Дмитриев М. А. Второй разговор между Классиком и Издателем «Бахчисарайского фонтана» // Пушкин в прижизненной критике, 1820—1827 / Пушкинская комиссия Российской академии наук; Государственный пушкинский театральный центр в Санкт-Петербурге. — СПб: Государственный пушкинский театральный центр, 1996. — С. 156—161.
http://next.feb-web.ru/feb/pushkin/critics/vpk/vpk-156-.htm
М. А. ДМИТРИЕВ
правитьВторой разговор между Классиком и Издателем «Бахчисарайского фонтана»
правитьТы хочешь исправлять; но будь исправен сам!
Уважен будешь ты, когда других уважишь!
К<нязь> Вяземский1.
Кл. Г-н Издатель! Вы напечатали разговор, который будто бы имели со мною по случаю издания нового стихотворения Пушкина. Достоверность сего разговора очень подозрительна. Я, признаюсь, не вступился бы в это дело; но приятели, которых мнением я уважаю, не дают мне покоя и требуют, чтобы я обличил вас в подлоге.
Изд. Что же не нравится вашим приятелям, и чему они не верят?
Кл. Отвечать на сей вопрос не должно бы из скромности; но делать нечего! — Они говорят, что этот Классик — совсем не Классик; что это разговор двух учеников; что Классику стыдно было связаться с таким противником, а еще стыднее возражать ему столь слабо и несвязно; что, наконец, вы, по молодости своей, очень неосторожно ошибаетесь.
Изд. В чем же я ошибаюсь?
Кл. Вы говорите, например, что пора истинной классической литературы у нас еще не настала. — Остерегитесь, г. Издатель! Неужели произведения Ломоносова, Дмитриева, Карамзина, Озерова, Батюшкова не суть произведения классической литературы? Их не отвергли бы не только новейшие просвещенные народы, но, думаю, признали бы таковыми и самые современники Горация и Виргилия. — Видите ли, куда ведет вас самонадеянность ваша, свойственная, правду сказать, всем нынешним природным рецензентам! — Жаль, что вы не учились ни в каком университете: вы не сказали бы этого. Однако позвольте мне оправдываться далее. — Вы говорите, что «новая школа щеголяет новыми выражениями и словами, взятыми из „Словаря Российской академии?“» — Это не совсем справедливо; к тому же новость выражений сей школы состоит не столько в новых словах, сколько в несовместном соединении слов уже известных. О сем-то сказал Фонтенель: «Il-y-a des mots qui hurlent de surprise et d’effiroi de se trouver unis ensemble* 2». — Мы не найдем подобного ни у одного из упомянутых мною русских писателей, а все они могут служить образцом чистоты, правильности и вкуса! Кроме сего я замечу, что отличительный признак сей школы состоит еще не в словах и выражениях, не в подражании германцам, но в какой-то смеси мрачности с сладострастием, быстроты рассказа с неподвижностию действия, пылкости страстей с холодностию характеров, а у плохих подражателей новой школы есть еще свойственный им одним признак, состоящий в том, что части картин их разбросаны, не соответственны одна другой и не окончены, чувства неопределенны, язык темен. — Однако, кстати, о германских формах: кто, сказали вы, ввел их в нашу словесность?
Изд. Ломоносов, потому что он брал в нововводимом стихосложении своем съемки с форм германских.
Кл. Это несправедливо! Чтобы судить о формах од Ломоносова, надобно различить составные части формы пиитической и отдашь suum cuique*. Ломоносов, как гений, не подражал никому рабски и, как писатель, чувствующий прямое достоинство законодателя словесности, не вверялся слепо своему гению; он у всякого брал лучшее: потому-то, может быть, в одах мы и превосходим почти все другие народы европейские! — Ломоносов заимствовал у немцев одно стихосложение; в ходе од своих он, кажется, подражал более древним; а наружная их форма (т. е. строфы, под которыми вы сбивчиво разумеете пиитическую форму вообще) очевидно та самая, какая у Жан-Баптиста Руссо! — Вот как судим мы по-школьному! — Далее, вы разделяете нашу литературу на три эпохи, ознаменованные Ломоносовым, Карамзиным и нынешними романтиками, и говорите, что в каждой мы найдем отпечаток литературы германской. Из сего заключаете, что наши поэты-современники следуют движению, данному Ломоносовым? не так ли?
