Кузьмина-Караваева Е. Ю. (Мать Мария) Жатва духа: Религиозно-философские сочинения.
СПб.: «Искусство--СПБ», 2004.
Вторая евангельская заповедь
правитьЕсть в христианском мире постоянная тенденция в минуты различных исторических катастроф особенно напряженно проповедовать углубление в себя, уход от жизни, стояние одинокой человеческой души перед Богом.
Мне кажется, что тенденция эта и сейчас начинает очень сильно проявляться, она дает такую особую странную картину мира: с одной стороны, все разнообразные силы зла, объединенные и утверждающие могущество коллектива массы, и ничтожность, и незначительность каждой отдельной человеческой души, а с другой стороны — рассыпанные и необъединенные и утверждающие себя в этой рассыпанности и необъединенности христианские души, для которых мир становится каким-то злым призраком, а единственной реальностью — это Бог и моя одинокая душа, трепещущая перед Ним.
Мне представляется такое умонастроение определенно соблазнительным, определенно страшным как для каждого человека, так и для судьбы Церкви Христовой, и хочется со всей силой восстать против него и звать людей друг к другу, к общему стоянию перед Богом, к общему претерпеванию скорбей, к общему отражению соблазнов. И для такого зова можно найти огромное количество самых непреложных оснований во всех областях христианской жизни.
Начну с того, что воспринимается как наиболее личное, интимное, с области, о которой все знают, что именно в ней-то душа одиноко стоит перед Богом, — с православных молитв, и чтобы еще более стеснить себя — с молитв не общецерковных, совершаемых во время церковного Богослужения, где их неличный характер сам собою разумеется, а именно с молитв личных, всем известных, творимых у себя, при закрытых дверях. Я разумею обычное последование молитв утренних и вечерних, которые можно найти в любом молитвеннике и к которым мы привыкли с самого детства. Мне важно установить в них абсолютное преобладание обращений к Богу от нас, а не от меня. С этой точки зрения я хочу проследить их.
Начинаются они так: «Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе». Молитва «Царю Небесный» кончается: «прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша». Трисвятое кончается «помилуй нас», «Господи, очисти грехи наша, Владыко, прости беззакония наша; Святый, посети и исцели немощи наша имени Твоего ради». Дальше идет молитва Господня, начинающаяся с обращения: «Отче наш… Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго».
В утренних молитвах далее множественное число употребляется с такой же определенностью и так же часто. «Припадаем Ти, вопием Ти… Помилуй нас… Зовет в полунощи… Приидите, поклонимся Цареви нашему Богу… Приими моления наша… Очисти ны… Даруй нам… Обрящемся готови… Яко Спаса родила еси душ наших…»
Дальше идут молитвы о живых и об усопших, то есть о других, опять не о себе только. И совершенно то же повторяется в вечерних молитвах. Таким образом, самое личное, самое сокровенное, что есть в жизни православного человека, пронизано все насквозь этим ощущением общности его со всеми, ощущением соборного начала, присущего Православной церкви. Это чрезвычайно многозначительно, это обязывает задуматься.
Если это так в частной молитве человека, то не приходится даже и говорить об общецерковной молитве. Литургия же не может совершаться даже священником, если он один, — ему необходим для ее совершения хотя бы еще один человек, который символизирует собою народ. А само таинство есть именно общее дело Церкви, совершаемое от всех и за вся1.
Православные люди погрешили бы неким недолжным протестанствованием, если бы забыли об этих центральных и характернейших особенностях своей православной истины. В Православной церкви человек не одинок, и не в уединении проходит путь спасения, а является членом Тела Христова, разделяет судьбу своих братьев во Христе, оправдывается праведниками и несет ответственность за грехи грешников. Православная церковь — это не одинокое стояние перед Богом, а соборность, связывающая всех узами Христовой и взаимной любви. И это не есть нечто выдуманное богословами и философами, а точное указание Евангелия, проводимое в жизнь веками существования Тела Церковного. И Хомяков, и Достоевский, и Соловьев, много уяснившие широким слоям русского культурного общества эти истины, могут подтвердить их ссылками на Слово Божие, на точное указание Спасителя. Православный человек только тогда и исполняет в полноте заветы своей веры, когда воспринимает их как некую двуединую заповедь любви к Богу и любви к ближнему.
