Встречи (Немирович-Данченко)/ДО

Встречи
авторъ Василий Иванович Немирович-Данченко

Опубл.: 1897. Источникъ: az.lib.ru • (Из «сказок действительности»).

ВСТРѢЧИ.

(Изъ «сказокъ дѣйствительности»).

I.

Вызвѣздило. Цѣлый день ползли грузныя, скучныя, сплошныя тучи. Такъ и казалось — еще минута и онѣ опустятся вровень съ землею, заволокутъ дали и изъ глазъ пропадетъ ровная, прямая, какъ стрѣлка, дорога съ однообразными верстовыми столбами и безжизненныя ржавыя поля по сторонамъ. И на поля даже. Когда-то были такими — по нѣсколько лѣтъ подъ рядъ — сколько въ нихъ ни бросали зерна — не рожали ничего. Не стало вовсе творческихъ силъ. Если и подымался колосъ, такъ низкій, шелудивый, рѣдкій… Даже и пустая трава росла больная, слабая — и на нее не хватало соковъ у загубленной земли. И какъ на больномъ тѣлѣ пролежни, такъ и на ней мутныя, тусклыя мокрины. По утрамъ надъ ними паръ. «Нѣтъ моей мочи! — говорило все кругомъ. — Терзай меня сколько хочешь плугомъ, хоть до самаго сердца рѣжь, все равно — смерть приходитъ». Изнеможенныя, обездоленныя во всѣ стороны ложилися дали, и если на чемъ-нибудь тамъ останавливался глазъ — мало ему было радости въ этомъ… Деревушки тоже худосочныя, пришибленныя, сквозныя какія-то. Ни непогодѣ, ни вѣтру нигдѣ препоны. Дуй и мочи во всю, не эти разшатавшіяся стѣны помогутъ. Кровли точно ребра палаго и изглоданнаго волками скота — балясинами наружу торчатъ. Заборы, гдѣ и остались, будто нищенскія лохмотья, такъ и зіяютъ прорѣхами. И все это насквозь прогнило, почернѣло. Тронь — разсыплется… По пути мужикъ встрѣтится. Точно онъ изъ этихъ мокринъ выросъ и никогда его солнцемъ не обогрѣло. Лицо въ подтекахъ, выцвѣло. Бороденка желтыми лохмами треплется, въ глазахъ — забота. Одежда въ дырьяхъ и тоже ржавая. Трясется этотъ нынѣшній Микула Селяниновичъ на телегѣ и такъ и кажется, вотъ-вотъ сначала онъ, а потомъ и она прахомъ разсыплются на пути… Лошаденка — развѣ во снѣ увидѣть такую. Призракъ! Ничего въ ней дѣйствительнаго. Что ни шагъ, то споткнется. На изнанку выворачивается вся. Головой мотаетъ — точно это поможетъ ей на вѣчной страдѣ. Шкура — въ ссадинахъ, даже гноемъ сочится, вотъ-вотъ расползется по всѣмъ швамъ и кости наружу вылѣзутъ… Тормошится, бѣдная, — скокъ-скокъ, а все пространства одолѣть не можетъ. Дивное дѣло, какъ она не рухнетъ на землю — дѣлайте-де со мной что хотите! И брюхо у нея отвислое, громадное. Видимое дѣло, кромѣ соломы съ крышъ, нного корму не знаетъ… Двѣ-три рощи попались по дорогѣ. Но какія? Должно быть, и на срубъ ихъ никто не взялъ. Чудомъ стоятъ истлѣвшія деревья на гниломъ мѣстѣ. Ни листа на нихъ! Насквозь видно. Только оставленныя гнѣзда шапками чернѣютъ. Но едва ли птица залетаетъ сюда. Она, вѣдь, умнѣе человѣка, да и крылья донесутъ, куда ей захочется, гдѣ солнца и зелени больше и живется легче… Сначала я еще смотрѣлъ на эту жуть, но потомъ меня охватила такая оторопь, безнадежность, будто все окрестъ изъ глазъ пропало. А тутъ еще дождь просыпался. Мелкій, мелкій, будто сквозь сито… Я поднялъ верхъ тарантаса, съ головою завернулся въ пледъ и, самъ себя обманывая, притворился спящимъ. Это было тѣмъ удобнѣе, что и ямщики попадались молчаливые, хмурые. Торчитъ палкой на облучкѣ. Спросишь — хрипнетъ что-то. «Не до тебя-де, уйди, отстань». И брови у нихъ надъ глазами нависли — и видимое дѣло на душѣ такая муть, что не до твоихъ дурацкихъ разговоровъ; И безъ того человѣка на смерть тянетъ, а его еще разспрашиваютъ: «скверно ли живется и отчего скверно». Кабы онъ зналъ «отчего», вѣрно нашелъ бы выходъ самъ! А то еще жалѣть начнетъ его сѣдокъ. Точно этою жалостью накормишь семью да натопишь избу… Одинъ такъ и отвѣтилъ мнѣ. «Не трожь, баринъ, и безъ тебя скуплю!» Пѣсни — я за эту недѣлю не слышалъ. Кому пѣть на этомъ, забытомъ Богомъ и людьми, просторѣ… Спросилъ я какъ-то у одного: какая это деревня въ сторонѣ… — Да развѣ у насъ, какъ у прочихъ — деревни. — А что же? — Такъ, паршь завелась — вотъ те и жилье… Сказываютъ есть мѣста, только намъ туда не дойтить! — Почему? — Силы нѣтъ подняться… Обмякли мы наскрозь, очумѣли… Пропадать надо… Только шевельни насъ — подохнемъ… — Подъ вечеръ волчій вой въ сторонѣ. Отчаянный. Это единственный голосъ, который подала мнѣ болотина. Только въ немъ и сказалась еще таившаяся въ ней жизнь. — Кого и драть-то? Обернулся къ нему ямщикъ. Коровенка если въ селѣ осталась — слава Богу. Не сладко тебѣ, бродягѣ, ну да и намъ не рай! — Да такъ и замеръ до слѣдующей станціи… Вечеръ отгорѣлъ — я его и не замѣтилъ. Ни одной радужной просвѣти въ облакахъ и тучахъ. Было сыро — стало темно, вотъ и все… Мы сдѣлали еще одну станцію, и вдругъ невѣсть откуда налетѣлъ холодный вѣтеръ, остуживая и безъ того не знающую тепла землю… Налетѣлъ, засвисталъ по глади, занылъ въ сторонѣ, видаясь вправо и влѣво, точно отыскивая чего-то. Вернулся — заплакалъ вверху. Собралъ всѣ свои силы — и тронулъ застоявшіяся тучи. И онѣ шевельнулись. Въ темнотѣ я не видѣлъ откуда, только угадывалъ, что надо мною бѣжали еще дальше на постылый сѣверъ тяжелыя, мокрыя лохмы ихъ, разрывались и опять сплывались, очищая небо, отъ котораго онѣ заслоняли землю. И хотя бы днемъ: — солнце приласкало бы забытую болотину, заронило въ ея ржавчину золотые лучи — и они воскресли бы потомъ благоуханными цвѣтами… Нѣтъ, вѣтру точно было недосугъ тогда. Или спалось ему, какъ всей этой окраинѣ. Только ночью потянулся и согналъ муть сверху… И вдругъ надо мною блеснули звѣзды таинственными сочетаніями, изъ мрака родившіяся и во мракѣ живущія… Робко блеснули и печально. И имъ было страшно видѣть подъ собою эту умирающую землю… Да еще и различаютъ ли ихъ очи жизнь въ этой обширной могилѣ. Можетъ быть, для нихъ она давно мертва и оттого-то они и жмурятся, чтобы не видѣть ея.

II.

На станцію мы пріѣхали часамъ къ десяти вечера… По осеннему была уже ночь. Я помню, что въ темнотѣ едва различалъ жалкіе домишки по сторонамъ. Ни въ одномъ окнѣ не было огня. Чуть намѣтилась бѣлая церковь и ея колокольня. Въ селѣ тихо до странности. Ни собака не залаяла, ни одна душа не отозвалась на окликъ ямщика… «Чего добраго, еще задавишь! — объяснялъ онъ мнѣ. — Путаются по середь дороги — бываетъ. Поневолѣ орешь». Но, очевидно, опасенія его были напрасны. Точно здѣсь никого живого не осталось. Только надъ подъѣздомъ станціи тускло мигалъ огонекъ фонаря, бросая причудливые отблески въ тяжелый и мертвый мракъ. Вѣтеръ раскачивалъ этотъ фонарь, заставляя жалобно скрипѣть, словно ему было нивѣсть какъ и холодно, и больно. Когда я поднялся на ступени, съ такимъ же скрипомъ отворилась дверь и на меня пахнуло затхолью, будто я входилъ въ давно не освѣжавшійся погребъ… Комната какъ на всѣхъ станціяхъ — голая, не пріютная. Въ углахъ соръ, на столѣ видимо никогда не высыхающія пятна, на стѣнѣ оффиціальныя объявленія, гласившія, сколько верстъ до сосѣднихъ станцій, и неизбѣжная надпись карандашомъ соскучившагося пассажира:

«Я дуракъ и ты дуракъ,

Дураки мы оба!..»

Къ кому относилась эта обоюдная любезность — оставалось неизвѣстнымъ, подписи не было… Дальше ѣхать ночью нечего и думать. Мнѣ и ямщикъ объяснилъ — «до разсвѣту-не повезутъ» — Почему? — «Потому: развѣ тутъ дорога будетъ: трясина да колдобина. Ну и народъ то же!..» — Какой народъ? — Онъ помолчалъ-помолчалъ… Видимо ему не хотѣлось говорить… «Голодный, вотъ какой… Оттого у него и мысли въ головѣ… голодныя!..» Смотритель, бочкомъ продвинувшійся въ комнату, тоже объявилъ: "Лошади ежели желаете — есть. А только — не порато ѣхать… " — Шалятъ у васъ?.. — «Всякое бываетъ. Недавно купца зарѣзали…» Этотъ отвлеченный «зарѣзанный купецъ» преслѣдуетъ васъ на всѣхъ глухихъ русскихъ дорогахъ. Можетъ быть, и не всегда его рѣжутъ — вѣдь этакъ и купцовъ бы не хватило пожалуй, а что пугаютъ икъ постоянно — это такъ.

— Гдѣ жъ мнѣ ночевать… Неужели здѣсь?..

Смотритель безнадежно оглянулся.

— Точно, что… Ежели вы по своей нѣжности клопа не одобряете…

— А ихъ много?

— Лабазъ открыть можно — вотъ сколько. Вы извольте заглянуть — вотъ щель… Она вѣдь отъ него махровая. Видятъ и ждутъ, подлецы, кого имъ Богъ на пропитаніе пошлетъ.

— Отчего же вы не уничтожаете?

— Ихъ-то? Да развѣ это можно? Были такіе, пробовали. Эту бы станцію надо съ четырехъ концовъ керосиномъ обливши, поджечь… Ну тогда точно… Вѣдь это не дерево, а губка. Тутъ онъ и внутри сидитъ. Его не одолѣть, сила?

— Да какъ же вы живете сами?

— Не живемъ, а чешемся… Куда дѣваться! на улицу не уйдешь. Еще лѣтомъ — на сѣнѣ. Но и тамъ свой дивертисментъ. Комаръ. Онъ у насъ тоже особый. Надъ мокринами — тучей стоитъ. Издали идешь — слышишь музыку эту самую. Одинъ тутъ изъ города — хорошій господинъ — жениться ѣхалъ да и заночевалъ у насъ на легкомъ воздухѣ. Подумайте, такъ его отдѣлали комары: утромъ онъ пришелъ — смотритъ въ зеркало и пятится. Кто это? спрашиваетъ. Не лицо и не образъ и подобіе, а, такъ сказать, въ нѣкоторомъ родѣ фантазія. До того, что невѣста ему отказать хотѣла. Едва его въ нашатырѣ отмочили… У насъ комаръ — патріотъ. Страсть онъ къ чужому человѣку строгъ.

— Ну ужъ лучше пускай меня, какъ купца, зарѣжутъ, а здѣсь я не останусь.

— Развѣ вотъ что… Какъ, вы человѣкъ образованный!.. Можетъ быть, батюшка васъ пуститъ.

— Какой?

— Отецъ Петръ… Наше село «Пустынное» называется, такъ онъ себя изъ средней исторіи Петромъ Пустынникомъ величаетъ.

Очевидно, и смотритель не чуждъ былъ нѣкоторому просвѣщенію.

— Если желаете, я къ нему пошлю?..

— А не будетъ это неловко?

— Ну вотъ. Онъ, что вы думаете — изъ духовной академіи…

— Изъ духовной академіи — и здѣсь.

— За строптивость… Онъ вѣдь у насъ писатель. Статью отпечаталъ — не понравилась. Ему бы повиниться, а онъ на дыбы и вторительно… къ тисненію прибѣгъ и еще даже того высокоумнѣе. Такую завинтилъ, что его за безпокойство сюда. Ненадолго вѣрно — смилуются. Онъ даже любитъ проѣзжихъ. Только, говоритъ, и свѣту въ окнѣ, какъ навернется господинъ попутно да нашихъ мужичковъ блуждающихъ испугается и застрянетъ на ночь, ну душу отведешь. А то хоть совлекай съ себя священный санъ и бѣги вонъ… Такъ я пошлю…

Смотритель распорядился и черезъ нѣсколько минутъ оповѣстилъ меня: батюшка васъ покорнѣйше проситъ.

III.

Петръ-пустынникъ встрѣтилъ меня на порогѣ своего «дома».

— Простите, ради Бога. Я васъ потревоживъ, спали вѣрно.

— Ну нѣтъ. Мы съ женою ложимся поздно. Какъ и въ Москвѣ, держимся тѣхъ же распорядковъ. Иначе тутъ совсѣмъ опустишься. Сидимъ, случается, и за полночь. Особенно какъ наѣдетъ кто-нибудь. Я радъ вамъ — ничего особеннаго предложить не могу, но чаю и яичницу сейчасъ подадутъ. И спать вамъ будетъ хорошо. Домъ новый — ничего завестись не успѣло. А то здѣсь это, повѣтріе… Вотъ позвольте васъ познакомить, Софія Самойловна.