Изд. Да! Однако же не искажайте моего заключения! Я прибавил: «Разница в том, что он, т. е. Ломоносов, следовал Гинтеру, а не Гете и Шиллеру».
Кл. Вы сами подаете против себя оружие! Сколько несообразностей открываете вы этим словом разница! — Я буду возражать вам по порядку. 1) Ломоносов не следовал Гинтеру. Он, читая его песни, почувствовал только влечение к стихотворству, так, как Лафонтен при чтении од Малерба в первый раз почувствовал в душе своей присутствие пиитического гения3; однако Лафонтен не писал од и не следовал Малербу. Подобно и у Ломоносова не много найдется общего с Гинтером: следовательно, Ломоносов ему не следовал. — 2) Во время Ломоносова в Германии еще не было того, что мы называем ныне школой германской, не было еще в немецкой литературе и той оригинальности, которую она получила впоследствии от Лессинга, как от критика, и от Гете, как от поэта. Следовательно, если бы Ломоносов и ввел современные ему германские формы, то нынешние поэты наши, следуя данному им, движению, не имели бы еще ничего отличительного, собственно германского. — 3) Вы говорите, что эпоха преобразования русской прозы, сделанная Карамзиным, носит на себе также отпечаток германский? (стр. V) Несправедливо! — Хотя в то время писал уже Виланд, которого проза прекрасна; но и она не могла служить образцом для русской, ибо свойства русской чистой прозы столь же далеки от немецкой, сколько стихосложение наше близко к немецкому. — Карамзин, если не ошибаюсь, более обращал внимание на французских прозаиков, и поступил рассудительно; ибо во французской прозе преимущественно можно научиться сей плавности, сему составу периодов, постепенно следующему за порядком мыслей, и, наконец, самой гармонии. Он избегал только выражений, несвойственных языку русскому, но во всем прочем следовал образцам своим. — Позвольте мне заметить вам, г. Издатель! Вы, кажется, совсем не знаете немецкой литературы ни в отношении к свойствам ее, ни относительно ее истории! — Как же вы об ней судите, да еще смеетесь и над классиками! — А всего больнее мне то, что вы мимоходом даете суд и о Карамзине, который не требует нашего защищения, но ст(ит, очень ст(ит того, чтоб мы его читали со вниманием! Вот в чем состоит истинная дань уважения к образцовому писателю!
Изд. Благодарю вас за наставления! Вы очень снисходительны и учтивы: доказываете в глаза, что я не знаю того, о чем говорю. Остается просто доказать, что в том нет здравого смысла.
Кл. Я не говорю этого. Не только есть смысл, но есть и мысли, только они так неопределенны, сбивчивы и запутанны, что вы сами не можете дать в них отчета. — Это от того, что вы не знаете логики.
Изд. Из чего вы это заключаете?
Кл. А вот из чего. Вы говорите: «Мы еще не имеем русского покроя в литературе, — (оставляю без внимания слово покрой; но что следует?), — может быть, и не будет его, потому что нет». — Если я сам скажу: «Может быть, и не будет ночи, потому что нет», — что вы будете отвечать на это?
Изд. Извините; скажу просто, что это бессмыслица, потому что заключение противоречит опыту.
Кл. Но где не уверяет очевидность, там доказывает разум. — Кстати о покрое. Если я скажу, например: «У меня не будет модного фрака, потому что нет!» — что вы мне на это скажете?
