемъ; они казались страшно утомленными.

Послѣ завтрака мы выкупались въ Horse-Creek (Лошадиный ручей), въ чистомъ, прозрачномъ ручьѣ — неоцѣненная для насъ роскошь, такъ какъ очень рѣдко случалось, чтобы нашъ дилижансъ останавливался гдѣ-нибудь достаточно долго, чтобы мы могли доставить себѣ такое удовольствіе. Мы мѣняли лошадей десять или двѣнадцать разъ въ сутки, мѣняли муловъ, лучше сказать, шесть муловъ, и каждый разъ перепряжка продолжалась не болѣе четырехъ минутъ. Это было весело. Какъ только нашъ дилижансъ подъѣзжалъ къ станціи, въ то же время шесть муловъ уже въ сбруяхъ выступали изъ конюшни, и можно сказать, что въ одно мгновеніе прежняя упряжка замѣнялась свѣжей и мы снова катили далѣе.

Послѣ полудня мы проѣхали ручей «Прѣсныя Воды» (Sweetwater-Creek), утесъ «Независимости» (Independence Bock), «Чортовы Врата» и «Чортовъ Провалъ» (Devil’s Gate и Devil’s Gap). Послѣдніе два были живописны своею грубою и суровою природою. М_ы н_а_х_о_д_и_л_и_с_ь т_е_п_е_р_ь в_ъ с_а_м_о_й с_е_р_е_д_и_н_ѣ С_к_а_л_и_с_т_ы_х_ъ Г_о_р_ъ. Проѣхали также «Alkali» или Содовое озеро (Soda Lake) и пришли къ тому убѣжденію, что путешествіе по бѣлу свѣту совершили мы немалое; тутъ кучеръ передалъ намъ, что мормоны часто пріѣзжаютъ сюда изъ города Большого-Соленаго-Озера-Сити, чтобы вытаскивать saleratus. Нѣсколько дней тому назадъ они собрали порядочное количество saleratus со дна (это было на высохшемъ озерѣ), нагрузили двѣ фуры и повезли въ городъ Соленое-Озеро, и эту, ничего не стоющую имъ дрянь продавали за 25 центовъ фунтъ.

Ночью проѣхали мы любопытное явленіе. природы; мы слышали о немъ дня два подъ-рядъ и жаждали скорѣе увидѣть. Это былъ какъ бы природный ледникъ. Былъ августъ мѣсяцъ и днемъ всѣ изнемогали отъ жары, однако, на одной изъ станцій можно было по склону горы, защищенному отъ вѣтра цѣлыми рядами валуновъ, вскопавъ грунтъ глубиною въ 6 дюймовъ, напасть на глыбы льда, крѣпко и плотно замерзшаго и чистаго, какъ кристаллъ!

На разсвѣтѣ, когда мы сидѣли уже съ поднятыми сторами, наслаждаясь утреннимъ куреніемъ и любуясь великолѣпной картиной восхода солнца, лучи котораго, постепенно являясь, ласкали рядъ горныхъ вершинъ, то сіяя, то скользя по утесамъ и верхушкамъ, какъ будто невидимый Творецъ обозрѣвалъ своихъ сѣдыхъ ветерановъ, а они почтительно ему улыбались, мы поднялись и глазамъ нашимъ представился городъ Южный Пассъ-Сити (Suth Pass City). Содержатель гостинницы, почтмейстеръ, кузнецъ, мэръ города, полицейскій, городской судья и главный гражданинъ и землевладѣлецъ все это вмѣстѣ явился насъ радостно привѣтствовать, за что мы ему пожелали добраго утра. Онъ сообщилъ намъ новости про индѣйцевъ, про Скалистыя Горы, а мы ему взамѣнъ передали, что дѣлалось въ степяхъ. Когда онъ удалился къ себѣ въ своемъ одинокомъ величіи, мы уже опять летѣли по горамъ. Южный Пассъ-Сити состоялъ изъ четырехъ деревянныхъ домиковъ, одинъ изъ нихъ не былъ оконченъ, а джентльмэнъ, исполняющій всѣ вышесказанныя должности, былъ главнымъ между десятью жителями города. Подумайте только, содержатель гостинницы, почтмейстеръ, кузнецъ, мэръ города, полицейскій, судья и главный гражданинъ города — все это сосредоточивалось въ одномъ лицѣ. Бемисъ нашелъ, что онъ изображаетъ изъ себя "отличный револьверъ системы Allen, начиненный разными достоинствами, и онъ же рѣшилъ, что если бы пришлось умереть почтмейстеру или кузнецу, или кузнецу и почтмейстеру одновременно, то жители города еще могли бы это перенести, но если пришлось бы умирать всѣмъ вмѣстѣ, то такая потеря для общества была бы ужасна.

На двѣ мили выше Южнаго Пассъ-Сити мы увидѣли въ первый разъ то диво и чудо, съ которымъ не путешествующее юношество знакомится по учебникамъ и книгамъ, но видя которое собственными глазами, бываетъ всетаки поражено, — это снѣгъ среди самаго лѣта. Мы были теперь на значительной вышинѣ, вблизи облаковъ, и знали очень хорошо, что должны встрѣтить высокія вершины, покрытыя «вѣчнымъ снѣгомъ», что такъ всѣмъ хорошо извѣстно по описаніямъ, но однако, когда я увидѣлъ ихъ вдали величественно блестѣвшими на солнцѣ и зналъ время года, а по случаю сильной жары долженъ былъ скинуть сюртукъ, то всетаки былъ изумленъ, какъ будто бы впервые слышалъ, что въ августѣ можетъ лежать гдѣ-нибудь снѣгъ. Правда, «видѣть, значитъ вѣрить», многіе проживутъ всю жизнь, воображая, что вѣрятъ нѣкоторымъ общепринятымъ и установившимся истинамъ и никогда не будутъ подозрѣвать, что если бы они встали лицомъ къ лицу съ этими истинами, они бы убѣдились въ томъ, что въ д_ѣ_й_с_т_в_и_т_е_л_ь_н_о_с_т_и не вѣрили въ нихъ, но только воображали, что вѣрили. Вскорѣ безчисленное множество вершинъ представилось нашимъ взорамъ, окутанное блестящимъ снѣгомъ, и тамъ и сямъ въ тѣни, по склону горъ виднѣлись небольшія мѣстечки, покрытыя снѣгомъ, мѣстечки, какъ казалось, не больше дамскаго носового платка, а въ дѣйствительности величиною въ большую площадь.

Наконецъ, мы добрались въ самомъ дѣлѣ до знаменитаго Южнаго Пасса и весело неслись высоко надъ грѣшнымъ міромъ. Мы находились на высочайшей оконечности главнаго хребта Скалистыхъ Горъ, куда долго пробирались и терпѣливо лѣзли дни и ночи; вокругъ насъ толпилось собраніе какъ бы королей природы, возвышавшихся на десять, двадцать и даже тридцать тысячъ футовъ, — величественные старцы, которые, если бы желали въ сумеркахъ посмотрѣть на Вашингтонскую гору, то должны были бы нагнуться. Мы были на такой воздушной высотѣ, что люди на землѣ какъ бы ползали, и когда преграждающіе утесы не мѣшали нашему кругозору, намъ казалось, что мы можемъ видѣть вселенную и любоваться на весь земной шаръ съ его горами, морями и сушею, разстилающейся таинственно сквозь лѣтній туманъ. Стоя на Пассѣ за облаками, онъ напоминалъ долину, въ одномъ же мѣстѣ скорѣе походилъ на перекинутый висячій мостъ, откуда мы видѣли, какъ возвышалась около насъ съ обѣихъ сторонъ треть двухъ или трехъ величественныхъ пурпуровыхъ вершинъ, и намъ казалось, что подойди мы къ самому краю и посмотри внизъ, то взорамъ нашимъ представятся въ глубинѣ прячущіяся массы горъ, равнины и тянущіяся у подошвы ихъ долины. Эти грозные султаны были убраны чалмами изъ безпорядочной массы облаковъ, которыя то оторвутся, то разорванными клочками несутся, набрасывая тѣни всюду по своему пути; задѣвая тутъ и тамъ встрѣчныя вершины, они покрываютъ ихъ, постепенно скользя уходятъ, обнаруживая снова пурпуровыя верхушки, украшенныя новымъ слоемъ снѣга. Эти огромные клоки облаковъ шли такъ низко, что, окутывая голову наблюдателя, заставляли его, невольно содрогаясь, отступить.

Съ того мѣста, о которомъ я говорю, можно было видѣть подъ собою цѣлый міръ какъ бы уменьшенныхъ скалъ и долинъ, ведущихъ внизъ, все ниже и ниже въ неопредѣленную даль, къ степи, гдѣ дорога казалась ниткой, гдѣ деревья походили на пучки перьевъ: эта была красивая картина при солнечномъ освѣщеніи, но все со спускающимся мракомъ, который затемнялъ очертанія все сильнѣе и сильнѣе подъ темнымъ сводомъ надвигающейся грозы; тогда, если ничто не преграждало и не портило вида, съ высоты стоящаго, онъ могъ наблюдать за разразившейся бурей, видѣть молніи, перебѣгавшія со скалы на скалу, ливень, падающій внизъ по долинамъ и слышать громъ и раскаты его. Мы видѣли все это; вещь обыкновенная для многихъ, но для насъ это было новостью.

Мы весело катили дальше и въ скоромъ времени на самой верхушкѣ (хотя всѣ онѣ въ продолженіе получасовой ѣзды были для насъ верхушками, стоящими подъ однимъ уровнемъ) мы подъѣхали къ ключу, который раздѣлялся на два источника, воды ихъ направлялись въ двѣ противоположныя стороны. Одинъ изъ этихъ источниковъ, какъ говорилъ кондукторъ, протекалъ на западъ въ Калифорнскій заливъ къ Тихому океану, пробѣгая сотни и даже тысячи миль по необитаемымъ степямъ. Онъ говорилъ, что другой источникъ, выходя изъ снѣговыхъ вершинъ, направлялся на востокъ, дѣлая столь же длинное путешествіе, и мы знали, что со временемъ успѣемъ позабыть о существованіи этой рѣченки, а она, все неутомимо продолжая свое теченіе внизъ по горамъ и долинамъ, мало-по-малу соединится съ широкимъ Миссури, потомъ продолжить свое направленіе черезъ неизвѣстныя равнины, степи и никѣмъ не посѣщаемыя дикія страны; послѣ чего вновь покажется между обмелѣвшими деревьями и песчаными отмелями, чтобы вступить въ Миссиссипи, слегка обмывъ пристань Сентъ-Луисъ, пойдетъ далѣе, проходя снова по мелямъ и по скалистымъ ущельямъ, по нескончаемымъ цѣпямъ бездонныхъ и обширныхъ извилинъ, по лѣсамъ, по таинственнымъ дорожкамъ, опять по мелямъ, окаймленнымъ широкимъ пространствомъ блестящаго сахарнаго тростника, черезъ Новый Орлеанъ, снова черезъ цѣпи и наклоны, чтобы, наконецъ, усталой, взволнованной, перенеся и горе и радости, броситься въ заливъ и успокоиться въ тропическомъ морѣ, гдѣ безъ всякаго сожалѣнія никогда болѣе не вспомнитъ о своихъ снѣговыхъ вершинахъ.

Я сорвалъ листочекъ и бросилъ его въ рѣку, мысленно посылая привѣтъ своимъ друзьямъ на родинѣ, но безъ марки онъ былъ вѣрно гдѣ-то задержанъ.

На вершинѣ мы обогнали большой обозъ переселенцевъ, усталыхъ мужчинъ и женщинъ и изнуренныхъ овецъ и коровъ. Въ печальномъ и запыленномъ наѣздникѣ во главѣ этой экспедиціи я узналъ Джона. Меньше всего я могъ ожидать встрѣтить его на вершинѣ Скалистыхъ Горъ, за тысячу миль отъ дома. Мы были однокашники и много лѣтъ дружили, но мальчишеская выходка съ моей стороны порвала эту дружбу, и она уже болѣе; никогда не возобновлялась. А дѣло было такъ. Я имѣлъ обыкновеніе посѣщать иногда одного знакомаго редактора, комната котораго была въ третьемъ этажѣ, окнами на улицу. Однажды редакторъ далъ мнѣ арбузъ, который я тотчасъ же росположился уничтожить, но, посмотрѣвъ нечаянно въ окно, увидалъ Джона, стоящаго подъ самымъ окномъ, и у меня явилось непреодолимое желаніе бросить ему этотъ арбузъ на голову, что я и сдѣлалъ. Я не былъ въ выигрышѣ, потому что арбузъ мой пропалъ, а Джонъ не простилъ мнѣ этой шутки, и мы, прекративъ всякое сношеніе, разстались съ нимъ, и теперь вдругъ встрѣтились при такихъ обстоятельствахъ.

Мы тотчасъ же узнали другъ друга и горячо обнялись, какъ будто никогда и тѣни никакой ссоры не было между нами. Всякая вражда исчезла, и одного того, что мы встрѣтились на чужой сторонѣ такъ далеко отъ дома, было достаточно, чтобы мы забыли всѣ непріятности и разстались опять съ теплымъ чувствомъ другъ къ другу, пожелавъ обоюдно скораго свиданія и счастливаго пути.

Мы поднимались томительными часами по склонамъ Скалистыхъ Горъ, теперь же мы спускались, и спускались довольно быстро.

Мы оставили за собою горы Виндъ-Риверъ Маунтэнзъ (Wind River Mountains) и Онта Маунтэнзъ (Unta Mountains) и ѣхали все время красивою мѣстностью, гдѣ часто бѣлѣлись скелеты муловъ и быковъ, слѣды бывшаго когда-то здѣсь переселенія, а мѣстами виднѣлись положенные камни и деревянные обрубки, которые, по словамъ кучера, обозначали мѣсто упокоенія болѣе драгоцѣнныхъ останковъ. Это было одно изъ самыхъ уединенныхъ мѣстъ для могилъ! Страна кайота и ворона, иначе сказать, страна тоски и полнаго одиночества. Въ сырую, темную ночь эти разбросанные скелеты зловѣще блестѣли, какъ будто степь была усыпана слабымъ свѣтомъ звѣздъ; происходило это отъ содержанія фосфора въ костяхъ. Но никакія ученыя объясненія не въ состояніи удержать человѣка отъ чувства содроганія, когда онъ близко проѣзжаетъ мимо таинственныхъ огней и знаетъ, что они исходятъ изъ скелета.

Въ полночь пошелъ дождь, и я никогда ничего не видѣлъ подобнаго, впрочемъ, и видѣть не могъ, потому что было совсѣмъ темно. Мы спустили сторы и даже заткнули всѣ щели своимъ платьемъ и всетаки, несмотря на эту предосторожность, дождь проникалъ въ двадцати мѣстахъ. Не было никакого спасенія; если мы спасали ноги отъ воды, то навѣрно подвергали спину наводненію, спасая спину, мочили что-нибудь другое. Если кто изъ насъ выскакивалъ изъ подъ мокраго одѣяла и садился, то тому, на-вѣрно, струя воды проникала за воротъ. Между тѣмъ карета тихо подвигалась по степи, ныряя въ промоинахъ, такъ какъ кучеръ, благодаря темной ночи, не могъ держаться дороги, а буря такъ, безжалостно бушевала, что не было возможности сдержать лошадей. Какъ только мы потеряли слѣдъ, кондукторъ зажегъ фонари, чтобы отыскать дорогу, но при первой попыткѣ свалился въ оврагъ, въ четырнадцать футовъ глубины, и фонарь, какъ метеоръ, послѣдовалъ за нимъ. Долетѣвъ до дна, онъ оттуда закричалъ неистовымъ голосомъ:

— Не ѣздите сюда!

На что кучеръ, смотря на оврагъ, въ которомъ тотъ исчезъ, съ негодованіемъ отвѣтилъ:

— Что же, вы принимаете меня за дурака?

Болѣе часа кондукторъ искалъ намъ дорогу, изъ чего видно, какъ далеко мы отъ нея уклонились и чему подвергались. По слѣдамъ нашей кареты замѣтно было, что мы дважды избѣжали опасности. Я не разъ радовался, что мы не были убиты въ эту ночь. Я не знаю особенной причины этому, но всетаки я радовался.

Утромъ на десятый день путешествія мы переѣзжали Зеленую Рѣку (Green River), красивую, большую, прозрачную, и такъ неудачно врѣзались въ нее, что должны были ждать новой, упряжки на подмогу, чтобы вытащить насъ на берегъ; вода доходила у насъ до самыхъ постелей, но эта была пріятная, прохладная вода и, кромѣ того, ей нечего было у насъ мочить, такъ какъ, мы всѣ уже давно были вымочены. На станціи Зеленой Рѣки мы завтракали горячими сухарями, свѣжей вырѣзкой изъ антилопы и кофе. Это былъ единственный разъ, что намъ удалось хорошо поѣсть въ дорогѣ между Соединенными Штатами и Большимъ-Соленымъ-Озеромъ-Сити и единственный разъ, что мы дѣйствительно остались за это благодарны. Подумайте, какую, должно быть, приходилось намъ ѣсть мерзость, если этотъ завтракъ оставилъ во мнѣ такое глубокое впечатлѣніе послѣ столькихъ лѣтъ.

Въ пять часовъ утра мы достигли Форта Бриджеръ (Fort-Bridger), сто семнадцать миль отъ Южнаго Паеса и тысяча двадцать пять миль отъ Сентъ-Жозефа. Отъѣхавъ пятьдесятъ двѣ мили дальше, близъ Эко-Кэньонъ (Echo Canyon) мы встрѣтили шестьдесятъ человѣкъ солдатъ Соединенныхъ Штатовъ, которые пришли изъ Кэмпъ-Флойда (Camp Floyd). Наканунѣ имъ пришлось имѣть дѣло съ тремя или четырьмя стами индѣйцевъ, которые, какъ они полагали, собрались не для добра. Въ этой стычкѣ четыре индѣйца взяты были въ плѣнъ, остальныхъ же преслѣдовали четыре мили, но никого не убили. Это походило на серьезное дѣло. Мы хотѣли выйти изъ кареты и присоединиться къ этимъ солдатамъ, но, размысливъ хорошенько и разсчитавъ, что индѣйцевъ было четыреста человѣкъ, мы рѣшили ѣхать дальше и присоединиться къ индѣйцамъ.

Эко-Кэньонъ тянется на двадцать миль. Онъ походитъ на длинную, узкую, прямую улицу, идущую внизъ уступами, между громадными перпендикулярными стѣнами Конгломерата, во многихъ мѣстахъ въ четыреста футовъ вышины и какъ бы украшены башнями на подобіе средневѣковыхъ замковъ. Это былъ самый безопасный путь въ горахъ, и кучеръ сказалъ, что гутъ онъ пуститъ свободно лошадей. Онъ такъ и сдѣлалъ, и если скажутъ, что нынѣ курьерскій поѣздъ Тихо-океанской желѣзной дороги летитъ скорѣе, чѣмъ мы пролетѣли тогда въ дилижансѣ, то я завидую шутнику-пассажиру. Казалось, мы подобрали наши колеса и полетѣли по воздуху — и всѣ забыли объ отвѣтственности за почту. Я не люблю преувеличивать и когда что говорю, то говорю правду.

Какъ бы то ни было, а время шло. Въ четыре часа дня мы пріѣхали на вершину Бигъ-Моунтэнъ (Big-Mountain), въ пятнадцати миляхъ отъ города Соленаго-Озера, когда заходящее солнце бросало свои послѣдніе лучи на міръ и самая изумительная панорама горныхъ вершинъ представилась нашимъ глазамъ. Мы посмотрѣли изъ окна на эту восхитительную картину, осѣненную роскошной радугой! Даже оверлэндскій почтовый кучеръ остановилъ своихъ лошадей и залюбовался!

Черезъ полчаса или черезъ часъ мы перемѣнили лошадей и ужинали съ однимъ мормономъ «Падшимъ Ангеломъ». «Падшіе Ангелы», какъ я понимаю, — святые нынѣшнихъ временъ; церковь ихъ отдѣлила отъ прочихъ, давъ имъ право управлять постоянно скрывавшимися, виновными гражданами. Я много слышалъ объ этихъ мормонскихъ «Падшихъ Ангелахъ», объ ихъ темныхъ и кровавыхъ дѣйствіяхъ, и потому, когда входилъ въ домъ одного изъ нихъ, то невольно дрожь пробѣжала у меня по тѣлу. Но, увы, къ нашему разочарованію, мы увидѣли здоровеннаго, грубаго, непріятнаго стараго негодяя! Онъ былъ довольно мерзокъ, чтобъ называться даже «Падшимъ», потому что можетъ ли быть какой-нибудь «Ангелъ», лишенный нравственнаго достоинства? Могли ли вы перенести видъ «Ангела» въ грязной рубашкѣ и безъ подтяжекъ? Могли ли вы уважать «Ангела» съ лошадинымъ смѣхомъ и съ нахальствомъ боканира (морской разбойникъ на американскихъ моряхъ)?

Тутъ были еще такіе же негодяи — товарищи этого; и тутъ была еще одна личность, которая походила на джентельмэна — Герберъ сынъ Димбала, высокій, стройный тридцатилѣтній мужчина. Цѣлая куча неопрятныхъ женщинъ бѣгала впопыхахъ туда я сюда, неся кофейники, тарелки хлѣба и разныя другія принадлежности ужина, и всѣ онѣ, какъ говорятъ, жены этого «Ангела» — по крайней мѣрѣ, часть ихъ, и надо полагать, что это справедливо, потому что если бы онѣ были наемщицы, то не позволили бы «Ангелу» такъ кричать на себя и такъ браниться, какъ онъ. Это было наше первое знакомство съ «особымъ обществомъ» на западѣ и не скажу, чтобы оно насъ плѣнило. Мы долго не мѣшкали тутъ, а поспѣшили отправиться на настоящее мѣстожительство нынѣшнихъ временъ святыхъ, въ твердыню пророковъ, столицу, единственнаго самовластнаго монарха въ Америкѣ Большое-Соленое-Озеро-Сити. При наступленіи ночи мы отправились просить убѣжище въ гостинницѣ «Соленое-Озеро» и стали раскладывать свой багажъ.

ГЛАВА XIII.

Мы поужинали великолѣпно; намъ дали свѣжѣйшее мясо, птицъ и овощи, все въ изобиліи и въ замѣчательномъ разнообразіи. Потомъ мы гуляли по улицамъ, заглядывали въ магазины и въ лавки и съ любопытствомъ смотрѣли на каждаго, полагая видѣть въ немъ мормона. Это была волшебная страна для насъ по всѣмъ причинамъ, страна чаръ, демоновъ и страшныхъ тайнъ. Намъ интересно было спросить у каждаго встрѣчнаго ребенка, сколько у него матерей и знаетъ ли онъ ихъ поименно; мы испытывали страшное любопытство всякій разъ, что видѣли, какъ двери жилья мормона отворялись и запирались и множество человѣческихъ головъ, плечъ и спинъ мелькали въ нихъ; намъ такъ хотѣлось посмотрѣть, что дѣлается въ семьѣ мормоновъ, какъ они тамъ живутъ, въ какихъ они отношеніяхъ между собою и какіе у нихъ обычаи.

Немного погодя замѣститель губернатора территоріи познакомилъ насъ съ «Джентилъ» (Gentiles) и мы съ ними провели очень пріятно время. «Gentiles» называются тѣ, которые не принадлежатъ къ мормонской сектѣ. Нашъ спутникъ Бемисъ не былъ съ нами часть этого вечера и пришелъ въ нашу комнату въ гостинницѣ около одиннадцати часовъ, веселый, болтливый, не твердой походкой, шатающійся, и въ рѣчахъ его было слышно больше икоты, чѣмъ смысла. Съ этимъ вмѣстѣ, когда, желая повѣсить, какъ слѣдуетъ, сюртукъ и жилетъ, онъ разложилъ ихъ на полъ, около стула по обоимъ бокамъ, и, собравъ въ комокъ панталоны, положилъ ихъ также на полъ, напротивъ того же стула, посмотрѣлъ на все съ благоговѣніемъ и пробормоталъ: «Слишкомъ много для него», легъ въ постель съ сапогами; тогда мы съ прискорбіемъ рѣшили, что онъ, вѣроятно, съѣлъ что-нибудь, что не согласовалось съ его желудкомъ.

Потомъ, однако, мы узнали, что онъ что-то выпилъ, а не съѣлъ. Онъ пилъ преимущественно мормонское прохладительное «веллэ тэннъ» (valley tan). Веллэ тэннъ есть родъ виски англійской или что-то очень сходственное; это изобрѣтеніе чисто мормонское и дѣлается только въ штатѣ Утахѣ. Есть преданіе, которое говоритъ, что оно составлено изъ (привознаго) огня и сѣры. Если мнѣ хорошо помнится, то во времена Бриггэма Юнга (Brigham Young) нигдѣ не разрѣшено было въ общественномъ мѣстѣ пить и даже въ частныхъ домахъ, не одинъ вѣрный мормонъ не позволялъ себѣ выпивать что-нибудь, исключая веллэ тэнъ.

На слѣдующій день мы бродили по широкимъ, прямымъ и ровнымъ улицамъ, съ любопытствомъ осматривая городъ, гдѣ при населеніи въ пятнадцать тысячъ намъ ни разу не пришлось видѣть ни пьяницъ, ни бродягъ и вообще никакого безпорядка. Свѣтлый, чистый, прозрачный ручеекъ пробѣгалъ по всѣмъ улицамъ, замѣняя собою грязныя канавы. Громадные дома были построены изъ необожженнаго кирпича и красиво отдѣланы; за каждымъ домомъ тянулся большой, хорошо воздѣланный огородъ и садъ, гдѣ между грядами и фруктовыми деревьями виднѣлась вода, очевидно, протекавшая изъ ручейковъ съ улицы, и все и вездѣ дышало опрятностью, чистотою, изяществомъ и комфортомъ. Вездѣ видны были магазины, лавки съ разными издѣліями, всѣ заняты были какою-нибудь работою, въ воздухѣ раздавался стукъ кузнечнаго молота, шумъ колесъ на фабрикахъ, все это работало, трудилось и суетилось. Гербъ моего штата изображалъ двухъ медвѣдей, державшихъ между собою шлемъ съ девизомъ: «Соединенно мы стоимъ (hic). Разъединенно мы падаемъ». Для автора этой книги онъ былъ непонятенъ. Но у мормоновъ гербъ былъ простъ и несложенъ и очень къ нимъ подходилъ. Онъ изображалъ золотой улей съ работящими пчелами вокругъ!

Городъ лежитъ у самой степи, величина которой равняется штату Коннектикута; онъ окруженъ стѣною горъ, верхушки которыхъ теряются въ облакахъ, а на верхнихъ склонахъ лежитъ вѣчный снѣгъ. Смотрѣть на городъ съ одной изъ этихъ страшныхъ высотъ въ двѣнадцать или въ пятнадцать миль, Большое-Соленое-Озеро-Сити кажется дѣтскою игрушкою, стоящею около величественной Китайской стѣны.

На нѣкоторыхъ изъ этихъ горъ къ юго-западу въ теченіе двухъ недѣль ежедневно шелъ дождь, но ни одна капля не упала въ самый городъ; а во время жаркихъ дней, позднею весною и раннею осенью, жители, утомленные жарою, могли искать прохлады и въ то же время идти любоваться на роскошную и величественную снѣговую бурю на горахъ. Они издали могли усладиться этой картиной, хотя каждый день въ извѣстное время года, и снѣгъ никогда не падалъ ни на улицы, ни на ихъ жилье.

Соленое-Озеро-Сити была здоровая мѣстность, замѣчательно здоровая. Жители увѣряли, что у нихъ одинъ только врачъ на весь городъ и что его аккуратно еженедѣльно арестовывали и приводили къ допросу за бродяжничество, такъ какъ онъ не имѣлъ «достаточно средствъ себя содержать».

Мы желали посѣтить знаменитое внутреннее море, американское «Мертвое море» — большое Соленое озеро, отстоящее въ семнадцати миляхъ отъ города — такъ какъ мы давно бредили, думали, говорили о немъ и мечтали видѣть его съ самаго начала нашей поѣздки, а теперь, когда оно было чуть ли не рукой подать, мы вдругъ потеряли всякій интересъ къ нему; итакъ, мы отложили до другого дня, какъ это всегда дѣлается, и кончили тѣмъ, что забыли о немъ. Мы обѣдали съ нѣсколькими любезными джентиль и посѣтили постройку громаднаго храма и много разговаривали съ этимъ проницательнымъ янки изъ Коннектикута, Герберомъ С. Кимбаломъ (нынѣ умершимъ), великимъ святымъ и могущественнымъ человѣкомъ въ коммерческомъ мірѣ. Мы осматривали «Tithing House» и «Lion House» и я не знаю и не помню — сколько еще церквей и казенныхъ зданій разнаго рода и странныхъ наименованій. Мы ходили и смотрѣли все, что могли, наслаждались каждымъ часомъ и пріобрѣли много полезныхъ свѣдѣній и интересныхъ пустяковъ, послѣ чего пошли спать, весьма довольные своимъ днемъ.

На слѣдующій день мы познакомились съ мистеромъ Стритомъ (нынѣ умершимъ), надѣли чистыя рубашки и пошли сдѣлать оффиціальный визитъ королю. Онъ былъ на видъ тихій, добрый, простой, полный достоинства и самообладанія джентльменъ, лѣтъ пятидесяти пяти или шестидесяти, но въ глазахъ его слегка проглядывала хитрость. Онъ былъ одѣтъ очень просто, и въ то время, какъ мы къ нему входили, снималъ съ головы соломенную шляпу. Разговоръ велъ онъ объ Утахѣ, объ индѣйцахъ, о Невадѣ, объ американскихъ дѣлахъ и вопросахъ, говорилъ съ нашимъ секретаремъ и съ нѣкоторыми лицами, которыя съ нами пришли, но на меня не обратилъ ни малѣйшаго вниманія, несмотря на то, что я нѣсколько разъ старался «вызвать его на разговоръ» о союзной политикѣ и объ его гордомъ отношеніи къ конгрессу. Мнѣ казалось, что то, что я говорилъ, было очень умно, но онъ только иногда бросалъ взглядъ на меня, какъ это дѣлаетъ кошка, когда хочетъ посмотрѣть, который изъ котятъ играетъ съ ея хвостомъ. Наконецъ я, оскорбленный, замолчалъ и сидѣлъ такъ до конца, красный какъ ракъ, ненавидя его въ душѣ и считая его необразованнымъ дикаремъ. Но онъ былъ невозмутимъ. Его разговоръ со всѣми этими джентльмэнами лился красиво, нѣжно, музыкально, какъ бы журчаніе ручейка; когда аудіенція кончилась и мы начали прощаться, онъ положилъ свою руку на мою голову, ласково посмотрѣлъ на меня, какъ бы любуясь, и сказалъ моему брату:

— А это вѣрно вашъ ребенокъ, мальчикъ или дѣвочка?

ГЛАВА XIV.

Мистеръ Стритъ былъ очень занятъ своимъ телеграфнымъ дѣломъ, и если взять во вниманіе, что онъ долженъ былъ пройти со своимъ проволокомъ отъ восьми до девяти сотъ миль суровыхъ снѣжныхъ, необитаемыхъ горъ, безводныя, безлѣсныя и грустныя пустыни, было натурально и неизбѣжно ему быть такъ сильно занятымъ. Не могъ же онъ съ удобствомъ ѣхать и по дорогѣ приготовлять столбы, ихъ должны были тащить на быкахъ черезъ эти безлюдныя пустыни и надо было переѣзжать съ воды на воду черезъ степи, чтобъ пріобрѣсти одинъ или два столба. Законтрактованное дѣло мистера Стрита было обширное дѣло, съ какой стороны на него ни посмотри; и чтобъ понять, что значатъ слова «отъ восьми до девяти сотъ миль суровыхъ, снѣжныхъ, необитаемыхъ горъ, безводныя, безлѣсныя и грустныя пустыни», нужно самому лично проѣхать ихъ, такъ какъ перо не въ состояніи передать ужасную дѣйствительность читателю. Между тѣмъ важнѣйшее препятствіе не было имъ предусмотрѣно. Онъ переуступилъ мормонамъ самую тяжелую и трудную часть своего подряда, и вдругъ они, неизвѣстно почему, рѣшили, что работать не будутъ и совершенно спокойно побросали столбы въ горахъ, въ пустыняхъ, гдѣ и куда попало, и отправились по домамъ къ прежнимъ своимъ обычнымъ занятіямъ! Хотя у нихъ было сдѣлано письменное условіе съ мистеромъ Стритомъ, но они на это не обратили никакого вниманія, говоря, что имъ «интересно» видѣть, какъ джентиль заставитъ мормона въ Утахѣ исполнить надувательскій контрактъ, и очень этому смѣялись. Стритъ говорилъ — это онъ самъ намъ разсказывалъ всю исторію:

— Я былъ въ отчаяніи. Контрактъ мой былъ не изъ пустяшныхъ, я подвергался большимъ и тяжелымъ обязательствамъ, если во-время не сдамъ все дѣло; пахло разореніемъ. Это была такая поразительная вещь, такое совсѣмъ непредвидѣнное препятствіе, что я окончательно былъ поставленъ втупикъ. Я человѣкъ дѣловой, всегда имъ былъ, ничѣмъ другимъ не занимался, какъ только дѣлами, и потому вы можете себѣ представить весь мой ужасъ, когда я понялъ, что нахожусь въ странѣ, гдѣ письменные документы, — главное обезпеченіе, главная сила и безусловная необходимость каждаго серьезнаго дѣла, — не имѣютъ законной силы! Я потерялъ всякое довѣріе къ себѣ; было ясно, что совершать новыя условія не было никакой пользы. Совѣтовался я съ опытными людьми; они всѣ понимали мое безвыходное положеніе, но не знали, какъ помочь. Наконецъ одинъ джентиль сказалъ мнѣ: «Идите къ Бриггэму Юнгу, эта же мелкота не можетъ вамъ помочь». Я мало надѣялся на успѣхъ, полагая, что если законъ не могъ меня оградить, то что можетъ сдѣлать личность, которая не имѣла никакого отношенія ни къ суду, ни къ законамъ? Онъ могъ быть очень хорошимъ руководителемъ церкви и проповѣдникомъ, но тутъ нужно было что-нибудь сильнѣе религіи или нравственнаго вліянія, чтобы сумѣть совладать и убѣдить непокорныхъ, упрямыхъ, полу-развитыхъ нарушителей условій. Но что же было дѣлать? Я всетаки полагалъ, что онъ сумѣетъ дать мнѣ какой-нибудь совѣтъ или намекнетъ на что-нибудь, если уже самъ не въ состояніи ничего сдѣлать; и потому я пошелъ къ нему и изложилъ ему все дѣло. Онъ мало говорилъ, но съ интересомъ все выслушалъ, осмотрѣлъ внимательно каждую бумагу и если въ которой-нибудь изъ нихъ ему казалось что-нибудь непонятно или запутано, то онъ съ терпѣніемъ снова все пересматривалъ, пока не добивался сути. Потомъ онъ сдѣлалъ списокъ всѣмъ именамъ участвовавшихъ въ контрактѣ и сказалъ:

— М-ръ Стритъ, все это совершенно ясно. Контракты эти точны и законны, подписаны и засвидѣтельствованы. Люди эти видѣли и знали, что подписывали. Я не вижу нигдѣ неправильности и ошибки, — и, повернувшись къ человѣку, который ждалъ его въ концѣ комнаты, онъ сказалъ:

— Отнесите этотъ списокъ именъ къ такому-то, скажите ему, чтобы собралъ этихъ людей сюда въ такомъ-то часу.

Въ назначенное время они всѣ явились и я тоже не приминулъ придти. М-ръ Юнгъ ставилъ имъ много вопросовъ и отвѣты получалъ на нихъ такіе, которые совсѣмъ оправдывали мои бумаги. Тогда онъ имъ сказалъ:

— Вы подписали эти контракты и засвидѣтельствовали эти обязательства по вашему собственному усмотрѣнію и желанію?

— Да.

— Такъ немедленно же ступайте и честно исполняйте ихъ, даже если они доведутъ васъ до разоренія! Идите!

И они дѣйствительно пошли, разсѣялись по всѣмъ пустынямъ и работаютъ, какъ пчелы, и я теперь никогда слова не слышу отъ нихъ. Тутъ у насъ цѣлый сонмъ правителей, судей и разныхъ другихъ оффиціальныхъ личностей, наѣхавшихъ изъ Вашингтона, и они стараются придать управленію республиканскую форму, но, къ удивленію, истина въ томъ, что Утахъ совершенная монархія, а Бриггэмъ Юнгъ — ея король!

М-ръ Стритъ былъ славный человѣкъ и я повѣрилъ его разсказу. Я много лѣтъ потомъ былъ съ нимъ знакомъ въ Санъ-Франциско.

Мы пробыли въ Соленомъ-Озерѣ-Сити около двухъ дней и потому не могли хорошо ознакомиться съ поклонниками полигаміи и собрать разныя статистическія свѣдѣнія и выводы по этому вопросу, хотя я имѣлъ сильное желаніе это сдѣлать. Полный порыва самонадѣянной молодости, я лихорадочно желалъ разслѣдовать этотъ вопросъ и мечталъ произвести большія реформы, пока я не увидалъ женщину-мормонку; тогда я былъ тронутъ ея видомъ и рѣшилъ, что сердце мое мудрѣе головы. Оно смягчилось при видѣ этихъ бѣдныхъ, неуклюжихъ, крайне простыхъ, неотесанныхъ и грубыхъ существъ и, отвернувшись, чтобы скрыть навернувшуюся на глазахъ слезу, я сказалъ: "Нѣтъ, человѣкъ, который женится на одной изъ нихъ, дѣлаетъ христіанскій подвигъ милосердія и по справедливости достоинъ похвалы, а не порицанія, а тотъ, кто женится на шестидесяти такихъ, совершилъ такое великодушное дѣяніе, что всѣ должны ему поклоняться и его боготворить.

ГЛАВА XV.

Страна эта изобилуетъ ночными грабежами и смертоубійствами джентилей. Я не могу себѣ представить ничего пріятнѣе, какъ вечеръ, проведенный нами въ Соленомъ-Озерѣ, въ одномъ домѣ у джентиля; мы сидѣли и курили трубки, слушая разсказы, какъ Бертонъ прискакалъ къ беззащитнымъ и несчастнымъ «lorisites» и убилъ всѣхъ, какъ собакъ, мужчинъ и женщинъ, и какъ Биль Гикманъ, «Падшій Ангелъ», застрѣлилъ Дроуна и Арнольда зато, что они подали искъ на него, такъ какъ онъ имъ былъ долженъ, и какъ Портеръ Роквиль сдѣлалъ такія-то и такія-то ужасныя вещи, и какъ легкомысленные люди, пріѣзжавшіе въ Утахъ, позволяли себѣ дѣлать свои замѣчанія насчетъ Бриггэма, полигаміи и нѣкоторыхъ другихъ святынь, и на другое утро, на разсвѣтѣ, ихъ непремѣнно находили въ какомъ-нибудь глухомъ мѣстѣ убитыми.

Потомъ, какъ интересно сидѣть и слушать разсужденія этихъ джентилей о полигаміи; о томъ, какъ толстая, старая лягушка изъ старшинъ, или изъ ихъ епископовъ, женится на дѣвушкѣ — любитъ ее, женится на ея сестрѣ — любитъ ее, женится на другой ея сестрѣ — любитъ ее, беретъ другую дѣвушку — любитъ ее, женится на ея матери — любитъ ее, женится на ея отцѣ, на дѣдѣ и прадѣдѣ и, несмотря на все это, ему все мало и требуетъ еще. Какъ одиннадцати-лѣтняя вострушка вдругъ дѣлается любимою женою, а ея родная почтенная бабушка должна отступить на задній планъ въ чувствахъ ихъ общаго мужа и волей-неволей должна спать на кухнѣ, и какъ ужасно это общее сожитіе нечестиваго гнѣзда — матери съ дочерьми, и превосходство дочери надъ своею матерью; все это мормонскія женщины переносятъ и допускаютъ потому, что ихъ религія учитъ, что чѣмъ больше у человѣка женъ на землѣ и чѣмъ больше онъ производитъ дѣтей на свѣтъ, тѣмъ выше мѣсто онѣ всѣ займутъ въ грядущемъ мірѣ, а можетъ быть и теплѣе, но онѣ объ этомъ ничего не говорятъ. По словамъ нашего знакомаго джентиля, въ гаремѣ Бриггэма Юнга было двадцать или тридцать женъ. Нѣкоторыя изъ нихъ уже состарились и не считались на дѣйствительной службѣ, но ихъ хорошо содержали и о нихъ заботились въ ихъ птичникѣ или Львиномъ домѣ (Lion House), какъ оно странно называлось. Съ каждой женой жили ея дѣти, всѣхъ 50 человѣкъ. Домъ всегда былъ въ чистотѣ и порядкѣ; когда дѣти вели себя смирно, они всѣ ѣли въ одной комнатѣ, и это считалось счастливою и уютною семейною жизнью. Никто изъ насъ не имѣлъ случая обѣдать съ м-ръ Юнгомъ, но джентиль Джонсонъ однажды завтракалъ въ Львиномъ домѣ. Онъ разсказалъ намъ потомъ, какъ бранились изъ-за булокъ другъ на друга и какъ подрались за гречневые сухари, но, я полагаю, все это сильно преувеличено. Онъ говорилъ, что м-ръ Юнгъ разсказывалъ ему смѣшныя выходки его малолѣтокъ, и съ гордостью объявилъ, что въ теченіе многихъ лѣтъ онъ былъ крупнымъ данникомъ спеціально въ магазинѣ дѣтскихъ вещей; потомъ онъ хотѣлъ показать м-ру Джонсону одну изъ своихъ любимицъ-малютокъ, которая недавно отличилась остроумной выходкой, но онъ не могъ найти ребенка. Онъ внимательно осматривалъ лица всѣхъ дѣтей и никакъ не могъ рѣшить, которая это была; наконецъ, онъ оставилъ поиски, вздохнулъ и сказалъ: «Я думалъ, я узнаю малютку, но нѣтъ». Далѣе м-ръ Джонсонъ сказалъ, что м-ръ Юнгъ находилъ жизнь тяжелою, очень тяжелою, потому что радость каждаго новаго супружества легко могла омрачиться смертью предыдущей жены, и м-ръ Джонсонъ разсказывалъ, что пока онъ и м-ръ Юнгъ вели между собой пріятный разговоръ, вошла одна изъ мистриссъ Юнгъ и стала просить себѣ брошку, такъ какъ узнала, что онъ уже подарилъ брошку № 6-му, и она не намѣрена спокойно переносить такое пристрастіе. М-ръ Юнгъ напомнилъ ей, что здѣсь находится посторонній человѣкъ, мистриссъ Юнгъ отвѣтила, что если постороннему человѣку не нравится присутствовать при ихъ семейномъ объясненіи, то онъ можетъ уйти. М-ръ Юнгъ обѣщалъ ей купить брошку, и она ушла. Черезъ минуту или двѣ другая мистрисъ Юнгъ вошла и просила себѣ тоже брошку. М-ръ Юнгъ началъ было ей возражать, но она его быстро обрѣзала и сказала, что № 6 уже подучилъ брошку, а № 11-му она уже обѣщана, и что «онъ отъ нея не отвертится, она знаетъ хорошо свои права». Онъ ей пообѣщалъ, и она ушла. И вдругъ ввалились еще три мистриссъ Юнгъ, набросились на своего супруга и разразились слезами и упреками. Онѣ все знаютъ про № 6, № 11 и № 14. Еще три брошки было обѣщано. Не успѣли онѣ выйти, какъ девять новыхъ мистриссъ Юнгъ заступили ихъ мѣсто, и опять буря разразилась надъ бѣднымъ пророкомъ. Еще девять брошекъ было обѣщано и Парки вылетѣли. Еще одиннадцать — плачъ, вой, скрежетъ зубовъ. Одиннадцать брошекъ купили спокойствіе.

— Вотъ вамъ образчикъ, — сказалъ м-ръ Юнгъ. — Вы видите, какова моя жизнь. Человѣкъ не можетъ дѣйствовать всегда безъ ошибокъ. Въ минуту увлеченія я далъ моему милому № 6, простите, что я ее такъ называю, но я не могу вспомнить сейчасъ ея имени, я далъ ей брошь, которая всего-то стоила 25 долларовъ, но ультиматумъ остальныхъ женъ сдѣлалъ то, что она стала гораздо дороже. Вы сами слышали, какъ понемногу цѣна ея дошла до 650 долларовъ, и, увы, это еще не конецъ, потому что мои жены живутъ по всей территоріи Утаха. У меня цѣлыя сотни женъ, нумера которыхъ я даже и не помню, не справившись съ фамильной Библіей. Мои жены разсѣяны далеко по горамъ, по долинамъ моего королевства, и замѣтьте, каждая изъ нихъ узнаетъ про эту проклятую брошку и каждая изъ нихъ захочетъ имѣть такую же, или умереть. Брошка № 6 будетъ стоить мнѣ 2.500 долларовъ, и я даже не предвижу конца расходамъ. Къ тому же онѣ станутъ сравнивать ихъ и если одна изъ нихъ покажется лучше другихъ, онѣ всѣ бросятъ мнѣ ихъ въ лицо, и я долженъ буду заказать новую серію брошекъ, чтобы сохранить спокойствіе въ семьѣ. Сэръ, вы, конечно, не знали, но все время пока вы были съ моими дѣтьми, каждое ваше движеніе было замѣчено моими бдительными слугами, и если бы вы предложили одному изъ дѣтей 10 центовъ или сахарный леденецъ, или какой-нибудь пустякъ въ этомъ родѣ, васъ немедленно же выгнали бы изъ дома, прежде чѣмъ вещь успѣла бы попасть въ руки ребенка. Въ противномъ же случаѣ вамъ было бы необходимо сдѣлать одинаковые подарки всѣмъ моимъ дѣтямъ, а зная по опыту важность этого вопроса, я бы стоялъ около и лично наблюдалъ бы, чтобы все это было сдѣлано, и сдѣлано бы добросовѣстно. Однажды одинъ джентльмэнъ далъ одному изъ моихъ дѣтей оловянный свистокъ, сущее изобрѣтеніе сатаны, сэръ, изобрѣтеніе, къ которому я питаю страшную ненависть, что было бы, повѣрьте, и съ вами, если бы у васъ было 80 или 90 человѣкъ дѣтей дома. Но грѣхъ былъ сдѣланъ, а джентльмэнъ улизнулъ. Я зналъ, какія будутъ послѣдствія, и жаждалъ мщенія; я нарядилъ отрядъ «Падшихъ Ангеловъ» и они искали этого джентльмена повсюду, далеко въ горахъ Невады, но не могли его найти. Я не злой, сэръ, я не мстителенъ, если только меня горько не оскорбятъ, но если бы я его поймалъ, сэръ, то, помоги мнѣ Жозефъ Смитъ, я бы заперъ его въ дѣтскую, пока бы ребята не засвистали его до смерти! Клянусь заколотымъ тѣломъ св. Парлей Прэтта (да проститъ его Богъ), что ничего подобнаго не было на землѣ. Я зналъ, кто далъ свистокъ ребенку, но не могъ заставить ревнивыхъ матерей повѣрить мнѣ, онѣ думали, что это я далъ, и вышло то, что и нужно было предвидѣть: я долженъ былъ заказать 110 свистковъ, мнѣ помнится, у насъ тогда было въ домѣ 110 дѣтей, теперь нѣкоторыя изъ нихъ находятся въ школѣ; я долженъ былъ заказать 110 этихъ рѣжущихъ ухо игрушекъ, и отсохни мой языкъ, если мы могли говорить между собою, иначе какъ мимикой, до тѣхъ поръ, пока дѣтямъ не надоѣли свистки. И если кто-нибудь еще позволитъ себѣ дать моему ребенку свистокъ, и я его поймаю, то я его повѣшу выше, чѣмъ Гаммона, вотъ мое слово! Клянусь тѣнью Нефи! Нѣтъ, вы не знаете, что значитъ быть женатымъ! Я богатъ, и всѣ знаютъ это. Я добръ, и всѣ пользуются этимъ. У меня сильно развито отцовское чувство и всѣхъ найденышей подбрасываютъ мнѣ. Всякій разъ, какъ женщина хочетъ хорошо устроить своего ребенка, она ломаетъ себѣ голову, какъ бы добиться, чтобы ребенокъ попалъ въ мои руки. Да что говорить, сэръ, разъ пришла женщина сюда съ какимъ-то на видъ болѣзненнымъ ребенкомъ (и она была такая же) и стала увѣрять, что ребенокъ мой и что она моя жена, что я женился на ней тогда-то, и тогда-то, и въ такомъ-то, и въ такомъ-то мѣстѣ, но она забыла свой нумеръ, а я, конечно, не могъ вспомнить ея имени. Она начала, сэръ, увѣрять меня, что ребенокъ весьма похожъ на меня, и дѣйствительно мнѣ самому показалось, что есть сходство, очень обыкновенная вещь въ территоріи; и кончилось тѣмъ, что я ребенка отослалъ въ дѣтскую, и тогда она ушла. Клянусь тѣнью Орсонъ Гайна, что когда вымыли ребенка, то краска съ него сошла и онъ оказался индѣйцемъ! Нѣтъ, вы положительно не знаете, что значитъ быть женатымъ. Это просто собачья жизнь, сэръ, настоящая собачья жизнь. Вы не можете надѣяться сдѣлать какія-нибудь сбереженія, это положительно немыслимо. Я пробовалъ, экономіи ради, имѣть всегда на-готовѣ полный подвѣнечный нарядъ, но и это ни къ чему не повело; то я женюсь на худенькой, которая тонка, какъ жердь, то попадется такая толстая, что можно подумать, что у нея водяная, и тогда приходится надставлять подвѣнечное платье. Вотъ какъ живется, сэръ, и вспомните еще объ расходахъ на стирку (простите за откровенность), 984 штуки въ недѣлю! Нѣтъ, сэръ, экономія невозможна въ такомъ семействѣ, какъ въ моемъ. Да возьмите хотя однѣ люльки, сколько ихъ! А слабительныхъ порошковъ! А успокоительныхъ сироповъ! Колецъ для прорѣзанія зубовъ! А «папашины пасы», съ которыми бэбэ должны играть! А глупыя игрушки, которыми портятъ мебель! А люциферовы спинки, которыя они могли бы ѣсть, и кусочки стекла, о которыя они могли бы обрѣзаться! Да на эти одни кусочки стеколъ можно бы было содержать всю вашу семью, сэръ, я въ этомъ убѣжденъ. Я выжимаю соки отовсюду, гдѣ только можно, и всетаки не могу поправить свои обстоятельства. Повѣрите ли, сэръ, одно время, когда у меня въ этомъ домѣ было 72 жены, я просто измучился съ ними. Каждая тащила деньги къ себѣ въ кровать, въ 72 тюфякахъ было зашито нѣсколько тысячъ долларовъ, когда деньги эти могли приносить проценты; я рѣшилъ пожертвовать всю эту серію кроватей на благотворительныя дѣла и устроилъ одну общую въ 7 футовъ длины и въ 96 футовъ ширины, но и это вышло неудачно. Я не могъ спать. Оказалось, что всѣ 72 жены храпятъ въ одно время, ревъ былъ страшный, да кромѣ того опасность была немалая, и это меня напугало; онѣ всѣ разомъ вдыхали столько воздуху, что видно было, какъ стѣны надвигались, когда же выпускали дыханіе, то стѣны выпячивались наружу горбылемъ, и слышно было трескъ балокъ и стропилъ. Мой другъ, послушайте совѣтъ старика, не обременяйте себя большой семьей, смотрите, я вамъ говорю, не дѣлайте этого. Въ маленькой семьѣ и только въ маленькой вы найдете всегда ту уютность и то душевное спокойствіе, которыя можно считать единственнымъ благомъ сего міра; ни скопленіе богатствъ, ни слава, ни власть, ни величіе не могутъ вамъ замѣнить его. Повѣрьте мнѣ, 10 или 11 женъ будетъ для васъ совершенно достаточно, никогда не берите больше.

Не даромъ предчувствовалъ я, что разсказъ Джонсона не заслуживалъ большого довѣрія, но онъ самъ былъ человѣкъ весьма интересный, и, я думаю, едва ли нѣкоторыя свѣдѣнія, которыя онъ намъ сообщилъ, могли быть извлечены нами изъ какого-нибудь другого источника. Онъ былъ какъ разъ контрастомъ этимъ молчаливымъ мормонамъ.

ГЛАВА XVI.