Жена его молоденькая и хорошенькая женщина, ласково улыбалась; въ комнатахъ было чисто. Взглядъ отдыхалъ на книгахъ и журналахъ. Отовсюду вѣяло спокойствіемъ и даже довольствомъ. Потомъ ужъ оказалось, отцу Петру помогалъ его дѣдъ, важный петербургскій священникъ. Самъ хозяинъ одѣтъ былъ въ длинное пальто свѣтскаго покроя. «Я его дома ношу иногда. За границу ѣздилъ — сдѣлалъ себѣ, не выбрасывать же! Іерею оно, быть можетъ, и неприлично — ну да авось не осудятъ. Вѣдь платье еще попа не дѣлаетъ. Если и грѣхъ — такъ малый!»… Послѣ я узналъ, что о. Петръ былъ очень строгъ въ себѣ. Человѣкъ убѣжденный, онъ спокойно выносилъ постигшую его несправедливость и свято исполнялъ обязанности, говоря, что для священника нѣтъ "мелкой среды* и «ничтожнаго дѣла». Вездѣ Богъ и всякое велико, если положить въ него душу. Въ первое время онъ еще мучился здѣсь. Его тянуло назадъ, но какъ увидѣлъ и узналъ, какое кругомъ глубокое и безбрежное море нищеты, горя и страданій, какъ прочно осѣло здѣсь невѣжество я суевѣріе, какую силу надъ этою хлябью и темью захватили міроѣды, — его задачи выросли передъ нимъ до необъятной высоты и онъ невольно весь отдался ихъ выполненію. Скудная нива, жалкая, гнилая… Да авось и тутъ Господь поможетъ сдѣлать кое-что. На тучную всякій пойдетъ. Тамъ работается весело… А тутъ впроголодь эту да стужу надобна настоящая сила. Сначала онъ хлопоталъ, чтобы его сняли отсюда, а потомъ написалъ дѣду — «не проси за меня, хочу душу испробовать: хватитъ ли ея». И такъ вотъ третій годъ сидитъ здѣсь неотступно. Кое-что уже удалось ему. И крестьяне, сторонившіеся сначала, теперь со всякимъ дѣломъ довѣрчиво и смѣло идутъ къ нему. «Точно бы ты и не начальство». — А какое жъ попъ начальство?.. — Попъ? задумывались тѣ… Ну это ты, братъ, отецъ Петръ, того. Какъ не начальство… По менѣй становаго точно, а все по важнѣй писаря будетъ. Насъ изъ-за попа, бывало, какъ дули. Всего случалось!

— Вотъ вамъ здѣсь постелютъ.

Маленькая комната тоже съ книгами на столѣ и подоконникахъ. Чисто. Сильно пахнетъ геранью, отъ которой такъ сладко, крѣпко и спокойно спится.

— Вѣдь эта постель занята была кѣмъ-нибудь?

— Не безпокойтесь, учительница у насъ здѣсь. Она на эту ночь къ Софьѣ Самойловнѣ перейдетъ.

— А вы.

— А я на диванѣ… Да вы не совѣститесь. Я часто и такъ на диванѣ сплю. Заработаюсь, ну, чтобы не будить, и прикурну. И Анна Герасимовна тоже не въ претензіи. Она съ женою — друзья. Имъ будетъ отлично.

— Это ея книги?

Даже странно было въ такой глуши видѣть французскія, нѣмецкія и итальянскія изданія.

— Ея. А что, васъ удивляетъ.

— Да, откуда хоть вотъ эта могла бы попасть сюда, въ Пустынное.

Я указалъ ему на «Piccolo mondo antico», Антоніо Фогавдаро.

— Анна Герасимовна, какъ и мы здѣсь — человѣкъ случайный. Она долго жила за границей. Пожалуй, и воспиталась тамъ. Она особенная, не какъ всѣ прочія. Вотъ увидите сами. На маломъ не мирится. Изъ тѣхъ, знаете, что всю себя отдаютъ дѣлу. Безъ остатку. Умрутъ — а не отойдутъ прочь. Во время войны были такія «сестры милосердныя», ну вотъ и эта имъ подобна. Наше Пустынное похуже Шибки. Тамъ вѣдь на міру, а здѣсь въ одиночку, въ темнотѣ, въ безвѣстности. Тамъ хотя и грязь госпитальная, а все красиво. Пули летятъ, пушки стрѣляютъ, герои разные. Все какъ бы театральная декорація, ну и подруги есть. Одна ослабнетъ — другія поддержутъ. А какъ одинъ въ подѣ воиномъ останешься, много характеру надо… При ея воспитаніито! Изъ богатой семьи — пожалуйте-ка въ народную глубь. А вѣдь эта глубь — просто омутъ. Склизкій, страшный. Это издали ничего. Темень, задохнешься въ ней… Да вотъ и сама Анна Герасимовна…

И вдругъ отецъ Петръ осѣкся.

Мы съ Анной Герасимовной быстро подошли другъ къ другу.

— М-lle Свѣшникова… Вотъ не думалъ?

— Да и я… Встрѣтить васъ здѣсь послѣ Венеціи.

— Я-то что… Я ѣзжу вездѣ. Волка ноги кормятъ. Надо виДѣть все… А вы… вы… Гдѣ всѣ ваши?

— Все тамъ же. По заграничнымъ курортамъ слоняются. Вотъ видите, книжки посылаютъ. Я такъ рада васъ видѣть. Не ожидала. Точно тепломъ пахнуло изъ итальянской дали…

IV.

Было поздно — у меня глаза слипались отъ утомительнаго дня. Тянуло въ постель. Я скоро распрощался съ хозяевами и заснулъ какъ убитый, безъ грезъ, безъ пробужденія до самаго разсвѣта. Вѣроятно, и тогда бы не поднялся, если бы не пѣтухъ. Вмѣсто забора, онъ взлетѣлъ на мой подоконникъ и оттуда всей вселенной громко сообщалъ о своихъ побѣдахъ надъ подвластными ему курами. При этомъ хлопалъ крыльями, точно стучался во мнѣ въ стекла, глупо и смѣшно вытягивалъ шею, надувалъ гребень и вообще являлся такимъ героемъ женскихъ романовъ, что я невольно расхохотался. Спать послѣ этого не могъ. Я всталъ — посмотрѣлъ на улицу. Церковь была по другую сторону. За небольшимъ дворомъ священника едва-едва въ скупомъ сумрачномъ разсвѣтѣ выступалъ рядъ черныхъ избъ. Покосившіяся, продырявленныя, точно проѣденныя кавернами. Краше въ гробъ кладутъ!.. Изъ двухъ или трехъ клубился уже дымъ и сѣрые тоны его сливались съ такими же небесами. Вѣтеръ за ночь утихъ, тѣ же согнанныя имъ тучи поползли назадъ и все заполонили вругомъ. Даже не вѣрилось, что гдѣ-нибудь есть ярвій свѣтъ, розовыя краски зари, бездонная лазурь надъ цвѣтущею заласканною землею… Насколько мнѣ была видна отсюда сельская улица — ее всю прососала какая-то промзглая слякоть. Вонъ посереди брошенная телѣга. На одинъ бокъ легла — должно быть, колесо сломалось… Пѣтухъ еще разъ подлетѣлъ было къ подоконнику, но, замѣтивъ меня, какъ-то подавился на первой гаммѣ и тяжело шлепнулся назадъ… Гдѣ-то клохтала снесшая яйцо курица. Рядомъ въ комнатѣ заговорили — должно быть, тамъ проснулись. Я разслушалъ, что Софья Самойловна убѣждала Анну Герасимовну спать еще, потому что самоваръ и безъ нея поставятъ, но учительница все-таки встала…

— Не спится…

— Такъ разговаривать будемъ.

— О чемъ…

— Мало ли.

— Нѣтъ, Соня, у меня отъ нашихъ разговоровъ сердце щемить будетъ. Ну ихъ.

Я прилегъ опять и въ явь передо мною воскресли и въ дивныхъ краскахъ выступили изъ сѣрыхъ и скучныхъ потемокъ встрѣчи съ Анною Герасимовной. Вотъ ужъ кого я не ждалъ увидѣть здѣсь! И что ее могло загнать въ эту глушь — хорошо обезпеченную, тонко образованную и избалованную родными женщину? Я зажмурился, и вся въ голубой дали такъ и раскинулась передо мною piazza Santa-Maria gloriosa! Мало кто изъ посѣщающихъ Венецію знаетъ ее. Она въ сторонѣ отъ св. Марка. Табуны англичанъ и косолапые нѣмцы сюда ходить не любятъ. Здѣсь вѣдь ни кафе, ни дворцовъ нѣтъ. Все кругомъ говоритъ о далекомъ прошломъ. Сегодняшнему нечего дѣлать на пустынныхъ камняхъ этой площади. Еще въ окружающихъ ее узкихъ и тѣсныхъ улицахъ кипитъ жизнь, но она прячется въ ихъ тѣнь отъ строгаго и безпощаднаго солнца… Посреди величавый и молчаливый соборъ… Эту церковь нельзя назвать иначе. Темная пирамида, которую только кое-гдѣ тронули мраморнымъ кружевомъ и рѣзьбою. Цѣлыми вѣками строилась она — да такъ и осталась незаконченною. Вѣрно, никто уже не дочитаетъ послѣднихъ строкъ этой величавой средневѣковой поэмы. Нынѣшнее время, щедрое на казармы и форты, изукрасившее ими даже развѣнчанную царицу Адріатики, равнодушно проходитъ мимо старыхъ храмовъ. Подъ величавыми сводами, у царственныхъ колоннъ, въ недосягаемой высотѣ развѣтвляющихся надъ полною благоговѣнія бездной камня и бронзы — даже не молятся. Стоитъ вѣчная тишина, гдѣ-то вдали звенитъ колокольчикъ, мерещится священникъ въ бѣлой кружевной сутанѣ, едва-едва клубится фиміамъ и въ синей дымкѣ точно возносится мраморная Мадонна. Сквозь громадныя окна солнце заливаетъ мягкимъ свѣтомъ плиты внизу. Изъ нихъ каждая — точно щитъ, прикрывшій рыцаря — носитъ его гербъ и девизъ. Это — кладбище. Всѣ онѣ — могилы. Вы по нимъ ступаете, на нихъ преклоняете колѣна, отдыхаете въ прохладѣ отъ зноя большой, разумѣется, по венеціанскому, площади… Я люблю эту церковь. Здѣсь похоронены и Тиціанъ, и Канова. Великіе мертвецы живые между живыми до скончанія вѣка. Это еще гиганты. Но вы присмотритесь: какія имена кругомъ! О чемъ вамъ говорятъ эти камни. Дожи, народные вожди, блистательные патриціи, суровые кондотьери, славные художники — всѣ они нашли здѣсь покой и тишину, какихъ не знали при жизни. Ихъ придавили глыбами порфира и сіенита, яшмы и мрамора, обвили каменнымъ кружевомъ, поставили надъ ними ихъ собственныя изображенія, ихъ коней, ихъ рабовъ, изваяли изъ серпентина и вычеканили изъ бронзы ихъ побѣды да такъ и оставили на удивленіе ничтожному потомку. Смотри-де и сравнивай съ собою. Что сдѣлали они и на что живешь ты — великій ловецъ передъ Господомъ — старыхъ англійскихъ ключницъ, разворовавшихся на службѣ у полоротаго лорда.

V.

Въ этой церкви Маріи Преславной у меня два любимыхъ мѣстечка. Одно — памятникъ Кановы. Свѣтлый геній великаго ваятеля почтенъ здѣсь свѣтлыми, созданными изъ каррарскаго мрамора, образами. Знатоки искусства почему-то не особенно высоко ставятъ ихъ, но, при всемъ моемъ уваженіи къ этимъ знатокамъ, я придаю имъ такое же значеніе, какъ и академикамъ въ дѣлѣ хотя бы литературы. Вѣдь и академики ползутъ всегда въ хвостѣ за нами, профанами. Они послѣдними признали у насъ Пушкина и Гоголя, во Франціи — Гюго, а Шекспира и до сихъ поръ отрицаютъ иначе, какъ въ слащавыхъ передѣлкахъ Делавиня. У мундирныхъ судей вмѣсто вкуса — кодексъ. Соотвѣтствуетъ извѣстному параграфу его — хорошо, а не соотвѣтствуетъ — плохо. Они примѣряютъ на признанныя мѣрки, тогда какъ геніи создаютъ свои. Особенно чуть коснется новшества — тутъ академикъ скалитъ зубы и издали рычитъ такъ, что вчужѣ за панталоны страшно — въ клочья изорветъ. Попадись литература — академикъ и ее приметъ за то же. Бѣда, когда малые сіи не только вообразятъ себя рѣшителями судебъ, но и въ дѣйствительности будутъ облечены уже соотвѣтствующею властью. Я думаю, что памятникъ Кановы только выигрываетъ отъ академическаго отрицанія. Это истинная поэма печали — ясной и нѣжной, какъ все созданное тѣмъ, надъ прахомъ кого она воздвигнута. Стройная, законченная, художественная, полная высокаго примиряющаго чувства. Пирамида съ полуотвореннымъ таинственнымъ ходомъ въ царство Скорѣе покоя и тишины, чѣмъ смерти. Только тишины священной, молитвенной. Оттуда вѣетъ благоговѣйнымъ ожиданіемъ, точно во мракѣ и недвижности присутствуетъ божество, чудится его невидимый алтарь. Около дверей въ загадочную область нашего общаго будущаго, распростерся левъ и опустилъ факелъ, опирающійся на его могучую спину геній жизни. Посмотрите на это сліяніе красоты и силы; его поэзія краснорѣчивѣе рифмованныхъ строкъ говоритъ вамъ. Здѣсь въ каждомъ изгибѣ больше правды, чѣмъ во всѣхъ кувалдахъ, которыя якобы «съ натуры» высѣваютъ наши скульпторы, употребляя для этого почему-то вмѣсто стоеросоваго дерева — благородный мраморъ. Съ другой стороны, къ священному входу въ могилу угасшаго генія идутъ съ мѵромъ въ амфорахъ его поклонники, представляющіе собою всѣ возрасты человѣка. Смотришь на великолѣпныя фигуры и не вѣришь, что видишь камень. Эти груди дышутъ. Ноги и руки замерли только на мгновеніе; пройдетъ оно и вы поразитесь чуднымъ разцвѣтомъ и несравненной гармоніей жизни. Боги древности несомнѣнно вдохнули бы въ нихъ душу. Имъ было бы жаль оставить въ вѣчной неподвижности небесную красоту идеальныхъ формъ. Канова самъ начерталъ этотъ памятникъ, желая почтить имъ равнаго себѣ генія, Тиціана. Но надъ Тиціаномъ такой же коронованный академикъ-императоръ Фердинандъ I воздвигъ тутъ чисто аракчеевскую будку — скучную, правильную, мертвую, въ которой только и хорошо рабское воспроизведеніе въ мраморѣ «вознесеніе Богородицы» великаго художника. Поэтому ученики Кановы — Мартини, Феррари и Фабрисъ, воспользовавшись готовымъ рисункомъ ваятеля, создали надъ нимъ самимъ, вѣющую свѣтлымъ геніемъ Греціи, элегію смерти. Другая жемчужина этой церкви — Мадонна Беллини. Передъ нею поневолѣ застаиваешься — отъ ея кроткаго лица вѣетъ на васъ нѣжный и чарующій свѣтъ. Въ одинъ изъ тусклыхъ дней я сидѣлъ передъ нею. За стѣнами собора — дуло сирокко. Лазурь венеціанскаго неба и ясные тоны лагунъ были подернуты обезцвѣчивающимъ и знойнымъ дыханіемъ далекой Африки. Оно гнало передъ собою заряженныя электричествомъ тучи. Поминутно онѣ разражались дождемъ, но горячія плиты города тотчасъ же сохли, окуриваясь теплымъ паромъ. Гремѣло, молнія падала въ присмирѣвшее море. Оно только злилось и шипѣло, точно чья-то грозная и громадная пята грозила придавить его. За то въ этомъ маленькомъ боковомъ алтарѣ было тихо, мирно и спокойно.

— Вотъ картина великаго Тиціана! — раздался за мною грубый, какъ скрипѣніе ржавыхъ петель, голосъ гида. — Эту мадонну увезъ отсюда Наполеонъ, но нашъ Гарибальди отнялъ ее у французовъ.

Что за белиберда! Я оглянулся, наивное личико дѣвушки поразило меня. Полное такой же святой тишины, какъ и чудный образъ Богоматери передъ нею. Съ нею старушка и какая-то дама.