Изд. Скажу, что это не доказательство. Если бы вы сказали: «У меня не будет фрака, потому, что нет денег», — тогда бы я поверил.
Кл. Почему же так? — Потому что тогда подразумевался бы в моем заключении полный правильный силлогизм4, который можно составить таким образом: «У кого нет денег, тому не на что сделать фрака; у меня нет денег, следственно, у меня и не будет фрака». — Ваше заключение можно изложить так: «Мы еще не имеем русского покроя в литературе; чего нет, то еще быть может, следственно, этот покрой еще может быть». — Разумеется, я не требую, чтоб все изъяснялись силлогизмами; но всякое правильное умозаключение есть природою внушенный силлогизм, хотя бы и не имел формы! — Однако и логика много помогает. Жаль, право, что вы не учились ни в каком университете; вы знали бы логику!
Изд. Согласен! согласен! оставьте это! Вы начали с того, что в моих мыслях нет определенности. В чем же вы нашли сию неопределенность?
Кл. Почти во всем! Вы говорите, например: «Поэзия романтическая не менее нам сродна, чем поэзия Ломоносова». А потом: «Что есть народного в „Петриаде?“» То есть, как будто, вы защищаете романтическую поэзию тем, что в классической нет ничего народного; между тем сами говорите, что народное есть и в классической поэзии древних. Вся эта неясность происходит оттого, что вы не определяете, что такое поэзия романтическая и что такое народная. — Самое наименование народное вы смешиваете с национальным; а в них большая разница!
Изд. Я не вижу этой разницы: самые слова сии, кажется, значат одно и то же; объясните же мне, какая, по мнению вашему, разница между народным и национальным?
Кл. Странно, что от нас же, классиков, требуют изъяснения те, которые беспрестанно употребляют сии термины! — Народная поэзия может существовать и у народа необразованного: доказательство тому наши старинные песни. Поэзия же национальная существует единственно у тех народов, которых политическое бытие тесно соединено с просвещением гражданским и одно в другом находит необходимую подпору; у народов, имеющих при образованности, общей им с другими, свои собственные нравы, свои обычаи, не изглаженные, но только смягченные временем, свои предания, которых, может быть, не признает история, но которым верит дух нации! — Тогда только поэзия может быть национальною, когда она основана на сих: условиях, романтическая ли она или классическая. — Вот мое мнение, которое, впрочем, не что иное, как плод соображений, выведенных из наблюдений известнейших эстетиков. — Между ними Ансильон самым верным способом доходит до определения национальной поэзии: он определяет сперва, что есть нация5. — Напрасно же вы напечатали, г. Издатель, будто я принимаю слово народность за риторическую фигуру. Эта шутка не остра и показывает только вашу молодость… Вы не виноваты; виноваты те, которые ободряют в вас подобные замашки.
Изд. Кто же те, которые их ободряют?
Кл. Друзья ваши и те поверхностные люди, которых вы ослепляете блестками подражательного остроумия и покоряете громкими именами Аристотеля и Горация: сами они не читали сих авторов; нас, классиков, презирают за то, что мы их читаем; а вам, молодежи, верят на слово в том, что вы их понимаете. — Как переменяются времена! — За тридцать лет до сего только тот говорил об Аристотеле, кто читал его; а ныне именно те чаще говорят об нем, которые его не читали! Тогда светский юноша почти стыдился произнести имя философа, опасаясь, чтобы не назвали его педантом; а ныне другая крайность: педантизм сделался любимою модою светских юношей!.. Но вы, которые говорите о Горации, в каком смысле сказали вы, что поэзию Ломоносова мы силимся выставить за классическую? — Нет! мы не силимся; но скажу более: иначе и признавать ее не можем. Жаль, если и вы предпочитаете ей те модные сатирические послания, которые снизаны из разных стишков Буало и Вольтера, те куплетцы, которых остроумие прежде автора давно всеми затвержено и кажется чем-то новым единственно по применению к лицам…* Батюшков, сей истинный талант, не так думал: он желал (если не ошибаюсь), чтобы сочинения Ломоносова были любимою книгою всякого молодого стихотворца!7
Изд. Что за отступление в пользу Ломоносова! — Не позволите ли напомнить вам то, что вы мне сейчас сами сказали о другом писателе, то есть что он не требует вашего защищения! — Вижу, г-н Классик! я несправедливо сказал, что у вас ум домосед!