Всѣмъ почти извѣстно о существованіи мормонской Библіи, но немногіе «избранные» видѣли или читали ее. Я взялъ съ собою копію изъ Соленаго Озера. Книга эта весьма любопытна для меня; это собраніе самонадѣянныхъ претензій и къ тому же такихъ «тяжелыхъ» и скучныхъ; вообще это какая-то сумасбродная галиматья. Чтеніе ее производитъ наркотическое дѣйствіе. Если эта книга есть сочиненіе Жозефа Смита, то онъ совершилъ чудо, не заснувъ надъ ней. Если же онъ, согласно преданію, перевелъ ее съ какихъ-то древнихъ мѣдныхъ досокъ, найденныхъ имъ, по его увѣренію, подъ камнемъ, гдѣ-то въ глуши, на которыхъ вырѣзаны были загадочныя письмена, то опять скажу — чудо, и все по той же причинѣ.

Книга эта содержитъ мнимые разсказы, основаніе которыхъ взято изъ Ветхаго Завѣта, растянутые утомительнымъ плагіатомъ Новаго Завѣта. Авторъ старался придать своему изложенію чопорный и старинный строй перевода Св. Писанія короля Якова, и вышла какая-то смѣсь современной легкости и полудревней простоты и серьезности. Древній стиль стѣсненъ и неуклюжъ, а современный хорошъ и естественъ, но страненъ по своей противоположности. Какъ только авторъ замѣчалъ, что изложеніе принимаетъ слишкомъ современную форму, что случалось съ нимъ послѣ каждыхъ двухъ, трехъ предложеній, онъ сейчасъ же черпалъ нѣсколько фразъ изъ Писанія, какъ напримѣръ: «да будетъ такъ», «во время оно» и такъ далѣе, и опять все шло гладко. Но «во время оно» было его любимымъ выраженіемъ, и если выпустить вездѣ эту фразу, то это была бы не Библія, а памфлетъ.

Заглавная страница содержала слѣдующее:

Книга мормоновъ: изслѣдованіе, писанное рукою мормона на доскахъ, взятое съ металлическихъ досокъ Нефи.

И потому это есть краткое повѣствованіе народа Нефи, а также ламитовъ, писанное для ламитовъ, которые суть дѣти дома Израилева, а также для израильтянъ и для джентиль, писанное по преданію, а также по вдохновенію пророчества и по откровенію. Писано и припечатано и сокрыто въ Богѣ для того, чтобы ихъ не могли уничтожить, чтобы появились въ свѣтъ по волѣ и по могуществу Бога для толкованія о томъ; припечатано рукою Марони и сокрытое въ Богѣ, чтобы появиться въ свѣтъ въ свое время между джентиль, толкованіе о томъ по волѣ Божіей. Сокращеніе, взятое изъ книги Эсѳирь, которая есть повѣствованіе о народѣ Джаредъ (Jared), разсѣянномъ въ то время, когда Господъ Богъ смѣшалъ языки людей, строившихъ башню до небесъ. «Сокрытое» хорошо и также хорошо «и потому», хотя зачѣмъ «и потому»? Всякое другое слово также бы соотвѣтствовало ему, хотя, правду сказать, менѣе походило бы на Писаніе.

Далѣе идетъ

Удостовѣреніе трехъ свидѣтелей.

Да будетъ извѣстно всѣмъ народамъ, сродникамъ, языцемъ и людямъ, которымъ попадется это изложеніе, что мы, милостію Бога Отца и Господа нашего Іисуса Христа, видѣли металлическія доски съ содержаніемъ этого повѣствованія, которое есть разсказъ о народѣ Нефи, а также о ламитахъ, ихъ братьяхъ, а также "о народѣ Джаредъ (Jared), пришедшемъ съ башни, о которой упоминалось, и мы также знаемъ, что они были переселены милостью и могуществомъ Божіимъ, такъ какъ Его голосъ это намъ открылъ, и потому мы знаемъ съ достовѣрностью, что все изложеніе есть истина. И также мы свидѣтельствуемъ, что мы видѣли письмена на доскахъ и что они были показаны намъ волею Божіею, а не человѣческою. И мы объявляемъ словами смиренія, что Ангелъ Господень сошелъ съ небесъ и принесъ и положилъ предъ нашими глазами, чтобы мы видѣли и осязали доски съ письменами, и мы знаемъ, что милостью Бога Отца и Господа нашего Іисуса Христа мы видѣли и свидѣтельствуемъ, что все это истинно и чудесно въ глазахъ нашихъ; несмотря на это, голосъ Господа Бога повелѣлъ намъ, чтобы мы свидѣтельствовали объ этомъ, и потому, чтобы быть послушными воли Божіей, мы свидѣтельствуемъ объ этомъ. И мы знаемъ, если мы вѣрны Христу, мы освободимъ одежды наши отъ крови человѣческой и явимся безпорочными передъ судилищемъ Христа, и пребудемъ съ Нимъ вѣчно на небесахъ. Слава Отцу и Сыну, и Святому Духу, Троица Единосущная. Аминь.

Оливеръ Коудери.

Давидъ Витмеръ.

Мартынъ Гаррисъ.

Нѣкоторые люди не легко вѣрятъ, имъ непремѣнно надо вѣскія доказательства, я же довѣрчивъ, и когда человѣкъ говоритъ, что онъ «видѣлъ письмена на доскахъ» и не только-что видѣлъ, но и ангелъ былъ съ нимъ въ это время, и смотрѣлъ, какъ онъ видѣлъ, а можетъ быть, взялъ съ него и росписку въ этомъ, я тотчасъ же вѣрю, несмотря на то, что никогда не слыхалъ объ этомъ человѣкѣ, и даже если не знаю ни имени ангела, ни его національности.

Далѣе слѣдуетъ:

И также удостовѣреніе восьми свидѣтелей.

Да будетъ извѣстно всѣмъ народамъ, сродникамъ, языцемъ и людямъ, которымъ попадется это изложеніе, что Жозефъ Смитъ (младшій), переводчикъ сего повѣствованія, доказывалъ намъ упомянутыя доски съ письменами; видъ досокъ золотой, и всѣ листы, которые Смитъ перевелъ, мы собственноручно держали ихъ, и мы также видѣли письмена на нихъ, видимо древняго происхожденія и работы искуснаго мастера, И такъ, свидѣтельство наше истинно, что вышепоименованный Смитъ показалъ намъ, и мы видѣли и трогали и знаемъ достовѣрно, что этотъ Смитъ имѣетъ эти доски, о которыхъ мы говорили. И мы подписуемъ имена наши и свидѣтельствуемъ передъ свѣтомъ, что мы видѣли, а что мы не лжемъ, Богъ тому свидѣтель.

Христіанъ Витмеръ.

Джэкобъ Витмеръ.
Питеръ Витмеръ.
Джонъ Витмеръ.
Тирамъ Пэджъ.
Жозефъ Смитъ (старшій).
Гичумъ Смитъ.

Самуэлъ Г. Смитъ.

Я уже и такъ не сомнѣвался, но если еще восемь человѣкъ, будь они грамотны или нѣтъ, говорятъ, что они тоже видѣли доски, и не только видѣли, но и осязали ихъ, тогда я положительно уже вполнѣ убѣждаюсь. Если бы даже и всѣ члены семьи Витмеръ свидѣтельствовали и подписались, то я не могъ чувствовать себя сильнѣе убѣжденнымъ.

Мормонская Библія состоитъ изъ пятнадцати книгъ, которыя суть: книга Іакова, Эноса, Іереміи, Омни, Мозіа, Зенифа, Альма, Телемана, Эсѳири, Марони, двѣ книги Мормоновъ и три Нефи. Первая книга Нефи есть плагіатъ Ветхаго Завѣта и излагаетъ, исходъ изъ Іерусалима «дѣтей Ліи», и повѣствуетъ объ ихъ странствованіи по пустыни въ теченіе восьми лѣтъ и сверхъестественное покровительство одного изъ нихъ, подъ названіемъ Нефи. Они достигли страны «Благодати» и поселились около моря. Пробывъ тамъ «въ теченіе многихъ дней», что болѣе напоминаетъ Святое Писаніе, чѣмъ что-нибудь опредѣляетъ, Нефи повелѣно было свыше построить судно, чтобы «везти народъ черезъ воды». Какъ видно, это пародія на Ноевъ Ковчегъ, но онъ подчинился начерченному плану. Онъ выстроилъ судно въ одинъ день, а тѣмъ временемъ его собратія стояли около и подсмѣивались надъ этимъ и надъ нимъ, вѣроятно, говоря «нашъ братъ глупый, потому что думаетъ, что можетъ построить судно». Не давъ дереву высохнуть, весь народъ на другой день отплылъ. Тутъ болтливый Нефи, съ откровенностью Писанія, повѣствуетъ о проявленіи дурныхъ наклонностей толпы; всѣ предались пьянству. Они «и жены ихъ стали веселы такъ, что даже начали танцовать, пѣть и стали невоздержаны на языкъ, да, дѣйствительно очень не воздержаны».

Нефи старался остановить это безобразное поведеніе, но они его связали по рукамъ и ногамъ и продолжали веселиться. Но замѣтьте, какъ пророкъ Нефи провелъ ихъ помощью невидимой силы:

"Во время оно, когда они меня связали такъ крѣпко, что я не могъ двигаться, компасъ, который былъ данъ Всевышнимъ, пересталъ дѣйствовать, и потому они не знали, куда имъ направить судно, и когда настала гроза, да, дѣйствительно страшная, ужасная гроза, насъ отнесло назадъ въ море на три дня пути; и они очень стали страшиться, какъ бы не потонуть въ морѣ; несмотря на это, однако, они меня не развязали. И на четвертый день послѣ того, какъ насъ отнесло, буря стала еще сильнѣе.

«И во время оно намъ угрожало быть поглощенными моремъ!»

Тогда они его развязали.

«Во время оно, когда они меня освободили, се я взялъ компасъ и онъ началъ указывать по моему приказанію. Во время оно я молился Богу и послѣ моей молитвы вѣтеръ остановился, гроза прекратилась и настала великая тишина!»

Снабженные своимъ компасомъ, эти древніе имѣли большое преимущество надъ Ноемъ. Они держали путь къ «обѣтованной землѣ», какъ они ее называютъ, и достигли ее благополучно.

Полигамія — позднѣйшее явленіе въ мормонской религіи и была введена Бриггэмомъ Юнгомъ послѣ смерти Жозефа Смита. До этого на нее смотрѣли, какъ на «омерзѣніе». Слѣдующее изреченіе изъ Мормонской Библіи взято изъ главы ІІ-й книги Якова:

«Се сказалъ Господь, велико беззаконіе народа, они не понимаютъ Писанія и ищутъ оправданія своего грѣхопаденія въ описаніи жизни Давида и сына его Соломона. Слушайте, Давидъ и Соломонъ дѣйствительно имѣли много женъ и наложницъ, что было мерзко передо Мною, сказалъ Господь; и потому, такъ говоритъ Господь, я вывелъ этотъ народъ изъ Іерусалима могуществомъ Моей руки, чтобы воздвигнуть праведную вѣтвь изъ чреслъ Іосифа. И потому Я, Господь Богъ, не потерплю, чтобы этотъ народъ продолжалъ свое беззаконіе».

Какъ бы то ни было, но проектъ этотъ потерпѣлъ неудачу, — по крайней мѣрѣ, конецъ его, у современныхъ мормоновъ, — такъ какъ Бриггэмъ «терпитъ». Этотъ стихъ взятъ изъ той же главы:

«Слушайте, Ламокиты ваши братья, которыхъ вы презираете за ихъ испорченность и за проклятіе, лежащее на нихъ, лучше васъ, потому что они не забыли повелѣнія Господа, завѣщаннаго ихъ отцамъ, имѣть имъ по одной женѣ, а наложницъ не имѣть».

Слѣдующій стихъ (изъ главы ІХ-й книги Нефи) содержитъ свѣдѣнія, не всѣмъ извѣстныя:

"Во время оно, когда Іисусъ вознесся на небо, толпа разсѣялась и каждый человѣкъ взялъ свою жену и своихъ дѣтей и возвратился въ домъ свой.

«Во время оно, на слѣдующее утро, когда толпа собралась, ее Нефи и его братъ, котораго онъ воскресилъ изъ мертвыхъ и которому имя было Тимофей, а также его сынъ, которому имя было Джонасъ, и также Матони и Матоніа, его братъ, и Куменъ и Куменоихи, и Іереміа, и ІІІемнонъ, и Джонасъ, и Зедекіа и Исаія, и это были имена послѣдователей, которыхъ Іисусъ избралъ».

Для того, чтобы читатель могъ замѣтить, насколько величественнѣе и живописнѣе описаніе (какъ видно по этимъ 12-ти мормонамъ) одного изъ самыхъ трогательныхъ событій въ жизни нашего Спасителя, что оказалось непонятымъ другими, я дѣлаю выписку изъ той же «книги» Нефи:

«Во время оно Іисусъ повелѣлъ имъ возстать и они возстали, и Онъ сказалъ имъ: „Да будете благословенны за вашу вѣру. И теперь слушайте, Моя радость велика“. И когда Онъ сказалъ эти слова, Онъ прослезился и толпа свидѣтельствовала объ этомъ, и Онъ взялъ ихъ дѣтей, каждаго отдѣльно, и благословилъ ихъ, и молился Отцу за нихъ. И когда Онъ это сдѣлалъ, Онъ снова прослезился и обратился къ толпѣ; и сказалъ Онъ толпѣ: „Возьмите дѣтей вашихъ“. И когда они хотѣли взять, они подняли глаза къ небу и увидѣли, какъ небо разверзлось, и увидѣли Ангеловъ, снисходящихъ съ неба среди огня; и когда они сошли, то обступили этихъ малютокъ, и огонь окружилъ ихъ, и ангелы наставляли ихъ, и толпа видѣла и слышала, и свидѣтельствуетъ объ этомъ; и она знаетъ, что свидѣтельство ея есть истинно, потому что они всѣ видѣли и слышали, а ихъ было 2.500 душъ, состоящихъ изъ мужчинъ, женщинъ и дѣтей».

Изъ чего же другого могли они состоять?

Книга Эсѳирь есть непонятная смѣсь и претензія на «исторію»; тамъ много говорится объ осадахъ городовъ и о войнахъ между народами, о которыхъ читатель, вѣроятно, никогда не слыхалъ и которые жили въ странѣ, не находящейся ни въ одномъ учебникѣ географіи. Былъ король, носившій замѣчательное имя Коріантумръ, и онъ велъ войну съ Шаредомъ и съ Либомъ, и съ Шицзомъ, и съ другими, «въ степяхъ Гешлонъ», въ «долинѣ Джилгэлъ», и «въ дикихъ мѣстностяхъ Акишъ», и «въ странѣ Моранъ», и «въ степи Агошъ», и «Огатъ», и «Рама», и «въ странѣ Корихоръ», и «на горѣ Компоръ», и «водахъ Рипміанкумъ» и т. д. и т. д.. И во время оно, послѣ многочисленныхъ битвъ, этотъ Коріантумръ, сдѣлавъ счетъ своимъ потерямъ, нашелъ, что «было убито» два милліона здоровыхъ и сильныхъ мужчихъ, и также ихъ женъ и дѣтей, скажемъ 5.000.000 или 6.000.000, и «онъ началъ грустить въ своемъ сердцѣ». Пора было! Онъ написалъ Шицзу, прося кончить вражду и предлагая свое королевство для спасенія народа. Шицзъ отказалъ и соглашался только при томъ условіи, если Коріантумръ пріѣдетъ и дозволитъ отрубить себѣ голову, на что Коріантумръ, конечно, не согласился. Тогда битва продолжалась еще нѣкоторое время; потомъ четыре года они посвятили на поправку своихъ дѣлъ и силъ для новой стычки послѣ чего началась снова война, описаніе которой — замѣчательная часть этой книги, развѣ только, кромѣ разсказа о «Килькенахъ Кошкахъ», на который онъ отчасти и походитъ.

Вотъ описаніе сборовъ и самой войны:

7. Во время оно они собрали народъ страны, который не былъ убитъ, исключая Эсѳири. Во время оно Эсѳирь видѣла всѣ дѣйствія народа, и она видѣла, что люди, которые были за Коріантумра собрались всѣ вмѣстѣ въ армію Коріантумра; и люди, которые были за Шицза, собрались всѣ вмѣстѣ въ армію Шицза; и потому они въ теченіе четырехъ лѣтъ собирали вмѣстѣ народъ, всѣхъ, кого они могли найти въ странѣ, чтобы имъ получить всѣ силы, какія они только могли получить. Во время оно, когда они были собраны всѣ вмѣстѣ, всякій въ армію, въ которую хотѣлъ, съ женами и съ дѣтьми; всѣ мужчины, женщины и дѣти были вооружены оружіемъ, щитами, латами и шлемами и, облекшись въ военную одежду, они выступили на войну, дрались цѣлый день и не побѣдили. Во время оно, когда наступила ночь, они были утомлены и возвратились въ лагерь; и когда они возвратились въ свой лагерь, стали выть, плакать и жаловаться на потерю убитыхъ товарищей, и такъ великъ былъ ихъ плачъ, вой и ихъ жалобы, что воздухъ оглашался ихъ криками, воплями и жалобами о потерѣ убитыхъ товарищей.

8. Во время оно, когда Коріантумръ написалъ еще Шицзу о прекращеніи войны, предлагая свое королевство для спасенія жизни людей. Се Духъ Господень оставилъ ихъ и сатана овладѣлъ душами всѣхъ людей, и сердца ихъ окаменѣли, и они уже потеряли сознаніе, что они могутъ быть уничтожены; и потому они пошли опять воевать. Во время оно они дрались цѣлый день и, когда наступила ночь, они спали на своемъ оружіи; на утро они опять дрались до ночи; и когда наступила ночь, они опьянѣли отъ злобы, какъ человѣкъ пьянѣетъ отъ вина, и опять они спали на оружіяхъ; и на утро они опять дрались; и когда наступила ночь, они всѣ пали, исключая пятидесяти двухъ человѣкъ со стороны Коріантумра и шестидесяти девяти человѣкъ со стороны Шицза. Во время оно они спали на своихъ оружіяхъ въ эту ночь, и на утро опять дрались и состязались съ остервенѣніемъ съ оружіемъ и со щитами въ рукахъ цѣлый день, и когда наступила ночь, было тридцать два человѣка у Шицза и двадцать семь у Коріантумра.

9. Во время оно они ѣли и спали и приготовлялись на утро на смерть. Они были высокіе и сильные люди. Во время оно они дрались въ теченіе трехъ часовъ и они падали отъ потери крови. Во время оно, когда люди Коріантумра возстановили свои силы настолько, что могли ходить, они собрались бѣжать, чтобы спасти свою жизнь, се Шицзъ всталъ, а также и люди его, и онъ поклялся въ злобѣ, что онъ убьетъ Коріантумра или погибнетъ самъ, и потому онъ преслѣдовалъ ихъ, на утро нагналъ ихъ; и они опять дрались. Во время оно, когда они всѣ пали отъ оружія, исключая. Коріантумра и Шицза, се Шицзъ упалъ отъ потери крови. Во время оно, когда Коріантумръ оперся на свой мечъ, чтобъ отдохнуть, онъ отрубилъ голову Шицзу. Во время оно, когда онъ отрубилъ голову Шицзу, Шицзъ приподнялся на рукахъ и упалъ; онъ нѣсколько разъ вздохнулъ и умеръ. Во время оно Коріантумръ упалъ на землю и сдѣлался какъ бы не живой, и Господь воззвалъ въ Эсѳирь и сказалъ ей: «Иди впередъ», и когда она пошла и увидала, что слова Господни всѣ исполнились; и она кончила свое повѣствованіе, не написавъ и сотой доли всего.

---

А жаль, что она не окончила, потому что послѣ скучныхъ предыдущихъ главъ она остановилась какъ разъ въ то время, какъ могла сдѣлать интересной книгу.

Мормонская Библія глупа и скучна для чтенія, но она ничему порочному не учитъ. Ея законъ о нравственности неопровержимъ, онъ какъ бы взятъ изъ Новаго Завѣта, но ему оказываютъ мало довѣрія.

ГЛАВА XVII.

По истеченіи двухъ дней счастливаго, сытаго и во всѣхъ отношеніяхъ пріятнаго пребыванія нашего въ Большомъ-Соленомъ-Озерѣ-Сити мы покинули его, не пріобрѣтя, однако же, большаго знанія въ мормонскомъ вопросѣ, чѣмъ съ какимъ туда пріѣхали. Мы собрали хотя и много «свѣдѣній», но не знали, которыя изъ нихъ были вѣрны и которыя нѣтъ, такъ какъ собраны они были отъ людей мало знакомыхъ, совершенно чужихъ. Намъ говорили, напримѣръ, что ужасное «избіеніе на Горныхъ Лугахъ» было вполнѣ дѣло рукъ индѣйцевъ, и что джентили только предательски старались обвинить въ этомъ мормоновъ; также говорили, что индѣйцы столь же виновны въ этомъ дѣлѣ, какъ и мормоны; слышали тоже достовѣрно, что мормоны почти одни виноваты въ этой страшной, безжалостной рѣзнѣ.

Только черезъ нѣсколько лѣтъ узнали мы истину изъ книги «Мормонскій пророкъ» мистриссъ Уэттъ, гдѣ находилось описаніе разбирательства этого дѣла судьею Крадельбо; оказалось, что послѣднее свѣдѣніе, данное намъ, было самое вѣрное, и что мормоны именно и были убійцами. Всѣ наши свѣдѣнія исходили изъ трехъ источниковъ, и потому я благоразумно отказался отъ мысли разрѣшить «мормонскій вопросъ» въ два дня, хотя зналъ нѣкоторыхъ газетныхъ корреспондентовъ, рѣшающихъ вопросы и въ одинъ день.

Я оставилъ Большое-Соленое-Озеро-Сити съ не совсѣмъ яснымъ понятіемъ о тамошнемъ положеніи дѣлъ, да, впрочемъ, было ли тамъ и какое-нибудь положеніе дѣлъ вообще. Но потомъ я успокоился, вспомнивъ, что мы тамъ узнали двѣ или три истины, и такимъ образомъ два дня не пропали даромъ. Напримѣръ, мы узнали и убѣдились, что положительно находились въ землѣ піонеровъ. Дороговизна самыхъ пустяшныхъ вещей зависѣла отъ высокаго тарифа и отъ дальности перевозки. Въ то время на востокѣ денежной единицей была пенни, на западѣ отъ Цинцинати единицей была серебряная монета въ 5 центовъ и ничего нельзя было купить дешевле 5 центовъ, въ Оверлэндъ-Сити было 10 центовъ; тутъ же въ Соленомъ-Озерѣ единицей была 25-центовая монета и ничего нельзя было пріобрѣсть дешевле этой суммы. Мы привыкли къ употребленію ¹/₂₀ доллара, стоимостью въ 5 центовъ, а въ Соленомъ-Озерѣ, если нужно было купить сигару, надо было дать 25 центовъ; нужна ли трубка, свѣчка, персикъ, газета, нужно ли выбриться или джентиль-виски, чтобы потереть мозоли или укрѣпить желудокъ, или предупредить зубную боль — всему отдѣльно цѣна 25 центовъ. Когда мы по временамъ подсчитывали наши деньги, то можно было думать, что ведемъ расточительную жизнь, но когда мы просматривали счеты, то оказывалось, что ничего подобнаго не было. Но люди легко свыкаются съ большими денежными единицами и съ высокими цѣнами и даже любятъ и гордятся этимъ; переходъ на малую единицу и на низкія цѣны гораздо труднѣе и не скоро къ нему привыкаешь. Больше половины людей, привыкнувъ въ теченіе мѣсяца къ 25 центамъ, готовы краснѣть всякій разъ, когда вспомнятъ о своей презрѣнной 5-центовой монетѣ. Какъ сильно краснѣлъ я, въ пышной и блестящей Невадѣ каждый разъ, когда вспоминалъ о финансовомъ урокѣ, данномъ мнѣ въ Соленомъ-Озерѣ. Это было такимъ образомъ (любимая фраза великихъ авторовъ и очень красивая, но я никогда не слыхалъ, чтобы ее кто-нибудь употреблялъ въ разговорѣ). Молодой малый изъ метисовъ, съ лицомъ желтымъ, какъ лимонъ, спросилъ меня, не желаю ли я почистить сапоги, это было въ гостинницѣ Соленаго-Озера, на другой день нашего пріѣзда. Я сказалъ «да», и онъ мнѣ ихъ почистилъ, я подалъ ему серебряную монету въ 5 цент. съ благосклоннымъ видомъ человѣка, который благодѣтельствуетъ бѣднымъ и страждущимъ. Желто-образный малый взялъ ее, какъ мнѣ показалось, со сдержаннымъ волненіемъ, положилъ ее на свою широкую ладонь и сталъ ее осматривать, какъ философъ осматриваетъ ухо мошки черезъ микроскопъ. Нѣсколько человѣкъ горцевъ, конюховъ, почтовыхъ кучеровъ и т. п. подошли и тоже стали смотрѣть на монету съ тѣмъ равнодушіемъ къ приличію, которымъ отличаются эти дерзкіе піонеры. Тогда желтый малый подалъ мнѣ монету обратно, сказавъ, что я лучше бы держалъ свои деньги въ бумажникѣ, чѣмъ въ моей душѣ, тогда онѣ не были бы такими маленькими и ничтожными. Всѣ кругомъ разразились громкимъ, непристойнымъ смѣхомъ! Я тутъ же уничтожилъ эту гадину добродушной улыбкой на его злое замѣчаніе, которое походило на скальпированіе.

Да, мы пріучились въ Соленомъ-Озерѣ платить за все громадныя деньги, оставаясь на видъ равнодушными; до насъ и такъ доходили слухи, что всѣ эти кучера, кондуктора, конюха и жители Соленаго-Озера, считая себя высшими созданіями, презирали «эмигрантовъ». Мы не позволяли въ нашемъ присутствіи никакихъ лишнихъ разговоровъ; мы желали лучше пройти за піонеровъ, за мормоновъ, за почтовыхъ кучеровъ, за погонщиковъ, за убійцъ на Горныхъ Лугахъ, за все, что хотите и что въ степяхъ и въ штатѣ Утахѣ уважалось и чѣмъ восхищались, но намъ совѣстно было быть «эмигрантами» и мы стыдились нашего бѣлаго бѣлья и жалѣли, что не можемъ браниться и ругаться въ присутствіи дамъ.

И много разъ потомъ въ Невадѣ бывали случаи, когда намъ приходилось понимать унизительное положеніе «эмигранта», существа низкаго и жалкаго. Можетъ быть, читатель и былъ въ Утахѣ, въ Невадѣ или въ Калифорніи и, можетъ быть, даже и недавно, и когда онъ съ грустью и съ снисхожденіемъ смотрѣлъ на всѣ эти страны, сравнивая ихъ въ своемъ умѣ съ тѣмъ, что для него дѣйствительно составляетъ настоящій «міръ», то скоро приходилъ въ убѣжденію, что тутъ онъ жалкій и ничтожный и что каждый старается дать ему это почувствовать. Бѣдняга, они смѣются надъ его шляпой, надъ покроемъ его сюртука, сшитаго въ Нью-Іоркѣ, надъ его выговоромъ, надъ его забавнымъ невѣжествомъ о рудахъ, о шахтахъ, о тоннеляхъ и другихъ вещахъ, которыхъ онъ прежде не видѣлъ и о которыхъ мало читалъ. И все время, пока онъ думаетъ о грустной судьбѣ находиться въ изгнаніи въ этой далекой странѣ и одинокой пустынной мѣстности, жители тамошніе смотрятъ на него свысока, съ презрительнымъ сожалѣніемъ, потому что онъ «эмигрантъ», а не то превосходное и благословенное существо, «Сорокъ Девятый».

Снова началась привычная жизнь въ дилижансѣ, и въ ночи намъ почти казалось, что мы никогда не выходили изъ нашего уютнаго помѣщенія между почтовыми сумками. Впрочемъ, мы сдѣлали одно измѣненіе: мы накупили себѣ провизіи, хлѣба, ветчины, вареныхъ крупныхъ яицъ въ двойномъ количествѣ, чтобы не голодать въ продолженіе оставшихся намъ еще шестисотъ миль пути.

И послѣдующіе дни дѣйствительно было одно наслажденіе сидѣть и любоваться величественной панорамой горъ и долинъ, лежащихъ подъ нами, и ѣсть ветчину и крутыя яйца, между тѣмъ какъ духомъ и глазами восхищаться то радугой, то грознымъ и безподобнымъ закатомъ солнца. Ничего такъ не придаетъ любви къ прелестному виду, какъ ветчина и яйца. Ветчина и яйца, а потомъ трубка, старая, перваго разряда, прелестная трубка, ветчина, яйца и видъ, быстро несущаяся карета, ароматичная трубка и довольное сердце — это есть счастье. Счастье, о которомъ мечтаетъ и за которое борется все человѣчество и во всѣхъ возрастахъ.

ГЛАВА XVIII.

Въ восемь часовъ утра мы достигли и развалинъ бывшаго важнаго военнаго пункта «Кэмпъ-Флойдъ», около сорока пяти или пятидесяти миль отъ Соленаго-Озера-Сити. Въ четыре часа дня мы были уже въ девяносто или во сто миляхъ отъ Соленаго-Озера. И теперь мы вступали въ такую страшную степь, что Сахара въ сравненіи покажется ничто, а именно «alkali» степь. На протяженіи шестидесяти восьми миль въ ней всего одинъ прудъ, я не могу сказать, чтобы это былъ въ полномъ смыслѣ слова прудъ, по моему, это скорѣе было депо воды, находящейся въ необъятной степи. Если память мнѣ не измѣняетъ, то въ этомъ мѣстѣ даже не было ни колодца, ни ручейка, а воду привозили на мулахъ и на быкахъ съ другого конца степи. Тутъ же была почтовая станція; отъ начала степи до этого мѣста было сорокъ пять миль, а отъ этого мѣста до конца — двадцать три.

Мы тащились, едва двигаясь, въ продолженіе всей этой ночи и къ утру, дѣлая сорокъ пятую милю, доѣхали до почтовой станціи, гдѣ была эта привозная вода. Солнце только-что вставало. Намъ ничего не стоило проѣхать степь ночью, когда мы спали, и пріятно было подумать, что мы дѣйствительно лично проѣхали эту степь и всегда могли говорить о ней, какъ знающіе и опытные, въ присутствіи людей, не бывавшихъ тамъ. Кромѣ того, пріятно было знать, что степь эта была не изъ ничтожныхъ, мало извѣстныхъ, но, наоборотъ, ее можно было назвать скорѣе столицею всѣхъ другихъ.

Все это хорошо, но теперь приходилось ѣхать степью днемъ. Вотъ это превосходно, ново, романично, интересно, для этого стоило путешествовать, для этого стоило жить! Мы объ этомъ непремѣнно напишемъ домой!

Эта восторженность и жажда приключеній, однако, скоро увяли подъ зноемъ августовскаго солнца и длились не болѣе одного часа. Одинъ несчастненькій часъ — и потомъ намъ стало стыдно нашего юнаго увлеченія. Поэзія состояла вся въ ожиданіи. въ дѣйствительности ея не было.. Вообразите себѣ обширный, неволнующійся, тихій, гладкій океанъ, какъ бы мертвый и обратившійся въ пепелъ; вообразите необъятное пустынное пространство, покрытое шалфейными кустами, всѣ въ пеплѣ; вообразите безжизненную тишину и уединеніе, которыя находятся въ такомъ мѣстѣ; представьте себѣ карету, съ трудомъ двигающуюся, вродѣ маленькаго жучка, и поднимающую пыль столбомъ, посреди этой громадной равнины; это тихое, однообразное и скучное движеніе ея, часъ за часомъ, и все еще не видать конца; вся упряжь, лошади, кучеръ, кондукторъ и пассажиры, все это покрыто густою пылью пепла; усы и брови въ пеплѣ, какъ кусты зимою, покрытые снѣгомъ. Вотъ она, дѣйствительность! Солнце печетъ безпощадно, испарина выступаетъ изъ всѣхъ поръ какъ у людей, такъ и у животныхъ, но едва она покажется, какъ тутъ же высыхаетъ; воздухъ не шевельнется, духота смертная, небо чисто и ясно и нигдѣ не видно облачка; вокругъ нѣтъ живого существа, куда ни посмотри, все степь и степь, однообразно тянущаяся степь со всѣхъ сторонъ; не слыхать ни звука, ни шороха, ни жужжанія, ни взмаха врыла или дальняго крика птицъ, ни даже стона умершихъ душъ, вѣроятныхъ обитателей этого мертваго пространства. И только по временамъ чиханіе отдыхающихъ муловъ, жеваніе и чавканье ими удилъ рѣзко отзываются въ этой ужасной тишинѣ и не разгоняютъ впечатлѣнія ея, а, наоборотъ, усиливаютъ у человѣка чувство одиночества и безпомощности.

Мулы, послѣ долгой брани, ласковаго понуканія и ударовъ кнута иногда порывались тащить карету, поднимая пыль выше колесъ, но это длилось недолго, послѣ пройденныхъ ста или двухсотъ ярдовъ, они снова остановились и опять начиналось чиханіе и жеваніе удилъ. Опять порывы къ движенію и опять отдыхъ. Весь день мы такъ промаялись, безъ воды для животныхъ и ни разу не перемѣнивъ ихъ; по крайней мѣрѣ, одни и тѣ же мулы везли насъ въ продолженіе десяти часовъ, а тутъ немного не хватаетъ до цѣлаго дня, да еще такого, какъ въ alkali степи. Ѣхали мы отъ четырехъ утра до двухъ пополудни; къ тому же была убійственная, угнетающая жара и духота, а въ нашихъ кувшинахъ послѣдняя капля воды и та высохла, а между тѣмъ мы изнывали отъ жажды! Было глупо, скучно и тяжело, и какъ нарочно, часы утомительно длинно тянулись и казались намъ годами, такъ хотѣлось бы ихъ ускорить! Пыль alkali была настолько ѣдка, что губы наши полопались, глаза едва смотрѣли, а изъ носу постоянно текла кровь, такъ что ничего романическаго и интереснаго въ этомъ не было, а была одна страшная, ненавистная дѣйствительность — жажда, изнемоганіе и тоска.

Мы дѣлали двѣ мили съ четвертью въ теченіе часа, и такъ продолжалось десять часовъ подъ-рядъ; обыкновенная наша ѣзда была восемь или десять миль въ часъ, потому не легко было свыкнуться съ этимъ черепашьимъ шагомъ. Когда мы пріѣхали на станцію, лежащую на окраинѣ степи, радость наша была такъ велика, что трудно найти, даже въ лексиконѣ, слово подходящее, развѣ только въ пространномъ съ картинками; но что касается бѣдныхъ муловъ, то, я думаю, собравъ всевозможные лексиконы на всевозможныхъ языкахъ, не найдешь подходящихъ словъ, чтобъ описать жажду и усталость ихъ. Чтобъ дать понять читателю, насколько жажда ихъ мучила, было бы все равно, что «позолотить золото или подбѣлить лилію».

Написавъ это изреченіе, мнѣ кажется оно плохимъ, ну, да что жь дѣлать, теперь уже не вычеркну. Мнѣ давно нравилось это выраженіе, я находилъ его граціознымъ и удачнымъ и все старался гдѣ-нибудь вписать, конечно, въ подходящемъ мѣстѣ, но все не удавалось. Эти усилія дѣйствовали плохо на мое воображеніе и потому разсказъ мой мѣстами немного безсвязенъ и не гладокъ. Въ виду этихъ обстоятельствъ рѣшаюсь оставить мое изреченіе тамъ, гдѣ оно вклеено, разъ оно, хотя временно, успокоитъ мои нервы.

ГЛАВА XIX.

Утромъ на шестнадцатый день нашего выѣзда изъ Сентъ-Жозефа, мы пріѣхали къ самому входу Скалистаго Кэньона, двѣсти пятьдесятъ миль отъ Соленаго-Озера. Гдѣ-то тутъ, въ этихъ мѣстностяхъ, далеко отъ жилья бѣлыхъ, кромѣ станціи, встрѣтили мы въ первый разъ въ жизни самый несчастнѣйшій типъ рода человѣческаго. Я говорю о гошутахъ-индѣйцахъ (Goshoots). Изъ того, что мы видѣли и слышали, они стоятъ гораздо ниже презрѣнныхъ индѣйцевъ, рудокоповъ въ Калифорніи; ниже всѣхъ дикихъ расъ на континентѣ, ниже даже жителей Terra del Fuegans; ниже готтентотовъ и въ нѣкоторомъ отношеніи ниже Kytches, жителей Африки. Право, шутки въ сторону, мнѣ пришлось перелистывать всѣ огромные томы Вуда «Варварскія племена», чтобъ найти дикое племя, подходящее къ гошутамъ-индѣйцамъ, и нашелъ только одинъ народъ — это бушмены южной Африки.

Гошуты-индѣйцы, которыхъ мы видѣли по дорогѣ и около станціи, были малорослы, худощавы и тщедушны; кожа, какъ у американскихъ негровъ, темная, лица и руки покрыты слоемъ грязи, которую они накапливали мѣсяцами, годами и даже поколѣніями; молчаливая, раболѣпная и предательская раса, подглядывающая всюду, какъ дѣлаетъ это благородный краснокожій, о которомъ мы читаемъ; какъ всѣ другіе индѣйцы лѣнивы, замѣчательно выносливы и терпѣливы; гнусный попрошайка, вѣчно голодный, неразборчивый на ѣду, готовъ съѣсть то, чѣмъ свинья пренебрегаетъ; въ душѣ охотникъ, но главная забота убить и съѣсть оселъ-кролика, кузнечика, стрекозу и украсть падаль у кайота и сарыча; дикари до такой степени, что когда къ нимъ обращаются съ вопросомъ, вѣрятъ ли они въ великаго духа, въ котораго всѣ индѣйцы вѣруютъ, они приходятъ въ волненіе, думая, что имъ предлагаютъ виски; жалкая раса, эти полунагіе гошуты-индѣйцы, они ничего не производятъ, не имѣютъ селеній, никакихъ общественнныхъ сборищъ — это люди безъ крова, взамѣнъ котораго, они набрасываютъ на кустъ тряпье, чтобъ предохраниться отъ снѣга, и вмѣстѣ съ тѣмъ живутъ въ самой скалистой, холодной и непривлекательной странѣ.

Бушмены и гошуты-индѣйцы, очевидно, происходятъ отъ себѣ подобной гориллы или кенгуру — родоначальники человѣчества, по словамъ Дарвина.

Менѣе всего можно было ожидать отъ гошутовъ-индѣйцевъ нападенія, такъ какъ они въ теченіе многихъ мѣсяцевъ кормятся около станціи разными отбросами, а между тѣмъ, бывало, ночью, когда менѣе всего ожидаешь, они поджигали строенія и, спрятавшись, изъ-за засады убивали людей. Однажды ночью они напали на почтовую карету, гдѣ единственнымъ пассажиромъ былъ судья изъ Невады, и съ первымъ залпомъ туча стрѣлъ разорвала сторы, ранила лошадей, а также и кучера, чуть ли не на смерть. Возница былъ весь въ ранахъ и пассажиръ тоже. При крикѣ кучера о помощи судья Моттъ выбѣжалъ изъ кареты, вскочилъ на козлы, взялъ въ руки возжи, и полетѣли они сквозь толпу тщедушныхъ дикарей, подъ градомъ стрѣлъ. Раненый кучеръ скатился на подножку, но не выпускалъ возжей, сказавъ, что будетъ править, пока его не смѣнятъ. Когда судья настоялъ и взялъ возжи, то кучеръ, лежа у него ногъ, указывалъ путь, говоря, что надѣется протянуть, пока не оставитъ индѣйцевъ далеко за собой, тогда главное затрудненіе будетъ уничтожено, и если судья поѣдетъ такъ-то и такъ-то (онъ указывалъ дорогу), то они могутъ доѣхать благополучно до слѣдующей станціи. Судья живо обогналъ непріятеля и, наконецъ, подъѣхавъ къ станціи, успокоился, что всѣ опасности миновали; но у него уже не было товарища по оружію, съ которымъ онъ могъ бы порадоваться: храбрый кучеръ былъ мертвъ.

Постараемся теперь забыть наше рѣзкое сужденіе объ оверлэндскомъ почтовомъ кучерѣ. Отвращеніе, которое я имѣлъ къ гошутамъ-индѣйцамъ, я, поклонникъ Купера и обожатель краснокожихъ, даже школьныхъ дикарей въ «Послѣднемъ изъ Могикановъ», которыхъ удачно сравниваютъ съ жителями дѣвственныхъ лѣсовъ, раздѣляющихъ каждое изреченіе на двѣ равныя части: одна замѣчательно грамматична, изыскана и благозвучна, другая же напоминаетъ говоръ горцевъ и грубыхъ охотниковъ, — итакъ, гадливость, которую я питалъ къ гошутамъ, я, поклонникъ индѣйцевъ, убѣдила меня строже провѣрить мои знанія, чтобы посмотрѣть, не излишне ли было мое обожаніе къ краснокожему. Открытія, которыя я сдѣлалъ, были полны разочарованія, и странно было, какъ этотъ народъ сразу упалъ въ моихъ глазахъ, и какъ скоро я пришелъ къ тому убѣжденію, что во всякомъ индѣйскомъ племени вы найдете гошута, болѣе или менѣе смягченнаго, можетъ быть, окружающими обстоятельствами, но всетаки гошута. Они достойны сожалѣнія, несчастныя созданія, и издали вполнѣ пользуются моимъ, вблизи же — ничьимъ.

Есть предположеніе заграницей, что Балтиморская и Вашингтонская желѣзнодорожныя компаніи и многіе изъ ихъ агентовъ — гошуты, но это пустяки. Существуетъ небольшое сходство, которое и можетъ ввести въ заблужденіе несвѣдущихъ, но не людей опытныхъ, видавшихъ оба эти племя. Серьезно говоря, это даже не остро и не благовидно распускать вышеприведенную молву, которая всетаки повредила этому классу людей, такъ много перенесшему трудностей въ этихъ ужасныхъ степяхъ Скалистыхъ Горъ. Одному небу извѣстно! Если мы не можемъ удѣлить имъ христіанскаго чувства, симпатіи и состраданія, то, во имя Всевышняго, не будемъ бросать въ нихъ грязью.

ГЛАВА XX.

На семнадцатый день мы переѣхали самыя высокія вершины видѣнныхъ нами горъ, и хотя день былъ теплый, но слѣдующая за нимъ ночь была такъ холодна, что одѣяла намъ были весьма полезны.

На восемнадцатый день на станціи Ризъ-Риверъ (Reese-River) мы встрѣтили восточную команду строителей телеграфнаго общества и воспользовались случаемъ послать телеграмму его превосходительству губернатору Карсонъ-Сити (разстояніе въ сто пятьдесятъ шесть миль).

На девятнадцатый день мы проѣхали Большую Американскую степь — сорокъ памятныхъ намъ миль глубокаго песку, въ которомъ колеса утопали отъ шести дюймовъ до одного фута. Этотъ путь продѣлали мы большею частью пѣшкомъ, это было скучное и тяжелое странствованіе: всѣ страдали отъ жажды, а воды не было. Дорога черезъ всю степь бѣлѣлась отъ усѣянныхъ скелетовъ быковъ и лошадей, можно сказать безъ преувеличенія, что съ каждымъ шагомъ мы ступали на кость, и такъ можно бы пройти всѣ сорокъ миль. Степь эта представляла одно громадное кладбище. Груда шинъ, деревянныхъ связей и остововъ фуръ попадались повсюду. Не ясно ли, что эти остатки доказываютъ страданія и лишенія, какимъ подвергались первыя партіи переселенцевъ, отправляясь въ Калифорнію?

На окраинѣ степи лежитъ озеро Карсонъ (Carson Lake) или «прудъ» Карсонъ, мелкая, печальная площадь воды, не болѣе восьмидесяти или ста миль въ окружности. Рѣка Карсонъ втекаетъ въ нее и въ ней же теряется, пропадая таинственно въ землѣ, чтобы болѣе не появляться, такъ какъ озеро это не имѣетъ исхода.

Въ Невадѣ нѣсколько рѣкъ имѣютъ эту таинственную участь; онѣ втекаютъ въ разныя озера или «пруды» и тутъ же исчезаютъ. Карсонъ, Гумбольдтъ, Балкеръ, Моно, все большія озера, не имѣющія истоковъ. Рѣки всегда втекаютъ въ нихъ, но не вытекаютъ, а вмѣстѣ съ тѣмъ въ этихъ послѣднихъ вода никогда не прибавляется и никогда не выходитъ изъ своего уровня; что они дѣлаютъ со своимъ излишкомъ, одному Создателю извѣстно.

На западномъ краѣ степи мы сдѣлали остановку въ городѣ Рэгтоунѣ (Ragtown). Онъ состоитъ изъ одного бревенчатаго дома и не помѣщенъ на картѣ.

Это напомнило мнѣ одинъ случай. Когда мы выѣхали изъ Жюлесбурга, на Платтѣ, я сидѣлъ на козлахъ рядомъ съ кучеромъ и онъ сказалъ мнѣ:

— Я могу разсказать вамъ уморительную вещь, если вы только пожелаете ее выслушать. Однажды Горацій Грилей ѣхалъ по этой дорогѣ; когда онъ выѣзжалъ изъ Карсонъ-Сити, онъ сказалъ кучеру Генкъ-Монку, что онъ обязанъ читать лекцію въ Пласервиллѣ и потому очень торопится туда доѣхать. Генкъ-Монкъ ударилъ бичемъ и поѣхалъ очень скоро, карета подпрыгивала такъ страшно, что всѣ пуговицы на пальто Горація оторвались, и наконецъ онъ головой своей пробилъ крышу кареты и жалобно воззвалъ къ Генкъ-Монку, прося его ѣхать тише, сказавъ, что теперь менѣе торопится, нежели десять минутъ тому назадъ. Но Генкъ-Монкъ отвѣтилъ: «Сидите смирно, Горацій, я васъ привезу туда во-время», — привезти-то онъ привезъ, но что?

Черезъ день или два послѣ этого на перекресткѣ дорогъ къ намъ сѣлъ человѣкъ изъ Денвера (Denver); онъ намъ много разсказывалъ объ этой мѣстности и о Джоржѣ Диггинсѣ. Это былъ весьма интересный господинъ и хорошо знакомъ съ дѣлами Колорадо. Черезъ нѣсколько минутъ онъ сказалъ:

— Я могу разсказать вамъ уморительную вещь, если вы только пожелаете ее выслушать. Однажды Горацій Грилей ѣхалъ по этой дорогѣ; когда онъ выѣзжалъ изъ Карсонъ-Сити, онъ сказалъ кучеру Генкъ-Монку, что онъ обязанъ читать лекцію въ Пласервиллѣ и потому очень торопится туда доѣхать. Генкъ-Монкъ ударилъ бичемъ и поѣхалъ очень скоро, карета подпрыгивала такъ страшно, что всѣ пуговицы на пальто Горація оторвались, и наконецъ онъ головой своей пробилъ крышу кареты и жалобно воззвалъ къ Генкъ-Монку, прося его ѣхать тише, сказавъ, что теперь менѣе торопится, нежели десять минутъ тому назадъ. Но Генкъ-Монкъ отвѣтилъ: «Сидите смирно, Горацій, я васъ привезу туда во-время», — привезти-то онъ привезъ, но что?

Спустя нѣсколько дней у Форта Бриджера вошелъ къ намъ въ карету сержантъ кавалеріи, весьма приличнаго и браваго вида. Никто такъ много намъ не передавалъ военныхъ свѣдѣній во время нашего путешествія, какъ онъ. Удивительно даже было встрѣтить въ необъятныхъ пустыняхъ нашей страны такого свѣдущаго человѣка по своей спеціальности, при его простомъ происхожденіи и маломъ образованіи. Въ теченіе трехъ часовъ мы слушали его съ большимъ интересомъ, наконецъ онъ перенесъ разговоръ на путешествія въ экипажахъ, и вдругъ:

— Я могу разсказать вамъ уморительную вещь, если вы только пожелаете ее выслушать. Однажды Горацій Грилей ѣхалъ по этой дорогѣ; когда онъ выѣзжалъ изъ Карсонъ-Сити, онъ сказалъ кучеру Генкъ-Монку, что онъ обязанъ читать лекцію въ Пласервиллѣ и потому очень торопится туда доѣхать. Генкъ-Монкъ ударилъ бичемъ и поѣхалъ очень скоро, карета подпрыгивала такъ страшно, что всѣ пуговицы на пальто Горація оторвались, и наконецъ онъ головой своей пробилъ крышу кареты и жалобно воззвалъ къ Генкъ-Монку, прося его ѣхать тише, сказавъ, что теперь менѣе торопится, нежели десять минутъ тому назадъ. Но Генкъ-Монкъ отвѣтилъ: «Сидите смирно, Горацій, я васъ привезу туда во-время», — привезти-то онъ привезъ, по что?

Черезъ восемь часовъ по выѣздѣ изъ Соленаго-Озера-Сити на одной изъ станцій вошелъ къ намъ мормонскій проповѣдникъ, человѣкъ скромный, мягкорѣчивый и любезный, сразу производившій самое пріятное впечатлѣніе.

Я не могу забыть, съ какимъ паѳосомъ въ голосѣ разсказывалъ онъ намъ исторію странствованія и не возбуждающаго ни въ комъ сожалѣнія страданія его народа. Никогда съ каѳедры не слышалъ я столько трогательнаго и торжественнаго краснорѣчія, какъ описаніе этого перваго пилигримства мормоновъ черезъ степи, съ печальнымъ усиліемъ подвигаясь впередъ, въ страну изгнанія, отмѣчая свой тяжелый путь могилами, орошенными слезами. Его разсказъ такъ на насъ подѣйствовалъ, что мы всѣ обрадовались и легче вздохнули. Когда разговоръ принялъ другой оборотъ, мы стали говорить о любопытной здѣшней странѣ. Разговаривая пріятно то о томъ, то о семъ, иностранецъ вдругъ сказалъ:

— Я могу разсказать вамъ уморительную вещь, если вы только пожелаете ее выслушать. Однажды Горацій Грилей ѣхалъ по этой дорогѣ; когда онъ выѣзжалъ изъ Карсонъ-Сити, онъ сказалъ куперу Генкъ-Монку, что онъ обязанъ читать лекцію въ Пласервиллѣ и потому очень торопится туда доѣхать. Генкъ-Монкъ ударилъ бичемъ и поѣхалъ очень скоро, карета подпрыгивала такъ страшно, что всѣ пуговицы на пальто Горація оторвались, и наконецъ онъ головой своей пробилъ крышу кареты и жалобно воззвалъ къ Генкъ-Монку, прося его ѣхать тише, сказавъ, что теперь менѣе торопится, нежели десять минутъ тому назадъ. Но Генкъ-Монкъ отвѣтилъ: «Сидите смирно, Горацій, я васъ привезу туда во-время», — привезти-то онъ привезъ, но что?

За десять миль отъ Рэгтоуна мы наткнулись на странника, лежащаго на землѣ въ ожиданіи смерти; онъ, оказалось, шелъ, сколько могъ, но подъ конецъ члены его измѣнили ему, голодъ и усталость одолѣли; было бы безчеловѣчно оставить его, мы заплатили за его проѣздъ до Карсона и внесли его въ карету. Не скоро, однако, замѣтили мы въ немъ признаки жизни, но, вливая ему водки въ ротъ и растирая члены, мы привели его въ сознаніе, потомъ накормили; понемногу онъ сталъ оживать и понимать свое положеніе, въ глазахъ его видна была благодарность. Мы устроили ему изъ почтовыхъ сумокъ, насколько можно было, удобную постель и подложили подъ голову пальто вмѣсто подушки. Онъ казался счастливымъ и довольнымъ и, посмотрѣвъ на насъ, съ волненіемъ, но слабымъ голосомъ сказалъ:

— Джентльмэны, я не знаю, кто вы, но вы спасли мою жизнь, и хотя я никогда не въ состояніи буду отплатить вамъ за все это, я надѣюсь, однако, сумѣть развлечь васъ хотя на одинъ часъ въ вашемъ длинномъ путешествіи. Я вижу, вы мало знакомы съ этой страной, но мнѣ она извѣстна, а потому я могу разсказать вамъ уморительную вещь, если вы только пожелаете ее выслушать. Однажды Горацій Грилей…

— Страждущій, — закричалъ я съ поспѣшностью, — остановитесь, а то погибнете! Вы видите передъ собою печальные остатки нѣкогда сильнаго и могучаго человѣка. Что меня привело къ этому состоянію, въ какомъ я нахожусь? То, что вы собирались сейчасъ разсказать. Постепенно, но вѣрно этотъ несносный старый анекдотъ подорвалъ мои силы, лишилъ меня разсудка, испортилъ мнѣ жизнь. Пожалѣйте меня, пожалѣйте хотя на этотъ разъ и лучше разскажите мнѣ для разнообразія что-нибудь про молодого Джоржа Вашингтона и объ его сѣкирѣ.