Я не хотѣлъ вмѣшиваться. Мало ли врутъ гиды. Вѣдь и этимъ ѣсть хочется. Не читать же имъ Мунтца! Да и беллиніевская Мадонна, что она потеряетъ, если ее припишутъ Тиціану. Имѣютъ эти дамы понятіе о живописи, и сами не повѣрятъ. Что же до Наполеона, то на его памяти столько великихъ преступленій! Она не омрачится, если наивный гидъ припишетъ ему еще одно сравнительно мелкое. Но вдругъ посѣтительницы заговорили между собою по русски. Это уже мѣняло положеніе дѣла. Нельзя же было допускать, чтобы такъ надували соотечественницъ.

— Вы вѣрно знаете, — обратился я къ гиду, — что эта картина Тиціана?

— Еще бы! Онъ вѣдь изъ нашего рода!

Я всталъ и почтительно поклонился потомку великаго художника. Дамы расхохотались. Такимъ образомъ между ними завязалось знакомство.

VI.

Въ Венеціи я жилъ на Лидо. Кто не знаетъ этой нѣкогда скромной и милой идилліи лагунъ, золотистаго острова съ чуднымъ песчанымъ берегомъ, подернутымъ великолѣпною изумрудною зеленью. Теперь онъ испорченъ въ конецъ. Спекуляція ради привлеченія праздной международной безтолковщины настроила тутъ балагановъ, гдѣ цѣлые дни неистово гремятъ дурацкія шарманки, вертятся карусели съ пьяными ослами. Для удовольствія англичанъ, не отличающихся, какъ извѣстно, тонкими и изящными вкусами, выведены музеи съ изображеніями орангутановъ, похищающихъ дѣвицъ, средне вѣковыхъ пытокъ, несчастныхъ матерей, рождающихъ на глазахъ у публики восковыхъ близнецовъ. Явился даже barracone съ русскою красавицей Moina. Эта Мойна показывалась детально: руки стоили десять сантимовъ, ноги — пятьдесятъ. «Остальное по соглашенію». Въ мое время ничего подобнаго не было. На солнечныхъ отмеляхъ у зеленоватыхъ водъ Адріатики копошились ребятишки, въ волнахъ купались венеціанки, а на цѣломъ островѣ — по которому среди рощъ и виноградниковъ можно дойти до Маламокко — царила тишина. Отовсюду вѣяло здѣсь такимъ благополучіемъ жизни, простотою и скромностью, что самые раздерганные нервы поневолѣ успокоивались. Этотъ гармоничный миръ природы — глубокихъ водъ и золотыхъ плажей, лазурныхъ небесъ съ очаровательнымъ очеркомъ Венеціи плывущей среди лагунъ съ сотнями куполовъ и колоколенъ, дворцовъ и башенъ заколдовывалъ васъ. Бывало, пріѣдешь съ ненавистью ко всему живому и къ себѣ самому прежде всего, и не пройдетъ двухъ-трехъ дней, какъ вдругъ тебя охватываетъ такая нѣжная любовь къ милому, ласкающему уголку, что отъ недавнихъ мрачныхъ мыслей не остается даже изгари.

Въ тотъ же день, когда въ Санта-Маріа Глоріоза я встрѣтилъ соотечественницъ съ гидомъ, потомкомъ Тиціана, вечеромъ я сидѣлъ въ Лидо у моря. Терраса выдвигалась въ самое царство его тихихъ водъ — былъ приливъ и онѣ безшумно катились подъ тонкимъ деревяннымъ поломъ, обдавая запахомъ водорослей, брызгами соли, бодрящимъ вѣяніемъ здороваго простора. Казалось, прямо въ наши лица дышутъ загадочныя глубины исчезающаго въ полутонахъ моря. Оно въ этотъ вечеръ было очаровательно. Позади солнце садилось за Венеціей, опускаясь къ мягко очерченнымъ вершинамъ Евганейскихъ горъ. Здѣсь еще сіяли краски дня. Ничего рѣзкаго, преувеличеннаго, рѣжущаго глазъ. Все въ отливахъ, тонкихъ, трудно уловимыхъ переходахъ. Все чуть тронуто кистью великаго художника природы, предоставляющаго вамъ угадывать больше, чѣмъ видѣть. Море слалось въ безконечную даль жидкимъ серебромъ, едва отражающимъ блѣдную лазурь неба и только густо синѣющимъ въ сгибахъ и складкахъ. На плажъ оно набѣгало, свертываясь волною, и, заполонивъ его, вдругъ на золотѣ песка, раскидывало причудливѣйшее кружево пѣны. Далеко-далеко, пользуясь чуть подымающеюся трамонтаной, выходили въ открытое море суда рыболововъ. Мы не видѣли заходившаго солнца, но различали его прощальный отсвѣтъ на ихъ желтыхъ и красныхъ парусахъ. Они мерещились совсѣмъ рубиновыми надъ этими прохладными безднами. Рубиновыми, топазовыми… И все въ этой влагѣ пріобрѣтало эмалевую нѣжность. Не блескъ! Блескъ былъ бы слишкомъ ярокъ и нелѣпъ среди этого изящества, мягкости и безъискусственности. Все даже купающіеся были озарены особеннымъ свѣтомъ. Ихъ пестрые костюмы на бѣлесовато-голубомъ серебрѣ влаги казались фантастическими. Не было черточки, атома, который бы весь такъ и не трепеталъ тепломъ, радостью…

— А мы сегодня устали. Послышалось около.

Я оглянулся — мои утреннія знакомыя.

— Вотъ по вашему совѣту на Лидо пріѣхали.

— Отличный часъ выбрали. Утромъ и теперь лучшія краски здѣсь.

— Да! Не наглядѣться на всю эту прелесть!

Дѣвушка, замѣченная мною въ dei Frari, не говорила ни слова, но теплый свѣтъ заката, казалось, не ложился на ея лицо снаружи, а весь такъ и струился отъ нея самой. На что она ни обращала глазъ — они ласкали и море, и берега и паруса далекихъ лодокъ и медлительно колыхавшіяся воды. Она нехотя производила впечатлѣніе. Вѣдь, кажется, молчитъ, но вы чувствуете, что имѣете дѣло съ натурой глубокой, съ дѣвушкою умной, требующей отъ жизни многаго. Такія рѣдко удовлетворяются окружающей ихъ дѣйствительностью. Счастливы не бываютъ никогда. Въ нихъ вѣчно живетъ порывъ къ чему-то высшему, можетъ быть, именно потому обстановка, внѣшнія условія для нихъ не имѣютъ никакого значенія. Даже не замѣчаются. Все равно, въ лучшемъ и худшемъ случаѣ эти условія ничто рядомъ съ стремленіями души, съ ея томительной жаждой подвига, самоотверженія, самопожертвованія. Пролетавшіе ангелы дѣйствительно роняли въ ихъ колыбели райскіе цвѣты. Восточная сказка хорошо передаетъ эту неистребимую, неутолимую, страстную жажду того, что трудно отыскать на землѣ. Цвѣтокъ всю жизнь остается въ сердцѣ — и оно мирится скорѣе съ страданіями, чѣмъ съ будничнымъ счастіемъ, съ лишеніями, съ непомѣрнымъ трудомъ и непосильнымъ подвигомъ, но никакъ не съ мѣщанскимъ довольствомъ, покоемъ, гдѣ все впередъ извѣстно, заключено въ опредѣленныя рамки, размѣрено и взвѣшено до отвращенія…

VII.

Я потомъ имѣлъ случай ближе познакомиться съ нею.

Удивительно сосредоточенный человѣкъ. Бывало, всѣхъ слушаетъ, но каждый изъ близкихъ знаетъ, что она поступитъ непремѣнно по своему. Переработаетъ въ себѣ все, что ей совѣтовали, разберется и, разумѣется, найдетъ лучшій исходъ. Не смотря на молодость, Анна Герасимовна умѣла такъ отличать людей, что ни разу еще не попадала въ просакъ. Должно быть, вмѣстѣ съ нравственною чистотою у нея было много тонкаго, безсознательнаго чутья. Часто она сама себѣ не давала отчета, почему именно она судитъ такъ, а не иначе. Случалось, сошлется на, повидимому, незначительное обстоятельство, которое потомъ вдругъ оказывается крупнымъ и рѣшающимъ. Всѣ русскія дамы того времени въ Венеціи съ ума сходили отъ графа Гальби, одна Анна Герасимовна сторонилась, и если и подавала ему руку, то съ видимымъ отвращеніемъ. «Не знаю… Говоритъ онъ хорошо и красиво. Все, что хотите. Ничего дурного я о немъ не слышала… Но вы присмотритесь, когда онъ думаетъ, что никто имъ не занимается — какое у него отвратительное выраженіе лица… И не приписывайте значенія его словамъ, а вслушайтесь въ тонъ». И дѣйствительно, черезъ нѣсколько времени, влюбленныя всероссійскія Матрёны оказались въ дурахъ, а ихъ Адонисъ вышелъ отчаяннымъ мерзавцемъ. Какая-то увлекшаяся дѣвчонка лѣтъ шестнадцати даже застрѣлилась изъ-за него…

Часто Анна Герасимовна казалась скучающею.

— Что съ вами? — добивались у нея.

— Не къ чему рукъ приложить…

— Посмотрите, какъ хорошо кругомъ. Вся площадь залита золотымъ свѣтомъ, мозаики св. Марка такъ и горятъ. А какъ на синемъ небѣ рисуются купола и колонны собора съ ихъ статуями и рѣзьбою.

— Да, но это все для себя и только.

— Какъ? — не понимали ее.

— Отъ всего этого себѣ хорошо. Мнѣ кажется… — Она краснѣла, видимо стѣсняясь выразиться опредѣленно. — Мнѣ кажется, надо и для другихъ. Такъ скучно — для себя. Да и совѣстно…

— О чемъ ты? — останавливала ее тетка. — Ты дѣвушка обезпеченная…

— Ахъ, это не то.

— Найдешь человѣка по душѣ, выйдешь замужъ.

— Никогда!

Барыни засмѣялись. Анна Герасимовна видимо близко приняла это къ сердцу — и вспыхнула.

— Я ужъ не такъ все это… глупо… Можетъ быть, я не умѣла выразиться. И вѣрно не умѣла потому, что вы смѣетесь… Я думаю, что и безъ замужества много дѣла и потомъ я не хочу разочарованій.

— Какихъ?

— Найдите мнѣ хоть одинъ бракъ, гдѣ бы ихъ не было. Мечта всегда выше дѣйствительности. Пусть даже вполнѣ осуществится и все-таки выйдетъ тускло и блѣдно. Я видѣла и жениховъ, и мужей. Вѣдь это противоположности! Сплошная, хоть и искренняя ложь. Я не желаю ни сама лгать, ни другихъ заставлять дѣлать это. Богъ съ ними! Мнѣ одной отлично. И потомъ мнѣ кажется, кто хочетъ прожить не даромъ, тотъ долженъ быть свободенъ. Замужество связываетъ.

— По твоему воспитать дѣтей — это значить прожить даромъ.

— Во-первыхъ, будутъ ли еще они… а во-вторыхъ, если хватитъ на большее, зачѣмъ удовлетворяться меньшимъ.

— Не всѣмъ же города брать! — обижалась тетка.

— Я не о томъ большемъ говорю. Есть такія великія дѣла, которыя внизу кроются и никому не замѣтны. На нихъ рѣдкая идетъ, потому тамъ мученичество, трудъ к никакого показу нѣтъ… Правда, голодъ часто гонитъ на это, но голодъ не призваніе… Ахъ, я не умѣю выразить. Тутъ, дотрагивалась она до сердца, такъ много, и я ясно понимаю, а словъ нѣтъ.

— Просто чудачествуешь. Наткнешься на своего рыцаря и, какъ всѣ мы, замужъ выйдешь.

Она не отвѣчала ничего, но по упорно нахмуреннымъ бровямъ и особому огоньку въ глазахъ видно было, что на такую наживку ее не поймаютъ. И дѣйствительно, встрѣтилъ я ее въ Швейцаріи черезъ годъ — та же самая. Тетка на нее жалуется: представьте, наша невѣста не невѣстная въ старыхъ дѣвкахъ хочетъ засидѣться. Зимою у нея такія партіи были въ Петербургѣ. Ея знакомыя дѣвицы чуть съ ума не сошли отъ зависти, а она всѣмъ отказъ. Чего ты ждешь, Аня!

— Жду, чтобы мнѣ было двадцать одинъ годъ.

— Зачѣмъ.

— Я тогда — совершеннолѣтняя и поступлю такъ, какъ сама хочу, не соображая, понравится ли это другимъ или нѣтъ…

VIII.

Вопросъ о ея будущемъ подымался нѣсколько разъ.

— А если ты ошибешься?

— Ошибусь, поправлюсь. Это еще не большая бѣда… Лучше самой споткнуться и самой на ноги встать, чѣмъ все ожидать, не протянется ли рука со стороны.

Она себя показала съ тѣмъ же графомъ Гальби… И даже столь театрально, что всѣ диву дались, откуда это у нея. Она оправдывалась: надо было произвести впечатлѣніе.

Весною пріѣхала въ Венецію и опять на той же площади встрѣтила легкомысленнаго красавца, но уже занятаго другою русскою дѣвушкою, очень богатою москвичкой. Анна Герасимовна широко раскрыла глаза. Неужели онъ забылъ бѣдную Сашу?.. Ей это казалось невозможнымъ. Она еще не была вполнѣ знакома съ людскою подлостью. А Гальби даже и не особенный негодяй былъ. Такъ — обыкновенный итальянскій giovinotto, усвоившій мнѣніе, что молодость и красота — капиталъ, который необходимо помѣстить на возможно выгоднѣйшихъ условіяхъ. Даромъ здѣсь не женятся. Оставаться при гербахъ и заложенномъ дворцѣ на большомъ каналѣ, но безъ денегъ — перспектива не особенно для венеціанскихъ нобилей привлекательная. Саша была давно забыта. Да съ тѣхъ поръ еще не одна такая же Саша сломала на немъ голову.. Это здѣсь просто «divertimento» и ничего болѣе. Поигралъ и бросилъ. А что она застрѣлилась, это ея дѣло, ни до кого не касающееся. Анна Герасимовна познакомилась съ москвичкой и въ первый же день разобрала игру графа. Поѣхала къ его матери — старой венеціанкѣ въ парикѣ, выкрашенной и затянутой всевозможными пружинами, и съ негодованіемъ передала ей все, что знала о ея сынѣ. Та даже не нашла нужнымъ притворятся удивленной.

— Вы вѣрно сами его любите?

— Кого, графа?

— Да. Онъ вѣдь такъ хорошъ. Это — совсѣмъ мой портретъ. Что же, если у васъ тоже есть милліоны…

Анна Герасимовна оборвала ее съ негодованіемъ.

— Я васъ не понимаю. Возразила старуха. Развѣ мало русскихъ дѣвушекъ пріѣзжаютъ сюда выходить замужъ?.. А я, напротивъ, хвалю сына за то, что онъ серьезно думаетъ о нашей будущности. Это доказываетъ, что у него золотое сердце, тѣмъ болѣе, что въ благополучіи онъ навѣрное не забудетъ la povera mamma!

И у нея даже выступили на глазахъ слезы благодарности.

Анна Герасимовна очень внимательно смотрѣла на громадную волосатую бородавку, вздрагивавшую надъ верхней губой этой povera mamma и вдругъ, не говоря ни слова, встала…

— А что касается до этой дѣвушки, которая покончила съ собой, то она была безбожница и pazza (сумасшедшая). За нее даже церковь не молится!

