Медленно спускалась с горы пустая телега.
Ея колеса производили тот резкий и продолжительный шум, который не лишен некоторого меланхолического очарования, когда его слышишь издалека. Приятный для уха земледельца, этот звук отдавался теперь глубокою грустью в сердце Тельма, обливавшемся кровью.
Спокойные в своей силе, волы сходили с утомительного спуска. Знакомые места говорили им, что они идут прямо к связке только что скошенной травы. Их мокрые ноздри, разгорячённые усталостью в пути, вздрагивали, вдыхая вечерний ветерок, с которым доносился чудный запах полей.
У дверей хижины ожидала их жена Тельма, тетка Пилара, сухая, загорелая, изнуренная тяжелыми полевыми работами более, нежели материнством и годами. Пилара помогла своему мужу распрячь волов и пока он зажигал папиросу, устроила их в хлеву, отделенном глинобитной стеной от помещения супругов. Не то, чтобы Пилара и Тельмэ не любили друг друга, напротив, но земледелец всегда бывает малоразговорчив, а безусловная общность интересов облегчала им взаимное понимание без потери слов. Поведение Тельмэ и выражение его лица сказали Пиларе все, что ей надо было знать: сын ее, по осмотре, оказался годным и, следовательно, принят в солдаты.
Со сдавленным горлом и зудом в глазах, Пилара накрыла к ужину и поставила на стол две чашки с дымящимся кушаньем. Они поели и, сберегая освещение, легли спать. Слышно было только, как волы жевали сочную траву, но ни одним звуком муж и жена не выказали горя, поразившего их. Только долго ворочались они в постели. Пилара вздохнула, Тельмэ заворчал. К черту пропал сон этой ночи! Когда еще даже петухи не думали петь — муж вскочил, чиркнул спичку, зажег маленькую керосиновую лампочку, вышел в хлев и начал подымать волов. Удивленная, полусонная Пилара пошла за ним. Что это значило? Ехал ли он на ярмарку? Не нужно ли принести волам еще связку травы… Земледелец, мрачно и резво, ответил ей вполголоса:
— Не стоит… Они не повезут телеги. Весь их труд будет в том, чтобы переставлять ноги…
Женщина остолбенела. Она не настаивала. Зачем? Объяснения были излишни. Она поняла. Ограниченная жизнь пахаря состоит из действий определенного значения. Кто ведет на ярмарку пару волов без телеги — тот, очевидно, собирается их продать. На это шел Тельма; он хотел отделаться от своих прекрасных волов, чтобы освободить парня.
Когда первое мгновение прошло, печаль Пиларьг вырвалась наружу неудержимым потоком слез. Безвозвратная разлука е волами была так тяжела, что крестьянка почувствовала физическую боль в сердце.
У нее отнимали лучшее в ее доме, лучшее во всем приходе, все состояние: четыре мили в окружности не было подобной запряжки волов, которые были бы так под стать друг другу, таких темных, такого блестящего медно-красного оттенка, таких могучих, таких больших, таких привычных к работе и, вместе, настолько ручных и кротких, что семилетний ребенок мог бы управлять ими.
Правда, нет также и другого такого парня как Андрезильо — такого красивого, здорового, мужественного. И ведь его тоже хотят отнять у нее! Помоги, Богоматерь! Святой Антоний, поддержи!
Пилара громко зарыдала, закрывая загорелое лицо.
Тельмэ тем временем одевал во дворе ремень на рога волов и ворчал, утешая свою жену.
— Ну, волов или сына, одно из двух.
Крестьянка обняла левого вола — Марелло, самого красивого и сильного, того, у которого сверкала белая звездочка на лбу, — и по своему, неловко и задыхаясь, поцеловала большие глаза животного, кроткие и опушенные ресницами.
Эта ласка равнялась прощанию. Мать, как и отец, выбрала свое дитя — они нс хотели посылать его туда, на эти чертовы острова [на Филиппины. Прим. перев.], где лихорадка и чума уносят людей и где им грозят сабли туземцев. Но, Боже мой! — одно дело выбрать того, кто должен быть выбран, а другое, примириться с потерею волов. Не иметь их, значит, стать нищими. Пилара и Тельмэ жили годы, отнимая у себя ломоть ото рта, чтобы дать волам. Маисовые отруби, земляная груша, тыква и капуста — нища, которую делят между собою земледелец и его вол. То, что для животного служит приправой, для хозяина служит похлебкой. Если вол толстеет, значить — хозяева лишают себя, урезывая порции. Тщеславие, сильнейшее чувство человеческое, никогда не теряющее своих прав, живет также и в душе пахаря.