Мы были спасены, но не бѣдный инвалидъ. Усилія воздержаться отъ разсказа своего анекдота онъ не перенесъ и умеръ на нашихъ рукахъ.

Теперь только мнѣ стало понятно, что даже самаго цвѣтущаго здоровьемъ человѣка я не долженъ былъ просить то, что я потребовалъ отъ этого едва живого созданія; послѣ семилѣтняго пребыванія на прибрежьѣ Тихаго океана я убѣдился, что ни одинъ проѣзжій, ни одинъ кучеръ въ Оверлэндѣ не въ состояніи удержаться при встрѣчѣ съ чужестранцемъ отъ разсказа этого анекдота. Въ теченіе шести лѣтъ я ѣздилъ взадъ и впередъ по Сіеррѣ, между Невадой и Калифорніей, тринадцать разъ въ почтовомъ дилижансѣ и слышалъ этотъ убійственный анекдотъ 481 или 482 раза. У меня гдѣ-то есть списокъ. Кучера всегда разсказывали его, кондуктора, содержатели постоялыхъ дворовъ, случайные проѣзжіе, даже разносчики фарфоровой посуды и бродяги-индѣйцы, всѣ разсказывали его. Одинъ и тотъ же кучеръ разсказалъ мнѣ его два или три раза въ одинъ и тотъ же вечеръ. На всѣхъ возможныхъ нарѣчіяхъ слышалъ я этотъ анекдотъ со всѣми возможными приправами — виски, водки, о-де-колона, пива, табаку, лука, чесноку и т. п. благоуханіями. Ни одинъ анекдотъ не благоухалъ на меня такъ разнообразно, какъ этотъ, и никогда нельзя было его узнать по благоуханію, потому что всякій разъ, какъ вамъ казалось, что вы ознакомились съ его благоуханіемъ, вдругъ оказывалось, что благоуханіе его совершенно измѣнилось. Баярдъ Тэйло писалъ объ этомъ ветхомъ анекдотѣ, Ричардсонъ издалъ его, точно также какъ Джонъ, Смитъ, Джонсонъ, Росъ Браунъ и всѣ, кто только посѣщалъ оверлэндскую дорогу между Жюлесбургомъ и Санъ-Франциско и былъ причастенъ къ литературѣ; я даже слышалъ, что онъ помѣщенъ и въ Талмудѣ. Я видѣлъ его въ печати на девяти иностранныхъ языкахъ; мнѣ говорили, что имъ пользуются при инквизиціяхъ въ Римѣ, и теперь я съ сожалѣніемъ узнаю, что его хотятъ переложить на музыку. Не думаю, чтобъ такое положеніе вещей было бы благоразумно.

Теперь прошло время почтоваго сообщенія на лошадяхъ и почтовые кучера — давно вымершая раса. Интересно знать, однако жь, завѣщанъ ли ими этотъ анекдотъ пріемникамъ ихъ, служащимъ на желѣзной дорогѣ кондукторамъ, ревизорамъ, и преслѣдуютъ ли эти имъ несчастныхъ пассажировъ, которые, подобно своимъ предшественникамъ, приходятъ къ заключенію, что, не Іо Семитъ (Yo Semite) и Бигъ-Тризъ (Big-Trees) настоящія величія прибрежья Тихаго океана, а Генкъ-Монкъ и его приключеніе съ Гораціемъ Грилеемъ^[3].

ГЛАВА XXI.

Утромъ на двадцатый день мы приближались къ концу нашего путешествія. Послѣ полудня мы должны были пріѣхать въ Карсонъ-Сити, столицу территоріи Невады. Мы этому не радовались, а, напротивъ, жалѣли. Поѣздка эта была такая пріятная и веселая; мы ежедневно дѣлали новыя наблюденія и обогащались новыми познаніями и успѣли привыкнуть къ жизни въ почтовой каретѣ, она намъ нравилась, такъ что мысль о спокойствіи и о скучной осѣдлости въ селеніи не улыбалась, а, наоборотъ, удручала насъ.

Видимо наше новое мѣстожительство походило на пустыню, окруженную стѣною снѣговыхъ горъ. Кругомъ не было ни одного дерева, никакой растительности, исключая безконечнаго шалфейнаго куста и гризъ-вуда (grease-wood). Вся природа казалась сѣрой, мы снова тащились по глубокой щелочной пыли, которая поднималась густыми облаками и расходилась по степи, какъ дымъ отъ пожара. Мы покрыты ею были, какъ мельники, а также и кучеръ, карета, мулы и почтовыя сумки — все, мы, шалфейные кусты и природа вокругъ, все было однообразнаго цвѣта. Вдали длинные обозы съ грузомъ поднимали такія облака пыли, что, казалось, виднѣется степной пожаръ. Эти обозы и ихъ хозяева были единственныя живыя существа, видимыя нами, такъ какъ мы двигались въ тиши, въ одиночествѣ по пустынѣ.

Каждые двадцать шаговъ намъ попадались скелеты вьючныхъ животныхъ, кожа которыхъ, обтягивая выдающіяся ребра, была покрыта слоемъ пыли. Часто воронъ, важно сидя на черепѣ, провожалъ проѣзжій экипажъ съ задумчивымъ взоромъ.

Понемногу Карсонъ-Сити сталъ показываться, онъ скромно пріютился на окраинѣ большой степи, но былъ еще настолько далекъ отъ насъ, что издали дома виднѣлись бѣлыми точками въ тѣни цѣлаго ряда горъ, вершины которыхъ терялись въ облакахъ.

Мы пріѣхали, разложились, а дилижансъ отправился дальше. Это былъ «деревянный» городъ съ двумя тысячами жителей. Главная улица состояла изъ четырехъ или пяти маленькихъ бѣленькихъ домиковъ съ лавками, которыя всѣ сгруппировались близко другъ къ другу, бокъ о-бокъ, какъ будто въ этой огромной степи было мало мѣста. Боковая дорожка для пѣшеходовъ была изъ досокъ, худо скрѣпленныхъ и которыя ежеминутно грозили провалиться. Посреди города, противъ лавокъ, была площадь, непремѣнная принадлежность всѣхъ городовъ за Скалистыми Горами, большое неогороженное пустое мѣсто, очень удобное для публичныхъ аукціоновъ, продажи лошадей, большихъ сборищъ и также необходимое погонщикамъ, чтобъ расположиться станомъ. Напротивъ площади, съ двухъ другихъ сторонъ ея, были магазины, конюшни и конторы. Остальная часть города была разбросана довольно живописно.

Мы познакомились съ нѣкоторыми гражданами еще въ почтовой конторѣ, а по дорогѣ къ губернатору изъ гостинницы, между другими, и съ м-ромъ Гаррисомъ, который былъ верхомъ; онъ началъ что-то говорить, но вдругъ прервалъ себя и сказалъ:

— Придется мнѣ извиниться передъ вами; вонъ тамъ стоитъ человѣкъ, который клялся, что я помогалъ обокрасть калифорнскій дилижансъ — страшная дерзость, сэръ, я даже не знакомъ съ этою личностью.

Онъ поѣхалъ и сталъ угрожать незнакомцу шестиствольнымъ револьверомъ, на что тотъ отвѣтилъ ему тѣмъ же. Послѣ нѣсколькихъ пистолетныхъ выстрѣловъ незнакомецъ отошелъ и возобновилъ свою работу (починялъ кончикъ кнута), а м-ръ Гаррисъ проѣхалъ мимо, возвращаясь домой, учтиво раскланялся, имѣя прострѣленное легкое и раненую ногу; изъ нихъ струилась кровь, которая бѣжала по лошади и придавала ей совсѣмъ оригинальный видъ. Послѣ того каждый разъ, когда Гаррисъ убивалъ человѣка, я всегда вспоминалъ этотъ первый день въ Карсонѣ.

Вотъ все, что на этотъ день намъ пришлось увидѣть до двухъ часовъ, такъ какъ въ это время дня обыкновенно дулъ вѣтеръ «Уашу-зефиръ» (Washoe-Zephyr), который съ собою приносилъ огромныхъ объемовъ облака пыли, и столица Невады пропадала изъ виду; впрочемъ, кое-когда можно было что-нибудь и разглядѣть, весьма интересное для новопріѣзжихъ; вѣтеръ по пути поднималъ вверхъ все, что встрѣчалъ, и въ облакахъ пыли виднѣлись порхающія вещи, которыя то покажутся, то исчезнутъ за тучею пыли: шляпы, цыплята, зонтики летали высоко подъ небомъ; покрывала, булыжникъ, шалфейные кусты — немного ниже; цыновки, шкуры буйволовъ — еще ниже, потомъ шли лопаты и угольные ящики; зеркальныя двери, кошки и маленькія дѣти слѣдовали за ними, также и разорванный и разломанный хламъ, легкіе экипажи и тачки; а на тридцать или на сорокъ футовъ надъ землею буря раскрывала дома и поднимала крыши.

И было на что смотрѣть. Я могъ бы лучше и больше увидѣть, если бы не эта скверная пыль въ моихъ глазахъ.

Серьезно говоря, вѣтеръ этотъ не бездѣлица. Онъ легко уноситъ непрочныя строенія, а гонтовыя крыши — безпрестанно, свертываетъ жесть въ трубку и сдуваетъ иногда почтовыя кареты и выдуваетъ оттуда пассажировъ; есть преданіе, которое гласитъ, что оттого тамъ такое множество лысыхъ, что вѣтеръ сдуваетъ волосы съ головы въ то время, какъ всѣ смотрятъ наверхъ, на улетающія свои шляпы. Лѣтомъ, послѣ полудня, рѣдко не видать движенія на улицахъ въ Каришѣ, ежеминутно видишь прыгающихъ людей, хватающихся за свои непокорныя шляпы и напоминающихъ горничныхъ, которыя стараются поймать паука.

«Уашу-зефиръ» («Washoe» есть ласкательное прозвище въ Невадѣ) есть особенный вѣтеръ, о которомъ упоминается въ Св. Писаніи, «и не знаеши, откуда онъ идетъ». Это значитъ, откуда онъ происходитъ.

Онъ дуетъ съ запада поверхъ горъ, но когда вы переходите хребетъ, то съ той стороны вы его не чувствуете! Онъ, вѣроятно, именно для этого случая и производится на ихъ верхушкахъ, откуда и поднимается, и распространяется. Въ продолженіе всего лѣта этотъ пріятный вѣтерокъ дуетъ аккуратно въ одно и то же время: онъ начинаетъ свою службу ровно въ два часа пополудни и кончаетъ въ два часа ночи; и если кто рискнетъ во время этихъ двѣнадцати часовъ выйти, то долженъ покориться вѣтру, который легко можетъ снести его мили на двѣ отъ мѣста направленія. А между тѣмъ первая жалоба пріѣзжаго въ Санъ-Франциско, изъ странъ этого вѣтра, та, что тутъ очень силенъ морской вѣтеръ! Вотъ вамъ человѣческая натура!

Губернаторскій дворецъ въ территоріи Невады состоялъ изъ бѣленькаго одноэтажнаго домика съ двумя маленькими комнатами, съ крытымъ подъѣздомъ снаружи, для большаго величія; видъ его возбуждалъ уваженіе гражданъ, а индѣйцевъ поражалъ до благоговѣнія. Новопріѣзжая администрація, съ начальниками и съ членами ея, помѣщалась не съ такою пышностью. Они должны были квартироваться гдѣ хотѣли, и канцелярію обыкновенно устраивали въ своихъ спальняхъ.

Нашъ секретарь и я помѣстились у одной почтенной француженки, подъ названіемъ Бригитты О’Фланниганъ, вѣрной подруги его превосходительства г-на губернатора. Она знавала его прежде, въ лучшія времена его жизни, когда онъ былъ начальникомъ столичной полиціи въ Нью-Іоркѣ; теперь, въ тяжелую минуту жизни губернатора Невады, она не желала покидать его. Наша комната была внизу, окнами на площадь, и когда поставили кровати, маленькій столъ, два стула и несгораемый шкапъ, куда сунули Пространный Словарь, оставалось всетаки еще мѣста для одного, а можетъ быть, и для двухъ посѣтителей, но не безъ того, чтобъ слегка не отодвинуть стѣны. Впрочемъ, стѣны этому поддавались безъ труда, по крайней мѣрѣ, перегородки, такъ какъ онѣ были сдѣланы изъ плотной мѣстной бумажной ткани, протянутой отъ одного конца комнаты до другого. Въ Карсонѣ другихъ перегородокъ почти и не существовало, и если вы стояли въ темной комнатѣ, а у вашего сосѣда былъ огонь, тѣнь на ткани предательски выдавала разныя забавныя картины. Очень часто эти перегородки дѣлались изъ старыхъ мѣшковъ изъ подъ муки, сметанныхъ вмѣстѣ; но разница между простыми смертными и аристократіей была та, что мѣшки у простыхъ смертныхъ были безъ всякихъ украшеній, между тѣмъ какъ у аристократіи они были украшены самыми первобытными фресками, т. е. красными и синими клеймами на мѣшкахъ. Кромѣ того, эти послѣдніе убирали перегородки, наклеивая на нихъ картинки изъ еженедѣльнаго иллюстрированнаго журнала. Тѣ, которые были побогаче, позволяли себѣ разные предметы роскоши, въ томъ числѣ и плевательницы^[4]. У насъ былъ коверъ и хорошій фаянсовый умывальникъ. Вслѣдствіе этого другіе жильцы мистриссъ О’Фланниганъ насъ ненавидѣли и безъ стѣсненія это выказывали; но когда мы повѣсили разрисованную клеенчатую стору къ окну, то положительно подверглись опасности, и потому, чтобъ предупредить кровопролитіе, я переѣхалъ наверхъ и помѣстился съ нетитулованнымъ людомъ, на одной изъ четырнадцати бѣлой сосновой кровати, которыя стояли въ два длинные ряда въ единственной комнатѣ верхняго этажа.

Это была веселая компанія, эти четырнадцать человѣкъ. Они добровольно покинули Нью-Іоркъ и послѣдовали за губернаторомъ въ Санъ-Франциско, зная, что этимъ ничего не потеряютъ, а можетъ быть и выиграютъ. Они были извѣстны подъ названіемъ «Ирландской бригады», хотя между ними было всего четыре или пять ирландцевъ. Добродушный его превосходительство былъ очень недоволенъ пересудами своихъ подчиненныхъ, особенно когда прошелъ слухъ, что они подкупленные имъ убійцы, привезенные сюда для того, чтобы безъ шуму укрощать, когда нужно, выборныхъ изъ демократіи!

Они имѣли столъ и квартиру у мистриссъ О’Фланниганъ, по десяти долларовъ въ недѣлю каждый, не отказывались подписывать свои счета и были весьма довольны, но Бригитта находила, что съ неоплаченными счетами она далеко не пойдетъ и не въ силахъ будетъ содержать пансіонъ, такъ что она рѣшилась надоѣдать губернатору, чтобъ онъ далъ какое-нибудь дѣло «бригадѣ». Приставаніе ея и этихъ четырнадцати вывели его, наконецъ, изъ терпѣнія и онъ, собравъ бригаду, сказалъ имъ:

— Джетльмэны, я придумалъ выгодное и полезное дѣло для васъ, дѣло, которое будетъ вамъ развлеченіемъ среди прелестной природы и доставитъ вамъ случай обогатить ваши знанія наблюденіями и изслѣдованіями. Я желаю, чтобъ вы сдѣлали осмотръ желѣзному пути отъ Карсонъ-Сити на западъ до извѣстнаго пункта. Когда законодательная власть будетъ въ сборѣ, то я проведу билль о вашемъ вознагражденіи.

— Какъ, желѣзный путь черезъ Сіерра-Невадскія горы?

— Ну, такъ тогда сдѣлайте осмотръ на востокъ до извѣстнаго пункта!

Онъ превратилъ ихъ въ надзирателей, въ землемѣровъ и т. п. и отправилъ въ степь. Это было «развлеченіе», но въ нѣкоторомъ родѣ и мщеніе! Развлеченіе это состояло въ томъ, что они должны были идти пѣшкомъ, тащить цѣпи черезъ пески, черезъ шалфейные кусты подъ зноемъ солнца, проходить между скелетами, кайотами и тарантулами. Дальше «романическія приключенія» не могли идти. Наблюденія свои они производили не спѣша, свободно и осторожно. Въ теченіе первой недѣли они каждый вечеръ возвращались домой, пыльные, усталые, голодные, хромые, но веселые. Каждый разъ приносили съ собою большое количество пауковъ-тарантуловъ и прятали ихъ въ стаканахъ наверху. Черезъ недѣлю они должны были расположиться лагеремъ въ полѣ, такъ какъ далеко подвинулись на востокъ. Они нѣсколько разъ справлялись объ опредѣленіи границъ этого «извѣстнаго пункта», но не получали никакихъ указаній. Наконецъ, пославъ настоятельный вопросъ о томъ, «какъ далеко на востокъ?» губернаторъ Най телеграфировалъ въ отчетѣ:

«Къ Атлантическому океану, а потомъ, перекинувъ мостъ, идите дальше!»

Этотъ отвѣтъ вернулъ домой запыленныхъ тружениковъ, которые подали докладъ и прекратили работу. Губернаторъ особенно не тужилъ объ этомъ и зналъ, что мистриссъ О’Фланниганъ, ради его, накормитъ какъ-нибудь бригаду, а онъ намѣревался потѣшиться надъ молодыми людьми, и сказалъ, подмигнувъ глазомъ по своей старой привычкѣ, что пошлетъ ихъ обозрѣвать штатъ Утахъ и дастъ телеграмму Бриггэму, чтобъ онъ ихъ повѣсилъ за нарушеніе границъ!

Надзиратели привезли съ собою тарантуловъ, такъ что у насъ въ комнатѣ, на полкѣ,образовался цѣлый звѣринецъ. Нѣкоторые изъ этихъ пауковъ могли ползти съ трудомъ по блюдцу своими волосатыми, мускулистыми лапами и если нечаянно обидишь ихъ или раздразнишь, они дѣлались самыми злѣйшими созданіями, которыя только существовали на свѣтѣ. Едва только дотронешься слегка до стакана, они тотчасъ же были на-сторожѣ и готовы на драку.

Въ первую ночь по возвращеніи домой бригады, какъ всегда, дулъ со страшной силой вѣтеръ, и въ полночь сосѣднюю крышу съ конюшни снесло и уголъ ея ударился въ нашъ домъ. Мгновенно всѣ нроснулись, въ бригадѣ произошла суматоха, въ темнотѣ сталкиваясь въ проходахъ между кроватями, они другъ на друга падали, и въ самый разгаръ этой сумятицы Бобъ X., проснувшись, спросонья вскочилъ и головой вышибъ полку. Тутъ же онъ закричалъ:

— Уходите, друзья, — тарантулы разбѣжались!

Никакое другое предостереженіе не могло звучать такъ страшно. Всѣ боялись двинуться съ мѣста, чтобъ не наступить на тарантуловъ. Каждый ощупывалъ, гдѣ кровать, гдѣ сундукъ, чтобъ вскочить на него, потомъ послѣдовала странная тишина, тишина полнаго недоумѣнья, также ожиданія, упованія, страха. Темнота была глубокая, и надо было себѣ представить лица этихъ едва одѣтыхъ людей, сидящихъ на сундукахъ, на кроватяхъ, какъ на насестахъ. Иногда тишина прерывалась и тогда по голосу слышно было, гдѣ кто находится, куда ощупью направлялся или мѣнялъ свое положеніе. Голоса эти были отрывочны, никто не рисковалъ разговаривать едва слышный возгласъ вродѣ «ай!» и затѣмъ слѣдовало тяжелое паденіе чего-то, и вы сейчасъ же понимали, что джентльмэнъ, ощупавъ нечаянно шерстяное одѣяло, спрыгнулъ съ кровати на полъ. Опять тишина. Скоро потомъ слышится взволнованный голосъ:

— Чт-о чт-о-то ползетъ по моей шеѣ!

По временамъ слышалось легкое движеніе и глухой голосъ «охъ, Создатель!», и тогда снова вы понимали, что кто-нибудь отъ чего-нибудь удалялся и что это что-нибудь было принято имъ за тарантула. И вдругъ изъ угла послышался отчаянный и дикій крикъ:

— Вотъ онъ, вотъ онъ! (тишина, и вѣроятно, перемѣна положеній). Я схватилъ его!

— Нѣтъ, это онъ схватилъ меня, охъ, это ужасно! Развѣ никто не рѣшится принесть фонарь?

Фонарь показался какъ разъ въ ту минуту и съ нимъ явилась и мистриссъ О’Фланниганъ, которая безпокоилась и желала знать поврежденія, нанесенныя крышей; не дожидаясь болѣе удобнаго времени, она встала съ постели, зажгла фонарь, чтобъ посмотрѣть, стихъ ли вѣтеръ, и пошла наверхъ.

Когда фонарь освѣтилъ комнату, картина въ ней была замѣчательно живописна и могла бы многимъ показаться смѣшною, но только не намъ, хотя мы всѣ презабавно сидѣли на сундукахъ, на чемоданахъ, на кроватяхъ и къ тому же въ такихъ странныхъ одѣяніяхъ, но были такъ серьезно напуганы и такъ несчастны, что въ этомъ не видѣли ничего смѣшного и ни у кого не виднѣлась насмѣшливая улыбка. Я знаю, что я не въ силахъ былъ бы испытать мученія больше, нежели тогда, въ эти нѣсколько минутъ, въ темнотѣ и недоумѣніи, окруженный этими ползущими кровожадными тарантулами. Я прыгалъ съ кровати на кровать, съ сундука на сундукъ, обливаясь холоднымъ потомъ, и каждый разъ, какъ что-нибудь попадалось мнѣ подъ руку, я воображалъ ощупывать ихъ клешни. Я предпочелъ бы сейчасъ идти на войну, чѣмъ вторично пережить это происшествіе. Всѣ остались, однако жь, невредимы. Тотъ, кто кричалъ, что тарантулъ «схватилъ его», ошибся — онъ пальцемъ попалъ въ щель одного изъ сундуковъ. Тарантулы пропали и ни одного изъ нихъ никогда не было видно; ихъ было отъ десяти до двѣнадцати штукъ. Мы взяли свѣчки и стали дѣлать осмотръ, смотрѣли и вверху и внизу, но все напрасно. Никто изъ насъ, конечно, не рѣшился лечь въ постель, нѣтъ, никакія деньги и тѣ не убѣдили бы насъ это сдѣлать. Мы провели остатокъ ночи, играя въ карты, и вмѣстѣ съ тѣмъ зорко наблюдали за появленіемъ непріятеля.

ГЛАВА XXII.

Это было въ концѣ августа; небо было ясное, безоблачное и и погода восхитительная. Черезъ двѣ или три недѣли я настолько чувствовалъ себя очарованнымъ этимъ любопытнымъ и новымъ краемъ, что рѣшилъ отложить на время свое намѣреніе вернуться въ «Штаты». Я скоро привыкъ носить шляпу съ широкими, опущенными полями, голубую шерстяную блузу, панталоны засовывать въ сапоги и радовался избавиться отъ сюртука, жилета и подтяжекъ.

Я чувствовалъ себя въ буйномъ и «задорномъ» настроеніи (какъ говоритъ историкъ Джозефусъ въ его прекрасной главѣ о разореніи Темиля). Мнѣ казалось, ничего не могло быть болѣе поэтичнымъ и прекраснымъ. Я сдѣлался государственнымъ чиновникомъ, но это было только для виду. Служба моя была въ родѣ синекуры. У меня не было никакихъ опредѣленныхъ обязанностей и не получалъ я никакого жалованья. Я былъ личнымъ секретаремъ его величества г-на секретаря, и дѣлъ было пока немного, такъ что двоимъ дѣлать было нечего, и потому Джонни К. и я посвятили все свое время удовольствіямъ. Онъ былъ младшій сынъ набоба изъ Огіо и находился здѣсь для отдыха и развлеченія, которыми пользовался съ наслажденіемъ.

Мы много слышали о дивной красотѣ озера Тахо (Lake Tahoe) и рѣшили отправиться посмотрѣть его. Трое или четверо изъ бригады, работая тамъ, опредѣлили въ этомъ краѣ лѣсистую мѣстность на берегу озера и оставили тамъ во время стоянки большое количество провіанта и необходимой утвари. Долго не думая, мы связали въ ремень нѣсколько плэдовъ, закинули ихъ за спину, взяли каждый по топору и двинулись. Мы намѣревались завладѣть мѣстомъ въ лѣсу, поселиться и на немъ разбогатѣть. Мы шли пѣшкомъ, но читатель, вѣроятно, найдетъ, что лучше было бы верхомъ. Намъ сказали, что озеро находится въ 11-ти миляхъ отъ города. Мы сначала долго шли по гладкому уровню, потомъ стали старательно подниматься на гору, кажется, въ тысячу миль вышины, остановились и посмотрѣли вокругъ. Никакого озера не видать. Мы спустились съ горы по другой сторонѣ ея, прошли черезъ долины и снова стали подниматься на гору, которая на этотъ разъ имѣла, кажется, около трехъ или четырехъ тысячъ миль высоты, остановились и снова посмотрѣли вокругъ; однако, никакое озеро не виднѣлось. Мы сѣли усталые, измученные, всѣ въ поту и раздосадованные, поручили двумъ встрѣчнымъ торговцамъ передать проклятіе людямъ, которые такъ насъ надули. Отдохнувъ и освѣжившись, мы снова пошли въ путь съ большею энергіей и рѣшимостью; такъ прошли мы еще около двухъ или трехъ часовъ и вдругъ неожиданно озеро предстало передъ нами — прелестная синяя вода — на шесть тысячъ триста футовъ выше уровня моря и со всѣхъ сторонъ окруженное горами со снѣжными вершинами, на три тысячи футъ вышиною. Оно имѣло обширную овальную поверхность, и въ окружности, надо полагать, около восьмидесяти или ста миль. Оно лежало въ тѣни горъ, которыя картинно отражались въ водѣ, и мнѣ казалось, что лучше и прелестнѣй мѣстности не существовало на всемъ земномъ шарѣ.

Мы нашли небольшую лодку, принадлежащую бригадѣ и, не теряя времени, усѣлись въ нее и поплыли по глубокимъ водамъ къ мѣсту ихъ стоянки. Джонни гребъ, а я управлялъ рулемъ, но не думайте, что я это сдѣлалъ отъ лѣни или боязни, нѣтъ, но меня тошнитъ, когда я ѣду спиною.

Проплывъ три мили, мы къ вечеру причалили къ мѣсту, вышли на берегъ усталые и съ волчьимъ аппетитомъ. Въ извѣстномъ «тайникѣ», между скалами, нашли мы всю провизію и необходимую кухонную посуду, и тогда, несмотря на мою усталость, я сѣлъ на глыбу камня и сталъ наблюдать, пока Джонни собиралъ дрова и готовилъ ужинъ. Многіе послѣ такого утомленія нуждались бы въ отдыхѣ.

Ужинъ былъ прелестный — горячій хлѣбъ, жаренная свинина и черный кофе. Тишина и уединеніе — восхитительны. Въ трехъ миляхъ былъ пильный заводъ и на немъ работники; но едва ли во всей окружности озера можно было найти еще другихъ людей. Когда наступили сумерки и звѣзды заблестѣли, подобно алмазамъ, мы закурили и задумались; среди этой величественной тишины забыли всѣ свои горя и невзгоды. Въ опредѣленное время мы разложили наши плэды на теплый еще песокъ, между двумя глыбами скалъ, и улеглись спать, не обращая вниманія на муравьевъ, которые безцеремонно ползли по насъ, по одеждѣ, желая вѣроятно, насъ и все остальное хорошенько изслѣдовать. Мы спали крѣпкимъ, непробуднымъ сномъ, честно заработаннымъ, и если имѣли какія-нибудь погрѣшности на душѣ, то въ эту ночь за нихъ бы не отвѣтили. Вѣтеръ поднялся въ то время, когда мы стали засыпать и плескъ воды о берегъ усыплялъ насъ еще сильнѣе. Ночью, на берегу этого озера, обыкновенно очень холодно, но у насъ было достаточно покрывалъ съ собою и намъ было тепло. Мы какъ легли, такъ и проснулись, въ одномъ и томъ же положеніи; проснулись рано, живо вскочили свѣжіе и бодрые, позабывъ вчерашнюю усталость и чувствуя себя полными веселости и рѣзвости.

Вотъ гдѣ и при какихъ условіяхъ можно возстановить здоровье. Въ это утро мы легко могли бы побороть десять такихъ личностей, какими мы были вчера — слабыхъ, во всякомъ случаѣ. Но свѣтъ такъ не воспріимчивъ и такъ тяжелъ на подъемъ, что предпочитаетъ разные «курорты» и поѣздки за-границу здоровью. Три мѣсяца свободной жизни на озерѣ Тахо возстановили и вернули бы египетской муміи ея прежнія силы и дали бы ей аппетитъ алигатора. Я, конечно, не говорю о самыхъ древнихъ и изсохшихъ муміяхъ, а о теперешнихъ, свѣжайшихъ. Воздухъ на вышинѣ чистъ и прозраченъ, укрѣпляющій и восхитительный. И зачѣмъ ему таковымъ не быть? Онъ тотъ же, которымъ дышать и ангелы. Я полагаю, что нѣтъ такой усталости, которая, послѣ первой ночи отдохновенія на пескѣ въ этой мѣстности, не прошла бы безслѣдно; не подъ кровлею, но подъ открытымъ небомъ; лѣтомъ дождь тутъ большая рѣдкость. Я знавалъ человѣка, который отправился туда умереть, но сильно ошибся. Когда онъ туда явился, то былъ похожъ на скелета и едва могъ стоять на ногахъ, аппетита не было никакого и онъ ничего не дѣлалъ, какъ только читалъ сочиненія и размышленія о будущей жизни. Черезъ три мѣсяца онъ спалъ великолѣпно, всегда на воздухѣ, ѣлъ все, что могъ, по три раза въ день, и охотился, для развлеченія, на горамъ, въ три тысячи футовъ вышины. Онъ далекъ былъ отъ скелета, и вѣсу былъ порядочнаго. Это не моя фантазія, а фактъ. Болѣзнь его была чахотка, совѣтую всѣмъ скелетамъ воспользоваться этимъ испытаннымъ средствомъ.

Я снова занялся кухнею и какъ только мы кончили завтракъ, мы вошли въ лодку и опять поплыли вдоль берега и плыли около трехъ миль, а потомъ причалили. Мѣстность тутъ намъ понравилась, мы рѣшили присвоить себѣ около трехъ сотъ акровъ и на деревѣ для памяти сдѣлали отмѣтки. Лѣсъ былъ сосновый, частый и густой, вышина деревьевъ доходила до ста футовъ, одно дерево къ одному. Необходимо было огородить наши владѣнія, а то мы не могли бы ими пользоваться; надо было срѣзать деревья въ нѣсколькихъ мѣстахъ и сваливать ихъ такъ, чтобы образовать вокругъ ограду (съ широчайшими промежутками, разумѣется). Каждый изъ насъ срубилъ по три дерева и нашелъ, что работа эта настолько ужасна и тяжела, что рѣшено было положиться на срубленныя деревья, если они сберегутъ нашу собственность, то отлично; если же нѣтъ, то Богъ съ нею, не стоило мучаться до смерти, чтобы спасти нѣсколько лишнихъ акровъ земли. На другой день, мы вернулись, чтобы строить домъ — домъ былъ необходимъ, чтобы удержать землю за собою. Мы порѣшили выстроить прочный деревянный домъ и этимъ возбудить зависть бригады, но не успѣли мы срубить и обтесать первое бревно, какъ намъ показалась безполезною такая образцовая работа, и мы остановились на томъ, что домъ будетъ сдѣланъ изъ жердей. Однакоже, два деревца, срубленныхъ и обтесанныхъ, привели насъ къ тому заключенію, что и скромнѣе матеріалъ удовлетворитъ казенныя требованія, и потому рѣшено домъ построить изъ прутьевъ. Весь слѣдующій день мы посвятили этой работѣ, но она, между болтовней и частымъ отдыхомъ, шла медленно, и къ срединѣ дня у насъ было сдѣлано такое маленькое возвышеньице, что, когда одинъ уходилъ срѣзать прутья, другому надо было оставаться, а то легко можно было не найти нашей постройки, которая имѣла сильное фамильное сходство съ окружающей растительностью.

Но мы были ею довольны.

Теперь мы землевладѣльцы, надлежащимъ образомъ захватившіе собственность и огражденные закономъ, потому мы рѣшили переѣхать и сдѣлать резиденцію нашу въ нашихъ владѣніяхъ и, насколько возможно будетъ, наслаждаться безграничной самостоятельностью.

На другой день, поздно, послѣ хорошаго и продолжительнаго отдыха, мы отчалили отъ стоянки бригады, захвативъ съ собою провизіи и кухонныя принадлежности, лучше сказать, мы взяли взаймы, и какъ разъ къ ночи причалили къ нашей собственной пристани.

ГЛАВА XXIII.

Если была жизнь счастливѣе той, которую мы вели въ лѣсной мѣстности въ продолженіе двухъ или трехъ недѣль, то это была жизнь, про которую мнѣ не случалось читать или лично испытать. Мы не видали человѣческаго образа въ теченіе этого времени, не слыхали никакихъ звуковъ, кромѣ шума вѣтра и волнъ, шелеста сосны и изрѣдка раскатовъ отдаленной грозы или грохота паденія лавины. Лѣсъ вокругъ насъ былъ частый и прохладный, небо надъ нами было чисто и безоблачно, солнце сіяло ярко, широкое озеро передъ нами было то гладко и спокойно, то волнисто, темно и бурливо, смотря по настроенію природы, и окружающія горы, покрытыя лѣсами, съ кое-гдѣ встрѣчающимися земляными обвалами, пещерами и долинами, на вершинахъ своихъ блестѣли снѣгомъ и составляли прекрасную раму для общей картины. Видъ повсюду былъ очаровательный и волшебный; глаза ни днемъ, ни ночью, ни въ тихую, ни въ бурную погоду, не уставали имъ любоваться — и любовались бы постоянно, если бы не нуждались въ отдохновеніи.

Мы спали на пескѣ, на самомъ берегу озера, между двумя глыбами, защищающими насъ отъ ночного вѣтра. Намъ не надо было никакихъ наркотическихъ средствъ для усыпленія. Съ первыми лучами восходящаго солнца мы были всегда на ногахъ и, чтобы умѣрить избытокъ нашихъ силъ, мы предавались физическимъ упражненіемъ, т. е. Джонни предавался, а я держалъ его шляпу. Послѣ завтрака, покуривая спокойно трубку, мы смотрѣли, какъ солнце поднималось изъ-за вершинъ горъ, набрасывая тѣнь на скалы и постепенно лучами своими освѣщало лѣсъ. Мы слѣдили, какъ яснѣе и яснѣе во всѣхъ подробностяхъ отражалась на гладкой поверхности озера просыпающаяся природа. И потомъ къ «дѣлу». Другими словами, мы сѣли въ лодку и пустили ее по вѣтру.

Мы были на сѣверномъ берегу озера. Тутъ отражающіяся въ водѣ скалы кажутся то сѣрыми, то бѣлыми, что зависитъ отъ дивной прозрачности воды, которая придаетъ этой части озера большую привлекательность. Мы обыкновенно отталкивали нашу лодку приблизительно на сто ярдовъ отъ берега и, бросивъ весла, сами ложились на дно, на припекѣ солнца, оставляя ее плыть часами по направленію вѣтра. Мы рѣдко разговаривали: это могло только прервать блаженный покой и мѣшать нашимъ грезамъ, навѣяннымъ прелестной тишиною и пріятною праздностью. Весь берегъ вдоль былъ изрѣзанъ глубокими заливами и бухтами съ узкими песчаными берегами; и гдѣ песокъ кончался, тамъ, прямо вверхъ, въ воздушное пространство поднимались крутые склоны горъ, поднимались, какъ громадныя стѣны, чуть-чуть наклонно, и поросшія густымъ лѣсомъ высокихъ сосенъ.

Такъ необыкновенно прозрачна была вода, что, гдѣ глубина ея была двадцать или тридцать футовъ, дно было такъ ясно видно, что лодка, казалось, плыла по воздуху! Да, даже тамъ, гдѣ глубина была восемьдесятъ футовъ. Маленькіе камешки виднѣлись отчетливо, каждое пятнышко форели и каждая песчинка не пропадала отъ глазъ. Часто, лежа въ лодкѣ, внизъ лицомъ надъ водою, любуешься отражающейся природою и вдругъ видишь, какъ каменная глыба, величиною въ сельскую церковь, какъ бы поднимаясь со дна, быстро стремилась къ поверхности воды и, подвигаясь, грозила уже тронуть наши лица, тогда невольно схватывали мы весло, желая этимъ отстранить кажущуюся опасность. Но лодка продолжала плыть, а глыба спускалась снова, и тогда мы могли замѣтить, что когда мы были какъ разъ надъ нею, то и тогда она была на двадцать или на тридцать футовъ ниже поверхности. Внизу, сквозь эту свѣтлую глубину, вода была не только прозрачна, но блестяще и ослѣпительно прозрачна. Всѣ предметы, видимые сквозь нее, были живы, свѣтлы и ясны, не только очертаніями, но и малѣйшими подробностями своими, и которыя ускользали, видѣнныя сквозь такой же объемъ атмосферы. Такъ воздушно и пусто казалось водяное пространство подъ нами и такъ сильно было воображеніе, что плывешь высоко надъ пустотою, что прозвали эти экскурсіи «путешествіями на воздушномъ шарѣ».

Мы много удили, но не вылавливали и одной рыбы въ недѣлю. Мы видѣли форели, весело плавающими въ пустотѣ подъ нами или спящими въ массѣ, на днѣ, но они почему-то не шли на удочку, вѣроятно, сквозь воду видѣли лесу. Мы часто намѣчали форель, какая намъ хотѣлась, и осторожно спускали въ глубину, въ восемьдесятъ футовъ, къ самому носу ея приманку, но рыба только стряхивала ее съ носа съ видимой досадой и мѣняла свое положеніе.

Мы по временамъ купались, вода, несмотря на жгучее солнце, была холодна. Иногда мы мили на двѣ отплывали отъ берега къ «синей водѣ», тутъ вода была синяя, какъ индиго, что зависѣло отъ безконечной глубины того мѣста. По оффиціальнымъ свѣдѣніямъ, въ самомъ центрѣ озеро это имѣетъ тысячу пятьсотъ двадцать пять футовъ глубины! Иногда, предаваясь лѣни, послѣ полудня, мы валялись по песку, курили трубку и читали какой-нибудь старый романъ. Вечеромъ, у разведеннаго костра, мы играли въ экарте или въ другую какую, игру для укрѣпленія духа, и играли такими грязными и рваными картами, что только знакомство съ ними въ теченіе цѣлаго лѣта могло пріучить распознавать ихъ и не смѣшивать туза червоннаго съ валетомъ бубновымъ.

Мы никогда не спали въ нашемъ «домѣ» и почти въ немъ не нуждались; мы сдѣлали эту постройку лишь для того, чтобы удержать землю за собою, и этого было достаточно. Мы боялись нечаянно ее разорить.

Мало-по-малу провизія наша стала приходить къ концу и мы отправились на прежнюю стоянку, чтобы сдѣлать новый запасъ всего. Цѣлый день употребили мы на это, и вернулись домой къ ночи усталые и голодные. Пока Джонни несъ большую часть провизіи въ домъ, я взялъ хлѣбъ, нѣсколько ломтей ветчины и кофейникъ на берегъ, положилъ все это около дерева, зажегъ костеръ и пошелъ назадъ къ лодкѣ, чтобы достать вертелъ. Въ это время я услышалъ крикъ Джонни и, посмотрѣвъ въ ту сторону, увидѣлъ, что мой огонь быстро охватилъ все вокругъ него.

Джонни стоялъ на другой сторонѣ и чтобы дойти до озера, онъ долженъ былъ пробѣжать черезъ огонь; и такъ стояли мы, безпомощные и наблюдали за опустошеніемъ.

Почва въ этомъ мѣстѣ была густо усыпана сосновыми иглами и огонь, дойдя до нихъ, разгорѣлся, какъ отъ пороха, и чудно было видѣть, съ какою, бѣшеною скоростью огонь распространялся! Мой кофейникъ уже не существовалъ, а съ нимъ погибли и другія вещи. Въ теченіе полутора минутъ огонь охватилъ сухіе, густо-поросшіе кусты въ шесть или семь футовъ вышины и тогда ревъ, шумъ и трескъ были что-то ужасны. Жара принудила насъ удалиться къ лодкѣ и тамъ, очарованные зрѣлищемъ, стояли мы не шевелясь и восхищались.

Черезъ полчаса все передъ нами кружилось въ бурѣ огня! Огонь взбирался быстро вверхъ по сосѣднимъ хребтамъ, переходилъ черезъ нихъ, куда-то пропадалъ съ тѣмъ, чтобы снова показаться на верхушкахъ отдаленныхъ горъ, чудно освѣщая окрестность, снова исчезалъ и снова появлялся, распространяясь и поднимаясь все выше и выше по склонамъ горъ, пробѣгалъ по волнамъ, по узкимъ проходамъ и по пути охватывалъ все, что глазъ могъ видѣть. Вдали по ту сторону озера, скалы и утесы, освѣщенные яркимъ заревомъ, окрашивали небо багровымъ цвѣтомъ и наполняли картину ада!

Каждый штрихъ этой картины отражался въ блестящей поверхности озера! И обѣ картины были превосходны, обѣ великолѣпны; но та, отражавшаяся въ водѣ, была какъ-то лучше, и невольно очаровывала глазъ. Мы сидѣли четыре долгихъ часа недвижимы, поглощенные этимъ зрѣлищемъ, забыли про ужинъ, забыли про усталость. Но въ одиннадцать часовъ пламя перешло за предѣлъ нашего зрѣнія и опять повсюду водворилась темнота.

Голодъ сталъ насъ донимать, но намъ нечего было ѣсть. Провизія, безъ сомнѣнія, была вся сжарена, но мы не рѣшались идти за ней. И вотъ опять мы стали бездомными скитальцами безъ собственности. Наша ограда пропала, нашъ домъ сгорѣлъ и никакой страховой преміи! Нашъ сосновый лѣсъ былъ спаленъ, сухія деревья сгорѣли и цѣлыя акры кустарника (manzanita) стерты съ лица земли. Плэды, къ счастію, лежали на нашихъ обычныхъ песчаныхъ постеляхъ, такъ что мы пошли и легли спать. На слѣдующее утро мы опять поѣхали на старую стоянку, но, отъѣхавъ довольно далеко отъ берега, насъ застала такая страшная гроза, что мы боялись причалить къ берегу. Я сталъ быстро вычерпывать воду, а Джонни приналегъ на весла, и мы достигли мѣстности на три или четыре мили выше стоянки. Гроза увеличивалась и было ясно, что лучше причалить лодку къ какому-нибудь берегу, чѣмъ рисковать очутиться въ стосаженной глубинѣ. Мы тронулись, преслѣдуемые грозными пѣнистыми волнами, я сѣлъ къ парусамъ и сталъ направлять лодку къ берегу; какъ только носъ лодки ударился о берегъ, волна, хлынувъ за бортъ, смыла все находившееся на ней и тѣмъ избавила насъ отъ лишняго труда. Цѣлый день мы находились подъ страхомъ паденія какой-нибудь глыбы, а всю ночь мерзли отъ холода. Утромъ гроза прекратилась, и мы, не теряя времени, стали грести по направленію стоянки. Мы такъ были голодны, что съѣли весь остатокъ провизіи бригады и поѣхали обратно въ Карсонъ, чтобы сообщить ей объ этомъ и извиниться передъ нею. Было условлено заплатить ей всѣ убытки.

Послѣ того мы еще нѣсколько разъ совершали поѣздки по озеру и часто подвергались опасностямъ и разнымъ приключеніямъ, о которыхъ въ никакой исторіи не найдется описанія.

ГЛАВА XXIV.

Я рѣшилъ пріобрѣсти верховую лошадь. Нигдѣ не видѣлъ я такой лихой и отчаянной ѣзды, не считая цирка, какъ у этихъ живописно задрапированныхъ мексиканцевъ, калифорнійцевъ и американцевъ, которые каждый день скакали по улицамъ Карсона. Какъ они ѣздили! Чудо! Немного наклонившись впередъ, въ шляпахъ съ широкими полями, спереди приподнятыми, съ развѣвающимися надъ головами длинными вуалями, легко и свободно пролетали они по городу, подобно вихрю; черезъ минуту вдали въ степи виднѣлась только пыль поднятая ими. Когда они ѣхали тихою рысью, они сидѣли прямо, красиво и граціозно, какъ бы составляя одно съ лошадью, а не подскакивали въ сѣдлѣ, по принятой глупой школьной методѣ. Я живо выучился отличать лошадь отъ коровы, но дальше мои познанія были плохи и потому горѣлъ нетерпѣніемъ обогатить ихъ. Я рѣшилъ купить лошадь. Пока эта мысль гнѣздилась въ моей головѣ, на аукціонную площадь пріѣхалъ оцѣнщикъ-продавецъ, на вороной лошади, усѣянной такимъ количествомъ наростовъ, что она походила на дромадера и потому была весьма некрасива; но его «идетъ, идетъ за двадцать два доллара — лошадь, сѣдло и сбруя за двадцать два доллара, джентльмэны!»

Я на силу сдерживался.

Какой-то человѣкъ, котораго я не зналъ (онъ оказался братомъ оцѣнщика), замѣтивъ жадный взоръ мой, сказалъ, что такая замѣчательная лошадь идетъ такъ дешево и прибавилъ, что одно сѣдло стоило этихъ денегъ. Сѣдло было испанское съ тяжеловѣсными украшеніями и съ неуклюжимъ кожанымъ покрываломъ, названіе котораго трудно выговаривается. Я сказалъ, что готовъ надбавить цѣну; тогда этотъ хитрый на видъ человѣкъ заговорилъ съ простодушной прямотою, которая меня подкупила. Онъ сказалъ:

— Я знаю эту лошадь, знаю ее очень хорошо. Вы иностранецъ, я вижу, и могли принять ее за американскую лошадь, можетъ быть; но я увѣряю васъ, что нѣтъ, ничего подобнаго нѣтъ; но извините, если я говорю шепотомъ, тутъ стоятъ чужіе, она, не безпокойтесь, «кровной мексиканской породы» (Plug).

Я не зналъ, что значило «кровной мексиканской породы», но прямодушная манера говоритъ этого человѣка заставила меня внутренно поклясться, что я или куплю эту «кровную мексиканскую породу», или умру.

— Имѣетъ ли она еще какія-нибудь достоинства? — спросилъ я, удерживая, насколько возможно было, свой порывъ.

Онъ потянулъ меня за рукавъ немного въ сторону и шепнулъ въ ухо слѣдующія слова:

— Она можетъ перебрыкать что хотите въ Америкѣ!

— Идетъ, идетъ за двадцать четыре доллара съ половиною, джентль…

— Двадцать семь! — крикнулъ я съ яростью.

— Продана, — сказалъ оцѣнщикъ и передалъ мнѣ «кровнаго мексиканца».

Я едва могъ сдерживать свое волненіе. Я заплатилъ деньги и поставилъ животное въ нанятую мною сосѣднюю конюшню для корма и для отдыха.

Послѣ полудня я привелъ лошадь на площадь, и когда садился на нее, нѣсколько горожанъ держали ее, кто за голову, кто за хвостъ. Какъ только всѣ отошли, она, собравъ всѣ четыре ноги вмѣстѣ, опустила спину, потомъ вдругъ выгнула ее дугой и подбросила меня вверхъ на три или четыре фута! Но я удержался и счастливо попалъ обратно прямо въ сѣдло, снова взлетѣлъ вверхъ, опустился на крупъ, опять взлетѣлъ и очутился на шеѣ; все это произошло въ теченіе трехъ или четырехъ секундъ. Потомъ лошадь встала на дыбы и я, обнявъ ее безнадежно руками за тощую шею, скользнулъ въ сѣдло и удержался въ немъ; потомъ она вскинула вверхъ заднія ноги, какъ бы желая лягнуть само небо, и встала на переднія; потомъ снова начала подбрасывать; въ это время я услышалъ чей-то голосъ:

— О, да она брыкается!

Въ тотъ моментъ, какъ я взлетѣлъ на воздухъ, кто-то далъ лошади полновѣсный ударъ кнутомъ, и когда я на этотъ разъ опять опустился, моего кровнаго мексиканца уже не было. Одинъ калифорнскій юноша погнался за ней, поймалъ ее и просилъ у меня позволенія прокатиться на ней. Я разрѣшилъ ему это удовольствіе. Онъ сѣлъ, былъ подброшенъ разъ и, упавши въ сѣдло обратно, пришпорилъ лошадь, и она понеслась, какъ птица, перелетѣла она черезъ три плетня и исчезла по дорогѣ къ долинѣ Уашу.

Я съ грустью присѣлъ на камень и невольнымъ движеніемъ одной рукой схватился за голову, а другой за животъ. Мнѣ кажется, только тогда понялъ я всю слабость человѣческаго организму мнѣ недоставало еще одной или двухъ рукъ, чтобы приложить ихъ къ болящимъ мѣстамъ. Перо не въ силахъ описать, насколько я страдалъ физически; никто не можетъ вообразить, какъ я былъ весь разбитъ, какъ внутренно, внѣшне и вообще былъ потрясенъ, ошеломленъ и убитъ; кругомъ меня собралась сочувственная толпа.

Одинъ пожилой мужчина, желая меня утѣшить, сказалъ:

— Иностранецъ, васъ поддѣли, всякій, живущій въ этой мѣстности, знаетъ эту лошадь. Всякій ребенокъ, всякій индѣецъ могъ бы вамъ сказать, что она брыкается; на всемъ континентѣ вы не найдете хуже лошади. Послушайте-ка меня, я — Каррей, старый Каррей, старый Эбъ^[5] Каррей. Кромѣ того, долженъ сказать, что этотъ «кровный мексиканецъ» — проклятая и подлая лошадь. Эхъ, вы, простофиля, если бы не совались въ аукціонъ, вы бы имѣли случай купить настоящую американскую лошадь, прибавивъ немного въ той цѣнѣ, что дали за этого стараго кровнаго заграничнаго скелета!

Я ничего на это не возразилъ, но далъ себѣ слово, что если братъ оцѣнщика умретъ, пока я въ территоріи, то брошу всѣ дѣла, а уже непремѣнно поспѣшу на его похороны.

Проскакавъ шестнадцать миль, «кровный мексиканецъ» съ калифорнскимъ юношей на немъ влетѣлъ во весь опоръ обратно въ городъ, роняя повсюду клубы пѣны, какъ брызги несущагося тифона, и подъ конецъ, перескачивъ черезъ тачку съ посудой и черезъ самого торговца, остановился, какъ вкопанный, передъ нашимъ жилищемъ; какое дыханіе, тяжелое, порывистое, красныя ноздри раздуваются и дикіе глаза полны огня. Но было ли это благородное животное укрощено? Нѣтъ, не было. Его сіятельство г-нъ спикеръ палаты полагалъ, что было, и сѣлъ верхомъ, чтобы доѣхать на немъ до Капитолія, но съ перваго же раза животное сдѣлало скачекъ черезъ высокую груду телеграфныхъ столбовъ, и дорога до Капитолія, одна и три четверти мили, осталась по сей день не тронутая имъ; дѣло въ томъ, что лошадь выгадала, выбросивъ одну милю и сдѣлавъ только три четверти, а именно пролетѣвъ напрямикъ черезъ ограды и рвы и этимъ избѣжавъ извилинъ дороги; и когда спикеръ доѣхалъ до Капитолія, то сказалъ, что чувствовалъ себя все время на воздухѣ, какъ будто летѣлъ на кометѣ.