Кл. Однако не хорошо, если ум и слишком далеко гуляет! — С этих прогулок он возвращается иногда как бы весь не свой, так что и сам не знает, что говорить: мудрено ли, ежели после этого его не понимают!
Изд. Например.
Кл. Например, что это за мысль на странице XVIII-й вашего разговора: «Дарование отделывается от местоимений удачными эллипсисами!» — или что это за выражение на странице VIII: «Силятся быть греками задним числом?»; или это, на стран. XIII: «Заглавие эластического свойства?»; или, наконец, это: «Добрая указка, с коей учители по пальцам вбивают ум в своих слушателей?»; а это что за экономическо-буколическое наблюдение: «Чем пастырь гонит свое стадо по дороге прогонной? — Твердым посохом!» — Еще раз скажу: право, жаль, что вы не учились в университете и без внимания читали Карамзина; вы писали бы вразумительнее.
Изд. Вы привязываетесь к словам, я писал наскоро: не хотел заниматься сими безделицами; это нерадивость.
Кл. Как наскоро? — А сколько времени для вашего разговора публика ждала «Бахчисарайского фонтана»?.. Мы же, классики, не прощаем нерадивости. Вспомните, что говорит Мизантроп сиятельному стихотворцу:
До времени, сударь, нет надобности тут!8
Однако ежели вы думаете, что я привязываюсь к словам, то мы займемся другим, например вашими фигурами. — На XI-й странице мы видим романтическую поэзию в руках анатомика, педантство кладет на ее воздушную одежду свинцовое клеймо; далее, Байрон, Томас Мур, Анакреон и Овидий под, резцом испытателей. — Прекрасная группа! Одного анатомируют и клеймят, других пытают! И все это совершается в лампадном чаду комментаторов! — Ха! ха! ха! Вы шутите над читателями, почтенный г-н Издатель!
Изд. А вы, вы шутите, кажется, надо мною. Знайте, сударь, что я не позволю.
Кл. Он sera ridicule et je n’oserai rire!* 9 — Позвольте! позвольте! На странице XII-й еще одна картина: «Вампиры роются в гробах, гложут и жуют мертвых, не забывая притом кусать и живых…» Поверьте, классик не сказал бы этого: это отвратительно!
Изд. Оставим это! Я вижу, что вы принадлежите к тем школьным упрямцам, на которых угодить трудно. — Скажите мне последнее: что вы думаете о самом «Бахчисарайском фонтане»?
Кл. Стихотворение прекрасное, исполненное чувств живых, картин верных и пленительных; и все это облечено в слог цветущий, невольно привлекающий свежестию и разнообразием! Короче, в последних двух поэмах Пушкина заметно, что этот романтик похож во многом на классиков!
Изд. Итак, разговор мой вам не нравится?
Кл. Признаюсь! жаль, что вы напечатали его при прекрасном стихотворении Пушкина; думаю, и сам автор об этом пожалеет! — Однако я поспешу послать в журнал теперешний разговор наш, сколько для того, чтоб оправдаться перед строгими приятелями в том, чего не говорил прежде, хотя вы это и напечатали, столько и по другой причине: я желаю показать вам, что не жду в своих мнениях ни «Благонамеренного», ни «Вестника Европы»10.
Сноски к стр. 156
* Вот слова, которые, находясь вместе, вопиют от удивления и ужаса (фр.). — Ред.
Сноски к стр. 157
* каждому свое (лат.). — Ред.
