Вся молодость (Коппе)/СВ 1890 (ДО)

Вся молодость
авторъ Франсуа Коппе, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: фр. Tout une jeunesse, опубл.: 1890. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Сѣверный Вѣстникъ», №№ 2-5, 1890.

ВСЯ МОЛОДОСТЬ.

Романъ Франсуа Коппэ.

I.

Въ самыхъ, самыхъ отдаленныхъ своихъ воспоминаніяхъ, Амедей Віолетъ видитъ себя маленькимъ мальчуганомъ, съ длинными локонами, на балконѣ пятаго этажа, обвитомъ вьющимися растеніями. Ребенокъ былъ очень малъ и потому балконъ ему казался очень большимъ. Амедею подарили въ день имянинъ или рожденія ящикъ съ акварельными красками, и, растянувшись на старомъ коврѣ, съ напряженнымъ вниманіемъ, онъ раскрашивалъ рисунки разрозненной книжки иллюстрированнаго журнала. У сосѣдей, жившихъ рядомъ съ его родителями и пользовавшихся половиною балкона, играли на фортепіано модный въ то время вальсъ Маркалью — Индіана. Если человѣкъ, родившійся около 1845 года, у котораго не навертываются слезы на глазахъ, когда онъ перелистываетъ старую книжку «Magasin Pitoresque» или слушаетъ играемый на старыхъ клавикордахъ вальсъ Индіана — Маркалью, то онъ вѣроятно одаренъ весьма малою дозою чувствительности. Когда ребенокъ, утомленный намазываніемъ тѣльною краской всѣхъ лицъ и рукъ на картинкахъ, вставалъ и смотрѣлъ сквозь перила балкона, онъ видѣлъ растянувшуюся направо и налѣво, съ граціознымъ изгибомъ тихую улицу Notre Dame des Champs, на половину еще только обстроенную, гдѣ вѣтки деревьевъ выглядывали изъ-за досчатыхъ садовыхъ заборовъ, гдѣ царствовало такое молчаніе, что рѣдкіе прохожіе могли даже слышать пѣніе птичекъ въ клѣткахъ.

Это было въ сентябрьскіе дни, когда по ясному небу скользили съ величественною медленностью большія бѣлыя облака, похожія на серебристыя горы.

Вдругъ нѣжный голосъ матери его звалъ:

— Амедей, отецъ твой сейчасъ вернется со службы, надо тебѣ, дружочекъ, вымыть руки передъ обѣдомъ.

Какъ онъ мало зналъ свою мать! Требовалось большое усиліе, чтобы возстановить ея образъ въ его смутныхъ воспоминаніяхъ; она была кроткая, красивая и очень блѣдная, съ прелестными голубыми глазами; она всегда наклоняла нѣсколько на бокъ голову, какъ будто подъ тяжестью густыхъ темнорусыхъ волосъ; она улыбалась грустною и усталою улыбкой тѣхъ, которымъ не долго остается жить.

Мать приводила въ порядокъ его туалетъ и цѣловала его въ лобъ, расчесывая его волосы. Потомъ она сама накрывала ихъ скромный обѣденный столъ, всегда украшенный какими-нибудь цвѣтами въ красивой вазѣ.

Вскорѣ приходилъ отецъ; онъ также не былъ причудникъ, всегда кроткій и забитый. Однако онъ старался быть веселымъ, когда возвращался домой, бралъ на руки своего мальчугана и подымалъ его высоко, высоко, прежде чѣмъ обнять его.

Но черезъ минуту, поцѣловавъ молодую жену въ глаза и прижимая ее нѣжно къ своему плечу, онъ съ безпокойствомъ спрашивалъ ее:

— Ты сегодня не кашляла?

Она всегда отвѣчала: «Нѣтъ, не очень», но вмѣстѣ съ тѣмъ опускала глаза, какъ дѣти, когда они говорятъ неправду.

Тогда отецъ надѣвалъ старый сюртукъ, хотя тотъ, который онъ снималъ, не былъ очень новъ; Амедея сажали на высокій стулъ передъ его стаканомъ; молодая мать возвращалась изъ кухни съ мискою въ рукахъ и отецъ, развернувъ салфетку на колѣняхъ, откидывалъ за ухо длинную прядь волосъ, всегда падавшую ему на глаза съ правой стороны.

— Кажется вечеръ не особенно холодный? Ты не боишься выйти на балконъ, Люси? Надѣнь только шаль, говорилъ послѣ обѣда Віолетъ, пока жена его выливала оставшуюся въ графинѣ воду въ зеленый ящикъ, гдѣ цвѣли настурціи.

— Да нѣтъ же, Поль, я тебя увѣряю. Сними Амедея со стула и придите на балконъ.

Было довольно свѣжо. Солнце уже сѣло. Большія облака походили теперь на золотыя горы и запахъ свѣжей зелени подни мался изъ сосѣднихъ садовъ.

— Здравствуйте, господинъ Віолетъ, вдругъ слышался дружескій голосъ: не правла-ли, какой славный вечеръ?

Это былъ сосѣдъ Жераръ, граверъ, который также приходилъ подышать воздухомъ на балконѣ, послѣ цѣлаго дня работы. Этотъ Жераръ былъ добродушный толстякъ, лысый, съ рыжею полупосѣдѣвшею бородкой, въ старомъ кителѣ; онъ тотчасъ же закуривалъ терракотовую трубку, представлявшую голову Абдель-Кадера, сильно обкуренную, за исключеніемъ чалмы и бѣлыхъ эмалевыхъ глазъ.

Жена гравера, толстушка, съ веселыми глазами, вскорѣ появлялась вслѣдъ за мужемъ, съ двумя дочерьми, изъ которыхъ младшая была двумя годами моложе Амедея; другая десятилѣтняя, съ видомъ вполнѣ уже благоразумной особы, была та самая піанистка, которая ежедневно по часу бренчала Индіану — Маркалью.

Дѣти болтали другъ съ другомъ черезъ трельяжъ, раздѣляющій балконъ на двѣ части. Луиза, старшая изъ дѣвочекъ, уже умѣвшая читать, разсказывала вполголоса двумъ малюткамъ прекрасныя исторіи: Іосифа, проданнаго своими братьями, или Робинзона, открывающаго на пескѣ слѣды человѣческихъ шаговъ.

Амедей, у котораго теперь виски совсѣмъ сѣдые, помнитъ еще дрожь, пробѣгавшую у него по спинѣ въ тотъ моментъ, когда волкъ, спрятанный подъ одѣяломъ и въ чепчикѣ бабушки, говорилъ скрежеща зубами Красной Шапочкѣ: «это, чтобъ лучше тебя съѣсть, дитя мое!» Тогда было уже совсѣмъ темно на балконѣ, неудивительно, что дѣтямъ эти разсказы дѣйствительно казались ужасными.

Въ это время обѣ четы, облокотившись на перила балкона, также между собою разговаривали. Віолеты, люди молчаливые, довольствовались по большей части тѣмъ, что слушали сосѣдей и учтиво отвѣчали короткими восклицаніями… «Неужели?.. Не можетъ быть?… Вы совершенно правы». Но Жерары любили поболтать. Госпожа Жераръ, хорошая хозяйка, поднимала разные экономическіе вопросы, разсказывала, напримѣръ, какъ она утромъ видѣла въ одномъ магазинѣ какую-то шерстяную матерію, «весьма выгодную, я васъ увѣряю, сударыня, и двойной ширины»… Или граверъ, наивный политикъ въ модѣ 48 года, объявлялъ, что надо подчиниться республикѣ: «Конечно не красной, вы понимаете, но настоящей, хорошей!..» Или же онъ выражалъ желаніе, чтобы Каваньякъ былъ избранъ президентомъ на декабрьскихъ выборахъ, хотя какъ художникъ онъ былъ тогда занятъ гравированіемъ — «вѣдь нужно же какъ-нибудь жить», — предназначенаго для выборной пропаганды портрета принца Людовика Наполеона. Господинъ и госпожа Віолетъ предоставляли имъ говорить и вѣроятно часто не слушали ихъ болтовни; а когда становилось совершенно темно, они тихонько брались за руки и смотрѣли на звѣзды. Эти прекрасныя вечера въ началѣ осени на свѣжемъ воздухѣ при звѣздномъ небѣ были отдаленнѣйшими воспоминаніями Амедея. Затѣмъ въ его памяти дѣлался какой-то пробѣлъ, какъ въ книгѣ, изъ которой вырвали нѣсколько страницъ, а потомъ онъ переживалъ весьма темные дни.

Пришла зима; на балконъ ужъ болѣе не ходили и сквозь закрытыя окна виднѣлось одно лишь сѣрое, унылое небо. Мать Амедея была больна и постоянно лежала. Когда онъ ходилъ подлѣ ея постели, передъ маленькимъ, столикомъ, занятый вырѣзываніемъ гусаровъ изъ какой-то лубочной картинки, мать почти пугала его; она бѣдная долго и грустно на него смотрѣла, худощавыя руки ея судорожно подергивали прекрасные растрепанные волосы и двѣ впадины темнѣли подъ выдающимися скулами. Не она уже приходила по утрамъ его поднимать съ постели, но какая-то старуха въ кофтѣ, которая его не цѣловала и отъ которой разило запахомъ нюхательнаго табаку.

Отецъ его также мало обращалъ на него вниманія, когда онъ возвращался со службы, принося съ собой изъ аптеки разныя стклянки и свертки. Иногда его сопровождалъ докторъ, весьма нарядный и раздушенный, который пыхтѣлъ, поднявшись на пятый этажъ. Однажды Амедей увидѣлъ, какъ этотъ незнакомецъ обнялъ его мать, сидѣвшую на постели, и долго прикладывалъ голову свою къ спинѣ больной, а ребенокъ спрашивалъ: «Зачѣмъ, мама»?

Господинъ Віолетъ, болѣе чѣмъ когда нервный, отбрасывая ежеминутно за ухо непокорную прядь волосъ, провожалъ доктора до двери и долго съ нимъ говорилъ. Амедей, позванный тогда матерью, карабкался на постель; она вперяла на него блестящіе глаза, страстно прижимала его къ исхудалой груди и говорила ему грустнымъ голосомъ: «Мой маленькій Медей! мой бѣдный маленькій Медей!»

Отецъ возвращался съ принужденною улыбкой, на которую больно было смотрѣть.

— Ну, что говоритъ докторъ?

— Ничего, ничего. Тебѣ, гораздо лучше… Только, моя бѣдная Люси, опять нужно будетъ поставить мушку на ночь.

Какіе длинные, монотонные дни проводилъ маленькій Амедей подлѣ кровати дремавшей больной, въ спертомъ аптечномъ воздухѣ закрытой комнаты, куда одна только старая нюхательница табаку входила изъ часу въ часъ, чтобъ подать лекарство и подложить угля въ каминъ.

Изрѣдка сосѣдка, госпожа Жераръ, приходила узнать о здоровьѣ.

— Все очень слаба, добрая сосѣдка… Ахъ, я начинаю падать духомъ.

Но г-жа Жераръ, толстушка съ веселыми глазами, не хочетъ, чтобъ такъ поддавались унынію.

— Ахъ, видите-ли, г-жа Віолетъ, это все вина противной зимы, которая не хочетъ кончиться. Но вотъ уже скоро мартъ мѣсяцъ и на улицахъ уже продаютъ ранніе весенніе цвѣты. Вамъ навѣрно будетъ лучше при первомъ солнечномъ лучѣ… Если вы позволите, я уведу Амедея, — пускай онъ поиграетъ съ моими дѣвочками… Это его позабавитъ…

Теперь добрая сосѣдка держитъ у себя Амедея каждый день послѣ полудня до вечера, и ему очень весело у Жераровъ. У нихъ всего четыре комнатки, но съ цѣлой кучей старой смѣшной мебели, гравюръ и эскизовъ; двери постоянно отперты и дѣти могутъ играть гдѣ хотятъ, догонять другъ друга по всей квартирѣ и приводить ее въ безпорядокъ сколько душѣ угодно. Въ гостиной, превращенной въ мастерскую, художникъ сидитъ на высокой табуреткѣ, съ рѣзцомъ въ рукѣ, и при свѣтѣ, падающемъ изъ окна, безъ занавѣсокъ, смягченномъ транспарантомъ, блеститъ черенъ добряка, наклоненнаго надъ мѣдной доской. Онъ трудится цѣлый день и, несмотря на передовыя свои идеи, продолжаетъ гравировать принца Людовика, «негодяя, который насъ лишитъ республики». Много если онъ останавливался два, три раза, чтобъ курнуть изъ своего абдель-кадера. Никто не отвлекаетъ его отъ труда, даже дѣвочки, которыя, утомившись играть въ четыре руки на полуразвалившемся фортепіано, устраиваютъ съ Амедеемъ игру въ прятки, подлѣ отца, за диваномъ въ стилѣ первой имперіи, украшеннымъ бронзовыми львиными головами. Но г-жа Жераръ, въ кухнѣ, гдѣ она постоянно занята приготовленіемъ чего-то вкуснаго къ обѣду, находитъ, что дѣти ужъ черезчуръ шумятъ. Именно въ это время, Марія, младшая дѣвочка, настоящій бѣсенокъ, толкнувъ нечаянно кресло о шкафикъ, заставила задребезжать фаянсовую посуду.

— Довольно, довольно, дѣти! кричитъ добродушно госпожа Жераръ изъ глубины кухни, откуда несется пріятный запахъ свиного сала: оставьте немного въ покоѣ вашего отца, идите играть въ столовую.

Ее послушались, такъ какъ въ столовой можно двигать стульями сколько хочешь и дѣлать изъ нихъ дома, чтобъ играть въ визиты! Сумасшедшая Марія беретъ за руку Амедея, котораго она называетъ своимъ мужемъ; она ѣдетъ съ визитомъ къ сестрѣ Луизѣ и представляетъ ей своего ребенка, картонную куклу съ большой головой, завернутой въ салфетку.

— Вы видите, сударыня, это мальчикъ.

— И что же вы намѣрены изъ него сдѣлать, когда онъ выростетъ? спрашиваетъ Луиза, которая снисходительно поддается этой игрѣ, хотя ей уже десять лѣтъ и она большая дѣвочка.

— Сударыня, важно отвѣчаетъ Марія — онъ будетъ военнымъ.

Въ это время граверъ, вставъ изъ за стола, чтобъ немного размять ноги и закурить въ третій разъ трубку, стоитъ на порогѣ мастерской; и госпожа Жераръ, успокоенная на счетъ своего рагу, который кипитъ на маленькомъ огнѣ и издаетъ прелестный запахъ въ кухнѣ, также входитъ въ столовую. Они оба смотрятъ на граціозныхъ дѣтей. Потомъ мужъ смотритъ на жену, жена на мужа и оба разражаются веселымъ хохотомъ.

Но въ сосѣдней квартирѣ у Віолетовъ никогда не смѣются, тамъ только кашляютъ, кашляютъ до безчувствія. Бѣдная женщина умираетъ и когда вернутся теплые вечера, она не будетъ болѣе стоять на балконѣ, сжимая въ темнотѣ руку своего мужа, и смотрѣть на звѣзды. Маленькій Амедей ничего не понимаетъ, но преисполненъ неизъяснимымъ страхомъ. Онъ чувствуетъ, что рядомъ происходитъ нѣчто страшное. Онъ теперь всѣхъ боится. Боится старухи, которая, одѣвая его по утрамъ, съ сожалѣніемъ смотритъ на него: боится наряднаго доктора, который уже два раза въ день взбирается на пятый этажъ; боится отца, который уже не ходитъ на службу, не бреется три дня и съ лихорадочнымъ остервенѣніемъ шагаетъ по маленькой гостиной, отбрасывая, съ жестомъ сумасшедшаго, свою прядь волосъ за ухо. Увы, онъ боится матери, которая пугаетъ его своимъ исхудалымъ носомъ, заостреннымъ подбородкомъ и широко раскрытыми, но не узнающими его глазами.

Наконецъ насталъ ужасный день, котораго Амедей никогда не забудетъ, котя онъ тогда былъ очень, очень маленькимъ мальчикомъ.

Его разбудили въ этотъ день судорожные поцѣлуи отца, который вынулъ его изъ постели, съ сумашедшими, красными отъ слезъ глазами. У сосѣда, господина Жерара, стоящаго рядомъ съ отцомъ, также капаютъ крупныя слезы изъ-подъ рѣсницъ.

— Будьте мужественны, мой бѣдный другъ.

Но бѣдный другъ потерялъ всякое мужество; онъ позволяетъ Жерару взять ребенка изъ своихъ рукъ, голова его, какъ мертвая, падаетъ на плечо добраго гравера и онъ опять начинаетъ рыдать.

— Мама, мама! я хочу видѣть маму, кричитъ въ страхѣ маленькій Амедей.

Увы, онъ ее болѣе не увидитъ. У Жераровъ, куда его уносятъ и гдѣ добрая сосѣдка его одѣваетъ, ему говорятъ, что мать его уѣхала надолго, надолго; что онъ долженъ любить отца, о немъ одномъ думать, и много другихъ словъ, которыхъ онъ не понимаетъ, но не смѣетъ просить объясненія. Граверъ и жена его только имъ однимъ занимаются и на него одного смотрятъ. Дѣвочки также странно держатъ себя съ нимъ, какъ будто даже съ нѣкоторымъ почтеніемъ. Какая-же въ немъ перемѣна? Луиза не отворяетъ своего фортепіано, а когда маленькая Марія хотѣла взять звѣринецъ въ буфетѣ, госпожа Жераръ ей рѣзко сказала: «Сегодня не играютъ».

Послѣ завтрака госпожа Жераръ надѣла шаль и шляпу и вышла со двора, взявъ съ собой Амедея. Они сѣли въ фіакръ и поѣхали по улицамъ, которыхъ ребенокъ не зналъ, черезъ мостъ съ большой бронзовой конной фигурой, и остановились передъ большимъ домомъ, куда вошли вмѣстѣ съ толпой и гдѣ молодой человѣкъ, очень шустрый и проворный, одѣлъ Амедея въ черный костюмъ.

По возвращеніи, ребенокъ засталъ отца и Жерара за столомъ, занятыхъ писаніемъ адресовъ на большихъ конвертахъ съ черной каймой. Віолетъ не плакалъ, но лицо его было какъ-бы изрыто горемъ и онъ позволялъ пряди волосъ уныло падать на правый глазъ.

При видѣ сына въ новомъ платьѣ, онъ началъ стонать, всталъ шатаясь, какъ пьяный, и снова разрыдался.

Никогда маленькій Амедей не забудетъ этого дня, ни слѣдующаго, когда госпожа Жераръ пришла съ утра одѣть его въ черное платье, пока онъ слушалъ раздававшійся изъ сосѣдней комнаты шумъ тяжелыхъ шаговъ и ударовъ молотка. Вдругъ онъ вспоминаетъ, что не видѣлъ матери два дня.

— Мама, я хочу видѣть маму!..

Госпожа Жераръ говоритъ ему, что онъ долженъ быть умницей и добрымъ мальчикомъ, чтобъ утѣшить отца, который въ большомъ горѣ, и прибавляетъ, что мать его никогда не вернется и что она на небѣ. На небѣ! Это очень высоко и очень далеко. Но если она на небѣ, то что-же уносятъ въ тяжеломъ ящикѣ, которымъ задѣваютъ всѣ углы на лѣстницѣ? Что-жъ тащатъ въ мрачной колесницѣ, за которой онъ идетъ подъ дождемъ, удлинняя по возможности свои дѣтскіе шаги? Что-жъ закапываютъ въ яму, вокругъ которой стоятъ люди въ черномъ и отъ которой отецъ его съ ужасомъ отворачивается. Что-жъ прячутъ въ глубинѣ открытой, ямы, въ саду, наполненномъ крестами и каменными урнами, гдѣ съ вѣтвей деревьевъ капаютъ словно крупныя слезы?

Мать его на небѣ?.. Амедей не смѣетъ болѣе проситься къ мамѣ вечеромъ этого страшнаго дня, когда онъ садится подлѣ отца за обѣденный столъ. Бѣдный вдовецъ утеревъ глаза салфеткой, накладываетъ говядины на тарелку Амедея и разрѣзаетъ ее на мелкіе куски; блѣдный ребенокъ задаетъ себѣ вопросъ, узнаетѣли онъ когда-нибудь нѣжный, ласкающій взглядъ матери въ тѣхъ звѣздахъ, которыми она всегда любовалась съ балкона въ свѣжіе сентябрьскіе вечера, пожимая въ темнотѣ руку своего мужа.

II.

Деревья имѣютъ сходство съ людьми, и между ними бываютъ неудачники. Но положительно не было болѣе несчастнаго дерева, какъ кленъ, который росъ посреди двора въ школѣ для молодыхъ людей, содержимой въ улицѣ Grande Chaumière господиномъ Батифолемъ.

Если бы судьбѣ было угодно, этотъ кленъ могъ стоять на красивомъ берегу рѣки, любуясь мимопроходящими судами, или на площади какого-нибудь гарнизоннаго города, гдѣ-бы онъ могъ по крайней мѣрѣ два раза въ недѣлю слушать военную музыку. Но, было написано въ книгѣ судебъ, что этотъ несчастный кленъ, будетъ терять кору каждое лѣто, какъ змѣя мѣняетъ кожу, и покрывать землю своими поблекшими листьями при первомъ морозѣ на скучномъ дворѣ Батифолевской школы.

Во первыхъ, это одинокое дерево не молодое и самое обыкновенное, должно было испытывать тяжелое чувство, такъ какъ оно служило для обмана публики. Дѣйствительно, на вывѣскѣ Батифолевской школы (курсъ лицея Генриха IV. Приготовленіе къ степени баккалавра и въ университетъ) можно было прочесть слѣдующія обманчивыя слова: «имѣется садъ»; а въ дѣйствительности былъ только самый простой дворъ, посыпанный пескомъ, съ мощеной канавкой, одинъ только кленъ поддерживалъ фикцію сада, обѣщаннаго вывѣской.

Во-вторыхъ, было слишкомъ несправедливо для безобиднаго дерева цвѣсти подлѣ школьнаго подъѣзда, посреди прямоугольника, ограниченнаго съ одной стороны тюремною стѣной, а съ трехъ другихъ, совершенно одинаковыми унылыми флигелями, гдѣ надъ многочисленными подъѣздами красовались надипси, которыя сами по себѣ вызывали зѣвоту: Зало 1. Зало 2. Зало 3. Зало 4. Лѣстница А. Лѣстница Б. Входъ въ дортуаръ. Столовая. Лабораторія.

Бѣдному клену было смертельно грустно въ этомъ уныломъ мѣстѣ. Его единственныя свѣтлыя минуты — рекреаціонные часы, когда по двору раздавались веселые крики и смѣхъ учениковъ, — были испорчены видомъ двухъ или трехъ наказанныхъ мальчиковъ, которыхъ заставляли неподвижно стоять подъ его тѣнью. Парижскія птицы, которыя не особенно избалованы, еле прикасались до его вѣтокъ и никогда на немъ не свивали своихъ гнѣздъ. Можно даже предполагать, что это разочарованное дерево, когда апрѣльскій вѣтеръ заставлялъ шелестить его листья и пернатыя парочки ворковали на его макушкѣ, добродушно имъ шепталъ: «Повѣрьте, эти мѣста не для васъ; улетайте въ небесную высь».

Подъ сѣнью несчастнаго клена должно было пройти почти все дѣтство Амедея.,

Служа въ министерствѣ, Віолетъ былъ присужденъ къ ежедневному семичасовому тюремному заключенію; два или три часа онъ писалъ съ омерзеніемъ разныя бумаги, по всей вѣроятности ненужныя, а остальное время посвящалъ зѣвотѣ, грызенію ногтей, жалобамъ на начальство и медленность производства, варкѣ въ каминѣ къ завтраку картофеля или сосисокъ и чтенію газетъ съ первой до послѣдней строчки. Въ вознагражденіе за это ежедневное заключеніе Віолетъ получалъ каждый мѣсяцъ такую сумму, которой не хватало на скромное хозяйство, именно на супъ и говядину, съ весьма немногими корнишонами.

Чтобы доставить сыну такое важное положеніе, отецъ Віолета, часовщикъ въ Шартрѣ, отдалъ свои послѣдніе гроши на его воспитаніе и умеръ, ничего не оставивъ. Административный Сильвіо Пелико, въ часы отчаянной тоски, часто жалѣлъ, что онъ не сдѣлался преемникомъ отца въ его мастерствѣ и мысленно видѣлъ себя въ свѣтлой лавочкѣ, подлѣ собора, съ увеличительнымъ стекломъ въ глазу и среди весело стучавшихъ тридцати золотыхъ и серебряныхъ часовъ, отданныхъ въ починку сосѣдними поселянами. Но такая низкая профессія не была достойна молодого человѣка, прошедшаго полный курсъ наукъ, бакалавра, начиненнаго греческими корнями, могущаго сказать, въ которомъ году царствовали Набонассаръ и Набополассаръ; по крайней мѣрѣ такъ полагалъ мелкій шартрскій часовщикъ. Вѣдь мы не въ Египтѣ во времена Фараоновъ, чтобы сынъ былъ непремѣнно преемникомъ отца въ его ремеслѣ. Нѣтъ, этотъ скромный ремесленникъ поступилъ по всѣмъ правиламъ буржуазіи; проникнутый честолюбіемъ, онъ сдѣлалъ изъ сына, изъ умнаго и впечатлительнаго мальчика, машину для переписыванія бумагъ. За то, — сынъ его сдѣлался чиновникомъ, служба котораго была такъ отлично оплочена государствомъ, что онъ зачастую былъ принужденъ вставлять заплаты въ свои панталоны; а бѣдная его жена передъ каждымъ срокомъ платежа за квартиру должна была закладывать скромную полдюжину серебряныхъ ложекъ.

Какъ бы то ни было, теперь Віолетъ былъ вдовцомъ и, занятый по цѣлымъ днямъ, не зналъ, что дѣлать съ маленькимъ сыномъ.

Конечно, сосѣди Жерары, были чрезвычайно добры къ Амедею и оставляли его у себя до вечера. Но это не могло продолжаться всегда, и Віолету было совѣстно пользоваться ихъ любезностью. Въ сущности, Амедей нисколько имъ не мѣшалъ, и госпожа Жераръ любила его уже почти наравнѣ съ своими дѣтьми. Сирота сдѣлался неразлучнымъ товарищемъ маленькой Маріи, настоящаго бѣсенка, которая со дня на день становилась милѣе. Граверъ, найдя въ какомъ-то шкафу свою старую мохнатую шапку національнаго гвардейца отдалъ ее въ собственность двухъ дѣтей. Эта шапка тотчасъ же въ ихъ глазахъ превратилась въ огромнаго, злющаго медвѣдя, за которымъ они начали охотиться по всей квартирѣ, подстерегая его изъ-за каждаго кресла, цѣлясь въ него палками и надувая изо всей силы щеки, чтобы подражать звуку ружейнаго выстрѣла. Эта охотничья забава довершила разрушеніе старой мебели. Въ это время гаммы Луизы шумно разливались, подобно музыкальному водопаду; въ кухнѣ жаркое весело шипѣло на плитѣ; посреди этого веселаго и шумнаго безпорядка, граверъ спокойно работалъ, стараясь превзойти себя въ отдѣлкѣ Почетнаго Легіона или эполетъ принца-президента, котораго онъ ненавидѣлъ отъ всей души.

— Право, господинъ Віолетъ, говорила г-жа Жераръ чиновнику, когда, вернувшись со службы, онъ заходилъ за сыномъ и извинялся за безпокойство, которое ребенокъ причинялъ сосѣдямъ: увѣряю васъ, онъ намъ нисколько не мѣшаетъ… Подождите еще посылать его въ школу… Онъ очень тихій, и еслибы Марія не подстрекала его къ игрѣ (изъ двухъ, честное слово, она скорѣе походитъ на мальчика!…), вашъ Амедей вѣчно разсматривалъ-бы картинки. Большая Луиза заставляетъ его каждый день читать двѣ страницы изъ «Morale en actions» и вчера еще онъ очень позабавилъ Жерара, разсказывая ему исторію благодарнаго слона.. Онъ позднѣе можетъ поступить въ школу… Подождите еще немного.

Но Віолетъ рѣшился отдать Амедея къ господину Ботифалю, конечно, какъ приходящаго ученика, такъ какъ ему почти семь лѣтъ и едва умѣетъ писать. По этому, въ одинъ прекрасный весенній день, Віолетъ и его мальчикъ вошли въ кабинетъ господина Ботифаля, который, по словамъ лакея, тотчасъ явится.

Какъ безобразенъ былъ тотъ кабинетъ. Въ трехъ шкафахъ, никогда не отворяемыхъ тупоголовымъ хозяиномъ, находились наводящія тоску книги, которыхъ можно купить на набережныхъ по дюжинамъ, какъ напримѣръ «Курсъ Литературы» Лагарпа и «Исторія» Ролена. На письменномъ столѣ изъ краснаго дерева, съ особеннымъ замкомъ, красовался глобусъ.

Черезъ открытое окно маленькій Амедей замѣтилъ посреди двора кленъ, который ужасно скучалъ, несмотря на солнце, на голубое небо и весенній вѣтерокъ. Молодой дроздъ, незнакомый еще съ мѣстностью, усѣлся на одну дзъ вѣтокъ, но вѣроятно дерево ему сказало: «Къ чему ты сюда залетѣлъ? Люксембургскій садъ въ двухъ шагахъ и онъ очень красивъ. Тамъ дѣти дѣлаютъ пироги изъ песку, нянюшки разговариваютъ на скамейкахъ съ солдатами, любящія парочки гуляютъ, держа другъ друга за руку… Лети-же туда, дурачекъ!» И дроздъ улетѣлъ; а школьное дерево продолжала уныло шелестѣть своими разочарованно повисшими листьями.

Во мглѣ своего дѣтскаго разсудка Амедей задаетъ себѣ вопросъ, отчего кленъ кажется такимъ несчастнымъ, но въ эту минуту дверь отворяется и входитъ господинъ Батифоль.

Съ виду очень суровый, онъ походилъ на бегемота, одѣтаго въ длинный, широкій черный суконный сюртукъ. Онъ тяжело выступалъ и съ достоинствомъ поклонился Віолету, сѣлъ въ кожанное кресло передъ своимъ столомъ и снялъ бархатную ермолку, обнаживъ такую громадную, круглую и желтую лысину, что маленькій Амедей съ ужасомъ сравнилъ ее съ земнымъ глобусомъ.

— Чѣмъ обязанъ?… спрашиваетъ педагогъ густымъ басомъ, производящимъ особое впечатлѣніе при выкликиваніи именъ въ день раздачи наградъ.

Віолетъ не изъ храбрыхъ людей и какъ это ни глупо, но когда начальникъ департамента посылаетъ за нимъ по служебнымъ дѣламъ, онъ со страху еле можетъ выговорить два слова. Такое важное лицо, — какъ господинъ Батифоль, невольно пугаетъ его. Амедей также застѣнчивъ, какъ отецъ, и пока ребенокъ въ ужасѣ отъ сходства глобуса съ лысиной господина Батифоля, дрожитъ всѣмъ тѣломъ, Віолетъ, сконфуженный, путается въ словахъ и не можетъ ничего, сказать.

Однако ему удается выразить почта все то, что онъ говорилъ госпожѣ Жераръ: «Сыну его почти семь лѣтъ; онъ очень отсталъ» и пр., и пр.

Педагогъ выслушиваетъ Віолета очень любезно и отъ времени до времени наклоняетъ свой географическій черепъ. Но въ дѣйствительности онъ изучалъ въ это время своихъ посѣтителей. Подержанный сюртукъ отца и блѣдность.мальчугана убѣждаютъ его, что это будетъ приходящій ученикъ, по 40 франковъ въ мѣсяцъ, не болѣе.

Поэтому онъ сокращаетъ рѣчь, съ которою въ подобныхъ случаяхъ всегда обращается къ своимъ кліентамъ. Онъ готовъ принять ребенка въ приготовительный классъ съ платою по 40 франковъ въ мѣсяцъ (конечно, его маленькій другъ долженъ приносить свой завтракъ съ собой въ корзиночкѣ). Нѣкоторые родители предпочитаютъ полупансіонъ съ сытнымъ и здоровымъ завтракомъ въ полдень; но онъ, господинъ Батифоль, на этомъ не настаиваетъ. Амедей поступитъ въ самый младшій классъ, но онъ сразу очутится въ циклѣ приготовительныхъ занятій къ университетскому курсу. Конечно, изученіе иностранныхъ языковъ, танцы, музыка и фехтованіе не входятъ въ назначеную плату, а за нихъ вносится отдѣльно.

Віолетъ довольствуется тѣмъ, что Амедей будетъ приходящимъ ученикомъ. Дѣло рѣшено и съ завтрашняго дня мальчикъ поступитъ «въ девятый приготовительный классъ».

— Дайте мнѣ ручку, дружочекъ, говоритъ школьный учитель, когда отецъ и сынъ встаютъ, чтобы раскланяться.

Амедей, въ сильномъ смущеніи, протягиваетъ руку, которую господинъ Батифоль пожимаетъ своей огромной, тяжелой и холодной рукой, отъ чего ребенка пробираетъ дрожь; ему кажется, что онъ трогаетъ сырую баранину, только что принесенную съ бойни.

Наконецъ, они уходятъ. Но на другое утро Амедей, снабженный корзиночкой, въ которую старуха, завѣдывающая хозяйствомъ, положила бутылочку воды съ виномъ, кусокъ телятины и двѣ тартинки съ вареньемъ, является въ школу господина Батифоля, съ цѣлью готовиться къ будущимъ лекціямъ въ aima mater.

Бегемотъ, одѣтый въ черный суконный сюртукъ, но на этотъ разъ не снимая ермолки, къ величайшему горю ребенка, который желалъ бы убѣдиться, что черепъ господина Батифоля не пересѣченъ, какъ глобусъ, градусами широты и долготы, тотчасъ же приводитъ ученика въ девятый приготовительный классъ и представляетъ его учителю.

— Вотъ новый приходящій, господинъ Тавернье. Посмотрите, на сколько онъ умѣетъ читать и писать.

Господинъ Тавернье, длинный молодой человѣкъ съ желтымъ цвѣтомъ лица и въ черномъ фракѣ, встрѣчаетъ новичка Въ едва замѣтною улыбкой, но эта улыбка совсѣмъ исчезаетъ, какъ только господинъ Батифоль удаляется.

— Садитесь на пустое мѣсто въ третьемъ ряду, говоритъ онъ съ полнымъ равнодушіемъ.

Однако же онъ доводитъ Амедея до назначеннаго ему мѣста. Но сосѣдъ маленькаго Віолета принесъ въ карманѣ въ классъ цѣлую кучу жуковъ, за что и подвергнется наказанію долгой стоянки у подножія грустнаго клена посреди двора.

— Ты увидите, какая это собака, шепчетъ наказанный ученикъ на ухо Амедею, когда учитель вернулся на каѳедру.

Но Тавернье ударяетъ линейкой по столу, и среди быстро возстановившагося молчанія приказываетъ ученику Годару отвѣчать заданный урокъ.

Ученикъ Годаръ, толстякъ съ заспанными глазами, автоматически встаетъ. Не переводя дыханія, онъ начинаетъ декламировать басню Лафонтена «Волкъ и Овца», которая льется съ быстротой воды изъ отвореннаго крана. Вдругъ ученикъ Годаръ смущается, путается; потомъ онъ совсѣмъ умолкаетъ. Кранъ закрытъ. Ученикъ Годаръ не знаетъ своего урока и подвергается также дежурству подъ кленомъ.

Послѣ ученика Годара, ученикъ Гродидье, потомъ ученикъ Бланъ, потомъ еще одинъ ученикъ и еще и еще, съ одинаковой быстротой и также безсмысленно повторяютъ прекрасную басню одного изъ лучшихъ французскихъ поэтовъ.

Маленькому Амедею хочется плакать. Онъ съ изумленіемъ и испугомъ слушаетъ, какъ ученики тянуть эту безконечную канитель. Завтра ему придется продѣлывать тоже самое. Никогда онъ этого не съумѣетъ. Его также сильно безпокоитъ господинъ Тавернье, сидящій лѣниво на каѳедрѣ. Желтолицый учитель занимается съ усердіемъ своими ногтями и время отъ времени открываетъ ротъ, чтобы подвергнуть наказанію того или другого ученика.

Такъ вотъ что значитъ школа!… Амедёй вспоминаетъ милые уроки чтенія, которые давала ему старшая изъ дочерей Жераровъ добрая Луиза, уже въ десять лѣтъ такая умная и серьезная, и ребенокъ, преисполненный съ самаго начала невыносимою школьною тоскою, смотритъ черезъ окошко, какъ колышатся вѣтви унылаго клена.

III.

Одинъ годъ, два года, три года прошли и ничего особеннаго не случилось у жильцовъ пятаго этажа.

Кварталъ не измѣнился и сохранилъ свой полудеревенскій характеръ. Правда, въ двухъ шагахъ отъ дома, гдѣ жили Жерары и Віолеты, построили большое зданіе въ пять этажей, но вотъ и все. Въ противоположномъ пустопорожнемъ мѣстѣ, окруженномъ плохосколоченными полусгнившими досками, виднѣлась кое-гдѣ крапива и бурьянъ, который щипала коза.

Прошло три года, и маленькій Амедей выросъ.

Въ тѣ времена ребенокъ, родившійся въ центрѣ Парижа, — напримѣръ въ лабиринтѣ узкихъ, зловонныхъ улицъ около главнаго рынка, — могъ вырости, подозрѣвая перемѣну, во временахъ года только по температурѣ и узкой полоскѣ неба, которую онъ могъ видѣть, приподнявъ голову. Даже и по сегодняшній день бѣдняки, почти не покидающіе своихъ трущобъ, узнаютъ приближеніе зимы по запаху жареныхъ каштановъ; весны — по пучкамъ левкоя на прилавкахъ торговокъ фруктами; лѣта — по мимо провозимой бочкѣ для поливки улицъ, и осени — по скопленію устричныхъ раковинъ у дверей, виноторговца. Ширь небесная, съ высоко плывущими облаками, заходящее За деревьями солнце, въ видѣ расплавленнаго золотого шара, волшебная тишина лунныхъ ночей на рѣкѣ — всѣ эти великолѣпныя зрѣлища созданы только для обитателей богатыхъ кварталовъ. Сынъ какого-нибудь ремесленника улицы «Deux Portes Saint Lauren» проводитъ все дѣтство, играя на грязной лѣстницѣ или на узкомъ дворикѣ, болѣе похожемъ на колодецъ, не подозрѣвая, что такое природа. Впрочемъ, если у ребенка сильное воображеніе, то отражающаяся въ рученкѣ звѣзда откроетъ ему всю необъятную поэзію ночи, и онъ вдохнетъ опьяняющее дѣйствіе лѣта въ распустившейся розѣ, выпавшей изъ волосъ сосѣдней* гризетки.

Аыедей былъ на столько счастливъ, что родился въ прелестномъ, хотя и грустномъ предмѣстьи Парижа, которое еще не было цивилизовано и гдѣ оставалось еще много прелестныхъ дикихъ уголковъ.