Вечеромъ спикеръ для моціона пришелъ домой пѣшкомъ, а «кровнаго мексиканца» привязалъ сзади къ фурѣ. На слѣдующій день я одолжилъ лошадь клерку палаты, чтобы ѣхать за шесть миль на серебряные рудники Дана, и онъ тоже для моціона прошелся назадъ пѣшкомъ, привязавъ лошадь. И кому бы я ни давалъ ее, всѣ возвращались назадъ пѣшкомъ, точно у нихъ не было другого времени для ходьбы; я всетаки продолжалъ давать ее всѣмъ, кто только просилъ, въ надеждѣ, что заемщики, если изувѣчатъ ее, то оставятъ за собой, если же убьютъ, то заплатятъ мнѣ за нее; но, къ несчастію, ничего подобнаго не случалось. Ей положительно везло: она всегда изъ всего выходила невредима; ежедневно выкидывала разныя штуки, почти невозможныя, но изъ нихъ выходила цѣла. Иногда, плохо разсчитавъ, привозила ѣздока немного помятымъ, но сама всегда возвращалась благополучно. Конечно, я старался ее продать, но это была наивность съ моей стороны, и я не находилъ покупателя. Оцѣнщикъ, взявшись за это дѣло, ѣздилъ на ней взадъ и впередъ дня четыре по улицамъ, пугая народъ и давя дѣтей, но ни разу не достигъ надбавки на предложенную цѣну. Покупатели только насмѣшливо улыбались и воздерживались отъ покупки, если только собирались сдѣлать эту глупость. Кончилось тѣмъ, что оцѣнщикъ подалъ мнѣ счетъ, и я снялъ лошадь съ аукціона. Потомъ мы пробовали продать ее сами, предлагая ее въ убытокъ себѣ на обмѣнъ хотя плохого памятника, стараго желѣза или брошюры о воздержаніи, однимъ словомъ, на какую-нибудь собственность. Но собственники были стойки и намъ пришлось уйти съ торговъ опять. Я, конечно, никогда больше не садился на эту лошадь. Ходьба пѣшкомъ была только полезна для человѣка, какимъ былъ я, здороваго и никакого поврежденія не имѣющаго, исключая душевной досады, обиды и тому подобнаго. Наконецъ я рѣшилъ подарить ее кому-нибудь, но и это потерпѣло неудачу. Многіе находили, что и безъ моей лошади достаточно часто подвергались землетрясенію на прибрежьѣ Тихаго океана, такъ что не нуждались въ лишнемъ.

Я прибѣгнулъ къ послѣднему средству, предложилъ губернатору лошадь для «бригады», онъ сначала просіялъ, но потомъ одумался и сказалъ, что это будетъ уже слишкомъ примѣтно.

Въ это же время конюхъ, у котораго она стояла и который за ней ходилъ, подалъ мнѣ счетъ за шесть недѣль ея содержанія: за конюшню пятнадцать долларовъ, за сѣно двѣсти пятьдесятъ долларовъ! Кровный мексиканецъ съѣлъ цѣлую тонну этого добра, и конюхъ сказалъ, что онъ съѣлъ бы въ сто разъ больше, если бы онъ ему дозволялъ.

Я совершенно серьезно замѣчу тутъ, что обыкновенная цѣна сѣна въ теченіе того года и части слѣдующаго была двѣсти пятьдесятъ долларовъ за тонну. Въ предыдущемъ году одно время продавали, его по пятисотъ долларовъ за тонну, а въ зиму передъ тѣмъ сѣна было такъ мало, что, продавая его по малымъ частямъ, выручали по восьмисотъ долларовъ за тонну. Послѣдствія этого всякій можетъ понять: народъ, не имѣя возможности кормить скотъ, выпустилъ его на свободу, и къ веснѣ долины Карсонъ и Игль были покрыты ихъ костями и скелетами!

Тамошніе старожилы подтвердятъ этотъ фактъ. Я кое-какъ ухитрился уплатить по счету и въ тотъ же день подарилъ «кровнаго мексиканца» арканзасскому переселенцу, съ которымъ судьба меня такъ счастливо столкнула. Если эти строки попадутся ему когда-нибудь на глаза, то онъ, безъ сомнѣнія, вспомнитъ о сдѣланномъ ему дарѣ.

Если кто-нибудь уже испыталъ счастіе прокатиться на «кровномъ мексиканцѣ», то легко узнаетъ животное изъ этого описанія и найдетъ, что ничего лишняго не прибавлено, и только люди несвѣдущіе примутъ эту характеристику за выдумку.

ГЛАВА XXV.

Первоначально Невада составляла часть Утахи и называлась областью Карсонъ, и область эта была довольно таки большая. Нѣкоторыя долины давали громадное количество сѣна, и это привлекало многихъ скотоводовъ-мормоновъ и фермеровъ устраивать тутъ колоніи. Нѣсколько человѣкъ американцевъ поселились тутъ же, но между этими двумя колоніями не было ни согласія, ни любви, и каждая партія стояла за себя. Мормоны были многочисленнѣе и имѣли преимущество быть подъ особымъ покровительствомъ мормонскихъ властей въ территоріи, вотъ почему они позволяли себѣ удаляться отъ своихъ сосѣдей и относиться къ нимъ свысока. Одно изъ преданій долины Карсона хорошо характеризуетъ положеніе вещей того времени. Работница въ одномъ американскомъ семействѣ была ирландка и католичка; и всѣ съ удивленіемъ замѣчали, что она, не принадлежавшая къ мормонскому кружку, пользовалась ихъ расположеніемъ. Она часто обращалась къ нимъ съ маленькими просьбами, и они ее всегда удовлетворяли; это была тайна для всѣхъ. Однажды, выходя изъ дому, она обронила изъ подъ своего передника большой кривой ножъ, и когда ея хозяйка потребовала объясненія, она сказала, что шла занять лоханку у мормоновъ!

Въ 1858 году въ области Карсонъ были открыты серебряныя руды и тогда положеніе вещей измѣнилось, нахлынули калифорнійцы, и американскій элементъ значительно возросъ. Присяга, данная Бриггэму Юнгу и Утахѣ, была отвержена и составлено было гражданами временное управленіе для «Уашу». Губернаторъ Рупъ былъ первая и единственная власть. По истеченіи нѣкотораго времени конгрессъ постановилъ билль объ устройствѣ «территоріи Невады» и президентъ Линкольнъ послалъ губернатора Най замѣстить Рупа.

Народонаселеніе въ территоріи въ то время состояло изъ двѣнадцати или пятнадцати тысячъ жителей и оно продолжало сильно увеличиваться. Серебряныя руды сильно разрабатывались и постоянно воздвигались новые заводы. Дѣла разнаго рода было много, оно шло дѣятельно и успѣшно и день это дня процвѣтало и увеличивалось.

Народъ гордился законно-установленнымъ правленіемъ, но не радовался пріѣзду начальства изъ отдаленныхъ штатовъ и составленнаго изъ чуждаго элемента — чувство, совершенно понятное. Они предполагали, что чиновный людъ будетъ назначенъ изъ ихъ среды, изъ достойныхъ гражданъ, которые заслуживали такого назначенія и которые знали нужды и потребности страны и народа. Конечно, они были правы со своей точки зрѣнія. Новые служащіе были «эмигранты», это одно не давало права разсчитывать на расположеніе и на сочувствіе.

Новый составъ управленія былъ принятъ значительно холодно, онъ былъ не только чуждымъ, но былъ и на нищенскомъ содержаніи. Его не стоило даже пощипывать взятками, развѣ только не пренебрегала этимъ ничтожная мелюзга служащихъ. Всякій зналъ, что конгрессъ назначилъ только двадцать тысячъ долларовъ бумажками ежегоднаго содержанія, сумма достаточная только, чтобы поддержать кварцевый заводъ на мѣсяцъ. И каждый зналъ также, что деньги эти еще находятся въ Вашингтонѣ и что получка ихъ дѣло нелегкое. Граждане Карсонъ-Сити были черезчуръ осторожны и умны, чтобы немедленно открыть кредитъ пріѣзжей молодежи.

Есть что-то особенно печально-смѣшное въ новоустраиваемомъ управленіи, это — усиліе его скорѣе воспрянуть и выдвинуться. Наше прошло черезъ множество мытарствъ. Указъ объ организаціи и «инструкціи» изъ департамента штатовъ повелѣвали, чтобы законодательная власть избиралась бы тогда-то и тогда-то и чтобы ея засѣданія открывались бы такого-то числа. Легко было найти законодателя даже за три доллара въ день (хотя ежедневный расходъ на содержаніе себя обходился въ Карсонѣ четыре доллара и пятьдесятъ центовъ; каждый любитъ комфортъ и удобство, гдѣ бы онъ ни былъ), такъ какъ немало было патріотовъ безъ занятій, но найти помѣщеніе для засѣданія законодателей было дѣло гораздо труднѣе. Городъ вѣжливо отказался дать зало для собранія, безъ опредѣленія платы со стороны управленія и также не далъ его и въ кредитъ.

Когда Каррей услыхалъ объ этихъ затрудненіяхъ, онъ выступилъ впередъ, я говорю о Карреѣ, о старомъ Карреѣ, о старомъ Эбъ Карреѣ. Если бы не онъ, пришлось бы законодательной власти возсѣдать въ степи. Онъ предложилъ, не обозначая платы, свое большое, каменное строеніе, стоящее сейчасъ же за чертою города; предложеніе это было принято, конечно, съ удовольствіемъ. Потомъ онъ выстроилъ конно-желѣзную дорогу отъ города до Капитолія и возилъ законодателей даромъ. Онъ также снабдилъ ихъ скамейками и стульями и покрылъ полы чистыми сосновыми опилками на мѣсто ковра и повсюду поставилъ плевательницы. Если бы не Каррей, то управленію пришлось бы, не родившись, умереть. Секретарь устроилъ перегородку, чтобы отдѣлить сенатъ отъ палаты представителей; она стоила ему три доллара и сорокъ центовъ, но Соединенные Штаты отказались вернуть ему эти деньги; тогда рѣшились напомнить имъ, что, судя по «инструкціямъ», дозволялось платить за зало засѣданія, и что деньги эти, благодаря щедрости м-ра Каррея, не расходовались; Соединенные Штаты отвѣтили на это, что дѣло этимъ всетаки не измѣнялось и что три доллара и сорокъ центовъ будутъ выключены изъ жалованья секретаря, что дѣйствительно и было сдѣлано!

Между другими затрудненіями было съ самаго начала одно — это дѣло о печатаніи. Секретарь обязанъ былъ клятвою не нарушать своихъ обязанностей, данныхъ ему въ «инструкціяхъ», а они повелѣвали исполнять непремѣнно двѣ вещи, а именно:

1) Печатать вѣдомости палаты и сената, и 2) за эту работу платить по одному доллару и пятьдесятъ центовъ съ «тысячи» за составленіе ихъ, а за отпечатаніе — по одному доллару и пятьдесятъ центовъ съ «полстопы», разсчетъ производить не на золото, а на бумажки.

Не трудно было дать клятву исполнить эти два требованія, но невозможно было привести въ исполненіе болѣе одного изъ нихъ. Когда бумажка пала до сорока центовъ за долларъ, то цѣны въ типографіи оставались тѣ же, то есть по одному доллару и пятидесяти центовъ съ «тысячи» и по одному доллару и пятидесяти центовъ съ «полстопы», но золотомъ, а не бумажкой. Въ «инструкціяхъ» сказано было, что секретарь обязанъ считать бумажный долларъ, выпущенный правительствомъ, въ одной цѣнѣ со всякими другими долларами, чеканенными тѣмъ же правительствомъ. Въ виду этого печатаніе вѣдомостей было прервано. Тогда штаты сдѣлали строгій выговоръ секретарю за неисполненіе «инструкцій» и посовѣтовали ему исправить это упущеніе. Поэтому онъ отпечаталъ часть, послалъ счетъ въ Вашингтонъ, указавъ на высокія цѣны въ территоріи, и обратилъ вниманіе на печатанный биржевой отчетъ, по которому видно было, что даже тонна сѣна стоила двѣсти пятьдесятъ долларовъ. Штаты на это отвѣтили вычетомъ изъ жалованья секретаря за присланный счетъ и, кромѣ того, сурово замѣтили ему, что въ «инструкціяхъ» ничего не сказано о томъ, что онъ долженъ закупать сѣно.

Ничего на свѣтѣ такъ не затемнено, какъ разумъ и понятія правительственнаго контролера Соединенныхъ Штатовъ. Самый огонь преисподней и тотъ не могъ бы дать проблескъ въ этой темнотѣ. Въ то время, о которомъ я говорю, онъ никакъ не могъ понять, почему двадцать тысячъ долларовъ въ Невадѣ, гдѣ всѣ предметы первой необходимости стоили очень дорого, не имѣли той стоимости, что въ другихъ территоріяхъ, гдѣ жизнь вообще была дешева. Это была личность съ мелочнымъ характеромъ, которая только и знала, что требовала экономіи. Секретарь территоріи, какъ я уже говорилъ, помѣстилъ канцелярію въ своей спальнѣ и не бралъ ни гроша за помѣщеніе ея, хотя въ «инструкціяхъ» въ расходахъ эта статья была внесена и онъ съ чистою совѣстью имѣлъ право пользоваться этими деньгами (будь я на мѣстѣ секретаря, я бы непремѣнно взялъ ихъ). Но Штаты не обратили даже вниманія на такое самоотверженіе. Право, мнѣ кажется, что мое отечество стыдилось имѣть между служащими такого непредусмотрительнаго человѣка. «Инструкціи» (мы имѣли обыкновеніе каждое утро, какъ прилежные гимназисты, читать по одной главѣ, а по праздникамъ въ воскресной школѣ по двѣ, такъ какъ въ нихъ говорилось обо всѣхъ возможныхъ предметахъ, въ томъ числѣ много полезнаго о религіи, а также находились и статистическія свѣдѣнія)… итакъ, эти «инструкціи» повелѣвали, чтобы всѣ члены законодательной власти снабжались перочинными ножами, конвертами, перьями и бумагою. Секретарь купилъ все это и роздалъ; перочинные ножи стоили по три доллара каждый, а такъ какъ одинъ былъ лишній, то секретарь отдалъ его клерку палаты представителей. Штаты сказали, что клеркъ палаты вовсе не «членъ» законодательной власти и, какъ всегда, вычли изъ жалованья секретаря эти три доллара.

Бѣлокожіе взимали по три или по четыре доллара съ воза за распилку дровъ для камина. Секретарь былъ настолько дальновиденъ, что зналъ, что штаты никогда не заплатятъ такую цѣну и потому нанялъ чернокожаго распилить возъ дровъ для служащихъ за полтора доллара. Какъ всегда, онъ составилъ удостовѣреніе и не выставилъ въ немъ никакого имени, а просто прибавилъ записку, разъясняющую, что индѣецъ сдѣлалъ эту работу и сдѣлалъ ее хорошо и добросовѣстно, но по неграмотности не могъ расписаться. И опять секретарю пришлось заплатить эти полтора доллара. Онъ думалъ, что штатамъ очень понравятся обѣ эти экономіи и его честное поведеніе, что сумѣлъ сдѣлать работу за полцѣны и что не допустилъ мнимой подписи индѣйца на удостовѣреніе, но Штаты взглянули на это иначе. Они слишкомъ привыкли имѣть дѣло постоянно съ ворами во всѣхъ вѣдомствахъ, чтобы видѣть въ его разъясняющей запискѣ что-нибудь, кромѣ обмана.

Слѣдующій разъ, когда индѣецъ пилилъ дрова для насъ, я научилъ его сдѣлать крестъ на удостовѣреніи, вмѣсто подписи, не скрою, крестъ этотъ очень походилъ, какъ будто онъ пьянствовалъ въ продолженіе всего года, тогда я засвидѣтельствовалъ эту странную подпись, и Штаты приняли, какъ предполагалось, никогда ни слова не упоминая объ этомъ. Я жалѣлъ, что не поставилъ въ удостовѣреніи тысячу возовъ дровъ, вмѣсто одного. Правительство у насъ не довѣряетъ честной простотѣ, оно, предпочитаетъ ловкое мошенничество, и я думаю, останься я годъ или два на службѣ, то непремѣнно изъ меня бы выработался способный карманный воришка.

И были же это прекрасные правители, это первое законодательное засѣданіе въ Невадѣ! Сборъ податей они довели до тридцати или до сорока тысячъ долларовъ, расходъ же простирался до милліона. Однако, и у нихъ, какъ у подобныхъ имъ начальниковъ, являлся то же порывъ къ экономіи. Одинъ изъ членовъ предложилъ разсчетъ домового священника, чтобы сохранить территоріи три доллара въ день. А между тѣмъ, этотъ недальновидный господинъ нуждался въ священникѣ больше другихъ, можетъ быть, такъ какъ имѣлъ привычку во время утренней молитвы сидѣть, положивъ ноги на конторку и ѣсть сырую рѣпу.

Законодательное собраніе возсѣдало шестьдесятъ дней и за это время упустило взиманіе съ частныхъ лицъ подорожныхъ пошлинъ. Когда оно прекратило свои занятія, то сдѣлало смѣту и вычислило, что каждый гражданинъ долженъ уплатить за три даровыхъ пропуска, и полагали, что если штаты не отсрочатъ платежа территоріи, то едва ли найдется мѣсто для вывѣшиванія подорожныхъ листовъ. Они висѣли повсюду на грани и на рубежѣ вродѣ бахромы.

Дѣло въ томъ, что перевозка грузовъ возрасла до такого размѣра, что подорожная плата приносила цѣлыя состоянія, не хуже замѣчательныхъ серебряныхъ рудъ.

ГЛАВА XXVI.

Со временемъ и мною овладѣла горячка серебряныхъ рудъ. Каждый день разныя общества шли на изысканія, покидали городъ и уходили въ горы; они отыскивали и завладѣвали богатыми серебряными рудами и залежами кварца. Однимъ словомъ, это былъ открытый путь для пріобрѣтенія состоянія. Извѣстная руда «Гульдъ и Каррей», когда мы пріѣхали, цѣнилась по триста или по четыреста долларовъ за футъ, а черезъ два мѣсяца цѣна возвысилась на восемьсотъ долларовъ. Годъ тому назадъ «Офиръ» стоилъ самую малость, а теперь онъ дошелъ до четырехъ тысячъ долларовъ за футъ! Нельзя назвать ни одного рудника, который бы черезъ короткое время не поднялся въ цѣнѣ. Каждый только и говорилъ, что объ этихъ чудесахъ. Пойдите, куда хотите, вездѣ услышите разговоръ только объ этомъ, съ самаго ранняго утра до самой поздней ночи. Тамъ такой-то продалъ свой пай въ «Амандѣ Смитъ» за сорокъ тысячъ фунтовъ шесть мѣсяцевъ тому назадъ, когда вошелъ въ дѣло, то былъ безъ гроша. Джонъ Джонсъ продалъ, половину своей прибыли «Больдъ Игль и Мэри Эннъ» за шестьдесятъ пять тысячъ фунтовъ чистымъ золотомъ и уѣхалъ въ Штаты за своимъ семействомъ. Вдова Брюстеръ не промахнулась на «Гольденъ Флисъ» и продаетъ десять футовъ по восемнадцати тысячъ фунтовъ, а не имѣла денегъ достаточно, чтобы купить траурную шляпу, когда Сингъ-рингь-Томми убилъ ея мужа прошлой весной подъ храмовой праздникъ. «Ластъ Чемсъ» напали на глину, по которой узнали, что шли прямо на залежи; итакъ, что нищенствовало вчера, пріобрѣтало на другой день каменный домъ, и какой-нибудь торговецъ сѣменами вчера нигдѣ не могшій допроситься выпить брэнди, на другой день напивался въ городѣ шампанскимъ, окруженный друзьями, которые давно забыли, какъ держать себя прилично. Джонни Морганъ, простой бродяга, легъ спать въ ямѣ, а проснулся съ состояніемъ въ сто тысячъ долларовъ, вслѣдствіе окончаніи тяжбы въ «Лэди Фрэнклинъ и Рафъ и Реддей». И все такъ цѣлыми днями жужжали намъ объ этомъ, и вокругъ себя видѣли мы все возбужденныя лица. Я бы походилъ болѣе или менѣе на человѣчество, если бы не потерялъ разсудокъ, какъ и остальные. Нагруженныя телѣги слитками серебра, величиною въ свинцовую болванку, ежедневно пріѣзжали съ заводовъ; эти телѣги и эти разговоры повліяли на меня. Я не устоялъ и сдѣлался безумнѣе помѣшанныхъ.

Каждый день приносилъ новыя извѣстія о вновь открытыхъ рудахъ, тотчасъ же газеты подхватывали, только и говорили, что о богатствѣ ихъ, и весь излишекъ народонаселенія убѣгалъ со всѣхъ ногъ, чтобъ завладѣть ими. Въ то время, когда я уже окончательно заразился этимъ недугомъ, «Эсмеральда» пользовалась продолжительнымъ успѣхомъ, а «Гумбольдтъ» начиналъ обращать на себя вниманіе. «Гумбольдтъ, Гумбольдтъ!» былъ новый крикъ, прямо на Гумбольдтъ, новѣйшій изъ новыхъ, богатѣйшій изъ богатыхъ, самый чудесный изъ чудесныхъ открытій между серебряными рудами, такъ отзывались о немъ газеты, посвящая ему два столбца, тогда какъ «Эсмеральдѣ» одинъ. Я было приготовился ѣхать на Эсмеральду, но повернулъ съ теченіемъ и рѣшилъ ѣхать на Гумбольдта. Чтобъ читатель могъ понять, что меня побудило и что, вѣроятно, побудило бы и его самого, будь онъ тамъ, то я включаю газетную корреспонденцію того дня. Она и нѣсколько другихъ, писанныхъ тѣмъ же спокойнымъ перомъ, были главными причинами моего обращенія. Я не буду укорачивать извлеченіе, но вставляю его такимъ, какимъ оно появилось въ «Daily Territorial Enterprise»:

"Что сказать вамъ о нашихъ рудникахъ! Буду вполнѣ откровененъ и чистосердеченъ, я выражу непристрастное мнѣніе, основанное на тщательномъ осмотрѣ. Гумбольдтъ есть одна изъ богатѣйшихъ минеральныхъ областей въ мірѣ. Каждый рядъ горъ полонъ драгоцѣнными рудами. Гумбольдтъ есть настоящая Голконда.

«Ha-дняхъ простая проба верхняго слоя доставила прибыли въ четыре тысячи долларовъ на тонну. Недѣля или двѣ тому назадъ, точно такая же проба верхняго слоя дала семь тысячъ долларовъ на тонну. Наши горы полны шатающимися изслѣдователями. Ежедневно и даже ежечасно открываются новыя и болѣе поражающія доказательства громадныхъ размѣровъ богатствъ, таящихся въ нѣдрахъ нашей любимой страны. Встрѣчающіеся минералы — не одно серебро. Есть ясные признаки золота, недавно наткнулись на киноварь. Что касается до простыхъ металловъ, то ихъ въ изобиліи. Намедни открыли пласты смолистаго угля. Я всегда поддерживалъ то мнѣніе, что уголь есть деревянное наслоеніе, и говорилъ объ этомъ когда-то Кол. Уитмэну, что въ окрестностяхъ Дэйтона (Невады) ни теперь, ни раньше, ничего не указывало на обнаруженіе деревянной формаціи и что поэтому я потерялъ всякое довѣріе къ его восхваленнымъ каменноугольнымъ копямъ. Я повторилъ то же мнѣніе при радостномъ открытіи угля и на Гумбольдтѣ. Я говорилъ объ этомъ и съ пріятелемъ моимъ, капитаномъ Бергомъ. Мое сомнѣніе, однакоже, пропало, когда онъ мнѣ объяснилъ, что видѣлъ въ этихъ мѣстностяхъ окаменѣлыя деревья, вышиною въ двѣсти футъ. Вслѣдствіе этого установился взглядъ, что когда-то громадные лѣса бросали на эти отдаленныя части свою непроницаемую тѣнь. Я твердо вѣрю въ дѣло угля. Не сомнѣвайтесь въ положительныхъ минеральныхъ богатствахъ Гумбольдта. Они громадны, они неистощимы».

Позвольте мнѣ объяснить кое-что, послѣ чего читатель лучше пойметъ нѣкоторыя вышеприведенныя замѣтки. Въ то время, нашъ ближайшій сосѣдъ, Золотая Гора, считался одной изъ богатѣйшихъ мѣстностей серебряныхъ рудъ въ Невадѣ; оттуда и привозили большею частью эти слитки серебра. «Верри-Ригъ», руда Золотой Горы, доставляла отъ ста до четырехсотъ фунтовъ на тонну, но обыкновенно извлекалось отъ двадцати до сорока фунтовъ на тонну, — другими словами, каждые сто фунтовъ руды давали отъ одного до двухъ долларовъ. Но читатель видитъ, по вышеизложенному описанію, что Гумбольдтъ содержалъ въ себѣ большею частью одно серебро! Другими словами, каждые сто фунтовъ руды давали двѣсти долларовъ и даже триста пятьдесятъ долларовъ. Черезъ нѣсколько дней тотъ же самый корреспондентъ писалъ слѣдующее:

"Я говорилъ уже о значительномъ и почти сказочномъ богатствѣ этой мѣстности, — оно просто невѣроятно. Нѣдры нашихъ горъ переполнены этими драгоцѣнными металлами. Я говорилъ также о томъ, что природа позаботилась устроить такъ наши горы, что не представляетъ большого труда разработки рудниковъ. Я упоминалъ, что въ здѣшней странѣ, по удобному мѣстоположенію, расплодилось масса лучшихъ заводовъ.

"Какова же исторія рудника Гумбольдта? Руда Шеба находится въ энергичныхъ рукахъ общества капиталистовъ изъ Сенъ-Франциско. Кажется руда эта смѣшана съ металлами, затрудняющими работу, особенно съ нашими далеко еще неусовершенствованными горными машинами. Владѣтели соединили капиталъ и трудъ, принявъ во вниманіе мое введеніе. Они работаютъ и продолжаютъ дѣлать разслѣдованія. Тоннель, прорытый ими, достигъ длины въ сто футовъ. Уже съ первой пробой, за которой шла и разработка рудъ, довѣріе общества къ продолженію будущихъ работъ возросло, и основный капиталъ повысился до восьмисотъ долларовъ, по биржевой цѣнѣ. Я не слыхалъ, чтобъ одна тонна руды была бы обращена въ ходячую монету. Я знаю, что въ Гумбольдтѣ большое количество жилъ превосходятъ жилы Шеба. Послушайте-ка, на какое предпріятіе идутъ эксплоататоры Шеба. Они предполагаютъ перевезти въ Европу руду въ концентрированномъ видѣ. Перевозка изъ Старъ-Сити (ея мѣстонахожденія) на Виргинію-Сити будетъ стоить семьдесятъ долларовъ съ тонны, отъ Виргиніи до Санъ-Франциско сорокъ долларовъ за тонну, оттуда до Ливерпуля (мѣсто назначенія) десять долларовъ за тонну. Ихъ мысль та, что конгломерованный металлъ вернетъ имъ всѣ расходы; расходы до добыванію, по перевозкѣ, по переплавкѣ, и что тогда одна тонна необработанной руды принесетъ имъ чистаго дохода одну тысячу двѣсти долларовъ. Вычисленіе это можетъ быть и ошибочнымъ, такъ убавьте наполовину, и то результатъ громадный, далеко превышающій всѣ прежнія разработки нашей богатой территоріи.

«Самый обыкновенный разсчетъ тотъ, что руды наши могутъ давать пятьсотъ долларовъ съ тонны. Такое богатство уничтожаетъ и Гульдъ, и Каррей и Офиръ, и Мексиканскую, въ вашемъ сосѣдствѣ. Я привелъ вамъ разсчетъ стоимости одной разработанной руды. Богатство ея показываетъ биржевая оцѣнка. Народъ въ области Гумбольдта помѣшался на „футахъ“^[6]. Въ то время, какъ я пишу, города наши почти опустѣли, походятъ на выморочныя селенія. Что сталось съ нашими мускулистыми и атлетическими согражданами? Они всѣ шагаютъ до оврагамъ и по горамъ. Ихъ слѣды видны по всѣмъ направленіямъ. Изрѣдка, является къ намъ верховой, видно, что усталый конь его немало потрудился. Верховой этотъ останавливается передъ своимъ жилищемъ, торопливо обмѣнивается вѣжливыми привѣтствіями со своими согражданами, спѣшитъ въ пробирную палатку, а оттуда къ регистратору округа. На другой день утромъ, возобновивъ свои съѣстные припасы, опять исчезаетъ по своей дикой и неторной дорогѣ. И вотъ этотъ молодецъ считаетъ свое состояніе уже тысячами. У него аппетитъ ненасытной акулы, онъ желалъ бы пріобрѣсти весь міръ металловъ».

Этого было достаточно. Какъ только окончили мы чтеніе вышенаписанной статьи, четверо изъ насъ рѣшили отправиться на Гумбольдтъ. Мы сразу стали собираться и бранили себя, что раньше на это не рѣшились, такъ какъ теперь страхъ насъ обуялъ, чт опоздаемъ и что всѣ богатѣйшія руды будутъ открыты и захвачены, прежде чѣмъ мы туды прибудемъ и тогда волей-неволей придется довольствоваться залежами, изъ которыхъ болѣе двухъ сотъ или трехъ сотъ долларовъ съ тонны не добудешь. Часомъ раньше, до чтенія статьи, счелъ бы я себя богачемъ, еслибъ пріобрѣлъ десять футовъ въ рудѣ Золотой Горы, которая вырабатывала двадцать пять долларовъ съ тонны, теперь я уже былъ недоволенъ, что придется довольствоваться бѣднѣйшими рудами, которыя, впрочемъ, въ Золотой Горѣ считались бы богатѣйшими.

ГЛАВА ХXVII.

Спѣшите, торопитесь, — было все, что твердили мы другъ другу; времени, впрочемъ, мы не теряли даромъ. Наша партія состояла изъ четырехъ человѣкъ: кузнецъ, шестидесяти лѣтъ, два юриста и я. Мы купили фуру и пару несчастныхъ старыхъ лошадей, фуру нагрузили большимъ количествомъ провизіи, приборами разныхъ инструментовъ для копанія, и выѣхали изъ Карсона свѣжимъ декабрьскимъ денькомъ. Лошади оказались до того слабы, что мы скоро пришли къ заключенію, что одному или двумъ надо выйти и идти пѣшкомъ; дѣйствительно, замѣтно стало облегченіе, но не надолго; черезъ нѣсколько времени опять показалось, что лучше будетъ, если еще одинъ выйдетъ, и опять видимо стало легче лошадямъ. Тутъ мнѣ пришла мысль править ими, хотя въ жизни своей никогда еще не правилъ ни одной, не знаю, откуда у меня взялась эта смѣлость, другой никогда не рискнулъ бы на такую отвѣтственность; но спустя короткое время нашли, что не дурно было бы и правящему выйти и идти пѣшкомъ. Съ тѣхъ поръ я сложилъ съ себя званіе кучера и никогда больше не претендовалъ на него. Черезъ часъ мы увидѣли, что не только будетъ лучше, но что положительно необходимо намъ четверымъ помогать лошадямъ. По два сразу толкали мы сзади фуру по тяжелому песку, и этимъ сильно облегчали слабымъ лошадямъ непосильный трудъ, не давая имъ почти совсѣмъ тянуть. Оно иногда лучше сразу постичь свою участь, легче мириться; мы скоро поняли свою. Ясно было, что намъ придется всѣ двѣсти миль идти пѣшкомъ, толкать фуру, а съ ней и лошадей; въ фуру мы уже больше не садились, хуже того, мы, не отдыхая, стояли сзади и постоянно смѣняли другъ друга.

Мы сдѣлали семь миль и расположились на отдыхъ въ степи. Молодой Клэгетъ (нынѣ членъ въ конгрессѣ отъ Монтаны) распрегъ, накормилъ и напоилъ лошадей; Олифантъ и я нарѣзали шалфейные сучья, зажгли огонь и принесли воды, а старый мистеръ Баллу, кузнецъ, сталъ стряпать обѣдъ. Въ продолженіе всего пути мы такимъ образомъ дѣлили трудъ и каждый зналъ свою обязанность. У насъ не было палатокъ и мы, покрывшись плэдами, спали подъ открытымъ небомъ и всегда были такъ уставши, что спали, какъ убитые.

Мы были въ пути уже пятнадцать дней и сдѣлали двѣсти миль, можно, впрочемъ, сказать не пятнадцать, а тринадцать дней, такъ какъ два дня стояли въ одномъ мѣстѣ, чтобы дать отдыхъ лошадямъ. Мы положительно могли совершить эту поѣздку и въ десять дней, если бы догадались привязать лошадей за фурою, но мысль эта пришла намъ слишкомъ поздно, и мы все двигались впередъ, толкая ее, а съ нею и лошадей, когда могли наполовину облегчить себѣ трудъ, если были бы догадливѣе. Встрѣчный людъ, который намъ иногда попадался по дорогѣ, совѣтовалъ уложить лошадей въ фуру, но мистеръ Баллу, черезъ серьезность котораго никакая шутка не проникала, говорилъ, что нельзя этого сдѣлать, потому что провизія можетъ испортиться отъ лошадей, сдѣлавшихся «смолистыми отъ долгаго лишенія». Извиняюсь предъ читателемъ, но не сумѣю перевести его мысль. Что хотѣлъ выразить мистеръ Баллу каждый разъ, когда произносилъ длинную фразу, остается тайною между имъ и его Творцомъ. Это былъ одинъ изъ лучшихъ и добрѣйшихъ людей, который когда-либо украшалъ Божій міръ; онъ былъ ходячая кротость и простота, безъ всякаго признака эгоизма, и хотя былъ вдвое старше самаго старшаго изъ насъ, но никогда не старался импонировать намъ своими годами или опытностью. Онъ легко исполнялъ свою часть обязанностей и былъ пріятенъ въ разговорѣ и обхожденіи, подходя ко всякому возрасту. Его единственная странность была страсть употреблять слова (ради ихъ самихъ), иногда совсѣмъ не подходящія къ мысли, которую излагалъ. Онъ всегда выпускалъ свои тяжелыя и рѣзкія фразы легко, какъ бы безсознательно, и потому онѣ не имѣли ничего обиднаго. Право, его манера говорить была такъ натуральна и такъ проста, что невольно принимались его напыщенныя фразы, какъ за что-то серьезное, имѣющее значеніе, когда въ сущности въ нихъ не было никакого смысла. Если слово было длинное, возвышенное и звучное, этого было довольно, чтобы понравиться старику, онъ его произносилъ какъ можно чаще и вставлялъ совсѣмъ не къ мѣсту, оставаясь весьма довольнымъ его какъ бы яснымъ смысломъ.

Мы всѣ четверо всегда разстилали наши заурядныя одѣяла вмѣстѣ, на замерзшей землѣ, и спали другъ около друга; Олифантъ ради теплоты сочинилъ класть нашего длинноногаго гончаго между собою и мистеромъ Баллу, припадая грудью къ теплой спинѣ собаки; но ночью собака, вытягиваясь, упиралась лапами въ спину старика и толкала его, изрѣдка, ласково рыча отъ наслажденія находиться въ теплѣ, пріютившись между людьми. Спросонья она не рѣдко царапала спину старика, а когда ей снилась охота, то она начинала теребить старика за волосы и лаять ему прямо въ ухо. Старый джентльмэнъ кротко жаловался на фамильярность собаки и прибавлялъ, что такую собаку нельзя допускать спать въ сообществѣ усталыхъ людей, потому что «она обладаетъ чрезвычайно порывистыми движеніями и черезчуръ чувствительна въ своихъ душевныхъ волненіяхъ!» Мы изгнали собаку. Путешествіе это, хотя было тяжелое, утомительное и трудное, но имѣло свои привлекательныя стороны; когда день кончался и наши волчьи аппетиты были удовлетворены горячимъ ужиномъ изъ жареной свинины, хлѣба, патоки и чернаго кофе, куреніемъ трубки, распѣваніемъ пѣсенъ и изложеніемъ разныхъ разсказовъ при горящемъ кострѣ въ ночной тишинѣ и въ полномъ одиночествѣ степи, то нами овладѣвало такое счастливое и беззаботное чувство, что, казалось, мы достигли верха блаженства на этой землѣ. Этотъ родъ жизни имѣетъ большую прелесть какъ для горожанина, такъ и для сельскаго жителя. Мы происходимъ отъ степныхъ, кочующихъ арабовъ и, несмотря на нашу цивилизацію, не можемъ избавиться отъ любви къ номадной жизни. Надо сознаться, что при одной мысли о бивуачной жизни мы улыбаемся отъ счастья.

Разъ мы сдѣлали двадцать пять миль въ день, а въ другой разъ сорокъ (черезъ большую Американскую степь) и десять прежнихъ составляютъ въ общемъ пятьдесятъ въ двадцать три часа, не считая времени на ѣду, питье и отдыхъ. Протянуться и заснуть, хотя на каменистой или промерзшей землѣ, послѣ трудовъ двигать фуру и двухъ лошадей на протяженіи пятидесяти миль, есть такое высшее наслажденіе, что минутами казалось, что оно досталось намъ слишкомъ дешево.

Мы простояли два дня недалеко отъ «Пруда Гумбольдта»; пробовали пить алкалической воды этого пруда, но она была невозможна, это все равно, что пить щелокъ и не слабый, а крѣпкій, она оставляла горькій, противный вкусъ во рту и какое-то очень непріятное чувство жженія въ желудкѣ. Мы положили патоки въ воду, но это мало помогло, прибавили одинъ пикуль, однако, вкусъ щелока всетаки преобладалъ; вода эта положительно не годилась для питья. Кофе, сдѣланный изъ этой воды, былъ самая сквернѣйшая смѣсь, кѣмъ-либо когда сочиненная. Она, право, была противнѣе, чѣмъ сама вода. Мистеръ Баллу, какъ архитекторъ и строитель этого пойла, чувствовалъ нѣкоторую неловкость и не могъ ни поддержать, ни защитить его, выпилъ полчашки маленькими глотками, прибѣгая къ разнымъ хитростямъ, чтобы слегка похвалить это пойло, но кончилъ тѣмъ, что вылилъ остатки на земь и откровенно сказалъ, «что оно чрезвычайно технически для него». Вскорѣ мы нашли ручей свѣжей воды и воспользовались имъ съ наслажденіемъ, а затѣмъ легли спать.

ГЛАВА XXVIII.

Отъѣхавъ нѣсколько отъ пруда, мы направились вдоль Гумбольдтовой рѣки. Люди, привыкшіе къ необъятной широкой Миссиссипи, называютъ «рѣкою» только тотъ источникъ, который включаетъ въ себѣ большое количество воды, поэтому такіе люди разочаровываются при видѣ береговъ Гумбольдта или Карсона и находятъ, что рѣки въ Невадѣ просто рѣченки, подобныя каналу Эріо, только-что каналъ вдвое длиннѣе и въ четыре раза глубже. Одно изъ самыхъ веселыхъ и укрѣпляющихъ занятій — это, разбѣжавшись, прыгать нѣсколько разъ черезъ рѣку Гумбольдтъ и потомъ, уставши, выпить ее до дна.

На пятнадцатый день, сдѣлавъ двѣсти миль въ сухую и снѣжную мятель, дошли мы, наконецъ, до Юніонвиль, мѣстечко въ области Гумбольдта. Юніонвиль состоитъ изъ одиннадцати хижинъ. Шесть изъ нихъ тянутся по одной сторонѣ, вдоль Камышевыхъ долинъ, остальныя же пять стоятъ напротивъ ихъ, за домами съ обѣихъ сторонъ возвышаются мрачныя стѣны горъ, которыя высоко поднимаются въ облака, такъ что селеніе кажется лежащимъ въ глубокой пропасти. Уже давно дневной свѣтъ освѣщалъ окрестности, а въ Юніонвилѣ все еще царствовалъ мракъ.

Мы построили себѣ маленькую, простую хижину на одной сторонѣ пропасти и покрыли ее парусиною, оставивъ наверху отверстіе для дыму, но въ него каждую ночь проваливалась скотина, ломая наши вещи и прерывая нашъ сонъ. Было очень холодно, а дровъ было мало, индѣйцы приносили на спинѣ за нѣсколько миль хворосту и прутья, и когда мы могли перехватить нагруженнаго индѣйца — хорошо, а когда намъ не удавалось (что большею частью и случалось), то дрогли отъ холода.

Я безъ стыда сознаюсь, что ожидалъ видѣть массу серебра, валяющагося повсюду на землѣ, и думалъ видѣть, какъ оно блеститъ на солнцѣ по вершинамъ горъ, но никому не открывалъ моихъ предположеній, такъ какъ внутренній голосъ говорилъ, что, можетъ быть, я ошибаюсь и преувеличиваю и если буду высказывать мои надежды, то надо мною, пожалуй, будутъ и смѣяться. Всетаки я былъ чрезвычайно доволенъ, что черезъ день или два, самое большее черезъ недѣлю или двѣ буду собирать серебро и въ такомъ количествѣ, что, навѣрное, навсегда обезпечу себя. Въ виду этого я предался мечтамъ и составлялъ планъ, какъ лучше и полезнѣе будетъ тратить эти деньги. При первомъ удобномъ случаѣ я вышелъ изъ хижины, какъ бы безъ особенной цѣли, такъ, для прогулки, но однимъ глазомъ наблюдалъ за товарищами, и какъ только мнѣ казалось, что они на меня смотрятъ, я умѣрялъ свой шагъ, любуясь небомъ, но какъ только замѣтилъ, что они про меня забыли, я далъ тягу, какъ воришка, и не останавливался, пока не исчезъ окончательно изъ виду. Тутъ я началъ свои поиски, все время волнуясь лихорадочно, полный ожиданія, почти увѣренности. Я ползалъ по землѣ, разсматривалъ каждый маленькій камушекъ, сдувалъ съ него пыль, обтиралъ его о свое платье, потомъ опять тщательно разглядывалъ со страхомъ и надеждою. Вдругъ я нашелъ свѣтящійся осколокъ, мое сердце ёкнуло, я спрятался за глыбу и началъ его тереть и разсматривать съ нервнымъ возбужденіемъ й восторгомъ, который не могъ быть сильнѣе, если бы я даже дѣйствительно зналъ, что у меня въ рукахъ кусочекъ серебра. Чѣмъ болѣе я разсматривалъ осколокъ, тѣмъ болѣе убѣждался, что стою у дверей богатства. Я замѣтилъ мѣстность и взялъ съ собой образчикъ. Но, продолжая подниматься и спускаться по неровному склону горы, я все еще искалъ, все съ возрастающимъ интересомъ, радуясь, что пріѣхалъ на Гумбольдтъ и пріѣхалъ во-время. Во всю свою жизнь я не былъ никогда еще въ такомъ восторженномъ состояніи — оно граничило съ бредомъ. Немного погодя на днѣ мелкаго ручья я нашелъ слой блестящаго желтаго осадка, и сердце мое замерло! Золотая жила, а я, въ своей простотѣ, хотѣлъ довольствоваться простымъ серебромъ! Л чувствовалъ такое нервное возбужденіе, что мнѣ показалось, что я лишаюсь разсудка; вдругъ меня взялъ страхъ, что, можетъ быть, за мною слѣдятъ и откроютъ мой секретъ; движимый этою мыслью, я сдѣлалъ обходъ и поднялся на холмикъ для рекогносцировки. Тишина. Никого вокругъ. Тогда я вернулся къ своей рудѣ, ввутренно подбодряя себя на случай возможнаго разочарованія; но мой страхъ былъ напрасенъ, блестящій осадокъ былъ на мѣстѣ, я присѣлъ къ ручейку и началъ вылавливать золото и въ продолженіе цѣлаго часа безъ устали работалъ въ извилинахъ ручья и обшарилъ все русло. Наконецъ заходящее солдце заставило меня бросить поиски и я вернулся домой, нагруженный богатствомъ. Дорогой я невольно улыбался при воспоминаніи о моемъ восторгѣ надъ кусочкомъ серебра, когда подъ носомъ у меня былъ болѣе благородный металлъ, и этотъ первый найденный кусочекъ такъ упалъ въ моихъ глазахъ, что я нѣсколько разъ порывался его бросить.

Товарищи мои, какъ всегда, были голодны, я же не могъ ни ѣсть, на пить и не въ состояніи былъ принимать участія въ разговорѣ, такъ какъ все еще находился въ мечтательномъ состояніи и былъ далекъ отъ дѣйствительности. Ихъ болтовня прерывала теченіе моихъ мыслей и надоѣдала мнѣ. Я съ презрѣніемъ слушалъ ихъ банальный и пошлый разговоръ, но понемногу успокоился и сталъ интересоваться имъ; мнѣ казалось забавнымъ слушать, какъ они распредѣляли свои маленькія экономіи, какъ они вздыхали о возможныхъ лишеніяхъ и бѣдствіяхъ, когда вблизи хижины находилась золотая руда, наша собственная и которую я могъ указать имъ въ каждую данную минуту. Мнѣ стало смѣшно, и я едва удерживался отъ порыва откровенности; мнѣ хотѣлось имъ открыть всю правду, но я удержался. Я далъ себѣ слово передать имъ эту отрадную новость спокойно, быть невозмутимымъ, какъ лѣтнее утро, и только наблюдать за выраженіемъ ихъ лицъ. Я спросилъ:

— Гдѣ вы всѣ были?

— На изысканіи.

— Что вы нашли?

— Ничего.

— Ничего? Что же вы думаете объ этой мѣстности?

— Еще ничего не можемъ сказать, — отвѣтилъ мистеръ Баллу, который былъ опытный золотопромышленникъ и хорошо знакомъ и съ серебряными рудами.

— Но развѣ вы не составили себѣ какого-нибудь понятія?

— Да, составили. Тутъ, можетъ быть, и хорошо, но во всякомъ случаѣ преувеличено. Слой въ семь тысячъ долларовъ врядъ ли найдется. Что Шеба богата, это мы знаемъ, но она не наша; да, кромѣ того, гора такъ полна простымъ металломъ, что никакая наука не въ силахъ тутъ помочь. Мы, конечно, не умремъ здѣсь съ голоду, но и не разбогатѣемъ.

— Такъ что, но вашему, изысканія скудны?

— Безъ всякаго сомнѣнія!

— Ну, значитъ намъ лучше ѣхать назадъ, такъ, что ли?

— О, нѣтъ еще, конечно, нѣтъ. Мы сдѣлаемъ прежде еще пробу.

— Предположите, однако, только предположите, что вы нашли слой, который доставитъ вамъ, скажемъ, сто пятьдесятъ долларовъ съ тонны, будетъ ли это вамъ достаточно?

— Не томите насъ, говорите, — воскликнули всѣ разомъ.

— Или предположите, помните, предположите, что вы нашли слой, который дастъ вамъ тысячу долларовъ съ тонны, достаточно ли это будетъ для васъ?

— Ну, что вы говорите! Что хотите вы сказать. Скрываете ли вы что?

— Такъ, ничего, я только такъ болтаю. Вамъ хорошо извѣстно, что здѣсь нѣтъ богатыхъ рудъ, вы вѣдь это знаете. Вы ходили по окрестностямъ и искали для себя, и всякій, кто кругомъ искалъ, знаетъ, что нѣтъ ничего. Но предположите, это я говорю опять таки разговора ради, такъ вообще, предположите, что кто-нибудь сказалъ бы вамъ, что не стоитъ соблазняться слоемъ въ двѣ тысячи долларовъ; поймите, не стоитъ, и что прямо тутъ, передъ глазами, передъ этой хижиной, лежатъ цѣлыя груды чистаго золота и чистаго серебра, цѣлые океаны, достаточные, чтобы сдѣлать васъ богатыми людьми въ двадцать четыре часа! Ну, что?

— Я бы сказалъ, что онъ помѣшанный дуракъ, — отвѣтилъ старый Баллу, а у самого глаза сверкнули.

— Джентльмены, — сказалъ я, — я ничего не говорю, я кругомъ не ходилъ, вамъ это извѣстно, и, конечно, ничего не знаю, но все, о чемъ я васъ прошу, посмотрите на это и скажите, что вы объ этомъ думаете. — Я положилъ передъ ихъ глазами мои сокровища!

Всѣ они сгруппировались вмѣстѣ, нагнули головы надъ свѣчкой и принялись скоблить мои образчики. Потомъ старый Баллу сказалъ:

— Что мы думаемъ объ этомъ? Я думаю, что это куча гранитнаго сора и гадкаго блестящаго глиммера, который не стоитъ и десяти центовъ за акръ!

Итакъ, все пропало разомъ, испарились мои мечты, рухнуло мое благосостояніе и мои воздушные замки; я стоялъ убитый и пораженный!

Поразмысливъ серьезно, я понялъ истину, что не все то золото, что блеститъ.

Мистеръ Баллу научилъ меня еще большему, а именно, что ничто блестящее не можетъ быть золотомъ. Итакъ, я узналъ тогда, что золото въ своемъ первобытномъ видѣ, темное, некрасивое вещество, и что самые простые металлы своимъ блескомъ привлекаютъ только невѣждъ.

ГЛАВА XXIX.

Я скоро ознакомился со всѣми свойствами серебряной руды. Мы ходили съ м-ромъ Баллу на изысканія, карабкались по склону горъ, пробирались между шалфейными кустами и между утесами по снѣгу, до тѣхъ поръ, пока не падали отъ усталости; но не находили ни серебра, ни золота. День за день повторялось одно и то же. Иногда мы натыкались на выкопанныя ямы въ нѣсколько футовъ глубины, и, новидимому, покинутыя, иногда встрѣчали малоопытныхъ людей, все еще копающихъ, но нигдѣ не было и признака серебра. Эти ямы были отверстіями до устройства тоннелей и, вѣроятно, были предположенія продлить ихъ на сотню футовъ внизъ скалы, чтобы когда-нибудь достичь до серебряной жилы. Когда-нибудь! Это «когда-нибудь» казалось очень далекимъ, неопредѣленнымъ и едва ли вѣроятнымъ. День за день ползали, карабкались, искали, и мы, младшіе члены партіи, приходили постепенно болѣе и болѣе въ отчаяніе отъ такого безплоднаго труда. Наконецъ, однажды мы остановились подъ выступомъ скалы, которая высоко поднималась вверхъ по горѣ. Мистеръ Баллу отбилъ молоткомъ нѣсколько кусковъ и сталъ разсматривать ихъ черезъ лупу, долго и со вниманіемъ, бросилъ ихъ, отбилъ еще, при чемъ сказалъ, что это скала кварцевая и что кварцевыя скалы были именно тѣ, которыя содержали въ себѣ серебро. Содержали его! Я думалъ, по крайней мѣрѣ, что оно будетъ торчать на скалѣ пирогами, или же, что скала будетъ обложена имъ вродѣ фанерки. Мистеръ Баллу все еще продолжалъ отбивать кусочки и тщательно ихъ разсматривать, иногда смачивалъ ихъ языкомъ и смотрѣлъ опять черезъ лупу, наконецъ, онъ воскликнулъ:

— Эврика, нашли!

Мы всѣ заволновались. Скала была бѣла и чиста въ томъ мѣстѣ, гдѣ мистеръ Баллу отбилъ кусочекъ, и въ ней виднѣлась сквозь проходящая, голубая неправильная нить: онъ сказалъ, что она содержитъ серебро, соединенное съ низшими металлами, какъ, напримѣръ, свинецъ, сурьма и разные другіе, виднѣлись нѣкоторые признаки золота. Послѣ большихъ стараній намъ, наконецъ, удалось отличить нѣсколько маленькихъ желтенькихъ крапинокъ и мы убѣдились, что если набрать двѣ тонны такого вещества, то, можетъ быть, и получится одинъ золотой долларъ. Мы не особенно ликовали, но мистеръ Баллу сказалъ, что бываютъ на свѣтѣ и худшія наслоенія. Онъ берегъ и не дотрогивался до той части скалы, которую назвалъ «богатѣйшею», желая опредѣлить ея цѣнность испытаніемъ черезъ огонь. Мы окрестили руду эту именемъ «Монархомъ всѣхъ горъ» (скромность наименованій не есть исключительная черта минеровъ). Мистеръ Баллу написалъ и прибилъ слѣдующее заявленіе, копію съ котораго онъ сохранилъ, чтобы потомъ въ городѣ занести въ книги регистратуры рудъ.

Заявленіе.

Мы, нижеподписавшіеся, предъявляемъ требованіе на три претензіи, въ размѣрѣ 300 футовъ каждая (и одинъ футъ для изысканія) на эту кварцевую жилу, содержащую въ себѣ серебро и простирающуюся на сѣверъ и югъ отъ этого заявленія; во всю глубину, вышину и ширину ея со всѣми ея отклоненіями и извилинами, съ правомъ на 50 футовъ земли съ обѣихъ сторонъ для разработки оной.