Сноски к стр. 159
* Таким образом некто из знаменитых журнальных стихотворцев задел в послании своем поэта, которого кости давно уже покоятся во гробе, и который заслуживал в свое время уважение не только как стихотворец, но как просвещенный покровитель юных питомцев муз:
Хочу ль сказать, к кому был Феб из русских ласков,
Державин рвется в стих; а попадет Херасков!
Причина та, что хотелось присвоить себе стих Буало:
La raison dit Virgile, et la rime Quinault.6
<Разум говорит: Вергилий, а рифма — Кино (фр.). — Ред.>
Сноски к стр. 160
* И чтобы я не осмелился смеяться, когда кто-то будет смешон! (фр.). — Ред.
Примечания
правитьВестник Европы. 1824. Ч. 134. N 5. (выход в свет 27 марта). С. 47-62 Подпись: N.
Михаил Александрович Дмитриев (1796—1866) — литературный критик, поэт, мемуарист, племянник И. И. Дмитриева. В своих критических статьях выступал как «классик», противник новых, романтических, веяний в литературе. Его отношение к поэзии Пушкина всегда оставалось сдержанным и критическим. Литературная позиция М. А. Дмитриева отражала взгляды, господствовавшие в Московском университете и университетском Благородном пансионе, где он учился. Был близок к кругу М. Т. Каченовского и постоянно сотрудничал в «Вестнике Европы». Полемика вокруг предисловия Вяземского к «Бахчисарайскому фонтану» продолжала начавшуюся ранее журнальную войну, где против Вяземского и Грибоедова выступали М. А. Дмитриев и его приятель А. И. Писарев (1803—1828) — поэт, переводчик, автор, популярных комедий и водевилей, полемист. О роли М. А. Дмитриева в литературно-театральных полемиках 1820-х гг. см. в его «Главах из воспоминаний моей жизни» (Новое литературное обозрение. 1992. N 1. С. 191—231; публ. О. А. Проскурина). О возможной принадлежности ему статей за подписью Н. Д. в «Вестнике Европы» см. с. 388—389 наст. изд.
1 Цитата из «Послания к М. Т. Каченовскому». Цитата из «Послания к М. Т. Каченовскому».
2 Фонтенель, Бернар де Бовье де (1657—1757) — французский писатель, ученый и философ. Приведенное выражение — французская идиома, встречаемая у разных авторов (Вальтер, Ж.-Б. Руссо). См.: Robert P. Dictionnaire alphabetigue et analogique de la langue franГaise. Paris, 1960. T. 3. P. 575. Было общеупотребительным (ср. у Пушкина: XIII, 44; или Остафьевский архив князей Вяземских. Т. 3. С. 160).
3 Эта подробность из жизни Ж. де Лафонтена (1621—1695) нередко приводилась в сопроводительных статьях к изданиям его сочинений. См., например: Fables de Lafontaine. Paris, an VII (1799). T. 1. P. XI. Малерб, Франсуа (1555—1628) — французский лирический поэт, сыгравший важную роль в становлении принципов классической поэтики и поэтического языка во Франции.
4 Силлогизм — демонстративный (доказательный) вывод, устанавливающий связь между двумя понятиями на основании закрепленного в посылках их отношения к третьему понятию.
5 Ансильон, Фредерик (1766—1837) — прусский государственный деятель, историк и философ, автор ряда работ по эстетике. Имеется в виду его «Analyse de l idee de litterature nationale» (Essais philosophiques, ou Nouveau melanges de litterature et de philosophie. Par F. Ancillon. Paris, 1817. T. 1. P. 39-81).