Съ тѣмъ Анна Герасимовна и уѣхала.

Впрочемъ, для нея этотъ визитъ не остался безъ послѣдствій. Черезъ день вся Венеція сплетничала (а сплетничаютъ здѣсь какъ въ русскомъ уѣздномъ городѣ), что signorina Анна помѣшалась отъ любви къ красавцу Гальби. Она, видите ли, ѣздила въ его матери и, упавъ передъ нею на колѣни, вся въ слезахъ умоляла ее поговорить за нее своему сыну и т. д. Когда объ этомъ передали Аннѣ Герасимовнѣ, та расхохоталась. Ее это даже не задѣло. Я рѣдко слышалъ у нея такой веселый смѣхъ. Она вообще не была на него щедра. Она и улыбалась не часто.

— Это кто же разсказываетъ? La povera mamma?

— Всѣ…

— Ну и на здоровье…

Съ графомъ она встрѣтилась въ тотъ же вечеръ въ плохенькомъ театрѣ Малибрана. Феличе почти постоянно закрытъ и потому въ Венеціи работаютъ второстепенные — Гольдони, Россини и Малибранъ. Давали «Manon» Массне. Въ антрактѣ, проходя мимо ложи, гдѣ сидѣла Анна Герасимовна, Гальби встопорщился было настоящимъ побѣдителемъ. Пѣтухъ — пѣтухомъ. Точно для моментальной фотографіи! Анна Герасимовна — отъ этой скромной и даже робкой дѣвушки никто и не ожидалъ — вдругъ наклонилась и громко позвала:

— Послушайте, графъ!

Тотъ немедленно придалъ себѣ соболѣзнующее выраженіе лица и покорно остановился.

Всѣ такіе же giovinotti изъ перваго ряда насторожились. Одинъ изъ нихъ потомъ признавался: мы ожидали, что signorina Анна будетъ при всѣхъ молить его о любви.

— Вы слышали, о чемъ кричитъ вся Венеція?

Тотъ притворился непонимающимъ.

— Будто я влюблена въ васъ… — Анна Герасимовна весело засмѣялась. — Навѣрное вы думаете иначе. Я, можетъ быть, и полюблю когда-нибудь, только ужъ навѣрное не человѣка, который смотритъ на бракъ, какъ на выгодную спекуляцію. И потомъ у насъ дома, въ Россіи, слишкомъ много нужды. Я своимъ деньгамъ найду гораздо лучшее употребленіе, чѣмъ возобновлять ваши дворцы и платить ваши счеты портному. Притомъ мнѣ вѣдь еще не пятьдесятъ лѣтъ, чтобы мечтать объ итальянскихъ молодыхъ графахъ.

IX.

— За что она меня обидѣла? — добивался потомъ у всѣхъ трафь Гальби.

Итальянская молодежь за то притворялась ее не узнающею.

— Сплетнѣ всегда надо идти на встрѣчу, а не бѣжать ютъ нея! — оправдывалась Анна Герасимовна.

Тутъ-то она вѣрно и задумала ту самую «комбинацію», какъ назвалъ потомъ этотъ случай одинъ венеціанскій репортеръ.

Надо отдать ей справедливость, разыграна была эта комбинація артистически! За минуту никто не зналъ, что Анна Герасимовна хочетъ сдѣлать. Даже отъ своей кузины, съ которою очень дружна была, съумѣла сохранить тайну. Насъ всѣхъ удивило только: чего она такъ тормошится и хлопочетъ устроить какое-то partie de plaisir. Формально, впрочемъ, не она была вдохновительницей и хозяйкою этого знаменательнаго дня, а ея тетка, которая потомъ жаловалась: «ты бы насъ предупредила, что хочешь разыграть комедію. А то на-ко, заставляешь пожилыхъ дамъ изображать собою какихъ-то фантошей». Мнѣ Анна Герасимовна сказала только одно, «на васъ я надѣюсь. Вы меня поддержите». — Въ чемъ?..

— Узнаете въ свое время.

И больше ни слова!

Повидимому, она задумала невинную прогулку на пароходѣ въ Мурано, Бурано и Торчелло.

Пароходикъ взятъ былъ маленькій, всего-то за него пятьдесятъ лиръ потребовали. Московская невѣста заготовила конфекты, пирожное и фрукты. Анна Герасимовна холодную закуску и ростбифъ, мы — вина. Все это въ рамкахъ очень скромныхъ, да иначе въ Италіи и нельзя. Тамъ и понятія не имѣютъ о дорого стоющихъ, а по веселости дешевыхъ поѣздахъ. День удался удивительный. Когда съ Fondamenta Nuova мы садились на «Elegante», уже пыхтѣвшій клубами чернаго дыма, вся даль передъ нами тонула въ голубой прозрачности чистыхъ лагунъ. Густою синью намѣчался на сѣверѣ горный Фріуль, кое-гдѣ подернутый снѣгами, точно по темному плюшу сверху разбросаны были серебряные узоры. Когда мы отплыли, лагуна изчезла подъ нами. Пароходъ несся надъ лазурною бездной внизу, подъ такою же лазурною бездною вверху. Я еще ни разу не видѣлъ даже здѣсь подобнаго освѣщенія! Въ этой безконечности плыли куда-то каменные города на своихъ островахъ, точно корабли, вмѣсто мачтъ, поднявшіе тонкія колокольни средневѣковыхъ соборовъ.

— Мы въ Мурано прежде всего?

— Нѣтъ. — И Анна Герасимовна загадочно улыбнулась.

— Куда же?

— Что это? — указала она вмѣсто отвѣта.

Надъ бездною торжественно и медленно двигалась процессія черныхъ гондолъ.

Въ передней открытый гробъ. Впереди и позади его священники и члены похороннаго братства въ красныхъ домино съ опущенными на лицо такими же капюшонами. Въ рукахъ у нихъ толстыя восковыя свѣчи. Такъ тихо плыла гондола и такъ неподвиженъ былъ голубой воздухъ, что желтое пламя свѣчей только слегка откидывалось назадъ. Въ слѣдовавшихъ за этою гондолахъ родные и знакомые. Я взялъ бинокль. Въ гробу, видимо, весьма почтенный веницейскій патрицій. Кругомъ разставлены гербы, а позади скоро заиграла и муниципальная музыка. Все какъ слѣдуетъ при столь величественныхъ похоронахъ, включая и важность, въ лицѣ мертвеца, какъ будто сознававшаго, какую роль онъ играетъ во всемъ этомъ.

— Вы видѣли когда-нибудь венеціанскія похороны? — обратилась Анна Герасимовна въ московской невѣстѣ.

— Нѣтъ… Это «ужасно» красиво.

— Хотите — посмотрѣть на кладбище.

Она указала на залитый солнцемъ и потому кажущійся золотымъ храмъ посреди водныхъ безднъ. Онъ подымался изъ лагунъ. Это собственно было cimettero, но издали оно, обнесенное высокою стѣною, кажется величавымъ и цѣльнымъ, какъ настоящая базилика. Пароходъ, тяжело пыхтя, въ хвостѣ похоронной процессіи, направился туда же. Мнѣ почудилось, что даже на лицѣ покойника отразилось нѣчто самодовольное и радостное. Подумайте завтра «Gazzetta di Venezia», и «Adriatico», и «la Difeza» сообщатъ читателямъ: «сотни» форестьеровъ почтили своимъ присутствіемъ погребеніе «великаго гражданина». Надо, впрочемъ, сказать, что у насъ ничего не напоминало о смерти. Было жарко и потому прислуга раскупоривала «Moscato-Gancia». Графъ Гальби въ сѣромъ рединготѣ съ перетянутой таліей картинно наклонясь надъ московскимъ капиталомъ, предназначеннымъ судьбою возстановить изъ руинъ его историческіе дворцы, нашептывалъ что-то. Капиталъ сладко улыбался. Надо отдать ему справедливость, очень былъ глупъ, какъ и всякій капиталъ, если вѣрить Марксу Нордау.

— Вы видѣли когда-нибудь графа Гальби во время купанья? — обратился ко мнѣ сосѣдъ.

— Нѣтъ.

— Стоитъ. Вверху на террасѣ сидитъ она, — и веницейскій сплетникъ кивалъ на московскій капиталъ — а внизу, чуть пятки въ водѣ, принимаетъ живописныя позы и показываетъ атуры графъ въ «банномъ» костюмѣ, — нѣчто еще болѣе откровенное, чѣмъ трико. Очень хорошо. По крайней мѣрѣ безъ обману. Товаръ лицомъ. Видите, что покупаете!

Я вспомнилъ, что не одинъ графъ Гальби таковъ. Вся веницейская молодежь продѣлываетъ то же самое. Выстроются подъ террасой въ купальныхъ фуфайкахъ. Море и до колѣнъ не доходитъ. Обопрутся о столбы и веревки и играютъ всевозможными изгибами. А дамы вверху, лорнируя, выбираютъ, кого изъ нихъ привлечь къ законной отвѣтственности.

X.

Мы высадились на кладбищѣ.

— Что это все случайно? — спросилъ я у Анны Герасимовны.

— Разумѣется, нѣтъ.

— Не могли же вы заказать «великому гражданину» умереть два дня назадъ, чтобы его хоронили сегодня.

— Я все равно устроила бы такъ, чтобы пароходъ присталъ сюда.

— Ничего не понимаю!

На кладбищѣ общество невольно слѣдовало за погребальною процессіей. Когда останки великолѣпнаго нобиля были преданы землѣ и какой-то взъерошенный малый отбарабанилъ надъ свѣжею могилой нѣчто невѣроятное по напыщенности я приподнятому тону, мы направились назадъ на пароходъ.

— Господа… Попрошу у васъ минуту вниманія.

Анна Герасимовна какъ-то нервно выкрикнула это, вся блѣдная отъ волненія.

Мы остановились. Она продолжала по-русски.

— Пойдемте почтить одну, никому неизвѣстную могилу. Тѣмъ болѣе, что сегодня ровно годъ, какъ наша соотечественница скончалась и схоронена въ ней…

Итальянцы слѣдовали за нами, ничего не понимая. Да и мы въ этомъ отношеніи знали не больше ихъ. Миновавъ католическую часть кладбища, вышли въ «иновѣрческую» и крайне удивились, встрѣтивъ здѣсь греческихъ священниковъ, приглашенныхъ изъ церкви св. Георгія въ Венеціи.

— Это вы все устроили? — спросилъ я.

— Да… Вчера еще… Для панихиды. Вѣра Ѳедоровна, — обратилась она къ московскому капиталу. — Вы не отходите отъ меня. Именно вы будете нужны мнѣ.

Та сдѣлала большіе глаза, отчего ея лицо нисколько не стало умнѣе. Шевельнула завитою чолкой и остановилась.

Началась служба. Итальянцы, кажется, думали, что все это входитъ въ программу «gita di piacere» и ожидали пріятнаго сюрприза — угощенія, что ли. Графъ Гальби придвинулся впередъ къ самой могилѣ.

— Кто похороненъ здѣсь? — спросилъ онъ меня.

— Не знаю…

Черный мраморный крестъ и больше ничего. Ни надписи на немъ, ни плиты съ именемъ.

Солнце щедро обливало насъ лучами. Ярко загорались они кругомъ на могильныхъ камняхъ, вспыхивали красными и голубыми огоньками въ цвѣтахъ и золотыми зигзагами бѣжали по стѣнамъ, придавая радостное движеніе жизни безмолвному царству смерти. Служба шла по-гречески, мы даже не поняли, кого поминали. Когда все окончилось и священники ушли, Анна Герасимовна еще болѣе взволнованная, круто обернулась къ стоявшему около меня графу Гальби.

— Я слышала, какъ вы спрашивали, кто похороненъ здѣсь?

— Да. Не я одинъ и другіе… Никто не знаетъ.

— Другимъ простительно… Я думала, что вы именно часто бываете здѣсь, молитесь и просите у нея прощенія.

— Здѣсь… у нея?.. У кого…

— У бѣдной синьорины Alessandra. Такъ вы ее, кажется, называли…

Гальби отшатнулся и поблѣднѣлъ.

— Господа, сегодня ровно годъ, какъ сюда опустили трупъ несчастной Александры Васильевны… Вы помните — она застрѣлилась въ Albergo 8. Магса. Это надѣлало большого шума, но вѣдь она никому не была дорога, кромѣ графа… Потому вѣрно ее и позабыли такъ быстро. Я не имѣла права сдѣлать — тоже. Въ ея бумагахъ нашли письмо ко мнѣ… Оно написано за полчаса до ея смерти.

Гальби было отшатнулся и хотѣлъ уйти. Она это замѣтила.

— Графъ. У васъ не хватаетъ мужества остаться тутъ… Я васъ прошу именемъ покойной подождать.

— У меня нервы… Голова болитъ. Мнѣ здѣсь тяжело…

— Ей было тяжелѣе васъ.

Какъ ни настроили меня противъ графа, но и я жалѣлъ его въ эту минуту. Его лицо синими пятнами пошло. Онъ дрожалъ передъ чернымъ крестомъ, какъ передъ судьей. Я перевелъ глаза на Анну Герасимовну. О, тутъ онъ едва ли могъ ожидать пощады! Въ ея чертахъ было что-то, вовсе ей несвойственное: неумолимое, жестокое, злобное. Даже губы побѣлѣли и стянулись въ ниточку.

— Вѣра Ѳедоровна… Это и васъ касается.

XI.

— Я не долго васъ всѣхъ задержу… Я сейчасъ… Должна же я въ самомъ дѣлѣ исполнить послѣднюю волю покойной! Я дала ей слово прочесть это письмо здѣсь передъ всѣми. То-есть, не ей, а ея тѣни, ея душѣ. Я убѣждена, что она сама этого хочетъ. И если страдальческій призракъ здѣсь, онъ вѣрно ждетъ теперь… Впрочемъ я не то… Я не умѣю говорить… Мнѣ хочется выразить такъ много, такъ много. Главное, чтобы вы, графъ, почувствовали, если можете, и исправились бы, пока у васъ еще не совсѣмъ зачерствѣла душа. Простите за дурной переводъ. Я вѣдь недостаточно хорошо знаю итальянскій языкъ. Но все равно, вы поймете. Я обращаюсь и къ вамъ, Вѣра Ѳедоровна. Въ другой обстановкѣ и въ другихъ условіяхъ вы бы не повѣрили мнѣ и не послушались. Увлеченіе слѣпо, а потомъ за него приходится жестоко расплачиваться!.. Впрочемъ, вотъ письмо, я сейчасъ, сейчасъ.

Она вынула изъ кармана пожелтѣвшій листокъ бумаги.

Анна Герасимовна была немного близорука. Она поднесла его чуть не къ самымъ глазамъ и начала медленно передавать содержаніе его на чуждомъ ей языкѣ.