Отецъ его не могъ еще утѣшиться послѣ потери жены и старался длинными прогулками разсѣять свое горе; въ свѣтлые вечера, держа за руку своего маленькаго сына, онъ уходилъ въ самыя уединенныя мѣста. Они шли вдоль прелестныхъ бульваровъ, которые когда-то окружали Парижъ, гдѣ росли гигантскіе вязы еще со временъ Людовика XIV, тянулись рвы, заросшіе, травою, и полуразвалившіяся заборы, сквозь которые виднѣлись огороды, гдѣ стеклянные колпаки надъ посаженными дынями блестѣли при заходящихъ лучахъ солнца. Оба безмолвные, — отецъ, погруженный въ свои воспоминанія, а Амедей въ свои ребяческія грезы, — они уходили далеко, далеко, за заставу и достигали самыхъ пустынныхъ мѣстъ. Тутъ не было уже домовъ, но рѣдкія лачужки, почти всѣ одноэтажныя. Изрѣдка попадались кабачекъ, выкрашенный красной краской, или маленькая мельница, вертѣвшаяся при свѣжемъ вечернемъ вѣтеркѣ. Трава росла по боковымъ аллеямъ и даже пробивалась на плохо вымощенной дорогѣ. На низкихъ оградахъ краснѣлъ по мѣстамъ макъ. Прохожихъ встрѣчалось мало, развѣ только какіе-нибудь бѣдняки: женщина въ деревенскомъ платкѣ, таща за собой плачущаго ребенка, рабочій съ инструментами, запоздалый старикъ или очень рѣдко виднѣлось среди дороги, въ облакѣ пыли, стадо усталыхъ барановъ, которыхъ гнали на бойню. Отецъ и сынъ шли все прямо передъ собой, пока не становилось совсѣмъ темно. Тогда они возвращались, свѣжій воздухъ рѣзалъ имъ лицо, а вдоль аллеи зажигались рѣдкіе старинные фонари, похожіе на висѣлицу.

Эти грустныя прогулки съ такимъ грустнымъ собесѣдникомъ, какъ господинъ Віолетъ, оканчивали, для Амедея скучный день, проведенный въ Батифолевской школѣ. Онъ былъ уже въ седьмомъ классѣ и зналъ, что Божья милость переводится по-латыни «Bonitas divina» и что нѣкоторыя слова не склоняются; долгіе часы, проведенные въ молчаніи у класснаго стола или подлѣ человѣка, погруженнаго въ горе, совершенно омрачили бы дѣтскій умъ Амедея, еслибы у него не было добрыхъ друзей; — Жераровъ. Онъ ходилъ къ нимъ какъ можно чаще, а по четвергамъ проводилъ тамъ цѣлый день; у гравера же все дышало такимъ добродушіемъ и веселостью, что Амедей чувствовалъ себя совершенно счастливымъ.

Добрые Жерары, кромѣ Луизы и Маріи, не говоря про Амедея, котораго они считали принадлежащимъ къ семьѣ, взяли на свое попеченіе четвертаго ребенка, маленькую дѣвочку, по имени. Розину, однихъ лѣтъ съ ихъ младшей дочерью, и вотъ по какой причинѣ. Надъ квартирою Жераровъ, въ одной изъ комнатъ шестаго этажа, подъ самой крышей, жилъ мастеровой типографщикъ, нѣкто Комбарье, брошенный женой или любовницей съ восьмилѣтнимъ ребенкомъ на рукахъ. Днемъ Комбарье, хотя ярый республиканецъ, посылалъ свою дѣвочку, къ сестрамъ милосердія; но каждый вечеръ мастеровой выходилъ изъ дому съ таинственнымъ видомъ, оставляя ребенка одного. Привратница произносила даже, понижая голосъ, съ тѣмъ романическимъ подобострастіемъ, которое народъ всегда питаетъ къ заговорщикамъ, страшное слово «тайное общество», увѣряла, что у типографщика спрятано подъ тюфякомъ ружье. Эти разоблаченія не могли не воспламенить въ пользу, сосѣда симпатію Жерара, котораго сильно взволновалъ государственный переворотъ и провозглашеніе имперіи. Ему стоило много храбрости, чтобы гравировать на другой день послѣ 2 декабря («вѣдь прежде всего нужно прокормить своихъ»), бонапартійскую аллегорію, подъ названіемъ: «Дядя и племянникъ», въ которой Франція давала руку Наполеону I и принцу Людовику, а надъ ними орелъ, съ распущенными крыльями, держалъ въ когтяхъ орденъ Почетнаго Легіона. Однажды граверъ, закуривая трубку — онъ уже отказался отъ Абдель-Кадера и теперь обкуривалъ Барбеса — спросилъ жену, не находитъ-ли она, что хорошо-бы имъ заняться заброшенной дѣвочкой. Этого было достаточно для доброй госпожи Жераръ; она уже не разъ говорила: «Какъ жаль ее» при видѣ маленькой Розины, ожидающей вечеромъ отца въ комнатѣ привратницы и засыпавшей на стулѣ подлѣ цечки. Она призвала къ себѣ ребенка и заставила его играть вмѣстѣ съ своими дѣвочками. Розина была очень мила, быстроглазая, курносая, съ свѣтлорусыми вьющимися волосами, вылѣзающими изъ-подъ чепчика. У дѣвочки сначала вырывались самыя площадныя выраженія, но госпожа Жераръ, строго поглядывая на нее и приговаривая: «Что это я слышу?» скоро отучила ее отъ дурной привычки.

Въ одно воскресное утро, Комбарье, узнавши о любезномъ обращеніи Жераровъ съ его дочерью, сдѣлалъ имъ визитъ.

Очень смуглый, весь обросшій волосами, одѣтый въ длинную блузу типографщика, онъ представлялъ собою совершенный типъ клубнаго трибуна. Онъ сразу возбудилъ въ граверѣ къ себѣ уваженіе. Жерару онъ показался какимъ-то высшимъ существомъ, родившимся по несправедливости судьбы въ низшихъ слояхъ общества, что заглушало его геній. Сразу понявъ политическія мнѣнія художника по его трубкѣ, Комбарье началъ хвастливо распространяться о своихъ убѣжденіяхъ. Онъ сознавался, что сначала простодушно мечталъ о всеобщемъ братствѣ, о священномъ союзѣ народовъ и написалъ нѣсколько стихотвореній, въ томъ числѣ Посланіе къ Беранже, удостоившееся автографической похвалы знаменитаго поэта. Но теперь онъ уже не былъ такъ наивенъ.

— Кто видѣлъ, какъ мы, іюньскіе дни и 2 декабря, тому, не правда-ли, сентиментальность неумѣстна? говорилъ онъ, а такъ какъ гостепріимный хозяинъ принесъ бутылку бѣлаго вина и двѣ рюмки, то онъ сталъ отказываться: «Нѣтъ, спасибо, Жераръ, я никогда ничего не пью натощакъ. Довольно обманывали рабочихъ, нельзя дозволить буржуазіи задушить республику» (Жераръ откупорилъ бутылку и хотѣлъ налить ему). «Только самую малость, чтобы васъ не обидѣть. Мы должны быть наготовѣ; восточный вопросъ, повидимому, запутывается, и у Людовика-Наполеона много дѣла на рукахъ, если онъ проиграетъ сраженіе, то онъ совсѣмъ пропалъ. Теперь у насъ открыты глаза и мы не остановимся на полумѣрахъ… За ваше здоровье».

Произнося эту тираду, онъ, несмотря на отказъ, выпилъ все вино, похвалилъ его и позволилъ налить себѣ еще рюмку.

Крайнія убѣжденія Комбарье пугали Жерара, который, не смотря на Барбеса, принадлежалъ въ политическомъ отношеніи къ лѣвому центру. Однакожъ онъ не смѣлъ протестовать, и мысленно краснѣлъ при воспоминаніи, что наканунѣ какой-то издатель предложилъ ему гравировать портретъ новой императрицы, съ обнаженными плечами, и онъ не отказался, такъ какъ у дѣвочекъ не было сапожекъ, а жена за день передъ тѣмъ объявила, что у нея положительно нѣтъ ни одного приличнаго платья.

Такимъ образомъ, съ нѣкоторыхъ поръ въ квартирѣ Жерара шумѣли четверо дѣтей: Амедей, Луиза, Марія и маленькая Розина Комбарье. Правда, они уже не были малютками, болѣе не играли въ визиты и не охотились за гренадерской шапкой, а значительно поумнѣли и оставляли въ покоѣ старую мебель, въ чемъ она давно уже нуждалась. Всѣ стулья хромали на одну ногу, кресла были безъ ручекъ, а изъ дивана, черезъ дыры въ старомъ бархатѣ, почти совсѣмъ вылѣзъ волосъ. Одному только фортепіано не было пощады. Не только Луиза, старшая дочь Жерара, уже взрослая дѣвочка, съ заплетенными волосами и въ бѣломъ лифѣ, подвергала старый инструментъ безконечнымъ мученіямъ, но и сестра ея Марія и Амедей барабанили по немъ; даже маленькая Розина подбирала часто однимъ пальчикомъ уличныя пѣсни.

Амедею всегда будутъ памятны тогдашніе романсы, въ которыхъ воспѣвались пажи, рыцари, контрабандисты и т. д. Они напоминаютъ ему столько мирныхъ часовъ его дѣтства. Онъ съ ними переживаетъ и холодъ и жару, смотря по времени года. Какая-нибудь испанская мелодія вызываетъ передъ нимъ образъ стараго гравера, работающаго у окна въ холодный зимній день. На дворѣ снѣгъ идетъ крупными хлопьями, а въ комнатѣ, украшенной повсюду картинами и рисунками, освѣщенной и согрѣтой яркимъ коксовымъ огнемъ, Амедей видитъ себя у камина. Онъ учитъ наизустъ заданный на завтрашній день урокъ; а Марія и Розина у ногъ его нанизываютъ бисеръ на длинныя нити, въ видѣ ожерелья. Вся квартира полна дымомъ, распространяемымъ трубкой стараго гравера; а рядомъ въ столовой изъ, полураскрытой двери раздается пѣніе Луизы; голосъ у нея свѣжій и она поетъ какой-то романсъ, гдѣ Кастилія, рифмуетъ съ мантиліей, а аккомпаниментъ на дребезжащихъ клавикордахъ долженъ напомнить звуки кастаньетъ.

Или же дѣйствіе происходитъ въ столовой, въ свѣтлый ясный іюньскій день; окно на балконъ широко раскрыто и пчела жужжитъ надъ цвѣтущими розанами. Луиза опять сидитъ за фортепіано и поетъ въ этотъ день, стараясь подобрать басовыя ноты, какой-то драматическій романсъ, гдѣ говорится про молодого корсиканца, подстрекаемаго отцомъ къ мести. Это великій день: госпожа Жераръ варитъ варенье изъ смородины. На столѣ большой мѣдный тазъ, распространяющій запахъ горячаго сахара. Розина и Марія убѣжали въ кухню. Но Луиза, уже взрослая особа, не прерываетъ пѣнія изъ-за такихъ пустяковъ, и старается придать своему голосу грозный оттѣнокъ, а Амедей слушаетъ ее съ восхищеніемъ; дѣвочки возвращаются съ красными усами и съ наслажденіемъ облизываютъ губки.

Это были хорошіе дни для маленькаго Амедея. Они служили ему утѣшеніемъ послѣ нескончаемыхъ скучныхъ дней, проведенныхъ въ школѣ.

Окончивъ девятый приготовительный классъ подъ руководствомъ лѣниваго Тавернье, вѣчно занятаго тщательной чисткой ногтей, Амедей перешелъ въ восьмой классъ, гдѣ учителемъ былъ Монтандэль, бѣдный старикъ, совершенно одурѣвшій послѣ тридцатилѣтней педагогической дѣятельности. Онъ втайнѣ писалъ длйнныя трагедіи и такъ часто носилъ рукописи къ швейцару театра въ Одеонѣ, что наконецъ женился на его дочери и сдѣлался контролеромъ въ театрѣ. Въ седьмомъ классѣ Амедей много претерпѣлъ отъ деспотизма учителя Прюданода, грубаго мужика, который, несмотря на весь свой латинизмъ, ругался въ классѣ самыми площадными словами; а теперь онъ только что поступилъ въ шестой классъ подъ руководство господина Ванса, несчастнаго двадцатилѣтняго юноши, уродливаго хромого и страшно застѣнчиваго, у котораго навертывались на глазахъ слезы, когда, входа по утрамъ въ шумный классъ, онъ долженъ былъ тряпкой стирать съ доски свою собственную каррикатуру, нарисованную однимъ изъ учениковъ.

Все въ школѣ: смѣшные и мрачные учителя, злые и циничные ученики, классныя залы пропитанныя запахомъ пыли и чернилъ, унылый кленъ на дворѣ, — все было противно Амедею и наводило на него тоску. Умному мальчику претило это ученіе, раздаваемое порціями, какъ солдатскій паекъ, но маленькій другъ его Луиза Жераръ, съ свойственной ей добротой, сдѣлалась его наставницей, ободряла его, а чтобы ему помочь, часто сама учила его уроки. Если бы не добрая Луиза, Амедей навѣрное совершенно бы огрубѣлъ. Мать его умерла, а Віолетъ постоянно, погруженный въ свое горе, мало занимался сыномъ.

Бѣдный вдовецъ былъ неутѣшенъ. Со смерти жены онъ постарѣлъ на десять лѣтъ и непокорная прядь волосъ совсѣмъ посѣдѣла. Люси была единственная радость въ его, мрачной и грустной жизни. Она была такъ хороша собой, такъ кротка и такая примѣрная хозяйка. Віолетъ теперь жилъ единственно въ этихъ милыхъ, но тяжелыхъ воспоминаніяхъ, постоянно переживая мысленно свою кратковременную идиллію. Десять лѣтъ тому назадъ, одинъ изъ его сослуживцевъ по министерству повелъ его какъ-то провести вечеръ къ старому своему другу, капитану. Этотъ старикъ, потерявшій правую руку подъ Ватерло, былъ крестный отецъ Люси. Старый, но добрый и веселый холостякъ, онъ любилъ устраивать у себя на квартирѣ, представляющей какъ бы храмъ бонапартизма, маленькіе вечера, на которыхъ мать Люси, приходившаяся ему кузиной, играла роль хозяйки. Віолетъ сразу замѣтилъ молодую дѣвушку, сидѣвшую съ краснымъ цвѣткомъ въ волосахъ, подъ «Битвою у Пирамидъ», украшенной сверху двумя скрещенными саблями. Былъ теплый лѣтній вечеръ и черезъ открытыя окна виднѣлась Инвалидная Площадь при великолѣпномъ лунномъ освѣщеніи. Играли въ загадки, потомъ Люси съ наивной граціей обносила всѣхъ чаемъ. Чтобы еще разъ увидать ее, Віолетъ сдѣлалъ нѣсколько визитовъ старику. Но большей частью онъ заставалъ капитана одного и долженъ былъ выслушивать длинные разсказы о побѣдахъ Наполеоновской арміи, объ аттакѣ при Бородинѣ, гдѣ онъ получилъ крестъ, о громовой командѣ Мюрата и т. д. Наконецъ, въ одно прекрасное осеннее воскресенье онъ остался на минуту одинъ въ саду съ молодою дѣвушкой и признался ей въ любви. Она въ смущеніи отвѣтила ему: «Поговорите съ мамой», и опустила глаза.

И все это прошло, исчезло навсегда. Капитанъ умеръ, мать Люси умерла, сама Люси умерла, его нѣжно-любимая Люси, благодаря которой онъ шесть лѣтъ былъ совершенно счастливъ.

Ужъ конечно онъ не женится во второй разъ, и не заведетъ себѣ любовницы. Никакая другая женщина не существовала и не будетъ для него существовать послѣ его возлюбленной, которая покоилась на кладбищѣ Монпарнасъ, куда онъ ходилъ каждое воскресенье.

Онъ съ омерзеніемъ вспоминалъ, какъ однажды, нѣсколько мѣсяцевъ послѣ смерти Люси, въ душный іюльскій вечеръ, онъ сидѣлъ на скамейкѣ въ Люксембургскомъ саду и слушалъ барабанный бой вечерней зари; неожиданно какая-то женщина сѣла подлѣ него. Она такъ пристально смотрѣла на него, что животные инстинкты заговорили въ немъ и на ея вопросъ: «Пойдете вы ко мнѣ?», онъ молча послѣдовалъ за нею. Но не успѣлъ онъ очутиться въ ея комнатѣ, какъ вдругъ все прошедшее возстало передъ его глазами и онъ упалъ на стулъ, горько зарыдавъ; его горе было до того искренно, до того глубоко, что заманившая его женщина обняла руками его голову и стала утѣшать, убаюкивая какъ ребенка: «Плачь! плачь! это тебѣ поможетъ». Наконецъ онъ вырвался изъ ея объятій, бросилъ на мраморную крышку комода всѣ деньги, которыя были при немъ, и убѣжалъ со всѣхъ ногъ.

Вернувшись домой, онъ легъ въ постель и сталъ горько плакать, кусая подушку!.. О, ужасное воспоминаніе.

Нѣтъ, для него болѣе не существуетъ женщинъ; одна только скорбь его вѣчная подруга въ жизни.

Пробужденіе по утрамъ было всего ужаснѣе для бѣднаго вдовца. Въ это время онъ бывало съ такимъ счастіемъ смотрѣлъ на спящую Люси. Она не любила рано вставать и изрѣдка онъ шутя бранилъ ее за это. Но съ какимъ восторгомъ смотрѣлъ онъ на ея прелестное лицо съ закрытыми глазами, обнаженныя руки, граціозно лежавшія на простынѣ, и раскинутые на подушкѣ длинные волосы. Часто онъ не выдерживалъ этого соблазнительнаго зрѣлища и цѣловалъ ее въ розовыя губки. Она вздрагивала, открывала глаза и сладко улыбалась. О, счастливая минута… Но ему надо было торопиться на службу, а ее ждала молочница, которая уже давно стучалась въ дверь. Онъ цѣловалъ еще разъ Люси, закрывавшую снова глаза, и говорилъ съ веселой улыбкой… «Полно, Люси, вставай! уже половина девятаго. Вставай скорѣе, моя милая лѣнтяйка».

Какъ ему было утѣшиться послѣ потери такого безоблачнаго счастья? Правда, у него былъ сынъ и онъ искренно любилъ его, но Амедей съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе походилъ на свою мать, такъ что его видъ только усиливалъ горе несчастнаго вдовца.

IV.

Три или четыре раза въ годъ Віолетъ вмѣстѣ съ сыномъ посѣщалъ дядю покойной жены, наслѣдникомъ котораго могъ быть Амедей.

Господинъ Исидоръ Гофръ лѣтъ уже двадцать стоялъ во главѣ большаго торговаго дѣла, — продажи книгъ и рисунковъ религіознаго содержанія въ духѣ католицизма; онъ это дѣло создалъ, оно процвѣтало и вскорѣ онъ присоединилъ къ нему магазинъ самыхъ разнообразныхъ предметовъ религіознаго содержанія. Это важное предпріятіе, названное благодаря геніальной идеѣ хозяина «Le bon marché des paroisses», пользовалось большою извѣстностью среди французскаго духовенства и занимало цѣлый домъ въ улицѣ Сервандони, построенный во вкусѣ семнадцатаго вѣка. Дѣло шло отлично. Въ продолженіе цѣлаго дня духовныя лица постоянно подымались по ступенькамъ великолѣпнаго крыльца, ведущаго въ нижній этажъ, который освѣщался высокими окнами. Туда приходили бородатые миссіонеры предъ отъѣздомъ на Востокъ, или на берега Габона, чтобы запастись цѣлымъ грузомъ стекляныхъ или фальшивыхъ коралловыхъ четокъ, предназначенныхъ на, обращеніе въ христіанство разныхъ негровъ и китайцевъ; монахи въ длинныхъ коричневыхъ рясахъ покупали по дешевой цѣнѣ, тысячи брошюръ, для религіозной пропаганды; деревенскіе патеры, проѣздомъ въ Парижѣ, подписывали долгосрочныя заемныя письма за отпущенныя имъ кадила изъ накладного серебра въ византійскомъ стилѣ; молодые духовники выбирали душеспасительныя книги для своихъ духовныхъ дочерей, а представители различныхъ монашескихъ орденовъ покупали для школъ катехизисы и образки. Отъ времени до времени какой-нибудь епископъ, съ аристократическими манерами, запирался таинственно въ кабинетѣ Исидора Гофра и хозяинъ провожалъ его до подъѣзда, низко кланяясь.

Конечно, не изъ особенной къ нему симпатіи Віолетъ поддерживалъ сношенія съ дядею жены, такъ какъ Гофръ, подобострастно учтивый съ тѣми, которые могли быть ему полезными, относился съ презрѣніемъ ко всѣмъ, въ которыхъ онъ не нуждался. При жизни племянницы онъ очень мало заботился о ней и на свадьбу подарилъ ей только распятіе изъ слоновой кости, съ раковиной для святой воды, а достигнувъ собственнымъ трудомъ большого состоянія, онъ не особенно уважалъ бѣднаго чиновника, который такъ тихо подвигался на службѣ, вѣроятно отъ лѣни и неспособности. По тому, какъ его принимали въ улицѣ Сервандони, Віолетъ понималъ, что о немъ были не особенно высокаго мнѣнія и, если онъ и возвращался туда, несмотря на природную гордость, то единственно ради сына. Гофръ былъ богатъ и уже не молодъ; можетъ быть, онъ не забудетъ Амедея въ своемъ завѣщаніи. Надо было ему изрѣдка увидѣть ребенка, и Віолетъ принуждалъ себя три или четыре разѣ, въ годъ дѣлать визиты дядѣ Гофръ.

Надежды Віолета на наслѣдство Гофра были однако очень сомнительны; онъ не могъ не замѣтить — въ тѣ рѣдкіе случаи, когда хозяинъ духовнаго базара приглашалъ его обѣдать, — деспотическій, фамильярный тонъ служанки, красной, двадцатипятилѣтней нормандки, по имени Беренисы. Дерзкія манеры этой дородной красавицы и брилліантовыя серьги въ ея ушахъ ясно доказывали значеніе ея въ домѣ; она, конечно, не упуститъ изъ вида завѣщаніе хозяина, уже стараго человѣка, съ апоплектическимъ сложеніемъ и вѣчно багровымъ лицомъ послѣ обѣда.

Гофръ, несмотря на свои постоянныя сношенія съ духовными лицами и наружную набожность, очень любилъ побочныя связи. Жена его (онъ уже былъ вдовцомъ около десяти лѣтъ) въ продолженіи всей своей жизни была одна изъ тѣхъ несчастныхъ, про которыхъ говорится въ народѣ: «Бѣдная госпожа такая-то, не можетъ держать долго ни одной прислуги». Тщетно выписывала она некрасивыхъ и завѣдомо добродѣтельныхъ дѣвушекъ, то изъ Франдріи, то изъ Эльзаса, то изъ Пикардіи, — всѣ онѣ подвергались той же участи, благодаря минотавру улицы Сервандони. Всѣ безжалостно изгонялись, получавъ предварительно отъ разъяренной жены нѣсколько тяжеловѣсныхъ пощечинъ, но по счастью для господина Гофра ни одна изъ этихъ Агарей не наградила его Измаиломъ. Сдѣлавшись вдовцомъ, онъ могъ безпрепятственно предаваться своей страсти къ служанкамъ. Но наконецъ случилось то, что неизбѣжно должно было случиться. Ему надоѣло многоженство и красивая Береннса захватила въ свои лапы, легкомысленнаго Гофра, съ годами сдѣлавшагося постояннымъ. Она теперь была всемогуща въ домѣ, гдѣ властвовала благодаря своей дородной красотѣ, и замѣчательному кулинарному, искусству; а такъ какъ она могла легко видѣть, что лицо Гофра послѣ каждаго обѣда становилось все багровѣе, то естественно должна была подумать о своей будущности. Съ этой стороны, можно было всего бояться. Кто могъ поручиться что Гофръ, весьма набожный, несмотря на все свое легкомысліе, и, побуждаемый укорами совѣсти, не кончитъ въ одинъ прекрасный день законнымъ бракомъ.

Віолетъ зналъ это, но все-таки старался, чтобы старый родственникъ не забывалъ Амедея и иногда выходя изъ министерства ранѣе обыкновеннаго, отправлялся съ сыномъ въ улицу Сервандони.

Громадныя залы, преобразившіяся въ магазины и гдѣ можно было кое-гдѣ еще видѣть на стѣнахъ уцѣлѣвшихъ пастушковъ, подносящихъ голубей пастушкамъ, были всегда для Амедея предметомъ удивленія. Рядомъ съ книжнымъ магазиномъ, гдѣ тысячи маленькихъ томиковъ въ скромныхъ желтыхъ переплетахъ тѣснились на полкахъ, и мальчики въ полотняныхъ блузахъ быстро перевязывали всевозможные свертки, находился магазинъ золотыхъ и серебряныхъ вещей. Тугъ въ витринахъ сіяли самые разнообразные церковные предметы: дарохранительницы, паникадила, эпитрахили, роскошно вышитыя ризы, громадныя канделябры, чаши съ эмалевой инкрустаціей, и фальшивыми драгоцѣнными камнями; при видѣ всего этого блеска, ребенокъ, начитавшійся «Тысячи и одну ночь», воображалъ, что онъ входитъ въ Алладинову пещеру. Послѣ всей этой ослѣпительной пестроты прямо входили въ залу, гдѣ хранилась одежда духовныхъ лицъ. Здѣсь все было черно. Рясы и громадныя шляпы лежали цѣлыми горами другъ на дружкѣ. Только два чучела, одно одѣтое въ кардинальскую пурпуровую мантію, а другое въ фіолетовую епископскую рясу, придавали нѣсколько веселый оттѣнокъ этому мрачному складу. Но большая зала съ пестрыми статуями особенно поражала Амедея.. Тутъ безъ всякаго порядка и классификаціи толпились изображенія всевозможныхъ святыхъ, столь чтимыхъ католиками. Одни были вылѣплены изъ гипса, другіе грубо вырѣзаны изъ дерева и размалеваны яркими красками съ позолотой, но. во всей этой выставкѣ бѣіло такъ Мало изящества, что она оскорбляла религіозныя чувства Амедея..

Однажды, около пяти часовъ, Віолетъ съ сыномъ, придя къ дядѣ Исидору, нашли его въ магазинѣ статуй, гдѣ онъ смотрѣлъ, какъ упаковывали одну изъ нихъ, изображавшую Архангела Михаила. За нѣсколько минутъ передъ тѣмъ удалился, благословляя его, послѣдній кліентъ епископъ Требизондскій и оставшись одинъ, старикъ въ своемъ черномъ парикѣ уже не стѣснялся.

— Будьте-же осторожны, негодяй! кричалъ онъ молодому человѣку, укладывавшему въ ящикъ со стружками статую архангела: — вы сломаете хвостъ у дракона.

Замѣтивъ входящихъ Віолета и Амедея, онъ повернулся къ нимъ: — А, здравствуйте, здравствуйте, Віолетъ, вы попали въ дурную минуту. Теперь отправка вещей, и я очень занятъ… Эй, Комбье но забудьте тринадцать дюжинъ гипсовыхъ мадоннъ въ Гренобль съ 25 % уступки… Хорошо-ли все учится Амедей? Вы первый ученикъ, тѣмъ лучше… Жюль, послали-ли шесть канделябръ и дарохранительницу изъ накладного серебра въ Алисонскій женскій монастырь? Какъ, не послали? Но вѣдь заказъ сдѣланъ уже три дня. Поторопитесь, чортъ возьми!.. Вы видите, Віолетъ, какъ я занятъ… Но взойдите все-таки на минутку.

И приказавъ кассиру, запертому въ стеклянной будочкѣ, протестовать векселя какого-то патера, дядя Исидоръ ввелъ Віолета съ сыномъ въ свой кабинетъ.

Эта комната была прежде дамскимъ будуаромъ, и хотя Гофръ; чтобы придать ей болѣе серьезный видъ, помѣстилъ въ ней денежный Сундукъ, шкафъ для бумагъ и волосяной диванъ, — хорошенькая комната, высокая и круглая, съ большимъ окномъ, выходящимъ въ садъ, съ разрисованнымъ розовыми облаками, потолкомъ, и тонкой рѣзьбой, изображающей гирлянды, поддерживаемыя амурами на стѣнахъ, сохраняла еще очаровательную прелесть прежнихъ временъ. Амедею было-бы тамъ хорошо, еслибы дядя Исидоръ, усѣвшись у своего письменнаго стола, не началъ-бы тотчасъ дѣлать Віолету разные непріятные вопросы:

— Кстати получили вы повышеніе, на которое вы разсчитывали въ прошломъ году?

— Къ несчастью нѣтъ, вы знаете, въ администраціи…

— Да, производство тихо; но за то у васъ не особенно много занятій, тогда какъ въ торговлѣ столько заботъ, столько хлопотъ. Иногда я вамъ право завидую, — вы можете цѣлыми часами чинить карандаши… Вотъ опять за мной, что нужно?

Голова одного изъ прикащиковъ просунулась въ полуоткрытую дверь.

— Васъ желаетъ видѣть какой-то патеръ.

— Ни одной минуты свободной… До другого раза, Віолетъ, прощай, дружочекъ… Удивительно онъ похожъ на бѣдную Люси. Вы пришли-бы когда нибудь позавтракать безъ церемоніи въ воскресенье… У Беренисы есть безподобный рецептъ для суфлэ изъ сыру. Попросите патера.

Віолетъ уходитъ, раздосадованный своимъ безполезнымъ визитомъ и безцеремоннымъ обращеніемъ дяди Исидора.

— Это настоящій эгоистъ, съ грустью думаетъ онъ: и Берениса держитъ его въ рукахъ… Бѣдный Амедей ничего не получитъ.

За то Амедей ни мало не заботится о дядюшкиномъ наслѣдствѣ. Онъ теперь ученикъ четвертаго класса, и съ товарищами по Батифольской школѣ слушаетъ лекціи въ лицеѣ- Генриха IV. Онъ уже отказался отъ ребяческихъ забавъ, не дѣлаетъ болѣе рисунковъ на учебникахъ и отказывается отъ воспитанія шелковичныхъ червей въ своемъ школьномъ столѣ. Все предвѣщаетъ въ немъ не практичнаго человѣка, а сантиментальнаго мечтателя. Геометрія ему противна, и въ свободные дни онъ любитъ гулять одинъ по уединеннымъ улицамъ, читать поэтовъ у букинистовъ и поздно оставаться въ Люксембургскомъ саду, любуясь заходящимъ солнцемъ.

У Жераровъ, къ которымъ онъ также часто ходитъ какъ прежде, Амедей не говоритъ ты своимъ маленькимъ подругамъ. Луизѣ уже семнадцать лѣтъ. Худощавая, блѣдная, она не обѣщаетъ быть хорошенькой и о ней говорятъ: «У нея прекрасные глаза и она отличная музыкантша». Сестрѣ ея Маріи двѣнадцать лѣтъ и она похожа на розовый бутончикъ. Что же касается до сосѣдки, маленькой Розины Комбарье, то она исчезла. Въ одинъ прекрасный день типографщикъ вдругъ переѣхалъ, не простившись ни съ кѣмъ, и увезъ свою дѣвочку. Привратница разсказываетъ, что онъ попался въ какомъ-то политическомъ заговорѣ и долженъ былъ ночью выѣхать изъ дома. Полагаютъ, что онъ скрывается гдѣ-то въ Вилетѣ. Жераръ не можетъ ему простить этого бѣгства. Мастеровой-заговорщикъ сохранилъ все свое обаяніе въ памяти стараго гравера, который, вслѣдствіе особенной неудачи, имѣетъ постоянно дѣло съ издателями бонапартистскихъ гравюръ и теперь гравируетъ портретъ императорскаго принца въ мундирѣ капрала гвардейскихъ гренадеровъ, съ громадной мохнатой шапкой на дѣтской головкѣ. Почтенный Жераръ очень старѣетъ. Его бородка, когда-то рыжеватая, и малое количество волосъ, оставшихся на головѣ, стали серебристо-бѣлыми. Жена его также старѣетъ и дѣлается до того полна, что едва переводитъ дыханіе, взобравшись на пятый этажъ. И все старѣетъ вокругъ нихъ, даже сосѣдній домъ, который построенъ былъ на его глазахъ и теперь давно уже не имѣетъ новаго вида, такъ что живущій въ немъ бакалейщикъ долженъ былъ перекрасить свою лавку. Одинаково старѣетъ и ихъ по случаю пріобрѣтенная мебель, починенная посуда, гравюры, получившія оттѣнокъ табачнаго цвѣта, рамки съ поблекшей позолотой и дребезжащее фортепіано, на которомъ Луиза теперь играетъ настоящей виртуозкой Бетховена и Мендельсона.

Онъ старѣетъ бѣдный художникъ, а будущность его сильно озабочиваетъ, потому что онъ не съумѣлъ устроиться, какъ прежній его школьный товарищъ Дамуретъ, который отнялъ у него по несправедливости заслуженный имъ дипломъ, а теперь академикъ, красующійся въ шитомъ мундирѣ и получающій выгодные заказы… Онъ дуракъ, еще совсѣмъ молодымъ человѣкомъ обременилъ себя семействомъ, и хотя выбивался изъ силъ, чтобы работать, но не сдѣлалъ никакихъ сбереженій. Въ одинъ прекрасный день онъ можетъ умереть отъ удара и оставить вдову безъ средствъ и двухъ дочерей безъ приданаго. Онъ часто объ этомъ думаетъ и ему далеко не весело.

Если Жераръ, старѣетъ и дѣлается мрачнымъ, то Віолетъ съ своей стороны становится просто жалкимъ. Ему всего сорокъ лѣтъ, но онъ совершенный старикъ. Въ горѣ годы считаются вдвое. Непокорная, уже побѣлѣвшая прядь волосъ все еще спадаетъ на правый глазъ, но онъ пересталъ закидывать ее за ухо. Руки у него дрожатъ, память совсѣмъ пропала. Болѣе угрюмый и молчаливый, чѣмъ когда, онъ ничѣмъ не интересуется, даже успѣхами сына. онъ поздно возвращается домой, наскоро обѣдаетъ и опять уходитъ нетвердыми шагами. Въ министерствѣ, гдѣ онъ все-таки механически исполняетъ свои обязанности, его всѣ считаютъ отпѣтымъ человѣкомъ; онъ никогда не попадетъ въ начальники отдѣленія. «Какой идіотъ», говоритъ про него одинъ изъ сослуживцевъ, юноша съ блестящей будущностью, покровительствуемый начальствомъ. Человѣкъ этихъ лѣтъ не могъ однако такъ быстро опуститься, безъ особой причины.

Увы, надо сознаться, бѣдняга потерялъ всякую бодрость духа; онъ искалъ утѣшенія отъ горя и нашелъ его въ винѣ.

Каждый день, возвращаясь со службы, Віолетъ входитъ въ маленькую кофейную, садится на диванъ въ самомъ дальнемъ, темномъ углу, и слабымъ, какъ бы стыдливымъ голосомъ, требуетъ первую рюмку полынной водки. Потомъ онъ выпиваетъ вторую и даже третью, тихо, маленькими глотками и чувствуетъ опьяняющее дѣйствіе этого зеленаго напитка. Пускай счастливцы его осуждаютъ, но облокотившись на мраморный столъ и безсознательно смотря на пирамиды кусковъ сахару и стакановъ, отражающіяся въ зеркалахъ, онъ забываетъ свое горе и даже вкушаетъ на мгновеніе прежнее блаженство.

Говорятъ, что полынная водка имѣетъ рѣдкое свойство и даетъ возможность видѣть какъ бы во снѣ то, что желаешь. Такъ Віолету кажется, что ему снова двадцать пять лѣтъ, что онъ обожаетъ свою Люси и она обожаетъ его. Онъ сидитъ зимой передъ гаснущимъ каминомъ и передъ нимъ молодая жена вышиваетъ при свѣтѣ лампы; каждую минуту онъ поглядываетъ на нее; улыбающіеся взоры ихъ встрѣчаются и влюбленный мужъ не налюбуется на свою Люси. Нѣтъ, она слишкомъ мила; вдругъ онъ падаетъ къ ея ногамъ, рука его охватываетъ ея талію, и онъ долго-долго цѣлуетъ ее; потомъ въ упоеніи наклоняетъ онъ голову на ея колѣна, и чувствуетъ какъ нѣжная ручка тихо гладитъ его волосы.

— Человѣкъ, еще рюмку!

Они теперь гуляютъ въ полѣ, усѣянномъ цвѣтами, подлѣ Верьерскаго лѣса; въ прекрасный іюньскій вечеръ, когда жара нѣсколько спала. Она собрала прелестный, букетъ полевыхъ цвѣтовъ и останавливается на каждомъ шагу, чтобы еще сорвать василекъ, а онъ идетъ за нею держа ея накидку и зонтикъ. Какъ хорошо гулять и какъ хорошо любить! Они немного устали, такъ какъ весь воскресный день гуляли въ полѣ. Насталъ обѣденный часъ, и вотъ вблизи кабачекъ, подъ тѣнью липъ. Они выбираютъ себѣ уединенное мѣстечко, заказываютъ обѣдъ и, въ ожиданіи супа,

Люси, раскраснѣвшись послѣ цѣлаго дня, проведеннаго на воздухѣ, разсматриваетъ синіе узоры на тарелкахъ. Какой веселый обѣдъ. Яичница съ грибами, почки съ грибами, филей съ грибами, но тѣмъ лучше, они очень любятъ грибы, и потомъ какое славное вино. За дессертомъ Люси весело смѣется, шутя бросаетъ въ мужа вишней, а онъ, чтобъ отплатить ей, щекочетъ ее. Но все-таки лучшій моментъ, — возвращеніе домой ночью, при упоительномъ ароматѣ сѣнокоса, по дорогѣ, бѣлѣющей подъ звѣзднымъ лѣтнимъ небомъ. Она нѣжно опирается на его руку. Боже, какъ онъ ее любитъ; ему кажется, что любовь его къ Люси такъ же необъятна, какъ эта ночь. «Никого нѣтъ на дорогѣ, дай мнѣ твои губки, моя радость», шепчетъ онъ и ихъ поцѣлуй такъ чистъ, такъ искрененъ, что, глядя на нихъ, звѣзды небесныя могутъ только радоваться

— Еще рюмку!

И бѣдняга забываетъ еще на нѣсколько минутъ, что надо вернуться домой, гдѣ милой Люси ужъ болѣе нѣтъ и гдѣ его сынъ, зѣвая отъ голода, ждетъ его къ обѣду.

V.

Однако время, представляемое аллегорически въ видѣ старика съ большими крыльями и бѣлой бородой, неуклонно шло впередъ и Амедей Віолетъ незамѣтно превратился въ молодого человѣка, т. е. существо, столь же мало знающее цѣну сокровищу, которымъ онъ обладаетъ какъ негръ центральной Африки, случайно нашедшій чековую книгу Ротшильда. Онъ былъ молодымъ человѣкомъ, какъ мы всѣ были нѣкогда, не сознавалъ всей прелести своей молодости и съ нетерпѣніемъ ожидалъ, чтобы нѣжный пушокъ на подбородкѣ замѣнился жесткой щетиной; онъ просыпался каждое утро полный надеждъ, задавая себѣ вопросъ, что бы могло случиться для него счастливаго въ этотъ день и мечталъ, вмѣсто того чтобы жить, потому что былъ застѣнчивъ и бѣденъ.

Въ эту эпоху Амедей, не посѣщавшій болѣе батифольской школы, а слушавшій курсъ въ лицеѣ Генриха IV, сошелся съ однимъ изъ своихъ товарищей Морисомъ Роже и оба питали другъ къ другу ту юношескую дружбу, которая, можетъ быть, самое нѣжное и надежное чувство на свѣтѣ. Амедей съ перваго взгляда прельстился Морисомъ, благодаря его красивой бѣлокурой, завитой головѣ, самоувѣренному тону и изящной внѣшности. Два раза въ день, при выходѣ изъ училища, они проходили черезъ Люксамбургскій садъ, гдѣ Морисъ уже нахально посматривалъ на гризетокъ, и разговаривали между собой съ искренней откровенностью юности, когда думается вслухъ. Они незамѣтно перешли на ты…

Морисъ разсказалъ новому другу, чіто онъ сынъ офицера, убитаго подъ Севастополемъ, что мать его не вышла вторично замужъ, что она его обожала и исполняла всѣ его прихоти. Онъ съ нетерпѣніемъ ожидалъ окончанія курса, чтобы жить на свободѣ въ Латинскомъ кварталѣ, и занимаясь не торопясь юридическими науками, чтобы не огорчить матери, которая этого желала, всецѣло предаться живописи, такъ какъ онъ страстно любилъ искусство. Все это передавалось красивымъ, аристократическимъ юношею съ счастливой улыбкой и Амедей, безъ малѣйшаго чувства зависти любовался его увѣренностью въ счастливое будущее.