Бывают, конечно, целые эпохи уклонения от правильного отношения к этому двуединству. И особенно они характерны в периоды катастроф и общего шатания, когда человек по малодушию своему стремится спрятаться и укрыться и не иметь дела ни с кем, кто находится в этом шатающемся мире. Ему кажется, что если он будет помнить только о Боге и предстоять Ему в своей душе, чтобы спасти ее, то этим он избавится от всех напастей и останется чист во время всеобщего осквернения. Такому человеку надо неустанно повторять себе слова Иоанна Богослова о лицемерах, которые говорят, что любят Бога, не любя человека. Как они могут любить Бога, которого не видят, и ненавидеть брата своего, который около них2. Христос требовал во исполнение заповеди любви к ближнему душу свою положить за други своя3. Тут нет смысла перефразировать это требование и говорить, что дело идет не о душе, а о жизни, потому что апостол Павел во исполнение Христова требования говорит, что хотел бы быть отлученным от Христа, чтобы видеть братьев своих спасенными4, — тут-то уж ясно, что он говорит о положении своей души, а не жизни только.
Так же неопровержимо указание Христово на то, как мы должны относиться к ближнему, в словах Христа о Страшном суде, где с человека будет спрашиваться не то, как он уединенным подвигом спасал свою душу, а именно то, как он относился к ближнему, посещал ли его в темнице, накормил ли голодного, утешил ли его, — одним словом, любил ли он брата своего человека, ставил ли эту любовь перед собою как непреложную заповедь Христа. И тут нельзя отговориться достаточностью молитвенной памяти о брате — необходимо оправдаться деятельной любовью, самозабвенной отдачей души своея за други своя.
Но если мы даже оставим отдельные и частные указания Евангелия на этот счет, а обратимся ко всему делу Христову на земле, то оно-то и есть высшая степень положения души за други своя, высшая мера жертвенной любви и отдачи, которую только знало человечество. «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного» [Ин 3:16], к такой же любви призывая и нас. Нет и не может быть последования по Христовым стопам без приятия на себя какой-то, хотя бы самой малой, доли соучастия в этом жертвенном подвиге любви. Всякий возлюбивший мир, всякий отдающий душу свою за других, всякий готовый ценою отлучения от Христа добиться спасения братьев своих есть ученик и последователь Христов. И наоборот, всякий пребывающий в искушении одного только самоспасения, всякий не приемлющий на себя ответственности за боль и грех мира, всякий идущий путем хотя бы «святого» эгоизма просто не слышит, о чем говорит Христос, и не видит, за что принес Он свою голгофскую жертву.
Тут важно только еще подчеркнуть, что очень часто различные упражнения во внешних добродетелях — кормлении странников, призрении нищих и т. д. — как будто и приемлются и теми, кто идет путем самоспасения. Но приемлются как некие полезные для их души аскетические упражнения. Конечно, не о такой любви учит нас Евангелие, и не в жертву такой любви был распят Христос. Его любовь, дарованная в наследие нам, есть подлинная жертвенная любовь, отдача души не для того, чтобы этим приобрести ее как бы с процентами, так сказать, не акт во имя свое, а акт во имя ближнего, и только во имя его, в котором открывается нам в этой любви образ Божий. Тут нельзя рассуждать так: Христос нам дал твердое и неложное указание, что мы встречаем Его Самого в каждом убогом и несчастном. Примем это к сведению и окажем этому убогому и несчастному любовь, потому что он нам только кажется таким, а на самом деле он Царь Небесный, и за ним наши дары не пропадут, а вернутся к нам сторицею. Нет, убогий и несчастный есть действительно убогий и несчастный — а в нем в уничиженном виде действительно присутствует Христос, — и мы его принимаем во имя самой любви Христовой не оттого, что нам от этого будет награда, а оттого, что мы пламенеем этой жертвенной Христовой любовью, и соединяемся в ней с Ним, с Его крестными страданиями, и страдаем не ради своего очищения и спасения, а ради убогого и несчастного, которому эти наши страдания облегчают его собственные. Нельзя жертвенно любить во имя свое — можно жертвенно любить только во имя Христово, во имя образа Божия, открывающегося нам в человеке.