Мы подписались и старались убѣдить себя, что будущность обезпечена; но разговоръ и поясненія мистера Баллу привели насъ нѣсколько въ уныніе и въ сомнѣніе. Онъ говорилъ, что эта кварцевая поверхность не составляла все богатство нашей руды, но что залежь въ этой скалѣ, названной нами «Монархомъ всѣхъ горъ», простиралась, можетъ быть, на цѣлыя сотни футовъ внизъ въ землю; для лучшаго поясненія, онъ сравнилъ ее съ мостовою тумбою, и имѣющею почти тотъ же объемъ, что и тумба; спускалась эта залежь далеко внизъ въ нѣдры земли и имѣла совсѣмъ отличительную оболочку отъ стѣнъ, окружающихъ ее со всѣхъ сторонъ, и что отличительный этотъ характеръ она никогда не теряла, безразлично, по какому бы направленію не шла и какъ глубоко не проникала бы въ землю. Онъ говорилъ, что легко можетъ статься, что она проходила внизъ на цѣлую милю, а простиралась на десять, какъ знать, оно неизвѣстно; но гдѣ бы мы на нее не натыкались, поверхъ ли земли или глубоко внутри, вездѣ могли быть увѣрены найти въ ней золото и серебро, тогда какъ въ самой скалѣ, которая есть какъ бы футляръ ея, не найдется ни того, ни другого, и чѣмъ глубже мы будемъ проникать въ залежь, тѣмъ больше найдемъ богатства. И потому, нечего намъ заниматься поверхностью, а надо приступить къ одному изъ двухъ способовъ: или пробуравить сверху шахту и спускаться, пока не достигнемъ желаемыхъ сокровищъ, скажемъ футовъ на сто или болѣе, или спуститься съ горы въ долину и тамъ пробуравить тоннель поперекъ горы и уже подъ землею проникнуть до залежи. Начать ту или другую работу, значило взять на себя трудъ на нѣсколько мѣсяцевъ, потому что много ли мы могли сработать — пять или шесть футовъ въ день. Но это еще было только начало. Обнаруживъ руду, надо было извлечь и въ фурахъ отправлять ее на отдаленный заводъ, гдѣ бы ее протерли, промыли и извлекли бы серебро, посредствомъ довольно долгаго и дорогого способа. Увы, богатство наше, казалось, отодвинулось на сотню лѣтъ!

Но работать мы пошли, рѣшивъ продѣлать шахту. Цѣлую недѣлю поднимались по горѣ, ежеминутно натыкаясь на инструменты, какъ-то: на заступы, кирки, буравы, рѣзцы, зубила, ломы, лопаты и на трубки съ разрывнымъ порохомъ; работали мы усердно, не жалѣя силъ. Сначала раскололи скалу, потомъ стали копать и лопатами выбрасывать, отверстіе постепенно углублялось и все шло хорошо, но вдругъ грунтъ сталъ тверже, понадобились зубила и ломы, вскорѣ подошла такая почва, что ничто не проникало насквозь и пришлось обратиться къ разрывному пороху. Вотъ эта работа была одна изъ самыхъ тягостныхъ! Одинъ изъ насъ держалъ на извѣстномъ мѣстѣ желѣзный буравъ, а другой ударялъ по немъ восьми фунтовымъ молотомъ, оно походило на вколачиваніе гвоздей въ большую чашу вѣсовъ. Черезъ часъ или два буравъ проникалъ, но не глубже, какъ на два или на три фута, дѣлая отверстіе на нѣсколько дюймовъ поперекъ; туда насыпали мы пороху, прибавляли полъ-ярда разрывныхъ трубокъ, всыпали песку, гравія, утрамбовывали это мѣсто и потомъ поджигали.

Послѣ громкаго взрыва и разлетанія вверхъ на воздухъ камней и дыму, мы снова возвращались и находили самое ничтожное количество этого упорнаго кварца, разброшеннаго по сторонамъ, и больше ничего. Недѣля такого мученія была для меня достаточна, я отказался. Клэгетъ и Олифантъ послѣдовали моему примѣру. Шахта наша была глубиною всего на двѣнадцать футовъ. Мы рѣшили лучше взяться за тоннель.

Сошли внизъ по скату горы и принялись за работу; черезъ недѣлю оказалось, что мы прорыли тоннель такой неважной глубины, что можно было скрыть тамъ, можетъ быть, бочку небольшого размѣра, вслѣдствіе чего рѣшили, что залежи намъ достичь скоро не придется, развѣ только, прокопавъ около девяти сотъ футовъ. Я опять отказался, а товарищи сдѣлали тоже, но днемъ позднѣе. Тутъ мы пришли къ убѣжденію, что тоннель намъ ни на что не нуженъ, а нужна намъ уже разработанная руда, въ этой же мѣстности такихъ не было.

Рѣшено было бросить «Монарха» на время.

Народъ, однако, все пребывалъ и восторженно отзывался о рудахъ Гумбольдта; подпавъ подъ общее настроеніе, мы только и мечтали, какъ бы пріобрѣсть побольше «футовъ». Мы опять занялись изысканіями, опять предъявляли свои права, писали заявленія и давали скаламъ громкія названія; спекулировали своими «футами», обмѣнивая ихъ на «футы» другого заявителя; однимъ словомъ, въ короткое время мы сдѣлались собственниками и въ «Грэй Мглѣ», въ «Колумбіанѣ», въ «Бранчъ Млитѣ», въ «Маріа Джэнѣ», въ «Юниверсѣ», въ «Рутъ-Хогъ-о-Дай», въ «Самсонѣ и Далилѣ», въ «Трезброръ Тровѣ», въ «Голкондѣ», въ «Султанѣ», въ «Бумрэнгѣ», въ «Грэтъ Республикѣ», въ «Грэндъ Моголѣ», и еще въ пятидесяти другихъ рудахъ, которыя никогда не видали ни лопаты, ни заступа. Каждый изъ насъ имѣлъ не менѣе тридцати тысячъ футовъ въ «самыхъ богатѣйшихъ рудахъ на земномъ шарѣ», какъ гласила восторженно молва, а между тѣмъ мы были въ долгу у мясника. Мы всѣ отъ восторга, отъ надежды на будущія блага, отъ нервнаго возбужденія пьянѣли и съ ума сходили, и презрительно относились къ тѣмъ, кто не зналъ о нашихъ громадныхъ, милліонныхъ дѣлахъ, кредитъ же нашъ у лавочника былъ плохъ.

Это былъ своего рода замѣчательно странный фазисъ жизни, онъ равнялся нищенству; никто ничего не дѣлалъ, никто не копалъ, не разрабатывалъ никакихъ рудъ, не занимался заводами или изысканіями, доходовъ не было никакихъ и денегъ едва ли существовало достаточно, чтобы купить кусочекъ земли гдѣ-нибудь въ западныхъ селеніяхъ, а между тѣмъ, всѣ имѣли видъ милліонеровъ. Цѣлыя партіи изыскателей съ утра покидали города и только поздно ночью возвращались обратно, нагруженныя образчиками скалъ. У каждаго карманы были биткомъ набиты ими, полъ въ его жилищѣ былъ заваленъ этими кусками и всѣ полки на стѣнахъ были обставлены ими по ранжиру.

ГЛАВА XXX.

Я часто встрѣчалъ людей, которые владѣли отъ одного до тридцати тысячъ «футовъ» въ неразработанныхъ рудахъ и которые твердо вѣрили, что въ короткое время каждый футъ возвысится отъ пятидесяти до тысячи долларовъ, а сами въ то время не имѣли даже и двадцати пяти долларовъ въ карманѣ. Каждый, кто встрѣчался съ нами, непремѣнно несъ съ собою образчики и восхвалялъ свою руду и если только подвертывался удобный случай, онъ непремѣнно затащитъ васъ куда-нибудь въ уголъ и начнетъ предлагать, какъ бы дѣлая вамъ одолженіе, купить у него нѣсколько «футовъ» въ «Голденъ Эджѣ» или въ «Сарра Джэнѣ» или гдѣ-нибудь еще въ другомъ мѣстѣ, и все это для того, чтобы добыть немного на пропитаніе, какъ это вы догадываетесь потомъ по ходу разговора. Онъ васъ упрашиваетъ не выдавать его и никому не сообщать, что предлагалъ такую разорительную для него продажу, и если онъ это дѣлаетъ, то собственно изъ одной симпатіи къ вамъ. Тутъ же вынимался изъ кармана кусокъ скалы и, оглядываясь таинственно по сторонамъ, какъ будто боясь, чтобы кто-нибудь не выхватилъ изъ рукъ такое сокровище, онъ намочилъ осколокъ объ языкъ, начиналъ разглядывать его черезъ лупу и говорилъ:

— Посмотрите, нѣтъ, сюда, прямо въ эту красную грязь, посмотрите, видите, крапинки золота! А эту серебряную нить? Это изъ рудъ «Онкель Эбъ». О такихъ точно болѣе сотни тысячъ' тоннъ, всѣ обнаружены, замѣтьте! Когда мы дойдемъ до самой твердой почвы слоя, то это несмѣтныя богатства! Взгляните на пробу! Не довѣряйте лично мнѣ, если не хотите, но повѣрьте пробѣ!

Послѣ того онъ вынималъ жирный листъ бумаги, на которомъ сдѣланъ былъ разсчетъ, сколько содержалось серебра и золота въ этой рудѣ и сколько сотенъ или тысячъ долларовъ можно было разсчитывать получить съ тонны. Я совсѣмъ не подозрѣвалъ тогда, на какую хитрость шли люди, они приносили на испытаніе лучшую и богатѣйшую часть руды, и часто случалось, что этотъ кусокъ, величиною иногда въ орѣхъ, былъ единственнымъ богатствомъ какой-нибудь жилы, а между тѣмъ проба заставляла предполагать, что это средній выводъ содержимыхъ въ ней металловъ.

Вотъ по такой-то именно системѣ пробъ все общество и лишилось разсудка о Гумбольдтѣ. Газетные корреспонденты тоже на этомъ основаніи дѣлали свои громадные счета и разсчеты. И если читатель не полѣнится, то вспомнитъ богатыя вычисленія нѣкотораго газетнаго репортера о томъ, какъ выгодно отправлять за корабляхъ въ Англію концентрированную руду и что при отдѣленіи металловъ, золото и серебро остаются чистою прибылью промышленнику, а мѣдь и сурьма, и еще другія вещества шли на уплаты всѣхъ издержекъ. У каждаго голова была набита вотъ такими-то сумасбродными и нелѣпыми вычисленіями. Немногіе думали о серьезномъ трудѣ или необходимыхъ денежныхъ затратахъ; всѣ разсчитывали на трудъ ина затраты другихъ.

Мы никогда больше не прикасались ни къ тоннелю, ни къ шахтѣ. Отчего? Очень просто, потому что опытъ научилъ, что секретъ настоящаго успѣха въ серебряномъ дѣлѣ былъ — «не» добывать потомъ лица и трудами рукъ своихъ богатства, а продажею слоевъ людямъ, исполняющимъ тяжелыя работы, рабамъ труда!

Передъ тѣмъ, какъ выѣхать изъ Карсона, секретарь и я купили «футы» на Эсмеральдѣ отъ разнаго рода людей. Мы ожидали имѣть большую и немедленную прибыль отъ слитковъ серебра, взамѣнъ того намъ приходилось постоянно платить все возрастающія пошлины и получать требованія о высылкѣ денегъ, необходимыхъ для разработки руды. Эти пошлины сдѣлались, наконецъ, такъ обременительны, что необходимо было самому поближе разсмотрѣть это дѣло; я рѣшилъ совершитъ поѣздку въ Карсонъ, а оттуда съѣздить и на Эсмеральду. Я купилъ лошадь и двинулся въ путь, сопутствуемый м-ромъ Баллу и однимъ джентльмэномъ, подъ именемъ Олендорфъ, который былъ пруссакъ, но не тотъ, который составилъ иностранную грамматику съ разными безконечными разговорами въ вопросахъ и отвѣтахъ, и отъ которой многимъ пришлось плохо на этомъ свѣтѣ, тѣмъ болѣе что эти вопросы и отвѣты никогда потомъ не встрѣчались на разговорномъ языкѣ, по крайней мѣрѣ, между людьми. Дня два, три мы все ѣхали, перенесли сильную снѣжную мятель и, наконецъ, остановились въ «Ханей-Лэкъ-Смитъ», родъ харчевни, стоящей на берегу рѣки Карсонъ. Строеніе это было бревенчатое, въ два этажа, и стояло на холмикѣ, среди обширной степи, въ которой ничтожная Карсонъ уныло протекала. Близъ дома были оверлэндскія почтовыя конюшни, выстроенныя изъ необожженныхъ кирпичей. Другихъ строеній не было вблизи. При заходѣ солнца пріѣхали около двадцати фуръ съ сѣномъ и расположились вокругъ дома, а погонщики вошли внутрь, чтобы поужинать; люди эти были замѣчательно грубые и неотесанные. Между ними виднѣлись одинъ или два оверлэндскихъ почтовыхъ кучеровъ, а остальные были все бродяги и праздношатающійся людъ; слѣдовательно, домъ былъ набитъ биткомъ.

Послѣ ужина мы пошли гулять и зашли посмотрѣть на небольшой лагерь индѣйцевъ, расположившійся по сосѣдству. Индѣйцы были всѣ чѣмъ-то озабочены, спѣшили укладывать свои вещи, чтобы скорѣе покинуть мѣсто. Трудно было понять, что они говорили на ломаномъ англійскомъ языкѣ, но, наконецъ, съ помощью разныхъ жестовъ мы сообразили, что, по ихъ мнѣнію, въ скоромъ времени надо ожидать большого наводненія. Погода стояла великолѣпная и время года было не дождливое. Глубина этой ничтожной рѣченки была не болѣе одного фута, ну, можетъ быть, два, ширина ручья походила на ширину какого-нибудь задняго переулка въ селеніи, а берега были едва выше человѣческой головы. Спрашивается, откуда надо было ожидать наводненія. Поговоривъ немного объ этомъ, мы рѣшили, что это была какая-нибудь хитрость со стороны индѣйцевъ и что, вѣроятно, у нихъ была болѣе вѣская причина, чтобы такъ спѣшить, а не боязнь наводненія, особенно въ такое замѣчательно сухое время.

Въ семь часовъ вечера мы поднялись во второй этажъ, чтобы лечь спать; по обыкновенію, не раздѣваясь легли всѣ трое въ одну кровать, потому что мѣста было мало: полъ, стулья и прочее, все было занято, и всетаки еще не хватало мѣста для всѣхъ пріѣзжихъ. Черезъ часъ времени мы были разбужены какою-то тревогою; соскочивъ съ постели, мы проворно прошли между рядами спящихъ и храпѣвшихъ на полу погонщиковъ и подошли къ переднимъ окнамъ этой длинной комнаты. Нашимъ глазамъ представилось странное зрѣлище, освѣщенное луною.

Вода въ извѣстной рѣченкѣ Карсонъ поднялась до самыхъ береговъ и сильно шумѣла и пѣнилась, быстрымъ и стремительнымъ теченіемъ уносила разный хламъ, бревна, хворостъ и тому подобный мусоръ. Углубленіе почвы въ одномъ мѣстѣ, обозначающее прежнее русло рѣки, быстро наполнялось и въ нѣсколькихъ мѣстахъ вода начинала выступать изъ береговъ. Люди суетились и бѣгали взадъ и впередъ, подводя скотъ и пододвигая фуры близко къ дому, такъ какъ возвышенное мѣсто, на которомъ онъ находился, простиралось спереди не болѣе какъ на тридцать футовъ, а за домомъ — на сто. Около самаго русла рѣки стояла маленькая досчатая конюшня и въ ней находились наши лошади. Пока мы смотрѣли у этого мѣста, на нашихъ глазахъ вода прибывала такъ быстро, что въ нѣсколько минутъ образовался цѣлый потокъ, шумящій и мало-по-малу захватывающій все строеніе. Тутъ мы поняли, что это не шутка, а дѣйствительно опасное наводненіе и не только вода затопляла маленькую досчатую конюшню, но и угрожала оверлэндскимъ постройкамъ, стоящимъ около рѣки; вода выступила изъ береговъ и волнами подмывала фундаменты и подходила къ ближайшему большому сѣновалу. Мы выбѣжали и присоединились къ взволнованной толпѣ и къ испуганнымъ животнымъ. Вошли по колѣно въ водѣ въ досчатую конюшню, отвязали лошадей и когда отводили ихъ, вода подступила намъ уже по поясъ, такъ быстро возвышалась она. Толпа вся кинулась къ сѣновалу и начала валить громадные тюки прессованнаго сѣна и катить ихъ вверхъ по возвышенію, направляя ихъ къ дому. Между тѣмъ люди замѣтили, что нигдѣ не находили Ойэнсъ, почтоваго кучера; человѣкъ, ищущій его, отправился въ бродъ къ большимъ конюшнямъ, гдѣ, разыскавъ его спящимъ на кровати, разбудилъ и почти вплавь вернулся обратно. Ойэнсъ былъ пьянъ и продолжалъ спать, но это не длилось долго, минуты черезъ двѣ, когда онъ повернулся въ кровати, рука его повисла и коснулась холодной воды! Она дошла уже до самаго матраца! Ойэнсъ вскочилъ, стоя въ водѣ выше пояса и не прошло и четверти часа, какъ все каменное зданіе изъ необожженныхъ кирпичей растаяло, какъ сахаръ, и подъ конецъ рухнуло и въ мигъ было смыто.

Въ одиннадцать часовъ ночи отъ маленькой конюшни виднѣлась только крыша, а наша гостинница стояла на островѣ, посреди океана. Все видимое пространство было залито водою и красиво освѣщалось луннымъ свѣтомъ. Мы вспомнили объ индѣйцахъ, они оказались настоящими пророками, но какъ могли они это предвидѣть, осталось для меня тайной.

Намъ пришлось закупоренными просидѣть въ обществѣ этой странной шайки людей восемь дней и восемь ночей. Весь день они пьянствовали, ругались и играли въ карты, а иногда для разнообразія поднимали и драку. Грязь и скверность, но лучше забыть объ этомъ, потому что наклонности и вкусъ этого люда намъ непостижимы — тѣмъ и лучше.

Тамъ было два человѣка… — впрочемъ, глава эта уже и такъ длинна.

ГЛАВА XXXI.

Тамъ было два человѣка, которые въ особенности были мнѣ непріятны. Одинъ изъ нихъ былъ маленькаго роста шведъ, лѣтъ около двадцати пяти, который, кажется, зналъ одну единственную пѣсню и постоянно ее пѣлъ. Во время дня намъ приходилось сидѣть въ маленькой, душной комнатѣ и потому нельзя было избавиться отъ его пѣнія. Несмотря на крики, ругань, пьянство, его заунывная пѣснь постоянно слышалась и до того мнѣ опротивѣла, что я радъ былъ бы умереть, лишь бы избавиться отъ этого мученія. Другой человѣкъ былъ истый разбойникъ и назывался «Арканзасъ», оно носилъ за поясомъ два револьвера, гнутый ножъ въ голенищѣ, постоянно былъ пьянъ и вѣчно искалъ съ кѣмъ-нибудь повздорить и подраться. Его боялись и всѣ отъ него отстранялись. Онъ прибѣгалъ ко всѣмъ возможнымъ хитростямъ, чтобы заставить кого-нибудь сдѣлать ему оскорбительное замѣчаніе и, когда ему казалось, что онъ достигалъ желаннаго и впередъ наслаждался мыслью о дракѣ, лицо его оживлялось, но обыкновенно намѣченная жертва избѣгала его сѣти, и тогда онъ предавался патетическому отчаянію. Хозяинъ гостинницы, Джонсонъ, былъ малый добродушный и тихій, и вотъ Арканзасъ намѣтилъ его и сталъ на время преслѣдовать его день и ночь. На четвертый день Арканзасъ напился пьянымъ, усѣлся въ уголъ и выжидалъ случая. Немного погодя, вошелъ Джонсонъ и совсѣмъ дружелюбно, держа въ рукахъ бутылку виски, сказалъ:

— Я, думаю, что выборы въ Пенсильваніи…

Арканзасъ внушительно поднялъ кверху палецъ и Джонсонъ остановился, тогда онъ всталъ и, нетвердо ступая, подошелъ къ Джонсону, въ упоръ смотря на него, сказалъ:

— Что, что вы знаете о Пенсильваніи? Отвѣчайте мнѣ немедля, что вы м…можете зн…знать о Пенсильваніи?

— Я только хотѣлъ сказать…

— Вы только хотѣли сказать. Вы только хотѣли, что вы только хотѣли сказать? Вотъ оно! Вотъ это-то и есть, что «я» хочу знать. Я хочу знать, что вы знаете, что вы можете знать о Пенсильваніи, разъ вы такъ нахально о ней говорите. Отвѣчайте!

— М-ръ Арканзасъ, прошу васъ, оставьте меня.

— Кто васъ трогаетъ? Не вы ли придрались ко мнѣ! Не вы ли сами вошли шумя и ругаясь, какъ умалишенный. Конечно, я это не перенесу и не дозволю. Если вы желаете драться, то такъ и скажите! Я къ вашимъ услугамъ!

Джонсонъ, загнанный угрожающимъ Арканзасомъ въ уголъ, восклицаетъ:

— Помилуйте, м-ръ Арканзасъ, я ничего такого не говорилъ. Вы не дадите человѣку даже опомниться. Я собирался сказать, что на будущей недѣлѣ въ Пенсильваніи предстоятъ выборы, вотъ и все, вотъ все, что я хотѣлъ сказать, не встать мнѣ съ мѣста, если это неправда!

— Такъ отчего же вы такъ и не сказали? Зачѣмъ приходить, ворчать и стараться заводить ссору?

— Помилуйте, я и не думалъ ворчать, м-ръ Арканзасъ… я только…

— Такъ я значитъ лгунъ, не такъ ли?

— Ахъ, прошу васъ, м-ръ Арканзасъ, перестаньте, я никогда не думалъ это говорить, умереть мнѣ, хоть сейчасъ же. Всѣ тутъ присутствующіе могутъ вамъ заявить, что я всегда хорошо отзываюсь о васъ и оказываю вамъ предпочтеніе передъ другими. Спросите Смита. Неправда ли, Смитъ? Не говорилъ ли я не дальше, какъ вчерашній вечеръ, что, какъ джентльменъ, съ какой стороны ни посмотри, лучше Арканзаса нѣтъ! Пусть-ка скажутъ, что я этого не говорилъ, что это не мои слова. Итакъ, бросьте это дѣло, м-ръ Арканзасъ, лучше выпьемъ и протянемъ другъ другу руку, не такъ ли? Приходите всѣ, я угощаю, идите Биль, Томъ, Бобъ, Скотти… идите. Я хочу, чтобъ вы помогли мнѣ выпить за здоровье Арканзаса, за друга Арканзаса, за буяна-друга Арканзаса! Протяните мнѣ еще разъ руку, посмотрите на него, молодцы, взгляните хоть разъ, и вотъ что я вамъ скажу, слушайте, передъ вами стоитъ честнѣйшій человѣкъ въ Америкѣ! И тотъ, кто осмѣлится усумниться, будетъ имѣть дѣло со мною, вотъ что я вамъ докладываю. Руку, еще разъ, дружище!

Они обнялись, хозяинъ дружественно-пьяно, а Арканзасъ снисходительно-допускающей, подкупленный выпивкой, снова упустилъ свою добычу. Но глупый хозяинъ былъ такъ счастливъ, что избѣжалъ кровопролитія, что не переставая болталъ, когда, наоборотъ, долженъ былъ бы лучше удалиться, изъ боязни наткнуться на новыя непріятности. Послѣдствіемъ было то, что Арканзасъ скоро опять началъ къ нему придираться и сказалъ:

— Хозяинъ, будьте такъ любезны, повторите то, что сказали!

— Я говорилъ, Скотти, что моему отцу было больше восьмидесяти лѣтъ, когда онъ умеръ!

— И это все, что вы сказали?

— Да, все.

— Только это и сказали?

— Да, только.

Послѣдовало неловкое молчаніе. Арканзасъ, облокотясь на конторку, стучалъ пальцами по стакану. Затѣмъ задумчиво почесалъ лѣвое колѣно правой ногой и, наконецъ, шатаясь направился къ камину, сурово глядя на всѣхъ, столкнулъ съ мѣста двоихъ или троихъ уютно сидящихъ, самъ усѣлся, предварительно ударивъ каблукомъ собаку, которая, визжа, убѣжала подъ лавку, вытянулъ свои длинныя ноги, расправилъ фалды и сталъ грѣть спину.

Нѣсколько времени спустя онъ сталъ что-то ворчать себѣ подъ носъ и снова тяжелою поступью отправился къ конторкѣ и сказалъ:

— Хозяинъ, къ чему это вы вспоминали давно умершихъ людей и говорили о своемъ отцѣ? Развѣ общество, въ которомъ вы находитесь, непріятно для васъ? Такъ, что ли? Если это общество не по вашему вкусу, не лучше ли намъ всѣмъ удалиться? Этого желаете вы, скажите, да?

— Богъ съ вами, Арканзасъ, ничего подобнаго у меня не было въ головѣ. Мой отецъ и моя мать…

— Хозяинъ, не приставайте ко мнѣ! Берегитесь. Если нельзя васъ успокоить иначе, какъ ссорою, такъ говорите скорѣе, но нечего рыться въ воспоминаніяхъ и бросать ихъ въ лицо людямъ, желающимъ и ищущимъ покоя, если только можно найти тутъ покой. Что съ вами сегодня? Я никогда не видѣлъ болѣе безпокойнаго человѣка.

— Арканзасъ, право, я никого не хотѣлъ обидѣть и не буду разсказывать, если это вамъ не нравится. Вѣрно вино бросилось мнѣ въ голову, что ли; потомъ это наводненіе и сколько людей надо кормить, да обо всемъ и обо всѣхъ подумать.

— Такъ вотъ что лежитъ у васъ на сердцѣ? Вы хотите отъ насъ избавиться, вотъ что. Насъ ужь больно много. Вы желали бы видѣть насъ всѣхъ плывущими съ нашими пожитками и удаляющимися отъ васъ? Вотъ оно что! Не дурно!

— Будьте благоразумны, прошу васъ, Арканзасъ. Вы отлично знаете, что я не такой человѣкъ, чтобъ…

— Что, вы мнѣ угрожаете? Мнѣ, да знаете ли вы, что тотъ еще не родился, который смѣлъ бы мнѣ угрожать! Мой совѣтъ вамъ: со мною такъ не поступать, мой голубчикъ, я многое могу простить, но этого никогда. Вылѣзайте-ка изъ-за прилавка, я покажу вамъ, какъ со мною надо поступать! Такъ вы хотите насъ всѣхъ выгнать, вотъ въ чемъ дѣло, вы, подлая и низкая скотина! Вылѣзайте, когда я вамъ говорю, изъ-за прилавка! «Я» покажу вамъ, какъ смѣть грубить, надоѣдать и надменно смотрѣть на джентльмена, который всегда старался быть съ вами въ хорошихъ отношеніяхъ и никогда не упускалъ случая поддержать варъ!

— Прошу васъ, Арканзасъ, перестаньте дуться и ворчать! Если уже необходимо кровопролитіе…

— Слышите, что онъ говоритъ, джентльмены? Слышите, онъ упомянулъ о кровопролитіи! Такъ вамъ непремѣнно нужна чья-нибудь кровь, вы хищникъ и отчаянная голова! Вы задались мыслью это утро непремѣнно убить кого-нибудь, я это давно вижу. Такъ вы мѣтили на меня, не такъ ли? Это меня вы рѣшили убить? Но вамъ это не удастся, вы воровская и низкая душонка, бѣлолицый отпрыскъ негра! Вынимайте ваше оружіе!

За этимъ послѣдовали выстрѣлы; хозяинъ, желая избѣгнуть опасности, прятался за людьми, лазилъ на скамейки и укрывался гдѣ и чѣмъ могъ. Въ этой страшной суматохѣ хозяинъ расшибъ стеклянную дверь и выбѣжалъ въ нее, а Арканзасъ продолжалъ стрѣлять; вдругъ, совсѣмъ неожиданно, въ дверяхъ показалась хозяйка, держа въ рукахъ большія ножницы; она смѣло наступала на буяна! Гнѣвъ ея былъ величественъ. Поднявъ вверхъ голову и со сверкающими глазами стояла она минуты двѣ, потомъ двинулась, держа угрожающимъ образомъ свое оружіе. Удивленный негодяй отступилъ, она за нимъ, и такъ довела она его до средины комнаты и тогда, когда пораженная толпа собралась около и глазѣла, она дала ему такую звонкую пощечину, какой, я думаю, въ жизни своей этотъ запуганный и безстыжій хвастунъ не получалъ. Когда она отошла побѣдоносно, шумъ рукоплесканій раздался и всѣ какъ бы въ одинъ голосъ приказали принести вина, чтобы совершить веселую попойку.

Урокъ оказался замѣчательно полезнымъ.

Царство террора прекратилось и владычество Арканзаса уничтожено. Въ продолженіе остальной части сезона затворничества на этомъ островѣ мы могли видѣть человѣка, который постоянно сидѣлъ поодаль это всѣхъ, имѣлъ видъ пристыженный, никогда не вмѣшивавшагося въ никакую ссору, никогда ничѣмъ не хваставшагося и никогда не искавшаго случая отмстить за дерзости, нанесенныя ему этой самой, толпой бродягъ, которая когда-то раболѣпствовала передъ нимъ; этотъ человѣкъ былъ «Арканзасъ».

На пятое или шестое утро вода спала, земля повсюду показалась, но въ старомъ руслѣ воды было еще много, и рѣка была высока и теченіе ея быстрое, такъ что не было возможности и думать о переѣздѣ черезъ нее. На восьмой день вода все еще стояла высоко и переѣздъ черезъ рѣку хотя и былъ опасенъ, но мы рѣшили испробовать счастья, потому что жизнь въ этой харчевнѣ стала невыносима по случаю грязи, постояннаго пьянства, драки и т. п. Намъ пришлось какъ разъ сѣсть въ лодку въ сильную мятель, лошадей взяли мы за повода, а сѣдла были съ нами въ челнокѣ. Пруссакъ Олендорфъ сидѣлъ на носу съ весломъ, Баллу гребъ, сидя въ серединѣ, а я помѣстился на кормѣ, держа повода лошадей. Когда животныя потеряли подъ собою почву и стали плыть, Олендорфъ испугался; дѣйствительно, опасность состояла въ томъ, что лошади могли помѣшать намъ плыть по намѣченному направленію, и тогда, если, намъ не удастся причалить къ извѣстному мѣсту, то теченіемъ могло отбросить въ сторону и вовлечь въ самую рѣку Карсонъ, которая въ сію минуту представляла изъ себя бурный, лѣнящійся потокъ. Такая катастрофа — была бы неминуемая смерть, по всѣмъ вѣроятіямъ, насъ снесло бы въ море, перевернуло и мы бы потонули. Нѣсколько разъ предупреждали мы Олендорфа быть на-сторожѣ и управлять внимательно, но все было напрасно; какъ только лодка коснулась берета, онъ выпрыгнулъ, а челнокъ отъ толчка перевернулся верхъ дномъ въ довольно глубокомъ мѣстѣ; Олендорфъ успѣлъ схватиться за кустъ и выйти на берегъ, но мнѣ и Баллу пришлось плыть, что было не легко съ нашей толстой одеждой. Однако, мы не отставали отъ лодки и, хотя были почти совсѣмъ вовлечены въ Карсонъ, всетаки совладали и направили лодку къ берегу, гдѣ и высадились благополучно. Мы отъ холода дрожали и были насквозь вымочены, но, по крайней мѣрѣ, были цѣлы. Лошади тоже благополучно вступили на землю, только одни сѣдла наши пропали. Мы привязали животныхъ къ шалфейнымъ кустамъ и имъ пришлось простоять такъ цѣлыя сутки. Вычерпавъ всю воду изъ лодки, мы перевезли кормъ и покрывала для нихъ, а самимъ пришлось переночевать еще одну ночь въ гостинницѣ, прежде чѣмъ пуститься снова въ путь.

На слѣдующее утро снѣгъ шелъ весьма сильный, когда мы, снабженные свѣжими сѣдлами и одеждою, сѣли верхомъ и двинулись въ дорогу. Снѣгъ густо лежалъ на землѣ и дорога была занесена, а снѣжные хлопья заслоняли намъ видѣть далеко, а то горы могли бы быть нашими путеводителями. Положеніе было сомнительное, но Олендорфъ увѣрилъ насъ, что обладаетъ тонкимъ чутьемъ, которое замѣняетъ ему компасъ, и что онъ, вродѣ пчелы, могъ провести прямую линію въ Карсонъ и не разу не свернуть съ пути. Онъ говорилъ, что если бы онъ нечаянно и сошелъ съ прямой дороги, то чутьемъ бы это почувствовалъ, оно стало бы его мучить, какъ оскорбленная совѣсть. Слѣдовательно, успокоенные и довольные, мы доложились на него. Цѣлые полчаса мы осторожно пробирались и къ концу этого времени наткнулись на свѣжій слѣдъ, и Олендорфъ съ гордостью воскликнулъ:

— Я зналъ, что мое чутье безошибочно, какъ компасъ, товарищи! Вотъ видите, мы напали на чей-то слѣдъ, но которому теперь намъ легко будетъ продолжать путь. Поторопимся, чтобъ присоединиться къ путникамъ.

Итакъ, ударивъ по лошадямъ, мы поѣхали рысью, насколько дозволялъ глубокій снѣгъ, и вскорѣ замѣтили, по слѣду, который дѣлался яенѣе, что мы нагоняли нашихъ предшественниковъ, потому еще поспѣшили и, проѣхавъ около часу, увидѣли, что слѣды дѣлались свѣжѣе и яснѣе — но, что главное, насъ удивило это, что число путешественниковъ, опередившихъ насъ, казалось, все возрастало. Мы удивлялись, почему такое большое общество путешествовало въ такое время и въ такой пустыни. Кто-то предположилъ, что это вѣрно отрядъ солдатъ изъ крѣпости; принявъ эту мысль за истину, мы потрусили быстрѣе, зная, что теперь они не могли быть далеко отъ насъ. Но слѣды все умножались и умножались, мы стали думать, что взводъ по какому-то чуду преобразился въ цѣлый полкъ, — Баллу даже счелъ и сказалъ, что ихъ должно быть около пятисотъ человѣкъ! Но вскорѣ онъ остановилъ свою лошадь и воскликнулъ:

— Друзья, слѣды эти наши собственные, и вотъ болѣе двухъ часовъ, что мы, какъ въ циркѣ, все кружимся и кружимся въ этой необъятной пустынѣ! Чортъ побери, оно даже совсѣмъ гидравлически!

Тутъ старикъ не вытерпѣлъ, разгнѣвался и сталъ ругаться. Онъ безцеремонно поносилъ всячески Олендорфа, назвалъ его мрачнымъ дуракомъ и подъ конецъ, что, вѣроятно, по его соображенію, было въ особенности ядовито, сказалъ: «Что онъ ничего не знаетъ и не понимаетъ, не болѣе, какъ логариѳма!»

Мы дѣйствительно все время кружились и шли по собственнымъ слѣдамъ. Съ тѣхъ поръ Олендорфъ съ его «чувствительнымъ компасомъ» былъ въ опалѣ. Послѣ столькихъ мученій оказалось, что мы все у берега рѣки, со стоящей на немъ гостинницей, которая тускло виднѣлась сквозь падающій снѣгъ. Пока мы соображали, что намъ дѣлать, мы увидали молодого шведа, приплывшаго на челнокѣ и пѣшкомъ отправляющагося въ Карсонъ, напѣвая все время свою скучную пѣсню о «сестрѣ и о братѣ» и о «ребенкѣ въ могилѣ со своею матерью»; черезъ нѣсколько минутъ онъ стушевался и потомъ совсѣмъ исчезъ въ бѣломъ пространствѣ. Никогда больше о немъ не слыхали. Онъ, безъ сомнѣнія, сбился съ дороги и, уставши, прилегъ заснуть, а сонъ довелъ до смерти. Возможно также, что онъ шелъ по нашимъ злополучнымъ слѣдамъ, пока не упалъ отъ изнеможенія.

Вскорѣ показалась оверлэндская почтовая карета, переѣхала въ бродъ быстро сбывавшую рѣку и направилась въ Карсонъ, совершая первую поѣздку послѣ наводненія. Теперь мы больше не боялись и крупною рысью бодро слѣдовали за нею, имѣя полное довѣріе къ знаніямъ почтоваго кучера; но лошади наши были плохими товарищами свѣжей почтовой упряжкѣ, мы вскорѣ сильно отстали, но не горевали, имѣя передъ собою вѣрные слѣды колесъ, которые обозначали намъ путь. Было три часа пополудни, слѣдовательно, надо было ожидать скоро ночь, тутъ не было пріятныхъ сумерекъ, а ночь прямо застигала васъ сразу. Снѣгъ продолжалъ падать все также тихо и часто и не давалъ намъ ничего разглядѣть въ пятнадцати шагахъ, все вокругъ насъ было бѣло, кусты, покрытые снѣгомъ, мягко обрисовывались и напоминали сахарныя головы, а передъ нами двѣ, едва замѣтныя, борозды отъ колесъ, постепенно пропадали, покрываясь снѣгомъ.

Эти шалфейные кусты, какъ и вездѣ, были вышиною въ три или четыре фута, отстоя другъ отъ друга въ семи футахъ, каждый изъ нихъ представлялъ теперь снѣговую возвышенность и куда бы вы ни направились (какъ въ хорошо воздѣланномъ огородѣ), вы бы все видѣли себя ѣдущимъ по ясно очерченной аллеѣ, со снѣговыми возвышенностями по обоимъ бокамъ, аллея ширины обыкновенной дороги, ровная и хорошая. Но намъ было не до того. Представьте себѣ нашъ ужасъ, когда мы сознали, что потеряли окончательно слѣдъ колесъ и что теперь, въ глухую ночь, мы, можетъ быть, уже давно плутаемъ и далеко отъѣхали отъ правильнаго пути, и скитаемся между шалфейными кустами, все болѣе и болѣе отдаляясь отъ цѣли. Мгновенно мысль эта заставила насъ встрепенуться, и сонливость, которая до этого понемногу овладѣвала нами, пропала совсѣмъ, мы очнулись, умственно и физически, и съ содроганіемъ поняли весь ужасъ нашего положенія.

Была минута, когда, сойдя съ коней, мы, нагнувшись, тревожно надѣялись найти слѣдъ дороги. Но напрасный трудъ; очевидно, если съ высоты коней нельзя было различить никакихъ углубленій и неровностей, то, что можно было видѣть, нагнувшись такъ близко.

ГЛАВА XXXII.

Намъ казалось, что мы ступаемъ по дорогѣ, но это еще никѣмъ не было доказано. Мы ходили взадъ и впередъ по разнымъ направленіямъ; вездѣ видѣли правильные снѣговые бугры и правильныя аллеи между ними, которыя только путали насъ, потому что каждый полагалъ стоять на настоящей дорогѣ, а что другой ошибался. Однимъ словомъ, положеніе было отчаянное. Намъ было холодно и мы коченѣли, а лошади сильно утомлены. Рѣшено было зажечь костеръ изъ шалфейныхъ кустовъ и просидѣть до утра. Это было умно придумано, потому что верхами мы удалялись въ сторону отъ прямой дороги и при такой мятели, длись она еще одинъ день, положеніе могло сдѣлаться безвыходнымъ.

Всѣ согласны были зажечь костеръ, у котораго могли бы погрѣться, и вотъ стали мы его устраивать, но, чтобы зажечь, ни у кого не оказалось спичекъ, тогда рѣшили попробовать воспламенить хворостъ пистолетными выстрѣлами. Никто изъ насъ никогда этого не дѣлалъ прежде, но никто и не сомнѣвался, что оно возможно и безъ особыхъ хлопотъ, потому что каждый читалъ объ этомъ въ книгахъ и, понятно, вѣрилъ слѣпо, какъ многое другое, напримѣръ, что заблудившійся охотникъ добылъ огонь посредствомъ тренія другъ о друга двухъ гнилыхъ деревяшекъ.

Мы встали на колѣни въ глубокій снѣгъ, тѣснясь одинъ къ другому, а лошади, собравшись вмѣстѣ, нагнули свои добрыя морды надъ нами; пока мы продолжали заниматься нашей важной работой, снѣгъ неслышно падалъ и превращалъ насъ въ группу бѣлыхъ статуй. Мы наломали прутьевъ съ кустовъ, положили ихъ въ кучу на маленькомъ мѣстѣ, расчищенномъ нами, и минутъ черезъ десять все было готово; бросивъ разговаривать, едва переводя дыханіе, мы тревожно ожидали успѣха отъ этого опыта; Олендорфъ взялъ револьверъ, выстрѣлилъ и сдулъ прочь всю кучу! Худшей неудачи трудно было ожидать.

Это было горе; но оно блѣднѣло передъ другимъ ужасомъ, — лошади наши исчезли! Мнѣ было поручено держать ихъ за поводья, но, вѣроятно, поглощенный пистолетнымъ опытомъ, я безсознательно упустилъ поводья, и освобожденныя животныя ушли. Разыскивать ихъ было невозможно, такъ какъ топотъ копытъ пропадалъ на мягкомъ снѣгу, а мятель мѣшала увидѣть лошадей и въ двухъ ярдахъ разстоянія. Мы бросили думать ихъ искать и проклинали книги, лживо говорящія, что лошадь въ бѣдственую минуту будетъ стоять смирно около хозяина, чуя найти покровительство и защиту у него.

И прежде положеніе наше было довольно плачевное, но теперь мы чувствовали себя совсѣмъ одинокими. Терпѣливо и съ сомнительною надеждою наломали мы снова хворосту и собрали его въ кучу. Пруссакъ опять выстрѣлилъ и этотъ разъ окончательно все уничтожилъ. Однимъ словомъ, добыть огонь черезъ пистолетный выстрѣлъ, вѣроятно, было искусство, требующее продолжительной практики и опыта, а глухая степь, полночь и мятель не способствовали развитію этого познанія. Рѣшено было бросить этотъ способъ и испробовать другой. Каждый взялъ по двѣ деревяшки и сталъ ихъ тереть другъ о друга, терли въ продолженіе полчаса и кончилось тѣмъ, что мы сами охолодѣли и деревяшки тоже. Мы глубоко ненавидѣли всѣхъ охотниковъ и всѣ книги, которыя вводили насъ въ такія заблужденія, и печально недоумѣвали, что намъ предпринять. Въ такую критическую минуту мистеръ Баллу совсѣмъ неожиданно выудилъ у себя изъ кармана, между прочимъ соромъ, четыре спички. Если бы найдено было четыре золотые прутика, то они показались бы ничтожными въ сравненіи со спичками. Никто не можетъ понять, какъ пріятно смотрѣть на спичку при такихъ обстоятельствахъ, какъ мила и прелестна кажется она. Этотъ разъ мы набрали сучья, полные надежды, и когда мистеръ Баллу собрался зажечь первую спичку, то все наше вниманіе сосредоточилось на немъ, такъ что нѣсколько страницъ было бы мало, чтобы описать наше настроеніе.

Спичка зажглась надежнымъ огнемъ, погорѣла и потухла. Огорченіе наше равнялось чувству потери близкаго существа. Вторая спичка зажглась и тутъ же потухла. Третью потушилъ вѣтеръ въ тотъ самый моментъ, когда успѣхъ былъ надеженъ. Мы тѣснѣе прижались другъ къ другу и почувствовали особую болѣзненную заботливость, когда мистеръ Баллу сталъ чиркать о колѣно послѣднюю нашу надежду. Она зажглась синеватымъ огнемъ, горѣла сначала плохо, потомъ разгорѣлась въ яркое пламя. Заслоняя огонь обѣими руками, старый джентльмэнъ постепенно нагибался, и сердце у каждаго изъ насъ забилось сильнѣе, а кровь и дыханіе застыли.

Наконецъ, пламя коснулось сучьевъ, обхватило ихъ, потомъ какъ будто потухло, снова сильно разгорѣлось, опять потухло и, наконецъ, какъ живое существо, сдержавъ секундъ на пять дыханіе, вздохнуло и окончательно потухло.

Мы безмолвствовали; это было какое-то торжественное молчаніе; даже вѣтеръ притихъ и его слыхать было не болѣе, какъ падающіе хлопья снѣга. Немного погодя, мы стали разговаривать уныло, грустно и вскорѣ оказалось, что у каждаго изъ насъ лежало на душѣ скорбное убѣжденіе, что мы проводимъ послѣднюю ночь на землѣ. Я такъ сильно надѣялся, что я одинъ чувствовалъ это, что, когда остальные спокойно сознались въ томъ же, оно прозвучало для меня, какъ бы призывомъ съ того свѣта. Олендорфъ сказалъ:

— Братья, умремъ вмѣстѣ и разстанемся безъ всякихъ дурныхъ чувствъ другъ къ другу. Забудемъ прошлое. Я знаю, вы на меня сердились, когда я опрокинулъ челнокъ, когда я хотѣлъ показать свое знаніе и велъ васъ, все кружась, по снѣгу, но, вѣрьте, мое намѣреніе было хорошее; простите меня. Я прямо сознаю, что питалъ скверныя чувства къ мистеру Баллу, когда онъ ругалъ меня и назвалъ логариѳмой, я не знаю, что оно значитъ, но, безъ сомнѣнія, что-нибудь весьма позорное и непристойное въ Америкѣ, и оно почти все время не выходило у меня изъ головы и обидѣло меня до глубины души… но забудемъ; я прощаю мистеру Баллу отъ всего сердца, и…

Бѣдный Олендорфъ не могъ продолжать и заплакалъ, плакалъ онъ не одинъ, такъ какъ я и мистеръ Баллу присоединились къ его слезамъ. Наконецъ, Олендорфъ совладалъ съ собою и сталъ снова говорить и прощать меня, въ чемъ я былъ виноватъ передъ нимъ. Затѣмъ онъ вытащилъ бутылку виски и сказалъ, что будетъ ли онъ живъ или мертвъ, но больше никогда не прикоснется до вина. Онъ говорилъ, что потерялъ всякую надежду на сохраненіе жизни и хотя чувствовалъ себя плохо подготовленнымъ къ смерти, но подчинялся смиренно своей участи; если онъ и желалъ бы продлить свое существованіе, то не для эгоистическихъ цѣлей, а единственно для того, чтобы совсѣмъ преобразиться и предаться добрымъ дѣламъ, помогать нищимъ, ухаживать за больными и предостерегать каждаго отъ дурныхъ послѣдствій невоздержанія, жизнь его была бы полезнымъ примѣромъ для юношества, и тогда подъ конецъ умереть съ пріятнымъ сознаніемъ, что прожилъ не даромъ. Онъ кончилъ тѣмъ, что сказалъ, что тутъ же, въ присутствіи смерти, начинаетъ свое преобразованіе, такъ какъ нельзя было надѣяться на продленіе времени, чтобы съ пользою посвятить свою жизнь — и съ этимъ онъ швырнулъ далеко отъ себя бутылку виски.

Мистеръ Баллу дѣлалъ замѣчанія подобнаго же свойства и началъ съ того, что выбросилъ старую колоду картъ, съ которой не разставался и которая услаждала наше заключеніе во время наводненія и сдѣлало его отчасти сноснымъ. Онъ сказалъ, что хотя никогда не былъ игрокомъ, но всетаки доволенъ, такъ какъ игра въ карты. во всякомъ случаѣ занятіе безнравственное и вредное, и ни одинъ человѣкъ не могъ вполнѣ быть чистымъ и непорочнымъ, если не избѣгалъ ихъ. «И потому, — продолжалъ онъ, — совершая это дѣйствіе, я уже теперь начинаю чувствовать симпатію къ духовной сатурналіи, необходимой для полнаго и окончательнаго преобразованія». Этотъ наборъ словъ тронулъ его, какъ никогда не могла осмысленная рѣчь, и старикъ зарыдалъ заунывно, но не безъ примѣси довольства. Моя собственная исповѣдь была такого же характера, какъ и моихъ товарищей, и я знаю, что чувства, внушаемыя ею, были чистосердечны и искренни. Мы все были искренни и всѣ глубоко тронуты и проникнуты присутствіемъ смерти и сознаніемъ лишенія всякой надежды. Я бросилъ свою трубку и, сдѣлавъ это, почувствовалъ себя свободнымъ отъ ненавистнаго порока, который угнеталъ меня постоянно, какъ тиранъ. И пока я еще говорилъ, то размышлялъ о томъ добрѣ, которое могъ бы сдѣлать на этомъ свѣтѣ, и о большемъ еще теперь, съ помощью новыхъ побужденій и высшихъ и лучшихъ стремленій, если только продлить жизнь на нѣсколько лѣтъ болѣе; мысль эта меня терзала и слезы снова потекли ручьями. Мы всѣ трое обнялись и въ такомъ положеніи, сидя, ожидали появленія сонливости, которая всегда предшествуетъ смерти отъ замерзанія.

Понемногу оно стало нами овладѣвать, мы сказали другъ другу послѣднее прости. Пріятное ощущеніе сонливости захватывало пропадающее сознаніе, а снѣгъ хлопьями укутывалъ бѣлымъ саваномъ мое побѣжденное тѣло. Пришелъ часъ забвенія. Борьба съ жизнью прекращалась.

ГЛАВА XXXIII.

Не помню, долго ли я находился въ состояніи забвенія, но оно показалось мнѣ вѣчностью. Понемногу я сталъ смутно сознавать себя и почувствовалъ боль во всѣхъ членахъ и по всѣму тѣлу. Я вздрогнулъ. «Смерть, — мелькнуло въ головѣ, — вотъ она, смерть!»

Около себя увидалъ я что-то бѣлое, поднимающееся, и услыхалъ голосъ, полный горечи, сказавшій:

— Не будетъ ли кто изъ васъ, джентльмэны, настолько любезнымъ, ударить меня сзади?

Это былъ Баллу, по крайней мѣрѣ, это было его подобіе, въ сидячемъ положеніи, покрытый снѣгомъ и обладающій его голосомъ.

Я всталъ и тутъ, при неясномъ еще разсвѣтѣ увидѣлъ въ пятнадцати шагахъ отъ насъ постройки и зданіе почтовой станціи и нашихъ осѣдланныхъ лошадей, стоящихъ подъ навѣсомъ!

Недалеко отъ меня поднялся дугообразный снѣжный сугробъ и Олендорфъ показался; мы всѣ трое усѣлись и смотрѣли на дома, не рѣшаясь промолвить слово. Правда, намъ нечего было сказать. Положеніе наше было настолько глупо-смѣшное и унизительное, что слова теряли смыслъ, и мы не знали, съ чего начать.

Чувство радости освобожденія было отравлено, не только отравлено, оно почти совсѣмъ не ощущалось. Не проронивъ ни слова, мы сдѣлались почему-то сердиты, раздражительны, злы другъ на друга, злы на себя, злы на всѣхъ вообще; угрюмо стряхнули нависшій снѣгъ съ одежды и смущенно поплелись одинъ за другимъ къ лошадямъ, разсѣдлали ихъ и вошли на станцію. Я едва ли что-нибудь преувеличилъ, разсказавъ это курьезное и глупое происшествіе. Оно было именно точь-въ-точь, какъ я его описалъ… Не дурно, дѣйствительно, просидѣть въ степи, ночью во время мятели, быть почти занесенными снѣгомъ, чувствовать себя одинокими, безпомощными, когда въ пятнадцати шагахъ стоитъ уютная гостинница.

Въ продолженіе двухъ часовъ мы сидѣли на станціи въ сторонѣ отъ всѣхъ и мысленно вспоминали съ отвращеніемъ все происшедшее. Поняли, почему лошади насъ покинули. Онѣ, почуявъ свободу ушли и, вѣроятно, черезъ четверть часа стояли уже подъ навѣсомъ и слышали и потѣшались надъ нашими исповѣдями и жалобами.

Послѣ завтрака мы почувствовали себя нѣсколько лучше, бодрость жизни вернулась. Свѣтъ казался привлекательнымъ и жизнь стала снова драгоцѣнна, какъ и въ прежнее время. Не много погодя мною овладѣло какое-то странное безпокойство, которое росло, мучило меня, не переставая. Увы, мое преобразованіе было далеко несовершенно — я хотѣлъ курить! Я воздерживался, сколько силы дозволяли, но плоть немощна. Я вышелъ одинъ побродить и боролся самъ съ собою цѣлый часъ, напоминалъ себѣ свои обѣщанія переобразовать себя, усовѣщевалъ себя, убѣждалъ; упрекалъ, но все было тщетно; я вскорѣ изловилъ себя, роющимся въ снѣгу, разыскивая трубку. Послѣ продолжительныхъ поисковъ я нашелъ ее, тихо ушелъ и спрятался, чтобы вдоволь насладиться. Я просидѣлъ за гумномъ довольно долго и спрашивалъ себя, что буду чувствовать, если товарищи мои, которые мужественнѣе, устойчивѣе и честнѣе меня, поймаютъ меня врасплохъ. Наконецъ, я закурилъ, затянулся и при этомъ сознавалъ всю свою подлость и низость; я просто совѣстился сидѣть въ своемъ собственномъ обществѣ. Боясь быть пойманнымъ, я по думалъ, что лучше сдѣлаю, если пойду дальше на край гумна, гдѣ, вѣроятно, буду безопаснѣе, и повернулъ за уголъ. Едва только я это сдѣлалъ, какъ изъ-за другого угла показался Олендорфъ, держа бутылку у самаго рта, а между нами сидѣлъ, ничего не подозрѣвая Баллу, играя въ карты, въ старыя истрепанныя карты!