Въ свою очередь онъ повѣрилъ свои тайны Морису, но не всѣ: бѣдный мальчикъ никому не могъ сказать, что онъ подозрѣвалъ скрытый порокъ отца, заставлявшій его краснѣть и страдать, насколько юность способна страдать. Но онъ добродушно, безъ всякаго стыда, сознался въ своемъ скромномъ происхожденіи, хвалилъ своихъ друзей Жераровъ, восторгался добротою старшей сестры Луизы и красотой маленькой Маріи, которой только что минуло шестнадцать лѣтъ.

— Ты познакомишь меня, съ ними не правда-ли? сказалъ Морисъ съ обычнымъ добродушіемъ: Но прежде тебѣ надо непремѣнно прійти къ намъ обѣдать и я тебя представлю матери… Вотъ напримѣръ въ будущее воскресенье?..

Амедею очень хотѣлось отказаться. Онъ вдругъ вспомнилъ, — вѣчное мученіе бѣдныхъ молодыхъ людей, — что воскресная его одежда почти такъ же поношена, какъ будничная, что у сапоговъ истоптаны каблуки, что воротникъ и рукавчики лучшей изъ его шести рубашекъ растрепались отъ частой стирки. И потомъ, что за пытка обѣдать въ гостяхъ! Но Морисъ такъ дружески и настоятельно его приглашалъ, что Амедей согласился.

Въ слѣдующее воскресенье, одѣвшись на сколько могъ получше и купивъ модныя красныя перчатки, которыя ярко отличались отъ всего остального его костюма, онъ поднялся ровно въ семь часовъ въ первый этажъ красиваго дома, въ улицѣ Saint Honoré и тихо позвонилъ.

Молодая, красивая горничная, брюнетка съ такою тонкою таліею, что ее можно было обхватить двумя руками и съ пробивающимися усиками, отворила ему дверь и провела въ гостиную, меблированную просто, но роскошно. Морисъ стоялъ одинъ спиной къ огню, въ позѣ хозяина, ожидающаго гостей. Онъ встрѣтилъ друга самымъ сердечнымъ привѣтомъ и взоръ Амедея тотчасъ устремился на портретъ красиваго артиллерійскаго поручика, въ мундирѣ 1845 года, съ портупеею, застегивающейся двумя львиными головами. Этотъ офицеръ въ парадной формѣ былъ представленъ сидящимъ подъ пальмовымъ деревомъ среди пустыни,

— Это мой отецъ, сказалъ Морисъ. Неправда ли, я похожъ на него?..

Сходство дѣйствительно было поразительное. Та же веселая улыбка, тѣ же вьющіеся бѣлокурые волосы и Амедей только что собирался выразить свое удивленіе, какъ вдругъ женскій голосъ повторилъ словно отдаленное- эхо:

— Неправда-ли Морисъ похожъ на него?

Это была госпожа Роже, тихо вошедшая въ комнату. При видѣ этой красивой дамы въ черномъ платьѣ, съ римскимъ профилемъ и матовымъ блѣднымъ цвѣтомъ лица, которая одинаково умильнымъ взглядомъ смотрѣла на сына и на портретъ мужа, Амедей понялъ, что Морисъ былъ кумиромъ своей матери. Представительный видъ вдовы, которая была бы еще очень хороша, еслибы не сѣдые волоса и распухшія отъ слезъ вѣки, смутилъ Амедея и онъ невнятно пробормоталъ нѣсколько словъ, чтобы поблагодарить за приглашеніе.

— Мой сынъ, сказала она, говорилъ мнѣ про васъ, какъ про любимѣйшаго изъ своихъ товарищей. Я знаю, что и вы привязаны къ нему, такъ что я должна благодарить васъ, г. Віолетъ, а не вы.

Усѣвшись, они начали разговаривать и г-жа Роже ежеминутно повторяла: «сынъ мой, Морисъ», съ чувствомъ гордости и пламенной нѣжности. Амедей догадывался, что жизнь его была очень счастливой подлѣ такой доброй матери и онъ не могъ не сравнить съ ней своего грустнаго существованія, особенно съ тѣхъ поръ, какъ долженъ былъ, обѣдая съ отцомъ, смотрѣть въ тарелку, чтобы не встрѣтить устремленные на него глаза отца, влажные отъ пьянства и какъ будто просившіе у него прощенія.

Въ продолженіи нѣсколькихъ минутъ Морисъ молча съ улыбкой слушалъ похвалы матери, но наконецъ прервалъ ее:

— Это всѣмъ извѣстно, мама, я совершенный фениксъ.

И онъ весело поцѣловалъ ее.

Въ эту минуту красивая горничная доложила: «Господинъ Лантцъ съ дочерьми» и госпожа Роже поспѣшно встала, чтобы принять гостей.

Инженерный полковникъ Лантцъ, присутствовавшій при смерти капитана Роже въ траншеѣ передъ Малаховымъ курганомъ, можетъ быть когда-то и былъ недуренъ въ мундирѣ съ черными бархатными лацканами; но переведенный въ военное министерство, онъ состарился, вѣчно согнувшись надъ планами, чертежами, циркулями, наугольниками и т. д. Съ лысой головой, похожей на старую ощипанную птицу, съ сѣдой маленькой бородкой и худощавой сутуловатой фигурой, въ длинномъ, до верха застегнутомъ сюртукѣ, онъ не сохранилъ въ себѣ ничего воинственнаго. Вдовецъ безъ всякаго состоянія, съ тремя дочерьми-невѣстами, бѣдный полковникъ обѣдалъ каждое воскресенье у г-жи Роже, которая очень любила его, какъ лучшаго товарища мужа, и всегда любезно приглашала его съ тремя дочерьми, очень похожими другъ на друга, свѣжими, розовыми, съ вздернутыми носами и маленькими черными, какъ коринки, глазами.

Вскорѣ сѣли за столъ; у госпожи Роже была отличная кухарка. Амедей въ первый разъ въ жизни ѣлъ столько хорошихъ кушаній, показавшихся ему еще вкуснѣе, чѣмъ блюда, приготовляемыя г-жей Жераръ. Это былъ въ сущности обыкновенный, хотя изысканный обѣдъ, но для молодого человѣка онъ открылъ впервые источникъ неподозрѣваемыхъ имъ наслажденій. Цвѣты на столѣ, тонкая скатерть, кушанья, возбуждавшія и вполнѣ удовлетворявшія аппетитъ, прекрасныя вина, столь же ароматичныя, какъ цвѣты — все это доставляло ему новыя пріятныя ощущенія. Красивая горничная служила быстро и молча. Морисъ, сидящій противъ матери, угощалъ гостей съ непринужденной веселостью. При каждой его невинной и вполнѣ приличной шуткѣ, блѣдное лицо г-жи Роже сіяло, три барышни Лантцъ скромно смѣялись, и даже грустный полковникъ иногда улыбался. А со второго стакана бургонскаго вина онъ совсѣмъ оживился и началъ разсказывать интересные анекдоты о крымской кампаніи, этой рыцарской войнѣ, гдѣ офицеры непріятельскихъ войскъ мѣнялись любезностями и сигарами во время перемирій. Но г-жа Роже, видя, что лицо сына пылало одушевленіемъ, вдругъ пригорюнилась. Морисъ первый это замѣтилъ.

— Берегитесь, полковникъ! воскликнулъ онъ: вы пугаете маму, она воображаетъ, что мнѣ еще хочется поступить въ военную школу. Но будь спокойна, мама. По твоему желанію, сдѣлаюсь адвокатомъ и буду рисовать картины въ свободныя минуты… Можетъ быть мнѣ и понравился бы болѣе гусарскій мундиръ… ну, да Богъ съ нимъ… Главное не огорчать мамы….

Это было сказано съ такимъ жаромъ и въ то же время такъ мило, что г-жа Роже и полковникъ сочувственно переглянулись; барышни Лантцъ такъ сладко посмотрѣли на Мориса, что Амедей не сомнѣвался болѣе, что всѣ три питали къ нему нѣжное чувство и ему стоило только выбрать любую изъ нихъ. А когда онъ всталъ съ бокаломъ шампанскаго въ рукѣ и произнесъ шутливый спичъ, полный любезностей къ каждому изъ гостей, — веселый и радушный смѣхъ раздался въ комнатѣ. Три барышни, красныя какъ піоны, хохотали отъ всей души, полковникъ ухмылялся; на лицѣ г-жи Роже играла улыбка и даже въ углу столовой хорошенькая горничная скалила отъ удовольствія свои бѣлые зубы.

Послѣ чая полковникъ, живущій далеко за военной школой и желавшій благодаря сухой погодѣ вернуться пѣшкомъ домой, чтобы не тратить денегъ на фіакръ, ушелъ съ своими тремя невѣстами, Амедей послѣдовалъ его примѣру и Морисъ вызвался проводить своего друга.

Помогая Морису надѣть пальто, горничная неожиданно сказала:

— Надѣюсь, что вы сегодня вернетесь не слишкомъ поздно?

— Что такое, Сюзанна, отвѣтилъ молодой человѣкъ съ нетерпѣніемъ: Я вернусь, когда захочу.

И спускаясь съ лѣстницы, онъ замѣтилъ Ам-едею со смѣхомъ:

— Честное слово, она скоро будетъ публично дѣлать мнѣ сцены ревности…

— Какъ? воскликнулъ Амедей, очень довольный, что товаришъ не видѣлъ, какъ онъ покраснѣлъ.

— Ну да… Развѣ она не миленькая! Я долженъ тебѣ признаться, Віолетъ, что я далеко не такой скромный и наивный человѣкъ, какъ ты… Ты долженъ съ этимъ свыкнуться, твой другъ страшный негодяй… Впрочемъ, будь спокоенъ, я рѣшилъ не производить болѣе скандала подъ родительскою кровлею. Я покончу съ этою нахалкой, которая, по правдѣ сказать, сама затѣяла игру и, первая поцѣловала меня между двумя дверьми… Теперь я занятъ другой, но вотъ экипажъ, и я прощусь съ тобой. Теперь всего десять часовъ. Я успѣю побывать у Бюлье и поймать тамъ Зою… До завтра, Віолетъ.

Амедей вернулся домой совершенно взволнованный. Его другъ былъ распутникъ, но онъ готовъ былъ ему это простить.

Не видѣлъ ли онъ его, часъ тому назадъ, такимъ милымъ съ матерью, такимъ почтительнымъ съ тремя дѣвицами? Морисъ поддался первому пылу юности, болѣе ничего. Хотя Амедей еще былъ непороченъ, но и его терзали иногда искушенія молодости, потому не слѣдовало строго относиться къ поступкамъ друга. Можетъ быть онъ дѣлалъ бы то же самое, если-бы былъ посмѣлѣе и побогаче. И въ эту ночь бѣдному юношѣ снилась красивая субретка, съ пробивающимися усиками.

На слѣдующій день, когда Амедей сидѣлъ у Жераровъ, гдѣ онъ бывалъ ежедневно, его разспрашивали о всѣхъ подробностяхъ вчерашняго обѣда и Амедей разсказывалъ съ увлеченіемъ все, что видѣлъ.

Луиза особенно заинтересовалась строгою красотою госпожи Роже; матери ея очень хотѣлось узнать, какъ готовилось заливное изъ дичи; старикъ граверъ съ удовольствіемъ слушалъ военные анекдоты полковника, а маленькая Марія потребовала точнаго описанія туалета трехъ дѣвицъ Лантцъ.

— Скажите мнѣ откровенно, Амедей, прибавила она, удовлетворивъ свое любопытство, — что эти барышни лучше меня?

— Какая кокетка, воскликнулъ смѣясь Жераръ; развѣ можно дѣлать такіе вопросы?

Всѣ засмѣялись. Но Амедей покраснѣлъ, самъ не зная почему, и отвѣчалъ, что эти три сдобныя барышни далеко не такъ красивы, какъ маленькая Марія, въ ея коричневомъ платьецѣ. Дѣйствительно, она съ каждымъ днемъ хорошѣла и Амедей недоумѣвалъ, откуда у нея взялись такая тонкая, гибкая, круглая талія, такіе роскошные волосы, которые она свертывала пышной косой на макушкѣ, такой нѣжный цвѣтъ лица, такія алыя губки и улыбающіеся глазки.

Госпожа Жераръ хотя и смѣялась вмѣстѣ съ другими, но слегка побранила дочь за кокетство и чтобы перемѣнить разговоръ, стала разспрашивать о Морисѣ Роже.

Амедей сталъ восхвалять своего друга. Онъ разсказалъ, какъ изъ любви къ матери онъ отказался отъ своихъ воинственныхъ наклонностей, унаслѣдованныхъ отъ отца. И потомъ онъ былъ такъ милъ, такъ ловко и любезно занималъ гостей.

Марія слушала съ большимъ вниманіемъ.

— Вы обѣщали намъ привести его, Амедей, сказала она наконецъ: Мнѣ хотѣлось бы увидѣть его хоть разъ.

Амедей повторилъ свое обѣщаніе; но возвращаясь въ лицей на лекцію, онъ вспомнилъ инцидентъ съ хорошенькой горничной, а также имя Зои, произнесенное Морисомъ, и его взяло сомнѣніе — слѣдуетъ-ли познакомить друга съ дѣвицами Жераръ… Эта мысль его слегка безпокоила, но потомъ онъ подумалъ, что это глупо. Морисъ былъ молодой человѣкъ съ добрымъ сердцемъ и хорошо воспитанный. Притомъ онъ видалъ, съ какимъ тактомъ и какъ почтительно онъ обходился съ дочерьми полковника Лантца.

Черезъ нѣсколько дней Морисъ напомнилъ ему обѣщаніе, познакомить его съ своими старыми друзьями и Амедей представилъ его Жерарамъ.

Луизы не было дома. Съ нѣкоторыхъ поръ она давала много уроковъ музыки, чтобы пополнять денежныя средства семьи, такъ какъ граверъ, у котораго кровь все болѣе и болѣе приливала въ голову, долженъ былъ съ каждымъ годомъ мѣнять номеръ очковъ и не могъ столько работать, какъ прежде.

Но за то милый, юноша побѣдилъ всѣхъ остальныхъ членовъ семьи своимъ добродушіемъ и изящными манерами. Простой и почтительный съ госпожей Жераръ, которая его нѣсколько стѣснялась, онъ почти не обратилъ вниманія на Марію, дѣлая видъ, какъ будто, не замѣчаетъ ея кокетливыхъ взглядовъ, и любезно разспрашивалъ старика Жерара, какъ лучше приняться ему за живопись. Старикъ былъ въ восхищеніи отъ него, съ удовольствіемъ показалъ ему свой маленькій музей и подарилъ ему послѣднюю свою гравюру, изображавшую Наполеона III на полѣ битвы при Маджентѣ, подъ градомъ пуль и ядеръ.

Морисъ остался недолго, и провожая его, Амедей, только и думавшій въ послѣдніе дни, что о маленькой Маріи, спросилъ:

— Какъ она тебѣ понравилась?

— Она прелестна, отвѣчалъ просто Морисъ и перемѣнилъ разговоръ.

VI.

Торжественный день, когда два друга должны были сдать экзаменъ на баккалавра, быстро приближался и г. Віолетъ, въ одинъ изъ тѣхъ дней, когда онъ менѣе искалъ утѣшенія въ кофейной и потому былъ менѣе угрюмъ и, молчаливъ за обѣдомъ, сказалъ сыну:

— Знаешь, Амедей, я буду спокоенъ только тогда, когда ты получишь степень баккалавра, которая можетъ довести до всего.

Правда, она можетъ довести до всего: одинъ товарищъ г. Віолета, вышедшій первымъ баккалавромъ, перебывалъ послѣдовательно, учителемъ, журналистомъ, биржевымъ зайцемъ, арестантомъ, балаганнымъ гаеромъ, а теперь открываетъ дверцы у театра Амбигю и ждетъ порцію супа около казармъ, держа въ рукахъ старую жестянку изъ-подъ консервовъ.

Но Віолетъ можетъ успокоиться, сынъ его въ одинъ день съ Морисомъ держитъ экзаменъ и оба получаютъ завидную ученую степень. Онъ теперь можетъ избрать какую угодно карьеру. Но какую именно, если хорошенько подумать? Г. Віолетъ думаетъ объ этомъ, когда его голова не отуманена винными парами, и приходитъ къ тому выводу, что выборъ не широкъ. Амедей можетъ поступить чиновникомъ въ министерство съ жалованьемъ на сто двадцать пять франковъ въ мѣсяцъ, кромѣ наградъ. Для начала это недурно. Но Віолетъ вспоминаетъ свои нескончаемые служебные годы, проведенные въ отгадываніи газетныхъ ребусовъ. Неужели и Амедею предстоитъ та же участь. Старикъ желалъ-бы для сына болѣе самостоятельной карьеры, гдѣ онъ могъ дѣйствовать по собственной иниціативѣ. Вотъ напр. торговля? Да, въ торговлѣ есть будущность, хотя жившій напротивъ бакалейщикъ не съумѣлъ разбогатѣть и на дняхъ повѣсился изъ боязни банкротства. Все таки Віолету пріятно было-бы, чтобы сынъ занялся торговлей. Если бы онъ поступилъ къ Гоффру, то могъ-бы сдѣлаться впослѣдствіи компаньономъ въ фирмѣ и разбогатѣть.

Віолетъ сказалъ объ этомъ Амедею.

— Не сходить-ли намъ въ воскресенье утромъ къ дядѣ Исидору?

Мысль продавать рясы, кресты и т. д. не нравилась Амедею, который втайнѣ писалъ стихи и мечталъ о большой романтической драмѣ. Но прежде всего онъ хотѣлъ сдѣлать удовольствіе отцу, и радовался, что отецъ съ нѣкоторыхъ поръ болѣе интересуется имъ и менѣе придается своей пагубной привычкѣ. Поэтому онъ соглашается, и въ слѣдующее воскресенье, въ полдень, они отправляются въ улицу Сервандони.

Старикъ былъ въ очень хорошемъ расположеніи духа. Онъ только что вернулся отъ обѣдни и садится за завтракъ. Онъ даже предлагаетъ имъ попробовать одно изъ самыхъ удачныхъ блюдъ Беренисы, но Віолеты уже завтракали и отецъ приступаетъ къ дѣду.

— Да, конечно, говоритъ дядя Исидоръ: Амедей можетъ поступить къ намъ, но знаете, Віолетъ, ему придется начать съ самаго начала. Съ нимъ обращались-бы хорошо, онъ могъ-бы кушать со мною, неправда-ли, Берениса? Но сначала ему надо быть на побѣгушкахъ, какъ я былъ, когда пріѣхалъ изъ провинціи, завязывать свертки и пр. и пр.

Віолетъ смотритъ на сына и видитъ, что онъ краснѣетъ отъ стыда. Бѣдный отецъ понимаетъ, что сдѣлалъ ошибку, къ чему было удивлять профессора въ Сорбоннѣ цитированіемъ трехъ стиховъ Аристофана, чтобы потомъ завертывать товаръ, какъ простой рабочій. Нечего дѣлать, придется Амедею зѣвать въ министерствѣ и разгадывать ребусы.

— Мы подумаемъ, Гоффръ, и снова навѣстимъ васъ, говоритъ прощаясь Віолетъ, но очутившись на улицѣ, замѣчаетъ сыну: Положительно нечего ожидать отъ этого стараго эгоиста; завтра-же пойдемъ съ тобой къ моему начальнику отдѣленія Курто, съ которымъ я уже говорилъ о тебѣ.

Этотъ Курто хорошій человѣкъ, хотя нѣсколько надменный, съ красной розеткой въ петлицѣ, но у него доброе сердце; онъ давно замѣтилъ нравственный упадокъ Віолета, который, вѣроятно, не дотянетъ до пенсіи, а такъ какъ отъ него зависятъ назначенія, то онъ обѣщаетъ, что черезъ недѣлю Амедей получитъ мѣсто помощника столоначальника съ 1,500 фр. въ годъ. Что обѣщано, то и сдѣлано.

Какая несносная жара у печки, какой гадкій запахъ издаютъ министерскія бумаги, но Амедею все-таки не на что жаловаться, его могли заставить писать цифры въ теченіи нѣсколькихъ часовъ, но благодаря доброму расположенію къ нему г. Курто, его посадили тотчасъ-же за корреспонденцію. Онъ изощряется въ писаніи оффиціальныхъ писемъ и скоро достигаетъ въ этомъ значительнаго совершенства.

Въ сущности Амедей скучаетъ, но не жалуется, такъ какъ у него хватаетъ времени для мечтаній.

Утромъ онъ отправляется въ министерство самымъ длиннымъ путемъ, придумывая по дорогѣ подобающую рифму, не слишкомъ избитую, къ слову любовь, или обдумываетъ третій актъ въ драмѣ. Вечеромъ онъ ходитъ къ Жерарамъ, которые сидятъ вокругъ лампы въ столовой; отецъ за чтеніемъ газеты, а три женщины за работой. Онъ болтаетъ съ Маріею, которая отвѣчаетъ ему по большей части не поднимая глазъ съ работы; вѣроятно маленькая кокетка догадывается, что Амедей очень любуется ея опущенными длинными рѣсницами.

Дѣйствительно, Амедей написалъ въ ея честь свои первые стихи и онъ искренно любилъ ее.

Но онъ также былъ влюбленъ въ трехъ барышенъ Лантцъ, которыхъ онъ изрѣдка видитъ у г-жи Роже. Если-бы Амедей былъ представленъ одиннадцати тысячамъ дѣвъ, то онѣ одержали-бы надъ нимъ одиннадцать тысячъ побѣдъ. Его также смущаютъ заигрываніе горничной второго этажа и кокетливые взгляды бѣлокурой перчаточницы, заставляющей его всегда покупать противныя ему красныя перчатки. Амедей еще очень молодъ и влюбленъ въ самое чувство любви.

Впрочемъ, онъ очень застѣнчивъ и у него никогда не хватило смѣлости сказать хорошенькой перчаточницѣ, что онъ предпочитаетъ перчатки темнозеленаго цвѣта, или показать Маріи стихи, которые онъ продолжаетъ писать въ ея честь.

Изрѣдка послѣ службы до обѣда, Амедей навѣщаетъ друга своего Мориса, который добился позволенія у госпожи Роже жить въ Латинскомъ кварталѣ, чтобы быть ближе къ университету.

Въ маленькой квартирѣ въ улицѣ Monsieur le Prince, Амедей обыкновенно находитъ Мориса въ красной курткѣ, на широкомъ диванѣ, среди облаковъ табачнаго дыма. При входѣ въ эту. комнату Амедей ощущаетъ всю упоительную прелесть роскоши. На полу легкій коверъ, на столахъ сочиненія лучшихъ поэтовъ въ красивыхъ переплетахъ, а на каминѣ валяется модный романъ, забытый фавориткой хозяина.

Амедей здѣсь проводитъ около часа; Морисъ встрѣчаетъ его всегда очень радушно, хотя нѣсколько покровительственнымъ тономъ. Онъ похаживаетъ по комнатѣ въ модной курткѣ, то закуривая, то бросая папироску, садится на двѣ минуты за фортепіано и играетъ какую-нибудь грустную мелодію Шопена, или беретъ книгу и декламируетъ двѣ-три страницы, показываетъ другу альбомы, заставляетъ его прочесть нѣкоторые изъ его стиховъ, одобряетъ ихъ, вообще до всего касается, но ни на чемъ не останавливается, плѣняя все болѣе и болѣе Амедея своимъ изящнымъ диллетантизмомъ.

Но Амедей рѣдко можетъ пользоваться обществомъ друга, такъ какъ почти никогда не застаетъ его одного. Каждую минуту, въ незапертую дверь, входятъ товарищи Мориса, такіе-же веселые юноши, какъ онъ, но болѣе вульгарные, не обладающіе его блестящимъ шикомъ; они приходятъ къ нему поболтать о какомъ нибудь вздорѣ или напомнить ему назначенное на этотъ вечеръ свиданіе. Зачастую одинъ изъ нихъ, со шляпой на головѣ, брянчитъ на фортепіано какую-нибудь польку. Деликатная натура Амедея не выноситъ грубаго обращенія этихъ кутилъ.

Когда гости уходятъ, Морисъ старается задержать друга, но дверь отворяется, входятъ Ирма, и бросившись на шею къ Морису, цѣлуетъ его въ губы.

— Вотъ и прекрасно, мы пообѣдаемъ втроемъ.

Но Ирма пугаетъ Амедея, онъ извиняется, увѣряя, что его ждутъ дома.

— Какой ты дикарь, говоритъ Морисъ, провожая его.

Желанія, мечты, вотъ въ чемъ вся жизнь бѣднаго Амедея. Порой она очень грустна; онъ страдаетъ при видѣ отца, все болѣе и болѣе поддающагося своей роковой слабости; никакая женщина его не любитъ, и никогда у него нѣтъ въ карманѣ свободныхъ двадцати франковъ. Но онъ не жалуется и улыбается съ удовольствіемъ при мысли, что у него хорошіе друзья; сердце его бьется, когда онъ думаетъ о женщинѣ, онъ съ умиленіемъ плачетъ, читая прекрасные стихи; жизнь представляется ему черезъ призму идеаловъ и надеждъ. Онъ счастливъ; ему еще не минуло двадцати лѣтъ.

VII.

Въ одно зимнее утро, туманное и мрачное, Амедей лежалъ еще въ постели, когда отецъ вошелъ въ его комнату и подалъ ему письмо отъ Мориса, которымъ тотъ приглашалъ его къ обѣду въ этотъ самый день, къ семи часамъ, у Фойэ, съ нѣсколькими товарищами.

— Ты извинишь меня, если я не буду съ тобой обѣдать сегодня, папа, сказалъ весело Амедей: Морисъ Роже угощаетъ насъ обѣдомъ въ ресторанѣ.

Но веселость молодого человѣка быстро исчезла, когда онъ взглянулъ на отца, усѣвшагося на краю постели. Просто страшно было смотрѣть на этого состарѣвшагося ранѣе времени человѣка, блѣднаго, съ красными глазами, съ прядью грязно-сѣдыхъ волосъ, опускавшейся на правый високъ, съ худыми, висѣвшими какъ плетки руками. У Амедея, знавшаго, отчего отецъ дошелъ до такого состоянія, сердце сжималось отъ жалости и стыда.

— Тебѣ нездоровится сегодня, сказалъ онъ. Ты можетъ быть желаешь, чтобы мы вмѣстѣ обѣдали, какъ всегда? Я напишу словечко Морису, что не могу быть.

— Нѣтъ, мой милый, нѣтъ, отвѣтилъ Віолетъ глухимъ голосомъ: пойди, позабавься съ друзьями. Твоя жизнь вдвоемъ со мной, ужасно монотонна, я это знаю. Повеселись сегодня, ты доставишь мнѣ этимъ большое удовольствіе… Только меня давно тревожитъ одна мысль, и я хочу тебѣ ее теперь высказать.

— Что такое, папа?

— Амедей, въ мартѣ мѣсяцѣ было пятнадцать лѣтъ, какъ умерла твоя мать… Ты почти не зналъ ее. Это было лучшее нѣжнѣйшее существо въ мірѣ, и я тебѣ желаю одно — встрѣтить такую женщину, сдѣлать ее подругою твоей жизни и быть счастливѣе меня, то есть сохранить ее навсегда. Въ эти пятнадцать лѣтъ, я много страдалъ и никогда я не могъ утѣшиться… Если я еще живъ, если я нашелъ, не смотря на горе, достаточно силы, чтобы жить, — это единственно ради тебя и въ память ея. Я думаю, что, на сколько могъ, я исполнилъ свой долгъ. Теперь ты взрослый молодой человѣкъ, ты не глупъ и честенъ, и у тебя есть служба, которая тебя кормитъ. Однако, я часто себя спрашиваю, дѣйствительно-ли я хорошо исполнилъ долгъ свой относительно тебя… Ахъ, не протестуй, прибавилъ несчастный старикъ, котораго Амедей нѣжно обнялъ обѣими руками: нѣтъ, бѣдное дитя мое, я недостаточно любилъ тебя. Горе слишкомъ наполняло мое сердце. Въ эти послѣдніе годы я особенно недостаточно жилъ съ тобой, я недовольно опирался на твои молодыя силы… Я слишкомъ искалъ одиночества. Ты понимаешь меня, Амедей! воскликнулъ онъ, рыдая; я не могу сказать тебѣ болѣе… Есть часы въ моей жизни, которыхъ ты никогда не долженъ знать, и если ты къ несчастію знаешь, что я дѣлаю въ эти часы, то ты никогда не долженъ объ этомъ думать. Умоляю тебя, дитя мое, не суди меня слишкомъ строго, и если я скоро умру, этого надо ожидать, такъ какъ жизнь становится слишкомъ тяжела для меня, то обѣщай мнѣ, сынъ мой, снисходительно отнестись къ моей памяти. Вспоминая отца, говори себѣ только: «бѣдный, онъ очень былъ несчастливъ».

Амедей заливался горькими слезами на плечѣ Віолета, который дрожащими руками тихо гладилъ его волосы.

— Отецъ, милый отецъ, говорилъ Амедей, рыдая; я уважаю и люблю тебя всею душою. Я сейчасъ встану и поскорѣе одѣнусь. Мы вмѣстѣ пойдемъ въ министерство, вмѣстѣ вернемся и вмѣстѣ пообѣдаемъ, какъ двое друзей. Позволь мнѣ, умоляю тебя, остаться сегодня весь день съ тобою.

Но Віолетъ быстро всталъ, какъ будто рѣшившись на что-то.

— Нѣтъ, Амедей, сказалъ онъ твердымъ голосомъ: я высказалъ тебѣ все, что хотѣлъ, и сердце твое сохранитъ мои слова; этого довольно. Повеселись сегодня съ друзьями; въ твои года опасно быть грустнымъ. Я же пойду обѣдать къ Бастиду, который недавно вышелъ въ отставку и уже двадцать разъ приглашалъ меня посмотрѣть его новый домъ. Ну, это дѣло рѣшеное, вытри глаза и поцѣлуй меня.

Обнявъ еще разъ долго и крѣпко сына, Віолетъ вышелъ изъ комнаты. Амедей слышалъ, какъ онъ въ передней взялъ шляпу и палку, отворилъ дверь и сталъ тяжело спускаться съ лѣстницы.

Черезъ четверть часа молодой человѣкъ уже шелъ по Люксамбургскому саду, направляясь въ министерство; неожиданно онъ встрѣтилъ Луизу со сверткомъ нотъ въ рукахъ. Онъ прошелъ нѣсколько шаговъ съ нею и добрая дѣвушка тотчасъ замѣтила его заплаканные глаза.

— Что съ вами, Амедей? спросила она съ безпокойствомъ.

— Луиза, отвѣтилъ онъ: не находите-ли вы, что отецъ мой очень измѣнился съ нѣкоторыхъ поръ?

Она остановилась и съ жалостью посмотрѣла на него

— Да, дѣйствительно, онъ очень измѣнился, мой бѣдный Амедей, этого нельзя не замѣтить. Но какая бы ни была причина, которая такъ подѣйствовала на здоровье вашего отца, вы должны помнить одно, мой другъ, что онъ всегда былъ очень нѣженъ и добръ къ вамъ, что онъ очень рано остался вдовцомъ, но не женился вторично, чтобы всецѣло посвятить себя своему единственному ребенку. Вы не должны этого никогда забывать, Амедей.

— Я никогда этого не забываю, повѣрьте, милая Луиза, и душа моя переполнена благодарностью къ нему. Еще сегодня утромъ онъ былъ со мною такъ нѣженъ и добръ. Но здоровье его совсѣмъ плохо, онъ теперь слабый старикъ, и вскорѣ я боюсь, онъ не будетъ болѣе въ состояніи работать. Я замѣтилъ, какъ дрожали его руки, а между тѣмъ онъ еще не имѣетъ права на пенсію и если онъ не будетъ въ состояніи продолжать службы, то едва-ли получитъ самое скудное вспомоществованіе. Я же въ теченіи долгихъ лѣтъ могу только получать весьма маленькое жалованье. Когда подумаешь, что катастрофа приближается, что не сегодня, такъ завтра онъ можетъ заболѣть и мы очутимся въ ужасной бѣдности, то сердце мое сжимается. Вотъ чего я боюсь.

Они шли рядомъ по мягкой, сырой землѣ сада, посреди обнаженныхъ деревьевъ, и легкій, но пронизывающій насквозь туманъ заставлялъ ихъ невольно дрожать отъ холода.

— Амедей, сказала Луиза, смотря нѣжно на молодого человѣка: я знала васъ ребенкомъ и я старше васъ… Мнѣ уже минуло двадцать два года, Амедей, я почти уже старая дѣва и это даетъ мнѣ право пожурить васъ. Вы не имѣете довѣрія къ жизни, другъ мой, и въ ваши года, это нехорошо. Повѣрьте, у всѣхъ свои заботы. Неужели вы думаете, что я не замѣчаю, что и мой отецъ также очень старѣетъ, что глаза его слабѣютъ и что мы гораздо болѣе стѣснены въ средствахъ, чѣмъ прежде. Но развѣ мы отъ этого грустнѣе? Правда, мама готовитъ менѣе вкусныхъ блюдъ, а я бѣгаю по всему Парижу, чтобъ давать уроки, но вотъ и все. Живемъ мы почти также, какъ прежде, и хорошенькая наша Марія, наше общее милое дитятко, украшеніе и радость нашего дома, имѣетъ изрѣдка новое платье и красивую шляпку. У меня опытности нѣтъ никакой, но мнѣ кажется, что я чувствовала бы себя совершенно несчастной, если бы меня не окружали любимые люди. Это единственное лишеніе, которое можетъ дѣйствительно сдѣлать человѣка несчастнымъ. Знаете-ли вы, что я на дняхъ была самой счастливой женщиной въ мірѣ. Я замѣтила, что отецъ изъ экономіи меньше куритъ, но къ счастію я нашла новый урокъ, и получивъ деньги за первый мѣсяцъ, купила ему табаку. Никогда не надо жаловаться, пока имѣешь счастіе сохранить тѣхъ, кого любишь. Я знаю скрытое горе, которое васъ гложетъ, но подумайте, сколько онъ выстрадалъ, какъ онъ васъ любитъ и что вы его единственное утѣшеніе. А когда на васъ найдутъ мрачныя мысли, приходите къ вашимъ старымъ друзьямъ, Амедей. Они постараются согрѣть васъ своею дружбою и придать вамъ бодрости, присущей бѣднымъ людямъ.

Такимъ образомъ они дошли до флорентинской террасы, украшенной мраморными статуями, и сквозь балюстраду которой виднѣлись, несмотря на туманъ, унылый прудъ съ двумя лебедями, пустыя аллеи, клумбы безъ цвѣтовъ и фасадъ стараго дворца.

— Я немного опоздала, сказала Луиза, смотря на часы; проводите меня до дилижанса.

Идя рядомъ съ нею, Амедей пристально разсматривалъ ее; бѣдная дѣвушка, не смотря на большіе, добрые глаза, не была хороша собой. Въ старой шляпкѣ, поношенномъ пальто, крашенныхъ перчаткахъ и толстыхъ сапогахъ, она, дѣйствительно, изображала типъ учительницы музыки по два франка въ часъ. Но какая это была хорошая, славная дѣвушка. Одинъ видъ ея, болѣе даже ея словъ, возбуждалъ энергію и мужество въ слабомъ, меланхоличномъ Амедеѣ.

— Милая Луиза, сказалъ онъ съ чувствомъ: я очень счастливъ, что имѣю такого друга, какъ вы и съ такихъ давнихъ поръ. Помните, какъ мы дѣтьми охотились на старую мохнатую гренадерскую шапку.

Они вышли изъ сада къ Одеону. Дилижансъ стоялъ у тротуара. Запряженныя въ него, двѣ усталыя бѣлыя лошади дружески прижимали свои морды другъ къ другу. Луиза указала на нихъ пальцемъ и съ улыбкой произнесла:

— Ихъ судьба также очень тяжелая, а посмотрите, въ чемъ они находятъ утѣшеніе? — въ дружеской ласкѣ.

И крѣпко пожавъ руку молодому человѣку, она быстро вошла въ дилижансъ.

Цѣлый день, сидя въ министерствѣ, Амедей безпокоился объ отцѣ и прежде чѣмъ уйти со службы, завернулъ въ его отдѣленіе. Но тамъ ему сказали, что Віолетъ только что отправился обѣдать къ своему старому товарищу и Амедей, нѣсколько успокоившись, пошелъ въ ресторанъ Файо.

VIII.

Амедей пришелъ первый въ ресторанъ и не успѣлъ онъ произнести имя Мориса Роже, какъ громкій голосъ сверху лѣстницы крикнулъ: «Въ желтую залу». Нарядный проворный лакей, съ американской бородкой, провелъ его въ большую комнату, съ изящно накрытымъ столомъ на пять приборовъ.

Почти тотчасъ же явился Морисъ съ прочими гостями, тремя нарядно одѣтыми молодыми людьми, въ которыхъ Амедей сразу не призналъ старыхъ товарищей по лицею Генриха IV. Но послѣ нѣсколькихъ восклицаній: «Какъ, это ты!?» всѣ другъ друга узнали.

Маленькій самодовольный человѣкъ, со вздернутымъ носикомъ, былъ Горжю, который всегда хотѣлъ пойти въ актеры и теперь уже почти актеръ, такъ какъ слушаетъ курсъ у Ренье въ консерваторіи. Въ продолженіи нѣсколькихъ минутъ онъ уже три раза посмотрѣлъ въ зеркало, гдѣ отражались его вздернутый носъ, грубыя черты лица и щеки съ синеватымъ оттѣнкомъ, отъ частаго бритья. Онъ счелъ первымъ долгомъ объявить Амедею, что перемѣнилъ имя Горжю, невозможное для театра, на псевдонимъ Жокеле, а потомъ не теряя времени, началъ безъ умолку говорить о своихъ талантахъ, своей наружности, и пр. и пр.

А высокій, красивый юноша съ правильными чертами лица и баками, который бросилъ на диванъ свой адвокатскій портфель, никто иной, какъ Артюръ Папильонъ, произнесшій латинскую рѣчь на экзаменѣ и вѣчно старавшійся устроить въ лицеѣ говорильню, въ видѣ парламента. "Что ты подѣлываешь, Папильонъ? спрашиваетъ его Амедей, и Папильонъ отвѣчаетъ, что слушаетъ юридическія лекціи и исполняетъ должность секретаря въ конференціи Патріо.

Третьяго гостя Амедей тотчасъ узналъ и весело воскликнулъ: «А! Гюставъ!» Это дѣйствительно былъ тотъ самый лѣнтяй, котораго звали въ лицеѣ «счастливчикомъ», потому что отецъ его страшно разбогатѣлъ торговлею гуано. Онъ нисколько не измѣнился: тѣ-же впалые глаза, тотъ-же сѣро-зеленый цвѣтъ лица, но за то онъ одѣтъ съ англійскимъ шикомъ, начиная съ ботинокъ съ проколотыми носками до булавки на галстухѣ въ видѣ подковы. А чѣмъ онъ теперь занимается? Да ничѣмъ. Не даромъ же отецъ его добылъ себѣ состояніе въ сто тысячъ фунтовъ въ годъ. Гюставъ просто знакомится съ жизнью: каждый день онъ просыпается около полудня съ горькимъ вкусомъ во рту послѣ вчерашняго ужина, и каждую ночь проводитъ за зеленымъ столомъ. Онъ изучаетъ жизнь, но эта наука можетъ скоро довести его до другого знакомства, что весьма возможно, судя по его мертвой блѣдности. Но въ эти года никто не думаетъ о смерти и когда его идіотскій смѣхъ прерывается иногда жестокимъ кашлемъ, то его клубные товарищи хлопаютъ его по спинѣ, увѣряя, что онъ поперхнулся.