Быть может, все эти приведенные евангельские указания взяты случайно, тенденциозно. Мы знаем, что евангельскими текстами доказывают свою правоту все еретики и сектанты. Как будто нам надо еще чем-либо подкрепить себя, надо показать, что такое толкование было свойственно всем векам истории Православной церкви, его мы можем найти у многих Отцов, в «Добротолюбии»5 например. Это верно, конечно, хотя и нуждается в некоторых оговорках. Первое, что надо помнить, это то, что «Добротолюбие» не есть Священное Писание, богодухновенное откровение, а сочинение святых, но все же людей. Второе, что его авторы, помещенные в «Добротолюбии», не напечатаны там целиком, а только по известному отбору, только главным образом в тех своих выдержках, которые касаются наставлений к аскетическому подвигу отдельного человека. Таким образом, там просто мало поминаются темы, связанные с тем, что нас сейчас занимает. Так, как пример, можно привести то, что выборка всего, что говорится об отношении к своему ближнему, в первом томе «Добротолюбия» на все его более чем 600 страниц, занимает только две страницы, а во втором томе на 750 страниц — только три. Соотношение совсем другое, чем в Евангелии или Посланиях [апостолов]. И нельзя сказать, что все относится к прямому вопросу исполнения заповеди любви к Богу, — три четверти остального материала «Добротолюбия» говорит главным образом о борьбе с чревоугодием, блудной страстью и другими страстями. Тексты же, касающиеся правильного выполнения заповеди любви к ближнему, иногда совершенно огненны, иногда же, как бы в противоречии с этой огненностью, вызывают недоумение. Об этих недоуменных текстах я не хотела бы много говорить. Ограничусь лишь тем, что покажу, что они действительно существуют.
Так, Макарий Великий рассказывает: «Когда один старец спросил авву Серапиона: сотвори любовь, скажи мне, каким ты себя видишь, — он ответил: я похож на того, кто находится на башне и, смотря вовне, помавает проходящим, чтобы они не приближались к нему. А вопрошавший его старец сказал ему: я же вижу себя, что я как бы сделал ограду вокруг и запер ее железными запорами, так что, когда кто постучится, я не узнаю, кто там, или откуда пришел, или чего хочет, или каков он, — и не отворяю ему, пока не уйдет».
У него же: «Человек, смотрящий на грехи свои, не имеет языка, чтобы поговорить с каким-либо человеком»6.
Антоний Великий беседовал с братом, думавшим, что нет необходимости уходить из мира, чтобы спасаться. И, как бы предупреждая его об опасностях, которые его ждут, Антоний спросил его: "Скажи мне, сын мой, скорбишь ли ты вместе с ними (с ближними) в горестях их и сорадуешься ли радостям их? Тот признался, что испытывает и то и другое. Тогда старец сказал ему: «Знай же, что и в будущем веке будешь ты разделять участь с теми, с кем в сей жизни делишь и радость, и горе».
У Евагрия-монаха есть тексты, очень трудно сочетаемые друг с другом. Так, с одной стороны, он говорит: «Лучше быть среди тысячи с любовью, чем одному скрываться в пещере с ненавистью», с другой же стороны, он перечисляет "пять дел, помощью которых снискивается Божие благоволение. Первое — чистая молитва, второе — пение псалмов, третье — чтение Божественных Писаний, четвертое — воспоминание с сокрушением о грехах своих, о смерти и Страшном суде, пятое — рукоделие. Тут как будто просто исчезает память о тысячах, с которыми надо быть с любовью.
Надо вообще сказать, что такие перечисления добродетелей, чрезвычайно часто встречающиеся в «Добротолюбии», почти всегда не касаются тех из них, которые имеют отношение к любви к ближнему.
Из этого ряда текстов приведу еще только два — св. Варсонофия и апостола Иоанна: «Сделайся мертвым для всякого человека и будешь странником». И еще: «Каждый по своей мере любит ближнего своего. Мера же совершенной любви состоит в том, чтобы ради той любви, какую человек имеет к Богу, любить и ближнего своего, как самого себя. Иные от неразумной любви друг к другу и оттого, что вместе собираются для особых бесед, подвергаются падению. Мера же любви их друг к другу должна быть такова: не клеветать друг на друга, не ненавидеть друг друга, не уничижать, не искать своего только, не любить один другого ради телесной красоты или ради какого-либо телесного занятия, не сидеть друг с другом без крайней нужды, чтобы не впасть в дерзость, погубляющую все плоды инока и делающую его подобным сухому дереву». Тут, конечно, сказано, как не надо относиться к ближнему, но нет ни слова о том, чего от нас требует любовь к нему.
Но есть и другого рода тексты, целиком вытекающие из Христова учения о положении души за ближнего. Их, при общем малом количестве текстов о ближнем, все же меньше, чем предыдущих.