Пошлость нашего положенія дошла до крайности. Мы протянули другъ другу руки и согласились никогда больше не упоминать ни о нашемъ «переобразованіи», ни о «полезномъ примѣрѣ для юношества».

Станція, на которой мы находились, стояла на самомъ краю двацать шестой мили степи. Еслибъ мы подошли къ ней на полчаса ранѣе, то услыхали бы крики людей и выстрѣлы ихъ, такъ какъ въ то время ожидали гуртовщиковъ со стадами овецъ и, зная, что въ такую ночь легко сбиться и пропасть, намѣренно кричали и стрѣляли, чтобы этимъ направить ихъ на правильный путь. Пока мы были на станціи, трое изъ гуртовщиковъ явились, падая съ ногъ отъ изнеможенія и усталости, а двое такъ и пропали и никогда о нихъ никто уже не слыхалъ.

Мы пріѣхали въ Карсонъ въ должное время и рѣшили тутъ отдохнуть. Этотъ отдыхъ вмѣстѣ со сборами въ поѣздку на Эсмеральду продержалъ насъ цѣлую недѣлю и далъ намъ случай присутствовать при разбирательствѣ одного дѣла, «о большомъ земляномъ обвалѣ», дѣло между Гейдомъ и Морганомъ, обстоятельство, извѣстное и по сей день, не забытое въ Невадѣ. Послѣ нѣсколькихъ словъ необходимаго разъясненія я опишу весь ходъ дѣла этой странной исторіи.

ГЛАВА XXXIV.

Около Карсона, Игль и Уашу долинъ, горы очень высоки и отвѣсны, такъ что весною, когда снѣгъ начинаетъ быстро таять и согрѣтая поверхность земли дѣлается рыхлою и мягкою, обыкновенно начинаются опустошительные земляные обвалы. Читатель врядъ ли имѣетъ понятіе о земляныхъ обвалахъ, если не жилъ въ этой странѣ. Въ одно прекрасное утро вы встаете и видите, что цѣлый склонъ горы отпалъ и свалился внизъ въ долину, оставляя на передней сторонѣ или челѣ горы большой, безлѣсый, неприглядный шрамъ, вѣроятно, для того, чтобъ это обстоятельство не скоро изгладилось изъ памяти его.

Бункомбъ, главный повѣренный Соединенныхъ Штатовъ по дѣламъ казны, былъ назначенъ въ Неваду. Онъ считалъ себя весьма талантливымъ и нетерпѣливо ждалъ случая доказать это на дѣлѣ, частью, конечно, изъ самолюбія, а частью потому, что его окладъ былъ скудный (что довольно ясно сказано). Старѣйшіе граждане новой территоріи смотрятъ свысока, какъ-то благосклонно-сострадательно на остальныхъ жителей, пока они держатъ себя въ сторонѣ, но разъ они вмѣшиваются въ дѣла, то обходятся съ ними безцеремонно.

Однажды утромъ Дикъ Гейдъ опрометью прискакалъ въ Карсонъ къ стряпчему Бункомбъ и, не давъ себѣ труда привязать лошадь, вбѣжалъ къ нему. Дикъ былъ сильно возбужденъ. Онъ сталъ просить повѣреннаго не отказать ему вести его дѣло и, если только обѣщаетъ выиграть, то заплатитъ ему пятьсотъ долларовъ; послѣ этого онъ сталъ разсказывать свое горе, сильно размахивалъ руками и ругался безпрестанно. Онъ объяснилъ, что всѣмъ давно извѣстно, что онъ уже нѣсколько лѣтъ подъ-рядъ пашетъ и обрабатываетъ землю въ области Уашу, успѣшно занимаясь дѣломъ, и къ тому же всякій зналъ, что ферма его находится около самой окраины долины, а что Томъ Морганъ обладалъ фермою, стоящею сейчасъ надъ нимъ на склонѣ горы. Дѣло въ томъ, что приключился страшный, разорительный обвалъ и вся ферма Моргана съ ея заборомъ, хижинами, скотомъ, гумномъ, однимъ словомъ, со всѣми постройками спустилась прямо на его владѣнія и покрыла ихъ слоемъ, толщиною въ 38 футъ, не оставляя свободнымъ ни одного уголка его собственности. Морганъ отказывался освободить мѣсто, говоря, что сидитъ въ своемъ собственномъ домѣ и что домъ этотъ стоитъ на той же самой землѣ, на которой стоялъ и прежде, и что ему весьма интересно видѣть, кто посмѣетъ заставить его удалиться.

— А когда я упомянулъ ему, — сказалъ плаксиво Гейдъ, — что онъ усѣлся на мои владѣнія и постройки и этимъ нарушаетъ право недвижимой собственности, онъ имѣлъ дерзость спросить меня, зачѣмъ я не остался на моей фермѣ и не берегъ своего имущества, когда видѣлъ, что онъ спускается. Почему я не остался, противный лунатикъ, когда я услыхалъ этотъ шумъ и грохотъ и посмотрѣлъ вверхъ на гору, то думалъ, что весь свѣтъ разрывается и проваливается вдоль ската горы, — обломки, дрова, громъ и молнія, снѣгъ и градъ, хламъ, клочья сѣна и пыль столбомъ, вотъ все, что виднѣлось; деревья выворачивало вверхъ корнями, скалы, величиною съ домъ, прыгали около тысячи футовъ вверхъ и разбивались на мелкіе куски; скотина, вывороченная на изнанку, падала внизъ головою, со своими хвостами, висящими во рту, и посреди всего этого опустошенія и крушенія, дуракъ этотъ, проклятый Морганъ, сидя на столбѣ своихъ воротъ, удивляется, почему я не остался беречь своего имущества! Боже, Создатель! Когда я увидѣлъ весь этотъ ужасъ, то, кажется, въ три прыжка очутился не вѣсть гдѣ.

"Но что меня грызетъ, это то, что этотъ Морганъ виситъ тамъ и не думаетъ удаляться, говоритъ, что онъ у себя и тамъ и останется, даже предпочитаетъ это мѣсто прежнему. Сумасшедшій! Я, дѣйствительно, въ продолженіе двухъ дней былъ какъ сумасшедшій и не могъ найти дороги въ городъ, бродилъ между кустарникомъ, давно ничего не ѣвши… нѣтъ ли чего напиться, господинъ стряпчій? Ну, берегись, Морганъ, теперь я тутъ, обращаюсь къ правосудію и тогда увидимъ!

Никто, можетъ быть, въ своей жизни не чувствовалъ такой наплывъ негодованія, какъ стряпчій въ эту минуту; онъ сказалъ, что отъ роду не приходилось ему слышать о такомъ надменномъ и дерзкомъ заявленіи и что никакой судъ въ этомъ дѣлѣ немыслимъ, такъ какъ Морганъ не имѣетъ ни малѣйшаго права оставаться на томъ мѣстѣ, никто не станетъ одобрять его поступокъ, никакой адвокатъ не возьмется за его дѣло, а судья прямо откажетъ и не пожелаетъ выслушивать его. Гейдъ остановилъ повѣреннаго, сказавъ, что именно въ этомъ-то онъ и заблуждается: весь городъ, наоборотъ, защищаетъ Моргана, адвокатъ Брэйтонъ, весьма способный и остроумный человѣкъ, взялся вести его дѣло, и такъ какъ составъ суда находится въ отпуску, то дѣло разберетъ посредникъ, и бывшій губернаторъ Рупъ, уже назначенъ исполнить эту обязанность и откроетъ засѣданіе сегодня, въ два часа дня, въ большомъ публичномъ залѣ близъ думы.

Стряпчій былъ пораженъ этимъ извѣстіемъ и сказалъ, что всегда подозрѣвалъ, что жители этого округа глупые и пустые люди, но теперь онъ въ этомъ окончательно убѣдился: «Будьте покойны, будьте покойны, — прибавилъ онъ, — и собирайте вашихъ свидѣтелей, потому что за побѣду я вамъ ручаюсь, она также достовѣрна, какъ будто споръ уже рѣшенъ». Гейдъ пересталъ плакать и ушелъ.

Въ два часа пополудни Рупъ открылъ засѣданіе и появился, окруженный толпою шерифовъ; тутъ же собрались свидѣтели и зрители; Рупъ настолько торжественно и внушительно смотрѣлъ на всѣхъ, что его соучастники опасались, что онъ, можетъ быть, забылъ или не понялъ, что вся эта процедура была только комедіей.

Неземная тишина царила въ залѣ, при малѣйшемъ шумѣ, судья тотчасъ же грозно призывалъ къ порядку, а шерифы повторяли за нимъ тотъ же приказъ. Немного погодя явился г-нъ стряпчій Соединенныхъ Штатовъ, неся подъ мышкой груду книгъ законовъ и, пробираясь съ трудомъ сквозь толпу слушателей, услыхалъ повелительный голосъ судьи:

— Дорогу господину стряпчему Соединенныхъ Штатовъ! — Это почтительное признаніе его высокаго положенія пріятно подѣйствовало на стряпчаго.

Стали вызывать и допрашивать свидѣтелей, они были весьма разнообразны, тутъ были законодатели, чиновники высшихъ должностей, фермеры, рудокопы, индѣйцы, торговцы и негры. Ровно три четверти ихъ были вызваны защитникомъ Моргана и несмотря на это, показанія ихъ всѣ шли въ пользу истца Гейда. Каждый новый свидѣтель только увеличивалъ доказательства нелѣпаго желанія человѣка присвоить собственность другого вслѣдствіе того, что его поселокъ обвалился и покрылъ чужія владѣнія. Защитники Моргана начали говорить свои рѣчи одинъ за другимъ и въ рѣчахъ ихъ проявлялась слабая защита интересовъ своего кліента.

Наконецъ, поднялся господинъ стряпчій, взволнованный и возбужденный, онъ ударилъ кулакомъ по столу, швырнулъ книги законовъ, сталъ кричать, шумѣть, вопить, ссылаться на все и всѣхъ, цитировать выраженія поэтовъ, сатириковъ, статистиковъ, приводить эпизоды историческіе, патетическіе, произносить угрозы, богохульства и съ какимъ-то боевымъ гиканіемъ въ голосѣ заключилъ рѣчь, восхваляя свободу слова, печати, школъ, упоминая о достославной Америкѣ и о правилахъ неизмѣннаго правосудія. (Рукоплесканія).

Когда стряпчій кончилъ и сѣлъ, то съ полнымъ убѣжденіемъ, что послѣ такой рѣчи дѣло Моргана проиграно. Бывшій губернаторъ Рупъ задумчиво наклонилъ голову на нѣсколько минутъ и предался размышленіямъ, безмолвная аудіенція ожидала его рѣшеніе. Затѣмъ онъ всталъ, выпрямился, снова наклонилъ голову и снова задумался, потомъ сталъ ходить медленно, дѣлай при этомъ большіе шаги, подперевъ рукою подбородокъ, а безмолвная аудіенція все ждала.

Наконецъ, онъ вернулся къ своему трону, сѣлъ на него и сталъ внушительно говорить:

— Джентльмэны, я вполнѣ сознаю всю отвѣтственность, наложенную на меня сегодняшній день. Дѣло это, не есть дѣло обыденное, а, наоборотъ, это одно изъ важныхъ и серьезныхъ дѣлъ, которое когда-либо попадалось въ судебной практикѣ. Джентльмэны, я внимательно слушалъ всѣ свидѣтельскія показанія и замѣтилъ въ нихъ тяготѣніе, подавляющее тяготѣніе въ пользу истца Гейда. Я также прислушивался съ большимъ интересомъ къ замѣчаніямъ г-на адвоката и въ особенности восхищался неопровержимой логикой достойнаго джентльмена, представителя истца. Но, джентльмэны, остерегайтесь вліянія человѣческихъ показаній, человѣческихъ умозаключеній и доводовъ и человѣческихъ понятій о справедливости въ такую торжественную минуту, какъ эта. Джентльмэны, не подобаетъ намъ, презрѣннымъ червямъ, вмѣшиваться въ судьбы Божіи. Мнѣ ясно, что тутъ Провидѣніе своею неисповѣдимою мудростью нашло нужнымъ перемѣстить поселокъ отвѣтчика. Мы лишь твари и должны покоряться. Если Провидѣніе пожелало благопріятствовать отвѣтчику Моргану такимъ замѣчательнымъ и удивительнымъ способомъ, и если Провидѣніе, неудовлетворенное положеніемъ поселка Моргана, на склонѣ горы, пожелало передвинуть его и дать ему положеніе болѣе выгодное и болѣе удобное для владѣльца, подобаетъ ли намъ, ничтожнымъ пресмыкающимъ, разбирать законность этого факта или изслѣдовать причины, побудившія его. Нѣтъ, Провидѣніе создало эти поселки и это есть преимущество Его, перемѣщать, переставлять, переносить ихъ, куда пожелаетъ. Намъ надо только покоряться всему безъ ропота. Я предупреждаю васъ, что то, что произошло, есть событіе, въ которое умъ человѣческій не долженъ вмѣшиваться. Джентльмэны, приговоръ этого суда слѣдующій: истецъ Ричардъ Рейдъ былъ лишенъ своего поселка посѣщеніемъ Божіимъ! И противъ такого рѣшенія нѣтъ мѣста аппеляціи!

Бункомбъ схватилъ свою Книгу Книгъ и выбѣжалъ изъ залы засѣданія, разсерженный до бѣшенства. Онъ назвалъ Рупа чудопризнающимъ дуракомъ и вдохновленнымъ идіотомъ. Вечеромъ, однако, онъ отправился къ Рупу, представилъ ему всю нелѣпость его приговора и увѣщевалъ его походить по комнатѣ и подумать съ полчаса времени, нельзя ли будетъ какъ-нибудь видоизмѣнить рѣшеніе. Рупъ, наконецъ, уступилъ, всталъ и началъ ходить; ходилъ онъ полныхъ два часа съ половиною и подъ конецъ лицо его просіяло, онъ подошелъ и сказалъ Бункомбу, что ему пришло въ голову, что поселокъ, лежащій подъ новымъ поселкомъ Моргана, принадлежитъ всетаки Гейду, что его право на землю не утеряно и потому, по его мнѣнію, Гейдъ можетъ смѣло начать выкапывать свой поселокъ, и…

Но стряпчій не дождался конца его рѣчи; онъ, впрочемъ, всегда былъ нетерпѣливаго и раздражительнаго характера.

Только по истеченіи двухъ мѣсяцевъ проникъ сквозь его плотную оболочку пониманія фактъ, что съ нимъ сыграли комедію.

ГЛАВА XXXV.

Когда мы верхами окончательно собрались на Эсмерадьду, къ нашему обществу присоединилась еще одна личность, братъ губернатора, капитанъ Джонъ Най. Онъ обладалъ отличною памятью и замѣчательнымъ краснорѣчіемъ. Эти два качества придавали большую прелесть его разговору. Въ продолженіе всего пути, т. е. ста двадцати миль, онъ ни разу не давалъ умолкать разговору. Вдобавокъ къ этимъ способностямъ онъ обладалъ еще двумя другими природными дарованіями замѣчательнаго свойства. Одно состояло въ ловкости и проворствѣ сдѣлать и устроить все, что хотите, начиная съ проведенія желѣзной дороги, устройства политическаго кружка, до умѣнія пришить пуговицы, подковать лошадь, вправить вывихнутую ногу или посадить курицу на яйца. Другое было — сговорчивость характера и умѣнье приноравливаться ко всѣмъ обстоятельствамъ, онъ легко бралъ на себя всѣ затрудненія и заботы каждаго и каждыхъ всегда и во всякое время и располагалъ ими весело и проворно; напримѣръ, онъ всегда умѣлъ разыскать свободную постель въ гостинницѣ, наполненной посѣтителями, и всегда найти что поѣсть, даже въ самыхъ пустыхъ кладовыхъ. Встрѣчалъ ли онъ мужчину, женщину или ребенка въ дорогѣ, въ гостинницѣ или въ степи, онъ или зналъ ихъ лично, или былъ знакомъ съ родственниками ихъ. Такого второго попутчика едва ли можно найти. Я не могу воздержаться, чтобы не привести примѣра, какимъ способомъ онъ преодолѣвалъ всѣ затрудненія. На второй день нашей поѣздки, мы, усталые и голодные, подъѣхали къ одной маленькой гостинницѣ въ степи; намъ объявили, что домъ полонъ, что обѣда не найдемъ, такъ какъ нѣтъ никакихъ провизій, ни сѣна, ни овса для лошадей и что мы должны продолжать свой путь. Мы хотѣли поспѣшить и двинуться въ дорогу, пока было еще свѣтло, но капитанъ Джонъ настоялъ на томъ, чтобы немного подождать. Мы сошли съ лошадей, и вошли въ гостинницу, но никто не обрадовался нашему приходу. Капитанъ Джонъ пустилъ въ ходъ всѣ свои любезности и въ двадцать минутъ совершилъ слѣдующее: нашелъ старыхъ знакомыхъ трехъ погонщиковъ, узналъ, что когда-то ходилъ въ школу съ матерью хозяина, въ женѣ его призналъ даму, которой въ Калифорніи однажды спасъ жизнь, остановивъ сбѣсившуюся лошадь, на которой она ѣхала; ребенку проѣзжей семьи починилъ игрушку и тѣмъ пріобрѣлъ расположеніе матери; помогъ конюху пустить кровь лошади и назначилъ другой средства противъ запала; угостилъ три раза всю компанію, вынулъ изъ кармана газету, хотя старую, но для многихъ присутствующихъ новѣйшую, и сталъ читать вслухъ, сильно заинтересовавъ всю публику. Результатъ всего этого былъ тотъ, что конюхъ нашелъ кормъ для лошадей, намъ дали прелестный ужинъ, послѣ котораго пріятно провели время въ обществѣ всѣхъ, дали отличныя постели и на другой день превосходный утренній завтракъ. Когда мы уѣзжали, то всѣ насъ сожалѣли! Капитанъ Джонъ хотя и имѣлъ нѣкоторыя черты въ характерѣ не совсѣмъ похвальныя, но онъ обладалъ такими достоинствами, что ихъ легко ему прощали.

Эсмеральда во многомъ походила на Гумбольдта, но только дѣла ея шли успѣшнѣе. Собственность наша, за которую мы платили пошлины, была совершенно ничего не стоющая и мы рѣшили ее бросить. Главная жила обнаруживалась на верхушкѣ холма, вышиною въ четырнадцать футовъ, и вдохновленный совѣтъ директоровъ проводилъ тоннель сквозь него, чтобы напасть прямо на залежь. Тоннель предполагали сдѣлать длиною въ семьдесятъ футовъ, тогда какъ при устройствѣ шахты, глубиною въ двадцать футовъ, можно было достичь того же результата. Совѣтъ жилъ и существовалъ сборами пошлинъ. (NB. Этотъ намекъ немного запоздалъ, такъ какъ теперь промышленники серебряныхъ рудъ въ Нью-Іоркѣ по опыту развѣдали всѣ эти продѣлки). Совѣтъ вовсе и не желалъ достичь до залежи, такъ какъ зналъ, что въ ней столько же серебра, какъ въ мостовой тумбѣ. Это навело меня на мысль о тоннелѣ Джимъ Тунсенда. Онъ платилъ пошлины на одной рудѣ, подъ названіемъ «Далей», до тѣхъ поръ, пока не остался безъ гроша. Наконецъ, съ него снова потребовали плату для прорытія тоннеля въ двѣсти пятьдесятъ футовъ длины. Тогда Тоунсендъ самъ отправился на горы, чтобы вникнуть въ дѣло. Онъ увидалъ, что залежь обнаруживалась на верхушкѣ весьма остроконечной горы, и тамъ же увидѣлъ двухъ людей, стоящихъ у проектированнаго тоннеля. Тоунсендъ, сдѣлавъ быстро исчисленіе, спросилъ этихъ людей:

— Это вы взялись по контракту прорыть тоннель въ двѣсти пятьдесятъ футовъ въ этой горѣ?

— Да, сэръ.

— Такъ вы вѣрно знаете, что взяли на себя одно изъ самыхъ дорогихъ и трудныхъ предпріятій, когда-либо задуманныхъ человѣкомъ?

— Какъ такъ?

— Очень просто, потому что гора эта имѣетъ всего на всего двадцать пять футовъ поперекъ, такъ что остальные двѣсти двадцать пять футовъ вамъ придется устраивать на столбахъ и покрывать землею!

Совѣтъ велъ дѣла серебряныхъ рудъ весьма темно и сбивчиво.

Мы предъявляли требованія на разныя права, и на заявленныхъ мѣстахъ начинали шахты и тоннели, но никогда не приводили въ концу ни того, ни другого. Мы принуждены были дѣлать на нихъ нѣкоторую работу, чтобы удержать ихъ за собою, иначе черезъ десять дней другія компаніи могли завладѣть ими. Мы постоянно искали повсюду новыя права, предъявляли свои претензіи, немного поработаемъ на нихъ и потомъ ждемъ покупателя, который никогда не являлся. Мы ни разу не натыкались на руду, изъ которой можно было извлечь болѣе пятидесяти долларовъ съ тонны, и такъ какъ мельницы брали пятьдесятъ долларовъ за тонну работающей руды и за извлеченіе серебра, то наши карманныя деньги быстро исчезали, а другія пока не прибывали.

Мы жили въ маленькой хижинѣ и стряпали сами себѣ обѣдъ, жизнь была тяжела, хотя и полна надеждъ, такъ какъ мы не переставали ждать счастья и появленія покупателя.

Наконецъ, когда мука возвысилась до одного доллара за фунтъ, и денегъ нельзя было достать, даже подъ самое вѣрное обезпеченіе, не иначе, какъ по 8 % въ мѣсяцъ (у меня, къ тому же никакого обезпеченія не было), я покинулъ рудокопную часть и отправился заняться мельничной. Другими словами, я нанялся простымъ работникомъ на кварцевомъ заводѣ, по десяти долларовъ въ недѣлю, на готовыхъ харчахъ.

ГЛАВА XXXVI.

Я по опыту уже извѣдалъ, какое тяжелое, скучное и медленное дѣло было копать, чтобы достичь нѣдръ земли, гдѣ находилась желаемая руда, а теперь я узналъ, что копать была только одна сторона этого дѣла, а что извлекать серебро изъ руды, была другая; работа тоже трудная и утомительная. Мы должны были вставать въ 6 часовъ утра и находиться при дѣлѣ до поздней ночи. Мельница эта была о шести толчеяхъ и приводилась въ движеніе силою пара. Шесть длинныхъ, прямыхъ, желѣзныхъ прутьевъ, толщиною въ человѣческую ногу, были въ нижней части своей утолщены большимъ количествомъ желѣза и стали и скрѣплены вмѣстѣ, напоминая родъ калитки; эти пруты были постоянно въ движеніи, то поднимались, то спускались, каждый отдѣльно, одинъ за другимъ, тяжеловѣсно танцуя такимъ образомъ въ желѣзномъ ящикѣ, называемымъ «батареей». Каждый такой прутъ или толчея имѣлъ шестьсотъ фунтовъ вѣсу. Одинъ изъ насъ обязанъ былъ стоять около батареи въ продолженіе всего дня, ломать молотомъ куски скалы, заключавшіе въ себѣ серебро, и сгребать ихъ лопатой въ батарею. Безконечный танецъ толчеи превращалъ куски эти въ порошекъ, а струя воды, которая по одной каплѣ попадала въ батарею, соединенная съ этимъ порошкомъ, составляла бѣлую смѣсь, напоминающую тѣсто. Всѣ мельчайшія частицы были пропущены сквозь проволочное рѣшето, которое плотно прилегало и окружало батарею, потомъ ихъ промывали въ чанахъ, согрѣтыхъ парами, чаны эти называются сортучными чашами. Всю эту массу мѣсива надо было постоянно мѣшать и шевелить. Въ батареѣ находилось всегда большое количество ртути, которая схватывала освобожденныя частицы золота и серебра и прилипала къ нимъ; ртуть клали также въ большомъ размѣрѣ и въ чаны, черезъ каждые полчаса. Множество простой соли и сѣрно-кислой мѣди прибавлялось время отъ времени, чтобы содѣйствовать амальгамаціи, уничтожая такимъ образомъ низкіе металлы, которые покрывали золото и серебро и не допускали ихъ соединенія съ ртутью. Вся эта скучная работа лежала на насъ. Цѣлые потоки грязной воды постоянно вытекали изъ чановъ, ихъ увозили въ широкихъ деревянныхъ корытахъ и выливали въ оврагъ. Трудно предположить, чтобы частицы золота и серебра могли плавать на поверхности воды, глубиною въ шесть дюймовъ, однако же, оно было такъ, чтобы изловить ихъ, клали въ корыто грубыя покрывала и разбрасывали поперекъ корыта маленькіе riffles, наполненью ртутью. Эти riffles надо было каждый вечеръ вычищать, покрывала вымывать, чтобы собрать съ нихъ драгоцѣнныя частички, но, несмотря на эту предосторожность, одна треть золота и серебра съ одной тонны скалы всегда спускалась на дно корыта и выливалась въ оврагъ, чтобы со временемъ снова быть подобранной для вторичной промывки. Ничто такъ не раздражаетъ, какъ молоніе серебра. Свободнаго времени никогда не находилось на этой мельницѣ, всегда что-нибудь да надо было работать. Жаль, что Адаму, выходя изъ рая, не пришлось идти тотчасъ же на кварцевую мельницу, чтобы вполнѣ понять всю силу своего наказанія «добывать пропитаніе потомъ лица».

Ежеминутно приходилось намъ въ продолженіе дня вычерпывать мѣсиво изъ чана и продолжительное время промывать его въ роговой ложкѣ и дѣлать это до тѣхъ поръ, пока на днѣ ничего не останется, кромѣ тяжелыхъ шариковъ ртути.

Если они были мягки и слабы, то необходимо было положить въ чанъ соли или сѣрнокислой мѣди, или какую-нибудь еще другую химическую дрянь, чтобъ помочь пищеваренію; если же они были шероховаты, неровны и сохраняли отпечатокъ пальцевъ, то значитъ были нагружены золотомъ и серебромъ настолько, насколько способны были захватить того и другого, тогда въ чаны клали новый пріемъ ртути. Когда, бывало, другого дѣла не находилось, то одно никогда не прекращалось, и всегда требовало работы, а именно: «просѣвать остатки». Однимъ словомъ, это означало лопатой сгребать высохшій песокъ, который выливался вмѣстѣ съ грязной водой изъ корытъ въ оврагъ, и бросать его на проволочное рѣшето, стоящее вертикально, чтобъ очистить песокъ отъ булыжника и приготовить его къ новой промывкѣ. Способъ амальгамаціи былъ не одинаковъ на всѣхъ мельницахъ, разница состояла въ устройствѣ чановъ и въ другомъ механизмѣ и потому мнѣнія были весьма разнообразны, который изъ способовъ можно было считать лучшимъ, но всѣ системы одинаково признавали необходимость въ «просѣваніи остатковъ». Это «просѣваніе» въ жаркій, лѣтній день съ длинной лопатой въ рукахъ, есть развлеченіе, весьма не заманчивое.

Къ концу недѣли останавливали весь механизмъ завода и начиналась «чистка», т. е. вынимали мягкую массу изъ чановъ и изъ батарей и прилежно смывали всю грязь, пока ничего не оставалось, кромѣ давно накопившейся массы ртути, содержащей въ себѣ сокровища; этой массѣ мы давали видъ снѣжнаго кома, тяжелаго и компактнаго, складывали ее для осмотра въ блестящія и роскошныя груды. Скатывать комы изъ этого мягкаго мѣсива стоило мнѣ дорого, я лишился прелестнаго, золотого кольца, конечно, вслѣдствіе моего невѣжества, потому что ртуть, какъ губка, которая впитываетъ въ себя воду, такъ ртуть постепенно дѣйствуетъ на золото и, кончилось тѣмъ, что, разъединивъ между собою частички, кольцо распалось на куски.

Мы клали нашу груду ртутныхъ шаровъ въ желѣзную реторту, которая имѣла трубку, вдернутую прямо въ ведро, и накаляли ее. Ртуть въ видѣ паровъ проходила черезъ трубку въ ведро, гдѣ въ водѣ обращалась снова въ хорошую, чистую ртуть. Ртуть очень дорога и потому ее даромъ не расходовали. Открывая реторту, мы находили въ ней нашу недѣльную работу — кусокъ чисто-бѣлаго, какъ бы инеемъ покрытаго серебра, величиною, въ два раза взятую человѣческую голову. Можетъ быть, пятая часть этой массы была золото, но цвѣтъ не выказывалъ этого и не выкажетъ даже тогда, если двѣ трети этой массы, чистое золото. Мы ее расплавляли, вливали въ желѣзную форму въ видѣ кирпича и она обращалась въ твердое массивное тѣло.

Вотъ какимъ труднымъ и утомительнымъ способомъ добывались серебряные кирпичи. Эта мельница была одна изъ многихъ дѣйствующихъ въ то время. Первая мельница была въ Невадѣ, построенная у Игэнъ-Кэньонъ и вела маленькія, незначительныя дѣла, въ сравненіи съ позднѣйшими, громадными заведеніями, устроенными въ Виргиніи-Сити и въ другихъ мѣстахъ.

Обыкновенно откалывали небольшой кусочекъ этихъ кирпичей, испытывали его «черезъ огонь», и этимъ узнавали, сколько эта масса заключала въ себѣ золота, серебра и простого металла. Этотъ опытъ весьма любопытенъ. Осколокъ расплющиваютъ молоткомъ до тонкости писчей бумаги и взвѣшиваютъ на легкихъ, чувствительныхъ вѣсахъ, до того чувствительныхъ, что если вы свѣсите на нихъ двухъ-дюймовый клочекъ бумаги и потомъ напишите на немъ грубымъ, мягкимъ карандашемъ и снова свѣсите клочекъ, то найдете прибавленіе въ вѣсѣ.

Потомъ берутъ кусочекъ свинца (тоже взвѣшеннаго) свертываютъ его вмѣстѣ съ серебромъ и расплавляютъ сильнымъ огнемъ въ маленькомъ сосудѣ, называемымъ капелиною, сдѣланнымъ изъ сгущеннаго костяного пепла, въ видѣ чашки въ стальной формѣ. Простой металлъ окисляется и всасывается вмѣстѣ со свинцомъ въ скважины капелины и остается пуговка или шарикъ чистѣйшаго золота и серебра, когда пробирщикъ взвѣшиваетъ его, то замѣчаетъ убыль и узнаетъ пропорцію простого металла, находящагося въ кирпичѣ. Теперь ему надо отдѣлить золото отъ серебра. Пуговка эта расплющивается молоткомъ совершенно плоско и тонко и кладется въ горнило, гдѣ держутъ ее до сихъ поръ, пока не накалится до-красна; потомъ охлаждаютъ, свертываютъ въ шпульку и согрѣваютъ въ стеклянномъ сосудѣ, содержащемъ азотную кислоту; кислота растворяетъ серебро, но не дѣйствуетъ на золото, которое, такимъ образомъ, отдѣляется и, въ свою очередь, взвѣшивается. Затѣмъ наливаютъ соленой воды въ сосудъ съ раствореннымъ серебромъ; серебро принимаетъ осязаемую форму и падаетъ на дно. Теперь больше ничего не остается, какъ только и это свѣсить, тогда пропорціи всѣхъ металловъ, состоящихъ въ кирпичѣ извѣстны, и пробирщикъ накладываетъ клеймо на поверхность кирпича.

Теперь проницательный читатель пойметъ безъ всякихъ объясненій, что спекулянтъ-промышленникъ не имѣлъ привычки приносить для испытанія худшій осколокъ скалы отъ своей руды (чтобъ легче продать ее), а дѣлалъ совершенно наоборотъ. Я видѣлъ многихъ разсматривающихъ и разыскивающихъ цѣлыми часами въ грудѣ почти ничего нестоящаго кварца, и подъ конецъ, находящихъ маленькій кусочекъ, величиною въ лѣсной орѣхъ, который обладалъ большимъ количествомъ золота и серебра, этотъ-то кусочекъ и сберегался для испытанія! Конечно, испытаніе доказывало, что тонна такой скалы будетъ давать сотни долларовъ, и вотъ на основаніи испытаній такихъ-то осколковъ много нечего нестоющихъ рудъ было продано.

Искусство отдѣлять металлы было дѣло весьма выгодное и потому многіе шли на эту должность, не имѣя особенныхъ научныхъ знаній или способностей. Одинъ пробирщикъ давалъ всегда такой результатъ отъ всѣхъ образчиковъ, ему приносимыхъ, что одно время пріобрѣлъ какъ бы монополію въ этомъ дѣлѣ. Но какъ всѣ люди, которые пользуются успѣхомъ, онъ сдѣлался предметомъ зависти и подозрѣнія. Другіе пробирщики составили заговоръ противъ него, посвятили въ эту тайну нѣкоторыхъ важныхъ гражданъ, желая доказать имъ честныя ихъ намѣренія, откололи кусокъ точильнаго камня и попросили отнести его популярному ученому, чтобъ подвернуть этотъ кусокъ испытанію черезъ огонь. Спустя часъ времени, результатъ сталъ извѣстенъ, оказалось, что тонна этой скалы будетъ давать 1.284,40 ф. серебра и 366,36 ф. золота!

Немедленно въ газетахъ появилась вся исторія, и популярный пробирщикъ покинулъ городъ черезъ два дня.

Надо упомянуть, между прочимъ, что я всего на всего пробылъ недѣлю на мельницѣ, къ концу которой объявилъ моему хозяину, что не могу болѣе оставаться, если не прибавитъ жалованья; что хотя я и полюбилъ это дѣло и пристрастился къ нему, что никогда еще другое занятіе въ такое короткое время не пріобрѣтало моего расположенія, болѣе чѣмъ это, и что хотя, по моему мнѣнію, ничего не давало такого большого простора умственному развитію, какъ наполненіе батарей и просѣваніе остатковъ, и ничего такъ не возбуждало нравственныя качества, какъ промываніе слитковъ золота и серебра и вымываніе покрывалъ, но, несмотря на все, я всетаки принужденъ просить прибавки жалованья.

Хозяинъ отвѣтилъ, что платитъ десять долларовъ въ недѣлю и находитъ, что сумма эта весьма хорошая. Сколько же мнѣ нужно?

Я сказалъ, что четыреста тысячъ долларовъ въ мѣсяцъ, при готовыхъ харчахъ и что это еще умѣренно сказано, въ виду тяжелаго времени.

Я былъ немедленно уволенъ. Однако, и теперь, когда вспоминаю тѣ дни и всю необычайно тяжелую работу, сдѣланную мною на этой мельницѣ, я только сожалѣю, что не просилъ у него семисотъ тысячъ жалованья.

Скоро послѣ этого я помѣшался, какъ и многіе другіе, на таинственной и чудесной «цементной рудѣ» и готовъ былъ воспользоваться какимъ бы то ни было случаемъ, чтобъ только отыскать ее.

ГЛАВА XXXVII.

Предполагалось, что гдѣ-то въ окрестностяхъ Моно озера или Моно Лэка находилась чудесная цементная руда Уайтмэна. По временамъ распространялся слухъ, что Уайтмэнъ, переодѣтый, тайно проѣхалъ въ глухую ночь черезъ Эсмеральду, — это извѣстіе всѣхъ волновало до крайности, предполагали, что онъ, вѣроятно, направился къ своей секретной рудѣ, и находили, что теперь именно время, когда можно было прослѣдить его. Нѣсколько часовъ послѣ разсвѣта всѣ лошади, мулы и ослы въ окрестности были куплены, наняты или украдены, и половина населенія отправлялась въ горы, чтобъ не пропустить слѣдовъ Уайтмэна. Но Уайтмэнъ, какъ бы безъ цѣли, бродилъ по горамъ и ущельямъ нѣсколько дней подъ-рядъ, а тѣмъ временемъ истощалась провизія и необходимо было вернуться домой. Я помню, однажды при мнѣ въ одиннадцать часовъ ночи прошелъ слухъ, что Уайтмэнъ только-что проѣхалъ; черезъ два часа улицы, до тѣхъ поръ почти пустынныя, наполнились народомъ и животными. Каждый желалъ удержать секретъ и только позволялъ себѣ на ухо передавать сосѣду, что Уайтмэнъ проѣхалъ и, гораздо раньше разсвѣта — замѣтьте, въ серединѣ зимы — станъ покидался и все населеніе уходило въ погоню за Уайтмэномъ.

Преданіе гласило, что когда-то, въ самомъ началѣ эмиграціи, болѣе двадцати лѣтъ тому назадъ, трое братьевъ, молодыхъ нѣмцевъ, спаслись отъ нападенія индѣйцевъ въ степяхъ и бродили въ пустынѣ, избѣгая всѣ тропинки и дороги, а шли просто по направленію къ западу, въ надеждѣ дойти до Калифорніи прежде, чѣмъ умереть съ голоду или отъ изнеможенія. Однажды, въ одномъ ущельѣ горы, сѣли они отдохнуть, одинъ изъ нихъ замѣтилъ жилу цемента, пробѣгавшую вдоль почвы и наполоненную кусками тусклаго желтаго металла. Они поняли, что это было золото и что тутъ достаточно одного дня, чтобъ пріобрѣсть цѣлое состояніе. Жила была въ окружности въ мостовую тумбу и двѣ трети ея были чистое золото. Каждый фунтъ этого замѣчательнаго цемента стоилъ не менѣе двухсотъ фунтовъ. Братья какъ могли, такъ и нагрузились этимъ цементомъ, каждый взялъ по двадцати пяти фунтовъ, потомъ замели всякій слѣдъ къ жилѣ, сдѣлали грубый планъ мѣстности и отмѣтили главныя межи въ окрестности и снова направили свой путь къ западу. Но съ тѣхъ поръ невзгоды посыпались на нихъ. Во время пути одинъ изъ братьевъ упалъ и сломалъ себѣ ногу, остальные, присужденные продолжать свой путь, оставили его умирать въ пустынѣ. Второй изнемогъ отъ голода и усталости, отказался отъ всего и прилегъ ожиданіи смерти, и только черезъ двѣ или три недѣли третій, послѣ разныхъ испытаній и невѣроятныхъ лишеній, достигъ поселенія Калифорніи, но, изнуренный и больной, потерялъ разсудокъ отъ всѣхъ страданій. Онъ побросалъ весь свой цементъ, исключая нѣсколькихъ кусковъ, но и этихъ было достаточно, чтобы свести съ ума все общество. Ничего не могло убѣдить его указать дорогу въ эту мѣстность, очевидно, страна цемента ему была невыносима. Онъ считалъ себя счастливѣйшимъ человѣкомъ, что могъ работать изъ-за жалованья въ одной фермѣ; однако, онъ передалъ Уайтмэну свой планъ, описалъ мѣсто, какъ могъ, и этимъ перенесъ проклятіе на этого джентльмэна, потому что, когда я случайно увидалъ мистера Уайтмэна на Эсмеральдѣ, онъ уже двѣнадцать или тринадцать лѣтъ разыскивалъ цементную руду и при этомъ испыталъ многое: и голодъ, и жажду, нищету и болѣзнь. Одни говорили, что онъ давно нашелъ руду, другіе же говорили обратное. Я видѣлъ кусокъ этого цемента, онъ былъ величиною съ мой кулакъ и былъ весьма соблазнителенъ, цементъ этотъ былъ данъ Уайтмэну молодымъ нѣмцемъ. Куски самороднаго золота были въ немъ, какъ виноградъ въ сладкомъ фруктовомъ кэксѣ. Пользоваться такою рудою, имъ на нее привилегію, достаточно было бы одной недѣли человѣку съ благоразумными желаніями.

Новый товарищъ нашъ, мистеръ Хигбай, зналъ Уайтмэна хорошо съ виду, а одинъ пріятель нашъ, мистеръ Вэнъ Дорнъ, былъ очень хорошо съ нимъ знакомъ и имѣлъ обѣщаніе отъ Уайтмэна въ слѣдующую экспедицію тайно получить отъ него извѣстіе объ этомъ, чтобы успѣть во-время присоединиться къ нему. Вэнъ Дорнъ условился сообщить намъ о времени экспедиціи. Однажды вечеромъ зашелъ къ намъ Хигбай, сильно возбужденный, и сказалъ, что видѣлъ Уайтмэна въ городѣ, переодѣтымъ и представляющимся пьянымъ. Черезъ нѣсколько времени вошелъ Вэнъ Дорнъ и подтвердилъ его предположеніе; тогда мы собрались всѣ въ нашей хижинѣ и, сидя тѣсно другъ около друга, внушительнымъ шепотомъ излагали наши намѣренія.

Рѣшено было выѣхать изъ города тихо, послѣ полуночи, и раздѣлиться на двѣ или на три маленькія партіи, чтобы не привлечь ничье вниманіе, и встрѣтиться на разсвѣтѣ, на мѣстѣ, называемомъ «Раздѣленіе», открывающимъ видъ на Моно-Лэкъ; всего восемь или девять миль пути. Мы должны были безъ шума двинуться въ дорогу и ни подъ какимъ видомъ не разговаривать, развѣ только шепотомъ. Предполагалось, что на этотъ разъ появленіе Уайтмэна было неизвѣстно въ городѣ и что никто не подозрѣвалъ о проектируемой экспедиціи. Нашъ конклавъ разошелся въ 9 часовъ и мы принялись за приготовленія къ отъѣзду, усердно и тайно. Въ одиннадцать часовъ мы осѣдлали лошадей, привязали ихъ на длинные повода и потомъ стали выносить провизію, взяли окорокъ свинины, мѣшокъ бобовъ, небольшой мѣшокъ кофе, сахару, сто фунтовъ муки въ разныхъ мѣшкахъ, нѣсколько оловянныхъ чашекъ, кофейникъ, сковороду и еще нѣкоторые необходимые предметы. Всѣ эти вещи были уложены и сложены на спину вьючной лошади, и если кто не былъ обученъ испанскимъ адептомъ вьючить лошадь, пусть никогда не надѣется сумѣть это сдѣлать, разсчитывая на соображеніе и ловкость. Оно немыслимо. Хигбай хотя и былъ опытенъ въ этомъ дѣлѣ, но далекъ до совершенства. Онъ взвалилъ грудою на вьючное сѣдло все взятое нами имущество и сталъ связывать его, а потомъ привязывать все вмѣстѣ вдоль и поперекъ лошади, туго подтягивая, такъ что бока животнаго стянулись и оно вздохнуло, съ трудомъ переводя духъ; но, несмотря на всѣ старанія, ремни, подтянутые въ одномъ мѣстѣ, непремѣнно ослабѣвали въ другомъ. Мы такъ и не могли достигнуть туго привязать нашу поклажу; сладили, наконецъ, какъ умѣли, и двинулись въ путь молча, каждый отдѣльно. Ночь была темна. Мы держались середины дороги, прошли рядъ хижинъ и каждый разъ, какъ какой-нибудь рудокопъ подходилъ къ своей двери, я дрожалъ отъ волненія, боясь, что свѣтъ выдастъ насъ и возбудитъ въ немъ любопытство. Къ счастью, ничего такого не случилось. Постепенно мы стали подниматься въ гору, направляясь къ «Раздѣленію», селенія стали попадаться рѣже и разстояніе между ними дѣлалось длиннѣе, тогда только я легко вздохнулъ и освободился отъ тяжелаго состоянія чувствовать себя воромъ или разбойникомъ. Я велъ вьючную лошадь и ѣхалъ сзади послѣднимъ. По мѣрѣ того, какъ подъемъ горы возвышался, лошадь дѣлалась болѣе безпокойна и недовольна своимъ грузомъ, тянула назадъ и этимъ замедляла ходъ. Вскорѣ, благодаря темнотѣ, я потерялъ товарищей изъ виду и началъ безпокоиться. Сначала лаской, а потомъ и плеткой, я, наконецъ, достигъ, что лошадь побѣжала рысью, но тутъ зазвенѣли кастрюли и чашки, она испугалась этого звука и понесла. Длинный поводъ ея былъ привязанъ къ моему сѣдлу и когда она понесла, то сдернула меня поводомъ съ сѣдла и оба животныя быстро удалились, оставивъ меня одного. Впрочемъ, я не былъ одинъ, развязавшійся вьюкъ упалъ съ лошади и лежалъ около меня. Это случилось какъ разъ около послѣдней хижины, жилья. Рудокопъ, вышедшій изъ домика, крикнулъ:

— Эй, кто тамъ?

Я былъ въ тридцати шагахъ отъ него, и зналъ, что онъ не можетъ видѣть меня въ темнотѣ, и потому лежалъ спокойно. Вскорѣ другая голова показалась въ дверяхъ освѣщенной хижины и оба человѣка направились въ мою сторону, они остановились въ десяти шагахъ и одинъ изъ нихъ сказалъ:

— Тс!.. Слушайте.

Я думаю, я не могъ бы себя чувствовать болѣе въ прискорбномъ положеніи даже тогда, если бы дѣйствительно былъ преступникомъ и бѣжалъ отъ правосудія. Рудокопы усѣлись на камень, хотя трудно было различить, что они дѣлаютъ. Одинъ изъ нихъ сказалъ:

— Я слышалъ шумъ, ясно слышалъ его и, кажется, тутъ, по этому направленію.

Брошенный камень пролетѣлъ надъ моею головою. Я плотнѣе прилегъ къ землѣ и думалъ себѣ: «если бы ты лучше мѣтилъ, то услыхалъ бы снова шумъ». Въ душѣ я проклиналъ всѣ тайныя экспедиціи и далъ себѣ слово, что эта будетъ моя послѣдняя, хотя бы всѣ Сіерры были покрыты жилами цемента. Опять одинъ изъ рудокоповъ сказалъ:

— Вотъ что я вамъ скажу, слушайте! Уэлчъ зналъ, что говорилъ, когда сказалъ, что видѣлъ Уайтмэна сегодня. Я слышалъ топотъ лошадей, вотъ какого рода былъ слышанный мною шумъ. Я лучше прямо пойду къ Уэлчу.

Они ушли и я обрадовался, мнѣ совершенно безразлично было, куда они пошли, лишь бы ушли, пусть идутъ къ Уэлчу, чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше. Какъ только они заперли за собою двери въ хижину, мои товарищи выступили изъ мрака; оказывается, они лошадей поймали и ждали удобной минуты, чтобы показаться. Мы опять взвалили поклажу на лошадь и вышли на дорогу, къ разсвѣту достигли «Раздѣленія» и присоединились къ Вэнъ Дорну. Затѣмъ спустились въ долину Лэкъ и, чувствуя себя тутъ внѣ всякой опасности, остановились, чтобы закусить, такъ какъ были страшно голодны, утомлены и нуждались въ отдыхѣ. Тремя часами позднѣе все населеніе длинной вереницей потянулось мимо «Раздѣленія» и исчезло съ глазъ нашихъ, направляясь къ Лэку. Что дало поводъ ему подняться въ горы, мой ли несчастный случай или что другое, осталось намъ неизвѣстнымъ, одно только было достовѣрно, что секретъ обнаруженъ, и Уайтмэнъ рѣшилъ не идти этотъ разъ на поиски руды. Мы были этимъ обстоятельствомъ сильно огорчены.

Совѣтомъ, однако, рѣшено было не предаваться горю, а воспользоваться случаемъ и отдохнуть съ недѣлю около этого замѣчательнаго озера, котораго иногда зовутъ Моно, а иногда «Мертвымъ моремъ Калифорніи». Озеро это есть одно изъ странныхъ причудъ природы; оно, къ сожалѣнію, мало извѣстно и рѣдко бываетъ посѣщаемо, такъ какъ лежитъ далеко въ сторонѣ отъ всѣхъ проѣзжихъ дорогъ, къ тому же, не легко добраться до него, и только выносливые люди, способные перенести разныя неудобства, рѣшаются предпринять къ нему поѣздку. На второй день, утромъ, мы поѣхали кругомъ въ отдаленное и особенное мѣстечко, гдѣ ручей свѣжей и, какъ ледъ, холодной воды втекалъ въ озеро, спускаясь съ горы. Мы наняли большую лодку, взяли напрокатъ два ружья у одного одинокаго фермера, который жилъ въ десяти миляхъ, и предались созерцанію и отдохновенію. Мы скоро хорошо ознакомились съ этою мѣстностью и узнали всѣ особенности и прелести озера.

ГЛАВА ХХХVIII.

Моно-Лэкъ лежитъ въ неприглядной и мертвой пустыни, на восемь тысячъ футовъ выше уровня моря, и не имѣетъ никакой растительности вокругъ; громадныя горы, верхушки которыхъ всегда покрыты облаками, стерегутъ его со всѣхъ сторонъ, стоя надъ нимъ вышиною въ двѣ тысячи футовъ. Это печальное, тихое и не судоходное море, этотъ одинокій обитатель самаго уединеннаго мѣстечка на землѣ лишенъ всякой красоты и живописности. Вы видите большое водяное пространство, имѣющее около ста миль въ окружности и немного сѣроватый оттѣнокъ; два острова посерединѣ изображаютъ возвышенія, покрытыя обожженной лавой, съ сѣроватыми берегами отъ наносовъ пемзы и пепла, и напоминаютъ собою саванъ мертваго вулкана, обширный кратеръ котораго поглотило озеро.

Глубина этого водяного пространства будетъ около двухъ сотъ футовъ, а вода въ своемъ безжизненномъ плесканіи такъ пропитана щелокомъ, что если вы обмакнете въ нее раза два самую запачканную одежду, то, вынувъ и выжавъ отъ воды, найдете ее совершенію чистой, какъ будто вымыта руками самой искусной прачки. Пока мы находились тутъ, стирка была не трудная. Мы привязывали наше бѣлье за кормой лодки и плыли по озеру около одной четверти мили; этого было достаточно, дѣло было сдѣлано, т. е. бѣлье вымыто. Когда поливали водой голову и при этомъ немного потирали ее, то волосы покрывались мыльной пѣной. Вода эта не хорошо дѣйствовала на ушибы и на ссадины. У насъ съ собою была породистая собака, у которой на тѣлѣ мѣстами слѣзла шерсть и показались раны, откровенно сказать, ранъ было болѣе, чѣмъ здоровыхъ мѣстъ; однажды она прыгнула черезъ бортъ лодки въ воду, чтобы избавиться отъ преслѣдованія мухъ, но разсчетъ ее былъ плохой. При такой болѣзни оно равносильно было, что броситься въ огонь. Алкалическая вода сразу защипала ей всѣ больныя мѣста и собака отъ боли стремительно направилась къ берегу. Она визжала, лаяла и выла, пока направлялась, а, дойдя до берега, бросила лаять, потому что вся излаялась, а алкалическая вода вымыла ей весь лай изъ внутренностей и, вѣроятно, собака не мало сожалѣла, что пустилась, на такое предпріятіе. Она бѣгала и кружилась все на одномъ мѣстѣ, рыла лапами землю, царапала воздухъ и дѣлала удивительные скачки, прыгая то назадъ, то впередъ самымъ необыкновеннымъ образомъ. Собака, какъ мнѣ было извѣстно, имѣла нравъ скорѣе серьезный и степенный, и я никогда не замѣчалъ въ ней столько прыткости и проворства. Наконецъ, она устремилась въ горы и съ такою быстротою, что мы рѣшили, что въ часъ сдѣлаетъ непремѣнно двѣсти пятьдесятъ миль, и, вѣроятно, продолжаетъ ихъ дѣлать и по сейчасъ, потому что назадъ не вернулась. Мы каждый день ищемъ и надѣемся наткнуться на ея останки.

Намъ нельзя пить воду Моно-Лэкъ, такъ какъ я говорилъ, что это чистѣйшій щелокъ, но индѣйцы этой мѣстности говорятъ, что ее пьютъ, и это замѣчаніе не лишено вѣроятія.