6 Имеется в виду стихотворение Вяземского «К В. А. Жуковскому. (Подражание сатире II Депрео)» (1819; опубл.: Сын Отечества. 1821. N 10) В современных изданиях на основании позднейшей поправки Вяземского печатается: «Державин рвется в стих, а втащится Херасков». М. М. Херасков (1733—1807) — известный русский поэт, в 1765—1770 гг. директор, а в 1778—1802 гг. куратор Московского университета. Заслуги Хераскова как покровителя наук, признанные уже его современниками, неоднократно подчеркивались и впоследствии (см., например, в «Речи о влиянии легкой поэзии на язык» К. Н. Батюшкова). Французская цитата — из II сатиры Буало. Кино Филипп (1635—1688) — французский поэт и драматург, чье творчество неоднократно подвергалось нападкам со стороны Буало. В стихотворении Вяземского, вольном переложении сатиры Буало, есть прямые соответствия стихам французского оригинала, но отраженные у Буало французские литературные отношения заменены русскими. Заимствования из Вольтера, о которых говорит Дмитриев, есть, в частности, в «Послании к М. Т. Каченовскому» Вяземского; на реминисценции у Вяземского из стихотворения Вольтера «О зависти» («De l’Envie») указывал критик «Вестника Европы» Ф. Яковлев (подпись: Ф. Як….в) — см.: 1821. N 5. С. 31-44. Слова Дмитриева «некто из знаменитых журнальных стихотворцев» отсылают к известной формуле «знаменитые друзья», широко обыгрывавшейся в полемике, — см. подробнее с. 407 наст. изд.
7 Высокая оценка творчества М. В. Ломоносова была характерна для К. Н. Батюшкова. См., например, в его статьях «О характере Ломоносова» и «Нечто и поэте и поэзии» (1815).
8 См.: Мольер. Мизантроп / Пер. Ф. Ф. Кокошкина. М., 1816. С. 17 (Д. 1, явл. 2):
Граф
…Сколько мог
Старался я иметь простой приятный слог;
Не знаю, как-то вам в стихах сих покажуся.
Крутон
Увидим, граф!
Граф
Притом я вам, сударь, божуся,
Что, право, написал их в несколько минут.
Крутон
До времени, сударь, нет надобности тут.
9 Цитата из IX сатиры Буало.
10 В том же номере «Вестника Европы» в разделе «Особая переписка» (с. 76-78) напечатано письмо в редакцию за подписью: «Бывший журнальный клеврет», содержащее резкие выпады против Вяземского, главным образом за его отзыв о стихотворцах «Вестника Европы», и насмешки над собственными его стихотворениями (в их число попали также куплеты из водевиля «Кто брат, кто сестра…», принадлежащие Грибоедову). Автор, вероятно, тот же М. А. Дмитриев, который считал себя лично задетым как поэт, печатавшийся в «Вестнике Европы» (ср. его позднейшее мемуарное свидетельство: Новое литературное обозрение. 1992. N 1. С. 219). Вяземский на новые выпады ответил эпиграммой «Клеврет, журнальный аноним…» (см. с. 399 наст. изд.). Выступления против Вяземского продолжались в следующих номерах «Вестника Европы» за 1824 г.: Писарев А. И. Еще разговор между двумя читиателями Вестника Европы. — N 8. С. 307—313 (в частности, указывал в этой статье, что не он был автором «Особой переписки» в N 5); Дмитриев М. А. Отрывок из Кодекса знаменитости. — N 9. С. 58-62; Карниолин-Пинский М. М. Мое первое и последнее слово. — N 10. С. 115—120 (подпись: Юст Ферулин); Дмитриев М. А. Краткий ответ издателю Дамского журнала. — N 10. С. 144—146; Писарев А. И. Нечто о словах. — N 12. С. 283—290 (подпись: А. А. А. ; псевдоним здесь и в статье М. М. Карниолина-Пинского раскрыт в «Главах из воспоминаний из моей жизни» М. А. Дмитриева (Новое литературное обозрение. 1992. N 1. С. 221)). Кроме того, в течение всего этого времени (1824—1825 гг.) шла эпиграмматическая война. См.: Русская эпиграмма (XVIII-начало XX века). Л., 1988. С. 201, 220, 291—292, 299—303.