"Вамъ странно будетъ получить эти строки отъ меня… Но мнѣ некогда разсуждать. Я только теперь, когда уже поздно, вспомнила все, что слышала отъ васъ, и если есть человѣкъ на свѣтѣ, чья ласка и печаль тронули бы меня теперь, такъ это вы. Черезъ полчаса меня не будетъ на свѣтѣ. А я еще такъ молода. Подумайте, мнѣ нѣтъ и восемнадцати лѣтъ. Мнѣ такъ не хочется, такъ страшно умереть. Этотъ мракъ, это молчаніе пугаютъ душу, но нельзя, нельзя. Я не могу, не смѣю, не должна жить. Опозоренная, жалкая — кому я нужна? Мать написала мнѣ, чтобы я не смѣла ей показываться на глаза. Отецъ — но мнѣ о немъ больно и подумать. Я лишняя, совсѣмъ лишняя. Мнѣ здѣсь нечего дѣлать и я ухожу. Вы всѣ знаете, что я до безумія увлеклась человѣкомъ, который, какъ теперь я поняла, не только не стоилъ такого чувства, но игралъ мною, обманывалъ меня, смѣялся надо мною. Я это о графѣ Гальби. Его спеціальность — иностранки. Онъ самъ написалъ мнѣ, что пользоваться ихъ глупостью — право каждаго благороднаго венеціанца. Глупостью онъ называлъ довѣрчивость. Вы не знали того, что онъ сдѣлалъ мнѣ предложеніе. Его мать была у меня, умоляя составить счастье ея сына. Я сообщила объ этомъ роднымъ, они согласились. Судьба дала мнѣ нѣсколько дней счастья и только. Тяжко приходится за нихъ расплачиваться! Что и кто могъ удержать меня. Мой женихъ притворялся такимъ влюбленнымъ, такимъ страстнымъ. А тутъ венеціанскія ночи, музыка, гондола, закрытая это всего міра. Мудрено ли, что и я, зажмурясь, отдалась этому чувству! И не прошло недѣли, какъ онъ явился ко мнѣ, блѣдный, негодующій, чуть не сжимая кулакъ.

" — Вы… вы, — едва могъ проговорить онъ. — Не изъ тѣхъ Нашумовыхъ… которые…

"Я не поняла, въ чемъ дѣло. Изъ какихъ Нашумовыхъ?

" — Ну, не изъ тѣхъ, у которыхъ въ Москвѣ фабрики.

" — Нѣтъ, у меня ничего нѣтъ.

" — Значитъ, вы обманывали меня, завлекали, заставляли даромъ терять время.

"Мнѣ стыдно писать это, но я передаю его упреки слово въ слово. Не успѣлъ еще онъ достаточно объясниться, какъ явилась его матъ. Эта просто ругала меня, какъ публичную женщину, опутавшую ея сына.

" — Развѣ вы не понимали, что молодому человѣку, носящему такую фамилію — дорого время. Онъ не долженъ бросать его такъ глупо. Его обязанность заранѣе устроить свою судьбу…

«Я не могу передать вамъ, всего что я услышала въ этотъ страшный, мучительный день!..»

Не стану пересказывать всего письма, написаннаго странно, если хотите, даже литературно. Несчастная дѣвушка резонировала въ немъ. Между прочимъ, она говорила: «Я гдѣ-то читала, что самоубійцы длинныхъ писемъ не оставляютъ — я, значитъ, исключеніе, а можетъ быть, мнѣ только не хочется умирать и я длю послѣдокъ оставшейся мнѣ жизни». Въ заключеніе она говорила: «я не могу и не хочу прощать мерзавцу, погубившему меня». Это "мерзавцу* Анна Герасимовна не поколебалась перевести весьма точно по итальянски и подчеркнуть его даже интонаціей. «Въ ужасный часъ прощанія съ міромъ я беру съ васъ слово, что вы скажете ему при всѣхъ, кто онъ и что онъ. Пусть онъ переживетъ хоть часть тѣхъ мукъ, которыя привели меня къ этому концу. Молитесь за меня иногда… Я знаю, что за такихъ, какъ я, грѣшно просить Бога… Но согрѣшите, можетъ быть, этотъ грѣхъ зачтется вамъ за другую добродѣтель…»

Когда письмо было прочитано, случилось нѣчто совсѣмъ неожиданное.

Съ нами былъ Палотти, дядя графа. Одинъ изъ «тысячи», дѣлавшій когда-то Италію. Онъ отдалъ все свое состояніе освобожденію родины и остался бѣднякомъ. Старикъ такъ былъ не похожъ на нынѣшнихъ ничтожныхъ потомковъ великихъ предковъ! У него и наружность поражала величіемъ души, отраженной благороднымъ лицомъ. Масса сѣдыхъ волосъ, горящіе юношескимъ огнемъ глаза и полная подкупающей нѣжности улыбка. Его любили всѣ, кто его зналъ. Простонародье звало его zio — дядя — и ломало передъ нимъ шапки при встрѣчѣ. Во время одного изъ бунтовъ, когда раздраженные савойскими поборами на вооруженіе, крестьяне Стра, Доло и Марано выгнали чиновниковъ и поднялись, какъ одинъ человѣкъ, довольно было одного слова zio, чтобы они успокоились. У него на тѣлѣ до сихъ поръ шрамы отъ австрійскихъ сабель, а въ памяти долгіе годы заключенія въ швабскихъ крѣпостяхъ. Его четыре раза приговаривали въ смерти. При знаменитомъ фельдмаршалѣ Радецкомъ даже подсылали наемныхъ убійцъ покончить съ опаснымъ патріотомъ. И вотъ этотъ-то благородный старецъ твердо подошелъ къ племяннику, взглянулъ ему въ глаза такъ бѣшено, что тотъ отшатнулся.

— Такъ вотъ для кого мы умирали, страдали и дрались!.. Вотъ во что выродилась Италія — единственная вѣра всей моей жизни!.. Вотъ кто идетъ на смѣну намъ въ свободномъ отечествѣ… Нѣтъ, вѣрно намъ было некогда быть мужьями своихъ женъ. Мы слишкомъ занимались несчастіемъ родины!.. А вы… Вы отъ лакеевъ и гондольеровъ…

И вдругъ всѣ вздрогнули отъ звука, съ страшною силою раздавшагося въ тишинѣ.

Старикъ размахнулся и далъ племяннику пощечину.

Потомъ снялъ шляпу, низко поклонился Аннѣ Герасимовнѣ.

— Прошу васъ сдѣлать мнѣ честь и позволить проводить васъ.

Онъ подалъ ей руку и, не накрываясь, довелъ дѣвушку до парохода…

— Если бы у насъ были такія жены, какъ вы — Италія гордилась бы своими дѣтьми.

Этими словами онъ простился съ нею. Разумѣется, gîta di ріасеге не удалась и мы всѣ вернулись въ Венецію.

Этотъ эпизодъ былъ бы не конченъ безъ поясненія, что случилось потомъ ёъ дѣйствовавшими въ немъ лицами.

Вѣра Ѳедоровна уѣхала въ Москву. Подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ всего случившагося она, разумѣется, прогнала матушку графа Гальби, когда povera mamma явилась къ ней съ объясненіями, желая поправить дѣла сына. Потомъ я Вѣру Ѳедоровну встрѣчалъ дома — она каялась, что поторопилась.

— Мало вамъ здѣсь графовъ и князей… — утѣшалъ я ее.

— Ну нѣтъ, это все не то. Эти точно не настоящіе.

— Какъ такъ?

— У итальянскихъ — дворцы!.. У нихъ такіе дворци, что Бедекеръ и то упоминаетъ ихъ у себя да еще съ двумя звѣздочками. Я бы корону могла носить. У нихъ это полагается. Потомъ замки… Въ сколькихъ романахъ про предковъ того же Гальби разсказываютъ. Какъ хотите, это понять надо. Со всего свѣта пріѣзжаютъ туда и смотрятъ. Куда же нашимъ! Какъ миткалю до бархата…

— Онъ бы обобралъ васъ.

— Ну, нѣтъ. Я бы ему денегъ въ руки ни за что. Такъ, на иголки отпускала бы чего не жаль. За усердіе. Заслужилъ — и получи на чай… А то бы такъ въ кулакъ сжала, что сквозь пальцы бы сокъ брызнулъ.

Пожалуй, не кстати отомстила за бѣдную Сашу Анна Герасимовна. Чего добраго, графу Гальби съ такой женой была бы не жизнь, а каторга.

Какъ ни опустились современные венеціанцы, но графъ Гальби все-таки не выдержалъ скандала. Онъ поступилъ въ берсальеры, уѣхалъ въ Африку и участвовалъ въ… бѣгствѣ изъ подъ Ады-Гарима. По крайней мѣрѣ, еще надняхъ мнѣ разсказывали, что въ одномъ изъ здѣшнихъ кафе, чуть ли не у Флоріани, видѣли его по возвращеніи въ Венецію изъ славнаго похода. Кто-то поднялъ рѣчь о сравнительныхъ достоинствахъ разныхъ родовъ войска въ Италіи. Графъ Гальби горячо защищалъ берсальеровъ. Въ пылу спора, онъ даже, какъ самый побѣдоносный агрументъ, привелъ: «Что вы мнѣ толкуете. Изъ подъ Ады-Гарима первымъ кто прибѣжалъ въ Массону, назадъ. Ну кто?.. Все тѣ же берсальеры!..»

XII.

Вотъ что эта была за дѣвушка. Я иногда вспоминалъ о ней, но представить себѣ ее подъ отечественными разверзнувшимися хлябями никакъ не могъ. Я думалъ, что она затерялась среди сотенъ другихъ такихъ же, какъ и она, — лѣтомъ по курортамъ, зимою въ Петербургѣ и Ниццѣ. Пустое и глупое существованіе, въ которомъ погибло не мало нашихъ, въ лучшемъ случаѣ вышедшихъ замужъ и наплодившихъ дѣтей, въ худшемъ — высохшихъ въ ожиданіи своего предѣла. Безрадостные потемки, душные и затхлые, гдѣ хирѣютъ люди! Просвѣты въ родѣ спектакля съ Фигнеромъ или корсета отъ Массонъ и потомъ опять бездѣльныя, тусклыя будни. Тѣ, кто борется, мучится, терпитъ не знаетъ этой скуки… Разумѣется, Анна Герасимовна была изъ другого матеріала — да вѣдь у насъ какіе матеріалы не портятся! Въ этомъ особенность русской жизни. Въ молодости человѣкъ города беретъ, весь міръ готовъ обнять и претерпѣть за него. Мечтами онъ въ небесахъ. Все впереди кажется ярко, розово. Жизнь съ ея страданіями и муками полна неизъяснимаго обаянія… А получитъ Станислава въ петличку и безъ всякихъ переходовъ обращается въ великолѣпнаго помощника столоначальника. Или если это дѣвушка — выйдетъ замужъ и какъ улитка заберется въ раковину. Это уже такъ положено. Своего рода эволюція! Жизнь была бы несравненно прекраснѣе и люди неизмѣримо лучше, если бы они могли до самой смерти оставаться молодыми!.. Когда я вышелъ въ другія комнаты (ихъ всего было три), отецъ Петръ меня встрѣтилъ, улыбаясь.

— А мы на вашъ счетъ здѣсь…

— Что такое?

— Да такъ… Придется вамъ застрять у насъ, пожалуй, до завтра. Мы этому рады.

— Почему застрять. Я лошадей къ девяти часамъ велѣлъ привести.

— Дорогу размыло версты на двѣ… Сами знаете — прокисла земля тутъ. Ничего на ней не держится. Пока обходъ сдѣлаютъ — ждите. Я ужъ и обѣдъ заказалъ для васъ скоромный. Пѣтуха казнилъ за дурное поведеніе. Да и Анна Герасимовна рада будетъ. Наговоритесь. За границей вы часто видѣлись.

— Если бы мнѣ сказали, что она здѣсь, я бы не повѣрилъ.

— Дѣйствительно трудно! Мы, впрочемъ, всѣ случайные въ этомъ Пустынномъ.

— Не понимаю, какъ вы выдерживаете.

— Знаете — взялся за гужъ… А потомъ, гдѣ же и трудиться, какъ не тутъ. Всѣ отсюда бѣжали, рѣшительно всѣ. Точно изъ проклятаго края. Послѣднимъ оставался здѣсь помѣщикъ одинъ — столозовъ. Въ хорошую погоду его усадьба видна. Вонъ тамъ, — показалъ онъ въ окнѣ на какую-то склизкую марь, лежавшую на поляхъ, — да и онъ не выстоялъ. Хотѣлъ продать землю. Ну кому здѣсь покупать? Что она стоитъ? Бросилъ все и къ вамъ, въ Петербургъ… Въ околоточные надзиратели.

— Вотъ тебѣ и на!

— Пишетъ оттуда, хотя и тяжелая служба, а свѣтъ увидѣлъ наконецъ. Тутъ, повѣрите ли, онъ на каждый крюкъ съ аппетитомъ смотрѣлъ. Бывало, сидитъ за чаемъ… И вдругъ у него: хорошо бы!.. Спрашиваемъ, что хорошо? — а вотъ на этотъ гвоздь закинуть веревку да и повѣситься… Смѣшно читать даже газеты ваши.

— Почему «мои».

— Да вѣдь и вы въ нѣкоторомъ родѣ повинны. То же плоть отъ плоти и кость отъ костей. Вчера это мы съ Анной Герасимовной статью одну отмѣтили. Теперь ихъ, впрочемъ, какъ дождевыхъ пузырей на болотѣ и всѣ по одной программѣ. Должно быть, господа чиновники по наряду пишутъ: и ростъ отечественнаго благосостоянія, и невиданное развитіе промышленности, и подъемъ народнаго богатства. Это имъ все изъ петербургскихъ канцелярій такъ кажется. А попробовали бы они сюда вотъ, я бы имъ показалъ это богатство! Въ прошломъ мѣсяцѣ у насъ по избамъ народъ пухъ отъ голоду. Если бы не Анна Герасимовна — не знаю, что бы тутъ было.

— Ваша мѣстность — исключеніе.

— Да. Ну нѣтъ. Я и другія знаю. Тоже поѣздилъ. Шубу съ земли сняли, лѣса вырубили. Рѣки обмелѣли, поля зачахли. Разумѣется; вашимъ столоначальникамъ — все равно. Имъ каждое двадцатое число — урожай… А то и невдомекъ, что ради этого двадцатаго числа у насъ съ неплательщиковъ въ избахъ крыши дерутъ. Что вою бываетъ! Вы бы послушали этотъ концертъ. Жаль, своего Вагнера нѣтъ. Онъ бы такую отечественную оперу написалъ!.. А вотъ и Анна Герасимовна.

Она пришла съ улицы вся мокрая… Я всмотрѣлся въ нее: въ чемъ только душа держится.

— Сейчасъ… Сапоги перемѣню — въ грязи совсѣмъ… Соня, у тебя чай готовъ.

— Да.

— Я съ собой Стешу привела, напой ее ради Бога. Захолодѣла она вся. Да не найдется ли пріодѣть ее. Опять у нихъ отецъ все пропилъ… Не пропадать же дѣтямъ! — точна оправдываясь, пояснила она.

XIII.

— Ну, что, Стеша? — обратился отецъ Петръ къ крохотной дѣвочкѣ въ лохмотьяхъ, дрожавшей у порога. — Входи, чего боишься?

Она не двигалась съ мѣста, только косо смотрѣла на меня.

— Отвыкла отъ насъ, что ли?

Стеша задумчиво уставилась въ полъ. Хныкнула носомъ и наивно утерлась подоломъ.

— Стеша?..

— Не… не отвыкла.

— Такъ что жъ ты…

— Чужой…

Очевидно, это относилось ко мнѣ, хотя ея взглядъ былъ упорно устремленъ въ низъ.

— Чужой ничего тебѣ не сдѣлаетъ. Онъ тебѣ булочки дастъ.

Стеша оживилась.

— Я ѣсть хочу. — Подняла на меня васильковые глаза и опять шмыгъ ими въ сторону.