Въ этомъ озерѣ нѣтъ ни рыбъ, ни лягушекъ, ни змѣй, ни головастиковъ, рѣшительно ничего живого. Цѣлыми тысячами плавали по водѣ дикія утки и чайки, но подъ водою не было живого существа, кромѣ бѣлаго, перистаго червяка въ полдюйма длины, который напоминаетъ бѣлую нитку, раздерганную по бокамъ. Если вы зачерпнете галенконъ (мѣра въ 3 штофа) воду, то найдете въ ней ихъ болѣе пятнадцати тысячъ, они даютъ водѣ цвѣтъ сѣробѣловатый. Около этого озера есть муха, которая напоминаетъ нашу обыкновенную; мухи эти садятся на берегъ и съѣдаютъ выброшенныхъ водою червяковъ; во всякое время вы можете видѣть цѣлую полосу мухъ, на дюймъ глубины и на шесть футовъ ширины, и эта полоса простирается и ясно видна вокругъ всего озера; подумайте, полоса мухъ, имѣющая сто миль длины! Если вы бросите камень на нихъ, то ихъ поднимется такое множество, что какъ будто туча стоитъ передъ глазами. Утопить муху эту невозможно, потому что, сколько времени вы ее не держите подъ водой, она только выходитъ оттуда бодрѣе, и быстрымъ, своимъ появленіемъ на поверхность совершенно сухою напоминаетъ патентованные канцелярскіе доклады; мухи эти ходятъ и гуляютъ передъ вами совсѣмъ равнодушно и безпечно, какъ будто воспитаны были спеціально съ намѣреніемъ доставить особаго рода поучительное развлеченіе человѣчеству. Природа ничего не создаетъ даромъ, все видимое имѣетъ свой смыслъ и свое назначеніе: утки съѣдаютъ мухъ, мухи съѣдаютъ червей, индѣйцы ѣдятъ всѣхъ трехъ, дикія кошки съѣдаютъ индѣйцевъ, бѣлый людъ ѣстъ дикихъ кошекъ, и такъ все идетъ мирно и согласно.

Моно-Лэкъ отстоитъ отъ океана по прямому направленію ровно на сто миль, а между нимъ и океаномъ находятся одинъ или два ряда горъ; чайки каждую весну тысячами прилетаютъ туда, кладутъ яйца и выкармливаютъ птенцовъ своихъ; послѣ этого можно ожидать встрѣтить чаекъ и въ Канзасѣ. Замѣчу еще одну премудрость природы острова этого озера, ничего болѣе, какъ только масса лавы, покрытая пепломъ и пемзой и совершенно лишенная всякой растительности или чего такого, что могло бы горѣть; природа и тутъ показала свою заботливость. Сырыя яйца чаекъ ни на что не нужны, а вареныя ихъ можно ѣсть; на островѣ большого размѣра находится горячій источникъ, въ который, опустивъ яйцо на четыре минуты, вы вынимаете его уже совершенно сварившимся настолько, насколько требуется крутому яйцу. Въ десяти шагахъ отъ кипящаго источника есть другой, чистый холодный, пріятный на вкусъ и полезный для здоровья. Какъ видите, на этомъ островѣ ѣда и стирка ничего не стоятъ, и если бы природа не поскупилась и снабдила бы хорошимъ американскимъ слугою, который былъ бы угрюмый и неуслужливый и никогда не зналъ бы время обѣдовъ и ужиновъ или отхода поѣздовъ желѣзной дороги, или что бы то ни было, и гордился бы этимъ, я никогда не желалъ бы лучшаго помѣщенія.

Съ полдюжины маленькихъ горныхъ ручейковъ впадаютъ въ Моно-Лэкъ, но ни одна рѣчка не беретъ своего начала въ этомъ озерѣ. У него нѣтъ ни прилива, ни отлива, повидимому, и куда дѣваетъ оно свой излишекъ воды, есть тайна темная, не разслѣдованная.

Въ мѣстности около Моно-Лэкъ есть только два времени года, а именно: конецъ одной зимы и начало другой. Нѣсколько разъ (на Эсмеральдѣ) пришлось мнѣ видѣть и испытать рѣзкія перемѣны погоды; прелестное жаркое утро, термометръ показываетъ 90® въ восемь часовъ и потомъ къ вечеру, къ девяти часамъ, этотъ же самый термометръ падаетъ до 40®, снѣгъ идетъ и покрываетъ землю до 14 дюймовъ глубины. При самыхъ благопріятныхъ обстоятельствахъ въ маленькомъ городѣ Моно снѣгъ падаетъ непремѣнно по одному разу каждый мѣсяцъ; лѣтомъ климатъ тутъ настолько непостояненъ, что дама, вышедшая погулять, не можетъ предвидѣть, при какой погодѣ вернется, и хорошо сдѣлаетъ, если возьметъ въ одну руку вѣеръ, а въ другую высокія галоши.

Когда 4-го іюля жители участвуютъ въ процессіи, обыкновенно шествіе это бываетъ подъ снѣгомъ и они разсказываютъ вамъ, какъ объ обыденномъ явленіи, что если человѣку захотѣлось выпить грога, то ему продавецъ отпускалъ, отрубивъ кусокъ топоромъ и завернувъ его въ бумажку, какъ это дѣлаютъ съ сахарнымъ кленомъ. Разсказываютъ такъ, что старые пьяницы легко теряютъ свои зубы. Предполагаютъ, что они ломаютъ ихъ, ѣвши джинъ и пуншъ. Я не навязываю никому и не убѣждаю непремѣнно вѣрить этому разсказу, я просто передаю его, и за что купилъ, за то и продалъ. Но что я навязываю и убѣждаю непремѣнно повѣрить этому паденію снѣга 4-го іюля, потому что за достовѣрность этого явленія ручаюсь.

ГЛАВА XXXIX.

Въ одно жаркое утро (мы находились теперь въ серединѣ лѣта) Хигбай и я сѣли въ лодку и пустились по озеру, намѣреваясь плыть къ островамъ, чтобъ ихъ осмотрѣть. Насъ давно тянуло это сдѣлать, но мы все отклоняли, боясь грозы, которая тутъ бываетъ довольно часто и настолько сильная, что легко можетъ опрокинуть обыкновенную небольшую лодку, какова была наша, а разъ попадешь въ эту воду, конечно, ожидай смерти, несмотря ни на какое искуство плавать, потому что эта вредная вода выѣла бы всѣ глаза и всѣ внутренности у человѣка. Плыть въ лодкѣ приходилось двѣнадцать миль до острововъ, — длинное, утомительное путешествіе, но утро было такое тихое и солнечное, а озеро гладкое, прозрачное и до того безжизненно-спокойно, что мы никакъ не могли устоять отъ искушенія. Итакъ, взявъ съ собою два оловянныхъ кувшина полныхъ воды (такъ какъ не знали расположенія острова и мѣсто ручья, по слухамъ находившагося на большомъ островѣ) и поплыли, Хигбай обладалъ сильными мускулами, гребъ легко, и лодка шла быстро, но, судя по времени нашего прибытія, мы положительно сдѣлали не двѣнадцать, а всѣ пятнадцать миль.

Мы причалили къ большому острову и вышли на берегъ. Стали пробовать воду въ кувшинахъ и нашли, что теплая погода ее испортила, она сдѣлалась солоновата и не годна для питья, мы ее вылили и начали искать ручей — чувство жажды сильно увеличивается разъ ясно, что нечѣмъ его немедленно утолить. Островъ былъ длинный, изображалъ возвышенность умѣренной вышины, покрытую пепломъ, ничѣмъ болѣе, какъ сѣрымъ пепломъ и пемзой, въ которые мы утопали по колѣна, при каждомъ шагѣ, а кругомъ повсюду вверху виднѣлись стѣны оголенныхъ скалъ самаго отвратительнаго вида. Когда мы дошли до верхушки и вошли внутрь стѣнъ, мы увидали мелкій, далеко простирающійся бассейнъ, дно котораго устлано было пепломъ и только кое-гдѣ, вродѣ заплатъ, мелкимъ пескомъ. Мѣстами, между расщелинами скалъ, замѣчательно живописно виднѣлся паръ, ясно доказывающій этимъ, что хотя прежній кратеръ потухъ и бездѣйствуетъ, но что тамъ существуетъ еще подземный огонь. Близъ одной такой струи пара стояло дерево, единственное на всемъ островѣ, маленькая сосна, красивая и замѣчательно симметричная; цвѣтъ листьевъ ея имѣлъ прелестный зеленый оттѣнокъ; паръ, проходившій между вѣтвями, покрывалъ ихъ постоянно влагою. Этотъ красивый и мощный изгнанникъ совсѣмъ не подходилъ къ окружающей его природѣ. Онъ собою напоминалъ, веселое живое существо, среди печали и скорби.

Мы усердно разыскивали вездѣ ручей, ходили раза два вдоль и поперекъ всего острова, лазили съ большимъ терпѣніемъ по пепельнымъ горамъ, потомъ спускались съ нихъ въ сидячемъ положеніи, поднимая за собою цѣлыя облака пыли. Но ничего не нашли, кромѣ пустыни, пепла и томящей тишины.

Вдругъ поднялся вѣтеръ; озабоченные перемѣною погоды, мы сразу забыли о жаждѣ и бросились къ берегу посмотрѣть, стоитъ ли на своемъ мѣстѣ лодка, такъ какъ въ виду тихой погоды мы не дали себѣ труда закрѣпить ее къ берегу. Подбѣжавъ къ мѣсту, откуда можно было видѣть даль, и бросивъ взглядъ вокругъ, мы остолбенѣли — о, ужасъ, лодки нѣтъ! Слова не въ силахъ передать нашего смущенія! Надѣяться найти другую лодку было невозможно, на всемъ озерѣ не было ни одной. Положеніе было изъ незавидныхъ, по правдѣ сказать, оно было ужасное. Мы сдѣлались плѣнниками на необитаемомъ островѣ, вблизи друзей, которые ничѣмъ не могли помочь намъ; и что еще сильно безпокоило насъ, это то, что у насъ не было ни провизіи, ни воды. Но въ скоромъ времени мы увидали лодку, она была въ пятидесяти ярдахъ отъ берега и кружилась въ пѣнистой водѣ. Она то плыла, то крутилась и все въ одномъ и томъ же разстояніи отъ земли, мы шли вдоль берега по тому же направленію, что и она, и все надѣялись на счастье и удачу. Спустя часъ времени она приблизилась къ выдающемуся мысу, и Хигбай побѣжалъ опередить ее, всталъ на самый конецъ мыса и готовился взять лодку приступомъ. Если постигнетъ насъ неудача, то все пропало, надѣяться было не на что больше. Лодка неслась по направленію къ берегу и трудно было опредѣлить быстроту ея движенія, а въ этомъ-то состоялъ весь вопросъ. Когда она была въ тридцати шагахъ отъ Хигбая, я былъ въ такомъ волненіи, что слышалъ біеніе своего сердца, когда же, немного позднѣе, она, тихо плескаясь по водѣ, поплыла и, казалось, хотѣла пройти мимо, разстояніе ее отъ насъ было всего одинъ ярдъ, я схватился за сердце, которое положительно перестало биться, а когда, приближаясь, она стала какъ разъ напротивъ Хигбая и снова стала удаляться, а онъ, какъ вкопанная статуя, стоялъ недвижимъ, мое сердце отъ волненія, я помню, замолкло совсѣмъ. Но тутъ же онъ совершилъ громадный прыжокъ и прямо попалъ въ лодку, я, отъ удовольствія, крикнулъ: «Ура, побѣда!» Но Хигбай скоро умалилъ мой энтузіазмъ, сказавъ, что ему было безразлично, въ какомъ разстояніи будетъ отъ него лодка, въ восьми ли, въ десяти ли ярдахъ, онъ давно рѣшилъ, зажмуривъ глаза и закрывъ ротъ, броситься въ воду и проплыть это незначительное разстояніе. Дуракъ я, мнѣ это даже не приходило въ голову! Только долгое плаваніе по этой водѣ могло быть пагубнымъ.

Море волновалось и буря усиливалась, становилось темно, было около трехъ или четырехъ часовъ, и мы колебались, пуститься ли намъ въ путь или нѣтъ, но чувство жажды такъ насъ мучило, что мы рѣшили попробовать счастья. Хигбай сталъ приготовляться, а я сѣлъ въ рулю. Проплывъ около мили, мы поняли, что большая опасность намъ угрожаетъ, потому что гроза увеличивалась, волны бушевали, покрывались пѣной, темныя тучи повисли надъ нами и вѣтеръ дулъ со страшною силою. Мы теперь охотно вернулись бы назадъ, но не смѣли повернуть лодки, потому что разъ попади она въ середину моря, то непремѣнно бы опрокинулась. Вся наша надежда была умѣло направить лодку въ разрѣзъ волнамъ; трудъ этотъ былъ не легокъ, лодка погружалась въ воду, билась и колотилась о волны. Иногда одно изъ веселъ у Хигбая скользило по гребешкамъ волнъ, тогда другое быстро направляло ее въ другую сторону, несмотря на мое внимательное управленіе рулемъ. Насъ постоянно обдавало волной и лодка то и дѣло зачерпывала воду. Вскорѣ мой сильный товарищъ изнемогъ отъ усилій и просилъ меня взять весла, чтобы замѣнить его, но я нашелъ это невозможнымъ, потому что для перемѣны мѣста надо было, хотя не надолго, бросить руль, а это была бы наша гибель; лодка приняла бы другое направленіе и, разъ попавъ въ середину моря, опрокинулась бы, и не болѣе какъ черезъ пять минутъ пришлось бы намъ цѣлыми галенками глотать эту мыльную воду и быть ею разъѣденными и съѣденными съ такою быстротою, что намъ даже не пришлось бы присутствовать на нашемъ собственномъ изслѣдованіи.

Но ничего нѣтъ вѣчнаго на землѣ. Какъ только мракъ усилился, мы такъ и врѣзались носомъ лодки въ пристань, Хигбай бросилъ весла и крикнулъ «ура!», я бросилъ руль, чтобы помочь, но внезапно лодка закружилась и… перевернулась.

Страданія, которыя причиняетъ эта алкалическая вода на ушибы, ссадины и царапины, положительно трудно передать и только смазываніе больныхъ мѣстъ жиромъ нѣсколько умѣряетъ боль, но, не взирая на это, мы ѣли, пили и спали великолѣпно эту ночь.

Говоря о разныхъ особенностяхъ Моно-Лэкъ, я долженъ упомянуть, что мѣстами вокругъ всего берега стоятъ массами живописныя скалы, издали напоминающія башенки, и груда бѣловатаго грубаго известняка, въ видѣ цемента, смѣшаннаго съ хрящемъ; если отломать кусокъ этого цемента, то найдешь глубоко лежащія отличнаго вида и совершенно окаменѣлыя яйца чаекъ. Какъ они туда попали? Не знаю. Я просто передаю фактъ, потому что это дѣйствительно фактъ, а пусть уже читатель, геологъ самъ разберетъ на досугѣ эту загадку и разрѣшитъ ее по своему.

Къ концу недѣли мы отклонились отъ поѣздки въ Сіерры и нѣсколько дней провели подъ снѣжнымъ Кастль-Пикъ, и весьма удачно занялись тамъ рыбною ловлею въ прозрачномъ, миніатюрномъ озерѣ, поверхность котораго стояла на десять или на одиннадцать футовъ выше уровня моря; во время полдневныхъ жаровъ августа мѣсяца мы прохлаждались тѣмъ, что сидѣли на снѣжныхъ рифахъ, подъ защитою которыхъ роскошно росла трава и цвѣли нѣжные цвѣты, а ночью занимались разговоромъ, наслаждаясь прохладою, доводившей насъ иногда почти что до замерзанія. Вернувшись на Моно-Лэкъ и замѣтивъ, что тамъ возбужденіе на счетъ цементной руды улеглось на время, уложили свои вещи и поѣхали обратно на Эсмеральду. М-ръ Баллу занялся развѣдываніями, но мѣстность пришлась не по вкусу и онъ одинъ отправился на Гумбольдтъ.

Въ то же самое время произошелъ со мною маленькій случай, который остался мнѣ навѣкъ въ памяти, такъ какъ я былъ близокъ отъ смерти. Надо сказать, что во время ожиданія жителей одного нападенія со стороны индѣйцевъ они прятали свой порохъ въ помѣщенія безопасныя и недалекія, чтобы имѣть его подъ рукой въ случаѣ надобности. Сосѣдъ нашъ спряталъ шесть кружекъ пороху въ трубу одной заброшенной кухонной печи, которая стояла на открытомъ воздухѣ, близъ сруба амбара или какого-то навѣса, и съ той минуты забылъ и думать о немъ. Мы наняли полудикаго индѣйца выстирать намъ бѣлье, и онъ вмѣстѣ со своимъ ушатомъ поселился въ этомъ срубѣ.

Заброшенная печь была всего на шесть футовъ отъ него и стояла какъ разъ напротивъ. Пришло въ голову индѣйцу согрѣть воду; онъ вышелъ, затопилъ забытый пороховой магазинъ и поставилъ котелъ воды для согрѣванія, затѣмъ вернулся къ ушату. Я вошелъ къ нему въ срубъ, бросилъ ему еще бѣлья и платья и только-что хотѣлъ съ нимъ заговорить, какъ вдругъ послышался страшный трескъ: оказалось, что печь взорвало на воздухъ и она исчезла съ нашихъ глазъ, не оставляя за собою никакихъ слѣдовъ. Разлетѣвшіеся обломки ея упали на отдаленныя улицы, крыша надъ нашею головою на-половину провалилась и одна изъ заслоновъ печей, разрѣзавъ пополамъ маленькую стойку передъ самымъ носомъ индѣйца, съ визгомъ пролетѣла между нами и вылетѣла, проткнувъ навѣсъ. Я былъ блѣденъ, какъ полотно, слабъ, какъ котенокъ, и сразу лишился дара слова. Индѣецъ же остался невозмутимымъ, онъ не выказалъ ни страха, ни смущенія; онъ только бросилъ стирать, выдвинулся весь впередъ и сталъ удивленно обозрѣвать гладкое, пустое мѣсто, потомъ сказалъ:

— Пфу! Отъ печи куча ушла! — и возобновилъ свое стираніе такъ же спокойно, какъ будто ничего не произошло особеннаго, а было обыкновенное явленіе печей взлетать и разлетаться на куски. Подъ словомъ «куча» индѣецъ, на своемъ исковерканномъ англійскомъ языкѣ, хотѣлъ сказать, «очень много».

ГЛАВА XL.

Я теперь приближаюсь въ разсказу одного страннаго эпизода, весьма страннаго, который оставилъ по себѣ сильное воспоминаніе въ моей лѣнивой, ничего не стоющей и пустой жизни. Близъ города, на склонѣ одной горы, выступали красноватые кварцевые края, обнаруживающіе признаки серебряныхъ прожилокъ, которыя глубоко проникали, разумѣется, въ нѣдра земли. Они принадлежали обществу, называемому «Обширный Западъ». Тамъ была шахта, глубиною въ шестьдесятъ или въ семьдесятъ футовъ, прорытая внизу подъ кварцевымъ краемъ, и каждый зналъ о существованіи этой скалы и объ ея богатствѣ, которое, впрочемъ, было не изъ ряду выходящее. Я тутъ замѣчу, что неопытному человѣку, всѣ кварцы извѣстной области могутъ казаться одинаковыми, но старый, бывалый человѣкъ при одномъ взглядѣ на смѣшанныя груды скалъ отдѣлитъ части ихъ и скажетъ, которая откуда и куда идетъ, такъ же свободно, какъ кондитеръ отдѣляетъ и располагаетъ конфектами, смѣшанными въ одной кучѣ.

Прошелъ слухъ, что «Обширный Западъ», говоря языкомъ минеровъ, «ударилъ по богатой!». Весь городъ заволновался, всѣ сбѣжались посмотрѣть на новое раскрытіе, и нѣсколько дней подърядъ скопленіе народа около «Обширнаго Запада» было такъ велико, что неизвѣстному показалось бы, что вѣрно собрался митингъ для засѣданія. Разговоръ только и вертѣлся, что о богатомъ открытіи, никто болѣе ни о чемъ не думалъ и не говорилъ, какъ только объ этомъ. Каждый бралъ и уносилъ съ собою образчикъ, мололъ его въ ступкѣ, промывалъ въ своей роговой ложкѣ и безмолвно глядѣлъ на чудесные результаты. Это была скала не твердая, но черное, растворяющее вещество, которое можно было смять въ рукѣ, какъ картофель, и потомъ, положивъ на бумагу, видѣть въ немъ множество крапинокъ золота и частички «самороднаго» серебра. Хигбай принесъ цѣлую горсть къ намъ въ хижину, и когда онъ промылъ ее, то удивленіе его было выше всякаго описанія. Общество «Обширнаго Запада» возгордилось. Говорили, что были сдѣланы ему предложенія продать по тысячѣ долларовъ за футъ, но общество отказало. Каждый изъ насъ испыталъ неудачи, но такой обидной, чтобъ не имѣть возможности пріобрѣсти собственность въ «Обширномъ Западѣ», казалось, трудно перенести. Свѣтъ Божій мнѣ опротивѣлъ и жизнь сдѣлалась тягостна, я потерялъ аппетитъ и способность чѣмъ бы то ни было интересоваться; къ несчастью, я принужденъ былъ не двигаться съ этого мѣста вслѣдствіе своего безденежья и видѣть и слышать радостныя лица и разговоры.

Общество «Обширнаго Запада» запретило, наконецъ, брать и уносить съ собою образчики этой руды, и хорошо сдѣлало, потому что каждый кусокъ изображалъ изъ себя крупную цѣнность. Чтобъ дать понять о чрезвычайномъ богатствѣ этой руды, я только замѣчу, что одна 1600 часть фунта была продана такъ, какъ есть, при самомъ отверстіи шахты, по одному доллару за фунтъ, человѣкъ, который совершилъ эту покупку, навьючилъ ее на муловъ и отправился въ Санъ-Франциско, не взирая на разстояніе и трудности сдѣлать сто пятьдесятъ или двѣсти миль по горамъ, довольный тѣмъ, что получитъ громадную прибыль, которая вполнѣ вознаградитъ его за трудъ. Общество также дало приказаніе своимъ служащимъ не пускать на руду никого безъ дозволительнаго пропуска. Я все продолжалъ предаваться своимъ мрачнымъ мыслямъ, Хигбай также не могъ успокоиться, но выражалъ это иначе, чѣмъ я. Онъ постоянно ходилъ около скалы, разсматривалъ ее черезъ лупу, обозрѣвалъ ее ее всѣхъ сторонъ и съ разныхъ мѣстъ и послѣ каждаго такого изслѣдованія приходилъ все къ одному и тому же результату, и возвращался, говоря одну и ту же фразу: "Нѣтъ, это «не» есть скала «Обширнаго Запада!»

Раза два онъ мнѣ говорилъ, что непремѣнно проникнетъ въ шахту «Обширнаго Запада», несмотря на опасность быть застрѣленнымъ. Я такъ былъ убитъ, что совсѣмъ хладнокровно относился къ его намѣренію. Попытка его въ этотъ день потерпѣла неудачу; онъ отправился ночью, — опять не удалось; на другой день всталъ чуть свѣтъ, попытался — и снова неудачно. Тогда онъ спрятался въ шалфейные кусты, лежалъ въ нихъ часъ, лежалъ другой, въ ожиданіи ухода нѣкоторыхъ рабочихъ, которые должны были идти обѣдать за каменной глыбой; думалъ, что пора встать и попытать счастье, но оказалось преждевременно: одинъ изъ людей вернулся назадъ; опять подождалъ немного, опять всталъ и пошелъ, и, подходя уже совсѣмъ къ отверстію шахты, другой изъ служащихъ поднялся изъ-за глыбы какъ бы для рекогносцировки; Хигбай бросился на земь и лежалъ неподвижно; черезъ нѣсколько времени онъ поползъ на рукахъ и колѣняхъ въ отверстію шахты, быстро оглядѣлъ вокругъ себя, схватилъ веревку и опустился внизъ. Онъ исчезъ во мракѣ по боковому направленію, какъ разъ въ то время, какъ изъ отверстія шахты показалась голова и кто-то крикнулъ: «Эй, кто тамъ?», но онъ отвѣта не далъ. Послѣ этого никто больше его не безпокоилъ. Спустя часъ времени онъ вошелъ въ хижину потный, красный и готовый, кажется, лопнуть отъ сдержаннаго волненія, онъ проговорилъ театральнымъ шепотомъ:

— Я ожидалъ это! Мы богачи, знайте это! Это потайной слой!

Одну минуту я думалъ, что земля колеблется подо мною. Сомнѣніе, убѣжденіе, снова сомнѣніе, восторгъ, надежда, изумленіе, вѣра, недовѣріе — всѣ эти чувства и много другихъ всевозможныхъ пролетѣли въ моей головѣ, и я не могъ выговорить ни слова. Минуты двѣ спустя послѣ этого умопомѣшательства я привелъ себя нѣсколько въ спокойное состояніе и сказалъ:

— Повторите, что сказали!

— Это потайной слой.

— Ну, такъ, дружище, давайте сожжемъ домъ или убьемъ кого-нибудь! Выйдемте отсюда на просторъ, крикнемъ ура! Нѣтъ это не можетъ быть! Оно черезчуръ хорошо, чтобъ оно могло быть въ дѣйствительности.

— Это потайной слой, говорю я вамъ! Висячія стѣны, обложныя стѣны, глиняная оболочка — однимъ словомъ, все, что требуется!

Онъ весело подбросилъ фуражку на воздухъ, прокричалъ три раза ура, и я, глядя на него, отправилъ всѣ сомнѣнія къ чорту, и заразился его веселымъ настроеніемъ.

Но, вѣроятно, читатель ждетъ объясненія. «Потайнымъ слоемъ» называется залежь, которая не выступаетъ поверхъ земли; рудокопъ не можетъ знать объ ея существованіи, на нее натыкаются случайно, дѣлая шахту или при прорытіи тоннеля. Хигбай хорошо зналъ скалу «Обширнаго Запада», и чѣмъ болѣе онъ разсматривалъ новое развѣтвленіе, тѣмъ болѣе убѣждался, что руда эта не могла происходить отъ жилы «Обширнаго Запада». Итакъ, ему одному пришло въ голову, что внизу, на днѣ шахты, долженъ находиться потайной слой, существованіе котораго даже рабочіе «Обширнаго Запада» не подозрѣвали, и дѣйствительно онъ былъ правъ. Когда онъ спустился въ шахту, то нашелъ, что потайной слой совершенно самостоятельно проходилъ черезъ жилу «Обширнаго Запада», разрѣзая ее діагонально, и что имѣлъ хорошо обозначенную свою наружную оболочку и глиноземъ. Изъ этого слѣдуетъ, что слой этотъ былъ общественнымъ достояніемъ. Обѣ залежи отлично обозначались, и минеру легко было опредѣлить, который принадлежитъ «Обширному Западу», и который нѣтъ.

Мы предположили, что не дурно было бы имѣть въ этомъ дѣлѣ энергичнаго товарища, и потому пригласили къ себѣ вечеромъ главнаго приказчика «Обширнаго Запада» и передали ему наше открытіе. Хигбай сказалъ:

— Мы собираемся пріобрѣсти въ свою собственность этотъ потайной слой, подадимъ на него заявленія и тогда уже запретимъ обществу «Обширнаго Запада» брать куски отъ этой скалы. Вы ничѣмъ не можете помочь обществу по этому дѣлу, неправда ли? Да и никто не можетъ. Я спущусь хотя вмѣстѣ съ вами въ шахту и докажу вамъ, что есть потайной слой. Теперь мы вамъ предлагаемъ слѣдующее: присоединиться къ намъ и подать вмѣстѣ заявленія на этотъ слой. Что вы на это скажете?

Ну, что же могъ сказать на это человѣкъ, которому случай даетъ возможность пріобрѣсти состояніе легко, не рискуя ничѣмъ, никого не обижая и не подвергая своего имени никакому безчестію?

Онъ могъ только отвѣтить «согласенъ».

Въ эту же ночь заявленіе было помѣщено и надлежащимъ образомъ записано въ книгахъ. Мы заявили требованіе на двѣсти футовъ каждый, всего значитъ на шестьсотъ, и составили бы самое маленькое и тѣсное общество въ области, съ которымъ легко было бы справиться.

Надѣюсь, что всякій пойметъ, что въ эту ночь мы не могли сомкнуть глазъ. Хигбай и я хотя и легли спать около полуночи, но вѣрно только для того, чтобы все время лежать съ открытыми глазами, думать и мечтать о будущемъ.

Повалившаяся на бокъ хижина наша, безъ пола, казалась мнѣ дворцомъ, рваныя сѣрыя одѣяла были въ моихъ глазахъ шелковыми, мебель — вся изъ розоваго и краснаго дерева. Каждый разъ, какъ приходила мнѣ въ голову какая-нибудь новая фантазія роскоши, я волновался, метался по кровати и задыхался отъ наплыва мыслей, вслѣдствіе которыхъ внезапно садился въ кровати, какъ будто ко мнѣ приложили электрическій токъ. Мы перебрасывались отрывочнымъ разговоромъ. Хигбай спросилъ:

— Когда вы думаете вернуться домой, въ Штаты?

— Завтра, — въ это время одинъ или два нервныхъ поддергиваній заставляютъ меня принять сидячее положеніе, — То есть нѣтъ, но въ будущемъ мѣсяцѣ, навѣрное.

— Мы поѣдемъ на одномъ и томъ же пароходѣ.

— Согласенъ.

Молчаніе.

— На пароходѣ № 10?

— Да, нѣтъ, на № 1.

— Хорошо.

Опять молчаніе.

— Гдѣ намѣрены вы поселиться? — спросилъ Хигбай.

— Въ Санъ-Франциско.

— Дѣло, я также.

Молчаніе.

— Слишкомъ высоки, слишкомъ много придется все лазить, — слышится изъ устъ Хигбай.

— Что такое?

— Я думалъ о горѣ Рашіонъ, выстроить тамъ наверху домъ.

— Слишкомъ много придется лазить? Да развѣ вы не намѣрены держать лошадей?

— Конечно, буду. Я объ этомъ забылъ.

Молчаніе.

— Какой домъ хотите вы построить?

— Я объ этомъ только-что думалъ. Трехъ-этажный съ мезониномъ.

— Но какой, изъ чего?

— Ну, этого я еще не знаю. Кирпичный, вѣроятно.

— Кирпичный абрисъ.

— Почему? Какая же ваша мысль?

— Коричневый каменный, зеркальныя французскія стекла, билліардная комната близъ естоловой — лѣпная работа и живопись, два акра прелестнаго газона — теплицы, чугунную собаку на парадномъ крыльцѣ, сѣрыхъ лошадей, ландо и кучера съ кокардой на шляпѣ!

— Недурно.

Продолжительное молчаніе.

— Когда думаете вы выѣхать въ Европу?

— Объ этомъ я еще не думалъ. А вы когда?

— Весною.

— Чтобы пробыть все лѣто?

— Все лѣто! Я останусь тамъ три года.

— Неужели? Вы это серьезно говорите?

— Конечно.

— Я также поѣду,

— Конечно, поѣдемте.

— Въ какую часть Европы поѣдете вы?

— Повсюду. Во Францію, Англію, Германію, въ Испанію, Италію, Швейцарію, въ Сирію, въ Грецію, въ Палестину, въ Аравію, въ Персію, въ Египетъ, вездѣ и повсюду.

— Я согласенъ.

— Отлично.

— Вотъ будетъ важная поѣздка!

— Иы истратимъ сорокъ или пятьдесятъ тысячъ долларовъ, какъ ничего, во всякомъ случаѣ.

Еще продолжительное молчаніе.

— Хигбай, мы должны мяснику шесть долларовъ, онъ угрожалъ остановить наши…

— Съ чорту мясника!

— Аминь!

И вотъ такъ-то оно и шло. Въ три часа ночи мы рѣшили, что не стоитъ уже засыпать, встали и начали играть въ карты, курить трубку и такъ продолжали до самаго восхода солнца. Недѣля эта была моя, т. е. я долженъ былъ готовить кушанье. Я всегда ненавидѣлъ стряпать, а теперь просто не могъ и думать объ этомъ.

По всему городу разнесся слухъ о нашей претензіи на новооткрытый слой. Предыдущее возбужденіе было велико, но это было вдвое больше. Я ходилъ по улицамъ веселый и счастливый. Хигбай разсказывалъ, что главному приказчику предлагали за его третью часть руды двѣсти тысячъ долларовъ. Но я сказалъ на это, что ни за какую цѣну не продамъ своей части. Мои мечты парили гораздо выше, я цѣнилъ свою особу не менѣе милліона. Я до сихъ поръ убѣжденъ, предложи мнѣ въ то время кто-нибудь эту сумму, я бы только сталъ требовать вдвое больше.

Я испыталъ большое удовольствіе чувствовать себя богатымъ. Одинъ человѣкъ предложилъ мнѣ купить у него лошадь за триста долларовъ, и соглашался взять съ меня только простую росписку. Это предложеніе со стороны продавца убѣдило меня въ моемъ богатствѣ, я чувствовалъ себя богачемъ и ни одной минуты въ этомъ не сомнѣвался. Послѣдующіе многочисленные факты еще сильнѣе потвердили мое положеніе, напримѣръ, мясникъ: оставилъ намъ мяса вдвое больше прежняго и не заикнулся даже о деньгахъ.

По мѣстнымъ законамъ, предъявители требованій на залежи были обязаны, въ продолженіе десяти дней непремѣнно начать какія-нибудь работы на заявленной мѣстности; въ случаѣ неисполненія этого закона каждый новопришедшій имѣлъ право на эту землю и могъ подавать, со своей стороны, новыя заявленія. Зная это, у насъ было рѣшено завтра же начать работы. Въ серединѣ дня, выходя изъ почтоваго отдѣленія, я встрѣтилъ мистера Гардинера, который передалъ мнѣ, что капитанъ Джонъ Най лежалъ у него опасно больнымъ и что ни онъ, ни жена его не въ силахъ были за нимъ ухаживать и не могли предоставить, ему всего необходимаго въ его положеніи. Я попросилъ его подождать меня немного, чтобы вмѣстѣ идти къ больному. Я побѣжалъ домой съ намѣреніемъ сообщить Хигбаю о причинѣ моего отсутствія, но не засталъ его дома и написалъ ему записку, которую положилъ на столъ, и минутъ черезъ десять я уже сидѣлъ съ Гардинеромъ въ его фурѣ и выѣзжалъ изъ города.

ГЛАВА XLI.

Капитанъ Най былъ дѣйствительно нездоровъ и сильно страдалъ ревматическими припадками. Онъ былъ все тотъ же, добрый и пріятный, когда все шло хорошо, но замѣчательно необузданъ и дивъ, когда что-нибудь не ладилось. Лежалъ онъ тихо, спокойно и даже улыбался, но, когда приступала боль, онъ отъ нетерпѣнія, не помнилъ себя отъ ярости. Онъ вздыхалъ, визжалъ и ревѣлъ отъ боли, кричалъ и ругался такими отборными выраженіями, что только удивляешься изощренію его ума. Когда ему дѣлалось легче, то онъ ловко придумывалъ и подбиралъ замѣчательныя прилагательныя къ своимъ ругательствамъ, но когда подходилъ припадокъ боли, то жаль было смотрѣть на него и слушать его богохульства. Я помню, какъ онъ когда-то няньчился съ больнымъ и съ какимъ терпѣніемъ переносилъ всѣ капризы и непріятности отъ него, потому я рѣшилъ не сдерживать его и не перечить ему ни въ чемъ. Меня онъ этимъ нисколько не безпокоилъ, мозгъ мой былъ занятъ и работалъ усердно день и ночь. Я сидѣлъ, все мечталъ и перебиралъ въ головѣ, что лучше и удобнѣе будетъ для моего будущаго дома, мысленно перемѣщалъ билліардную комнату въ мезонинъ, отдаляя ее отъ столовой; не зналъ, на какей цвѣтъ рѣшиться для гостиной, сдѣлать ли ее голубого или зеленого, хотя предпочиталъ голубой цвѣтъ, но боялся его непрочности; также не зналъ, на что рѣшиться относительно одежды лакея, хотя кучеру давно опредѣлилъ покрой ливреи, но лакей меня смущалъ; мнѣ нуженъ было лакей, это и говорить нечего, но мнѣ хотѣлось бы имѣть около себя чисто одѣтаго и знающаго свое дѣло человѣка безъ ливреи; меня немного пугала вся эта пышность, но, однако, такъ какъ мой покойный дѣдъ обладалъ кучеромъ и тому подобными вещами, но не имѣлъ ливреи, то я чувствовалъ потребность перещеголять его, то есть перещеголять духъ его во всякомъ случаѣ; я также размышлялъ о предполагаемой поѣздкѣ по Европѣ и справился распредѣленіемъ, куда и какъ держать маршрутъ и сколько времени употребить на это путешествіе, но не могъ опредѣлить, на верблюдѣ ли мнѣ переѣхать степь изъ Каира въ Іерусалимъ или отправиться моремъ въ Бейрутъ и оттуда сухимъ путемъ ѣхать вмѣстѣ съ караваномъ. Я почти ежедневно писалъ домой друзьямъ моимъ, сообщалъ имъ мои планы и намѣренія и просилъ ихъ подыскать для моей матери красивое помѣщеніе и не стѣсняться цѣною и покончить это дѣло, не ожидая моего пріѣзда; просилъ также продать мою часть земли въ Тенесси и пожертвовать вырученныя деньги въ капиталъ вдовъ и сиротъ типографическаго союза, членомъ котораго я когда-то состоялъ (эта земля въ Тенесси была достояніемъ семьи уже много лѣтъ и все надѣялись въ одинъ прекрасный день разбогатѣть отъ нея, и до сихъ поръ надежды этой не теряютъ, хотя степень этого чувства сильно убавилась).

Послѣ девятидневнаго ухода за капитаномъ ему стало лучше, но онъ былъ чрезвычайно слабъ. Утромъ мы перенесли его на кресло, онъ принялъ алкоголическую паровую ванну и мы снова перетащили его въ кровать. Нужна была чрезвычайная осторожность, малѣйшее рѣзкое движеніе причиняло боль. Гардинеръ поддерживалъ его за плечи, а я за ноги; къ несчастью, я споткнулся и больной всей своей тяжестью упалъ на кровать и застоналъ отъ боли. Никогда въ жизни не приходилось мнѣ выслушать такое количество брани! Онъ кричалъ въ изступленіи и все старался схватить револьверъ, лежащій на столѣ, но я этого не допустилъ; тогда онъ велѣлъ выгнать меня изъ дома, божился и клялся, что убьетъ меня, какъ только встанетъ на ноги и гдѣ бы ни поймаетъ меня. Я смотрѣлъ на все это, какъ на проходящую бурю, и зналъ, что это все одни слова; я также зналъ отлично, что черезъ часъ онъ все забудетъ и будетъ даже сожалѣть о сказанномъ, но въ ту минуту его поведеніе меня разсердило и настолько, что я рѣшилъ вернуться на Эсмеральду. Я видѣлъ, что теперь онъ могъ обойтись и безъ меня, разъ сталъ на враждебную ногу. Я поужиналъ и, когда взошла луна, пустился въ путь пѣшкомъ. Въ то время даже милліонеры не нуждались въ лошадяхъ, чтобы совершить путешествіе въ девять миль безъ багажа.

Когда я поднялся на гору, откуда виденъ былъ весь городъ, часы показывали безъ четверти двѣнадцать; я бросилъ взглядъ на гору, стоящую по ту сторону, и увидалъ при ясномъ лунномъ свѣтѣ массу народа, болѣе половины населенія ближайшихъ деревень, стоящаго вокругъ и около скалы «Обширнаго Запада». Сердце мое забилось сильнѣе и я сказалъ самъ себѣ: — «Они вѣрно сегодня ночью проникли дальше и, можетъ быть, ударили по богатой». Я направился туда, но потомъ раздумалъ, сказавъ, дѣло это не уйдетъ, а съ меня довольно на эту ночь, я немало поднимался по горамъ. Я вошелъ въ городъ и, проходя мимо какой-то булочной, увидалъ женщину, выбѣжавшую оттуда и умоляющую меня зайти къ ней и оказать помощь ея мужу, съ которымъ приключился ударъ.

Я вошелъ и увидѣлъ, что она говорила правду, но мнѣ показалось, что съ нимъ приключился не одинъ ударъ, а цѣлая сотня ихъ сосредоточилась въ одномъ. Около него стояли два нѣмца, тщательно старавшіеся поддержать его, но все было напрасно. Я выбѣжалъ на улицу, выкопалъ гдѣ-то полусоннаго доктора, привелъ его едва одѣтаго, и мы вчетверомъ въ продолженіе цѣлаго часа возились съ этимъ маніакомъ, пускали ему кровь, мочили голову, а бѣдная женщина тѣмъ временемъ, сидѣла и плакала. Когда ему стало лучше, докторъ и я ушли, оставивъ его на попеченіе друзей.

Было болѣе часа ночи, когда я вошелъ въ нашу хижину усталый, но веселый; тусклый свѣтъ сальной свѣчи освѣтилъ сидящаго за столомъ Хигбая, безсмысленно смотрѣвшаго на мою записку, которую держалъ въ рукахъ; онъ былъ блѣденъ, суровъ и имѣлъ видъ больной. Я остановился и смотрѣлъ на него, а онъ поднялъ глаза и устремилъ свой взоръ на меня. Наконецъ я спросилъ:

— Хигбай, что… что случилось?

— Мы разорены… никакой работы не сдѣлали… потайной слой для насъ потерянъ!

Этого было достаточно. Я присѣлъ убитый и пораженный. Минуту передъ этимъ я былъ богатъ и полонъ тщеславія, теперь же я чувствовалъ себя нищимъ и ничтожнымъ. Мы сидѣли тихо, поглощенные нашими мыслями, и невольно упрекали себя, безполезно вспоминая «зачѣмъ я этого не сдѣлалъ» или «почему я того не началъ», но ни тотъ, ни другой не проронили ни слова. Наконецъ мы стали взаимно объясняться, и тайна нашего горя разъяснилась. Оказалось, что Хигбая понадѣялся на меня, какъ я понадѣялся на него, а оба вмѣстѣ мы надѣялись на приказчика. Безумные! Въ первый разъ въ жизни случилось, что положительный и предпріимчивый Хигбай оставилъ столь важное дѣло безъ собственнаго надзора и не былъ вѣренъ самъ себѣ.

Но дѣло въ томъ, что онъ до сей минуты не видалъ моей записки и только сейчасъ вошелъ въ хижину, гдѣ послѣдній разъ видѣлъ меня. Онъ тоже оставилъ мнѣ записку въ тотъ самый злополучный день; подъѣхавъ верхомъ къ хижинѣ, онъ взглянулъ въ окно и, не увидавъ меня, швырнулъ записку на полъ черезъ разбитое стекло, самъ торопясь ускакать по дѣлу. Вотъ она и теперь лежитъ на полу, гдѣ девять дней пролежала, никѣмъ не тронутая:

"Не забудьте начать работы до истеченія десяти дней, У. проѣхалъ мимо и зоветъ меня. Я долженъ догнать его у Моно-Лэкъ и мы сегодня ночью выступаемъ. Онъ говорилъ, что на этотъ разъ онъ вполнѣ убѣжденъ, что найдетъ желаемое.

Хигбай".

У. означало, конечно, Уайтмэна. Этотъ трижды проклятый цементъ!

Вотъ какъ было все дѣло. Этотъ старый, опытный минеръ, Хигбай, не могъ устоять противъ обаянія этого таинственнаго чувства «цементнаго» сумасшествія, какъ не могъ бы не ѣсть, еслибъ испытывалъ голодъ. Хигбай мечталъ о чудесномъ цементѣ въ продолженіе цѣлыхъ мѣсяцевъ, и вотъ, несмотря на здравый умъ, этотъ человѣкъ уѣзжаетъ и бросаетъ на мою отвѣтственность руду, стоющую милліонъ такихъ еще не найденныхъ цементныхъ жилъ. Этотъ разъ за ними никто не слѣдилъ. Онъ выѣхалъ верхомъ изъ города среди бѣла дня — явленіе, настолько обычное для жителей, что никто не обратилъ на него никакого вниманія. Онъ разсказывалъ, что они всѣ девять дней усердно искали и разслѣдовали всѣ мѣста на горахъ, но все безуспѣшно; они не могли найти цемента. Тогда вдругъ напалъ на него паническій страхъ, сдѣланы ли необходимыя работы на заявленномъ мѣстѣ, чтобъ удержать его за собою, не помѣшало ли что ихъ произвести (хотя, откровенно сказать, я почти не допускалъ этого), и тотчасъ же рѣшилъ ѣхать домой. Онъ, пожалуй, пріѣхалъ бы во-время на Эсмеральду, еслибъ не его лошадь, которая отъ усталости свалилась, ему пришлось большую часть дороги сдѣлать пѣшкомъ. И такъ, оказалось, что онъ въѣзжалъ въ городъ съ одной стороны, а я въ тотъ же день входилъ въ него съ другой. Онъ, впрочемъ, доказалъ больше моего энергіи, такъ какъ прямо отправился на «Обширный Западъ», а не домой, какъ я это сдѣлалъ, но онъ явился поздно! Заявленіе наше было уже снято минутъ пять или десять тому назадъ, все было кончено, и толпа быстро расходилась. Прежде, чѣмъ уйти, онъ узналъ кое-что на мѣстѣ. Приказчика нашего никто не видалъ со дня нашего заявленія; онъ получилъ телеграмму изъ Калифорніи, требующую его немедленнаго и безотлагательнаго пріѣзда. Во всякомъ случаѣ онъ не произвелъ никакихъ работъ, и бдительный глазъ общины замѣтилъ это упущеніе. Сегодня — злополучный десятый день — ровно въ полночь руда эта сдѣлалась общественнымъ достояніемъ, уже въ одиннадцать часовъ гора была покрыта ожидающими. Это и была видѣнная мною издалека толпа, которую я принялъ за рабочихъ. Идіотъ я, больше ничего (мы всѣ трое не лишались права предъявить со всѣми другими, новыя требованія на руду, лишь бы только предъявить во-время). Ровно въ полночь четырнадцать человѣкъ, хорошо вооруженныхъ и готовыхъ оружіемъ поддержать свои требованія, прибили свои «заявленія» и объявили себя собственниками потайного слоя, назвавъ его «Джонсонъ». Но тутъ, откуда ни возьмись, явился А. Д. Элленъ, нашъ компаньонъ (старшій приказчикъ), съ заряженнымъ револьверомъ и требовалъ, чтобъ его имя было бы включено въ списокъ, а иначе онъ сумѣетъ раздѣлаться съ обществомъ Джонсонъ. Это былъ мужественный и рѣшительный малый и всякій зналъ, что сдержитъ слово, и потому пошли на компромиссъ. Они вписали его имя, но съ заявленіемъ только на сто футовъ, оставивъ себѣ по двѣсти футовъ каждому. Вотъ въ чемъ заключалась вся исторія ночного сборища; свѣдѣнія эти получилъ Хигбай отъ одного пріятеля, шедшаго вмѣстѣ съ нимъ домой.

На слѣдующій день Хигбай и я отправились на новыя изысканія и рады были покинуть мѣста нашихъ неудачъ и страданій; черезъ два мѣсяца, однако, вернулись обратно, испытавъ множество лишеній и разочарованій. Мы узнали, что общество «Обширнаго Запада» и общество Джонсонъ соединились въ одно, которое состояло изъ пяти тысячъ паевъ. Главный приказчикъ, опасаясь разныхъ непріятностей и понимая весь трудъ вести такое громадное дѣло, продалъ свои сто футовъ за девяносто тысячъ долларовъ золотомъ и уѣхалъ домой въ Штаты наслаждаться своимъ богатствомъ. Если такія деньги давали за имущество, раздѣленное на пять тысячъ паевъ, то что же мы могли получить за наши шестьсотъ футовъ. Разница такова, еслибъ однимъ домомъ владѣли не пять тысячъ человѣкъ, а шестьсотъ. Да, мы были бы милліонерами, еслибъ поработали лопатой и заступомъ хотя одинъ несчастный денекъ на нашей собственной землѣ!

Многіе, можетъ быть, примутъ этотъ разсказъ за вымыселъ, но свидѣтельскія показанія, а также оффиціальныя реестровыя книги области Эсмеральда могутъ легко подтвердить правдивость этой исторіи. Я всегда могу сказать, что однажды въ продолженіе десяти дней я безусловно и безспорно стоилъ милліонъ долларовъ. Годъ тому назадъ мой уважаемый и во всѣхъ отношеніяхъ почтенный, старый компаньонъ-милліонеръ Хигбай писалъ мнѣ изъ отдаленнаго мѣстечка въ Калифорніи, что послѣ разныхъ лишеній и потрясеній въ продолженіе десяти лѣтъ онъ, наконецъ, пріобрѣлъ себѣ 2500 долларовъ и съ этими деньгами намѣревался заняться торговлею плодами на весьма скромныхъ началахъ. Какъ бы мысль о такомъ предпріятіи обидѣла и разсердила бы его въ ту ночь, когда мы, лежа въ нашей хижинѣ, мечтали о поѣздкѣ по Европѣ и о каменныхъ домахъ на Рашіонъ Гиллѣ!

ГЛАВА XLII.

Что же дѣлать теперь?

Это былъ важный вопросъ. Я съ 18-ти-лѣтняго возраста вступилъ самостоятельно въ свѣтъ съ намѣреніемъ какъ-нибудь пробить себѣ дорогу (отецъ надѣялся на друзей; онъ хотя и оставилъ намъ наслѣдство въ видѣ чувства гордости о нашемъ происхожденіи изъ Виргиніи и о нашемъ національномъ достоинствѣ, но я скоро понялъ, нто на этомъ одномъ существовать нельзя, что необходимъ и хлѣбъ насущный). Я зарабатывалъ себѣ этотъ кусокъ насущный на разныхъ поприщахъ и никого не удивлялъ своими подвигами; и теперь путь стоялъ открытымъ, нужно было только умѣло выбрать работу, но дѣло въ томъ, что мнѣ работать не хотѣлось послѣ такого громаднаго богатства. Я когда-то былъ приказчикомъ въ колоніальномъ магазинѣ, впрочемъ, всего одинъ день, потому что успѣлъ съѣсть такое количество сахару, что хозяинъ меня уволилъ, сказавъ, что я ему не нуженъ и что онъ самъ намѣренъ стоять у прилавка. Я когда-то сталъ разучивать законы, но скоро бросилъ это скучное и сухое дѣло. Я служилъ недолго въ кузнечномъ заведеніи, но желаніе пристроить мѣхи такъ, чтобъ они дѣйствовали сами, взяло у меня столько времени, что хозяинъ прогналъ меня, сердито сказавъ, что изъ меня никогда ничего хорошаго не выйдетъ. Я былъ приказчикомъ въ книжномъ магазинѣ, но опять не надолго. Покупатели надоѣдали мнѣ постоянными требованіями и не давали мнѣ спокойно читать; хозяинъ, замѣтивъ это, далъ немедленный отпускъ, позабывъ опредѣлить срокъ. Я былъ приказчикомъ въ аптекарскомъ складѣ одно лѣто, но мои рецепты были неудачные; оказалось, мы продавали больше клистирныхъ трубокъ, чѣмъ содовой воды. Мнѣ опять пришлось уйти. Я когда-то изучалъ печатаніе, въ надеждѣ быть вторымъ Франклиномъ, но и это принесло немного пользы. На Союзѣ Эсмеральда не было мѣста, да къ тому же я всегда былъ плохимъ наборщикомъ и всегда съ завистью смотрѣлъ на кончившихъ двухлѣтній срокъ учениковъ; когда я нанимался на это дѣло, то главные приказчики обыкновенно говорили, что хотя нуженъ будетъ наборщикъ, но только не теперь, а какъ-нибудь въ продолженіе года. Я былъ хорошимъ лоцманомъ на Сентъ-Луисѣ и Нью-Орлеанѣ и вовсе не стыдился своего знанія въ этомъ дѣлѣ; жалованье получалъ двѣсти пятьдесятъ долларовъ въ мѣсяцъ на всемъ готовомъ; я любилъ это дѣло и жаждалъ стоять опять у колеса и бросить навсегда эту бродячую жизнь, но за послѣднее время въ письмахъ домой я выказалъ себя такимъ дуракомъ, упоминая о моемъ будущемъ богатствѣ и о поѣздкѣ по Европѣ, что я рѣшилъ сдѣлать то, что многіе разочарованные минеры дѣлали и до меня; я сказалъ себѣ: «Теперь все кончено, я никогда не поѣду домой, не хочу видѣть сожалѣніе и слышать брань и выговоръ». Былъ я частнымъ секретаремъ, серебропромышленникомъ и ремесленникомъ на серебряной мельницѣ, и все это не привело меня ни къ чему, а теперь…

Что теперь дѣлать?