Тот же Макарий Великий говорит: «Сподобившиеся стать чадами Божиими и родиться свыше от Духа Святого… иногда как бы плачут и сетуют о роде человеческом, и, молясь за целого Адама, проливают слезы и плачут, воспламеняемые духовной любовью к человечеству. Иногда такой радостью и любовью разжигается их дух, что, если бы можно было, вместили бы всякого человека в сердце своем, не отличая злого от доброго. Иногда в смиренномудрии духа столько унижают себя пред всяким человеком, что почитают себя самыми последними и меньшими из всех».
У св. Иоанна Кассиана есть такое утверждение: «Очевидный же признак души, не очищенной еще от скверных страстей, состоит в том, когда кто не имеет соболезнования к чужим прегрешениям, но произносит на них строгий суд».
Особенно замечательны мысли преподобного Нила Синайского: «Праведно молиться не о своем только очищении, но и об очищении всякого человека в подражение ангельскому чину». «Блажен инок, который всякого человека почитает как бы Богом после Бога. Блажен инок, который на содевание спасения и преспеяние всех взирает как на свое собственное. Блажен инок, почитающий себя отребьем всех. Монах тот, кто, от всех отдаляясь, со всеми состоит в единении. Монах тот, кто почитает себя сущим со всеми и в каждом видит себя самого». «Ничего не предпочитай любви к ближнему, кроме тех случаев, когда из-за нее презирается любовь к Богу».
Тот же дух дышит в словах Ефрема Сирина: «Сие то и значит: да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли, — когда соединяемся друг с другом независтливостью, простотой, любовью, миром и радостью, преуспеяние ближнего почитая собственным своим приобретением, а равно немощи или недостатки и скорби признавая собственным своим ущербом, как сказано: „не своих сих смот-ряюще, но и дружних кииждо“ (Фил 2:4). Таким образом, сострадая друг о друге, и особенно сильные о слабых и крепкие о немощных, в состоянии будем исполнить закон Христов».
«Признак смиренномудрия — обеими руками удовлетворять потребности брата, так как бы и сам ты принимал пособие».
«Позаботимся о стяжании вечных обетованных нам благ. Приложим о сем старание, пока не стемнело, пока не окончилось торжище. Сотворим себе для тамошней жизни друзей из бедных и неимущих. У них купим себе елея и пошлем туда впереди себя. Ибо здесь для тамошних светильников продают елей вдовы, сироты, немощные, увечные, хромые, слепые и все нищие, которые сидят у дверей церковных».
И наконец, мне хочется дополнить это текстами из св. Исаака Сирианина.
«Признак достигших совершенства таков: если десятикратно в день преданы они будут на сожжение за любовь к ближним, то не удовлетворятся си, как показали Моисей, и пламенный Павел, и прочие апостолы. Бог Сына Своего предал на крестную смерть по любви к твари. А если бы у Него было что более драгоценное, и то отдал бы нам, чтобы сим приобрести себе род наш. Подражая сему, и все святые, стремясь к совершенству, домогаются уподобиться Богу совершенством любви к ближнему».
«Ни один человек не смеет сказать относительно любви к ближнему, что преуспевает в ней душой своею, если оставлена им та часть, которая по мере сил, сообразно со временем и местом, исполняется телесно. Ибо при сем только исполнении делается достоверным, что есть в человеке совершенная любовь. И когда бываем в этом по возможности верны и истинны, тогда дается душе сила в простых и ни с чем не сравнимых понятиях простираться до великой области высокого и Божественного созерцания»7.
В этих словах оправдано до конца не только деятельное христианство, но и возможность достичь «высоких и Божественных созерцаний» путем любви к ближнему не только отвлеченной, но непременно и самой конкретной, практической. Тут весь ключ к тайне человекообщения как религиозного пути.
И еще два текста: «Если милостив не бывает выше своей правды, то он не милостив, — то есть настоящий милостивый не только дает милостыню из своего собственного, но и с радостью терпит от других неправду и милует их. Кто душу свою полагает за брата, тот милостив, а не тот, кто подаянием только оказывает милость брату своему».
И последнее: «Пусть тебя гонят, ты не гони. Пусть тебя распинают, ты не распинай. Пусть тебя обижают, ты не обижай. Пусть на тебя клевещут, ты не клевещи… Веселись с веселящимися и плачь с плачущими, ибо это признак чистоты. С болезными болезнуй. С грешными проливай слезы. С кающимися радуйся. Будь дружен со всеми людьми, а мыслею своею пребывай один».