Однако ловкій лакей является съ супомъ, и онъ такъ похожъ на фокусника, когда снимаетъ крышку съ миски, что просто удивительно, какъ изъ нея не выскочилъ живой кроликъ или букетъ розановъ. Но это простой «crout-au-pot» и всѣ принимаются за него съ большимъ усердіемъ въ глубокомъ молчаніи. Однако послѣ рыбы и рейнвейна, языки развязываются и всѣ пятеро молодыхъ людей начинаютъ говорить заразъ.

Они поднимаютъ страшный шумъ, перебивая другъ друга. Гюставъ своимъ усталымъ голосомъ хвалитъ лошадь, которую онъ утромъ пробовалъ въ Булонскомъ лѣсу, хотя ему скорѣе слѣдовало бы остаться подольше въ постели и выпить рыбьяго жиру. Морисъ кричитъ лакею откупорить бутылку Chateau Léoville. Амедей говоритъ о своей драмѣ будущему актеру, а тотъ, выставляя себя за эксперта, предлагаетъ совѣты и съ восхищеніемъ приводитъ извѣстную фразу Тальма одному поэту-драматургу: «только поменьше красивыхъ стиховъ». Артюръ Папильонъ, готовящейся въ трибуны, произноситъ похвальное слово вчерашней рѣчи Жюль Фавра, хотя конечно его никто не слушаетъ.

Въ этомъ перекрестномъ огнѣ застѣнчивый Амедей конечно побѣжденъ. Морисъ также скоро умолкаетъ съ презрительной улыбкой и приступъ кашля заставляетъ Гюстава сложить оружіе. Только будущіе адвокатъ и актеръ, какъ залпы съ двухъ линейныхъ кораблей, продолжаютъ бой. Артюръ Папильонъ принадлежитъ къ либеральной оппозиціи, желающей, чтобы императорское правительство вернулось къ умиротворяющей, регулярной игрѣ парламентарныхъ учрежденій и, взявъ верхъ на нѣсколько минутъ повторяетъ звучнымъ голосомъ послѣднюю статью «Courier du Dimanche», но вскорѣ актеръ перекрикиваетъ его и говоритъ тысячу глупостей, увѣряя, что роли Альсеста надо придать шутовской характеръ, разнося Шекспира и Гюго, восхищаясь Скрибомъ, и громко доказывая, несмотря на смѣшной профиль, обѣщающій ему блестящую будущность въ комическихъ роляхъ, что онъ рожденъ для первыхъ любовниковъ.

Это просто было-бы несносно, если бы къ счастію не явилась дичь съ трюфелями, а затѣмъ шамбертенъ; глаза у всѣхъ разгораются, и разговоръ переходитъ, какъ и слѣдовало ожидать, на женщинъ.

Жокеле первый началъ произносить имя одной изъ самыхъ хорошенькихъ актрисъ въ Парижѣ. По его словамъ, онъ отлично знаетъ всѣхъ актрисъ и описываетъ всѣ ихъ прелести, точно торговецъ невольницами.

— Вотъ маленькая Люсія Прюнель сошлась съ Монконтуромъ.

— Извини, перебиваетъ его блѣдный какъ смерть Гюставъ; она уже бросила его ради банкира Серфбера.

— Но я тебѣ говорю, что нѣтъ.

— А я утверждаю, что да.

Они навѣрно поссорились бы, еслибъ Морисъ не перебилъ ихъ и не началъ добродушно дразнить красиваго Артюра Папильона его любовными похожденіями.

Молодой адвокатъ посѣщаетъ орлеанистскія гостиныя и сопровождаетъ политическихъ дамъ на засѣданія французской академіи.

— Сознайся, ты сдѣлалъ много жертвъ.

Папильонъ слабо защищается, и двусмысленно улыбаясь, увѣряетъ, что, по его мнѣнію, человѣкъ честолюбивый долженъ быть нравственнымъ. Къ тому-же онъ очень требователенъ и мечтаетъ объ идеальной Эгеріи, хотя наканунѣ бѣдная модистка, съ которой онъ заговорилъ на улицѣ, погрозила ему позвать полицейскаго, если онъ не оставитъ ее въ покоѣ.

Послѣ новой шутки Мориса, онъ торжественно заявляетъ:

— Если женщина не умна, какъ Ипатія, не нѣжна, какъ Элоиза, не обладаетъ улыбкою Джіоконды, ножками Антіоны и бюстомъ Венеры Медиційской, я не въ состояніи полюбить ее.

Актеръ также очень требователенъ на счетъ женщинъ, особенно относительно пластики. По его мнѣнію, у Деборы, трагической актрисы Одеона, настоящей греческой статуи, слишкомъ велики руки, а прелестная Бланшъ Паннонъ, которая воспламеняетъ всѣ сердца въ театрѣ Варіете, ни болѣе, ни менѣе какъ восковая кукла.

Гюставъ идетъ еще дальше. Разгоряченный бургонскимъ виномъ, онъ объявляетъ, что самая красивая женщина можетъ нравиться только нѣсколько часовъ и, что онъ знаетъ только одно исключеніе, знаменитую танцовщицу въ Казино-Каде, ужиная съ которой, можно умереть со смѣху. Умереть! Дѣйствительно, эта участь скоро ожидаетъ Гюстава, если онъ не рѣшится вести болѣе благоразумную жизнь и проводить зиму гдѣ-нибудь на югѣ.

Наивный Амедей очень страдаетъ. Всѣ его высокія чувства оскорблены, всѣ его иллюзіи и мечты уничтожены, и кромѣ того, онъ испытываетъ новое горе: ему больно смотрѣть на людскую глупость. Всѣ эти молодые люди грубые, противные лжецы; Гюставъ ему кажется настоящимъ кретиномъ, Папильонъ — педантомъ, а Жокеле такимъ же несноснымъ, какъ большая муха, жужжащая въ комнатѣ нервнаго человѣка.

Къ счастію, еще Морисъ составляетъ исключеніе.

— По моему, восклицаетъ онъ, вы всѣ, друзья мои — дураки; я не такой, какъ вы, по мнѣ да здравствуетъ женщина, да здравствуютъ всѣ женщины — красивыя и другія, такъ какъ нѣтъ совершенныхъ уродовъ, у всѣхъ что нибудь да найдется красиваго. Онѣ мнѣ нравятся всѣ, именно потому, что не похожи другъ на друга, и каждая имѣетъ что нибудь особенное. Разнообразіе — вотъ въ чемъ вся суть. Донъ Жуанъ былъ правъ, и я чувствую въ себѣ его ясгучую кровь. А теперь выпьемъ шампанскаго въ честь любви!

Морисъ — циникъ, но все же пріятно видѣть этотъ порывъ молодости. Всѣ апплодируютъ. Лакей откупориваетъ бутылку редерера и доброе расположеніе духа возстановлено. Веселье царствуетъ до самаго конца пиршества, которое портитъ только Гюставъ. Выпивъ три рюмки кюммеля и воображая, что Жокеле на него косо посмотрѣлъ, онъ хочетъ бросить въ него графиномъ. Актеръ вспоминаетъ всѣ сцены вызововъ, видѣнныя имъ на театрѣ, крѣпко хватается за стулъ и слабо произноситъ: «Я къ вашимъ услугамъ». Но это все напрасно; Морисъ и Амедей схватываютъ совершенно пьянаго Гюстава, который начинаетъ плакать и падая на столъ, бьетъ посуду.

— Надо бебиньку увезти домой, говоритъ Морисъ, подавая знакъ лакею.

Въ одну секунду этотъ фокусникъ поднимаетъ со стула Гюстава, одѣваетъ на него пальто и шляпу, спускаетъ его по винтообразной лѣстницѣ и сажаетъ въ фіакръ. Потомъ онъ снова появляется и исчезаетъ съ тарелкой, на которую Морисъ положилъ нѣсколькихъ золотыхъ.

Уже довольно поздно, почти одиннадцать часовъ, и товарищи жмутъ другъ другу руки, прощаясь на улицѣ среди густого тумана, въ которомъ едва мерцаютъ фонари.

— Прощай.

— До свиданія.

— Поклонись своимъ дамамъ.

Артюръ Папильонъ во фракѣ и въ бѣломъ галстухѣ отправляется въ политическій салонъ на лѣвомъ берегу Сены, чтобъ встрѣтиться съ женевскимъ историкомъ Муашодомъ, авторомъ извѣстной «Исторіи Наполеона», въ которой доказывается, что Бонапартъ былъ самый плохой генералъ, и, что всѣ его побѣды одержаны его генералами. Жокеле спѣшитъ въ Одеонъ, чтобъ послушать въ десятый разъ пятое дѣйствіе пьесы, пользующейся большимъ успѣхомъ, въ которой герой, протестовавшій горячо въ теченіи четырехъ актовъ противъ могущества денегъ, кончаетъ тѣмъ, что женится на дочери милліонера для вящаго удовольствія буржуазной публики. Морисъ провожаетъ Амедея нѣсколько шаговъ.

— Неправда-ли они глупы, наши товарищи? говоритъ онъ.

— Признаюсь, они мнѣ противны, отвѣчалъ молодой человѣкъ: ихъ грубая манера говорить о женщинахъ и о любви меня покоробила. По правдѣ сказать и ты самъ, Морисъ, всегда такой изящный и гордый, напрасно принимаешь на себя тонъ циника. Не можетъ быть, чтобы ты только предавался чувственнымъ инстинктамъ, чтобы у тебя не было идеала. Твоя совѣсть должна тебя мучить.

Но Морисъ со смѣхомъ прерываетъ его:

— Моя совѣсть, ахъ ты наивный, Віолетъ, скромный полевой цвѣтокъ. Знаешь-ли ты, мой другъ, что совѣсть, какъ шведскія перчатки, должна быть всегда грязноватой. Прощай, мы поговоримъ съ тобой объ этомъ въ другой разъ. Ирма меня ждетъ.

Амедей вернулся одинъ въ улицу Notre Dame des Champs, грустный, мрачный.

«Нѣтъ, это неправда, думалъ онъ, есть чистая любовь, не всѣ женщины развратныя». И онъ вспомнилъ о своемъ другѣ дѣтства. о маленькой Маріи; онъ видитъ ее за работой, окруженной семьей и разговаривающей съ нимъ, не подымая глазъ, пока онъ любуется ея длинными опущенными рѣсницами. Онъ удивляется, что никогда не испытывалъ подлѣ нея никакого волненія, что никогда не желалъ другого счастія, какъ быть подлѣ нея. Отчего бы и Маріи когда-нибудь не полюбить его. Вѣдь они выросли вмѣстѣ, и онъ единственный молодой человѣкъ, съ которымъ она близко знакома. Сдѣлаться ея женихомъ, что за счастіе! И онъ упрекаетъ себя, что когда-нибудь поддавался соблазнительнымъ мыслямъ. Нѣтъ, онъ будетъ удаляться отъ всѣхъ женщинъ, будетъ проводить вечера у Жераровъ, какъ ему совѣтовала добрая Луиза, будетъ довольствоваться тѣмъ, что слышитъ ея голосъ, видитъ ея улыбку, будетъ ждать, съ сердцемъ полнымъ непорочной любви, той минуты, когда она согласится быть его женой. Сколько прелести въ союзѣ двухъ чистыхъ существъ, въ поцѣлуѣ, двухъ невинныхъ устъ! Неужели не существуетъ такого блаженства?!

Эти мечты нѣсколько согрѣли душу молодого человѣка. Онъ весело подходитъ къ дому, громко звонитъ, быстро подымается въ пятый этажъ и отворяетъ дверь. Но что это, вѣроятно отецъ вернулся поздно? Въ его спальнѣ виднѣется свѣтъ.

«Бѣдный, думаетъ Амедей, вспоминая утреннюю сцену; вѣроятно ему нездоровится».

Но не успѣлъ онъ отворить дверь, какъ отскакиваетъ съ крикомъ ужаса.

На поду лежалъ его отецъ, съ разорванной и окровавленной рубашкой, держа въ правой рукѣ бритву, которой онъ себѣ перерѣзалъ горло.

Да, иногда бываетъ на свѣтѣ блаженство чистой любви и нѣтъ выше этого счастія. Но когда одно сердце умираетъ, другое не можетъ утѣшиться.

Віолетъ никогда не утѣшился.

IX.

Теперь у Амедея нѣтъ болѣе семьи.

Вскорѣ по смерти отца онъ прервалъ всякія сношенія съ дядей Исидоромъ. Старый ханжа подъ предлогомъ, что самоубійство противорѣчитъ его принципамъ, допустилъ, чтобы похоронили по шестому разряду мужа родной племянницы, и не присутствовалъ на его погребеніи, предпочитая въ это самое время вкусно завтракать.

И такъ у Амедея нѣтъ болѣе семьи, а друзья его разбрелись во всѣ стороны.

Въ награду за два хорошо выдержанные Морисомъ экзамена г-жа Роже наградила его путешествіемъ въ Италію, куда они вмѣстѣ и уѣхали.

А бѣдные Жерары! Ровно мѣсяцъ послѣ кончины Вілетта, старый граверъ умеръ за работой отъ удара и въ этотъ день не было въ домѣ 50 франковъ. Вокругъ открытой могилы, куда опустили бѣднаго, честнаго художника, стояли только три плачущія женщины, Амедей въ глубокомъ траурѣ по отцѣ и дюжина старыхъ товарищей Жерара, сѣдовласыхъ артистовъ, со старыми конусообразными шляпами. Чтобы добыть хоть немного денегъ, надо было тотчасъ-же продать оставшіеся въ папкахъ эскизы, нѣсколько картинъ, подаренныхъ когда-то друзьями теперь уже болѣе или менѣе знаменитыми, и послѣдніе остатки художественныхъ предметовъ, которые служили единственнымъ украшеніемъ квартиры. Потомъ чтобы старшей дочери не такъ далеко было ходить на уроки въ женскія школы, г-жа Жераръ переѣхала въ Монмартръ въ улицу St. Pière, гдѣ нашла маленькую недорогую квартирку въ нижнемъ этажѣ съ крошечнымъ садикомъ величиной съ кулакъ.

Существуя теперь только на свои сто двадцать пять франковъ въ мѣсяцъ, Амедей долженъ былъ также оставить слишкомъ для него дорогую квартиру въ улицѣ Notre Dame des Champs и продать большую часть отцовской мебели, оставивъ себѣ только книги и необходимую обстановку для нанятой имъ маленькой комнатки подъ крышей стараго дома въ улицѣ Faubours St. Jacques. Это было очень далеко отъ Монмартра и ему нельзя было часто видѣть друзей, которые становились ему еще дороже благодаря общему горю.

Ему оставалось одно утѣшеніе — литературная работа, и онъ всецѣло предался ей, стараясь забыться въ поэтическомъ упоеніи. Къ тому-же онъ чувствовалъ, что попалъ на вѣрный путь и могъ сказать кое-что новое; давно уже онъ бросилъ въ огонь свои первые стихи, неудачныя подражанія любимымъ поэтамъ, и романтическую драму, въ которой два любящихъ сердца пѣли страстный дуэтъ подъ висѣлицей. Онъ возвращался хотя по самому дальному пути, какъ всегда школьники, къ правдѣ и простотѣ. У него явились вкусъ и потребность изображать правдиво и просто, что у него находилось передъ глазами, что было идеальнаго въ бѣдной средѣ, въ которой онъ жилъ, въ грустныхъ пейзажахъ парижскихъ окрестностей, гдѣ протекло его дѣтство; однимъ словомъ — рисовать съ натуры. Онъ попробовалъ, увидѣлъ, что это ему удается, и пережилъ самые прекрасные часы своей жизни, тѣ часы, когда художникъ, уже вполнѣ владѣющій своимъ талантомъ и еще подъ вліяніемъ пылкости юношескихъ стремленій, создаетъ свое первое произведеніе совершенно безкорыстно, не думая даже о славѣ, создаетъ для самого себя, изъ одного удовольствія вылить въ художественныя формы свои воспоминанія свое воображеніе, всю свою душу. Такихъ моментовъ чистаго восторга и полнаго счастья онъ уже болѣе не испытаетъ, когда вкуситъ всю прелесть успѣха, когда онъ будетъ лихорадочно стремиться къ славѣ. Эти сладкіе, незабвенные часы могутъ только сравниться съ опьяненіемъ первой любви.

Всю зиму послѣ смерти отца Амедей работалъ безъ устали. Вставая въ шесть часовъ утра, онъ зажигалъ лампу, затоплялъ фаянсовую печку, которая согрѣвала его низенькую комнатку, и шагая взадъ и впередъ, или наклонившись надъ листомъ бумаги, поэтъ мужественно боролся съ наплывомъ картинъ, словъ и мыслей. Въ девять часовъ онъ выходилъ изъ дома, завтракалъ въ ближайшей молочной и потомъ отправлялся въ министерство. Покончивъ съ своимъ скучнымъ писаніемъ, онъ долженъ былъ еще оставаться въ присутствіи два, три часа, которые онъ посвящалъ чтенію книгъ, приносимыхъ имъ ежедневно изъ сосѣдней библіотеки для чтенія, такъ какъ онъ давно понялъ, что юноша выходитъ изъ школы почти полнымъ невѣждой, научившись только тому, какъ надо учиться. Изъ министерства онъ выходилъ въ сумерки, возвращался домой по бульвару Инвалидному и Монпарнасскому, окаймленному еще въ это время вѣковыми вязами. Эту прогулку Амедей совершалъ ежедневно изъ гигіеническихъ цѣлей и къ шести часамъ аккуратно являлся въ маленькую молочную, гдѣ съѣдалъ самый скромный обѣдъ, какъ простой ремесленникъ. Потомъ, поднявшись на свою вышку, онъ снова зажигалъ лампу, затоплялъ печку и до полуночи усердно работалъ, т. е., писалъ стихи. Этимъ неустаннымъ трудомъ и постояннымъ напряженіемъ воли онъ поддерживалъ въ своемъ умѣ восторженное возбужденіе и внутренній жаръ, столь необходимые для поэтическаго творчества. Его мысль, вѣчно на-сторожѣ, пользовалась всякой вспышкой вдохновенія; онъ самъ удивлялся тому, какъ быстро скользило его перо по бумагѣ, какъ легко повиновались ему рифмы.

По воскресеньямъ ему приносили завтракъ на домъ; онъ работалъ цѣлый день и вставалъ изъ-за стола только къ пяти часамъ пополудни, чтобы идти обѣдать къ г-жѣ Жераръ. Это было его единственное развлеченіе или скорѣе это была его единственная награда, за столь усердную работу. Онъ проходилъ пѣшкомъ черезъ весь Парижъ, покупалъ по дорогѣ сладкій пирогъ и взбирался безъ всякаго утомленія, благодаря своимъ двадцатилѣтнимъ ногамъ, по крутымъ и пустыннымъ переулкамъ Монмартра, слабо освѣщеннымъ старинными фонарями.

Его ждали и тотчасъ подавали супъ; молодой человѣкъ съ удовольствіемъ садился между вдовой и одной изъ сиротокъ.

Увы, жизнь этихъ бѣдныхъ женщинъ стала очень печальной. Дамнуретъ, членъ института, вспомнилъ своего стараго товарища по мастерской, Жерара, и выхлопоталъ его вдовѣ ежегодное пособіе отъ академіи художествъ. Но это сущій пустякъ, и его едва хватаетъ, чтобы заплатить за квартиру. По счастію, добрая Луиза, которая уже въ двадцать три года походитъ на старую дѣву, бѣгаетъ цѣлый день по Парижу съ сверткомъ музыки. У нея много уроковъ, и болѣе двадцати домовъ въ Парижѣ сдѣлались невозможными для житья, благодаря ея ученицамъ, бренчащимъ съ утра до вечера хроматическія гаммы. Заработокъ Луизы составляетъ главный источникъ доходовъ семьи.

Не смотря на это, у Жераровъ съ трудомъ сводятъ концы съ концами и хорошенькая Марія захотѣла также помочь матери и сестрѣ. У ней всегда были большія способности къ рисованію и когда то отецъ далъ ей нѣсколько уроковъ живописи. Теперь она ходитъ въ Лувръ и снимаетъ копіи съ картинъ Шардена и Латура. Она ходитъ туда одна и это нѣсколько неосторожно въ виду ея замѣчательной красоты. Но Луизѣ некогда ее сопровождать, а г-жа Жераръ обязана оставаться дома, чтобы смотрѣть за хозяйствомъ и готовить кушанье. Появленіе Маріи въ Луврѣ уже взволновало многія сердца между юными художниками. Нѣсколько учениковъ Фландрена захандрили, а двое изъ нихъ, постоянно увиваясь вокругъ хорошенькой артистки, тайно ненавидятъ другъ друга и замышляютъ самую ужасную американскую дуэль.

Сказать, что Марія не польщена почтительнымъ ухаживаніемъ и что она снимаетъ шляпку изъ боязни головной боли отъ близости душника, а не для того, чтобы показать свои прекрасные волосы, было-бы неправдой. Однако, красотка дѣлается серьезной, или по крайней мѣрѣ старается быть серьезной. Она усердно занимается, дѣлаетъ успѣхи и послѣдняя ея копія — портретъ молодой маркизы съ ягненкомъ, перевитымъ лентами на колѣняхъ, — положительно не дурна.

Эта копія доставляетъ маленькой художницѣ первый заказъ.

Старикъ Иссакаръ, старьевщикъ съ набережной Вольтера, еврей прежняго закала, съ пейсиками, въ длинномъ грязномъ сюртукѣ, подходитъ однажды къ Маріи, рисующей въ это время розу въ напудренномъ парикѣ маркизы, и приподнявъ нѣсколько измятую шляпу, произноситъ:

— Сударыня, не сдѣлаете-ли вы для меня дюжины фамильныхъ портретовъ.

Сначала молодая дѣвушка не можетъ понять въ чемъ дѣло, но, наконецъ, онъ ухитряется объяснить ей, чего онъ желаетъ.

Въ наше время все можно купить, даже дворянство… Если у васъ туго набитъ карманъ, это дѣло очень легкое: за деньги вы можете пріобрѣсти въ Ватиканѣ графскій титулъ. Стараніями герольдической агентуры выростаетъ для васъ такое большое генеалогическое древо, что подъ сѣнью его можно накрыть столъ на двадцать пять приборовъ. Вы покупаете въ провинціи какой-нибудь старинный замокъ непремѣнно съ башнями, потомъ вы дѣлаете визиты сосѣдямъ съ золотой лиліей на галстухѣ, вы заявляете себя ярымъ легитимистомъ и клерикаломъ, устраиваете обѣды и охоты, становитесь настоящимъ аристократомъ, и можно объ закладъ добиться, что сынъ вашъ женится на дѣвушкѣ изъ Сенъ-Жерменскаго квартала, семейство которой, дѣйствительно, происходитъ по прямой линіи отъ крестоносцевъ.

Только для осуществленія подобной метаморфозы вамъ надо обзавестись необходимыми аксессуарами, а именно портретами предковъ. Вы должны украсить ими стѣны замка, гдѣ вы угощаете окрестныхъ аристократовъ. Въ выборѣ такой фамильной галлереи надо много такта: не нужно преувеличивать, не надо вести родъ свой съ незапамятныхъ временъ. Не берите себѣ въ родоначальники рыцаря въ желѣзныхъ латахъ, писаннаго на деревянной доскѣ съ гербомъ въ одномъ углу, а довольствуйтесь старикомъ съ сѣдой бородой временъ Генриха IV. Лучше всего адресуйтесь прямо къ спеціалисту, къ старому Иссакеру; будьте покойны, у него можно найти прекрасныхъ предковъ и недорого. У него всегда въ запасѣ штукъ тридцать такихъ портретовъ въ прелестныхъ рамкахъ того времени, нарочно сдѣланныхъ для него въ Сенъ-Антуанскомъ кварталѣ, закопанныхъ въ землю на двѣ недѣли и прострѣленныхъ охотничьею дробью, чтобы придать имъ видъ ветхости.

Теперь понятно, отчего почтенный еврей, совершая въ Луврскихъ залахъ свою ежедневную прогулку, заинтересовался маленькой Маріей, рисовавшей тогда прелестную маркизу съ картины Латура. Именно въ это время ему не хватало напудренныхъ маркизъ, на которыхъ всегда большой спросъ. Онъ предложилъ молодой дѣвушкѣ взять свою копію домой и сдѣлать для него еще десять копій, только мѣняя цвѣтъ платья и придавая каждому портрету какую нибудь особенную черту. Напримѣръ, вмѣсто ягненка маркиза № 2 могла-бы держать на колѣняхъ собачку, маркиза № 3 обезьянку, маркиза № 4 коробку съ конфектами, маркиза № 5 вѣеръ и т. д. Лицо могло оставаться тѣмъ-же, такъ какъ, по мнѣнію стараго Иссакора, всѣ напудренныя маркизы похожи другъ на друга. Кромѣ того онъ требовалъ, чтобы у всѣхъ было по двѣ мушки, одна у праваго глаза, а другая на шеѣ съ лѣвой стороны; онъ на этомъ особенно настаивалъ и въ его глазахъ мушки были символомъ восемнадцатаго вѣка.

Иссакаръ брался доставить все нужное: рамки, бумагу и пастельные карандаши а также платить за каждую маркизу по 15 франковъ. Кромѣ того, онъ обѣщалъ, если останется доволенъ первою работою, заказать еще дюжину другихъ портретовъ.

Какая была радость вечеромъ у г-жи Жераръ, когда Марія вернулась домой съ этимъ хорошимъ извѣстіемъ. У Лупзы и бѣдной старушки глаза наполнились слезами.

— Какъ, милочка, сказала мать, цѣлуя младшую дочь: и ты хочешь заботиться о нашемъ хозяйствѣ?

— Смотрите какая плутовка! воскликнула Луиза со смѣхомъ; она скоро будетъ зарабатывать кучу денегъ. Я положительно начну ревновать тебя. Что такое непріятная игра на фортепіано въ сравненіи съ живописью! Живопись не производитъ шума, не надоѣдаетъ сосѣдямъ и когда ты состаришься, ты будешь вправѣ сказать: «я ни для кого не играла».

Но Марія не хотѣла, чтобы это обращали въ шутку; довольно съ нею обращались какъ съ дѣвочкой, съ избалованнымъ ребенкомъ, умѣющей только хорошо причесаться и мило одѣться. Теперь увидятъ, на что она способна.

И когда въ слѣдующее воскресенье, Амедей явился къ обѣду со своимъ пирогомъ, ему нѣсколько разъ разсказали необыкновенное событіе со всѣми подробностями и показали двухъ первыхъ маркизъ, уже оконченныхъ Маріею и которыхъ она снабдила огромными мушками, величиной въ большую облатку.

Она въ этотъ день показалась молодому человѣку еще милѣе и прелестнѣе, чѣмъ когда-либо. Если бы только хватило у него таланта, чтобы выйти изъ неизвѣстности, изъ бѣдности, если бы онъ могъ сдѣлаться хорошимъ писателемъ и легко доставать средства къ жизни, съ какимъ упоеніемъ онъ попросилъ бы руки этой прелестной дѣвушки. Какъ пріятно было бы составить ея счастіе, заставить ее гордиться имъ! Но теперь нечего объ этомъ и думать, — они всѣ слишкомъ бѣдны. И потомъ полюбитъ-ли его когда-нибудь Марія?!

Онъ часто съ безпокойствомъ задавалъ себѣ этотъ вопросъ. Въ его собственномъ сердцѣ прежняя дѣтская дружба превратилась въ пламенную любовь. Но онъ не смѣлъ надѣяться, что то-же самое произошло у молодой дѣвушки. Она всегда обходилась съ нимъ очень ласково, какъ съ хорошимъ товарищемъ, но его присутствіе такъ же мало волновало ее теперь, какъ въ тѣ времена, когда они вмѣстѣ охотились на мохнатую шапку.

Естественно, что Амедей разсказывалъ въ семьѣ Жераровъ о своей литературной работѣ. Послѣ воскреснаго обѣда, сидя вокругъ стола, покрытаго клеенкой, молодой человѣкъ читалъ иногда стихи, написанные имъ на недѣлѣ. Поэтъ, держа рукопись въ лѣвой рукой, а правой размахивая по воздуху, сидѣлъ между двумя сестрами. Луиза, худощавая, увядшая раньше времени, далеко не красивая, жадно впивалась въ каждое его слово, хорошенькая Марія, скучная, утомленная, машинально смотрѣла на сидѣвшую по другую сторону г-жу Жераръ, серьезно вязавшую съ очками на кончикѣ носа. Увы! во время этихъ чтеній одна только Луиза вздыхала по временамъ отъ избытка чувствъ; у ней у одной навертывались слезы на глазахъ; она одна находила настоящее выраженіе для доказательства того, что она понимаетъ его, и хвалила поэта, чтобы показать, что она сочувствуетъ ему. Марія же едва выговаривала изъ вѣжливости: «Это очень мило» и, дарила Амедея, еще взволнованнаго отъ чтенія своихъ стиховъ холодною и ничего незначущею улыбкою.

Она значитъ не любила поэзіи? Если онъ на ней женится, то она всегда будетъ равнодушно относиться къ литературнымъ работамъ мужа, къ его умственной жизни, даже къ его славѣ. Амедею было очень тяжело въ этомъ сознаться.

Вскорѣ Марія причинила ему новое безпокойство.

Вотъ уже три мѣсяца, какъ Морисъ Роже находился съ матерью въ Италіи и кромѣ двухъ писемъ, написанныхъ въ Миланѣ, въ пылу первыхъ восторженныхъ впечатлѣній, Амедей не получалъ болѣе извѣстій отъ друга. Онъ впрочемъ извинялъ лѣниваго Мориса, который при отъѣздѣ сказалъ ему, улыбаясь, чтобъ онъ не слишкомъ разсчитывалъ на аккуратное полученіе отъ него писемъ.

При каждомъ посѣщеніи Амедея Марія всегда его спрашивала:

— Имѣете-ли вы извѣстія отъ вашего друга?

Сначала онъ на это не обратилъ вниманія, но съ теченіемъ времени этотъ постоянный вопросъ сталъ его смущать и зародилось подозрѣніе въ его сердцѣ, уже безъ того разстроенномъ отъ холоднаго, обращенія съ нимъ молодой дѣвушки.

Морисъ Роже, при жизни старика Жерара, вмѣстѣ съ Амедеемъ былъ всего только три-четыре раза у Жераровъ и то на очень короткое время. Онъ относился къ Маріи очень почтительно, и не помѣнялся съ нею и двадцатью фразами. Какимъ образомъ Марія сохранила о немъ такое воспоминаніе? Неужели онъ произвелъ на нее сильное впечатлѣніе и внушилъ ей искреннее чувство къ себѣ? Ожидала-ли она его возвращенія? Желала-ли она съ нимъ поскорѣе свидѣться?

Все это страшно тревожило Амедея и сердце его болѣзненно сжималось. Счастливый Морисъ, ему стоило только показаться, чтобы всѣмъ понравиться. Но тотчасъ же, краснѣя отъ стыда, онъ отгонялъ отъ себя всякое чувство зависти или ревности. Однако, каждое воскресенье, когда Марія, смущенно опуская глаза, возобновляла свой вопросъ: «А вашъ другъ Морисъ, имѣете-ли вы о немъ извѣстія?» — онъ мрачно насуплялъ брови и мысленно признавался:

— Она меня никогда не полюбитъ.

Чтобы побѣдить это новое горе, онъ еще прилежнѣе углубился въ свою работу. Но въ немъ не было прежняго пыла, прежней энергіи. Между тѣмъ, въ концѣ марта мѣсяца, наступала весна. Теперь, когда Амедей просыпался, въ шесть часовъ утра, было уже совсѣмъ свѣтло. Отворяя окошко въ своей мансардѣ, онъ любовался на восходившее надъ крышами домовъ блестящее солнце. Изъ монастырскаго сада, находившагося предъ его окнами, подымался ароматъ свѣжей листвы и сырой земли. Ясно чувствовалось вѣяніе весны и три миндальныя дерева были покрыты нѣжными цвѣтами. Весна сильно дѣйствовала на молодого поэта и онъ чувствовалъ какую-то необычайную истому, которая мѣшала ему работать. Напрасно онъ садился къ письменному столу и перечитывалъ послѣднія строки начатой страницы; какая-то странная томность овладѣвала имъ и, предаваясь мечтаніямъ, онъ говорилъ себѣ, что ему двадцать лѣтъ и что хорошо было-бы наслаждаться жизнью.

X.

Было 1 мая. Въ Люксембургскомъ саду цвѣла сирень. Пробило четыре часа.

Благодаря солнцу и ясному небу заключеніе въ министерствѣ казалось Амедею болѣе обыкновеннаго несноснымъ и выйдя оттуда раньше окончанія присутствія, онъ бродилъ по аллеямъ, вдыхая въ себя съ упоеніемъ весенній воздухъ. Вдругъ онъ слышитъ какой-то громкій голосъ: — «Здравствуй, Віолетъ!»

Это Жокеле, будущій актеръ, со своимъ вздернутымъ носомъ, до невозможности гладко выбритый и нарядный какъ бразиліянецъ. Жокеле теперь, конечно по его собственнымъ словамъ, составляетъ лучшую надежду класса Ренье, онъ произвелъ фуроръ на послѣднемъ трехмѣсячномъ экзаменѣ, выйдетъ непремѣнно первымъ изъ консерваторіи и тотчасъ же поступитъ на сцену Французской комедіи. Онъ все это выкрикиваетъ во все горло, повторяя разъ тридцать любимое слово всѣхъ актеровъ — я, я, я.

Амедей не особенно доволенъ этой встрѣчей. Жокеле казался ему всегда слишкомъ шумнымъ и утомительнымъ. Но все-таки это старый товарищъ и изъ учтивости поэтъ поздравляетъ его съ первымъ успѣхомъ.

Жокеле начинаетъ разспрашивать его: что онъ подѣлываетъ: какъ подвигаются его литературныя занятія? — съ такимъ горячимъ сочувствіемъ, словно онъ питаетъ къ Амедею страшную дружбу. Но въ сущности объ этомъ и помину нѣтъ. Жокеле интересуется только однимъ человѣкомъ въ мірѣ, именно собой. Но актеръ всегда и вездѣ останется актеромъ: и въ ресторанѣ, и въ дилижансѣ, и въ объятіяхъ любимой женщины. Когда онъ первому встрѣчному говоритъ: «Какъ ваше здоровье?» то влагаетъ столько сердечности въ этотъ оригинальный вопросъ, что вопрошаемый начинаетъ сомнѣваться, не былъ ли онъ дѣйствительно боленъ. Въ настоящую минуту передъ Жокеле стоитъ молодой, бѣдный, неизвѣстный поэтъ. Какую же роль долженъ въ этомъ случаѣ играть такая важная персона, какъ онъ? Конечно отнестись покровительственно къ застѣнчивому юношѣ и оказать ему милостивую протекцію. Онъ понимаетъ свою роль и разыгрываетъ ее какъ по нотамъ.

Наивный Амедей очень тронутъ этимъ дружескимъ сочувствіемъ и отвѣчалъ:

— Я, любезный другъ, много работалъ въ эту зиму. Я почти доволенъ собой, кажется и сдѣлалъ успѣхи. Но если-бъ ты зналъ, какъ это трудно, какъ тяжело!..

И онъ было началъ разсказывать актеру всѣ свои страданія, всѣ сомнѣнія, но Жокеле, думая только о самомъ себѣ, рѣзко перебиваетъ его:

— Нѣтъ-ли у тебя какой нибудь эффектной поэмы, короткой, въ сто или стопятьдесятъ строфъ, что нибудь, для Декламаціи?

Именно въ этотъ самый день въ министерствѣ Амедей переписалъ геройскій эпизодъ въ севастопольскихъ траншеяхъ, слышанный имъ когда-то у г-жи Роже, отъ полковника Лантца, и написанный въ стихахъ въ совершенно французскомъ, воинственномъ духѣ. Онъ вынулъ рукопись изъ кармана, отвелъ актера въ пустынную кленовую аллею, вдоль оранжереи и прочиталъ ему вполголоса свою поэму.

Жокеле, одаренный нѣкоторой дозой литературнаго инстинкта, тотчасъ понялъ, что, читая эти стихи, онъ можетъ имѣть большой успѣхъ и воскликнулъ съ восторгомъ:

— Ты читаешь стихи какъ всѣ поэты — очень плохо, но это ничего, твой разсказъ захватываетъ духъ, и я предвижу, что съ моимъ голосомъ я могу изъ него кое-что сдѣлать. Но какъ ты пишешь такіе стихи и никто этого не знаетъ? Ты хочешь быть Чатертономъ? Но вѣдь это глупо. Нужно тебя познакомить, тебя поддержать. Я этимъ займусь. Вѣдь у тебя вечеръ свободный, неправда-ли? Такъ пойдемъ со мной и черезъ часокъ твое имя будетъ извѣстно двадцати человѣкамъ, которые протрубятъ по всему Парижу, что народился новый поэтъ. Пари держу, что ты такой дикарь, что никогда не былъ въ Севильской кофеинѣ, но, другъ мой, это первая фабрика славы. Вотъ одеонскій дилижансъ, сядемъ. Черезъ двадцать минутъ мы будемъ на Монмартскомъ бульварѣ и я тебя окрещу великимъ человѣкомъ.

Ошеломленный Амедей идетъ за товарищемъ и садится съ нимъ на имперіалъ. Тяжелый экипажъ быстро движется по набережнымъ, переѣзжаетъ Сену и Карусельскую площадь, минуетъ Французскій театръ, которому Жокеле, думая о своемъ будущемъ дебютѣ, показываетъ кулакъ, и молодые люди сходятъ на бульварѣ, противъ Севильской кофейни.

Теперь не стоитъ ходить въ этотъ питомникъ столькихъ знаменитостей политическихъ и литературныхъ. Вы только увидите обыкновенную, бульварную кофейную, гдѣ нѣсколько группъ жидковъ обсуждаютъ биржевыя сдѣлки и какая нибудь несчастная, намазанная старая кокетка грустно распиваетъ пиво. Но въ концѣ второй имперіи — было 1 мая 1866 года, когда Амедей первый разъ вошелъ туда, — Севильская кофейная была одной изъ примѣчательностей Парижа. Она дала третьей республикѣ почти весь ея высшій персоналъ. Сознайтесь откровенно, господинъ префектъ, предсѣдательствующій нынѣ на земледѣльческомъ съѣздѣ въ вашемъ расшитомъ мундирѣ, что въ то время, когда вы вели борьбу противъ оффиціальныхъ кандидатовъ ваша обкуренная трубка всегда хранилась въ этой кофейнѣ, а вы, господинъ депутатъ, вотирующій нынѣ противъ всѣхъ исключеній изъ закона о воинской повинности, вспомните, какъ во время вашихъ ежедневныхъ партій въ домино вы возставали противъ постоянной арміи. И вы, господинъ министръ, которому иногда какой нибудь чиновникъ, по старой памяти, говоритъ: «ваше превосходительство», чѣмъ вы нисколько не обижаетесь, вы также были когда то однимъ изъ столбовъ Севильской кофейни, и даже кассирша васъ фамильярно звала по имени.

Но не смотря на званіе поэта, Амедей не обладалъ даромъ пророчества. При видѣ всѣхъ этихъ людей, сидящихъ на улицѣ передъ кофейной, за рюмками разныхъ водокъ, ему не вошло въ голову, что передъ нимъ будущіе законодатели Франціи.

Жокеле, отличавшійся самыми крайними идеями въ политикѣ, дружески пожалъ руки многимъ изъ будущихъ государственныхъ дѣятелей, которые подъ предлогомъ развитія аппетита готовили себѣ къ сорокалѣтнему возрасту катарры желудковъ, и прошелъ съ Амедеемъ во внутрь кофейни. Тамъ засѣдали преимущественно поэты и литераторы. Конечно, политики и литераторы жили въ большой дружбѣ, но ихъ никакъ нельзя было перемѣшать. Политики были длиннобородые, а литераторы длинноволосые.