Анна Герасимовна взяла ее за руку и увела съ собой.

— Вотъ вамъ ростъ нашей Палестины: Семья, семеро дѣтей. Отецъ былъ образцовый мужикъ. То — есть, какъ онъ работалъ! Куда лошади выстоять — не хватитъ у нея жилы, какъ говорятъ наши крестьяне. Лопнетъ. Ну, а его хватало. Даже на что уголъ у насъ ужасный, а онъ ухитрился не нуждаться здѣсь. Избу за-ново вывелъ. Жена его такая же была, какъ и онъ. Совсѣмъ баба каменная. Въ полѣ за любого мужика, бывало, потѣетъ. Вдвоемъ они тутъ чудеса дѣлали, семью подымали. И притомъ, не то, что другіе: никакой себѣ поблажки. Зимой — тѣ на полати вверхъ животомъ, а онъ въ городъ на работу. Въ праздникъ сосѣди въ кабакъ, а онъ только насупится и мимо. До сорока, лѣтъ не пилъ, держался. Ну и надо сказать, суровъ былъ. Рѣдко я видѣлъ, чтобы онъ улыбнулся. «Некогда намъ». Все свою думу, бывало, ворочаетъ въ головѣ: откуда бы семьѣ поправку найти. На его несчастіе у насъ волостной старшина умеръ, другого назначили. Этотъ въ свое время тоже хотѣлъ жениться на Стешиной матери, да та ему предпочла, нынѣшняго своего мужа. Ну онъ и началъ — натура низкая — власть показывать надъ подначальнымъ человѣкомъ. На общественныя его работы гоняли не въ очередь, въ страдныя дни по пустякамъ въ волость вызывали. Пожаръ случился — волостной на него заявилъ подозрѣніе, его арестовали, да скоро выпустили. Доказалъ, что въ другомъ мѣстѣ былъ въ это время. Все терпѣлъ мужикъ. Только зубами скрипѣлъ, да хмурился. Но и его Господь посѣтилъ. Сначала у него изба сгорѣла, а потомъ на полѣ три года подъ рядъ неурожай былъ. Ничего не взошло. Будь недородъ по всей губерніи, пожалуй, помогли бы, а то мѣстный, кому дѣло до забытой волости. Сгинетъ она или нѣтъ. Такихъ ячеекъ въ Россійской Имперіи и не перечесть, пожалуй. Все, что у него было припасено — проѣлъ съ семьей за это время. На четвертый годъ хлѣбъ удался отличный, да за долги пришлось отдать половину его, и цѣнъ не было совсѣмъ. Еще, пожалуй, хуже, чѣмъ въ голодъ!.. Волостной тутъ и насядь на Егора. За нимъ оказались недоимки, а онъ и подати не могъ внести. Свели послѣднюю коровенку со двора, продали!

— Да этого нельзя вѣдь!

— По закону нельзя по писанному, да и поближе къ центрамъ тоже нельзя — а у насъ все можно на дѣлѣ.

— Отчего же онъ не жаловался?

— Жаловался, какъ не жаловаться! Одного добился: кромѣ подати, и недоимку волостной потребовалъ. Разсказывать долго, только до того онъ довелъ Егора, что тотъ, наконецъ, не выдержалъ и обругалъ его. Вотъ тутъ-то и случилось обстоятельство, измѣнившее всю жизнь Егора. Былъ человѣкомъ до тѣхъ поръ — и сталъ пьяницей, воромъ, всѣмъ, чѣмъ хотите! Волостной вызвалъ его въ судъ, гдѣ самъ же- предсѣдательствовалъ и порѣшили они выдрать Егора. Говорятъ. Егоръ на колѣняхъ стоялъ, умоляя спасти его отъ срама. Не простили старики. Еще бы: имъ волостной «два ведра стравилъ». Въ тотъ же день Егоръ напился на послѣднее. А теперь хуже его мужика у насъ нѣтъ. Разъ я въ церкви съ нимъ бесѣду наединѣ завелъ. Онъ одно твердитъ: намъ, нельзя не пить. Не соблюдешь себя, все равно. Водка, стыдъ точно полымемъ выжигаетъ. Жена его въ синякахъ, ходитъ. Дѣти — всѣ, какъ Стеша, лохмотницы и нищія.

— А волостной?

— И доселѣ здравствуетъ! Что ему. Всѣмъ у насъ ворочаетъ какъ ему угодно. Тотъ безъ него ни шагу.

— Развѣ вы не могли помѣшать этому варварству?

— Меня здѣсь еще не было, да и не помѣшаешь! Тутъ это издѣвательство надъ душой человѣческой въ порядкѣ вещей. Всѣ поротые!

XIV.

— Какъ вы живете-можете, Анна Герасимовна? — спросилъ я ее наконецъ, когда намъ удалось остаться однимъ.

— Какъ видите…

Она улыбалась.

— Чему вы?

— Я насквозь вижу, что вы думаете: задалась барышня хожденіемъ въ народъ и изъ самолюбія сидитъ въ этой дырѣ… А самой страсть хочется уйти отсюда.

— Не совсѣмъ такъ. Хоть я васъ и не понимаю.

— Что жъ именно вамъ неясно?

— Не на своемъ вы мѣстѣ. Слишкомъ все это кругомъ узко и мелко.

— То-есть, вы хотите сказать — тяжело и трудно. Знаете, чему я научилась вотъ именно здѣсь. Мелкаго дѣла нѣтъ вообще! Хорошо «узко» — когда эдакихъ Стешъ у меня пятьдесятъ и всѣ на моей совѣсти. Вѣдь, если мнѣ удалось разбудить въ нихъ душу, научить ихъ чему-нибудь, какъ вамъ кажется, могу я спокойно уйти отсюда, чтобы все заглохло?

— И безъ васъ найдутся.

— Вотъ именно, что потяжеле, то на другія плечи вали. Одинъ мнѣ пишетъ — изъ моихъ заграничныхъ друзей-- вы отбиваете хлѣбъ у бѣдныхъ дѣвушекъ. Можетъ быть, въ мной школѣ и отбивала бы, только не здѣсь. Сюда никто не поѣдетъ. Помните Венецію — вѣдь и солнце, и краски, и дворцы и храмы. Чего только нѣтъ тамъ. Отъ каждаго камня вѣетъ легендой. Любой сквозной балконъ надъ лагуною — рамка для драмы или романа. А вѣдь какъ тамъ мнѣ скучно было. А здѣсь этой скуки я не знаю. Есть мука, обиды — все, что хотите, а чтобы некуда было приложить рукъ — этого я еще ни разу не почувствовала.

— И васъ не тянетъ назадъ.

— Нѣтъ… Въ безсонницу еще случается — думаешь, какъ тамъ все красиво, хорошо… И…

Она пріостановилась.

— Что и?..

— Боюсь, смѣяться будете. Да мнѣ все равно — смѣйтесь… Думаешь, сколько тамъ поэзіи, если хотите, даже декорацій для счастья — самаго счастья вѣдь нигдѣ нѣтъ. Люди настроили рамокъ для его картины, а картины никто до сихъ поръ написать не съумѣлъ. Такъ вотъ — мечтаешь — еще бы очутиться хоть разъ на Riva Schiavoni, полюбоваться на стройные силуэты св. Григорія Великаго, Маріи-Спасительницы и другихъ, и вдругъ сердце такъ заболитъ, такъ заболитъ за своихъ, за обдѣленныхъ и людьми, и небомъ, и солнцемъ, за эту жалкую деревню съ ея не виднымъ, не красивымъ, но, вѣдь, еще болѣе глубокимъ горемъ. Я знаю, когда говоришь это, немного выходитъ по печатному. Точно изъ народнической повѣсти… Но вы меня знаете. У меня, дѣйствительно, щемитъ здѣсь, — дотронулась она до. сердца, — когда подумаю, что каждый день могу оставить эту болотину… Въ самомъ дѣлѣ, кому же пожалѣть ее? Вѣдь тѣ, которые здѣсь Льются, не могутъ такъ же легко взять да и укатить къ теплымъ морямъ… На вашъ вопросъ — я его такъ поняла: счастлива ли я? Могу вамъ отвѣтить, счастье — призракъ. Оно дразнитъ только издали, а схватишься за него — смотришь, ничего хорошаго въ немъ и не бывало. Такъ только миражами заманивало. А вотъ что жизнь моя полна и… совѣсть спокойна — это такъ… И еще лучше было бы, да родные не даютъ мнѣ моихъ денегъ. Проценты высылаютъ — что на нихъ сдѣлаешь! Придрались къ отцовскому завѣщанію, и хоть ты что. А то бы здѣсь мнѣ удалось кое-что побольше… Вы помните тетю Надю.

— Какъ же. Не могу забыть ея ссоры съ вами изъ-за графа Гальби.

— Да, она тогда недѣлю пилила меня за мое донъ-кихотство. Ну такъ она вотъ, представьте, собралась и пріѣхала сюда. Какъ нарочно, осень стояла въ родѣ этой. Только еще похолоднѣе. А Надя зябкая. Ее, какъ японскую собачку, на. ночь надо въ вату укладывать и въ непростывшій каминъ — иначе непремѣнно простудится. Остановилась она у меня — и я до сихъ поръ забыть не могу ужаса, съ которымъ такъ она здѣсь и не разставалась. У нея даже языкъ отнялся. Цѣлыя ночи плакала надо мною. Наконецъ, пересилила себя и вернулась въ Петербургъ. Потомъ, слышу, рекомендуетъ, меня: «наша бѣдная Аня съ ума сошла» .. Нѣтъ, мнѣ нельзя бѣжать отсюда. Если всѣ уйдутъ, кто же заступится за это сиротство. Вы его, кажется, называли — «къ землѣ прибитое»? Они вѣдь теперь чуть голову подняли. Я вамъ съ гордостью говорю: нынче имъ легче живется. Не даромъ здѣшній кабатчикъ пишетъ на меня и на отца Петра доносы. Мы ему въ убытокъ. Народъ меньше пить начинаетъ. Онъ у насъ, вѣдь, кабатчикъ-то, человѣкъ начитанный. «Противугосударственннми элементами» называлъ насъ. Еще бы, поколебали такой столбъ отечества, какъ онъ. Ну и волостной старшина тоже. При насъ ему все-таки того хода нѣтъ… Не очень-то развернется. Вѣдь мы и къ губернатору дорогу найдемъ. А губернаторъ у насъ — слава Богу. За нимъ у насъ жить можно! Волостному съ нами, разумѣется тяжко: по два раза однѣ и тѣ же подати не соберешь… Прежде тутъ, что дѣлали: какъ понадобятся, бывало, Вуколу Безмѣнову рабочіе — сейчасъ старшина сюда и давай недоимку выбивать. Неистовствуетъ во всю, а въ разгарѣ въ видѣ спасительнаго, фатума Безмѣновъ какъ будто случайно является. Бѣдняги къ нему — онъ ихъ чуть не задаромъ и крѣпоститъ на цѣлые годы. Онъ было и при насъ попробовалъ — не тутъ-то было. Деньгами сбились мы съ отцомъ Петромъ и выручили мужиковъ. Волостной на меня земскому жаловался. Тотъ самъ мнѣ показывалъ и смѣялся: «Она, говоритъ, народъ бунтуетъ. Вы пошарьте у нея — какія книги читаетъ. На невѣдомыхъ языкахъ. Развѣ указаны природной русской такіе»? Ревизію школы вызвалъ — и въ дуракахъ остался… А вы говорите «мелко и узко». Нѣтъ и не мелко, и не узко — дать человѣку отдышаться…

XV.

— Хотите нашу школу посмотрѣть? — предложилъ мнѣ отецъ Петръ.

— Да, пожалуйста.

— Только вы въ этихъ сапогахъ думаете.

— А что.

— Ну это не по нашей улицѣ.

Онъ мнѣ принесъ свои громадные и высокіе.

— Утонете --вотъ что!

И дѣйствительно, утонулъ бы. Ноги уходили въ какое-то мѣсиво и тотчасъ же вокругъ нихъ проступала и прокачивалась снизу холодная и грязная вода. Мнѣ казалось, что эти несчастныя избы по сторонамъ дрожмя-дрожатъ отъ осенней стужи. Тучи опять ползли низко, точно хлопьями измазанной ваты задѣвая ихъ кровли. И построены были эти дома! Гроба и тѣ лучше сколачиваютъ. Крупнаго лѣса давно не стало. Старыя избы, выведенныя изъ него, сгорѣли, новыя изъ какихъ-то жердей поднялись. Именно изъ жердей. До голодныхъ годовъ скотъ былъ и на зиму жерди эти снаружи обкладывали навозомъ. Правда, въ оттепели отъ него внутри, въ самое жилье сочилась зловонная жидкость, да все же теплѣе было. А теперь, по словамъ Петра Пустынника, снѣгомъ приваливаютъ, а то и такъ терпятъ. «Авось, не помремъ». Жутко было вчужѣ видѣть эти «дома», какъ звали ихъ въ волостныхъ вѣдомостяхъ и спискахъ. Они, къ тому же, принизились. Прежняя изба строилась, въ ней хоть стоять можно, а въ этой выпрямись, головой о потолокъ ударишься. Мѣсто ничего не стоитъ, а жердь, какъ она ни плоха — въ цѣнѣ. Вѣтеръ подымется — насквозь пронимаетъ. Морозы въ декабрѣ и январѣ — настоящій адъ. Жаль Данте не видѣлъ такихъ угловъ, цѣлая глава «ада» потеряна, и самая ужасная. Окна — кулакъ только и влѣзетъ. Въ холодѣ, смрадѣ, темнотѣ Богъ знаетъ какъ околачивается преуспѣвающій и богатѣющій, если вѣрить Пиндарамъ отечественной печати, россіянинъ. Къ веснѣ лица ни на комъ нѣтъ. Все это опухшее, изнеможенное. Въ чемъ только душа держится. За то посреди кабакъ такъ и выпятился. Весь заново выкрашенъ зеленою краской. Крыша тесовая, окна свѣтлыя и за ихъ стеклами весело мелькаютъ красныя занавѣски. Видимое дѣло за чужой счетъ величается!.. По дальше опять тѣ же жердяныя постройки. Я не говорю объ островахъ Фиджи или Тонга-Табу, гдѣ солнце жжетъ неистово и пальмы тонутъ зелеными вѣнцами въ знойныхъ небесахъ — такія жердяные переплеты были бы великолѣпны, но здѣсь, при 30 и 35-ти-градусной зимѣ, я не могъ даже себѣ представить, какъ живутъ мужики, какъ выдерживаютъ дѣти.

— Кто же вамъ сказалъ, что они выдерживаютъ? Мрутъ…

Я было хотѣлъ разспросить, что дѣлаетъ земство для нихъ, какъ вдругъ прямо на насъ точно выросъ громадный мужичище, всклоченный, безъ шапки, съ сурово нависшими бровями, босой, весь облѣпленный этою грязью. Страшный даже.

— Егоръ… А ты опять! — укорительно встрѣтилъ его отецъ Петръ.

— Живъ Богъ — жива душа моя!

И голосъ у него былъ хриплый, испитой. Точно въ груди его клокоталъ и никакъ не могъ изъ нея вырваться на волю. Глаза Егора были мутны. Еще и видѣлъ ли онъ насъ?

— Ты не юродствуй. Стеша твоя опять въ синякахъ.

Егоръ опустилъ голову и помоталъ ею, дѣлая очевидныя усилія понять, что ему говорили.