Мне представляются слова эти воистину огненными, и не так уж важно, что они занимают такое малое количество страниц в многотомном «Добротолюбии». Гораздо важнее, что они вообще есть и фактом своего существования создают известную святоотеческую традицию, оправдывающую наши поиски путей именно в этом направлении. Таким образом, можно смело сказать, что такая святоотеческая традиция существует. К сожалению, в области применения к жизни этих принципов, в области практического и аскетического поведения по отношению к человеку, у нас гораздо меньше материалов, чем в области отношения человека к Богу и отношения человека к самому себе. Потребность же найти тут какие-то точные и правильные пути, не блуждать, руководствуясь лишь своими сантиментальными настроениями, знать границу, до которой доходит эта область человекообщения, — все это чувствуется очень сильно. В конце концов, имея какие-то принципиальные указания, может быть, уж и не так трудно применить их к различным областям человекообщения, хотя бы первоначально в виде некоторой схемы, некоторого приблизительного перечисления, что в это входит.
Попробуем искать основных вех для этой схемы в триедином составе человеческого существа — в теле, душе и духе. В области нашего обслуживания каждого из этих основных начал сами собой возникают аскетические требования и указания, выполнение которых, с одной стороны, неизбежно, чтобы добиться цели, а с другой — непосильно. Мне кажется правильным проводить тут границу между отношением к себе и отношением к другим. В аскетике вряд ли применимо правило не делать другим того, чего не хочешь себе. Она идет гораздо дальше и ставит себе гораздо более суровые требования, чем своим ближним.
В области отношения к своему физическому миру аскетика требует от нас двух вещей: труда и воздержания. Труд не есть лишь неизбежное зло, проклятие Адамово8 — он есть и соучастие в труде Божественного домостроительства, он может быть преображен и освящен. И труд неправильно понимать лишь как дело рук, как поделку, — он требует ответственности, вдохновения и любви. Он должен быть всегда трудом на ниве Господней. Труд стоит в центре современного аскетического подвига в области отношения человека к своему физическому существованию. Воздержание так же неизбежно, как труд. Но оно имеет до некоторой степени вторичное значение, так как нужно главным образом для того, чтобы освободить внимание для более ценных вещей, чем те, от которых человек воздерживается. Можно ввести в воздержание некую недолжную страстность — это неправильно. Человек должен быть воздержан и одновременно не замечать этой своей воздержанности.
К плоти брата своего у человека должно быть более внимательное отношение, чем к своей плоти. Христианская любовь учит нас давать брату не только дары духовные, но и дары материальные. Мы должны дать ему и нашу последнюю рубашку, и наш последний кусок хлеба. Тут одинаково оправданны и нужны как личное милосердие, так и самая широкая социальная работа. В этом смысле нет сомнения в призвании христианина к социальной работе. Он призван организовать лучшую жизнь трудящимся, обеспечить старых, строить больницы, заботиться о детях, бороться с эксплуатацией, несправедливостью, нуждой, беззаконием. Принципиально совершенно равноценно, как он это делает — в индивидуальном или общественном порядке, — важно лишь, чтобы и его общественная работа строилась на любви к ближнему, не имела бы подспудных личных, карьерных или материальных целей. В остальном она всегда оправданна — от личной помощи до работы в государственном масштабе, от конкретного внимания к отдельному человеку до сознания отвлеченных систем правильной организации социальной жизни. Любовь к человеку требует от нас в этой области одного: аскетического служения его материальным нуждам, внимательной и ответственной работы, трезвого и несантиментального учета и своих сил, и его подлинной пользы. Аскетические правила тут просты, не дают, может быть, никакого особого простора мистическому вдохновению, ограничиваются подчас лишь будничной работой и ответственностью. Но у них есть великая сила и великая правда, базирующаяся на евангельских словах9 о Страшном суде, когда Христос скажет стоящим по правую руку, что они навестили его в тюрьме и больнице, накормили, когда Он был голоден, одели, когда Он был наг. Это Он скажет тем, кто делал это и в индивидуальном, и в общественном порядке. Таким образом, в скучных, трудовых, подчас будничных аскетических правилах, касающихся нашего отношения к материальным нуждам ближнего, уже лежит залог возможного Богообщения, внутренней их духоносности.