Жокеле прямо направился къ рыжему поэту Полю Силери, красивому молодому человѣку съ живой физіономіей; онъ небрежно лежалъ на бархатномъ диванѣ передъ столомъ, вокругъ котораго сидѣли трое другихъ длинноволосыхъ юношей.

— Любезный Поль, сказалъ онъ, подавая Силери рукопись Амедея: — вотъ стихи, которые мнѣ очень нравятся; я непремѣнно прочту ихъ на первомъ концертѣ или бенефисѣ. Прочтите ихъ и скажите намъ ваше мнѣніе. Представляю вамъ автора, г. Амедея Віолета, — Амедей, представляю тебѣ г. Поля Силери.

Всѣ длинноволосые юноши повернулись съ любопытствомъ къ новому пришельцу, а Поль Силери учтиво пригласилъ его сѣсть съ обычнымъ вопросомъ: «Что вамъ предложить?» Потомъ онъ началъ перелистывать рукопись, переданную ему актеромъ.

Амедей, сидя на краю стула, совсѣмъ растерялся. Между дебютирующими поэтами, Поль Силери пріобрѣлъ уже нѣкоторую репутацію. Онъ издавалъ маленькую газетку подъ названіемъ «Оса», гдѣ на первой страницѣ были каррикатуры знаменитыхъ людей, съ большими головами на крошечныхъ туловищахъ. Амедей прочелъ въ ней нѣсколько смѣлыхъ, граціозныхъ стихотвореній Поля Силери. Авторъ, чьи произведенія уже напечатаны, издатель журнала, все это казалось очень важнымъ въ глазахъ невиннаго Амедея, который не зналъ, что у «Осы» было всего четырнадцать подписчиковъ. Онъ считалъ Силери литературной силой и сердце у него тревожно билось въ ожиданіи приговора такого страшнаго судьи.

Но черезъ нѣсколько секундъ, не подымая глазъ сърукописи, Силери промолвилъ:

— Это хорошіе стихи, господа.

Душа молодаго поэта возликовала.

Окончивъ свое чтеніе, издатель «Осы» всталъ и протянулъ обѣ руки Амедею.

— Прежде всего, — сказалъ онъ съ восторгомъ: — позвольте мнѣ крѣпко пожать вамъ руку. Вашъ разсказъ удивительный, прелестный. По точности описанія онъ похожъ на произведенія Меримэ, но въ добавокъ въ немъ живость красокъ, образность, однимъ словомъ все, чего не хватаетъ у Меринэ, чтобъ быть поэтомъ. И къ тому же это совсѣмъ ново. Любезный г. Віолетъ, я васъ поздравляю отъ всей души. Я не смѣю просить у васъ для «Осы» эту прекрасную поэму; Жокрле очень счастливъ, что ему предстоитъ познакомить съ нею публику и доставить ей достойный успѣхъ. Но я прошу васъ, какъ одолженія, подарить мнѣ для журнала какіе нибудь стихи. Я увѣренъ, что они будутъ также хороши, если не лучше нашей поэмы. Но я долженъ васъ предупредить, что мы ничего не платимъ. «Оса» далеко не процвѣтаетъ, я даже долженъ сознаться, что она еле дышетъ. Чтобы продолжить ея существованіе нѣсколько мѣсяцевъ, я долженъ былъ обратиться недавно къ ростовщику, который въ числѣ другихъ цѣнностей, снабдилъ меня старою ученою лошадью, доставшейся ему послѣ продажи какого то обанкрутившагося цирка. Я сначала хотѣлъ самъ ѣздить на ней и поѣхалъ въ Булонскій лѣсъ, но на Елисейскихъ поляхъ она начала вальсировать вокругъ бассейна, такъ что я долженъ былъ продать ее за безцѣнокъ. Поэтому ваше сотрудничество въ «Осѣ» будетъ даровое, но вы, неправда-ли, будете иногда помнить, что я первый васъ призналъ поэтомъ и доставилъ вамъ сладкое упоеніе видѣть себя въ печати. Согласны?

Амедей не только согласился, но до глубины души былъ тронутъ такимъ дружескимъ, почти братскимъ радушіемъ и до того смутился, что не могъ внятно произнесть нѣсколькихъ словъ благодарности.

— Не благодарите меня, прибавилъ Поль Силери, съ любезною, нѣсколько скептическою улыбкою: — и не воображайте меня лучшимъ человѣкомъ, чѣмъ я въ дѣйствительности. Если всѣ ваши стихи такъ же хороши, какъ эта поэма, то вы скоро напечатаете ихъ отдѣльной книгой, которая произведетъ фуроръ и тогда, быть можетъ, я первый буду вамъ завидовать. Поэты такіе же люди, какъ всѣ, также тщеславны и завистливы. Только они еще сохранили способность восторгаться и восхищаться чужими произведеніями, и въ этомъ ихъ главное достоинство. Сегодня я радуюсь, что открылъ рѣдкость, оригинальнаго и убѣжденнаго поэта и съ вашимъ позволеніемъ мы отпразднуемъ это счастливое событіе. Такъ какъ цѣны вальсирующей лошади едва хватило, чтобъ покрыть мой долгъ за печатаніе «Осы», то я сегодня не при деньгахъ. Но у меня есть кредитъ у стараго Лебюфла и я приглашаю васъ всѣхъ пообѣдать въ его трактиръ, а потомъ мы пойдемъ ко мнѣ; я ожидаю еще другихъ друзей и вы намъ прочтете ваши стихи, Віолетъ, мы всѣ будемъ читать стихи, до полнаго опьяненія рифмами.

Это предложеніе было принято съ удовольствіемъ тремя длинноволосыми молодыми людьми. Что же касается Віолета, то онъ, въ настоящую минуту, послѣдовалъ бы за Силери куда угодно хотя бы въ адъ.

Одинъ только Жокеле не могъ пойти съ ними. Онъ обѣщалъ провести вечеръ съ одной дамой и извинился, съ такой таинственной, довольной улыбкой, что всѣ были увѣрены, что его ожидаетъ по крайней мѣрѣ принцесса королевской крови, но въ дѣйствительности онъ шелъ на свиданіе съ одной изъ ученицъ консерваторіи, высокой брюнеткой, съ большими претензіями, которая заставляла его выслушивать цѣлый рядъ трагическихъ монологовъ, прежде чѣмъ насладиться малѣйшимъ поцѣлуемъ.

Заплативъ за выпитую водку, Силери подъ руку съ Амедеемъ, а за ними три длинноволосые юноши вышли изъ кофейной и, съ трудомъ пробиваясь сквозь толпу на бульварѣ, отправились въ табльдотъ старика Лебюфла, помѣщающійся въ третьемъ этажѣ грязнаго дома, въ улицѣ Ламартинъ.

Они застали уже за столомъ передъ скатертью, сплошь покрытою пятнами, двухъ или трехъ длинноволосыхъ индивидуумовъ и до пяти длиннобородыхъ, которымъ старикъ Лебюфлъ, съ помощью усталой горничной, подавалъ супъ. Хозяинъ былъ толстъ какъ быкъ, и глаза его, на подобіе этихъ животныхъ, смотрѣли тупо, безсмысленно. Къ величайшему удивленію Амедея, онъ говорилъ ты всѣмъ кліентамъ, и какъ только вновь пришедшіе усѣлись за столъ, Віолетъ вполголоса спросилъ у Силери причину такой фамильярности.

— Это происходитъ отъ бѣдственнаго положенія литературы и искусства, любезный Віолетъ, отвѣтилъ издатель «Осы», развертывая салфетку: Теперь нѣтъ болѣе меценатовъ и послѣдній покровитель живописи и поэзіи — старикъ Лебюфлъ. Этотъ невѣжда, вѣроятно, никогда не бралъ въ руки ни одной книги, не видѣлъ ни одной картины, но онъ чувствуетъ особое расположеніе къ художникамъ и поэтамъ, и позволяетъ имъ годами не платить долговъ. Надо простить старику, прибавилъ онъ, понижая голосъ его маленькій грѣшокъ. Онъ любитъ, чтобъ артисты съ нимъ обращались какъ съ товарищемъ, какъ съ другомъ. Тѣ, которые, должны ему много, говорятъ ему ты, и, увы, и я изъ ихъ числа. Но благодаря этому, я велю подать вамъ что нибудь получше, чѣмъ это вино въ графинахъ, къ которому я вамъ совѣтую не прикасаться. Ей, Лебюфлъ, мой другъ г., Амедей Віолетъ будетъ рано или поздно знаменитымъ поэтомъ; ты съ нимъ обращайся какъ съ знаменитостью и принеси намъ бутылку Moulin-à-Vent.

Вскорѣ разговоръ сдѣлался общимъ между длиннобородыми и длинноволосыми. Излишне говорить, что и тѣ и другіе въ политикѣ и въ литературѣ имѣли самыя революціонныя идеи. Послѣ перваго блюда, обладатель самой длинной, самой черной бороды, произнесъ восторженный дифирамбъ въ память Марата и объявилъ, что въ будущую революцію надо непремѣнно осуществить его программу и отрубить до ста тысячъ головъ.

— Боже мой, Фламбаръ, какая у тебя тяжелая рука, воскликнулъ одинъ изъ юношей, съ менѣе черной и густой бородой: Куда хватилъ, сто тысячъ головъ!..

— По крайней мѣрѣ, отвѣтила кровожадная борода.

Литературные разговоры длинноволосыхъ были въ своемъ родѣ не менѣе анархичные. Во время жаркого какой-то нечесанный романтикъ разсказалъ сюжетъ своего новаго романа, въ которомъ надругательство надъ мертвой, на кладбищѣ, при свѣтѣ луны, было главнымъ эпизодомъ.

Всѣ присутствующіе вздрогнули, Силери спросилъ литературнаго Авессалома:

— Зачѣмъ, чортъ возьми, ты хочешь разсказать такіе ужасы.

— Чтобы удивить буржуазную публику, отвѣчалъ рѣзко романистъ.

Удивить буржуазную публику, вотъ въ чемъ была главная задача этихъ молодыхъ людей и это ясно выражалось во всѣхъ ихъ рѣчахъ. Амедей хотя и находилъ это весьма естественнымъ и даже достойнымъ похвалы, но не вѣрилъ, чтобъ подобныя геройскія попытки имѣли когда либо успѣхъ. Онъ даже спрашивалъ себя: подозрѣваетъ ли буржуазная публика, которую они стремились удивлять, что существуютъ такіе писатели.

Не смотря на эти тайные протесты, за которые Амедей себя горько упрекалъ, онъ былъ въ восторгѣ отъ своихъ новыхъ знакомыхъ. Хотя въ этомъ внезапно открывшемся передъ нимъ невѣдомомъ мірѣ говорилось много глупостей и страшныхъ парадоксовъ, но за то царствовали полная веселость и молодость. Амедей, прозябавшій доселѣ въ тѣни, въ своемъ углу, распускался какъ цвѣтокъ въ этой теплой атмосферѣ.

Послѣ ужаснаго дессерта, состоящаго изъ чернослива и сыру, завсегдатаи Лебюфла разошлись. Силери повелъ Амедея и трехъ косматыхъ меровинговъ въ свою меблированную квартирку въ улицѣ Pigalle, гдѣ къ нимъ вскорѣ присоединилось полдюжины другихъ длинноволосыхъ поэтовъ.

Стульевъ, конечно, не хватило, но Силери вытащилъ изъ темнаго чуланчика старый сундукъ, на которомъ могли помѣститься двое, а самъ, въ качествѣ хозяина, садился изрѣдка на мраморную доску камина. Общество чувствовало себя отлично, особенно когда какая-то старуха въ грязномъ чепцѣ, вѣроятно привратница, поставила на столъ, посреди комнаты, шесть бутылокъ пива, десятокъ разнокалиберныхъ стакановъ и свертокъ табаку съ мундштуками и гильзами.

Черезъ нѣсколько минутъ, среди страшныхъ облаковъ дыма, началось чтеніе стиховъ.

По знаку Силери, каждый изъ поэтовъ вставалъ и, не заставляя себя долго упрашивать, ставилъ стулъ передъ собой и опираясь одной рукой о спинку, декламировалъ сонетъ или элегію. Нѣкоторые изъ нихъ были очень комичны. Между прочимъ одинъ блѣдный, худощавый юноша, въ длинномъ стихотвореніи объяснялъ, что даже и гарема, какого нибудь азіатскаго сатрапа недостаточно, чтобъ удовлетворить его сладострастіе; а какой-то толстякъ, съ свѣжимъ румянцемъ, какъ у всѣхъ провинціаловъ, объявлялъ въ безконечныхъ строфахъ, что умретъ отъ чахотки, благодаря измѣнѣ любимой женщины, хотя въ сущности онъ жилъ самымъ спокойнымъ образомъ съ простой горничной.

Но не смотря на его смѣшную сторону, этотъ ареопагъ поэтовъ, знавшихъ вполнѣ свое ремесло, возбуждалъ въ Амедеѣ страхъ и уваженіе, и онъ смертельно поблѣднѣлъ отъ волненія, когда Силери воскликнулъ:

— За вами очередь, новичекъ. Прочтите намъ вашу «Траншею передъ Севастополемъ».

Однако Амедею удалось побороть свое смущеніе, и дрожащимъ голосомъ онъ прочелъ свой воинственный разсказъ.

Послѣдняя строфа поэмы была покрыта громкими рукоплесканіями и всѣ слушатели окружили его, горячо поздравляя.

— Превосходно!

— И совсѣмъ ново.

— Это будетъ имѣть громадный успѣхъ.

— Если нѣтъ, то что же наконецъ надо, чтобъ произвести впечатлѣніе на публику?

— Прочтите намъ еще что нибудь!

Успокоенный, ободренный поэтъ, овладѣвъ вполнѣ собою, прочелъ народную сценку, въ которой онъ излилъ всю свою нѣжную любовь къ бѣднымъ людямъ, нѣсколько стихотвореній, рисовавшихъ природу въ окрестностяхъ Парижа, и цѣлую серію сонетовъ, подъ названіемъ «Надежды любви», внушенныхъ ему любовью къ Маріи.

Всѣ удивлялись разнообразію и широтѣ его вдохновенія.

При каждомъ новомъ стихотвореніи ему шумно апплодировали. Сердце молодого человѣка наполнялось радостью при такомъ успѣхѣ. Всѣ подходили къ нему, изъявляли ему свое восхищеніе и крѣпко жали ему обѣ руки. Увы, многіе изъ присутствовавшихъ должны были впослѣдствіи причинить ему искреннее горе своею завистью и измѣною; но теперь они всѣ съ юношескою теплотою провозглашали его великимъ поэтомъ.

Какой это былъ упоительный вечеръ! Во второмъ часу ночи Амедей съ горящими отъ крѣпкихъ пожатій руками, съ сердцемъ и головою въ совершенномъ опьяненіи отъ похвалъ, весело вернулся домой по залитымъ луннымъ свѣтомъ пустыннымъ улицамъ.

XI.

Успѣхъ, который обыкновенно также хромаетъ какъ правосудіе, пустился бѣгомъ на встрѣчу къ Амедею. Въ Севильской кофейнѣ и въ собраніяхъ длинноволосыхъ много занимались зарождающимся поэтомъ. Его сонеты, появившіеся въ Осѣ, понравились нѣкоторымъ вліятельнымъ журналистамъ и они перепечатали отрывки изъ нихъ въ своихъ распространенныхъ газетахъ. Наконецъ, Жакелэ дней десять послѣ встрѣчи съ Амедеемъ продекламировалъ «Траншею подъ Севастополемъ» на блестящемъ представленіи въ Gaité въ бенефисъ знаменитаго, стараго драматическаго актера, находившагося въ крайней нуждѣ. Это драматическое торжество въ началѣ навѣвало скуку на обыкновенную парижскую публику первыхъ представленій, которая въ теплый майскій вечеръ наполняла душную залу. Фельетонисты дремали, углубившись въ своихъ креслахъ, и на красномъ фонѣ ложъ, дамскія лица, почти зеленыя подъ бѣлилами, выказывали полнѣйшее утомленіе послѣ длиннаго ряда зимнихъ удовольствій. Передъ хлороформированными слушателями медленно исчерпывалась слишкомъ длинная программа. Играли отрывки давно извѣстныхъ пьесъ, пѣли аріи изъ избитыхъ оперъ, которыми и шарманки уже пренебрегали. Передъ публикой, всегда той же самой, лицедѣйствовали тѣ же самые знакомые актеры, чѣмъ болѣе знаменитые, тѣмъ болѣе монотонные.

Но въ самый летаргическій моментъ этого тоскливаго вечера, когда актеры французской комедіи, сыгравъ торжественно одинъ актъ трагедіи, успѣли навѣять по возможности еще болѣе снотворное настроеніе, на сцену вышелъ Жакелэ. Еще ученикъ консерваторіи, появляющійся передъ публикою въ первый разъ и по особому разрѣшенію, онъ былъ совершенно неизвѣстенъ, казался лакеемъ въ неловко сидѣвшемъ на немъ черномъ фракѣ, и былъ слишкомъ малъ ростомъ не смотря на двѣ колоды картъ, которыя онъ засунулъ въ сапоги. Онъ смѣло выступилъ на подмостки, нахально поворачивая къ публикѣ свое бульдогоподобное лицо и громкимъ голосомъ, способнымъ разрушить Іерихонскія стѣны, началъ декламировать съ жаромъ поэму своего товарища. Онъ произвелъ громадный эффектъ. Въ этомъ нахальномъ актерѣ, съ не особенно благородной наружностью и въ этихъ художественныхъ стихахъ было что-то новое, скрывавшее какой то сюрпризъ для публики, пресыщенной всякимъ старьемъ. Тутъ были двѣ новинки: открытіе новаго поэта и новаго актера. Всѣ встрепенулись, даже разочарованные всѣмъ журналисты, даже анемичныя, на половину заснувшія дамы и когда Жакелэ произнесъ громогласно послѣднюю строфу, раздались общія рукоплесканія.

— А что дорогой, вотъ и успѣхъ, воскликнулъ онъ съ восхищеніемъ, подходя къ Віолету за кулисами: ты слышалъ какъ я имъ преподнесъ твои стихи?

И тотчасъ около сотни зрителей въ черныхъ фракахъ и бѣлыхъ галстукахъ окружили ихъ, прося представиться и автору и декламатору, жали имъ съ восторгомъ руки и поздравляли съ успѣхомъ. Да это дѣйствительно былъ успѣхъ, мгновенный, поразительный, какъ всегда бываетъ съ истиннымъ талантомъ.

Какой то маленькій, презимистый толстякъ, съ великолѣпными брилліантовыми запонками, также пришелъ пожать руку Амедею и хриплымъ голосомъ потребовалъ у него текста его поэмы.

— Я напечатаю ее на первой страницѣ завтрашняго нумера, молодой человѣкъ, прибавилъ онъ: а у меня расходится до десяти тысячъ экземпляррвъ. Я Викторъ Гальяръ, издатель «Шума». Что, согласны?

И онъ унесъ рукопись, не слушая благодарности поэта, который былъ внѣ себя отъ счастья, при мыслѣ, что его произведеніе понравилось знаменитому Барнуму парижской прессы и стихи его попадутъ на глаза двумъ стамъ тысячамъ читателей.

Да это былъ дѣйствительно успѣхъ и Амедей вкусилъ первую его горечь на слѣдующій же день, когда пришелъ въ Севильскую кофейную, которую онъ теперь постоянно посѣщалъ. Его стихи появились утромъ въ «Шумѣ», напечатанные большими буквами на манеръ афишъ, и съ похвальнымъ предисловіемъ самого Виктора Гальяра. Съ первой минуты Амедей замѣтилъ, что служитъ предметомъ всеобщаго вниманія, и длинноволосые поэты привѣтствовали его громкими поздравленіями. Но по кислымъ улыбкамъ и принужденнымъ взглядамъ нѣкоторыхъ изъ нихъ, впечатлительный юноша почувствовалъ, съ внезапною грустью, что ему уже завидовали.

— Я васъ предупредилъ, сказалъ ему Поль Силери, уводя его въ уголъ кофейной: — наши милые друзья недовольны и это вполнѣ понятно. Большая часть этихъ рифмоплетовъ чернорабочіе и они завидуютъ мастеру. Но, пожалуйста, дѣлайте видъ, что вы этого не замѣчаете, а то они никогда не простятъ вамъ, что вы отгадали ихъ дурныя мысли. И притомъ будьте къ нимъ снисходительны. Вы получили эполеты подпоручика, Віолетъ, не будьте строги къ бѣднымъ рядовымъ. Они въ сущности также сражаются за знамя поэзіи, а въ нашемъ полку много бѣдняковъ. Что касается до васъ, то вы должны воспользоваться вашимъ успѣхомъ. Теперь вы знамениты по крайней мѣрѣ на сорокъ восемь часовъ. Посмотрите и длиннобородые политики посматриваютъ на васъ съ удивленіемъ, а въ глазахъ этихъ доблестныхъ гражданъ поэтъ самое ничтожной, ненужное существо. Они еще признаютъ Виктора Гюго, и то благодаря его «Châtiments». Теперь — вы герой дня; не теряйте времени. Я только что встрѣтилъ на бульварѣ Масифа, издателя въ Passage des Princes. Онъ прочелъ «Шумъ» и ждетъ васъ. Отнесите ему завтра всѣ ваши стихи; ихъ хватитъ на цѣлую книгу. Масифъ издастъ ее на свой счетъ и она можетъ появиться черезъ мѣсяцъ. Вы во второй разъ не возбудите сочувствія въ толстомъ дуракѣ Гальярѣ, это была у него только мгновенная вспышка. Но все равно, я знаю ваши стихи и увѣренъ въ успѣхѣ. Впередъ къ славѣ. Положительно я лучше, чѣмъ я думалъ, и вашъ успѣхъ мнѣ доставляетъ удовольствіе.

Слова добраго товарища легко изгладили тяжелое чувство, испытанное Амедеемъ. Къ тому же онъ находился въ чаду такого упоенія, когда не вѣрится, что зло существуетъ. Онъ провелъ нѣсколько минутъ въ средѣ поэтовъ, стараясь быть съ ними любезнѣе и ласковѣе обыкновеннаго; но онъ торопился раздѣлить свою радость съ друзьями Жерарами и скорыми шагами направился къ Монмартскимъ высотамъ.

Его не ждали, и въ этотъ день обѣдъ сострялъ изъ постнаго супа и вчерашней вареной говядины, приправленной огурчиками, но Амедей принесъ съ собой не только обычный сладкій пирогъ, но еще два соуса, благодаря которымъ самая скромная пища кажется вкусной, именно — счастіе и надежду.

Всѣ въ улицѣ Saint Pierre уже прочли газеты, знали что поэма произвела фуроръ въ Gaité, видѣли ее на столбцахъ «Шума» и такъ были довольны, что начали цѣловать Амедея на обѣ щеки. Старушка вспомнила, что въ кладовой у нея осталось еще пять или шесть бутылокъ стараго шамбертена и въ этотъ моментъ никакая вооруженная сила не помѣшала бы ей пойти за бутылкой, болѣе всего покрытой пылью, чтобы выпить за здоровье тріумфатора. Что же касается до Луизы, то она просто сіяла. Во многихъ домахъ, гдѣ она давала музыкальные уроки при ней говорили о великолѣпныхъ стихахъ, напечатанныхъ въ «Шумѣ» и она очень гордилась, что авторъ ея другъ. Но всего радостнѣе для Амедея было то обстоятельство, что Марія впервые заинтересовалась поэзіею и нѣсколько разъ повторила ему:

— Знаете-ли, это превосходно ваше сраженіе. Вѣдь вы, Амедей будете знаменитымъ поэтомъ, у васъ впереди великолѣпная будущность.

Какія сладкія надежды онъ унесъ собою въ этотъ вечеръ въ свою маленькую комнату на вышкѣ. Онѣ грезились ему во снѣ и услаждали его мысли, когда на другое утро привратница принесла ему два письма.

Счастье продолжало ему улыбаться. Въ первомъ письмѣ было два стофранковыхъ билета съ карточкой Виктора Гадьяра, который еще разъ поздравлялъ Амедея и просилъ у него для газеты повѣсть или фантазію въ прозѣ. На другомъ конвертѣ молодой человѣкъ съ радостью узналъ почеркъ Мориса Роже.

— Я только что вернулся въ Парижъ, мой милый Амедей, писалъ Морисъ, и твой успѣхъ встрѣчаетъ меня. Мнѣ надо скорѣе тебя обнять и передать тебѣ всю мою радость. Приходи ко мнѣ въ четыре часа. Мы пообѣдаемъ и проведемъ весь вечеръ вмѣстѣ.

Какъ хороша и сладка кажется юношѣ жизнь въ это утро. Надѣвъ свою лучшую одежду, онъ весело спускается по старой улицѣ, гдѣ такъ благоухаютъ связки спаржи и корзины съ земляникой на прилавкахъ продавщицъ, покупаетъ на бульварѣ Сенъ-Мишель сѣрую поярковую шляпу и хорошенькій гастухъ въ честь весны и, завтракая въ Вольтеровской кофейной, мѣняетъ второй стофранковый билетъ, чтобы съ дѣтскимъ удовольствіемъ побрякивать въ карманѣ золотыми, добытыми его трудомъ. Въ министерство онъ заходитъ только на нѣсколько минутъ, получаетъ поздравленія со всѣхъ сторонъ и, взявъ отпускъ на этотъ день, отправляется съ рукописью своей будущей книги къ Масифу въ пассажъ Принцевъ.

Въ большомъ кабинетѣ убранномъ по стѣнамъ картинами и полками съ книгами въ богатыхъ переплетахъ, издатель молодыхъ поэтовъ, извѣстный своей великолѣпной черной бородкой и огромной лысиной, сначала холодно принимаетъ худощаваго юношу, но Амедей Віолетъ себя называетъ и тотчасъ же на лицѣ Масифа появляется улыбка, онъ крѣпко жметъ ему руку и съ любопытствомъ открываетъ рукопись.

— Посмотримъ; да, съ бѣлыми страницами и отдѣльными заглавіями, мы можемъ устроить 250 страницъ.

И дѣло быстро слажено. На гербовой бумагѣ пишется договоръ, по которому Масифъ принимаетъ на себя издержки перваго изданія въ тысячу экземпляровъ и обязуется платить съ каждаго экземпляра послѣдующихъ изданій по 50 сантимовъ. Амедей подписываетъ не прочитавъ, онъ проситъ одного возможно быстраго выхода книги.

— Будьте покойны, милый поэтъ. Черезъ три дня, вы получите первые корректурные листки, а черезъ мѣсяцъ появится книга.

Можетъ-ли это быть? Не снится-ли ему подобное счастье? Какъ онъ, Амедей, сынъ бѣднаго старика Віолета, мелкій чиновникъ министерства, увидитъ черезъ мѣсяцъ въ печати всѣ свои стихотворенія! Неизвѣстные читатели будутъ волноваться тѣмъ же, чѣмъ онъ волновался, страдать его страданіями, молодежь полюбитъ его и найдетъ въ его стихахъ отголосокъ своихъ чувствъ и ощущеній, женщины будутъ мечтать, держа въ рукахъ его книгу и повторять шепотомъ любимую строфу?

Ему непремѣнно надо подѣлиться своею радостью съ истиннымъ другомъ.

Онъ скачетъ въ улицу Monsieur le Prince. Бѣгомъ подымается на лѣстницу и бросается въ объятія Мориса, который сталъ еще красивѣе, еще изящнѣе прежняго. Онъ возмужалъ и на загорѣломъ лицѣ его свѣтятся золотистые усы.

— Я убѣжденъ, что твоя книга произведетъ фуроръ, говоритъ Морисъ, радуясь успѣху друга. Я всегда говорилъ, что ты настоящій поэтъ. Вотъ увидишь!

Что же касается собственно до него, то онъ также очень счастливъ, мать позволила ему покончить съ законовѣдѣніемъ и слѣдовать своему призванію; онъ найметъ мастерскую и примется за живопись. Это было рѣшено въ Италіи, гдѣ госпожа Роже видѣла, какъ онъ восторгался образцами искусствъ. Ахъ Италія, Италія! Онъ пускается въ безконечные разсказы о путешествіи, показываетъ Амедею покупки разнаго рода, которыя наполняютъ комнату. Онъ открываетъ папки полныя большими фотографіями.

— Вотъ посмотри Колизей, а это развалины Пастума, это античная фигура изъ Ватикана, а это фреска Микель Анджело! Не правда-ли какъ это хорошо?

Разсматривая картины, онъ вспоминаетъ все видѣнное, все испытанное то въ одномъ, то въ другомъ мѣстѣ, наконецъ добирается до Венеціи и разсказываетъ, какъ онъ на Riva dei Schlavoni бѣгалъ за настоящей венеціанкой.

Морисъ все тотъ же необузданный любитель женщинъ. Онъ въ этомъ сознается, даже этимъ хвастается съ юнымъ пыломъ, придающимъ ему еще болѣе прелести. Но бьетъ семь часовъ, пора обѣдать. Морисъ беретъ подъ руку Амедея и они отправляются въ одинъ изъ ресторановъ бульвара Сенъ-Мишель.

Во время обѣда, Морисъ разгорячившись шампанскимъ, продолжаетъ описывать свои похожденія въ Римѣ и Флоренціи. Такіе разговоры опасны для Амедея. Съ нѣкоторыхъ поръ невинность начинаетъ тяготить наивнаго поэта и сегодня у него въ карманѣ нѣсколько золотыхъ, которые звеня, вызываютъ его на удовольствіе. Пока Морисъ, опираясь локтями на столъ, разсказываетъ ему свои любовные подвиги, Амедей смотритъ на широкій тротуаръ, гдѣ подъ свѣтомъ газовыхъ фонарей, ярко освѣщающихъ весеннюю листву, проходятъ женщины, въ свѣтлыхъ платьяхъ, кивая головой знакомымъ студентамъ. Въ воздухѣ что-то возбуждающее и вставъ изъ-за стола Амедей напоминаетъ Морису, что сегодня четвергъ, и ночной праздникъ у Бюлье.

— Не зайдемъ-ли мы туда? прибавляетъ онъ.

— Охотно отвѣчаетъ Морисъ: А Віолетъ, ты начинаешь расправлять крылышки. Пойдемъ къ Бюлье. Я не прочь удостовѣриться въ томъ, что еще люблю парижанокъ.

Они закуриваютъ папироски и направляются къ обсерваторіи. На широкой улицѣ, по тому же направленію, мчатся коляски съ дамами, въ шляпкахъ съ цвѣтами и въ свѣтлыхъ весеннихъ туалетахъ, и каждую минуту оба пріятели наталкиваются на кучки громко распѣвающихъ студентовъ.

Вотъ и Бюлье. Они переступаютъ черезъ ярко освѣщенный подъѣздъ и уже на самой лѣстницѣ, ведущей въ знаменитый публичный балъ, ихъ захватываетъ удушливый запахъ пыли, газа и человѣческаго тѣла. Во всѣхъ французскихъ маленькихъ городахъ, много найдется докторовъ, нотаріусовъ и мировыхъ судей, которые часто съ сожалѣніемъ вспоминаютъ эту удушливую вонь, даже прогуливаясь въ свѣжій вечеръ въ полѣ, подъ звѣзднымъ сводомъ небесъ, потому что она примѣшивается въ ихъ воспоминаніяхъ, къ той небольшой дозѣ поэзіи, которую они когда-либо видѣли въ жизни; но въ сущности Бюлье ужасное мѣсто, гдѣ среди трехъ или четырехъ тысячной толпы въ облакахъ пыли и табачнаго дыма, подъ звуки шумнаго оркестра, танцующія пары кривляются, высоко подымая ноги.

— Какая толпа! сказалъ Амедей, которому сразу опротивѣло это зрѣлище. Пойдемъ въ садъ.

Тутъ страшный свѣтъ отъ газа, куртины похожія на старыя декораціи, гротъ сдѣланный изъ пробки съ маленькимъ фонтаномъ. Но все же тутъ можно подышать воздухомъ.

— Ей двѣ бутылки содовой воды, сказалъ Морисъ, ударяя по столу тросточкой.

И оба друга усѣлись около аллеи, гдѣ постоянно двигается толпа. Не прошло и двухъ минутъ, какъ двѣ женщины останавливаются передъ ними.

— Здравствуй Морисъ, сказала одна изъ нихъ повыше ростомъ, толстая брюнетка съ яркимъ румянцомъ на лицѣ.

— А Марго, воскликнулъ молодой человѣкъ — хочешь выпить что-нибудь? Присядь на минутку съ твоей подругой. Знаешь, она просто прелесть. Какъ ее зовутъ?

— Розиной, почти скромно отвѣчаетъ молодая дѣвушка лѣтъ восемнадцати.

Не смотря на бѣлокурые завитки, спускающіеся на глаза, у ней еще нѣтъ нахальнаго вида. Это очевидно дебютантка.

— Подойдите сюда, Розина, дайте на себя посмотрѣть, продолжаетъ Морисъ ласково, сажая молодую дѣвушку подлѣ себя. А тебѣ, Марго, я позволяю быть мнѣ невѣрной въ пользу моего друга Амедея, и хотя онъ поэтъ, но у него сегодня случайно есть деньги въ карманѣ и онъ можетъ заплатить за твой ужинъ.

Какъ всегда и вездѣ, эгоистъ Морисъ выбралъ себѣ львиную долю, и Амедей, слушая только однимъ ухомъ болтовню толстухи Марго, сидѣвшей съ нимъ рядомъ и уже упрашивавшей его сдѣлать на ея имя акростихъ, любуется миловидною Розиною, которой его другъ нашептывалъ разныя глупости. Но поэтъ считаетъ Мориса неизмѣримо выше себя и находитъ вполнѣ естественнымъ, чтобы онъ выбралъ себѣ самую красивую изъ двухъ женщинъ. Но все равно, сегодня Амедей хочетъ также повеселиться. У Марго, только что снявшей перчатку, чтобы выпить стаканъ сиропу, красныя руки и она, кажется, глупа какъ пробка, но она все же красивая женщина и поэтъ начинаетъ также нашептывать ей что-то на ухо.

Оркестръ громко наигрываетъ польку и Морисъ долженъ возвысить голосъ, чтобы говорить съ другомъ, онъ зоветъ его нѣсколько разъ по имени и разъ, наконецъ, по фамиліи. Неожиданно хорошенькая Розина вздрагиваетъ, пристально смотритъ на поэта и говоритъ съ удивленіемъ:

— Какъ васъ зовутъ, Амедеемъ Віолетомъ?

— Да, конечно.

— Но тогда я съ вами такъ часто играла, когда была маленькой дѣвочкой.

— Какъ со мной?

— Да, вспомните Розину, маленькую Розину Комбарье. У госпожи Жераръ, жены гравера, въ улицѣ Nôtre Dame des Champs. Не мало мы играли съ ея дочерьми. Какая странная встрѣча.

Воспоминаніе о дѣтствѣ, фамилія Жераровъ, произнесенная въ такомъ мѣстѣ, горечь при мысли, что онъ знавалъ эту несчастную дѣвушку невиннымъ ребенкомъ, — все это наполняетъ сердце молодого человѣка необычайною грустью, и онъ только въ состояніи промолвить дрожащимъ отъ состраданія голосомъ:

— Какъ! это вы?

Она краснѣетъ и въ смущеніи опускаетъ глаза.

У Мориса много такта, и замѣтивъ волненіе Амедея и Розины, онъ чувствуетъ себя лишнимъ.

— Пойдемъ, Марго, весело говоритъ онъ, вставая съ мѣста, мнѣ кажется эти дѣти желаютъ поговорить наединѣ о своихъ дѣтскихъ воспоминаніяхъ. Откажись отъ акростиха, дай мнѣ руку и пойдемъ посмотрѣть на танцы.

Оставшись одинъ съ Розиною, Амедей грустно всматривается въ нее. Она очень хорошенькая, несмотря на блѣдность. Это истая дочь парижскихъ предмѣстьевъ, которая нарядна въ ситцевомъ платьѣ, съ простымъ цвѣткомъ въ шляпкѣ и питается однимъ салатомъ, чтобы имѣть денегъ на покупку красивыхъ ботинокъ и перчатокъ въ восемнадцать пуговицъ.

Хорошенькая блондинка также смотритъ на Амедея и въ ея карихъ глазкахъ появляется робкая улыбка.

— Однако, произноситъ она, вы не должны особенно сокрушаться, что нашли у Бюлье дѣвочку, съ которой вы играли въ прятки у старика Жерара. Было-бы гораздо удивительнѣе, если бы я сдѣлалась важной барыней. Я, правда, не примѣрнаго поведенія. Но я работаю, и не думайте, что я бросаюсь на шею первому встрѣчному. Вашъ другъ очень хорошъ собою и очень милъ, но я только приняла его любезности потому, что онъ знакомъ съ Марго, тогда какъ вы, дѣло другое. Я очень счастлива, что могу поговорить съ вами. Мнѣ это напоминаетъ старушку Жераръ, которая такъ была добра ко мнѣ. Что съ нею сталось? Что дѣлаютъ ея мужъ и дочери?

— Самъ Жераръ умеръ, отвѣчаетъ Амедей, но дамы здоровы. Я часто видаюсь съ ними.

— Не говорите имъ, что вы со мною встрѣтились. Если-бы у меня была такая хорошая мать, какъ у этихъ барышень, то моя судьба была-бы иная. Но, вспомните, отецъ мой занимался только одной политикой. Въ пятнадцать лѣтъ онъ меня помѣстилъ въ мастерскую къ одной цвѣточницѣ, и ея любовникъ, ужасный человѣкъ, совратилъ меня съ истиннаго пути. Собственно у отца моего, Комбарье, теперь странное ремесло. Онъ редакторъ какой-то республиканской газеты и высиживаетъ по мѣсяцамъ въ тюрьмѣ. Я все еще цвѣточница и у меня былъ другъ — медицинскій студентъ. Но онъ на-дняхъ уѣхалъ военнымъ врачемъ въ Алжирію. Я скучала одна, и сегодня толстая Марго, съ которой я познакомилась у насъ въ магазинѣ, привела меня сюда для развлеченія. Но, что вы подѣлываете? Вашъ пріятель сказалъ, что вы поэтъ. Вы значитъ сочиняете романсы. Я до сихъ поръ очень люблю романсы. Помните, какъ я однимъ пальцемъ разыгрывала аріи на старомъ фортепіано г-жи Жераръ? Вы тогда были такимъ милымъ мальчикомъ, тихимъ, нѣжнымъ, какъ дѣвочка. У васъ и теперь все тѣ-же добрые голубые глаза, хотя вы стали брюнетомъ. Я ихъ узнаю. Нѣтъ, вы не можете себѣ представить, какъ я рада, что мы встрѣтились.

Она продолжаетъ болтать, вспоминать прошлое и когда говорятъ о Жерарахъ, принимаетъ почтительный тонъ, который очень правится Амедею. Онъ догадывается, что эта бѣдная дѣвушка должна терять голову при первомъ поцалуѣ, но она по крайней мѣрѣ сохранила достояніе всѣхъ бѣдняковъ — простодушное сердце и веселость. Убаюканный ея болтовнею, онъ смотритъ на нее вспоминаетъ прошлое и приходитъ въ какое-то странное упоеніе.

Оркестръ съ трескомъ начинаетъ новую кадриль и Розина на минуту умолкаетъ.

— Знаете-ли вы, говоритъ ей поэтъ, что вы стали очень хорошенькой, у васъ прелестный матовый цвѣтъ лица, Розина!

— О, моя блѣдность — это нездоровая блѣдность, не блѣдность богатыхъ людей, отвѣчаетъ гризетка съ горечью, но тотчасъ прибавляетъ прежнимъ веселымъ тономъ: скажите, Амедей, развѣ Марго вамъ дѣйствительно понравилась, что вы тотчасъ же начали за ней ухаживать.