Я поддался снова увѣщеваніямъ Хигбая и согласился еще разъ попробовать счастье на разработкѣ рудъ. Мы поднялись высоко по склону горы и взялись работать на маленькой, дрянной шахтѣ въ восемь футовъ глубины. Хигбай спустился внизъ и стадъ усердно копать своимъ заступомъ, откололъ куски скалы и сбросилъ много грязи; тогда пришла моя очередь спуститься внутрь съ длинной лопатой (самая ужасная работа, придуманная человѣкомъ) и выбрасывать все наружу. Вамъ надо сгрести полную лопату этой грязи и ловко кверху швырнуть назадъ себя, бросая черезъ лѣвое плечо. Я швырнулъ, но такъ неудачно, что вся грязь, слегка коснувшись краевъ шахты, упала обратно на мою голову и внизъ по шеѣ и спинѣ. Не сказавъ ни слова, я вышелъ и ушелъ домой. Я внутренно рѣшилъ, лучше умереть съ голоду, чѣмъ изображать изъ себя мишень, въ которую самому приходиться бросать грязью, вооружившись громадною лопатою. Я усѣлся въ хижинѣ и предался, такъ сказать, мрачнымъ мыслямъ. Когда-то въ лучшія времена я забавлялся тѣмъ, что писалъ въ главной газетѣ территоріи Виргиніи, въ «Ежедневномъ мѣстномъ Предпріятіи», и всегда удивлялся, когда мои статьи появлялись въ печати; вслѣдствіе этого редакторъ газеты сильно упалъ въ моемъ мнѣніи: я полагалъ, что онъ могъ найти что-нибудь болѣе достойное печати, чѣмъ мое писаніе. По дорогѣ домой я зашелъ въ почтовое отдѣленіе, гдѣ получилъ письмо на мое имя, которое подъ конецъ распечаталъ. Эврика! (я не зналъ значенія этого слова, но мнѣ казалось, что теперь оно у мѣста, а другого благозвучнѣе не находилъ). Въ письмѣ стояло предложеніе пріѣхать въ Виргинію, сдѣлаться городскимъ редакторомъ «Предпріятія» и получать за это по двадцать пять долларовъ въ недѣлю. Было время, когда, полный надеждъ на потайной слой, я бы вызвалъ на дуэль издателя за такое предложеніе, теперь же я хотѣлъ броситься на колѣни и молиться на него. Двадцать пять долларовъ въ недѣлю — это цѣлое состояніе, непомѣрная роскошь, даже грѣшно тратить такія деньги. Но мой восторгъ нѣсколько улегся, когда я подумалъ о моей неопытности къ этомъ дѣлѣ и слѣдовательно о моей негодности занять это положеніе, къ тому же передъ мною стоялъ длинный списокъ всѣхъ моихъ неудачъ. Однако, откажись я отъ этого мѣста, пришлось бы изъ-за куска хлѣба зависѣть отъ кого-нибудь; мысль эта тяжела всякому мужчинѣ, который никогда не испыталъ такого униженія съ тринадцатилѣтняго возраста. Нечѣмъ собственно гордиться, такъ какъ это обыкновенная вещь, но, что же дѣлать, это было единственное, чѣмъ я могъ гордиться. И такъ я, страха ради, сдѣлался городскимъ редакторомъ; будь это при другихъ обстоятельствахъ, я навѣрно бы послалъ отказъ. Нужда заставляетъ идти «на авось». Если бы въ то время предложили мнѣ за переводъ «Талмуда» съ оригинала вознагражденіе, я, безъ сомнѣнія, не отказался бы и принялъ (конечно, съ нѣкоторымъ страхомъ и съ недовѣріемъ къ себѣ), стараясь какъ можно больше растянуть его, и все изъ-за денегъ. Я отправился въ Виргинію и вступилъ на мое новое поприще. Видъ городского редактора былъ весьма плачевный, могу въ томъ сознаться. Вообразите себѣ человѣка въ синей шерстяной блузѣ, панталоны въ сапогахъ, шляпа съ широкими полями и безъ пальто, обросшаго бородой и съ морскимъ револьверомъ за поясомъ. Но вскорѣ я преобразился, пріобрѣлъ болѣе человѣческій костюмъ и снялъ револьверъ. Мнѣ никогда не приходилось никого убивать, да я и не чувствовалъ къ тому никакой наклонности, носилъ же его единственно изъ уваженія къ народному обычаю и чтобы, не имѣя его при себѣ, не казаться особеннымъ и не быть предметомъ замѣчаній. Но другіе редакторы и всѣ наборщики носили револьверы. Я обратился къ старшему редактору или хозяину (назовемъ его м-ръ Гудмэнъ^[7], названіе, вполнѣ подходящее ему) съ просьбою указать мнѣ мои обязанности, на что онъ мнѣ сказалъ: «Ходите больше по городу, разспрашивайте и вывѣдывайте у разнаго люда разныя новости, отмѣчайте слышанное и потомъ дома составляйте статьи для печатанія». Онъ прибавилъ:

— Никогда не пишите: «Мы слышали» то-то, или «Говорятъ», или «Общій говоръ», или «Мы предполагаемъ» то-то; будьте самостоятельнѣе, пріобрѣтайте безспорные факты и пишите прямо: «Дѣло было такъ-то». Иначе вы никогда не пріобрѣтете довѣрія къ своимъ статьямъ. Абсолютная увѣренность въ себѣ дастъ газетѣ силу и неоцѣненный успѣхъ.

Дѣло было несложное; и по сей день, когда я читаю статью, начинающуюся словами «мы предполагаемъ», я сейчасъ же подозрѣваю репортера, который не далъ себѣ труда хорошо узнать то, о чемъ пишетъ. Я хорошо писалъ нравоучительныя статьи, но не всегда хорошо повѣствовательныя; воображеніе очень часто брало верхъ надъ фактами, особенно когда ощущался недостатокъ въ происшествіяхъ. Я никогда не забуду моего перваго опыта, какъ репортера. Я бродилъ по городу, разспрашивалъ всѣхъ, приставалъ ко всѣмъ и подъ конецъ нашелъ, что никто ничего не знаетъ. Моя записная книжка какъ была чиста, такъ и осталась, несмотря на мою пятичасовую ходьбу. Я сказалъ объ этомъ м-ру Гудмэну, онъ замѣтилъ:

— Бывало, Дэнъ ловко разбиралъ и писалъ о сѣнномъ дѣлѣ, когда былъ застой въ происшествіяхъ и не было ни пожаровъ, ни судебныхъ дѣлъ. Развѣ нѣтъ фуръ съ сѣномъ изъ Травки? Если есть, вы могли бы упомянуть о возобновленной дѣятельности, что-нибудь въ этомъ родѣ о сѣнномъ дѣлѣ. Это не будетъ статья сенсаціонная или возбудительная, но она отлично пройдетъ за дѣловую и вмѣстѣ съ тѣмъ наполнитъ газету.

Я снова отправился шагать по городу и увидѣлъ одну несчастную телѣжку со старымъ сѣномъ, въѣзжавшую въ городъ. Этимъ случаемъ воспользовался я безцеремонно. Умножилъ телѣжку на шестнадцать телѣжекъ, вывезъ сѣно изъ шестнадцати мѣстъ, сдѣлалъ шестнадцать отдѣльныхъ отчетовъ и такъ расписалъ сѣнную операцію, что Виргинія-Сити давно ничего подобнаго не читала.

Дѣло шло хорошо, два столбца уже были исписаны, а я все еще продолжалъ. Когда снова сдѣлался застой въ приключеніяхъ и не о чемъ было писать, какой-то сорви-голова убилъ въ одной гостиной человѣка; я обрадовался и никогда въ жизни еще не чувствовалъ себя настолько счастливымъ. Я мысленно говорилъ убійцѣ:

— Сэръ, вы мнѣ чужой и неизвѣстный, но вы оказали мнѣ такую услугу сегодня, которой я никогда не забуду. Если нѣсколько лѣтъ признательности могутъ быть вамъ нѣкоторымъ вознагражденіемъ, то примите ихъ. Я былъ удрученъ заботами и вы облегчили мнѣ трудъ именно въ то время, когда все вокругъ казалось темно и неприглядно. Позвольте мнѣ съ сегодняшняго дня считаться вашимъ другомъ, такъ какъ я не такой, чтобы забыть когда-нибудь сдѣланную мнѣ услугу.

Если я въ дѣйствительности не обратился къ убійцѣ съ такими словами, то чувствовалъ большую потребность это сдѣлать. Я описалъ убійство и обратилъ вниманіе на всѣ подробности, и когда окончилъ статью, то сожалѣлъ объ одномъ, а именно о томъ, что тутъ же на мѣстѣ не повѣсили моего благодѣтеля, чтобы я могъ теперь приняться за него. Потомъ я узналъ, что на площади стоящія фуры эмигрантовъ отправляются въ дальній путь и что онѣ недавно прошли черезъ враждебную страну индѣйцевъ, гдѣ немало потерпѣли отъ нихъ Я составилъ, что могъ, изъ всего этого и, если бы не рамка, изъ которой я не долженъ былъ выходить, опасаясь репортеровъ другихъ газетъ, я могъ бы прибавить разныя подробности, которыя придали бы статьѣ гораздо болѣе интереса. Я сдѣлалъ разные вопросы хозяину одной фуры, которая ѣхала въ Калифорнію; онъ отвѣчалъ коротко и угрюмо, но я понялъ изъ его отвѣтовъ, что онъ завтра же покинетъ городъ, боясь непріятностей, я взялъ у него списокъ именъ его партіи и прибавилъ въ статьѣ, что они всѣ были убиты и ранены, и выпустилъ номеръ этотъ раньше другихъ газетъ. Въ статьѣ этой я, кромѣ того, позволилъ себѣ написать, что фура эта перенесла большое побоище съ индѣйцами, не слыханное въ исторіи до сего дня.

Оба столбца были исписаны. Когда я перечелъ на другой день утромъ мое писаніе, то понялъ, что, наконецъ-то, я напалъ на настоящее мое призваніе. Я разсуждалъ такъ: газетѣ необходимы новости и животрепещущія новости, и я чувствовалъ въ себѣ особенную способность добывать ихъ. Мистеръ Гудмэнъ сказалъ, что я репортеръ не хуже Дэна. Лучшаго мнѣнія о себѣ я и не требовалъ. Получивъ такой поощрительный отзывъ, я чувствовалъ, что въ состояніи перомъ убить всѣхъ переселенцевъ въ степи, лишь бы газета пользовалась успѣхомъ и была бы интересна.

ГЛАВА XLIII.

Со временемъ, однако, когда я лучше понялъ и постигъ свое дѣло, то меньше давалъ ходу своему воображенію и исписывалъ столбцы, не особенно уклоняясь отъ фактовъ.

Я завелъ дружбу съ репортерами другихъ газетъ и мы обмѣнивались новостями, что значительно облегчало намъ трудъ. Мы имѣли подъ рукой постоянные источники новостей, какъ-то: судъ, дѣла золота и серебра, «чистка» кварцевыхъ мельницъ и разныя слѣдствія. Такъ какъ всѣ ходили съ оружіемъ, то мы тщательно подвергали день изслѣдованію. Въ то время газеты были интересны. Мой большой конкуррентъ между репортерами былъ Боггсъ, изъ газеты «Союзъ». Онъ былъ талантливый репортеръ. Разъ въ три или въ четыре мѣсяца онъ непремѣнно напивался пьянъ, но въ общемъ былъ скромный и осторожный пьяница, хотя всегда готовый идти на бой съ своимъ непріятелемъ. Онъ пользовался однимъ преимуществомъ, которымъ я не могъ пользоваться: онъ получалъ ежемѣсячныя извѣстія о публичной школѣ, а я нѣтъ, потому что принципалъ ненавидѣлъ «Предпріятіе».

Въ одинъ зимній вечеръ, когда надо было взять школьные отчеты, я вышелъ погулять, придумывая способъ завладѣть ими. Пройдя нѣсколько шаговъ дальше, почти совсѣмъ въ пустынной улицѣ я наткнулся на Боггса и спросилъ его, куда направляетъ шаги.

— Иду за школьнымъ отчетомъ.

— И я пойду съ вами.

— Нѣтъ, сэръ. Извините.

— Какъ желаете.

Прошелъ мимо насъ мальчишка изъ гостинницы съ дымящимся кувшиномъ горячаго пунша; Боггсъ съ наслажденіемъ вдохнулъ въ себя запахъ. Онъ нѣжно посмотрѣлъ вслѣдъ мальчишкѣ и видѣлъ, какъ тотъ поднялся по лѣстницѣ «Предпріятія». Я сказалъ:

— Мнѣ очень хотѣлось бы съ вашею помощью достать этотъ школьный отчетъ, но разъ вамъ нельзя этого сдѣлать, мнѣ нужно тогда поспѣшить въ контору «Союза» и посмотрѣть, не достану ли я отъ нихъ корректуры, въ чемъ, впрочемъ, сильно сомнѣваюсь, они, пожалуй, не дадутъ! Покойной ночи!

— Подождите одну минуту. Мнѣ ничего не стоитъ взять отчетъ и дать вамъ его списать, я посижу пока съ учениками, если вы согласны идти со мною къ начальнику.

— Ну, вотъ теперь вы разсуждаете, какъ разумное существо. Пойдемте.

Мы съ трудомъ прошли по снѣгу, взяли отчетъ и вернулись въ нашу контору. Документъ былъ коротенькій и я его скоро списалъ, Боггсъ тѣмъ временемъ сидѣлъ и попивалъ пуншъ. Я передалъ ему рукопись и мы вышли на улицу, такъ какъ услыхали пистолетные выстрѣлы. Мы скоро, не теряя времени, разузнали въ чемъ дѣло, и такъ какъ случай этотъ представлялъ мало интереса, чтобы о немъ сообщить публикѣ, мы съ Боггсомъ разстались. Въ три часа ночи, когда мы отправились печатать, а многіе изъ насъ занялись, по обыкновенію, музыкой для развлеченія — между нами, нѣкоторые пѣли, другіе играли на гитарѣ и на этомъ противномъ аккордеонѣ — хозяинъ газеты «Союзъ» вошелъ и спросилъ, не знаетъ ли кто, что сталось съ Боггсомъ и со школьнымъ отчетомъ. Мы объяснили, какъ все было и всѣ вмѣстѣ вышли, чтобы разыскать виновнаго. Нашли его въ трактирѣ, стоящимъ на столѣ съ жестянымъ фонаремъ въ одной рукѣ и со школьнымъ отчетомъ въ другой; онъ говорилъ рѣчь пьянымъ рудокопамъ о безразсудной тратѣ общественныхъ денегъ на образованіе, когда цѣлыя сотни честныхъ и трудящихся людей положительно пропадаютъ отъ желанія выпить виски. (Шумное рукоплесканіе). Оказалось, онъ нѣсколько часовъ подъ-рядъ кутилъ съ этими людьми. Мы вытащили его оттуда и уложили въ постель.

Понятно, послѣ этого въ «Союзѣ» не появился школьный отчетъ, и Боггсъ обвинялъ въ томъ меня, хотя я былъ невиненъ и никогда не замышлялъ, чтобы отчетъ не вышелъ у нихъ въ газетѣ; я весьма сожалѣлъ обо всемъ случившемся.

Несмотря ни это недоразумѣніе, мы всетаки остались друзьями. Въ тотъ день, когда новый школьный отчетъ долженъ былъ появиться, хозяинъ руды Женесси пріѣхалъ къ намъ и, снабдивъ насъ одноконнымъ кабріолетомъ, просилъ съѣздить къ нему и написать что-нибудь о его работахъ, — просьба весьма обыкновенная и которая всегда съ удовольствіемъ исполнялась нами, особенно когда снабжали экипажемъ, потому что мы, какъ и другіе, любили увеселительныя поѣздки. Въ извѣстное время пріѣхали мы на руду и не нашли ничего, кромѣ ямы, глубиною въ девяносто футовъ, и никакихъ приспособленій, чтобы спуститься внизъ; для того надо было держаться за веревку и быть спущеннымъ брашпилемъ. Рабочіе только-что ушли обѣдать. У меня не хватало силъ спустить толстаго Боггса и я рѣшилъ самъ идти на это дѣло, взялъ въ зубы незажженную свѣчу, сдѣлалъ петлю на концѣ веревки для ноги и, попросивъ Боггса быть внимательнымъ и не засыпать, перевалился въ шахту. Я достигъ дна, весь выпачкавшись и получивъ нѣкоторые ушибы, но въ общемъ остался цѣлъ.

Я зажегъ свѣчу, сдѣлалъ осмотръ скалы, собралъ нѣсколько образчиковъ и крикнулъ Боггсу вытащить меня. Отвѣта не послѣдовало. Черезъ нѣсколько времени, въ отверстіи шахты, показалась голова и я услыхалъ:

— Что, кончили все?

— Кончилъ, вытаскивайте.

— Вамъ не плохо тамъ?

— Нѣтъ, весьма хорошо.

— Согласны ли вы немного подождать?

— Конечно, особенно не тороплюсь.

— Итакъ, до свиданья.

— Да куда вы идете?

— За школьнымъ отчетомъ!

И онъ ушелъ. Я болѣе часа оставался тамъ, и рабочіе были очень поражены, когда вытащили человѣка на мѣсто ожидаемой кадки съ осколками скалы. Пришлось и домой идти пѣшкомъ, сдѣлать пять миль, все время поднимаясь вверхъ на гору. На другой день въ нашей газетѣ не появился школьный отчетъ, а въ газетѣ «Союзъ» онъ находился.

Шесть мѣсяцевъ послѣ моего вступленія въ журналистику началось это горячечное время быстраго притока денегъ, и длилось оно, нисколько не ослабѣвая, около трехъ лѣтъ.

Теперь я уже не нуждался чѣмъ-нибудь пополнять столбцы газеты, наоборотъ, надо было знать, какъ справляться съ ежедневнымъ наплывомъ инцидентовъ и происшествій и умѣло вмѣстить всѣ эти новости въ нѣсколькихъ столбцахъ. Виргинія сдѣлалась однимъ изъ населеннѣйшихъ и оживленныхъ городовъ въ Америкѣ. Панель въ городѣ была запружена народомъ до такой степени, что не легко было идти противъ теченія. Улицы были не менѣе переполнены фурами съ кварцемъ, телѣгами съ кладью и другими повозками; вереница ихъ тянулась нескончаемая. Движеніе было настолько большое, что одноконнымъ кабріолетамъ часто приходилось стоять около полчаса, чтобы ждать удобнаго случая переѣхать черезъ главную улицу. Радость была написана на всѣхъ лицахъ, и въ глазахъ каждаго виднѣлось какое-то почти хищное выраженіе, которое ясно говорило о денежныхъ операціяхъ, гнѣздившихся въ мозгу человѣка, и о надеждахъ, царившихъ въ сердцѣ его. Денегъ было столько, сколько было пыли; каждая личность считала себя богатою и совсѣмъ нельзя было встрѣтить унылыхъ физіономій. Были военные кружки, пожарная команда, хоры музыкантовъ, банки, гостинницы, театры, шарманщики, органщики, открытые игорные дома, политическія шумныя сборища, гражданскія процессіи, уличныя драки, убійства, слѣдствія, мятежи, черезъ каждые пятнадцать шаговъ кабаки, былъ совѣтъ городского управленія, мэръ, городской досмотрщикъ, городской инженеръ, начальникъ пожарнаго департамента съ первымъ, вторымъ и третьимъ ассистентами, начальникъ полиціи, городской судья и большой составъ полицейскихъ чиновъ, два совѣта рудокопныхъ маклеровъ, одна дюжина пивоваренныхъ заводовъ, полдюжины тюремъ и полицейскихъ частей, постоянно переполненныхъ, и едва слышный намекъ о томъ, что необходимо выстроить церковь. Горячечное время было въ полномъ разгарѣ! Громадныя зданія изъ обоженнаго кирпича строились на главной улицѣ, а окрестности и деревянныя постройки ихъ расширялись во всѣ стороны. Городскіе участки поднялись въ цѣнѣ до невѣроятности. Большая рудная жила «Комстокъ» проходила прямо поперекъ всего города, съ сѣвера на югъ, и каждая въ ней руда дѣятельно разрабатывалась. На одной изъ этихъ рудъ работало шестьсотъ семьдесятъ пять человѣкъ, и во время выборовъ общая поговорка была: «Какъ идутъ дѣла „Гульдъ и Каррей“, такъ идутъ и городскія».

Жалованье рабочій получалъ отъ четырехъ до шести долларовъ въ день, и работали безустанно три смѣны или три артели; работа кипѣла, не останавливаясь, день и ночь.

Городъ Виргинія великолѣпно расположенъ посрединѣ отвѣсной стороны Моунтъ Дэвидсонъ, горы, стоящей надъ уровнемъ моря на семь тысячъ двѣсти футовъ, и въ прозрачной атмосферѣ Невады виденъ за пятьдесятъ миль разстоянія! Жителей было отъ пятнадцати до восемнадцати тысячъ, и цѣлый Божій день одна половина этого населенія суетилась по улицамъ, какъ пчелы, а другая кишѣла въ штольняхъ и тоннеляхъ «Комстока», находясь на сто футовъ внизу подъ землею, какъ разъ подъ этими самыми улицами. Часто, сидя въ нашей конторѣ, мы чувствовали, что стулья наши дрожали, и слышали легкій шумъ вѣтра, исходящій изъ нѣдръ земли.

Склонъ горы былъ такой крутой, что весь городъ казался въ наклонномъ положеніи. Каждая улица изображала изъ себя террасу, и спускъ на слѣдующую имѣлъ сорокъ или пятьдесятъ футовъ. Фасадъ домовъ былъ одинаковой вышины съ напротивъ лежащими улицами, но сзади дома стояли на высокихъ сваяхъ; человѣкъ, смотрѣвшій изъ окна въ нижнемъ этажѣ задней части дома, положимъ, улицы С., видѣлъ, опустивъ глаза, всѣ трубы цѣлаго ряда домовъ, стоящихъ напротивъ улицы Д. Подниматься съ улицы Д. на улицу А. былъ не легкій трудъ — въ этомъ разряженномъ воздухѣ, вы задыхались и едва переводили духъ, когда приходили туда; но стоило повернуться и начать спускаться, какъ вы невольно летѣли внизъ съ быстротою молніи, такъ сказать. Воздухъ былъ настолько прозраченъ и легокъ вслѣдствіе высоты, что кровь выступала снаружи при малѣйшей царапинѣ, и рѣдко обходилось, чтобы не кончалась эта царапина рожей или антоновымъ огнемъ. Между тѣмъ тотъ же самый воздухъ способствовалъ вылечиванію ружейныхъ ранъ, и потому прострѣлить врагу своему оба легкія не давало вамъ долговременнаго удовольствія, вы могли быть увѣрены, что мѣсяцъ спустя, врагъ вашъ непремѣнно будетъ разыскивать васъ повсюду. Съ воздушнаго мѣстоположенія Виргиніи видно было обширную даль, виднѣлись цѣпи горъ и степи; былъ ли день ясный или пасмурный, восходило ли или заходило солнце, или стояло высоко надъ зенитомъ, была ли ночь и лунный свѣтъ, картина всегда была поразительна и великолѣпна. Надъ вашею головою возвышался почтенный Моунтъ Дэвидсонъ, а передъ вами и внизу — неровныя тростниковыя долины разсѣкали зубчатыя горы, образуя мрачныя ворота, черезъ которыя виднѣлась нѣжно-очерченная степь съ серебристою рѣкою посреди, какъ лента, извивающаяся по ней; деревья окружали берега и дальность разстоянія давала имъ видъ легкой бахромы; а тамъ, вдали, снѣговыя горы поднимались и простирались далеко по обширному горизонту, еще дальше виднѣлось озеро, которое горѣло въ степи, какъ упавшее солнце, хотя солнце садилось далеко на небосклонѣ. Куда ни взглянете, вездѣ восхитительная картина. Рѣдко, весьма рѣдко показывались тучи на нашемъ небѣ, и тогда солнце, при заходѣ своемъ, ярко сіяя, горѣло и обливало блескомъ этотъ прелестный видъ, который приковывалъ глазъ и дѣйствовалъ особенно гармонически на душу.

ГЛАВА XLIV.

Жалованье мое увеличилось до сорока долларовъ въ недѣлю, но я рѣдко бралъ его. У меня было множество другихъ доходовъ, и что значили двѣ монеты, по двадцати долларовъ каждая, человѣку, у котораго карманы были набиты ими и еще другими тяжеловѣсными деньгами (бумажныя деньги не были въ употребленіи на прибрежьѣ Тихаго океава). Быть репортеромъ было дѣло весьма выгодное, каждый въ городѣ старался надѣлить его деньгами и «футами». Самъ городъ и всѣ склоны высокихъ горъ были изрыты шахтами. Рудъ было больше, чѣмъ рудокоповъ. Поистинѣ сказать, между этимъ количествомъ не нашлось бы и десяти рудъ стоящихъ волоченія на мельницахъ, но каждый говорилъ: «Подождите, пока не дойдемъ до основательнаго слоя и тогда увидите!» Однимъ словомъ, никто не унывалъ. Всѣ эти руды были большею частью необработанныя и совсѣмъ ничего не стоящія, но никто этому не вѣрилъ. Офиръ, Гульдъ и Каррей, Мексиканскія и другія богатыя руды на Комстокской жилѣ въ Виргиніи и на Золотой Горѣ ежедневно выворачивали цѣлыя груды богатѣйшихъ скалъ и каждый надѣялся найти то же самое въ своей маленькой и ничтожной рудѣ, ожидая большихъ богатствъ, разъ дойдетъ до «основательнаго слоя». Бѣднякъ слѣпо вѣрилъ тому, что никогда не могло осуществиться!

Итакъ, эти тысячи ничтожныхъ шахтъ углублялись въ землю все ниже и ниже, люди были полны надеждъ и чувствовали себя счастливыми. Боже, какъ они работали, пророчили, ликовали! Едва ли что подобное было когда-нибудь съ тѣхъ поръ, какъ свѣтъ стоитъ! Каждая такая ничтожная руда, нѣтъ не руда, а яма въ землѣ надъ воображаемой рудой, была признана и красиво гласила «имущество», и имущество это было продажное. Оно ежедневно покупалось и продавалось въ совѣтахъ съ лихорадочною жадностью. Вы могли подняться на склонъ горы, поцарапать немного вокругъ и найти залежь (въ нихъ недостатка не было), прибить «заявленіе», дать высокопарное прозвище, устроить шахту, напечатать о своемъ имуществѣ и, не имѣя никакого доказательства стоимости вашей руды, вы смѣло могли ставить ваше имущество на продажу и получить сотни и тысячи долларовъ. Разбогатѣть, и разбогатѣть скоро было такъ же легко, какъ вкусно пообѣдать. Не было человѣка, который не обладалъ бы «футами» въ разныхъ ничтожныхъ рудахъ и не считалъ бы себя будущимъ богачемъ. Вообразите себѣ городъ, гдѣ нѣтъ ни одного бѣдняка! Можно было ожидать, что, спустя нѣсколько мѣсяцевъ безуспѣшнаго труда на ничтожныхъ рудахъ (ничтожными рудами я называю тѣ, которыя не помѣщались на главной жилѣ, т. е. на «Комстокѣ»), которыя не давали и одной тонны стоющей скалы, люди могли отрезвиться и начать сомнѣваться въ существованіи ожидаемыхъ богатствъ; ничуть не бывало, никто не думалъ объ этомъ. Они продолжали рыть, покупали и продавали и были счастливы.

Новыя «требованія» предъявлялись каждый день, и это былъ самый любезный способъ прибѣжать въ контору газетъ, дать репортеру сорокъ или пятьдесятъ футовъ, попросить его съѣздить и разсмотрѣть руду и потомъ написать о ней замѣтку. Имъ было совсѣмъ безразлично, что бы вы ни сказали объ ихъ имуществѣ, лишь бы упомянули о немъ. Слѣдовательно, мы обыкновенно что-нибудь да писали, говорили, что «признаки» хороши или что залежь была «шесть футовъ ширины», или что скала «походила» на Комстокъ (и такъ оно и было въ общемъ, но сходство было недостаточно велико, чтобы сшибить васъ съ ногъ). Если скала мало-мальски подавала надежды, мы, слѣдуя здѣшнему обычаю, употребляли сильно выражающія имена прилагательныя и съ пѣной у рта кричали, какъ о чудѣ, объ этомъ новомъ серебряномъ открытіи. Если руда была уже разработанная и не обладала ничѣмъ (что, конечно, и было), мы хвалили тоннель, говорили, что онъ одинъ изъ замѣчательнѣйшихъ въ мѣстности, врали, несли всякую чепуху объ этомъ тоннелѣ, пока сами не доходили до одурѣнія, но о скалѣ ни слова. Мы, бывало, испишемъ полстолбца одобрительныхъ отзывовъ о шахтѣ или о новой проволочной веревкѣ, или о сосновомъ брашпилѣ, или о прелестномъ нагнетательномъ насосѣ, и потомъ заключаемъ статью восторженными похвалами о достойномъ и энергичномъ надзирателѣ руды, но никогда не проронимъ ни слово о скалѣ. И люди эти были всегда довольны, всегда удовлетворены. Изрѣдка приходилось намъ заглаживать и прихорашивать нашу репутацію за суровую, неуклонную правдивость, когда, бывало, протрубимъ о какомъ-нибудь старомъ заброшенномъ «требованіи» и когда кто-нибудь, схвативъ это, продаетъ его за всеобщую извѣстность.

Все, что только имѣло малѣйшій призракъ руды, подлежало продажѣ. Мы ежедневно получали въ подарокъ «футы». Если мы нуждались въ сотнѣ долларовъ, то мы продавали часть ихъ, въ противномъ же случаѣ мы сохраняли и копили ихъ, довольные тѣмъ, что когда-нибудь придетъ время и футы эти будутъ стоить по 1000 долларовъ каждый. У меня былъ чемоданъ, весь нагруженный этимъ имуществомъ.

Когда какое-нибудь «требованіе» пускалось на продажу и цѣна на него поднималась и стояла высокая, я сейчасъ же смотрѣлъ въ своемъ имуществѣ, нѣтъ ли такого у меня, и почти всегда находилъ.

Цѣны постоянно мѣнялись, то возвышались, то понижались, но паденіе ихъ нисколько насъ не безпокоило, наша установленная норма была 1000 долларовъ за футъ. Мое имущество не было дано мнѣ людьми, единственно желающими, чтобы я написалъ что-нибудь объ ихъ «требованіи», нѣтъ, многіе давали такъ, не прося взамѣнъ ничего, и получали одно «спасибо». Оно дѣлалось совсѣмъ просто: вообразите, вы идете по улицѣ и несете корзину яблокъ, встрѣчаете знакомаго и, конечно, предлагайте ему воспользоваться нѣкоторыми. Это сравненіе даетъ вамъ понятіе о тогдашнихъ дѣлахъ въ Виргиніи въ разгаръ «горячечнаго времени». У каждаго карманы были набиты этимъ имуществомъ, и при встрѣчѣ съ пріятелемъ обыкновеніе было предложить ему нѣкоторую часть вашей собственности. Когда вамъ подносили такого рода подарокъ, надо было безотлагательно принимать его, чѣмъ связывали предложившаго, въ противномъ же случаѣ, когда это имущество возвышалось въ цѣнѣ, вамъ часто приходилось сожалѣть о неумѣломъ распоряженіи вашемъ не воспользоваться во-время подношеніемъ. Однажды м-ръ Стюуатъ (нынѣ сенаторъ Невады) предложилъ мнѣ въ подарокъ двадцать футовъ его имущества на Джастисѣ и звалъ меня идти съ нимъ сейчасъ же въ его контору. Цѣна за одинъ футъ стояла пять или десять долларовъ. Я просилъ его подождать до завтрашняго дня, такъ какъ шелъ на обѣдъ, но онъ мнѣ отвѣтилъ, что завтра его не будетъ въ городѣ; несмотря на это, я предпочелъ идти обѣдать. Черезъ недѣлю цѣна возвысилась до семидесяти долларовъ, а потомъ и до ста пятидесяти, но ничего уже не могло заставить его уступить мнѣ часть. Конечно, онъ продалъ предложенное мнѣ имущество и излишекъ этотъ положилъ себѣ въ карманъ. Я встрѣтилъ трехъ пріятелей въ одинъ прекрасный день, которые сообщили мнѣ о покупкѣ ими на аукціонѣ Овермэна по восемь долларовъ за футъ. Одинъ изъ нихъ звалъ меня въ себѣ въ контору, предложивъ пятнадцать футовъ въ подарокъ, другой сказалъ, что прибавитъ своихъ пятнадцать, а третій обѣщалъ дать столько же. Но я торопился на слѣдствіе и не могъ идти. Черезъ нѣсколько недѣль они продали весь Овермэнъ по шестисотъ долларовъ за футъ и зашли ко мнѣ, чтобы сообщить объ этомъ, а также, чтобы убѣдить меня принять предлагаемые мнѣ другими личностями сорокъ пять футовъ въ подарокъ. Я описываю дѣйствительно бывшіе факты и могъ бы исписать длинный листъ такихъ подобныхъ, все время не отклоняясь ни на іоту отъ правды. Много разъ случалось, что пріятели дарили по двадцать пять футовъ цѣною въ двадцать пять долларовъ и такъ же мало придавали значенія этому подарку, какъ если бы гостю предложили сигару. Это было поистинѣ дѣйствительно «горячечное время». Я предполагалъ, что ему никогда конца не будетъ, но, впрочемъ, я всегда былъ плохимъ пророкомъ.

Чтобы дать понять о сумасшедшемъ увлеченіи того времени, я замѣчу, что «требованія» предъявлялись даже на подвальныя ямы; гдѣ только заступъ обнаруживалъ что-нибудь напоминающее кварцевую жилу и подвальныя ямы эти находились въ окрестностяхъ или предмѣстьяхъ города, а, наоборотъ, въ самомъ центрѣ его, такое имущество сейчасъ же опредѣлялось въ продажу. Никто не обращалъ вниманія и не спрашивалъ, кому принадлежала подвальная яма, лишь бы найти залежь, а она всегда принадлежала открывателю, развѣ только если правительство Соединенныхъ Штатовъ вмѣшалось бы въ это дѣло (насколько оно вмѣшалось и пріобрѣло себѣ преимущество на своихъ рудахъ въ Невадѣ, по крайней мѣрѣ, тогда было такъ), но до тѣхъ поръ находили, что разработка была привилегія открывателя. Вообразите себѣ незнакомца, который въ вашемъ роскошномъ цвѣтникѣ, разбитомъ передъ домомъ, преспокойно начинаетъ копать и выгребать лопатой землю и иногда даже пускать въ дѣло и разрывной порохъ! Такіе случаи нерѣдко происходили въ Калифорніи. Посерединѣ одной главной торговой улицы въ Виргиніи одинъ человѣкъ предъявилъ «требованіе» на руду и началъ рыть шахту. Онъ преподнесъ мнѣ сто футовъ этого имущества, которое я поспѣшилъ продать за новую пару платья, потому что боялся, что кто-нибудь провалится въ шахту и предъявитъ искъ за увѣчье. Мнѣ принадлежало еще въ другомъ «требованіи», стоящемъ по серединѣ улицы, нѣсколько футовъ и, чтобы доказать читателю увлеченіе людей въ ту пору, эта «Восточная Индія» (такъ называлось это имущество) продалась весьма скоро, хотя подъ нею находился прежній тоннель, въ который можно было пойти и увидѣть, что онъ совсѣмъ не пересѣкалъ никакой кварцевой залежи, ни что-либо подобное.

Былъ еще способъ скорой наживы; способъ этотъ назывался «посолить руду», онъ практиковался такимъ образомъ: предъявлялось «требованіе» на какую-нибудь ничтожную руду, устраивали шахту, покупали полную фуру драгоцѣннаго груза на богатомъ «Комстокѣ»; часть этого груза сваливали внизъ въ шахту, а другую разбрасывали снаружи, по сторонамъ ея. Показывалось это имущество какому-нибудь простячку и продавалось ему за весьма высокую цѣну. Понятно, жертва и находила только одну фуру драгоцѣннаго вещества. Весьма оригинально было соленіе «Сѣвернаго Офира». Было предъявлено заявленіе, что жила эта есть отдаленное продолженіе настоящаго «Офира», богатая руда на Комстокѣ. Нѣсколько дней подъ-рядъ только и говорили, что о новомъ открытіи въ Сѣверномъ Офирѣ. Говорили, что онъ давалъ цѣлыми самородками чистое серебро. Я полюбопытствовалъ и пошелъ взглянуть вмѣстѣ съ владѣльцами, нашелъ шахту въ шесть или въ восемь футовъ глубины, на днѣ которой находилась дурно разбитая жила, тусклой, желтоватой, ничего не стоющей скалы. Послѣ этого можно было ожидать найти серебро и въ жерновыхъ камняхъ. Мы вытащили ведро этой дряни, промыли ее въ лужѣ и нашли въ подонкахъ, около полдюжины черныхъ, круглыхъ шариковъ, безспорно самороднаго серебра. Никто никогда не слыхалъ о такой странности, наука не въ силахъ была растолковать такое явленіе. Имущество это поднялось въ цѣнѣ до шестидесяти пяти долларовъ за футъ, и за эту цѣну знаменитый трагикъ м-ръ Кинъ Букэнэнъ купилъ большую часть его и собирался покинуть сцену, онъ постоянно порывался это сдѣлать. Вдругъ оказалось, что руда была «посолена» и не простымъ обыкновеннымъ способомъ, а какимъ-то замѣчательно плутовскимъ, наглымъ и особенно оригинальнымъ и возмутительнымъ. На одномъ кускѣ самородка открыли чеканку, и тогда весьма просто поняли, что руда была посолена расплавленной монетой. Куски эти были зачернены, пока не получили сходства съ самородкомъ, потомъ ихъ швырнули на дно шахты и смѣшали вмѣстѣ съ разбитыми осколками скалы. Все, что пишу, неопровержимая истина. Цѣна на это имущество, понятно сразу упала и трагикъ нашъ былъ разоренъ. Если бы не этотъ случай, мы лишились бы навсегда талантливаго и извѣстнаго м-ра Кина Букэнэна.

ГЛАВА XLV.

Горячечное время все еще продолжалось. Приблизительно года два передъ этимъ, м-ръ Гудмэнъ рѣшился взять взаймы сорокъ долларовъ и съ другимъ типографщикомъ отправиться въ Санъ-Франциско, попробовать счастья въ новомъ городѣ Виргиніи. Мѣстная газета «Предпріятіе» была тогда жалкимъ, еженедѣльнымъ изданіемъ и находилась на послѣднемъ издыханіи. М-ръ Гудмэнъ купилъ ее, заплативъ за все одну тысячу долларовъ, включая литеры, типографскія принадлежности, и тутъ же въ этой суммѣ считался и могарычъ. Все помѣщалось въ одной комнатѣ и далеко не большой; тутъ была и контора и печатный станокъ, спальня, гостиная и кухня. Редакторъ и типографщики спали всѣ на полу, обѣдъ готовилъ бывшій разносчикъ, а каменная доска замѣняла обѣденный столъ. Конечно, теперь не то, все измѣнилось. Газета сдѣлалось ежедневной и печаталась паровою машиною, было пять редакторовъ, двадцать пять писателей; подписная цѣна была шестнадцать долларовъ въ годъ, плата за печатаніе объявленій была непомѣрно высока и, несмотря на это, приходилось печатать ихъ цѣлыми столбцами. Газета приносила чистаго дохода отъ шести до десяти тысячъ долларовъ въ мѣсяцъ, и постройка «Предпріятія», большой домъ изъ обожженнаго кирпича, была окончена и готова для жилья.

Товарищество «Гульдъ и Каррей» строило громадную мельницу о ста толчеяхъ и истратило на это зданіе безъ малаго милліонъ долларовъ. Управляющій «Гульдъ и Каррей» жилъ въ прелестномъ домѣ, выстроенномъ и меблированномъ товариществомъ. У него была красивая пара лошадей, которая была ему подарена товариществомъ, а жалованья получалъ двѣнадцать тысячъ долларовъ въ годъ. Управляющій другой богатѣйшей руды жилъ широко, онъ получалъ жалованья двадцать восемь тысячъ долларовъ въ годъ, а впослѣдствіи, во время судебнаго процесса, онъ заявилъ, что долженъ былъ получать еще и по одному проценту съ громаднаго дохода слитковъ.

Денегъ было у всѣхъ много. Забота была, не какъ ихъ добыть, а какъ ихъ истратить, какъ промотать, какъ отдѣлаться отъ нихъ, какъ прожить, и такъ, какъ разъ во время принесъ телеграфъ извѣстіе, что устраивалась большая санитарная коммиссія Соединенныхъ Штатовъ и что она нуждалась въ средствахъ, чтобы оказать помощь раненымъ морякамъ и солдатамъ Штатовъ, томящихся въ восточныхъ госпиталяхъ. Тотчасъ же за этимъ извѣстіемъ пришло другое, что Санъ-Франциско замѣчательно быстро отнесся сочувственно къ этому воззванію. Виргинія встрепенулась, всѣ въ одинъ голосъ рѣшили не отставать. Наскоро устроили санитарный комитетъ, и предсѣдатель собранія, вставъ на пустую телѣжку на улицѣ С., старался объяснить шумящей толпѣ, что члены комитета дѣятельно работаютъ, выбиваются изъ силъ, чтобы скорѣе все устроить, онъ просилъ городъ подождать немного и черезъ часъ будетъ и контора, будутъ книги, и тогда коммиссія въ состояніи будетъ принимать пожертвованія. Голосъ его, однако, не былъ услышанъ и рѣчь его пропала даромъ. Толпа шумѣла и требовала, чтобы немедленно принимали отъ нихъ деньги и что ждать она не желаетъ. Какъ предсѣдатель ни просилъ, ни умолялъ, народъ и слышать не хотѣлъ, тѣсня другъ друга подходилъ къ телѣжкѣ и грудой всыпалъ въ нее золотую монету, спѣша идти за новыми деньгами. Издалека поднятыя руки съ деньгами ясно доказывали нетерпѣливое желаніе скорѣе добраться до телѣжки и туда же положить свою лепту. Торговцы, индѣйцы и тѣ заразились общимъ настроеніемъ и швыряли свои доллары въ телѣжку, не спрашивая и не зная причину возбужденія. Женщины, изящно одѣтыя, входили въ толпу и съ трудомъ пробирались къ телѣжкѣ, онѣ то исчезали, то снова появлялись и, совершенно уже утомленныя, добирались до цѣли.

Никогда въ городѣ не было столько шуму и такой необузданной толпы; когда, наконецъ, остылъ и улегся первый пылъ, толпа стала расходиться и положительно можно сказать, что всѣ ушли домой съ пустыми карманами.

Послѣ всего этого коммиссіи, наконецъ, удалось установить порядокъ и еще нѣсколько недѣль подъ-рядъ она собирала пожертвованія, которыя лились рѣкой. Частныя лица и разныя учрежденія добровольно накладывали на себя еженедѣльные, опредѣленные взносы, которые шли въ санитарный фондъ.

Подобное явленіе повторилось у насъ еще однажды съ «санитарнымъ мѣшкомъ съ мукою». Исторія этого мѣшка весьма интересная и совсѣмъ исключительная. Прежній товарищъ мой, по школѣ, нѣкоторый Реулъ Гридлей, жилъ въ то время въ маленькомъ городкѣ Аустинѣ и былъ кандидатомъ со стороны демократовъ на должность мэра.

Уговоръ между нимъ и кандидатомъ республики составился слѣдующій: тотъ, кто будетъ забаллотированъ, долженъ принять публично въ подарокъ мѣшокъ съ пятьюдесятью фунтами муки отъ выбраннаго на должность и снести мѣшокъ домой на своихъ плечахъ. Гридлей былъ забаллотированъ. Новый мэръ поднесъ ему мѣшокъ и Гридлей долженъ былъ, взваливъ его на плечи, нести его около двухъ миль, отъ нижняго до верхняго Аустина, сопутствуемый народомъ и хоромъ музыкантовъ. Пришедъ на мѣсто, онъ, обращаясь къ публикѣ, сказалъ, что мука ему ни на что не нужна, и просилъ совѣта, что ему съ нею сдѣлать. Кто-то сказалъ:

— Продайте ее тому, кто дастъ дороже, а деньги отошлите въ санитарный фондъ.

Мысль эта была принята съ восторгомъ; Гридлей всталъ на деревянный ящикъ и аукціонъ начался. Цѣны поднимались все выше и выше, пока, наконецъ, мѣшокъ не достался мельнику за двѣсти пятьдесятъ долларовъ, на которые онъ тутъ же выдалъ чекъ. Когда его спросили, куда ему снести муку, онъ отвѣчалъ:

— Никуда, продавайте снова!

Толпа, радостно настроенная, ликовала. Гридлей снова всталъ на ящикъ и началъ продажу, которая кончилась не ранѣе захода солнца; когда толпа разошлась, оказалось, что мѣшокъ былъ проданъ и перепроданъ тремъ стамъ личностямъ и что за него заплачено было восемь тысячъ долларовъ золотомъ, а между тѣмъ, мѣшокъ все оставался въ рукахъ Гридлея.

Слухъ этого происшествія дошелъ до Виргиніи, немедленно послана была слѣдующая телеграмма:

«Привозите къ намъ мѣшокъ!»

Черезъ тридцать шесть часовъ Гридлей прибылъ съ мѣшкомъ и митингъ собрался въ Опера-Гаузѣ, гдѣ и начался аукціонъ. Къ несчастью, мѣшокъ прибылъ скорѣе, нежели ожидали, публика была еще недостаточно наэлектризована и продажа шла вяло, только къ самому вечеру удалось набрать пять тысячъ долларовъ; община упала духомъ.

Не желая, однако, оставить это дѣло безъ успѣха и осрамиться въ глазахъ ничтожнаго Аустина, главные участники этого дѣла до поздней ночи занялись устройствомъ удачной продажи на слѣдующій день, и когда легли спать, то легли спокойными и безъ боязни на плохой исходъ. На слѣдующее утро въ одиннадцать часовъ цѣлая вереница открытыхъ экипажей, сопутствуемыхъ шумнымъ хоромъ музыки и украшенныхъ флагами, проѣхала по улицѣ С. и отъ наплыва все прибавляющейся публики едва продолжала свой путь. Въ первой коляскѣ сидѣлъ на видномъ мѣстѣ Гридлей съ мѣшкомъ; мѣшокъ былъ раскрашенъ и украшенъ золотою надписью; въ той же коляскѣ сидѣли мэръ и регистратурный чиновникъ. Слѣдующіе экипажи были заняты муниципальнымъ совѣтомъ, редакторами, репортерами и другими высокопоставленными лицами.

Толпа спѣшила на уголъ С. и Тэдоръ улицъ, ожидая, что продажа начнется на этомъ мѣстѣ, но каково было ея разочарованіе, а также и удивленіе, когда процессія двигалась все дальше, оставляя за собой Виргинію и направляясь къ мѣсту «Раздѣленія», которое вело въ маленькіе города: Гольдъ-Гилль, Силверъ-Сити и Дэйтонъ; въ нихъ общество лихорадочно ждало прибытія шествія. День былъ очень жаркій и особенно пыльный. Мы совершили торжественный въѣздъ въ Гольдъ-Гилль съ развѣвавшимися знаменами, при барабанномъ боѣ и окруженные густыми облаками пыли. Все населеніе высыпало, мужчины, женщины, дѣти, странствующіе разносчики и индѣйцы, — все это столпилось на главной улицѣ; всѣ городскіе флаги развѣвались на топѣ мачтъ, а звуки музыки пропадали въ крикахъ и возгласахъ толпы. Гридлей привсталъ съ мѣста и спросилъ, кто первый пожелаетъ купить національно-санитарный мѣшокъ муки.

Р. Джек. W сказалъ:

— Товарищество серебряныхъ рудъ Желтой Жакетки предлагаетъ одну тысячу долларовъ звонкой монетой!

Послышались взрывы рукоплесканій. Телеграмма извѣстила Виргинію о подобномъ радушномъ пріемѣ, и черезъ пятнадцать минутъ все населеніе города собралось на улицѣ, съ жадностью пожирая извѣстія; усиленный выпускъ прибавленій къ газетѣ входилъ въ программу этого дня. Каждыя пять минутъ приходили новыя телеграммы изъ Гольдъ-Гилля и возбужденіе въ народѣ все росло и росло. Посыпались, наконецъ, къ намъ депеши изъ Виргиніи, въ нихъ умоляли Гридлея привезти мѣшокъ обратно, но это не входило въ планы компаніи. Въ продолженіе одного часа населеніе маленькаго города Гольдъ-Тилля заплатило такую громадную сумму за этотъ мѣшокъ, что поведеніемъ своимъ подстрекнуло и возбудило энтузіазмъ Виргиніи. Процессія Гридлей двинулась дальше, напоминая великана, освѣжившаго себя питьемъ; народъ приносилъ свои подаянія и клалъ ихъ прямо въ экипажи, черезъ три часа процессія, объѣздивъ Силверъ-Сити и Дэйтонъ, возвращалась назадъ, покрытая славой. Каждое движеніе было передано телеграфомъ и сейчасъ же печаталось. Когда процессія появилась въ Виргиніи и тянулась по улицѣ С., было уже восемь часовъ вечера, а весь городъ еще былъ на улицахъ, факелы горѣли, флаги были распущены, хоры музыкантовъ играли и постоянно слышались восторженные крики и ликованіе народа; городъ готовъ былъ пожертвовать какую угодно сумму денегъ.

Аукціонъ начался, каждое повышеніе сопровождалось взрывами рукоплесканій, и не прошло и двухъ часовъ съ половиною, какъ пятнадцати-тысячное населеніе заплатило монетой за пятидесяти-фунтовой мѣшокъ муки сорокъ тысячъ долларовъ! Среднимъ числомъ пришлось по три доллара на каждаго мужчину, женщину и ребенка. Можно было бы собрать вдвое болѣе, если мы всѣ желающіе были бы допущены на аукціонъ, но улицы были настолько узки, что многіе не могли проникнуть ближе и не были услышаны издалека. Они устали стоять и ждать и ушли домой, не дождавшись конца аукціона. День этотъ, достопамятный день въ Виргиніи!

Гридлей продолжалъ продавать мѣшокъ; продавалъ онъ его въ Карсонѣ и еще нѣкоторыхъ городахъ Калифорніи, также не пропустилъ и Санъ-Франциско. Потомъ перевезъ его на восточную сторону и тамъ продавалъ его въ одномъ или въ двухъ городахъ около Атлантическаго океана, какъ мнѣ помнится, впрочемъ, я это не утверждаю, но знаю навѣрное, что былъ въ Сентъ-Луисѣ и тамъ устроилъ громадную санитарную ярмарку, на которой пріобрѣлъ большую сумму денегъ, подстрекая и поддерживая энтузіазмъ народа, показывая ему богатыя приношенія, сдѣланныя въ Невадѣ; подъ конецъ онъ велѣлъ изъ этой муки испечь пирожки, которые продалъ по высокой цѣнѣ.

Когда окончилась эта аукціонная продажа муки, то было высчитано, что она принесла сто пятьдесятъ тысячъ долларовъ! Это, вѣроятно, единственный случай, когда обыкновенная мука продалась на базарѣ по три тысячи долларовъ за фунтъ.

Въ память мистера Гридлея считаю долгомъ упомянуть, что всѣ издержки его на поѣздки при продажѣ мѣшка были заплачены имъ большею частью изъ собственнаго кармана. Продажу эту производилъ онъ въ продолженіе трехъ мѣсяцевъ. Мистеръ Гридлей сражался въ мексиканской войнѣ и былъ піонеромъ въ Калифорніи. Онъ умеръ, оплакиваемый всѣми, въ декабрѣ мѣсяцѣ въ 1870 году, въ гор. Штоктонѣ, въ Калифорніи.

КОНЕЦЪ.

---

1. «Бончъ-грассъ» растетъ на сѣверномъ склонѣ горъ Невады и ея окрестностей и служитъ хорошимъ кормомъ для скота, даже въ зимнее время, тамъ, гдѣ снѣгъ сдувается вѣтромъ; несмотря на то, что бончъ-грассъ растетъ на плохой почвѣ, онъ, какъ говорятъ пастухи, одинъ изъ лучшихъ и питательнѣйшихъ кормовъ для коровъ и лошадей.
2. «Бдительные въ Монтанѣ» проф. Т. Ж. Димсдэль.
3. И раздражаешься отъ этого изношеннаго анекдота болѣе оттого, что фактъ, разсказанный въ немъ, никогда не существовалъ. Еслибъ это былъ остроумный анекдотъ, то этотъ недостатокъ былъ бы его главнымъ достоинствомъ, такъ какъ творчество — принадлежность великаго ума; но что можно сдѣлать съ человѣкомъ, который умышленно придумалъ такой плоскій анекдотъ? Еслибъ я долженъ былъ рѣшить его участь, то меня назвали бы безумнымъ, а что говоритъ 13-я глава Даніила? Ага!
4. Жители Карсона плохо понимаютъ шутку, и потому я предупреждаю, что вышеописанное мною было общепринятымъ обычаемъ, но были исключенія, и у многихъ въ домахъ потолки были изъ лѣпной работы, мебели и разныхъ украшеній было въ изобиліи.
5. Авраамъ по-англійски Abraham, сокращ. Abe, по-русски Эбъ.
6. Тутъ игра словъ, непереводимая на русскій языкъ, „feet“ ноги и „feet“ футы, мѣра.
7. Гудмэнъ означаетъ добрый человѣкъ.