Дальше идет душевный мир человека. Как надо относиться к своему душевному миру? Очень часто за ним не только отрицают всякую ценность, но ощущают его как величину, с которой надо бороться чуть ли что до полного ее уничтожения. И мы видим, как человек путем напряженных усилий добивается странных результатов — сухости, безразличия, холода, безлюбости, безвдохновенности. Сами эти результаты говорят о том, что тут что-то неверно. Ведь, в конце концов, человек по своей структуре не может уничтожить своей душевности. Он может только извратить ее, омертвить, заморозить, закостенить. Правильное отношение к своей душевности имеет все тот же критерий. Душевность, которая отгораживает человека от внешнего мира и ограничивает его областью собственных переживаний, сосредоточивает на внимательном слежении за малейшими движениями собственной души, — недолжная душевность. Душевность, которая позволяет человеку ближе и внимательнее подойти к другому, которая раскрывает ему внутренние причины и мотивы поведения другой души, которая создает мост между ним и его ближним, которая учит любви к ближнему, — это должная душевность. Душевности грозят две противоположные опасности: с одной стороны, она широкая дорога для страстей, а с другой — по ней идет смерть в человеческую душу. Чтобы не дать власти страстям, человек в области своей душевной жизни не должен себе позволять никакого культа «своего», исключительного, якобы самого даже главного. Чтобы избежать второй опасности, он не должен убивать душевности, а всю ее претворять в орудие любви к другому.
И тут мы переходим к тому, каково должно быть отношение к душевному миру другого человека. Отсутствие корыстного интереса, некоторого любопытства и смакования чужих переживаний, должно сочетаться в первую очередь с напряженной доброжелательностью, с какой-то настоящей неутомимостью в отношении другой души. Надо уметь в буквальном смысле «ставить себя на место» другого человека, пытаться из него оценивать и переживать то, что он чувствует, быть для каждого каждым. Даже чужие страсти надо судить не извне, а входя во внутреннюю атмосферу переживающего их человека. Надо иметь силу не вообще определять, что должно, а что не должно для данного человека, а определить это изнутри его собственного душевного состояния, искать освобождения его от его страстей и эмоций не в максимальном отсечении, а в сознательном и глубоком их преодолении, переключении, преображении. Тут опять-таки две противоположные опасности. С одной стороны, опасно подойти к человеку с меркой все нивелирующей доктрины и начать рассекать его живую и больную душу, с другой — не менее опасно некое сантиментальное приятие во что бы то ни стало всего человека, его души вместе со всеми ее болячками и наростами. Мера дается вниманием, трезвостью и любовью.
Область духа требует самого большого напряжения в отношении к человеку и к самому себе. Конечно, духовных путей великое множество, и нельзя их все унифицировать и сводить к каким-то одним и тем же правилам и законам. Но мы уже выделили известный вид духовного делания, который ставит ударение на подлинно-религиозном отношении к человеку. Тут известные общие предпосылки вполне возможны. Духовная эстетика тут заключается в самом открытом, недвусмысленном и сознательном отказе от самого себя, в готовности быть всегда в воле Божией, в жажде стать исполнителем Божия замысла в мире, орудием в Его руках, средством, а не целью. Принцип служения, некоторой духовной мобилизации, должен быть тут до конца проведен, должен охватить все духовные возможности и силы человека.
Обращаясь к другому, к тому, служить которому он призван, человек не может в области духовной подменять все лишь отбором высших духовных свойств. Тут начинается самое трудное и требующее максимального аскетического напряжения и внимания. Обращаясь своим духовным миром к духовному миру другого, он встречается со страшной, вдохновляющей тайной подлинного Боговедения, потому что он встречается не с плотью и кровью, не с чувствами и настроениями, а с подлинным образом Божиим в человеке, с самой воплощенной иконой Бога в мире, с отблеском тайны Боговоплощения и Богочеловечества. И человек должен безусловно и безоговорочно принять это страшное Богооткровение, преклониться перед образом Божиим в своем брате. И только когда он это почувствует, увидит и поймет, ему откроется и еще другая тайна, которая требует его самой напряженной борьбы, самого большого его аскетического восхождения. Он увидит, как этот образ Божий затуманен, искажен, исковеркан злой силой. Он увидит сердце человеческое, где дьявол ведет непрестанную борьбу с Богом, и он захочет во имя образа Божьего, затемняемого дьяволом, во имя пронзившей его сердце любви к этому образу Божию, начать борьбу с дьяволом, стать оружием Божиим в этом страшном и попаля-ющем деле. Он это сможет, если все его упование будет на Бога, а не на себя, он это сможет, если у него не будет ни одного самого утонченного, самого корыстного желания, если он, подобно Давиду, сложит с себя доспехи и только с именем Божиим кинется в бой с Голиафом10.