Амедей живо протестуетъ. Эта толстая Марго. Нѣтъ, никогда въ жизни.

— Знаете что, Розина, признаюсь, я пришелъ сюда чтобы повеселиться, въ мои года это позволительно, неправда-ли? Но это мѣсто мнѣ противно. У васъ, конечно, здѣсь нѣтъ rendez-vous ни съ кѣмъ? Ну, такъ дайте мнѣ руку и уйдемъ отсюда… Далеко-ли вы живете?

— Въ Avenue d’Orléans.

— Позвольте мнѣ проводить васъ.

Она соглашается и встаетъ. Они выходятъ изъ залы и поэту кажется, что рука хорошенькой дѣвушки вздрагиваетъ въ его рукѣ; но на пустынномъ бульварѣ, освѣщенномъ луной, Розина дѣлается задумчива и опускаетъ глаза, когда Амедей ищетъ ея взгляда въ темнотѣ.

Какое сладкое чувство волнуетъ сердце молодого человѣка, оно бьется при мысли, что ему стоитъ только сказать слово, чтобы сорвать этотъ цвѣтокъ. Розина взволнована не менѣе его. Оба мѣняются только самыми ничтожными фразами.

— Какая прелестная ночь?

— Да, такъ легко дышется!

И они продолжаютъ свой путь въ упоительномъ молчаніи.

Наконецъ они остановились передъ домомъ, гдѣ живетъ Розина. Медленно она подымаетъ руку, чтобъ позвонить. Тогда Амедей съ большимъ усиліемъ и глухимъ отъ волненія голосомъ, проситъ позволенія подняться къ ней, чтобы посмотрѣть ея комнатку.

Но она долго на него смотритъ и съ нѣжною грустью тихо произноситъ:

— Нѣтъ, положительно нѣтъ, будемте благоразумными. Сегодня я нравлюсь вамъ, Амедей, и вы видите, что и вы мнѣ по вкусу. Мы другъ друга знали въ дѣтствѣ, неожиданно свидѣлись и кажется такъ было бы хорошо полюбить другъ друга. Но это было бы чистое сумасшествіе, повѣрьте мнѣ и даже это было бы не совсѣмъ хорошо. Лучше не входите ко мнѣ. Забудьте хорошенькую дѣвушку, которую вы встрѣтили у Бюлье съ толстой Марго и помните только вашу маленькую товарку, въ улицѣ Notre-Dame des Champs. Чистое дѣтское воспоминаніе лучше всякаго минутнаго увлеченія. Не будемъ его портить, Амедей, и разстанемся добрыми друзьями.

Прежде чѣмъ молодой человѣкъ нашелся что отвѣтить, раздался звонокъ. Розина нѣжно улыбнулась Амедею, послала ему воздушный поцѣлуй и быстро скрылась за дверью, которая съ шумомъ затворилась.

Въ первую минуту поэтъ разсердился. Но онъ не сдѣлалъ и двадцати шаговъ по тротуару, какъ уже съ раскаяніемъ думалъ: «Она права». Эта бѣдная, падшая дѣвушка, сохранила въ глубинѣ своей души остатокъ стыдливости, которой у него въ эту минуту не хватило и несмотря на обманутыя надежды, онъ счастливъ, что въ его сердцѣ растетъ чувство уваженія къ женщинѣ.

XII.

Уже съ мѣсяцъ, книга Амедея Віолета подъ названіемъ «Поэмы съ натуры» красовалась въ свѣтло-голубой оберткѣ на окнахъ у книгопродавцевъ, и еще не утихло въ севильской кофейнѣ волненіе, произведенное успѣхомъ ея и похвальными статьями, появившимися во многихъ газетахъ. Понятно это волненіе происходило только между длинно-волосыми, а длинно-бородые не занимались такими пустяками; какъ извѣстно они презираютъ и поэзію и поэтовъ. Къ тому же ихъ тогда занимали дѣла поинтереснѣе этого: во первыхъ, свергнуть тогдашнее правительство, а потомъ перемѣнить карту Европы. Для первой цѣли надо было прежде составлять заговоръ, а потомъ дѣлать баррикады. Ничего не было легче, какъ быть заговорщикомъ, всѣ были заговорщиками въ севильской кофейнѣ. Французскому характеру свойственно составлять заговоры въ публичныхъ мѣстахъ. Какъ только французъ поступитъ въ тайное общество, первая его забота поспѣшить въ любимый кабачекъ, и передать подъ строжайшимъ секретомъ, пріятелямъ, съ которыми онъ не болѣе пяти минутъ знакомъ, цѣль заговора, имена заговорщиковъ, мѣсто, дни и часы собраній, лозунгъ и т. д. Послѣ этого конечно онъ съ удивленіемъ видитъ появленіе полиціи и уничтоженіе предпріятія, подготовленнаго въ такой тайнѣ. Подобнымъ образомъ поступали длинно-бородые севильской кофейни и естественно всѣ ихъ заговоры неудавались.

Въ этомъ храмѣ анархіи также очень усердно изучалось умѣніе дѣлать баррикады. Эта спеціальная часть, наука фортификаціи, имѣла многихъ Вобановъ. Быть профессоромъ въ баррикадномъ дѣлѣ, было титуломъ, которымъ гордились въ севильской кофейнѣ и съ удовольствіемъ отпечатали бы его на визитныхъ карточкахъ. Надо замѣтить, что преподаваніе не было только теоретичнымъ. Конечно, принимая въ соображеніе полицію, нельзя было давать вполнѣ практическіе уроки будущимъ заговорщикамъ; но было прекрасное средство выйти изъ этого, затрудненія, игра въ домино. Нельзя себѣ вообразить, какой революціонный видъ принимали эти невинныя костяшки въ рукахъ завсегдателей кофейни. Представляя собою въ миніатюрѣ камни мостовыхъ, они служили для постройки на мраморныхъ столахъ, маленькихъ, но весьма сложныхъ баррикадъ, со всевозможными бастіонами, куртинами и контрзскарпами, а кто не былъ въ секретѣ, могъ бы подумать, что длиннобородые просто играли въ домино.

Что же касается до внѣшней политики, до передѣлыванія карты Европы, то это было только забавой для длинно-бородыхъ, придавая двойной интересъ игрѣ въ карты. Дѣйствительно пикантное удовольствіе, считая сто въ пикетѣ, освободить Польшу, или показывая короля въ экартѣ, дозволить русскимъ занятіе Константинополя. Однако нѣкоторые, самые серьезные длиннобородые занимались спеціально международными вопросами и рѣшали трудную задачу европейскаго равновѣсія. Одинъ изъ этихъ глубокихъ дипломатовъ былъ убѣжденъ, что за два милліарда папа согласится отдать Римъ итальянцамъ, а другой, избралъ своею спеціальностью, дѣлать серьезныя предостереженія Англіи, угрожая ей въ самомъ близкомъ будущемъ, потерей Индіи и другихъ ея колоній.

И такъ длинно-бородые, всецѣло поглощенные важными вопросами, не обращали вниманія на литературу и не интересовались книгою Амедея Віолета; но за то между длинно-волосыми, волненіе было большое. Они были внѣ себя отъ злобы. Первый восторгъ, возбужденный въ ихъ средѣ стихами Амедея, былъ мимолетный. Они теперь относились съ жестокой строгостью къ молодому собрату, имѣвшему успѣхъ. Первое изданіе «Поэмы съ натуры» было уже распродано и Масифъ готовилъ второе. Буржуазная публика была въ восторгѣ отъ этой книги, ее раскупали, читали и можетъ быть переплетали. О ней отзывались съ похвалой въ самыхъ распространенныхъ газетахъ. Говорили даже, что Віолетъ, побужденный къ тому своимъ пріятелемъ Жакелэ, началъ писать большую комедію въ стихахъ, и что французскій театръ, по преимуществу буржуазный, обѣщалъ принять ее на свою сцену. Но если Амедей такъ нравился публикѣ, онъ значитъ самъ былъ представителемъ буржуазіи. Какъ они этого сразу не замѣтили? Какой туманъ застилалъ ихъ глаза, когда они прослушавъ стихи Амедея на вечерѣ у Силери, приняли пошлость за простоту, сентиментальное хныканье за искреннее чувство и грубое рифмоплетство за чистое художество. Но теперь уже онъ ихъ не проведетъ. Поэтому столы, около которыхъ группировались поэты, были мѣстомъ пытки для Амедея Віолета, и его поэмы ежедневно между пятью и семью часами пополудни подвергались анатомическому сѣченію. Добрый Поль Силери, съ иронической улыбкой на губахъ, старался изрѣдка, отстаивать своего друга, но напрасно. Литературные палачи, готовые разодрать на куски книгу товарища, бываютъ безжалостнѣе инквизиціи.

Конечно, когда появлялся самъ Амедей, длинно-волосые мѣняли тотчасъ разговоръ, начинали разсказывать какой-нибудь ничтожный случаи, прочитанный въ вечерней газетѣ. Но, Амедей, обладая впечатлительной натурой, отлично замѣчалъ, что былъ предметомъ затаенной ненависти длинно-волосыхъ, и сталъ очень рѣдко заходить въ севильскую кофейную единственно, чтобы пожать руку Поля Силери, который за исключеніемъ нѣсколькихъ ироническихъ улыбокъ, остался вѣрнымъ и добрымъ пріятелемъ.

Здѣсь онъ однажды увидалъ прежняго сотоварища по лицею, Артюра Папильона и очень удивился, что этотъ адвокатъ съ умѣренными взглядами, находился въ средѣ ярыхъ революціонеровъ. Но Папильонъ, лишь только замѣтилъ Амедея, простился съ группою политиковъ, подошелъ съ поздравленіями къ автору «Поэмы съ натуры», повелъ его на бульваръ, и открылъ ему ключъ этой тайны.

Всѣ старыя партіи соединялись противъ имперіи, въ виду будущихъ выборовъ. Орлеанисты и республиканцы были на время лучшими друзьями. Онъ самъ, только что съ успѣхомъ представившій диссертацію на доктора правъ, дѣйствовалъ въ пользу одного изъ оставшихся членовъ іюльскаго правительства, который оставшись вдали отъ дѣлъ съ 1852 года, согласился выступить кандидатомъ либеральной оппозиціи въ департаментѣ Сены и Уазы. Папильонъ распинался, чтобы обезпечить побѣду своего патрона и пришелъ въ севильскую кофейную, чтобы условиться о благосклонномъ нейтралитетѣ, непримиримыхъ газетъ.

— Ахъ, другъ мой, какъ однако же трудно бороться съ оффиціальнымъ кандидатомъ! сказалъ онъ солидно. Но принципалъ удивительный человѣкъ. Онъ катается по цѣлымъ днямъ въ третьемъ классѣ на желѣзныхъ дорогахъ въ округѣ, развивая свою программу странствующимъ поселянамъ и мѣняя вагонъ на каждой станціи. Это просто геніальная мысль. Подвижныя публичныя засѣданія! Эта идея вошла ему въ голову при воспоминаніи объ одномъ арфистѣ, который четыре раза въ день ѣздилъ изъ Гавра въ Гонфлеръ, не переставая играть на пароходѣ «Il baccio». Да, намъ надо принимать всевозможныя мѣры. Префектъ ни передъ чѣмъ не останавливается въ борьбѣ съ нами. Онъ распространилъ клевету, что будто мы вольтеріянцы, враги всякой религіи, и желаемъ уничтожить всѣхъ священниковъ. Къ счастію у насъ еще впереди четыре воскресенія. До дня выборовъ принципалъ успѣетъ причаститься за обѣдней, въ четырехъ самыхъ важныхъ приходахъ. Вотъ вамъ и отвѣтъ. Если такого человѣка не выберутъ, положительно слѣдуетъ отказаться отъ выборнаго начала.

— А ты, дружокъ, продолжалъ Папильонъ что подѣлываешь? Знаешь, ты пользуешься громаднымъ успѣхомъ. На дняхъ, на вечерѣ у графини Фонтэнъ, — дочери маршала Лельевръ… вдова министра при Луи-Филиппѣ, Жакелэ продекламировалъ твою «Траншея подъ Севастополемъ» и произвелъ большой эфектъ. Какой голосъ у Жакелэ. У насъ между адвокатами нѣтъ ничего подобнаго. Счастливый поэтъ, я видѣлъ твою книгу въ будуарѣ многихъ хорошенькихъ дамъ. Я надѣюсь ты бросишь севильскую кофейную и всѣхъ этихъ нечесанныхъ писакъ. Надо тебѣ ѣздить въ свѣтъ, это необходимо для писателя и я тебя представлю въ аристократическіе салоны.

Въ послѣднее время, Амедей чувствовалъ охлажденіе къ литераторамъ, между которыми онъ такъ недавно пользовался популярностью; многое въ нихъ положительно его отталкивало. Но какъ ему ѣздить въ свѣтъ, его воспитаніе было такое скромное, съумѣетъ ли онъ держаться тамъ какъ слѣдуетъ? Онъ былъ очень гордъ и, боялся быть смѣшнымъ. Къ тому-же его успѣхъ былъ еще только платоническій. Онъ все еще бѣденъ и продолжаетъ жить въ прежней квартирѣ. Конечно, черезъ нѣсколько дней Мосифъ отдастъ ему пятьсотъ франковъ за второе изданіе его книги, но что значитъ эта горсть золота.

— Этого достаточно, заявляетъ адвокатъ, которому очень хочется похвастаться своимъ другомъ: — болѣе чѣмъ достаточно, чтобы купить приличное бѣлье и хорошо сшитый фракъ. А это главное. Хорошія манеры состоятъ главнымъ образомъ въ умѣніи молчать. Съ твоею тонкою, гибкою натурой ты скоро сдѣлаешься джентельменомъ, тѣмъ болѣе ты не дуренъ собою, у тебя интересная блѣдность, и я убѣжденъ, что ты понравишься всѣмъ дамамъ. Теперь у насъ начало іюля и Парижъ почти пустой. Но графиня Фонтэнъ никогда не уѣзжаетъ раньше каникулъ, т. е. отпуска своего внука, лицеиста. До конца мѣсяца салонъ графини открытъ каждый вечеръ и тамъ встрѣчаются всѣ извѣстныя личности, засидѣвшіяся въ Парижѣ или находящіяся тутъ проѣздомъ. Она очень любезная и знатная старуха. Она любитъ писателей, когда они хорошо себя держатъ. Потому не будь дуракомъ и закажи себѣ фракъ. Представившись этой дамѣ, другъ мой, ты можешь быть черезъ какія нибудь пятнадцать лѣтъ, академикомъ… И такъ рѣшено.

На слѣдующей недѣлѣ Амедей дебютировалъ въ свѣтѣ.

Хотя привратница, помогая ему одѣться и завязать бѣлый галстухъ сказала: «Какимъ вы были бы хорошенькимъ женихомъ господинъ Віолетъ», но у поэта сильно бьется сердце въ ту минуту, когда онъ съ Папильономъ подъѣзжаетъ къ старинному дому въ улицѣ Belle-Shasse, гдѣ живетъ графиня Фонтэнъ.

Съ самой передней, подъ строгими взорами четырехъ торжественныхъ лакеевъ въ шелковыхъ чулкахъ, Амедей чувствуетъ себя также неловко, какъ еслибы онъ стоялъ передъ судомъ. Но дверь растворяется въ ярко освѣщенную гостиную, и Артюръ Павильонъ торжественно представляетѣ робкаго Амедея хозяйкѣ дома.

Это особа шестидесяти лѣтъ, самаго обширнаго объема, съ бѣлой камеліей въ буромъ парикѣ, и лицомъ, густо покрытымъ пудрой, отличается гордой осанкой и великолѣпными глазами, повелительный взглядъ которыхъ смягченъ ласковой улыбкой, нѣсколько ободряющей Амедея. Она говоритъ, что очень апплодировала прелестнымъ стихамъ господина Віолета, которые декламировалъ Жакелэ, на послѣдней ея середѣ и только что прочла съ большимъ удовольствіемъ его «Поэмы съ натуры». Она благодаритъ Папильона, что онъ привезъ къ ней своего друга, съ которымъ она очень рада познакомиться.

Амедей въ большомъ затрудненіи, что отвѣтить на такой банальный, но весьма любезно выраженный комплиментъ. Къ счастью, онъ освобожденъ отъ этого труда, появленіемъ какой-то старой, худощавой, нарядной дамы, на встрѣчу которой бросается графиня, съ необычайною живостью и радостнымъ восклицаніемъ: Madame la Maréchale. Амедей вслѣдъ за товарищемъ, направляется въ отдаленный уголъ гостиной, и оттуда начинаетъ разсматривать все окружающее его.

Громадная гостиная въ стилѣ первой Имперіи, покрыта вся, какъ стѣны, такъ и мебель желтымъ атласомъ и украшена рѣзными золочеными арматурами. Только двѣ картины нѣсколько оживляютъ монотонность стѣнъ. Одна работы Гро портретъ отца графини Фонтэнъ, знаменитаго маршала Лельевра, герцога Эйла барабанщика на мосту въ Аодѣ, одного изъ храбрѣйшихъ сподвижниковъ Наполеона. Онъ представленъ верхомъ въ полной формѣ, съ огромной шляпой, украшенной бѣлыми перьями, и съ синимъ бархатнымъ жезломъ въ рукахъ. Другая картина на мольбертѣ, освѣщенная лампою съ рефлекторомъ, образцовое произведеніе Енгра, прелестный медальонъ молодой дѣвушки, портретъ хозяйки въ восемнадцать лѣтъ.

Артюръ Папильонъ, шепотомъ объясняетъ Амедею, что гостиная госпожи Фонтэнъ, нейтральная почва открытая всѣмъ партіямъ. Дочь маршала первой Имперіи, графиня сохранила сношенія съ приверженцами тюльерійскаго двора, хотя она вдова одного изъ доктринеровъ послѣдователей Ройе-Каллара, бывшаго два раза членомъ министерства Гизо и умершаго съ отчаянія послѣ 48 года и 2 декабря. Къ тому-же братъ графини, теперешній герцогъ Эйлау, женился въ 1829 году на одной изъ богатѣйшихъ аристократокъ Сенъ-Жерменскаго квартала. Благодаря всѣмъ этимъ счастливымъ обстоятельствамъ, въ либеральномъ салонѣ графини можно было встрѣтиться съ представителями древней аристократіи съ орлеанистами и даже съ хорошо воспитанными республиканцами; кромѣ того любезная хозяйка умѣла привлекать въ свою гостиную ученыхъ, писателей, артистовъ, знаменитостей всякаго рода и молодыхъ, хорошенькихъ женщинъ.

Такъ какъ сезонъ уже оканчивался, то въ этотъ вечеръ собраніе у графини Фонтэнъ было не особенно многолюдно. Но все-таки, пренебрегая не важными особами, предки которыхъ были можетъ быть подобраны у еврея Исаара, Папильонъ указываетъ пріятелю на нѣсколькихъ знаменитостей. Вотъ напримѣръ, съ Почетнымъ Легіономъ на грязномъ поношенномъ фракѣ, великій геологъ Форжераль, одинъ изъ самыхъ большихъ интригантовъ между учеными, съумѣвшій устроить себѣ двадцать выгодныхъ синекуръ и которому одинъ изъ собратовъ по Институту написалъ заранѣе эпитафію: «Здѣсь лежитъ Форжераль, на единственномъ мѣстѣ коего онъ не добивался». Высокій старецъ съ почтеннымъ видомъ и сѣдой головой, Дюсо-дю-Фоссе, филантропъ по профессіи, непремѣнный членъ всѣхъ благотворительныхъ обществъ, сенаторъ и бывшій перъ Франціи. У камина, въ любимой своей позѣ, стоитъ знаменитый государственный человѣкъ іюльской монархіи, педантъ съ головы до ногъ, доктринерскому упрямству котораго обязано своимъ паденіемъ іюльское правительство; его почтительно слушаетъ одинъ республиканскій ораторъ, красныя убѣжденія котораго начинаютъ сильно линять.

Хотя Амедей принадлежитъ къ тому возрасту, когда чувство уваженія еще развито, но всѣ знаменитости, имена которыхъ почтительно произносятся Папильономъ, не производятъ на поэта, такого впечатлѣнія какъ личности принадлежащія къ литературѣ и искусству. Разсматривая ихъ молодой человѣкъ былъ нѣсколько смущенъ, какое существовало разногласіе между ихъ физіономіями и свойствомъ ихъ таланта. Поэтъ Леруа-де-Соль, правда, имѣетъ гордую осанку и львиную голову, соотвѣтствующія его благороднымъ стихамъ, но за то Едуардъ Дюрошэ Веронезъ XIX вѣка, художникъ роскоши и радости, грубый толстякъ, съ взъерошенными усами; а Теофиля Сони, изящный разскащикъ и любимый романистъ свѣтскихъ дамъ, поражалъ краснымъ носомъ и жесткой бородкой стараго капитана пограничной стражи.

Но всего болѣе привлекали вниманіе Амедея свѣтскія женщины, которыхъ онъ видѣлъ впервые вблизи. Нѣкоторыя изъ нихъ старыя и страшно уродливыя. Усыпанныя драгоцѣнными камнями онѣ казались еще болѣе безобразными, а открытыя худощавыя или дряблыя шеи, что обязательно на вечерахъ Графини Фонтэнъ, также смѣшны какъ гусарскій долманъ на старомъ плѣшивомъ полковникѣ съ громаднымъ животомъ. Передъ раскрашенными старухами, молодой человѣкъ съ ужасомъ чувствуетъ, что въ немъ улетучивается всякое уваженіе къ старости. Онъ останавливаетъ свои взгляды на молодыхъ и хорошенькихъ женщинахъ, въ полномъ цвѣту красоты, но невольно смущается обильемъ обнаженнаго женскаго тѣла. Онъ выросъ посреди пуританскихъ обычаевъ мелкой Парижской буржуазіи и невольно опускаетъ глаза. Онъ вспоминаетъ Марію Жераръ, простенькую, свѣженькую, въ скромномъ темномъ платьѣ, и естественно отдастъ предпочтеніе этому нѣжному розовому бутону передъ всѣми пышными піонами.

Однако любезная графиня снова подходитъ къ поэту и къ его великому ужасу проситъ его, прочесть что нибудь. Онъ долженъ исполнить ея желаніе и дрожащимъ голосомъ декламируетъ одно изъ своихъ произведеній. Всѣ декольтированные піоны, ничего не понимающіе въ стихахъ, но находящіе довольно красивымъ этого брюнета съ голубыми глазами, и грустнымъ глубокимъ взглядомъ, хлопаютъ ему насколько позволяютъ ихъ узкія перчатки. Его окружаютъ, и со всѣхъ сторонъ сыпятся комплименты. Госпожа Фонтэнъ представляетъ его знаменитому поэту Леруа-де-Соль, который поздравляетъ его и приглашаетъ покровительственнымъ тономъ зайти къ нему.

Наконецъ, выпивъ чашку чаю и получивъ приглашеніе къ обѣду на будущій вторникъ, поэтъ улетучивается.

— Вотъ ты и пущенъ въ ходъ, восклицаетъ Папильонъ на улицѣ.

Это правда. Во вторникъ онъ обѣдаетъ у Графини Фонтэнъ, хотя въ этомъ аристократическомъ домѣ, благодаря быстро богатѣющему буфетчику Адольфу, рыба сомнительной свѣжести, а вина самыя дешевыя. Все это было бы ничего, еслибъ обѣдъ былъ веселый, но государственный дѣятель, погубившій, самъ того не замѣчая, бѣднаго Луи-Филиппа, произноситъ длинную рѣчь на счетъ того, что еслибы его послушали, іюльскія династіи занимали бы престолъ до сихъ поръ, а сосѣдка Амедея старуха съ отвислыми губами, строго экзаменовала его на счетъ поэтовъ XIX вѣка.

Послѣ перваго вечера и перваго обѣда, Амедею пришлось сдѣлать безконечное число визитовъ и всегда онъ видѣлъ однѣхъ и тѣхъ же свѣтскихъ дамъ, слышалъ тѣ-же свѣтскіе разговоры.

Сначала онъ вѣрилъ всей этой лжи, этимъ гримасамъ, фальшивымъ улыбкамъ обнаруживающимъ фальшивые зубы. На первый взглядъ въ свѣтскихъ гостиныхъ все изящно, гармонично, деликатно.

Но скоро приходитъ разочарованье и Амедей понимаетъ всю пустоту, всю фальшь свѣтской комедіи. Но онъ не ощущаетъ ни малѣйшаго негодованія а искренно сожалѣетъ, несчастныхъ свѣтскихъ людей, приговоренныхъ къ вѣчному лицемѣрію и скукѣ. Но рядомъ съ этимъ снисхожденіемъ къ высшему обществу, со всей его пустотой и чванствомъ увеличиваются его симпатіи къ простымъ людямъ, болѣе близкимъ къ природѣ. Онъ сознательно чувствуетъ болѣе уваженія къ послѣднему изъ рабочихъ, чѣмъ къ салонному политику, и предпочитаетъ бѣдную, сморщенную деревенскую старуху, обработывающую свою грядку картофеля, не смотря на свои 65 лѣтъ, литературной аристократкѣ, татуированной какъ дикари.

XIII.

Прошло болѣе года. Были первые дни октября и погода стояла такая теплая, небо было такое ясное, вѣтерокъ такой свѣжій, что Амедею Віолету часто приходило желаніе устроить, какъ нѣкогда въ дѣтствѣ, бумажный змѣй и, отправившись загородъ, спустить его на свободѣ. Но эта забава уже не подходила къ его годамъ. Теперешній бумажный змѣй Амедея — его возрождающаяся репутація поэта. Нужно ее поддержать, надо работать. И онъ продолжаетъ работать, сохраняя тайную надежду, что когда-нибудь заслужитъ любовь Маріи.

Впрочемъ, онъ теперь не такъ бѣденъ. Въ министерствѣ онъ получаетъ 200 франковъ въ мѣсяцъ и изрѣдка появляются въ журналахъ его разсказы въ прозѣ, за которые платятъ хорошую цѣну. Онъ покинулъ свой чердакъ и занимаетъ теперь на островѣ св. Людовика одну небольшую и свѣтлую комнату, выходящую на рѣку, такъ что онъ можетъ любоваться изъ окна движеніемъ пароходовъ на Сенѣ и закатомъ солнца за церковью Парижской Богоматери.

Все лѣто Амедей посвятилъ своей драмѣ для Французской Комедіи и только что ее окончилъ; она въ стихахъ, и называется «Мастерская»; содержаніе ея современное и несложное, простое, какъ въ классическихъ трагедіяхъ, но по его мнѣнію, патетическое, а такъ какъ дѣйствіе происходитъ въ народной средѣ, то онъ придалъ своимъ стихамъ обиходный, безъискусственный оттѣнокъ, и заимствовалъ у народа многія сильныя выраженія, конечно, прикрасивъ ихъ поэтической формой. Благодарный поэтъ предназначаетъ главную роль въ пьесѣ Жокеле, который съ большимъ блескомъ дебютировалъ годъ тому назадъ въ «Fourberies de Scapin» и съ тѣхъ поръ пользуется громаднымъ успѣхомъ. Жокеле, какъ всѣ комики, имѣетъ притязаніе играть и въ драмѣ, что дѣйствительно было-бы для него возможно, конечно, при особенныхъ условіяхъ, такъ какъ, не смотря на его буфонный носъ, онъ отличается силой, огнемъ и умѣньемъ говорить стихи. Въ пьесѣ Амедея онъ долженъ изображать стараго рабочаго, составляющаго гордость своей фабрики, и этотъ типъ очень подходитъ къ далеко не аристократической внѣшности Жокеле, который къ тому-же очень ловко гримируется. Но сначала актеръ не былъ доволенъ своей ролью. Какъ вообще всѣ актеры, онъ мечтаетъ о какой-то невозможной роли героя, который былъ-бы плѣнительнымъ какъ Донъ-Жуанъ, храбрымъ какъ Мюратъ, поэтомъ какъ Шекспиръ, который влюбилъ-бы въ себя съ перваго акта драматическую примадонну, совершилъ-бы безконечное число подвиговъ, если возможно открылъ-бы Америку, какъ Христофоръ Колумбъ, и выигралъ нѣсколько сраженій, какъ Бонапартъ, но главное въ продолженіи всѣхъ пяти актовъ не сходилъ-бы со сцены, постоянно произносилъ-бы эффектные монологи и сосредоточивалъ на себѣ все вниманіе зрителей. Роль стараго рабочаго сначала не особенно пришлась ему по сердцу, но впослѣдствіи онъ примирился съ нею, изучилъ ее вполнѣ и, прибѣжавъ однажды къ Віолету, съ жаромъ воскликнулъ:

— Кажется, я додумался, чѣмъ долженъ быть нашъ старикъ; я надѣну изорванную вязаную фуфайку и грязные синіе штаны. Въ третьемъ актѣ, когда мнѣ говорятъ, что сынъ мой воръ и я дерусь со всею мастерскою, то во время драки я разорву на себѣ фуфайку и рубашку и обнажу волосатое тѣло. Ты увидишь, какой это произведетъ эффектъ.

Отложивъ до послѣдней минуты свое твердое намѣреніе уговорить актера не прибѣгать къ такимъ балаганнымъ эффектамъ.

Амедей отнесъ свою рукопись директору Французской Комедіи, который просилъ дать ему время на тщательный ея просмотръ. Поэтому поэтъ находился въ безсильной тревогѣ, хотя Морисъ Роже которому онъ читалъ пьесу дѣйствіе за дѣйствіемъ, предсказывалъ ему большой успѣхъ.

Вотъ уже годъ, какъ красавицъ Морисъ устроилъ себѣ мастерскую въ Ассаской улицѣ, и ведетъ шумную веселую жизнь. Работаетъ онъ изрѣдка, по капризу, а его эскизы, висящіе на стѣнахъ, хотя и обнаруживаютъ нѣкоторый талантъ, но не окончены, брошены въ минуты лѣни и доказываютъ своимъ содержаніемъ, что юноша думаетъ только объ одномъ о женщинахъ, всегда о женщинахъ. Онъ рисуетъ обнаженное женское тѣло не изъ любви къ чистому искусству, какъ истинные художники, а изъ чувственнаго удовольствія копировать натурщицъ по 10 франковъ за сеансъ. Ни одна изъ нихъ ему не нравится; онъ сталъ очень разборчивъ, но ему пріятно видѣть передъ собою обнаженное женское тѣло и съ палитрой въ рукѣ онъ часами разговариваетъ съ молодыми натурщицами, разсказываетъ имъ забавные анекдоты и слушаетъ ихъ болтовню. Друзья, постоянно наполняющіе его мастерскую, часто застаютъ его въ этомъ пріятномъ занятіи и натурщицы, нисколько не конфузясь, продолжаютъ болтать съ нимъ и курить папиросы.

Амедей проводитъ обыкновенно у Мориса нѣсколько часовъ по воскресеніямъ и его очень смущаютъ эти обнаженныя женщины. Кромѣ нихъ, онъ однако встрѣчаетъ тутъ Артюра Папильона, который подготовляется къ политической карьерѣ, защищая обвиняемыхъ въ литературныхъ процессахъ. Онъ самъ весьма умѣренный либералъ, но является адвокатомъ самыхъ крайнихъ республиканцевъ, и хотя обыкновенно его защиты, отличаясь ярыми нападками на правительство, оканчиваются для его кліентовъ наказаніями въ высшей мѣрѣ, но они очень довольны, своимъ мученическимъ вѣнцомъ.

Поль Силери, познакомившійся съ Морисомъ, часто проводитъ свое время въ его мастерской. Онъ еще не заплатилъ счета у стараго Лебюфля, но обстригъ подъ гребенку свои густые рыжіе волосы и печатаетъ каждую субботу въ одной распространенной газетѣ фантастическую хронику. Въ Севильской кофейнѣ ему этого конечно не прощаютъ. Длинно-волосые также отвергли этого измѣнника, перешедшаго въ непріятельскій лагерь и сдѣлавшагося противнымъ буржуа. Поля Силери это нисколько не тревожитъ и даже изрѣдка возвращаясь въ Севильскую кофейню онъ угощаетъ своихъ враговъ на деньги, вырученныя его безчестіемъ.

Изрѣдка также появляется у Мориса гладко выбритый Жокеле. Теперь это человѣкъ уже знаменитый. Въ окнахъ магазиновъ красуется его дерзко вздернутый носъ, изображенный со всѣхъ сторонъ; en face, en trois quarts, и въ профиль. Газеты каждый день говорятъ о Жокеле, какъ о симпатичномъ и высоко талантливомъ актерѣ, восхваляютъ его доброе сердце и разсказываютъ про него трогательные анекдоты. Понятно, что такому артисту, который спасаетъ отъ забвенія весь комическій репертуаръ и оказываетъ личную протекцію Мольеру, нѣкогда посѣщать друзей. Однако онъ все-таки иногда забѣгаетъ къ Морису съ явной цѣлью похвастаться, что онъ слушалъ съ холоднымъ достоинствомъ похвалы одной королевской особы или что одна дама изъ высшаго свѣта чахнетъ отъ любви къ нему.

Амедей съ удовольствіемъ бываетъ въ мастерской художника-любителя, гдѣ сходятся веселые, умные артисты. Тамъ болтаютъ, смѣются, и этотъ воскресный отдыхъ — одно изъ самыхъ пріятныхъ препровожденій времени трудолюбиваго поэта. Амедей обыкновенно остается долѣе всѣхъ у Мориса и наконецъ, оставшись наединѣ, молодые люди, развалившись на мягкихъ подушкахъ турецкаго дивана, откровенно мѣняются своими надеждами и грезами.

Однако Амедей имѣетъ одинъ секретъ отъ своего друга: онъ никогда не говорилъ ему о своей любви къ Маріи Жераръ. По возвращеніи изъ Италіи, Морисъ справлялся нѣсколько разъ о семьѣ Жераръ, учтиво сожалѣя объ ихъ несчастіи и прося Віолета передать имъ поклонъ. Но такъ какъ Амедей очень холодно отвѣчалъ на его вопросы, то Морисъ не возвращался болѣе къ этому предмету. Амедей этимъ столько же доволенъ, сколько и тѣмъ, что хорошенькая Марія уже болѣе никогда не спрашиваетъ у него о Морисѣ.

Въ послѣднее время эта молодая дѣвушка стала очень грустной и нервной. Теперь у Жераровъ ни о чемъ болѣе не говорятъ, какъ о грубой, тяжелой заботѣ чѣмъ жить? Бѣдные Жерары еще спустились на нѣсколько ступеней по скользкой лѣстницѣ нищеты. Прокормить троихъ уроками музыки и копіями картинъ очень трудно. У Луизы стало меньше уроковъ, а старый Иссакаръ со кратилъ свои заказы и госпожа Жераръ, не смотря на всѣ старанія, не можетъ сводить концы съ концами. Амедей замѣчаетъ это съ тревожной горечью. Бѣдныя женщины горды и не любятъ жаловаться на судьбу, но по всему замѣтно, какъ истощаются ихъ и безъ того скудныя средства. Двѣ прекрасныя гравюры — послѣдняя память объ отцѣ, проданы въ минуту крайней нужды. Траурная одежда госпожи Жераръ и ея дочерей порыжѣла и воскресенье обѣды часто заключаются въ одномъ паштетѣ, который Амедей приноситъ теперь вмѣсто прежняго сладкаго пирога. Каждый новый признакъ увеличивающейся бѣдности Жераровъ, заставлялъ страдать Амедея. Однажды получивъ десять золотыхъ за литературную работу, онъ отвелъ въ сторону несчастную мать и заставилъ ее взять сто франковъ; почтенная старушка, задыхаясь отъ волненія, съ крупными слезами на глазахъ, призналась ему, что наканунѣ, для уплаты прачкѣ, заложили единственные часы въ домѣ.

Что сдѣлать, чтобы имъ помочь и обезпечить имъ скромную но безбѣдную жизнь? Конечно, если бы Марія согласилась, то они могли бы сейчасъ пожениться и жить всѣ вмѣстѣ. Онъ получаетъ жалованья двѣ тысячи четыреста франковъ и еще около тысячи франковъ зарабатываетъ литературнымъ трудомъ. Вмѣстѣ съ уроками Луизы это составило бы вѣрный и почти достаточный для нихъ доходъ. И потомъ онъ будетъ еще болѣе работать и все устроилось бы. Конечно, неосторожно взять на свое попеченіе цѣлое семейство и могутъ явиться дѣти. Но передъ нимъ блестящая будущность. Его драма можетъ быть принята и имѣть успѣхъ. Это было бы спасеніе. Какую славную жизнь они повели бы вчетверомъ, какой у нихъ былъ бы мирный семейный очагъ! Да, если Марія его хоть немного любитъ, на что онъ упрямо надѣется, если ей хватитъ храбрости, то это единственное разрѣшеніе тяжелаго вопроса.

Поглощенный этимъ проектомъ, Амедей рѣшился поговорить о немъ съ доброй Луизой, къ которой онъ питалъ большое довѣріе и уваженіе, считая ее олицетвореніемъ доброты и разума. Каждый вторникъ въ шесть часовъ, она выходила изъ женскаго пансіона въ Рошуарской улицѣ, гдѣ преподавала музыку. Туда-то онъ направляется въ одинъ прекрасный вечеръ и выжидаетъ ея выхода изъ пансіона. Наконецъ, бѣдная Луиза появляется; ея платье въ ужасномъ видѣ; она сама блѣдная, изнуренная, грустная.

— Это вы, Амедей! говоритъ она съ улыбкой, когда онъ подходитъ къ ней.

— Да, милая Луиза. Позвольте мнѣ васъ проводить. Мы поговоримъ по дорогѣ. Мнѣ нужно вамъ сказать кое-что очень важное и попросить вашего совѣта въ весьма серьезномъ дѣлѣ.

И поэтъ начинаетъ свое признаніе. Онъ напоминаетъ ей ихъ дѣтство, ихъ общія игры. Еще тогда въ этомъ отдаленномъ прошломъ, онъ восхищался маленькой Маріей, а съ тѣхъ поръ, какъ сталъ молодымъ человѣкомъ, онъ почувствовалъ, что любитъ эту милую дѣвушку. Онъ всегда лелѣялъ надежду, что возбудитъ и въ ней нѣжное чувство къ себѣ и женится когда нибудь на ней. Если онъ ранѣе объ этомъ не говорилъ, то потому что былъ слишкомъ бѣденъ. Но онъ всегда ее любилъ, любитъ и всегда будетъ любить. И въ простыхъ, трогательныхъ словахъ онъ представляетъ планъ будущей ихъ жизни. Онъ сдѣлался сыномъ г-жи Жераръ, братомъ Луизы и сліяніе ихъ общей бѣдности составитъ почти достатокъ. Не просто-ли это? Не благоразумно-ли? Онъ увѣренъ, что Луиза, самая сильная голова въ семьѣ, его одобритъ.

Луиза слушала его молча, склонивъ голову; онъ не замѣчаетъ, что она вся дрожитъ. Слѣпой Амедей не понималъ, что она любитъ его безнадежно. Луиза знаетъ, что она старше его, что она нехороша собой и что всегда останется для него старшей сестрой, которая нѣкогда учила его читать. Она давно отгадала его любовь къ Маріи, много тайно выстрадала, но покорилась судьбѣ, и доброй дѣвушкѣ очень хотѣлось бы ему помочь. Но ей тяжело слышать это признаніе, это имя Маріи, которое онъ страстно нашептывалъ ей на ухо, эти грезы будущаго счастья, въ которомъ ей предназначалась роль старой дѣвы, воспитывающей его дѣтей.

Между тѣмъ они дошли до Пигальскаго бульвара. Солнце уже сѣло, ясное небо бирюзоваго цвѣта, и вечерній вѣтерокъ срываетъ съ деревьевъ послѣдніе осенніе листья.

Амедей замолкъ и èro заискивающій взглядъ тревожно ожидаетъ отвѣта.