— Стеша?.. Дочка… Ма-а-хонькая? Батюшка… Господинъ священникъ… Цивильный баринъ… — обратился онъ уже ко мнѣ, разобравъ меня наконецъ. — Мнѣ только милости вашей — гривенникъ… Палитъ… Вотъ какъ палитъ…

— Егоръ, я тебѣ о дочери… А ты.

— Неужели жъ я не понимаю… Ваше высокоблагородіе… Эстолько. Помирать легше.

И вдругъ онъ грохнулся предъ нами на колѣна въ грязь, такъ и обдавъ насъ ею.

— Горитъ внутрѣ. Господа начальство — вы видите. А я — я поправлюсь… Мнѣ бы отдышаться… Гривенникъ… Я сейчасъ — и опять человѣкъ буду!

Мы ужъ отходили, какъ вслѣдъ за нами послышалось поспѣшно.

— Отецъ… Помилуй… А я этого старшину загублю… Онъ меня, а я его… И за Стешу, и за всѣхъ. Ты думаешь мнѣ, мнѣ, — ударилъ онъ себя въ грудь, — сладко? — И вдругъ отъ собственнаго удара тяжело раскашлялся. — Пущай меня на кобылѣ дерутъ… Все одно помирать… А только ему не жить… Не жить… Эй ты, Васька Сиволуповъ. Выходи… Ну, гдѣ ты? — оралъ онъ на всѣ четыре страны свѣта.

Но, въ отвѣтъ ему, только свисталъ холодный вѣтеръ, пробѣгая по влажнымъ пустынямъ, да вверху все также медленно, грузно, сбрасывая внизъ какую-то мокрую вату лохмами, тащились безпросвѣтныя тучи…

— Вотъ и школа наша…

XVI.

Школа такая же изба, только ея жерди кое-гдѣ забирались досками. Путь къ ней растоптанъ. Грязь стояла лужами. На порогѣ старикъ, весь сгорбился.

— Здравствуй, Николай Васильевичъ.

Тотъ воззрѣлся на священника и сорвалъ шапку.

— Что не идешь туда?

— Робята смѣются…

И онъ самъ улыбнулся, да такъ весело и радостно, что отъ безчисленныхъ морщинокъ у его глазъ — точно лучи засіяли въ этотъ холодный и тусклый день.

— Страсть, Николай Васильевичъ, любитъ въ школѣ сидѣть… Вмѣстѣ съ малыми.

— Учится тоже?

— Нѣтъ. Куда ему. Такъ слушаетъ. Доброе, говоритъ, дѣло. Точно въ церкви. И на душѣ свѣтлѣе.

Послѣ трагическаго (какая же иная трагедія въ русской жизни) Егора — это была своего рода идиллія.

— Ну, пойдемъ-пойдемъ.

— Я что жъ… Я пойду… Я очень пойду! — шамкалъ онъ намъ вслѣдъ. — Мнѣ что жъ — пущай дѣтки смѣются. Еще веселѣе.

Вспоминая Стешу, я никакъ понять не могъ, какъ эти дѣтки ухитряются смѣяться. Но, войдя въ школу — пріятно изумился. Во всякомъ случаѣ, впрочемъ, не ея наружнымъ видомъ. Въ комнатѣ было тѣсно и душно. На полу грязь лежала слоями. По утрамъ метутъ, но дѣти ея на ногахъ наносятъ. Большая часть — босоногая команда. Пятки вытретъ, а весь, все равно, грязью залѣпленъ. Тускло. По стѣнамъ, которыя, очевидно, бѣлить пробовали, расползаются узоры отъ сырости. Точно географическая карта съ невиданными океанами, рѣками, озерами… Анна Герасимовна улыбнулась намъ на встрѣчу…

— Дѣти тутъ только и дышутъ! --пояснилъ мнѣ отецъ Петръ.

Свѣтлый колоритъ на всемъ лежалъ именно отъ этихъ дѣтскихъ личикъ. Видимое дѣло, у Анны Герасимовны они чувствовали себя хорошо и легко. Глаза у малышей горѣли любопытствомъ и оживленіемъ, блѣдныя обыкновенно щеки, блестѣли румянцемъ, даже Стеша — и та смѣялась чему-то радостная и возбужденная.

— Точно въ раю! --шамкалъ въ дверяхъ Николай Васильевичъ. — Кабы подкормить ихъ, а то совсѣмъ будто у Бога въ гостяхъ-то! Ахъ вы, анделочки… Ты, Гришка, смотри, — погрозилъ онъ нацѣливавшемуся въ него чѣмъ-то мальчику. — Я те вихры такъ надеру. Будешь помнить… Въ оврагѣ-то лозы сколько хочешь. Пали ее въ печи — отнюдь тепла не дастъ. Ну, а задеру тебѣ рубашонку — на это лоза, ахъ хороша!..

Ребята пододвинулись, давая мѣсто отцу Петру и мнѣ.

— Чужой! — слышался тонкій голосокъ Стеши. — Чужой, а только онъ ничего.

— Бранится?

— Не… Чай пьетъ у попа… Сидитъ и пьетъ…

— Ишь ты.

И они уже съ видимымъ уваженіемъ оглядывали меня…

Анна Герасимовна сегодня имъ читала. Два дня въ недѣлю она дѣлала это и дѣтвора боялась пропустить назначенные часы. Я смотрѣлъ на ближайшихъ и невольно улыбался самъ. Они сплошь уходили въ то, о чемъ разсказывалъ авторъ. Даже голыя ноги подводило у нихъ, такъ разгоралось любопытство. И всякій разъ, когда, по ихъ дѣтскому разумѣнію, правда оказывалась торжествующей--они какъ-то ухали, переглядываясь одинъ съ другимъ, хлопали себя ладонями по колѣнамъ, привставали, радостно смѣялись. Во всемъ этомъ не уступалъ имъ и старикъ Николай Васильевичъ. Онъ свѣтился каждой морщинкой и присѣдалъ отъ волненія — принимая, очевидно, приключенія героя за чистую монету. Аудиторія была такая впечатлительная, — вѣрно отражающая каждое положеніе, страстная, что иной бы и не пожелалъ себѣ нашъ братъ-писатель.

— Ишь ты!.. — ликовали дѣтскія сердца.

— Такъ его и надо… Не обижай!..

— Ловко онъ его.

— Я бы еще и не такъ. Я бы его по шеѣ.

— Ну и кавалеръ! — воскликнулъ восхищенно старикъ.

Когда дѣти чего-нибудь не понимали — они безцеремонно останавливали Анну Герасимовну.

— Зацѣмъ? — поднимался какой-нибудь малышъ.

— Что зачѣмъ?

— Слово это зацѣмъ.

— Какое?

— А которое сейчасъ…

Та ему объясняла и слушатель, удовлетворенный, успокаивался.

Одинъ около меня сопѣлъ даже отъ наслажденія.

— Лучше, чѣмъ въ сказкахъ! — вырвалось у него.

— Что лучше?

— А вотъ это самое — лучше. Взаправдашнее…

Вниманіе ослаблялось только тогда, когда авторъ начиналъ разсуждать или описывать природу. Очевидно, этой публикѣ надо было дѣйствіе, а выводы она дѣлала сама, и иногда совсѣмъ неожиданные. Читала Анна Герасимовна, какъ кто-то собаку спасъ. И такъ этотъ песъ былъ признателенъ своему хозяину — еще бы, топить несли, а онъ купилъ, къ себѣ привелъ и накормилъ, что когда, впослѣдствіи, животное взбѣсилось, то убѣжало въ лѣсъ, чтобы какъ-нибудь не укусить своего благодѣтеля.

— Маху далъ! — вдругъ вырвалось у веснусчатаго мальчика съ вихрами на вискахъ, точно онъ нарочно взбилъ на нихъ волосы.

— Что?

— Сказываю насчетъ собачки.

— Ну…

— Лучшебъ ее сразу утопить.

— Почему?

— Да она въ лѣсъ убѣгла?

— Что жъ изъ этого? —

— Что жъ она по лѣсу-то такъ по добру шмыгать станетъ? Она тоже перекусаетъ, что ей попадется. Пастуха Лндрона одна тоже какъ цапнула! Умеръ онъ, Андронъ-то, а напередъ и мучился же. Самъ кричитъ: вяжите меня православные, потому я теперь всѣхъ погубить могу. А придутъ къ нему съ веревкой--онъ какъ зарычитъ, да кинется. И все пѣна на губахъ, все пѣна. Нѣтъ, онъ напрасно собачку. Поигралъ бы съ ней и утопилъ…

Даже Анна Герасимовна растерялась передъ такой побѣдоносной логикой.

Когда чтеніе кончилось, она вызывала:

— Ну, кто перескажетъ мнѣ?

— Становись, дѣтки, на дыбы! — поощрялъ старикъ Николай Васильевичъ.

Малыши переглядывались, потомъ смотрѣли на меня. Видимо чужого человѣка стѣснялись.

— А ты, Герасимовна, — опять вмѣшался старикъ, — Ляксѣя попытай. Ляксѣй у насъ шустрый… Онъ те всякую книжку прочкнетъ.

— Ну, Алексѣй!

Рыжій мальчикъ въ отрепьяхъ поднялся и хмыкнулъ.

— Онъ который… прынецъ у колодца значитъ… И вдругъ такая ему объявка — иди на отраженіе… А великанъ какъ зацѣпилъ дерево въ лѣсу да какъ ухнетъ… И сейчасъ на тое мѣсто…

— Постой-постой. Ты вовсе не то и все спуталъ…

Но Алексѣй продолжалъ угрюмо молчать.

— И чтобъ, значитъ, всякая звѣря лѣсная и всякая птица подводная…

— Ну, это ты, братъ, того, — засмѣялся Николай Васильевичъ. — Какую ты еще птицу подводную выдумалъ. Нешто такія бываютъ взаправду?

— Взаправду не бываетъ, а въ книжкѣ есть.

Едва удалось остановить его. За то Стеша — на видъ та- ₍ кая убитая и запуганная — толково передала содержаніе прочитаннаго разсказа и даже въ чувствительныхъ мѣстахъ не могла удержаться отъ слезъ. Впрочемъ, я ихъ замѣтилъ въ глазахъ у многихъ дѣтей. Они эти именно повѣсти и любили. Сколько разъ ни читай имъ — наизусть знаютъ, ошибешься — поправятъ, а въ патетическіе моменты у нихъ вѣки точно пухнутъ и головенки опускаются внизъ. Все-таки — стыдно плакать!

XVII.

Дѣти неохотно оставляли школу.

Въ дверяхъ они сбились вокругъ Анны Герасимовны.

— Послѣ обѣда ты придешь? — добивались они.

— Приду, приду.

— Ну, вотъ. А потомъ вмѣстѣ къ вечернямъ.

— Хорошо, дѣтки…

— Мы те всѣ урки вотъ какъ выучимъ…

— Я ужъ знаю свой! — выставился Алексѣй. — Всякую тебѣ цифру помножу. Хошь девятью-девять спроси, и то могу. Вотъ я какой.

— А подводныхъ птицъ выдумывать не будешь?

Алексѣй смутился и замѣшался въ толпу.

— Ну, смотрите, дѣти, чтобы всѣ у меня уроки знали. Стеша, приходи заниматься ко мнѣ.

— Ей, бѣдняжкѣ, дома не дадутъ работать, — тихо замѣтилъ мнѣ отецъ Петръ.

И въ самомъ дѣлѣ, не успѣли мы сдѣлать нѣсколькихъ шаговъ, какъ, смотримъ, посреди улицы все тотъ же Егоръ. Только теперь пожертвованный мною гривенникъ привелъ его изъ угрюмаго и мрачнаго настроенія въ веселое и воинственное.

— Я-ста… Да вы меня знаете, невѣжи? — добивался онъ у кого-то, стоя посреди улицы по колѣна въ грязи. (Я оглянулся — никого кругомъ не было). — Я вамъ, подлецамъ, покажу. Поймете вы, каковъ Егоръ Мосѣевъ… Подвселенную изойди — другого не найдешь. Вы полагаете, отпороли — и много доволенъ. Нѣтъ, погоди, я терплю на васъ до времени. Потомъ разсчетъ будетъ. Я вамъ каждый лозанъ вспомню, анаѳемы… Стеша, — замѣтилъ онъ издали дѣвочку. — Бѣги, веди отца домой. Отецъ — пьяный. Самъ не можетъ… Дери его за хвостъ. Что на него смотрѣть. Стеша, милая… Давеча я те отъ всей своей любви — полѣномъ по башкѣ… А ты забудь… Слыщь, дочка, не суди, потому у меня на душѣ-то волки голодные воютъ. Вотъ какъ. А за тебя — въ огонь-воду. Только, вели — батюшка, отецъ Петръ, прости меня. Точно, что я сегодня саданулъ дѣвчонку… Въ сердцахъ — потому нѣтъ больше моей мочи. Какъ увидалъ свово погубителя съ медалью на шеѣ--точно ожгло меня.

— Сегодня волостному прислали медаль! — тихо замѣтилъ отецъ Петръ.

— Пропадаю отъ собственной трезвости! — оралъ уже на всю улицу Егоръ. — Отецъ Петръ, ты бы отчиталъ меня. Видишь, каковъ я… Отецъ, я на колѣна стану…

И тутъ же, въ грязи, бухъ священнику въ ноги…

— Встань. Поди домой, выспись…

— Спать? Нѣтъ, братъ, попъ. У меня нынче въ головѣ своя планта есть. Ужъ я съ моимъ подлецомъ, Ермошкой, сочтусь… А тамъ суди меня судія неправедный… Довольно терпѣлъ. Тринадцать годовъ ждалъ — возвеселюсь и я нонче. Я ему покажу… Первымъ дѣломъ… а впрочемъ, Стеша, веди домой батьку. Неча ему посреди улицы на народъ лаять… Не долго ему дома-то повеличаться… Дѣтки, милыя… Какъ- то вы безъ меня…

И онъ вдругъ заплакалъ безсильными пьяными слезами…

— Ну, что, — спрашивала меня, уже у себя, Анна Герасимовна, — какъ вамъ сегодня, малымъ и узкимъ показалось мое дѣло?

— Не знаю, что вамъ сказать…

— А я такъ думаю--нѣтъ крупнѣе и выше… Въ самыхъ потемкахъ, гдѣ ни зги не видно, зажечь свѣтъ, — нѣтъ, по моему, дѣла прекраснѣе… На это всей жизни не жаль отдать.

XVIII.

Не успѣли мы еще очиститься дома отъ грязи и привести себя въ порядокъ, какъ къ крыльцу подъѣхалъ маленькій тарантасикъ. На облучкѣ сидѣлъ бокомъ весь залѣпленный слякотью кучеръ. На немъ лица нельзя было разобрать. Старъ онъ или молодъ, черенъ или бѣлъ… Лошади были хорошо выкормлены…

— Чего ему надо? — съ неудовольствіемъ взглянулъ въ окно отецъ Петръ.

— Кому?

— Да это тотъ самый Ермошка — волостной старшина, о которомъ сегодня на улицѣ вопіялъ Егоръ.

— Интересно взглянуть.

— Да, знаете. Хоть и сказано: не осуждай, да не осужденъ будеши, а только съ такимъ трудно удержаться.