Вот краткие вехи, по которым хочет идти человеческая душа, жаждущая аскетического подвига в области своих отношений к людям. Все это можно выразить в одном вечном образе распинаемого Христа: Он плоть Свою отдал на распятие, Он страдал Своей человеческой душой, Он предал дух Свой в руки Отца — и Он зовет нас к тому же. И Он принес Свою жертву за всего человека, во всем его духовно-душевно-телесном составе.
Есть и другой образ, особенно близкий православному сознанию, — это образ Матери, стоявшей у креста распятого Сына, образ Той, которой было сказано: «И Тебе Самой оружие пройдет душу» [Лк 2:35]. Этот образ — великий символ всякого подлинного отношения к человеку: в Распятом Она видела Бога и Сына и нас этим научает видеть в каждом брате по плоти Сына человеческого тоже Бога, то есть образ Божий, — и сына, усыновляемого нам нашей любовью, нашим состраданием, нашим соучастием в его муках, нашим ношением его грехов и падения. Божия Мать и доныне пронзается крестом Своего Сына, становящимся для Нее обоюдоострым мечом, и мечами наших крестов, крестов всего Богочеловечества. И созерцая Ее надмирное предстояние о всех человеческих грехах и немощах, мы и в Ней находим верный и неложный путь, повелевающий принять в свое сердце кресты наших братьев, пронзиться ими как оружием, проходящим душу.
Таким образом, завет Сына Божия, данный человечеству, повторенный многократно в Евангелии, запечатленный всем подвигом Его земной жизни, совпадает с заветом Богоматери, раскрытым нам со дня Благовещения, со времени страшного Ее предстояния у креста и во все века существования Церкви. Тут нет сомнения, тут путь ясен и чист.
Если же иногда историческая обстановка прививала православию и некоторые чуждые ему тенденции, некоторое чрезмерное ударение на пути самоспасения, характерные скорее для религий Востока, то мы всегда и из-за них видим, что основной завет Христов все же не забывался и не отметался. Заповедь любви к ближнему, вторая и равноценная, так же звала и зовет человечество, как тогда, когда она была дана.
Нам, русским православным людям, может быть, еще легче, чем кому-либо, понять ее, потому что именно ею пленилась и увлекалась русская религиозная мысль. Без нее Хомякову не пришлось бы говорить о соборном устроении Православной церкви, устроении, покоящемся всецело на любви, на высоком человекообщении.
По его богословствованию ясно видно, что сама Вселенская Церковь и есть в первую очередь воплощение не только заповеди любви к Богу, но и заповеди любви к ближнему, и немыслима как без первой, так и без второй.
Без нее не было бы смысла в учении Соловьева о Богочеловечестве, потому что оно становится единым и органическим, подлинным Телом Христовым, лишь соединенное и оживотворенное потоком братской любви, объединяющим всех у единой Чаши и причащающим всех единой Божественной Любви.
Из этой заповеди только и понятны слова Достоевского о том, что каждый за всех виноват и каждый отвечает за грехи каждого.
Можно сказать, что русская мысль вот уже больше века как на все лады и всеми своими голосами повторяет, что она поняла, что значит отдать душу свою за ближних своих, что она хочет идти путем любви, путем подлинного мистического человекообщения, которое тем самым есть и подлинное Богообщение. Часто так случается в истории мысли, что сначала возникают теоретические философские и богословские предпосылки, а потом известная идея стремится воплотиться в жизни. Наши теоретические предпосылки заполнили собою все русское духовное творчество XIX века, они прозвучали на весь мир, они оказались человечески-гениальными, они определили собою вершину напряжения русского духа, его основную характеристику. Никакие войны и революции не в силах уничтожить того, что было сделано русским религиозно-философским гением в течение предшествующего периода истории русской мысли. Достоевский останется навеки, и не он один. От них мы можем черпать, от них мы можем получать неисчислимое количество данных, ответов на самые страшные вопросы, постановку самых неразрешенных проблем. Можно смело сказать, что главная тема русской мысли XIX века была о второй заповеди, о догматических, нравственных, философских, социальных и любых других аспектах ее.