— Милый Амедей, говоритъ Луиза, поднимая на него свои ясные, добрые глаза: — у васъ прекрасное, великодушное сердце. Я догадывалась, что вы любите Марію, и я отъ всей души желала бы вамъ сказать, что она васъ также любитъ, что это дѣло рѣшеное и что мы теперь составимъ одну семью. Но, откровенно говоря, я не могу этого сдѣлать. Не смотря на свое легкомысліе, она, вѣроятно, догадалась о вашемъ чувствѣ къ ней и однакоже никогда не говорила объ этомъ ни съ матерью, ни со мной. Успокойтесь, я еще не вижу въ этомъ причины отчаиваться. Она еще такъ молода и наивна, что можетъ васъ любить, сама того но сознавая. Очень возможно, что ваше признаніе откроетъ ей собственныя ея чувства. Я увѣрена, что ее очень тронетъ ваша любовь и ваша преданность нашей семьѣ. Отъ всей души желаю вамъ успѣха. Притомъ необходимо, чтобы счастіе улыбнулось нашей милой Маріи. Съ нѣкоторыхъ поръ она безпокоитъ меня. Она груститъ по цѣлымъ часамъ и часто плачетъ. Вы, вѣроятно, сами это замѣтили. Я вижу, что ее тяготитъ наша жизнь, болѣе чѣмъ маму и меня. Это вполнѣ понятно: грустно сознавать сисю красоту и видѣть только бѣдность въ настоящемъ и будущемъ. Поэтому, вы понимаете, мой другъ, на сколько я желаю, чтобы ваша свадьба состоялась. При вашей добротѣ вы составили бы счастіе нашей Маріи. Но, какъ вы сами сказали, я олицетворяю разумъ и осторожность въ нашей семьѣ. Предоставьте мнѣ это дѣло, я откровенно поговорю съ Маріей и, быть можетъ, пробужу въ ней чувство, которое она сама не сознаетъ. Повѣрьте, я ваша вѣрная и преданная союзница.

— Хорошо, милая Луиза, отвѣтилъ поэтъ: Я вполнѣ полагаюсь на васъ.

Онъ искренно благодаритъ ее и когда они разстаются въ концѣ Лепикской улицы, то для бѣдной дѣвушки большое, хотя и горькое, утѣшеніе протянуть молодому человѣку свои изуродованные отъ игры на фортепіано пальцы въ старыхъ выкрашенныхъ перчаткахъ, и чувствовать, что онъ ихъ крѣпко сжимаетъ въ избыткѣ надежды.

Луиза желаетъ и твердо рѣшилась устроить эту свадьбу. Но она убѣждена, что Марія вовсе не думаетъ объ Амедеѣ, и въ то же время необходимо вырвать молодую сестру изъ отчаянія, освободить ее отъ дурныхъ вліяній бѣдности. Амедей любитъ Марію и заставитъ полюбить себя. Нужно соединить ихъ и тѣмъ составить счастіе обоихъ. Что же касается до нея самой, не всели равно? Если у нихъ будутъ дѣти, она заранѣе согласна на роль баловницы-тети и крестной матери. Только бы Марія послушалась ея совѣтовъ и согласилась бы; но она такъ хороша, такъ тщеславна. Можетъ быть она лелѣетъ Богъ знаетъ какія грезы и надежды, основанныя на своей молодости и красотѣ. Для Луизы это большая забота. Бѣдная дѣвушка забываетъ свое собственное горе и, возвращаясь домой, думаетъ только о счастіи другихъ.

На другой день послѣ разговора съ Луизой, Амедей, какъ всѣ нервные люди, былъ внѣ себя отъ нетерпѣливаго волненія. Утро, проведенное на службѣ, показалось ему нескончаемымъ, и въ пять часовъ онъ пошелъ къ Морису, котораго не видалъ уже двѣ недѣли.

Молодой художникъ также казался озабоченнымъ. Пока Амедей хвалилъ этюдъ, стоявшій на мольбертѣ, Морисъ съ опущенными глазами ходилъ взадъ и впередъ по мастерской, не отвѣчая на комплименты пріятеля.

Вдругъ быстро остановившись, онъ спросилъ:

— Ты давно не видѣлъ Жераровъ?

Уже нѣсколько мѣсяцевъ Морисъ съ нимъ не говорилъ о Жерарахъ и поэтому этотъ вопросъ удивилъ молодого человѣка.

— Нѣтъ, отвѣтилъ онъ, я вчера встрѣтилъ на улицѣ старшую дочь.

— И вся семья здорова? прибавилъ Морисъ, запинаясь.

— Да.

— А! прошепталъ художникъ, продолжая свою прогулку по мастерской.

Амедею показались очень странными какъ слова Мориса, такъ и его тонъ, но онъ успокоилъ себя простымъ соображеніемъ, что Морисъ не имѣлъ ничего общаго съ Жерарами и его отношеніе къ нимъ было самое обыкновенное, естественное.

— Проведемъ вечеръ вмѣстѣ, милый другъ? сказалъ онъ.

— Сегодня невозможно, отвѣтилъ Морисъ, погруженный въ свои мысли: я долженъ быть на очень скучномъ свѣтскомъ вечерѣ.

Амедей понялъ, что пришелъ не во время и сталъ прощаться. Но пожатіе руки Мориса показалось ему менѣе дружескимъ и крѣпкимъ, чѣмъ обыкновенно.

— Что съ нимъ? спрашивалъ онъ себя, обѣдая въ маленькомъ ресторанѣ Латинскаго квартала.

Потомъ онъ пошелъ въ Французскую Комедію, частью чтобъ убить время, частью чтобъ справиться на счетъ своей драмы у Жокеле, игравшаго въ этотъ вечеръ въ «Légataire Universal».

Актеръ принялъ его въ своей уборной. Въ черныхъ брюкахъ и высокихъ сапогахъ Криспена, Жокеле сидѣлъ въ рубашкѣ съ обнаженной грудью передъ туалетнымъ столомъ и наклеивалъ себѣ традиціонные усы. Не вставая и не здороваясь, онъ закричалъ поэту, какъ только увидалъ его въ зеркалѣ:

— Ничего нѣтъ новаго относительно твоей пьесы… У директора нѣтъ свободной минуты. Всѣ заняты возобновленіемъ «Camaraderie»… Но черезъ два дня будетъ первое представленіе и тогда…

И говоря только, чтобы говорить, онъ сталъ болтать безъ устали, расхваливать пьесу Скриба, увѣрять, что Гильери, его предшественникъ въ комическихъ роляхъ, будетъ отвратителенъ въ ней, жаловаться, что ему не даютъ покоя великосвѣтскія дамы и порицать правительство, хотя императоръ, три дня предъ этимъ въ Компьенѣ лестно отозвавшійся о немъ, былъ гораздо лучше всѣхъ окружающихъ его.

Поэтъ вернулся домой и легъ спать, совершенно угорѣвъ отъ этой безконечной болтовни.

На слѣдующее утро, при мысли о Маріи, ему стало еще тяжелѣе. Когда увидитъ онъ Луизу? Ея отвѣтъ будетъ-ли благопріятный? Не смотря на прекрасный осенній день, онъ чувствовалъ нестерпимую тяжесть на сердцѣ. Никогда его служебныя занятія не казались ему такими противными какъ въ этотъ день и еще, какъ на зло, его товарищъ чиновникъ, большой любитель охоты, осыпалъ его самыми нелѣпыми, скучнѣйшими разсказами о своихъ подвигахъ.

Пообѣдавъ въ сосѣднемъ ресторанѣ, Амедей медленно вернулся домой и принялся за работу, какъ лучшее средство успокоиться. Онъ зажегъ лампу и усѣлся предъ раскрытой рукописью своей драмы, одна сцена которой ему все еще не нравилась.

Неожиданно кто-то постучался въ дверь.

Амедей всталъ, взялъ лампу и отворилъ дверь. На порогѣ стояла Луиза Жераръ.

— Вы у меня? Въ такой часъ? Что случилось?

Она взошла и упала на кресло, блѣдная какъ воскъ.

— Амедей, промолвила она хриплымъ голосомъ, въ которомъ слышалось отчаяніе: — Амедей, я пришла къ вамъ какъ къ нашему единственному другу, какъ къ брату, какъ къ единственному человѣку, который поможетъ намъ въ нашемъ страшномъ несчастьѣ.

Она остановилась, задыхаясь, и, схвативъ его руки, крѣпко сжала ихъ.

— Несчастіе? вскрикнулъ молодой человѣкъ: Какое? Марія?..

— Да! Марія!

— Что такое? она больна!

Но Луиза покачала головой, какъ бы желая сказать: «еслибъ только это», и собравшись съ силами, прошептала едва слышно:

— Морисъ Роже, да, вашъ другъ Морисъ — подлецъ. Онъ обманулъ, обольстилъ несчастную дѣвушку! И она теперь…

И ея блѣдное какъ смерть лицо покрылось до самыхъ корней волосъ яркимъ румянцемъ.

— Теперь она беременна!..

Дикій ревъ пораненнаго звѣря вырвался изъ груди Амедея. Онъ пошатнулся и упалъ-бы, если-бы не ухватился за столъ. Черезъ мгновенье онъ опустился на стулъ и какъ-бы окоченѣлъ. Передъ нимъ сидѣла неподвижно Луиза и, закрывая лицо руками, горько рыдала.

XIV.

Прошло болѣе трехъ мѣсяцевъ съ тѣхъ поръ, какъ Морисъ и Марія встрѣтились.

Однажды въ прекрасный лѣтній день молодой человѣкъ вошелъ въ Лувръ, чтобы посмотрѣть на картины любимыхъ художниковъ XVIII вѣка, и вниманіе его приковали къ себѣ прекрасные свѣтлые волосы молодой художницы въ черномъ платьѣ, копировавшей портретъ Розальба. Эти золотистые волосы смущали тогда всѣхъ молодыхъ художниковъ.

Морисъ подошелъ ближе и оба разомъ воскликнули:

— Mademoiselle Марія!

— Monsieur Морисъ!

Неужели она его признала, и съ такой сіяющей улыбкой? Значитъ эта прелестная дѣвушка не забыла его. Правда, во время своихъ рѣдкихъ визитовъ къ старику Жерару, онъ замѣтилъ, что нравится ей. Ему было очень лестно, что она такъ долго помнила его.

Стоя подлѣ мольберта, безъ шляпы, изящный молодой человѣкъ началъ разговаривать съ бѣдной дѣвушкой. Въ весьма приличныхъ и скромныхъ выраженіяхъ онъ коснулся до ея траура и спросилъ о здоровьѣ ея матери и сестры, но потомъ прибавилъ съ своей обычной развязностью:

— Я не смѣлъ поклониться вамъ сразу… Въ эти два года вы еще похорошѣли!..

И такъ какъ она покраснѣла, то онъ продолжалъ шутливымъ тономъ:

— Амедей, правда, говорилъ мнѣ, что вы стали прелестной красавицей. Но я боюсь говорить съ нимъ о васъ. Съ тѣхъ поръ какъ вы живете въ Монмартрѣ, и я знаю, что онъ бываетъ у васъ каждое воскресенье, онъ ни разу не предложилъ мнѣ пойти съ нимъ къ вамъ. Честное слово, я думаю, что онъ въ васъ влюбленъ и ревнивъ, какъ восточный человѣкъ.

Она, смущенная, протестовала, но продолжала улыбаться.

Еслибъ Морисъ зналъ, какія грезы, съ первой встрѣчи съ нимъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ, Марія таила въ глубинѣ своего сердца? Еслибъ онъ зналъ, какъ она мечтала о немъ, какъ жаждала, чтобъ онъ ее замѣтилъ и полюбилъ? Да, съ перваго же раза она увлеклась этимъ молодымъ человѣкомъ, съ золотистыми усами и свѣтскими манерами; она надѣялась, въ свою очередь, ему понравиться, и впослѣдствіи, не смотря на горе и бѣдность, она продолжала тѣшить себя мыслью о возвращеніи сказочнаго принца.

Разставшись съ ней послѣ получасоваго разговора, Морисъ сказалъ шутя:

— Пожалуйста не разсказывайте Віолету, что мы встрѣтились; я лишусь лучшаго друга.

И она не только ничего не сказала Амедею, но не заикнулась о встрѣчѣ съ Морисомъ своей матери и сестрѣ. Луиза и старушка Жераръ представились ей олицетвореніемъ благоразумія и осторожности. Онѣ навѣрное стали бы уговаривать ее отвернуться отъ нахала, который заговорилъ съ ней въ публичномъ мѣстѣ объ ея красотѣ, указали-бы ей на то, что ей не пара такой блестящій, знатный и богатый молодой человѣкъ, наконецъ на другой день старуха мать пошла-бы съ нею въ Лувръ.

Но она ничего не сказала ни матери, ни сестрѣ, и на слѣдующее утро, причесываясь предъ разбитымъ зеркаломъ, она чувствовала, что ея сердце билось надеждой. Въ Луврѣ она была разсѣяна, не могла работать и съ трепетомъ прислушивалась къ мужскимъ шагамъ въ сосѣдней залѣ, а при появленіи Мориса она смутилась, но не обнаружила ни малѣйшаго удивленія и была очень счастлива. Онъ началъ нашептывась ей что-то на ухо и она съ удовольствіемъ слушала его сладкія рѣчи. Долго держала его маленькая Марія подлѣ своего мольберта; уже пробило четыре часа; сторожъ, въ зеленомъ мундирѣ, дремавшій въ сосѣдней залѣ передъ рисунками Ватто, вытянулся, всталъ со скамейки и громко крикнулъ: «Сейчасъ запираютъ». Морисъ помогъ ей убрать ея ящикъ съ карандашами и проводилъ ее по всѣмъ галлереямъ. На другой же день слухъ объ этомъ пронесся по всѣмъ студіямъ, и два молодыхъ художника, ея почтительные обожатели, которые едва ради нея не дрались на дуэли, помѣнялись удивленными восклицаніями:

— Какова маленькая рисовальщица?

— Да, знаю, она обзавелась обожателемъ.

Еслибъ это только былъ обожатель! Но хорошенькая рисовальщица была легкомысленнѣе, чѣмъ предполагали молодые художники. Такъ сладко слышать, какъ вамъ говорятъ: «Я васъ люблю», и ждать вопроса: «А вы, любите ли вы меня хоть немножко». Наклоняя голову и краснѣя отъ смущенія, подъ горячимъ дыханіемъ Мориса, она, наконецъ, промолвила роковое «да». Морисъ поблѣднѣлъ отъ радости и сказалъ: «Я долженъ непремѣнно съ вами поговорить наединѣ». Испуганная, она отвѣтила: «Это невозможно». Но онъ сталъ увѣрять, что ей нечего бояться, что онъ честный человѣкъ, и наивная дѣвушка, ему повѣрила.

— Завтра, въ десять часовъ, вмѣсто того, чтобы прійти въ Лувръ, мы поѣдемъ за городъ. Я буду ждать васъ у парохода въ въ Сен-Клу.

Въ назначенный часъ Марія явилась на свиданіе, взволнованная, дрожа всѣмъ тѣломъ. Но онъ взялъ ее подъ руку и повелъ на пароходъ.

— Видите, мы почти одни. Доставьте же мнѣ удовольствіе погулять съ вами въ паркѣ; погода такъ хороша. Будьте спокойны, мы вернемся во-время.

Поѣздка была восхитительная. Сидя подлѣ Мориса, который нашептывалъ ей на ухо пламенныя рѣчи и ласкающій взглядъ котораго не покидалъ ее, Марія пронеслась какъ во снѣ мимо высокихъ стѣнъ набереженъ, дымящихся фабрикъ въ Гренедѣ и кабачковъ Медана. Наконецъ показался паркъ Сеи-Клу.

Они долго по немъ бродили, подъ свѣжей тѣнью каштановъ. Морисъ все повторялъ Маріи, что онъ ее любитъ, что никогда кромѣ ея никого не любилъ, что онъ ее полюбилъ съ перваго раза, когда былъ у старика Жерара, и что ни время, ни отсутствіе не могли изгладить ея чуднаго образа изъ его памяти. А бѣдная Марія, въ упоеніи отъ счастія, не знала, что отвѣчать; она нѣжно опиралась на руку молодого человѣка, и только по временамъ устремляла на него глаза, полные любви.

Нужно ли описывать ея паденіе? Они завтракали въ отдѣльномъ кабинетѣ ресторана «Черная голова», откуда виднѣлась серебристая рѣка. Волненіе, полдневный жаръ, шампанское, которое она пила въ первый разъ, совсѣмъ отуманили головку бѣдной молодой дѣвушки. Она опускается на диванъ и едва не падаетъ въ обморокъ.

— Вамъ слишкомъ жарко, говоритъ Морисъ: яркій свѣтъ вамъ мѣшаетъ.

Онъ быстро задергиваетъ занавѣски. Они въ полумракѣ. Онъ садится подлѣ молодой дѣвушки и покрываетъ поцѣлуями ея руки, шею, глаза, губы…

Конечно, послѣ роковой минуты, онъ ей клянется, что она будетъ его женой, и проситъ только подождать нѣсколько недѣль, такъ какъ необходимо приготовить честолюбивую мать къ такому неожиданному браку. И Марія вѣритъ ему, но отрезвленная своимъ паденіемъ она не знаетъ куда дѣться отъ стыда и, скрывая лицо на плечѣ Мориса, съ ужасомъ вспоминаетъ о своемъ бѣдномъ прошломъ, объ отцѣ, умершемъ подъ бременемъ честнаго труда, о матери и сестрѣ, которыя считаютъ ее еще невиннымъ ребенкомъ. Укоры совѣсти ее такъ мучатъ, что она хотѣла бы умереть.

Морисъ — не совсѣмъ негодяй, онъ вполнѣ искренно обѣщалъ Маріи жениться на ней. У него даже было намѣреніе на другой-же день все сказать матери. Но когда онъ увидалъ госпожу Роже, то она показалась ему такою гордой, что онъ содрогнулся, предчувствуя ея слезы и упреки, и сказалъ себѣ: «успѣется», а пока Марія сдѣлалась его любовницей и онъ любитъ ее по своему, болѣе даже всѣхъ другихъ женщинъ, съ которыми онъ до того времени сближался. Онъ ей вѣренъ и ждетъ каждаго ея посѣщенія мастерской, съ тревожнымъ безпокойствомъ. Она дѣйствительно сохранила дѣтскую наивность въ минуты самаго пламеннаго упоенія. Но Морису не нравится, что разставаясь, она всегда спрашиваетъ его грустнымъ тономъ: «Говорили вы съ вашей матерью?» Онъ цѣлуетъ ее, и поспѣшно отвѣчаетъ: «Будь покойна, дай мнѣ время все это уладить». Въ сущности онъ ни мало не торопится. Конечно, онъ долженъ жениться на ней, онъ это вполнѣ сознаетъ. Но ему только двадцать два года, нечего спѣшить, и къ тому же не лучше-ли подольше испытать молодую дѣвушку, которая отдалась ему такъ легко. Онъ увѣренъ, что мать посовѣтовала бы ему это, даже если бы она согласилась на его бракъ.

Но какъ дорого стоитъ бѣдной Маріи минута безумной страсти, какъ тяжело ея юному сердцу сохранять роковую тайну; ради нѣсколькихъ быстропроходящихъ, упоительныхъ мгновеній съ Морисомъ, она должна не краснѣя и не опуская глазъ, лгать матери, должна пробираться въ его мастерскую, какъ воровка, съ опущенною вуалью. Но все это еще ничего; послѣ нѣкотораго времени такой тревожной жизни, она вдругъ чувствуетъ, что въ ней происходитъ нѣчто страшное, таинственное. Она бѣжитъ къ Морису и, заставъ его на-единѣ, съ папироскою въ губахъ, бросается къ нему на шею и, рыдая, дѣлаетъ ему страшное признаніе.

Сначала онъ съ удивленіемъ и даже съ жесткимъ выраженіемъ въ глазахъ восклицаетъ:

— Не можетъ быть, ты ошибаешься!

— Нѣтъ, я увѣрена.

Она замѣтила его взглядъ и чувствуетъ себя заранѣе приговоренной. Конечно, онъ цѣлуетъ ее, но безъ особенной любви.

— Морисъ, произноситъ она съ усиліемъ: вамъ надо же поговорить съ вашей матерью.

Онъ вскакиваетъ съ дивана и начинаетъ нетерпѣливо ходить по комнатѣ взадъ и впередъ.

— Бѣдная моя Марія, промолвилъ онъ наконецъ, я боялся тебѣ сказать, но моя мать не соглашается на нашу свадьбу, по крайней мѣрѣ, теперь…

Онъ нагло лжетъ! Онъ ничего не говорилъ своей матери. Бѣдная дѣвушка отгадываетъ его ложь и чувствуетъ, что онъ не любитъ ее. И она съ отчаяніемъ слушаетъ холодный, беззвучный голосъ Мориса.

— Будь спокойна. Я тебя не оставлю, бѣдное мое дитя. Если это дѣйствительно правда, то лучше всего тебѣ покинуть семью и жить со мною. Сначала мы уѣхали бы изъ Парижа, ты родила бы въ деревнѣ, а ребенка мы отдадимъ кормилицѣ на воспитаніе. А потомъ, можетъ очень скоро, мать моя помирится съ этой мыслью и пойметъ, что намъ нужно обвѣнчаться. Я знаю, что тебѣ будетъ тяжело покинуть своихъ, но что же дѣлать, голубушка? Ты напишешь матери милое письмо.

Онъ обнимаетъ и старается утѣшить ее поцѣлуями.

— Ты моя жена, моя милая женка. Развѣ ты не рада жить со мной.

Вотъ все, что онъ придумалъ, все что сердце ему внушаетъ, открыто признать ее своей любовницей, опозорить ее въ глазахъ всѣхъ.

Марія чувствуетъ, что она погибла. Она быстро вскакиваетъ, говоритъ Морису какъ во снѣ: «хорошо, мы объ этомъ еще поговоримъ», и убѣгаетъ, какъ сумасшедшая.

Возвратясь домой, она находитъ мать за вязаніемъ, а сестру, накрывающую столъ; она схватываетъ ихъ за руки, падаетъ передъ ними на колѣни и сознается во всемъ.

Бѣдныя женщины уже и такъ испытали много горя, но не смотря на все, вчера еще онѣ съ покорностью переносили свою несчастную судьбу. Онѣ безропотно переносили все: и нищету, и лохмотья, и тяжелыя обязанности по хозяйству. Одно высокое сознаніе поддерживало ихъ, — сознаніе, что онѣ всѣ три, старуха мать стряпавшая въ кухнѣ и мывшая бѣлье, и обѣ дочери, зарабатывая трудомъ кусокъ хлѣба, сохраняютъ безпорочнымъ свое честное имя. Онѣ чувствовали, что всѣ ихъ уважаютъ и, сосѣди постоянно говорили: «Какія достойныя дамы живутъ въ нижнемъ этажѣ». Теперь все это незапятнанное прошедшее исчезло на вѣки. Ихъ трудовая жизнь, ихъ имя, даже память отца, заклеймены позоромъ. Конечно, мать и старшая сестра извиняли бѣдняжку, которая полуживая въ креслѣ рыдала и просила ихъ прощенія, но съ отчаяніемъ смотря другъ на друга, онѣ мысленно измѣряли всю глубину своего паденія, и впервые ощущали ужасное сознаніе стыда.

Эту-то страшную тайну растерянная Луиза Жераръ передала въ тотъ самый вечеръ своему единственному другу, Амедею Віолету.

Когда она окончила свое горькое признаніе, которое поэтъ выслушалъ, закрывъ лицо руками, и когда онъ раскрылъ его, то его обезображенныя горемъ и отчаяніемъ черты поразили ужасомъ Луизу.

«Бѣдный, подумала она, какъ онъ любитъ Марію!»

Но глаза молодого человѣка гнѣвно сверкнули.

— Хорошо, Луиза, промолвилъ онъ, хорошо. Не говорите мнѣ болѣе ни слова. Теперь я не знаю, гдѣ найти Мориса… Но завтра утромъ я повидаюсь съ нимъ, и если онъ тотчасъ не загладитъ своей вины, то…

Онъ не могъ окончить фразы, задыхаясь отъ злобы, и махнулъ рукой такъ повелительно, что Луиза поспѣшила уйти.

На другой день Морисъ, проснувшись послѣ прекрасно проведенной ночи, всталъ и началъ готовить палитру въ ожиданіи натурщицы, какъ въ мастерскую вошелъ Амедей Віолетъ. Съ перваго-же взгляда онъ понялъ, что его другъ знаетъ все.

— Морисъ, сказалъ Амедей, грознымъ голосомъ: — вчера вечеромъ приходила ко мнѣ Луиза Жераръ, она мнѣ все разсказала, все, понимаешь ты? И я пришелъ къ тебѣ, чтобы узнать, ошибся-ли я на твой счетъ, или нѣтъ, и честный-ли ты человѣкъ, Морисъ Роже?

— Что за громкія слова, что за мелодрама, произнесъ молодой художникъ кладя палитру на столъ: — Милый Амедей, я тебя не узнаю; если ты хочешь объясниться съ твоимъ старымъ другомъ, то тебѣ слѣдовало иначе взяться за дѣло. Ты говоришь, что Луиза Жераръ тебѣ все разсказала. Я знаю, что ты искренно преданъ этимъ дамамъ, я понимаю твое волненіе и нахожу твое заступничество вполнѣ законнымъ. Но ты видишь, я съ тобой говорю спокойно, по дружески. Успокойся и ты, и не забывай, что я лучшій твой другъ. Я нахожусь въ очень критическомъ положеніи и готовъ просить твоихъ совѣтовъ; помоги мнѣ, научи что дѣлать; это твое право и твой долгъ. Но не говори такимъ сердитымъ угрожающимъ тономъ; я тебѣ все прощаю, хотя право я могъ-бы усумниться въ твоей дружбѣ ко мнѣ.

— Ты отлично знаешь, что я тебя люблю, отвѣтилъ Амедей, но къ чему тебѣ мои совѣты. Ты на столько откровененъ, что ни отъ чего не отпираешься. Ты сознаешь, что обольстилъ бѣдную дѣвушку. Развѣ твоя совѣсть тебѣ уже не подсказала, что тебѣ остается сдѣлать?

— Жениться на ней; конечно, я намѣренъ это сдѣлать. Но, Амедей, ты не думаешь о моей матери. Этотъ бракъ ее приведетъ въ отчаяніе, это уничтожить всѣ ея завѣтныя надежды. Я надѣюсь, что уговорю ее. Только мнѣ нужно время… Надо подождать… Я не отказываюсь отъ брака… если ребенокъ останется въ живыхъ…

Эти слова, невольно вырвавшіяся у циничнаго эгоиста, привели Амедея въ ярость.

— Твоя мать, воскликнулъ онъ: — вдова французскаго офицера, убитаго на войнѣ. Она знаетъ, что такое честь и долгъ. Пойди къ ней, скажи ей, что ты обольстилъ несчастную дѣвушку и что она беременна. Твоя мать не только посовѣтуетъ, но прикажетъ тебѣ жениться.

— Повторяю, ты дурно взялся за дѣло, отвѣтилъ Морисъ, возвышая голосъ. — Ты не можешь судить о томъ, что сдѣлаетъ моя мать, и я ни отъ кого не получаю приказаній. Наконецъ, ты не имѣешь никакого права такъ говорить со мною… и хотя ты былъ влюбленъ въ Марію, я все-таки…

Дикій крикъ изступленія прервалъ его. Амедей бросился на него съ сжатыми кулаками и налившимися кровью глазами. Но въ то же мгновеніе онъ остановился и промолвилъ со слезами въ голосѣ:

— Да, я любилъ ее и хотѣлъ жениться на ней. А ты разбилъ всѣ мои мечты, и ты теперь даже не любишь ее, ты сошелся съ нею отъ нечего дѣлать, чтобы позабавиться, какъ ты обыкновенно сходишься со всѣми женщинами. Но она предпочла, тебя, и знай, Морисъ, что я слишкомъ гордъ, чтобы жаловаться на судьбу, и я слишкомъ справедливъ, чтобы сердиться на тебя. Клянусь честью, я пришелъ къ тебѣ единственно съ цѣлью помѣшать тебѣ совершить низость. Если ты меня не послушаешь, то я тебѣ болѣе не другъ и между нами произойдетъ нѣчто ужасное. Можетъ быть я говорю съ тобой не тѣмъ тономъ какъ слѣдуетъ, но, Морисъ, теперь не время думать о формѣ. У тебя доброе сердце, ты воспользовался невинностью ребенка и привелъ въ отчаяніе, почтенное семейство. Ты можешь еще загладить свою вину, ты это сдѣлаешь, я увѣренъ. Умоляю тебя, женись на Маріи изъ уваженія къ самому себѣ, къ имени, которое ты носишь. Поступи какъ честный человѣкъ, какъ джентельменъ. Отдай этой молодой дѣвушкѣ, вся вина которой заключается въ томъ, что она тебя слишкомъ любила, дай матери твоего будущаго ребенка твое имя, твое сердце, твою любовь. Ты будешь счастливъ съ нею, и я не буду завидовать твоему счастію, я буду радоваться, что не ошибся въ другѣ, въ моемъ честномъ Морисѣ, что могу его любить по старому.

Взволнованный этими теплыми словами и боясь борьбы, на которую онъ не находилъ въ себѣ нравственной силы, легкомысленный юноша воскликнулъ:

— Ты правъ. Надо порѣшить съ этимъ дѣломъ. Приказывай, какъ мнѣ поступить?

Амедей бросился ему на шею.

— Мой добрый, мой милый Морисъ!.. Одѣнься поскорѣе и пойдемъ вмѣстѣ къ Жерарамъ. Я зналъ, что ты меня поймешь и, что сердце у тебя благородное. Какъ онѣ будутъ счастливы. Да и ты, самъ скажи, развѣ непріятно исполнять свой долгъ?

Да, теперь и Морисъ находилъ это пріятнымъ, и увлеченный другомъ, онъ торопился совершить доброе дѣло.

— Наконецъ, говорилъ онъ съ жаромъ: — моя мать можетъ только одобрить этотъ поступокъ; къ тому же она все дѣлаетъ, что я хочу, и конечно вскорѣ будетъ обожать мою маленькую Марію. Невозможно сопротивляться тебѣ, Амедей. Вотъ я и готовъ.

По дорогѣ Морисъ, уже вполнѣ помирившійся съ своимъ новымъ положеніемъ, составлялъ сотни проектовъ о жизни съ Маріей. Женившись, онъ будетъ серьезно работать. Тотчасъ же послѣ свадьбы онъ уѣдетъ съ женой на югъ, гдѣ она родитъ. Онъ зналъ прехорошенькій уголокъ подлѣ Антиба, гдѣ онъ не будетъ терять время и откуда привезетъ множество этюдовъ для морскихъ видовъ. Только въ Слѣдующемъ году онъ вполнѣ устроится въ Парижѣ. Художникъ Ланжанъ только что переѣхалъ, онъ найметъ его квартиру, съ великолѣпною мастерскою выдящею на Люксембургскій садъ, гдѣ будетъ гулять ребенокъ.

Но вдругъ, посреди своей болтовни, онъ замѣтилъ грустный видъ Амедея, который молча сидѣлъ въ углу экипажа.

— Прости мнѣ, милый другъ, сказалъ онъ нѣжно, взявъ его за руку: — я забылъ, что мое счастье тебѣ приноситъ горе.

Поэтъ пристально посмотрѣлъ на своего друга.

— Будь счастливъ съ Маріей и составь ея счастье, вотъ все, что я требую отъ тебя.

Они доѣхали до Монмартра и экипажъ сталъ медленно подниматься по извилистымъ улицамъ.

— Другъ мой, произнесъ Амедей, мы почти доѣхали. Ты одинъ войдешь къ Жерарамъ, неправда-ли? Будь спокоенъ. Я знаю Луизу и ея мать. Онѣ не вымолвятъ ни слова упрека и вполнѣ оцѣнятъ твой честный образъ дѣйствія. Но ты позволишь мнѣ не присутствовать при вашихъ объясненіяхъ. Это для меня было бы слишкомъ тяжело.

— Да, я понимаю, мой бѣдный Амедей, дѣлай какъ знаешь. Но повѣрь, все пройдетъ. Не отчаявайся. Я никогда не забуду услугу, которую ты мнѣ оказалъ. Теперь я краснѣю при одной мысли, какую низость я могъ бы сдѣлать. Поцѣлуемся, Амедей.

Они обнялись и экипажъ остановился.

— Ты видишь маленькій домикъ, въ концѣ аллеи, сказалъ поэтъ. Иди туда. До свиданія.

Пожавъ другъ другу руку, они разстались. Амедей посмотрѣлъ въ слѣдъ Морису, который, пройдя чрезъ узкій дворикъ, отворилъ калитку въ садикъ и исчезъ за кустами. Сколько разъ Амедей проникалъ въ этотъ садикъ съ душевнымъ волненіемъ, при мысли увидѣться съ Маріей. А теперь Морисъ въ первый разъ въ жизни вошелъ въ него, съ цѣлью отнять у него Марію. И онъ этого самъ желалъ, онъ самъ отдалъ другому любимую имъ женщину.

Амедей приказалъ ѣхать домой. Подъ одуряющимъ гнетомъ страшнаго горя онъ ощущалъ въ себѣ ужасную пустоту, какъ будто у него вырвали сердце. Вернувшись въ свою комнату, онъ съ уныніемъ посмотрѣлъ на всю ея обстановку. Онъ тутъ жилъ и работалъ, поддерживаемый одной мыслью жениться когда-нибудь на Маріи. А въ эту самую минуту она плакала отъ радости въ объятіяхъ Мориса, ея будущаго мужа. Жизнь казалась ему теперь такой ненужной, будущность такой мрачной; онъ чувствовалъ себя одинокимъ, всѣми забытымъ и сталъ жаждать смерти.

Но вдругъ передъ его глазами возсталъ образъ его несчастнаго отца съ перерѣзаннымъ горломъ и ужасной зіяющей раной. Онъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ и не успѣлъ еще прійти въ себя отъ этой страшной галлюцинаціи, какъ послышался стукъ въ дверь. Привратникъ принесъ ему два письма.

Первое было съ клеймомъ «Французская Комедія 1680». Въ очень любезныхъ выраженіяхъ директоръ объявлялъ Амедею, что онъ съ большимъ удовольствіемъ прочелъ его драму въ стихахъ, подъ названіемъ «Мастерская», и надѣется, что комитетъ приметъ ее благосклонно.

«Поздно», подумалъ поэтъ, распечатывая другой конвертъ.

Это второе письмо было отъ одного изъ парижскихъ нотаріусовъ, который извѣщалъ господина Амедея Віолета, что его дядя, господинъ Исидоръ Гофръ умеръ, не оставивъ завѣщанія и онъ, въ качествѣ племянника покойнаго, долженъ получить часть наслѣдства, около двухсотъ пятидесяти или трехсотъ тысячъ франковъ.

Слава и богатство падали ему съ неба! У Амедея закружилась голова. Но что значили слава и богатство передъ счастьемъ, которое на вѣки отвернулось отъ него. При этой мрачной ироніи судьбы бѣдный юноша громко расхохотался.

XV.

Покойный Віолетъ не ошибался, предполагая, что старикъ Гофръ способенъ лишить своихъ родственниковъ наслѣдства въ пользу служанки. Но у Беренисы не хватило терпѣнія. Чары какого-то гвардейскаго зуава оказались непреодолимы въ глазахъ красивой молодой дѣвушки и окончательно погубили ее. Однажды въ воскресенье Гофръ, какъ всегда, пошелъ къ вечернѣ, но забылъ дома табакерку и, вернувшись за ней, онъ засталъ Беренису въ объятіяхъ зуава. Гнѣвъ старика былъ невообразимъ. Онъ прогналъ съ позоромъ нормандку, разорвалъ сдѣланное въ ея пользу завѣщаніе и спустя нѣсколько недѣль умеръ, оставивъ все свое состояніе законнымъ наслѣдникамъ.

Драма Амедея, принятая Французскою Комедіею, должна была быть поставлена только весной и нотаріусъ вручилъ ему въ счетъ будущаго наслѣдства нѣсколько тысячъ франковъ; поэтому Амедей, не чувствуя себя въ состояніи присутствовать на свадьбѣ Мориса и Маріи, рѣшилъ воспользоваться богатствомъ и независимостью. Онъ вышелъ въ отставку и отправился въ Италію, надѣясь разсѣять свое горе.

Но путешествовать съ горемъ въ сердцѣ — ужасная каторга. Амедей испыталъ ее въ вагонахъ, гдѣ свистъ паровоза и шумъ колесъ не могли заглушить постоянно слышавшагося ему имени любимой, навѣки потерянной для него женщины; на станціяхъ, среди придирчивыхъ таможенныхъ чиновниковъ и стаи агентовъ всевозможныхъ отелей; за общимъ столомъ этихъ отелей, отличающимся однообразными холодными обѣдами и вѣчными англійскими туристами — всегда и вездѣ. Въ Италіи Амедей терпѣлъ всѣ невзгоды, утомленіе, разочарованіе, тоску одинокаго путешественника. Передъ знаменитыми памятниками искусства и живописными мѣстностями, которыя уже нѣсколько вѣковъ служатъ обычной темой художниковъ и писателей, онъ зѣвалъ и ему казалось, что онъ уже давно все это видѣлъ. Миланскій соборъ на него не произвелъ никакого впечатлѣнія; онъ остался холоденъ передъ знаменитой бронзовой дверью во Флоренціи, а наклонная башня въ Пизѣ показалась ему просто мистификаціей. Въ музеяхъ и галлереяхъ, онъ хлопалъ глазами, пресыщенный чрезмѣрнымъ изобиліемъ художественныхъ сокровищъ. Даже Венеція, этотъ чудный городъ воды и мрамора безъ шуму, безъ птицъ, безъ зелени, не возбуждалъ въ немъ ни тѣни восторга, а безмолвная удручающая тишина только усиливала щемившую его сердце тоску.

Въ послѣднихъ числахъ января Амедей внезапно вернулся въ Парижъ. Ему не предстояло тамъ встрѣтиться съ Морисомъ и его молодою женою, такъ какъ послѣ свадьбы они уѣхали на всю зиму на югъ и къ тому же его вызывали въ Парижъ репетиціи его драмы. Нотаріусъ, которому онъ поручилъ устройство своихъ дѣлъ по наслѣдству, вручилъ ему двѣнадцать тысячъ франковъ ежегоднаго дохода и поэтому онъ могъ работать безъ спѣха, не подчиняясь господствующимъ вкусамъ публики, и предаваться всецѣло чистому искусству. Онъ устроилъ себѣ изящную холостую квартиру въ одномъ изъ старинныхъ, красивыхъ домовъ на Орсейской набережной, розыскалъ старыхъ пріятелей, между прочимъ Поля Сидери, который теперь занималъ почетное мѣсто въ журналистикѣ, сталъ выѣзжать въ свѣтъ и понемногу помирился съ жизнью.

Первый его визитъ былъ къ матери Мориса и онъ очень порадовался, найдя госпожу Роже хотя въ грустномъ, но совершенно спокойномъ настроеніи; она говорила снисходительно и заявляла удовольствіе, что сынъ ея поступилъ какъ честный человѣкъ. Потомъ Амедей отправился въ Монмартръ, чтобы обнять Луизу и г-жу Жераръ. Онѣ обѣ встрѣтили его съ восторгомъ. Онѣ теперь уже не находились въ стѣсненныхъ обстоятельствахъ. Морисъ, очень щедрый относительно денегъ, широко помогъ семейству жены. Луиза въ настоящее время давала уроки, прилично оплачиваемые, и г-жа Жераръ, съ благодарными слезами, отказала поэту, предлагавшему ей съ сыновней преданностью свой кошелекъ. Онъ по прежнему отобѣдалъ у старыхъ друзей, которыя съ большимъ тактомъ мало распространялись о новобрачныхъ, но за столомъ было пустое мѣсто и молодой человѣкъ вернулся домой съ самыми мрачными мыслями.