Весь приход до такой степени завидовал Тельма, что Пилара за головами волов повесила на стенке Евангелие и дна зубка чеснока, зашитых в мешочек, средство против зависти, которая для пахаря является тайной силой, способной вредить.
И вот теперь… ни состояния, ни дохода, ни гордости, ни пахоты — все пропало. Телега, неподвижная в сарае, земля не обработанная, доходные возы с камнями и песком — для других. Нет выхода. Выбор сделан.
По мере того, как Тельмэ удалялся и слышался размеренный шаг волов, Пилара осушила последние слезы и спокойно стала расставлять все нужное для стряпни. Плачем нельзя ни затопить печи, ни замесить тесто. Крестьянка хлопотала без устали. Пока она щепала и подкладывала дрова своими темными руками, печаль ее успокаивалась.
Прощайте, волы!.. но за то придет парень.
Если пара полов была, великолепна — Андрезильо еще лучше. В силе и прилежании его никто не мог превзойти. В один день он сделает более работы, чем другой за неделю. И не пьет, не буян, не лентяй.
Он хотел арендовать себе участок и жениться, но теперь, раз родители лишились для него света очей… поможет им собрать на другую пару. С тем, что у них уже спрятано в комоде, и с заработком Андрезильо, через два или три года…
Скоро после полудня вернулся Тельмэ с опущенной головой, уже один, с пустыми руками, с ремнем, обвернутым вокруг тела.
На этот раз Пилара спросила с любопытством:
--Сколько, сколько? — Тельмэ медлил ответом,
Только, когда мрачный, он сел за суп с салом и черствой маисовой лепешкой — так как свежая булка еще не была вынута из печи и не будет готова до вечера — язык его развязался.
Тельмэ знал, что меньше пяти тысяч реалов нельзя взять за волов, но на этой проклятой ярмарке покупатели точно сговорились и не предлагали более четырех тысяч.
Это грабеж и обман, потому что только что он отдал волов какому-то незнакомому покупателю с андалусским акцентом, другой из Бреанды дал тому больше и взял их.
Им ничего более не остается, как взять из комода… и скорее, скорее… чтобы он мог еще успеть занять ослицу у Горио де Клипас и с помощью Божией быть к трем часам в Маринеде и отдать деньги, взамен сына.
Они открыли комод, как будто открывали себе жилы. Пилара сжала руки, тихо вздохнула, подняла глаза к небу, и, покачав головой, вынула из ящика толстый шерстяной чулок, с сбережениями стольких лет.
Они были в звонкой монете. Земледельцы не любят прятать бумажек. Были дуро, блещущие новизной, другие почерневшие, много песет, старой меди. Хотя они отлично знали количество, но все-таки пересчитали. Было немного больше тысячи, Тельмэ сложил недостающее в синий коленкоровый платок, чтобы не смешать с полученными от продажи полов сотенными бумажками, спрятанными в сапоге. Сделан это, он вышел.
Пидора ждала, ждала до позднего часа.
Она не знала, будет ли ее муж ночевать в эту ночь в Маринаде, чтобы вернуться с сыном рано утром. Наконец, легла. Около часу она услышала громкий зов. Это был голос Тельма. Кровь прилила у нее к сердцу.
Она вскочила в рубашке, залегла лампу, открыла дверь. Тельмэ с мертвенным лицом стоял перед нею.
— Матерь всех скорбящих, что случилось? А Андрезильо?
— Молчи — прошептал Тельмэ — не говори со мной, потому что я подожгу дом и всему свету перебью ребра. Мы остались одни, жена, без волов и без сына… Покупатель на ярмарке… подсунул мне четыре фальшивых бумажки.
И отец, вместо того, чтобы исполнить свои угрозы перебить всему свету ребра — бросился на землю и начал рвать на себе волосы, плача, как женщина.