Перед нами, перед православными людьми, пребывающими в Церкви и воспитанными на этой православной философии русского народа, наш долг раскрыть с предельной ясностью: мы должны сделать эти теоретические предпосылки, эти философские системы, эти богословские теории, эти заново ставшие священными слова «соборность» и «Богочеловечество» некими практическими вехами как для наших личных духовных путей, самых сокровенных, самых интимных, так и для всякого нашего внешнего делания.
Мы призваны воплотить в жизнь соборные и Богоче-ловеческие начала, лежащие в основе нашей Православной церкви, мы призваны противопоставить тайну подлинного человекообщения всем иным лживым взаимоотношениям между людьми. Только тут единственный путь, на котором может жить Христова любовь, более того, только тут единственный путь жизни — вне его смерть. Вне его смерть в огне и пепле различных ненавистей, разъедающих современное человечество, ненависти классовой, национальной, расовой, смерть безбожной и бездарной, прохладной и нетворческой, эпигонской, по существу, лаической демократии. Всем видам мистических тоталитарностей мы противопоставляем только одно — личность, образ Божий в человеке. И всем видам пассивно-коллективистических настроений в демократии мы противопоставляем соборность.
Но мы даже и не противопоставляем. Мы просто хотим жить так, как этому нас учит вторая заповедь Христова, определяющая собой все в отношении человека к этой его земной жизни, и мы хотим так эту нашу жизнь изживать, чтобы все те, кто вне ее, увидели и почувствовали единую спасительность, непревосходимую красоту, непреложную истинность именно этого христианского пути.
Удастся ли нам воплотить наши чаяния, мы не знаем. В основном это дело Божией воли. Но помимо Божией воли, Божией помощи и благодати и к каждому из нас предъявляются требования напрячь все свои силы, не бояться никакого самого трудного подвига, аскетически самоограничиваясь, жертвенно и любовно, отдавая душу свою за друга своя, идти по стопам Христовым на нам предназначенную Голгофу.
Примечания
правитьММ — Мать Мария (Скобцова). Воспоминания, статьи, очерки. Paris, YMCA-PRESS, 1992. T. 1, 2.
БА — Бахметьевский архив Колумбийского университета в Нью-Йорке.
ДП — Древний Патерик, изложенный по главам. М., 1899 (репринт; М., 1991).
Дар (1955 г.) С. Б. Пиленко, матери Е. Ю. Скобцовой, собравшей и переписавшей многие сочинения дочери после ее гибели. Отдельные слова ей не удалось расшифровать, отсюда — встречающиеся в текстах пропуски.
Вторая евангельская заповедь
правитьВпервые опубл. в сб. 1-м «Православное дело», Париж. 1939. Переизд. (с добавлением слова «евангельской») в кн.: Мать Мария. Стихи, поэмы, мистерии… Париж, 1947 и в ММ. Т. 1. В наст. томе — по изд. 1947 г. (с исправлением опечаток). Авторские цитаты из «Добротолюбия» и другие источники не атрибутируются и не комментируются.
Вторая заповедь в Евангелиях — заповедь Христа о любви к ближнему. См.: Мф 22:39; Мк 12:31; Лк 10:27; Ин 15:13.
1 …от всех и за вся. — См. примеч. 22 к статье «Типы религиозной жизни».
2 Как они могут <…> около них. — Ср. 1 Ин 4:20.
3 …душу., положить за други своя. — Ср. Ин 15:13.
4 …видеть братьев своих спасенными… — Ср. Рим 9:3.
5 «Добротолюбие» — сборник нравственно-аскетических высказываний святых Отцов Церкви, своеобразная «энциклопедия» православного аскетизма. М. Мария могла пользоваться вторым дополненным изданием: «Добротолюбие» в русском переводе. М., 1895.
6 Преподобный Макарий Египетский. Духовные беседы. Свято-Троице-Сергиева Лавра, 1904 (репринт, 1994).
7 Исаак Сирин. Творения. Троице-Сергиева Лавра, 1911 (переизд.: Исаак Сирин. Слова подвижнические. М., 1993).
8 проклятие Адамово — Имеется в виду наказание Богом Адама при изгнании его из рая: Быт 3:17—19.
9 евангельские слова — см. Мф 25:34—36.
10 …подобно Давиду <…> кинется в бой с Голиафом. — См. 1 Цар 17:39, 45.