Репетиціи его пьесы и передѣлки многихъ ея сценъ представляли ему полезное развлеченіе и нѣсколько разсѣяли горе Амедея. Но съигранная на первыхъ дняхъ апрѣля мѣсяца «Мастерская» не имѣла успѣха. Народная среда, простыя и грубыя чувства, героиня въ ситцевомъ платьѣ, сильный, не цвѣтистый стихъ, въ которомъ иногда звучали простонародныя слова и особенно декорація, представляющая заводскую мастерскую въ полномъ ходу, съ шумомъ и свистомъ машинъ, не понравились моднымъ франтамъ и даже привели ихъ въ негодованіе. Все это было слишкомъ ново и непривычно для лицъ, привыкшихъ видѣть на спенѣ роскошные гостиныя и дорогіе костюмы актрисъ. Къ тому же Жокеле, въ роли стараго мастерового, сильно утрировалъ, а дебютантка, некрасивая и безъ особеннаго таланта, совсѣмъ провалилась. Критика, всегда рутинная, отнеслась нелюбезно къ новой пьесѣ и даже наиболѣе доброжелательныя газеты только сказали, что, во всякомъ случаѣ, эта неудачная попытка достойна всякаго уваженія. Одинъ изъ длинноволосыхъ Севильской кофейни, когда-то пламенный романтикъ, развилъ въ своемъ театральномъ фельетонѣ «Мастерскую», доказывая, что она слишкомъ реальна и слишкомъ нарушаетъ всѣ правила классическаго искусства.

Однако, Амедей легко утѣшился отъ этой неудачи. Онъ просто призналъ, что не имѣетъ драматическаго таланта, и сталъ писать стихи для самого себя, для собственнаго удовольствія, упиваясь рифмами и художественными образами; конечно его муза теперь приняла грустный, меланхолическій оттѣнокъ, но его поэмы дышали еще большей искренностью и теплотою чувства.

Въ половинѣ лѣта Морисъ вернулся съ женою, у которой родился въ Ниццѣ мальчикъ, и Амедей долженъ былъ къ нимъ пойти, хотя онъ хорошо зналъ, какъ тяжело ему будетъ это свиданіе.

Художникъ-любитель, болѣе изящный, чѣмъ когда, былъ одинъ въ покой мастерской, которую онъ переполнилъ цѣнными художественными вещицами. Онъ принялъ друга, какъ будто ничего между ними не произошло, и послѣ обычныхъ разспросовъ о здоровьѣ, о пріятеляхъ, они закурили папироски.

— Что же ты сдѣлалъ? спросилъ поэтъ — у тебя было много прекрасныхъ проектовъ. Много-ли ты привезъ эскизовъ?

— Нѣтъ, почти ничего. Знаешь, чѣмъ я занимался? Я просто былъ счастливъ, до глупости счастливъ, и этимъ счастьемъ я обязанъ тебѣ, мой добрый Амедей.

Раздался звонокъ.

— Ахъ, — воскликнулъ весело хозяинъ дома: — это вѣрно Марія, она гуляла съ ребенкомъ въ Люксембургскомъ саду. Въ будущій понедѣльникъ ему минетъ шесть недѣль; какъ ужъ онъ хорошъ собой, мой мальчуганъ, ты сейчасъ увидишь.

Амедей почувствовалъ; что волненіе сжимаетъ ему горло. Онъ ее увидитъ, замужнею женщиною и матерью.

Она вошла въ комнату; а за ея плечами виднѣлся чепецъ и простодушное лицо кормилицы. Она ни мало не измѣнилась, но любовь, счастіе быть матерью и спокойная, роскошная жизнь придали ея красотѣ еще новую прелесть. Узнавъ Амедея, она покраснѣла, и онъ съ грустью подумалъ, что его присутствіе должно возбуждать въ ней тяжелыя воспоминанія.

— Да поцѣлуйтесь-же какъ старые друзья, сказалъ, смѣясь художникъ, съ видомъ человѣка, вполнѣ увѣреннаго въ себѣ и въ томъ, что его любятъ.

Но Амедей скромно поцѣловалъ перчатку на протянутой ему рукѣ, а взглядъ, которымъ Марія поблагодарила его за это, еще болѣе разстроилъ его.

— Мать и сестра, сказала она съ улыбкой; имѣютъ часто удовольствіе васъ видѣть. Вы не забываете ихъ, г. Амедей? Теперь, когда мы вернулись, Морисъ и я, то я надѣюсь, что вы не заставите насъ завидовать имъ.

«Морисъ и я». Голосъ ея звучалъ такъ нѣжно, глаза ея съ такою любовью смотрѣли на мужа. Очевидно, «Морисъ и я» составляли одно цѣлое и она была преисполнена любовью къ нему.

Потомъ Амедею пришлось восхищаться новорожденнымъ, котораго разбудила на рукахъ кормилицы шумная радость отца. Изъ подъ кружевъ малютка поднялъ свои голубые, серьезные какъ у старика глаза и своей маленькой рученкой сжалъ палецъ поэта.

— Какъ вы его назвали? спросилъ Амедей, не зная что сказать.

— Конечно Морисомъ, быстро отвѣтила Марія и голосъ ея снова звучалъ самой пламенной любовью.

Амедею была не по силамъ эта пытка. Онъ нашелъ какой-то предлогъ, чтобы проститься, обѣщалъ скоро вернуться и быстро исчезъ.

«Я сюда не буду часто приходить», сказалъ онъ себѣ на лѣстницѣ, едва сдерживая рыданія.

Но онъ все-таки долженъ былъ хоть изрѣдка посѣщать Мориса Рожэ и каждый разъ это причиняло ему нестерпимыя страданія. Онъ устроилъ этотъ бракъ, ему слѣдовало радоваться, что Морисъ, остепенившись и даже нѣсколько отяжелѣвъ, подъ вліяніемъ супружескаго счастія, не проявлялъ прежнихъ наклонностей къ веселой, распутной жизни. Но, напротивъ, семейное счастье его друга, блаженство Маріи, частые ея намеки на то, что она обязана всѣмъ Амедею, и въ особенности манеры Moриса, который обращался съ женою какъ султанъ съ своей рабыней — раздражали и волновали поэта. Онъ постоянно выходилъ отъ Мориса недовольный собой, стыдясь своей любви къ женѣ стараго товарища и питая къ нему злобную ревность.

Между тѣмъ Амедей старался вложить въ свою жизнь другіе интересы. Совершенно свободный, такъ какъ наслѣдство дяди позволяло ему работать когда вздумается, и ожидать вдохновенія, онъ сталъ посѣщать разные слои общества и перебывалъ въ самыхъ разнообразныхъ средахъ. Онъ терялъ на это много времени и поддаваясь своему пламенному воображенію, иногда увлекался женщинами, но все это были только минутные капризы, а не любовь.

Прежде всего онъ увлекся одной красивой свѣтской дамой, съ которою онъ встрѣтился въ гостиной у графини Фонтэнъ. У ней былъ старый мужъ, принадлежавшій къ политическому и финансовому міру, подобострастный прислужникъ всѣхъ правительствъ, всегда поддерживавшій большинство, одобрявшій всѣ низости, и благодаря этому получавшій безконечное число синекуръ, доходныхъ мѣстъ, даровыхъ акцій, всякаго рода взятокъ и т. д. Естественно, что такой человѣкъ не заботился о томъ, что жена постоянно ему измѣняла и былъ общимъ посмѣшищемъ. Эта свѣтская дама, не молодая и отличавшаяся красотой куклы, была очень сантиментальна, обожала Жоржъ Занда и мѣняла туалетъ по три раза въ день. Обративъ свое вниманіе на молодаго поэта съ романтической наружностью, она познакомила его со всѣми удовольствіями свѣтской связи. Онъ долженъ былъ слѣдовать за дамой своего сердца какъ комнатная собачка, сдѣлаться необходимой мебелью въ ея гостиной, обязанъ былъ присутствовать на всѣхъ обѣдахъ, балахъ и раутахъ, гдѣ она появлялась, сопровождать ее въ оперу, держать ея вѣеръ, приносить конфекты, и т. д. Награждали его за все это метафизическими разговорами, сантиментальными сценами и изрѣдка болѣе существенными удовольствіями, которыя очень скоро привели его къ полному разочарованію. Поэтому онъ ни мало не сожалѣлъ, когда послѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ произошелъ между ними разрывъ и у него потребовали возврата фотографической карточки, пачки писемъ, списанныхъ изъ модныхъ романовъ, и бѣлой перчатки, которая давно потеряла свою свѣжесть, какъ и ея обладательница.

Высокая рыжая дѣвица, съ тѣломъ богини, получавшая триста франковъ въ мѣсяцъ, чтобы выставлять новые туалеты на сценѣ Водевиля и платившая по двадцати франковъ въ день своему парикмахеру, была второй попыткой Амедея сорвать запрещенный плодъ, попытка болѣе дорогая, но гораздо забавнѣе. Съ этой красавицей не надо было вдаваться ни въ какія психологическія тонкости и можно было свободно наслаждаться ея удивительными пластическими формами. Къ несчастію, при своей красивой наружности, она была очень глупа, груба, сварлива, капризна, и Віолетъ съ удовольствіемъ порвалъ съ ней всякія сношенія, поймавъ однажды въ ея объятіяхъ моднаго актера.

Потомъ у него завязался романъ съ хорошенькой гризеткой. Луизѣ было двадцать лѣтъ; она работала у извѣстной цвѣточницы и была свѣжа, какъ вновь распустившійся цвѣтокъ. Милая, веселая, беззаботная какъ птичка, она понравилась поэту; онъ почувствовалъ себя любимымъ и на время успокоился. Дѣйствительно, онъ вскружилъ эту наивную головку и Луиза искренно привязалась къ нему; она носила прядь его волосъ въ своемъ портмонэ, и гадала о томъ, останется ли онъ всегда ей вѣренъ. Конечно, ея глупая болтовня и грубыя манеры часто сердили его, но все-таки онъ жилъ съ ней нѣсколько сезоновъ и пожалѣлъ ее, когда она, наконецъ, сама разошлась съ нимъ, замѣтивъ, что онъ совершенно охладѣлъ къ ней.

Такъ тянулась его жизнь. Онъ мало работалъ, много мечталъ и его молодость проходила въ неудачныхъ попыткахъ любви. Онъ посѣщалъ какъ можно рѣже Мориса Роже, который положительно сдѣлался хорошимъ мужемъ и вѣчно сидѣлъ дома, играя съ своимъ ребенкомъ. Но каждый разъ, какъ Амедей встрѣчался съ Маріей, онъ приходилъ въ мрачное уныніе и потомъ нѣсколько дней повторялъ себѣ:

— Я неизлечимъ; я все еще люблю ее.

Лѣтомъ 1870 года, Амедей хотѣлъ снова поѣхать въ Италію, какъ вдругъ объявлена была война. Благодаря посѣщеніямъ Севильской кофейни и парламентарнаго салона графини Фонтэнъ, онъ возненавидѣлъ политику; но онъ былъ патріотомъ. Переходъ врага черезъ границу и первыя проигранныя сраженія заставили его покраснѣть отъ стыда, а когда Парижъ былъ осажденъ, то онъ вступилъ въ ряды его защитниковъ, хотя не имѣлъ никакихъ военныхъ наклонностей.

XVI.

Прошло около трехъ мѣсяцевъ съ тѣхъ поръ, какъ началась осада Парижа. 30 ноября было сраженіе на берегахъ Марны, потомъ втеченіи двадцати четырехъ часовъ военныя дѣйствія стихли и выпало много снѣгу, но ожидали что день 2 декабря будетъ рѣшительный.

Въ это утро, батальонъ національной гвардіи, въ которой находился Амедей Віолетъ, выступилъ въ первый разъ, получивъ приказаніе оставаться въ резервѣ, въ третьей линіи, подъ прикрытіемъ пушекъ одного укрѣпленія, на восточной сторонѣ Парижа.

Національные гвардейцы, казались молодцами, хотя и немного мѣшковатыми, въ ихъ темно-синихъ шинеляхъ съ жестяными пуговицами. Они пришли изъ центра города скорымъ шагомъ, съ барабаннымъ боемъ и просились въ дѣйствіе. Они громко запѣли Марсельезу, какъ люди рѣшившіеся идти на смерть.

Но не отошли они и двухъ километровъ отъ вала, какъ ожидавшій ихъ штабной офицеръ, на желтой исхудалой клячѣ, остановилъ ихъ жестомъ и сухо передалъ приказаніе стать на позицію влѣво отъ дороги въ полѣ, гдѣ давно уже вырвали послѣднюю свекловицу. Они остановились, поставили ружья въ козлы и стали ждать дальнѣйшихъ приказаній.

Мѣстность была самая унылая. Свинцовыя тучи нависли надъ покрытой грязнымъ снѣгомъ землей. Низенькое укрѣпленіе безмолвствовало, но видимо готовилось къ отпору. Тамъ и сямъ виднѣлись полуразрушенные дома, а грязная дорога, мрачно тянулась къ полю сраженія.

Напротивъ національныхъ гвардейцевъ, но ту сторону дороги, пѣхотный батальонъ, сильно пострадавшій въ дѣлѣ за два дня передъ этимъ, готовилъ себѣ супъ. Онъ сюда удалился для отдыха и провелъ ночь безъ палатокъ подъ снѣгомъ. Утомленные, грязные, почти въ лохмотьяхъ, солдаты молча сидѣли вокругъ плохо горѣвшаго костра изъ сырыхъ сучьевъ; изъ подъ измятыхъ кепи выглядывали исхудалыя болѣзненныя лица, съ небритыми подбородками. Нѣкоторые были даже ранены, но слишкомъ легко, чтобы ихъ отправить въ госпиталь, хотя у нихъ на лбу или на рукѣ были кровяные повязки. Когда проходилъ офицеръ съ опущенной отъ стыда головой, то ему никто не отдавалъ честь. Эти бѣдные солдаты слишкомъ много выстрадали. Въ самой глубинѣ ихъ потухшихъ взоровъ, можно было прочесть изступленіе и отчаяніе; они готовы были при малѣйшемъ поводѣ разразиться въ оскорбительныхъ упрекахъ начальнику, который заставлялъ ихъ терпѣть одно пораженіе за другимъ. Увы, это были побѣжденные.

Парижане жаждали получить вѣрныя извѣстія о послѣднихъ военныхъ дѣйствіяхъ, о которыхъ они читали въ утреннихъ газетахъ, темныя, непонятныя для не спеціалистовъ депеши и маленькими группами переходили дорогу и вступали въ разговоры съ солдатами.

— Кажется битва была довольно жаркая, 30-го числа около Шампиньи? Правда ли что рѣка Марна осталась за нами. Знаете-ли вы что говорятъ въ Парижѣ? Трошю узналъ какія-то новости; онъ намѣренъ прорваться сквозь линіи прусаковъ, и соединиться съ арміями идущими къ намъ на помощь. Скоро будетъ конецъ.

И несчастнымъ солдатамъ, истощеннымъ отъ голода и холода, простодушные національные гвардейцы, тепло одѣтые и хорошо предохраненные отъ зимней стужи, начали доказывать, что надо «сломить желѣзное кольцо, не отдать ни одной пяди земли, ни одного камня, воевать до послѣдней капли крови» и т. д. и т. д. Но эта легкомысленная болтовня вскорѣ замолкла передъ пожиманьемъ плечъ солдатами и ихъ свирѣпыми взглядами.

Одинъ красивый фельдфебель національной гвардіи, одѣтый съ иголочки, толстый, краснощекій съ бѣлокурой бородой, мужъ извѣстной модистки, который каждый вечеръ въ пивной, послѣ шестой кружки разъяснялъ вѣрный планъ освободить Парижъ и уничтожить всю нѣмецкую армію, неосторожно настаивалъ на своихъ разспросахъ.

— Послушайте, обратился онъ къ какому-то капралу, пробовавшему супъ: вы были въ послѣднемъ дѣлѣ, какое ваше мнѣніе? Дѣйствительно позиція генерала Дювро такъ крѣпка, какъ увѣряютъ? Сегодня ожидаютъ побѣду?

Капралъ рѣзко обернулся, и отвѣчалъ рѣзкимъ тономъ.

— Подите сами посмотрѣть, что тамъ дѣлается, штафирки.

Разочарованные деморализаціей солдатъ, удалились національные гвардейцы, которые все еще сохраняли надежду.

— Вотъ какую армію намъ оставила имперія, сказалъ мужъ модистки.

Но вотъ на дорогѣ, со стороны Парижа, показался батальонъ мобилей. Это были уроженцы западныхъ департаментовъ; все молодые люди по большей части изъ Бретани, у которыхъ еще не поблекъ, не смотря на страданія и лишенія, здоровый деревенскій видъ. Не столь утомленные какъ бѣдные солдаты, которые слишкомъ часто бывали въ дѣлѣ, они храбро шли въ огонь немного въ разбродъ, но твердымъ шагомъ, держа какъ слѣдуетъ ружья и имѣя видъ настоящихъ воиновъ.

Когда они проходили мимо національныхъ гвардейцевъ, то мужъ модистки махая своимъ кепи, закричалъ во все горло:

— Да здравствуетъ республика!

Но и тутъ энтузіазмъ шовиниста не нашелъ отголоска. Бретонцы охотно шли на смерть частью благодаря своему пылкому характеру, частью по чувству долга, и ни мало не думали о томъ, какое было у нихъ правительство. Они съ удивленіемъ посмотрѣли на національныхъ гвардейцевъ и молча продолжали свой путь. Мужъ модистки, былъ этимъ крайне скандализированъ.

Между тѣмъ Амедей Віолетъ грустно ходилъ взадъ и впередъ между ружьями, поставленными въ козлы. Его воинственный пылъ первыхъ дней, совершенно остылъ и безъ всякой надежды, съ полной увѣренностью въ окончательное пораженіе. Амедей теперь по вечерамъ бродилъ по темнымъ улицамъ Парижа, кое-гдѣ освѣщеннымъ керосиновыми фонарями, подъ мрачнымъ зимнимъ небомъ, при далекомъ грохотѣ пушекъ. Онъ чувствовалъ себя несчастнымъ, одинокимъ. У него не было въ городѣ ни друга, ни товарища, съ которымъ онъ могъ бы подѣлиться своею грустью. Поль Силери служилъ въ луарской арміи, Атюръ Папильонъ, назначенный префектомъ въ одинъ изъ пиринейскихъ департаментовъ, произносилъ напыщенныя оффиціальныя рѣчи. Правда, поэтъ иногда видалъ Жакелэ, который произносилъ на различныхъ театрахъ въ пользу раненыхъ патріотическія стихотворенія, но онъ былъ слишкомъ занятъ своими успѣхами, чтобы съ нимъ можно было помѣняться искреннимъ словомъ. Что касается до Мориса Роже, то онъ съ самаго начала кампаніи, отослалъ въ провинцію мать, жену и ребенка, а самъ, въ чинѣ поручика мобилей, находился теперь на аванпостахъ вмѣстѣ съ старымъ товарищемъ своего отца полковникомъ Ланцемъ.

Нуждаясь въ офицерахъ, военное министерство вызвало на дѣйствительную службу бѣднаго старика, который ни размышляя ни минуты, поцѣловавъ въ лобъ своихъ трехъ дочерей безприданницъ, вытащилъ изъ сундука полусъѣденный молью мундиръ, отправился съ своими саперами рыть подкопы какъ можно ближе къ пруссакамъ. Морисъ Роже, назначенный состоять при немъ, исполнялъ свой долгъ какъ настоящій сынъ воина, слѣдуя за начальникомъ въ самыя опасныя мѣста. Въ жилахъ у него дѣйствительно текла воинственная кровь, и этотъ баловень счастія не боялся смерти. Но жизнь на открытомъ воздухѣ, отсутствіе жены, возбужденное состояніе вслѣдствіи войны и жажда пользоваться жизнью, присущей всѣмъ, которые ею постоянно рискуютъ, воскресили въ немъ прежнія наклонности къ веселой жизни. Когда служба позволяла ему, онъ возвращался въ Парижъ на двадцать четыре часа, чтобы пообѣдать у Бребана въ обществѣ какой-нибудь красивой женщины. Однажды вечеромъ, Амедей, прогуливаясь позднѣе обыкновеннаго по бульварамъ, увидалъ выходящаго изъ ресторана Мориса въ мундирѣ, подъ руку съ хорошенькой актрисой театра Варьетэ, которая очень мило исполняла теперь роль сестры милосердія. Эта встрѣча кольнула поэта въ самое сердце. Для такого мужа, Марія въ отдаленіи провинціальной трущобы, мучилась въ это время отъ безпокойства.

Мысль объ этомъ не давала покоя Амедею и теперь въ мрачное утро 2 декабря онъ думалъ о бѣдной Маріи, хотя и другія болѣе тяжелыя думы наполняли его голову. И, человѣчество устарѣвшее на сотни, можетъ быть на тысячи вѣковъ, вело по прежнему безразсудныя, братоубійственныя войны! Прогрессъ, цивилизація все это были одни слова. Никогда нѣтъ отдыха и длинной передышки въ мирѣ, братствѣ и любви. Вѣчно проявляются первобытный звѣрь и право сильнаго. Къ чему послужили всѣ религіи, вся философія, всѣ мечты, всѣ полеты мысли къ добру, къ идеалу? Неужели справедлива ужасная теорія пессимистовъ. Неужели мы похожи на звѣрей, осужденныхъ на вѣчное истребленіе другъ друга. Если въ этомъ заключается вся человѣческая жизнь, конечно, лучше смерть.

Пока такъ размышлялъ поэтъ, канонада все усиливалась, и по временамъ примѣшивались къ ней ружейные залпы. За лѣсистымъ холмомъ, загрождающемъ горизонтъ къ юго-востоку, растилался бѣлый густой дымъ. Битва снова началась въ той сторонѣ и дѣло было жарко, такъ какъ скоро потянулись госпитальныя повозки. Онѣ были наполнены ранеными, жалостные стоны которыхъ раздавались по дорогѣ. Умирающіе на окровавленныхъ матрасахъ представляли еще болѣе тяжелое зрѣлище. Этотъ ужасный подвозъ человѣческаго мяса тихо тянулся къ городу, къ госпиталямъ. Но за сто шаговъ до того мѣста, гдѣ стояли національные гвардейцы, повозки иногда останавливались передъ домомъ, гдѣ устроенъ былъ перевязочный пунктъ и куда вносили опасно раненыхъ. Амедей Віолетъ инстинктивно пошелъ къ этому дому, который сохранился невредимымъ отъ бомбардировки. благодаря развѣвавшемуся флагу съ краснымъ крестомъ. Не успѣлъ онъ сдѣлать нѣсколько шаговъ, какъ услышалъ тихій голосъ: «дорогу пожалуйста» и посторонившись, онъ увидѣлъ четырехъ монаховъ, которые несли двухъ смертельно раненыхъ. Черезъ мгновенье изъ груди его вырвался крикъ ужаса: эти смертельно раненые были, Морисъ Роже и полковникъ Ланцъ.

Дѣла шли плохо на берегахъ Марны. Двое генераловъ были убиты, земля была усѣяна тѣлами и французы все отступали дальше и дальше.

Съ понуренной головой, сгорбленный на сѣдлѣ еще болѣе изъ отчаянія, чѣмъ отъ утомленія, главнокомандующій съ биноклемъ въ рукѣ, мрачно слѣдилъ за общимъ отступленіемъ.

— Если-бы мы могли укрѣпиться по крайней мѣрѣ тамъ, промолвилъ онъ, указывая на возвышеніе надъ рѣкою: и построить тутъ редутъ? Въ одну ночь, съ сотнею заступовъ можно-бы это сдѣлать. Я не думаю, чтобы пули непріятеля достигали туда, это хорошая позиція.

— Можно поѣхать посмотрѣть, генералъ, тихо отвѣтилъ кто-то.

Это былъ старикъ Ланцъ, стоявшій подлѣ съ Морисомъ и тремя или четырьмя военными инженерами.

— Когда я говорю, что нѣмецкіе снаряды туда не долетаютъ промолвилъ генералъ: — то я въ этомъ не увѣренъ. Но вы правы, полковникъ, лучше въ этомъ убѣдиться. Пошлите двухъ офицеровъ.

— Съ вашего позволенія, генералъ, отвѣтилъ старикъ Ланцъ, я самъ пойду.

А Морисъ Роже съ геройскимъ увлеченіемъ прибавилъ:

— Со мной вмѣстѣ не правда-ли полковникъ?

— Какъ хотите, сказалъ генералъ, который уже направлялъ бинокль, на другой пунктъ сраженія.

И вмѣстѣ съ сыномъ своего товарища, старый чиновникъ, также спокойно пошелъ въ огонь, какъ онъ прежде ходилъ въ министерство. Но лишь только они достигли указанной имъ площадки, прусскій снарядъ, попалъ въ снарядный ящикъ и взорвалъ его съ страшнымъ шумомъ. Убитые и раненые повалились кругомъ. Ланцъ увидѣлъ бѣгущихъ пѣхотинцевъ и артиллерійцевъ, спѣшно запрягавшихъ свои орудія.

— Какъ! воскликнулъ онъ, выпрямляясь во весь ростъ: вы оставляете позицію.

Лицо полковника преобразилось. Широко раскрывъ старую шинель и обнаруживъ черные бархатные лацкана съ офицерскимъ крестомъ почетнаго легіона, онъ выдернулъ шпагу, надѣлъ на конецъ ея свой кепи и съ обнаженной головой, бросился передъ бѣгущими.

— Стойте, скомандовалъ онъ громкимъ голосомъ: Полуоборотъ на право. Стройтесь молодцы!.. Канониры къ вашимъ орудіямъ! Да здравствуетъ Франція!

Въ этотъ моментъ новый снарядъ разорвало у ногъ полковника и Мориса. Они оба упали смертельно раненые.

Глубоко взволнованный Амедей, вошелъ въ госпиталь, за двумя носилками.

— Положите ихъ въ столовой, сказалъ фельдшеръ монахамъ: — тамъ еще нѣтъ никого. Докторъ сейчасъ придетъ.

Но прибѣжавшій молодой докторъ, окинувъ взглядомъ обоихъ раненыхъ, грустно улыбнулся и слегка пожимая плечами, пробормоталъ сквозь зубы:

— Тутъ нечего дѣлать… И это не долго продлится.

Дѣйствительно полковникъ уже находился въ агоніи. Его покрыли сырымъ шерстянымъ одѣяломъ, на которомъ выступали все большія и большія пятна крови. Однако раненый, какъ будто пришелъ въ себя. Вѣки его на половину приподнялись, губы зашевелились.

Докторъ бывшій уже на порогѣ, вернулся къ носилкамъ, на которыхъ лежалъ старикъ и наклонился къ нему.

— Вы хотите мнѣ что-нибудь сказать? спросилъ онъ.

Ланцъ, не повертывая головы обратилъ на доктора грустный взглядъ и еле слышнымъ голосомъ прошепталъ:

— Три дочери невѣсты… Три, безприданницы… Три… Три.

Потомъ онъ глубоко вздохнулъ. Зрачки его потухли и стали неподвижными, стеклянными. Онъ умеръ.

Монахи стали на колѣни и тихо молились. Докторъ посмотрѣлъ на Амедея Віолета, безмолвно стоявшаго въ углу комнаты.

— Что вы тутъ дѣлаете? грубо спросилъ онъ.

— Я другъ этого бѣднаго офицера, отвѣтилъ Амедей, показывая на Мориса, лежащаго безъ чувствъ.

— Хорошо, останьтесь. Если онъ попроситъ пить, вы найдете тутъ на печкѣ прохладительный напитокъ. Вы господа — прибавилъ докторъ обращаясь къ монахамъ; вернетесь туда я полагаю?

Они молча наклонили головы; старшій изъ нихъ закрылъ глаза умершему и докторъ вышелъ вмѣстѣ съ ними, говоря сердитымъ тономъ:

— Постарайтесь принести мнѣ не мертвецовъ.

Морисъ Роже также умиралъ. Рубашка его была вся въ крови, подъ растегнутымъ мундиромъ, и кровь текла ручьемъ со лба, на бѣлокурые усы; но онъ еще былъ красивъ при всей своей блѣдности. Амедей поднялъ осторожно его висѣвшую руку и положилъ ее на носилки.

При этомъ прикосновеніи, Морисъ открылъ глаза.

— Пить, простоналъ онъ.

Амедей принесъ напитокъ и наклонился надъ несчастнымъ. Тутъ Морисъ узналъ его.

— Ты, Амедей! Гдѣ же я?

Онъ хотѣлъ приподняться, но тщетно; онъ могъ только немного повернуть голову и увидалъ въ двухъ шагахъ отъ себя мертвый трупъ своего начальника.

— Полковникъ! промолвилъ онъ: Понимаю, припоминаю. Какъ они бѣжали, подлецы!.. Но ты Амедей? Почему ты здѣсь?

И видя слезы своего друга, онъ прибавилъ:

— Все кончено, не правда-ли?

— Нѣтъ, нѣтъ! воскликнулъ съ жаромъ Амедей: сейчасъ тебѣ сдѣлаютъ перевязку. Не унывай, добрый мой Морисъ.

Но вдругъ раненый сильно вздрогнулъ, заскрежеталъ зубами и промолвилъ:

— Пить!.. Дай мнѣ пить, другъ мой, дай мнѣ пить.

Нѣсколько глотковъ слегка успокоили его. Онъ закрылъ глаза, но черезъ минуту снова открылъ ихъ и смотря на друга прошепталъ:

— Ты знаешь! Марія жена моя… Женись на ней. Ее и сына поручаю тебѣ.

Спустя минуту начался предсмертный колоколецъ. Амедей на колѣняхъ плакалъ. А вдали слышался грохотъ пушекъ, безпрерывно уносившихъ новыя жертвы.

XVII.

Листья падаютъ.

Ясный октябрьскій день. На безоблачномъ небѣ, солнце, распространявшее съ самаго утра свой яркій и благотворный свѣтъ, начинаетъ склоняться къ западу. Воздухъ свѣжій; дышется легко, спокойно. Это самый прекрасный день прекрасной осени. Въ глубинѣ долины по искрящейся рѣкѣ точно льется жидкое серебро, а лѣса которыми увѣнчаны холмы, какъ бы горятъ золотомъ. Вдали окаймляя горизонтъ тянется грандіозная панорама Парижа, со всѣми ея знаменитыми зданіями и сверкающимъ на солнцѣ куполомъ Дома Инвалидовъ.

Но листья все падаютъ.

Въ Медонѣ, въ саду передъ дачей, гдѣ уже восемь лѣтъ живетъ Амедей Віолетъ, женившійся вскорѣ по окончаніи войны на вдовѣ Мориса, гуляетъ одиноко по террасѣ поэтъ, которому уже пошелъ четвертый десятокъ.

Онъ теперь знаменитъ. Онъ много работалъ и его слава зиждется на талантливыхъ книгахъ. Ему сильно завидуютъ и часто его несправедливо критикуютъ, но онъ пользуется обширнымъ уваженіемъ за свою искреннюю преданность искусству и занимаетъ въ литературѣ почетное мѣсто. Хотя состояніе его довольно скромное, но оно достаточно, чтобы избавить его отъ мелкихъ заботъ. Живя далеко отъ свѣта, среди своей семьи, онъ не знаетъ, ни честолюбія, ни тщеславія и могъ бы быть совершенно счастливъ.

Поль Силери, завтракавшій у него въ этотъ день, только что уѣхалъ, тяжело вздыхая и печально сравнивая спокойное существованіе поэта и свою тяжелую, раздражающую нервы жизнь сотрудника ежедневной газеты, осужденнаго на лихорадочный, спѣшный трудъ, среди разговоровъ и табачнаго дыма душной редакціонной комнаты. Положительно Амедею можно завидывать. У него хорошія средства и семья. Ему не надо размѣниваться на мелкую монету, разсѣивать на дробинки свой талантъ. Онъ можетъ отдохнуть, когда не чувствуетъ себя въ ударѣ, и неудивительно, что при такихъ условіяхъ онъ можетъ дарить міру талантливыя книги, дышащія художественной правдой. Онъ обожаетъ жену, это легко замѣтить по всему, и онъ привыкъ считать своимъ сыномъ маленькаго Мориса, прелестнаго десятилѣтняго мальчугана, съ длинными, шелковистыми волосами. Конечно, лицо г-жи Віолетъ ясно говоритъ, что ее гложетъ какое-то незабытое горе, что въ ней что-то умерло, что-то разбито. Но какіе нѣжные, благодарные взгляды она постоянно бросаетъ на мужа. Такъ же трогательно смотрѣть на Луизу Жераръ, которая держитъ въ образцовомъ порядкѣ весь домъ, и окружаетъ заботами бѣдную старушку мать, разбитую параличемъ. Амедей хорошо устроилъ свою жизнь. Онъ любитъ и онъ любимъ; онъ создалъ себѣ прекрасную обстановку и его можно назвать счастливцемъ и мудрецомъ. Въ то время, какъ Поль Силери, сидя въ вагонѣ, такъ размышляетъ, завидуя другу, Амедей тихо гуляетъ по террасѣ, любуясь прекраснымъ закатомъ.

Вокругъ него листья все падаютъ.

Поднялся легкій вѣтерокъ. Голубое небо слегка потускнѣло. Въ ближайшемъ предмѣстьи Парнаса окна загорѣлись подъ лучами заходящаго солнца. Скоро совсѣмъ стемнѣетъ, а на коверъ сухихъ листьевъ, которыя трещатъ подъ ногами поэта, новые листья все падаютъ, да падаютъ. Они падаютъ тихо, но постоянно. Отъ ночнаго мороза они высохли, заржавѣли, еле держатся на деревьяхъ и при самомъ легкомъ дуновеньи вѣтерка падаютъ на землю.

Амедей Віолетъ погруженъ въ грустныя думы.

Онъ долженъ быть счастливымъ, ему нечего жаловаться на судьбу. Не женатъ-ли онъ на любимой женщинѣ? Не лучшая ли, ни нѣжнѣйшая ли она подруга жизни? Но онъ знаетъ, что Марія согласилась выйти за него замужъ только повинуюсь послѣднему приказанію Мориса; онъ знаетъ, что сердце Маріи погребено въ могилѣ героя, убитаго при Шампиньи. Въ ея душѣ таится скорбь; тамъ вѣчно теплится воспоминаніе о любимомъ человѣкѣ, которому она когда-то отдалась съ дѣвственной любовью, объ отцѣ ея единственнаго ребенка, о героѣ, вырвавшемся изъ ея объятій, чтобы пролить свою кровь за отечество. Амедей можетъ быть увѣренъ въ благодарности, въ преданности жены, но не въ ея любви. Даже послѣ смерти Морисъ стоитъ между нимъ и ею. А между тѣмъ какъ мало любилъ Морисъ бѣдную Марію. Она должна бы помнить, что онъ ее гнусно обольстилъ, хотѣлъ ее покинуть, и, что безъ Амедея она никогда не была-бы его женою. Еслибы она знала, какъ въ осажденномъ Парижѣ онъ ей измѣнялъ съ разными женщинами. Но она никогда этого не узнаетъ. Амедей слишкомъ деликатенъ, чтобы коснуться до памяти покойника, онъ даже восхищается ея иллюзіями. Но онъ все-таки ужасно страдаетъ. Та, которой онъ отдалъ свое имя, сердце, всю жизнь — безутѣшная вдова; онъ долженъ съ этимъ примириться. Выйдя вторично замужъ, она въ душѣ остается вѣрной своему первому мужу; напрасно она облекается въ свѣтлыя платья — глаза ея вѣчно въ траурѣ. И какъ она можетъ позабыть Мориса, когда образъ его сохранился въ его сынѣ, въ этомъ ребенкѣ любви, названномъ также Морисомъ, живое и красивое лицо котораго такъ напоминаетъ отца. У Амедея предчувствіе, что черезъ нѣсколько лѣтъ этотъ ребенокъ будетъ тѣмъ же Морисомъ, со всѣми его недостатками. Поэтъ никогда не забываетъ, что умирающій другъ поручилъ ему сироту; онъ старается быть къ нему добрымъ и хорошо его воспитать. Но онъ все-таки не можетъ питать отцовскія чувства къ сыну другаго, особенно когда у него самаго нѣтъ дѣтей.

А ему еще завидуютъ, бѣдному Амедею. Та небольшая доля счастья, которой онъ пользуется въ жизни, отуманена грустью и онъ не можетъ подѣлиться этой грустью даже съ доброй Луизой, угадывающей его чувства. Онъ давно понялъ, что она когда-то его любила и по временамъ сожалѣетъ, что не замѣтилъ этого ранѣе. Въ ея любви было истинное счастье.

А листья все падаютъ, да падаютъ.

Послѣ завтрака, покуривая папироски и гуляя по саду, Амедей Віолетъ и Поль Силери вспоминали о прошломъ, отъ котораго ихъ отдѣляли война, и коммуна. Сколько было убитыхъ, сколько исчезнувшихъ, сколько иллюзій, сколько неожиданностей. Одного считали великимъ писателемъ главою школы, а теперь онъ спустился до того, что пишетъ въ порнографическихъ журналахъ, а другой скромный писака, создалъ два прекрасныя чисто-художественныя произведенія. Судьба длинно-бородыхъ также была самая разнообразная. Между прежними завсегдателями Севильской кофейни, насчитываютъ восемь депутатовъ, три министра, два посланника, одного сборщика податей и тридцать каторжниковъ, ожидающихъ въ Нумеѣ амнистіи. Но всего противнѣе друзьямъ вспоминать объ Артюрѣ Папильонѣ. Выбранный въ депутаты и женившись на богатой клерикалкѣ, онъ громитъ клерикализмъ въ палатѣ, служитъ товарищемъ министра и схватитъ министерскій портфель въ самомъ скоромъ времени. А Жокеле, при его имени оба пріятеля разсмѣялись. Знаменитый актеръ, теперь наполняетъ весь свѣтъ своей славой и комичнымъ тщеславіемъ. Давно уже онъ порвалъ звено, связывающее его съ парижскими театрами и сдѣлался великимъ странствующимъ актеромъ Стараго и Новаго свѣта. Всегда ожидаютъ его съ неистовымъ нетерпѣніемъ, вездѣ онъ пожинаетъ золото и лавры.

Послѣ отъѣзда Поля Силери, Амедей продолжаетъ думать о прошломъ. Въ его памяти воскресаютъ полуизгладившіяся воспоминанія, образъ г-жи Роже, къ которой онъ иногда возитъ маленькаго Мориса и которая пріютила трехъ дочерей полковника Ланца, а также профиль хорошенькой Розины Комбарье, пріятельницы дѣтства, встрѣченной имъ на балѣ у Бюлье. Что съ ней сталось? Амедей надѣется, что она умерла… Какъ грустны старыя воспоминанія, осенью, при закатѣ солнца, когда подаютъ листья.

Но вотъ оно исчезло за горизонтомъ и все поблекло. Бѣлые пары надъ городомъ, посѣрѣли, рѣка кажется тусклымъ зеркаломъ.

За минуту передъ этимъ, желтыя листья падая, казались золотымъ дождемъ, а теперь они покрываютъ землю словно чернымъ снѣгомъ.

Гдѣ твои надежды и иллюзіи, Амедей Віолетъ? Въ этотъ вечеръ ты думаешь о быстромъ теченіи времени, о сѣдинѣ, начинающей пробиваться на твоихъ вискахъ. Ты убѣдился теперь, что на семъ свѣтѣ немыслима взаимная любовь. Ты теперь знаешь, что счастье, или то, что называютъ счастьемъ, существуетъ не вполнѣ, продолжается одно мгновенье и часто возбуждаетъ горькое разочарованье. Ты ожидаешь утѣшенія только отъ искусства; подъ гнетомъ унылой, скучной жизни ты ищешь забвенія лишь въ поэзіи. Увы! прошла твоя молодость, прошла вся твоя молодость, бѣдный идеалистъ!

А листья все падаютъ, да падаютъ.

Конецъ.

"Сѣверный Вѣстникъ", №№ 2—5, 1890