Изъ тарантаса вылѣзъ круглый и точно налитой мужикъ въ шитой рубахѣ, въ пиджакѣ--насколько можно было разобрать изъ-подъ раскрывшагося пальто. Сапоги бутылками. Лапа такая — что слону нечего было бы завидовать. Крыльцо даже поддалось подъ тяжестью этой махины… Я пошелъ къ себѣ на минуту, и когда вернулся, оказалось, что о. Петръ тоже успѣлъ перемѣнить рясу и уже привѣтствовалъ старшину.

— Ну, поздравляю васъ, Ермилъ Федосѣевичъ.

— Да, — хрипѣлъ волостной, пуча глаза, и такъ наливаясь кровью, что я боялся вотъ-вотъ лопнетъ и насъ обрызжетъ всѣхъ. — Да, точно, что за царемъ служба… Отличенъ начальствомъ.

И онъ дотрогивался до серебряной медали, висѣвшей у него на боку.

— Становой сказывалъ — ноне тебѣ серебряная, но старайся и преуспѣвай. Будетъ своевременно и золотая и даже такъ, что на шею…

— Давай Богъ.

— Съ кавалеріей куда лучше. И мужики больше почувствуютъ… Ежели бы вы, батюшка, по этому по самому..і Завтра вѣдь воскресенье.

— Ну-съ.

— Съ амвона оповѣстили… Въ родѣ будто проповѣди… Дескать, Ермилу Федосѣевичу за искорененіе разныхъ подлостей отъ начальства поощреніе, дабы и впредь неослабно… Ну, а причтъ: многая лѣта.

— Не полагается это.

— Отчего? — горестно изумился онъ. --Губернаторъ пріѣзжалъ — вы же привѣчали его.

— Я его встрѣтилъ на паперти.

— А меня на паперти нельзя… для почету. Чтобы народъ видѣлъ и понималъ, сколь я вышнею властью одобренъ!

— Нѣтъ. Я за это отвѣчу, да и вамъ достанется.

— Скажите, а я думалъ!

— Мы каждую проповѣдь обязаны на утвержденіе посылать.

— Жаль. Ей-Богу, жаль. А я на васъ надѣялся. И для порядку больше, чѣмъ для себя. Для страху. Чтобы повиновались… Ну да всячески — завтра милости просимъ послѣ обѣдни. Даже становой обѣщали. Я донского бѣлой головки заказалъ изъ города, Соколова — знаете… А за обѣдомъ нельзя у меня произнести?.. Прежде чѣмъ за здоровье пить… Я въ газетахъ читалъ. Всегда въ знакъ чувствъ произносятъ, а прочая публика которая, — ура кричитъ.

— И этого я не могу. По нашему сану не положено.

— А я такъ вижу, что вы собственно не желаете почтить… Ну, да что же… Ваше дѣло.

— Разумѣется, мое. Только вы знаете, чѣмъ это пахнетъ.

И отецъ Петръ незамѣтно улыбнулся.

— Чѣмъ? — встревожился пузырь.

— А вотъ ваше требованіе съ амвона привѣтствовать васъ. Ну, захоти я доложить объ этомъ.

— Помилуйте, отецъ Петръ, мы по сосѣдски… Развѣ я что… Нежели кляузы заводить.

— Быть у васъ, буду… А рѣчь пустъ писарь произнесетъ.

— Писарь? Онъ отъ писанія не можетъ соотвѣтствовать… У него слово легкое, больше какъ протоколы пишутъ, но душа не чувствуетъ… Онъ сейчасъ статью закона, а не то, чтобы… изъ пророковъ или святыхъ отцовъ… И васъ также прошу, — обернулся онъ ко- мнѣ и какъ-то ребромъ протянулъ мнѣ широкую лапищу — лопата-лопатой. — Не погнушайтесь. Если есть кавалерія — удостойте надѣть, чтобы всѣ видѣли, какіе у меня господа угощаются. А я ужъ — поѣдете, велю вамъ такихъ лошадокъ…

— Я завтра утромъ выѣду.

— Никакъ нельзя.

— Почему?

— Страсть какъ дорогу разсосало. Дай Богъ вамъ въ авторникъ тронуться. Только вы не думайте, чтобы у меня публика была низкая. Два священника обѣщали, становой, отецъ Петръ съ женой и Анна Герасимовна… Пивомъ хоть облейтесь, а мадера у меня, отъ Землякова, изъ городу, такая, что хоть Какое луженое горло и то точно собака въ куски изорветъ зубами. Чувствительное винцо. Такъ и называется «номеръ ноль спеціальнаго нажима». Потомъ у меня насчетъ гостей особое распредѣленіе. Сугубые господа которые, — направо въ горницѣ со мною, а вторительные — урядникъ въ томъ числѣ — налѣво, съ бабой моей! Ну, и имъ всѣмъ тоже сказано! Честью упредилъ, чуть что — сейчасъ мордой объ столъ и вонъ на улицу. Будьте спокойны, все будетъ въ полномъ благородствѣ…

XIX.

— Вы думаете, надо ѣхать? --спросилъ я на другой день у о. Петра.

— Какъ хотите… Другому бы и не надо, а вамъ отчего же. Увидите людей особаго сорта…

— А не стѣсню я?

— Видите ли, до половины обѣда будутъ тревожиться на вашъ счетъ. Ну, а потомъ Земляковская мадера живо имъ языки развяжетъ. Къ жаркому — перестанутъ понимать одинъ другого. Цѣловаться, съ вами начнутъ.

— Слуга покорный.

— Безъх этого васъ не могутъ. Либо свиньями одинъ другого величавъ, либо лобызаются…

— А, какъ же Анна Герасимовна и Софья Самойловна?

— Онѣ въ психологическій моментъ обыкновенно удаляются.

Съѣзжаться надо было послѣ обѣдни.

Во время службы въ церкви на паперти случился скандалъ. Ермошка съ медалью — идолъ-идоломъ выперся передъ самый иконостасъ. Его воловій затылокъ не могъ даже шевельнуться. Кланялся онъ, поворачиваясь всѣмъ тѣломъ. Для пущей важности онъ обернулъ шею гаруснымъ шарфомъ и длинные концы его откинулъ на спину. Сапоги бутылками на сей день сіяли какъ зеркало… Очевидно, въ церкви онъ считалъ себя хозяиномъ и величественно помавалъ бровями одесную и ошуюю, привѣтствуя особъ менѣе значительныхъ. Станового не было — онъ обѣщалъ пріѣхать къ нему прямо. И вдругъ, въ одинъ изъ самыхъ торжественныхъ моментовъ, когда Ермошка удостоилъ присоединить и свой козлиный тенорокъ къ пѣнію причта, снаружи послышался шумъ…

Я стоялъ ближе всѣхъ къ выходу.

— Это опять Егоръ бунтуетъ. — Зашевелились крестьяне… — Онъ и есть.

— Убрать бы…

— Поди, попробуй!.. Онъ-те уберетъ. Медвѣдя и того обломаетъ.

— Всѣмъ бы навалиться.

— Стоитъ! Пущай его. Волостного ругаетъ — не наше дѣло… У нихъ, братъ, своя линія. Ихъ не разберешь…

Я вышелъ на паперть.

Опять въ той же позѣ, посреди площади, босой и безъ шапки Егоръ «величался» по своему.

— Ермошка! выходи, подлая душа. Я те вихры-то раз- чешу… Покажу тебѣ правду… Выходи — неча за народомъ прятаться…

— Егоръ, — уговаривали его. Не безобразь, самъ видишь, обѣдня идетъ. Грѣхъ.

— Грѣхъ? Нѣтъ, братъ. Я грѣха-то пуще тебя боюсь. Я Богу моему вотъ какъ, — и онъ бухнулъ на колѣни и головой въ грязь. Отъ всей души --святый Боже, святый крѣпкій… Я, братъ, Бога вотъ какъ понимаю! Кабы я его не боялся, Бога-то, у меня бы Ермошка подъ ножомъ, какъ поросенокъ визжалъ. А я его милую--значитъ, Господа своего помню. А ему тожъ за Бога прятаться не слѣдъ. Богъ-то его наскрозь видитъ, какой онъ передъ нимъ лицемѣръ. Выходи, анаѳемская твоя душа съ медалью. Выходи — кажи ее, какая она. Ты думаешь — испугалъ?.. Нѣтъ, врешь…

Наконецъ, нашелся одинъ изъ мужиковъ полукавѣе.

Обошелъ Егора со стороны и на ухо ему своей лисьей мордой:

— Егоръ… Ты лучше потомъ его обдѣлай.

— Какъ потомъ?

— При всемъ, при начальствѣ. Къ нему сегодня соберутся. Пировать будутъ.

— Нну!

— Коки пироги пекутъ! Вина этого самаго — до завтра не выпить. А теперь, ну, что толку… Возьмутъ тебя сейчасъ и запрутъ въ холодную.

— Это точно…

— Только и будетъ всего, а ты при господинѣ начальникѣ. Чего тебѣ бояться.

— Мнѣ бояться, братъ, нечего. Я всего испробовалъ. Больше прежняго не будетъ… Меня какъ пороли? Солеными лозанами…

— Ну, вотъ. По крайности, ты его при всѣхъ тогда . оконфузишь.

— Это я могу. Мнѣ наплевать…

— А теперь ступай.

Егоръ смолкъ и пошелъ, шатаясь, куда-то вдаль…

XX.

Обѣдъ у Ермошки дѣйствительно стоилъ посѣщенія…

Хозяинъ въ передней принималъ гостей, кланяясь именитымъ чуть не земно. Лицо его было умиленно, на глазахъ выступали пьяныя слезы. Онъ уже попробовалъ мадеры спеціальнаго нажима и потому былъ неудержимъ въ краснорѣчіи. Становому онъ поцѣловалъ руку и, всхлипывая, хрипѣлъ: «Отецъ. Вели въ огонь-воду. Помремъ за тебя… Хочешь, я сейчасъ всей мордой въ грязь… Потому, развѣ я свинья, чтобы не чувствовать…» --«Ну, ладно-ладно. Старайся и впредь», смущенно отбивался тотъ. — «Нѣтъ, дозволь тебѣ въ ноги! — И тутъ же хлопался лбомъ о земь. — Да я теперь народъ, ежели что, въ клочья изорву… Для пользы службы…» Врачу онъ уже живописалъ: «Вотъ, сказываютъ, выше лба уши не ростутъ… А я-то?.. То-есть, столь возвеличенъ, столь вознесенъ!..» Попамъ онъ говорилъ нѣсколько начальственно: «Отцу Епифану… Хорошо ли молитесь за насъ — за власть предержащую? То-то, смотрите, чтобы все въ порядкѣ, потому, ежели я теперь что замѣчу — бѣда. Должонъ я оправдаться передъ господиномъ губернаторомъ за его милости…» Волостного писаря онъ отвелъ въ сторону: "Ну, что, готово? " — «Не бойся». — «То-то. Ты, смотри, утри носъ о. Петру… Пусть онъ чувствуетъ — и безъ него-де обошлись. Не очень- то жалѣемъ!..» За обѣдъ сѣли чинно, послѣ молитвы. Въ стеклахъ этой горницы тотчасъ же отпечатались пятачки отъ прижавшихся къ нимъ носовъ любопытной деревенской дѣтворы. Пироги подавали чуть не въ полсажени каждый. Всякій кусокъ вспрыскивали Земляковскою мадерою до того, что къ бараньему боку становой осовѣлъ. Приложивъ ладонь ко лбу, онъ пристально всматривался въ своего закадычнаго друга, дьякона Трисвятскаго… Всматривался, всматривался, и вдругъ недоумѣнно воскликнулъ: «Гдѣ я эту даму видѣлъ?.. Мадамъ, дозвольте мнѣ — отставной поручикъ Крылетьевъ… Вы въ клубѣ не танцуете?». Дьяконъ обидѣлся. «Ты это что? За. честнымъ столомъ духовныхъ особъ шельмовать?..» — «Нѣтъ, мадамъ, погодите, но какъ я хорошо помню, что танцовалъ съ вами мазурку, то не угодно ли вамъ будетъ ручку мнѣ!..» Трисвятскій всталъ и пересѣлъ, обозвавъ его невѣждой, на. что тотъ сейчасъ же нашелся: «Отъ дамы стерпѣть готовъ и даже всякое поношеніе!» Потомъ, узнавъ во мнѣ писателя, хотѣлъ показать свою образованность и добивался: «У кого, по вашему, болѣе эстетика торжествуетъ: у Фофйнова или у Мережковскаго. По моему, они оба хороши, — но одинъ, господинъ Мережковскій, до обѣда, ибо онъ терзаетъ больше мысль, а г. Фофановъ — послѣ, какъ онъ больше чувствомъ и образомъ дѣйствуетъ». Выпаливъ въ меня этою фразой, его высокоблагородіе, не ожидая отвѣта, продолжалъ, очевидно, наслаждаясь произведеннымъ впечатлѣніемъ: «Между прочимъ, и ваше имя уже включено въ списокъ книгъ, воспрещенныхъ для сельскихъ и училищныхъ библіотекъ… Мы за литературою слѣдимъ по обязанности, ибо наша служба, такъ сказать, обоюдуострая. Мы должны разить и вправо, и влѣво. На войнѣ это называется „на два фронта“, не упуская притомъ и внутреннихъ враговъ. Намъ больше всего психологія нужна, ибо мы, по долгу присяги, сердца видимъ… Однако, я вамъ скажу, у этого подлеца и вино… У васъ въ головѣ не шумитъ?» — «Нѣтъ!» — «Неужели!» По другую сторону отъ меня сидѣлъ письмоводитель земскаго начальника. Тотъ тоже велъ разговоръ литературный. «Я, знаете, двадцать лѣтъ подписываюсь на „Родину“. По средствамъ… На другой журналъ денегъ не хватаетъ — ну, а въ четыре съ полтиной могу. Двадцать лѣтъ… И два раза въ Петербургъ ѣздилъ, но господина редактора не удостоился видѣть!» Оказалось, что его, главнымъ образомъ, тревожитъ: брюнетъ г. редакторъ или блондинъ. И если брюнетъ, то почему именно. Посреди обѣда, точно на пружинѣ,, взвился волостной писарь…

— Ты что? — уставилъ на него мутные глаза становой.

— Одобрите рѣчь произнести.

— Рѣчь… Съ дозволенія начальства. Валяй!..

— Ваши высокоблагородія, ваши преподобія и прочая публика! По примѣру всѣхъ великихъ народовъ, засвидѣтельствованныхъ въ древней, средней, новой и новѣйшей исторіяхъ, и мы--русская православная нація чествуемъ по заслугамъ именитыхъ соотечественниковъ, изъ коихъ, по закону,, и крестьяне не изъемлются!..

— Вѣррно! — воскликнулъ восхищенный хозяинъ…

— Не изъемлются… Если вы, Ермилъ Федосѣевичъ, перебивать будете неумѣстно, то какой же отъ сего фуроръ, выйдетъ? И такъ, почтенное собраніе, и мы нынче, по примѣру прочихъ Цинцинатовъ, сошлись здѣсь за гостепріимною трапезою въ знакъ нашей патріотической радости, что- и среди всероссійскихъ поселянъ, коихъ даже въ столицахъ, зовутъ кормильцами и…

— Поильцами… — продолжалъ становой.

— Точно такъ, ваше высокоблагородіе… Нашелся субъектъ, своей индивидуальностію обратившій на себя лестное, съ занесеніемъ въ формулярный списокъ, вниманіе вышняго вѣдомства… Всѣ, здѣсь вкушающіе отъ… отъ…

— Борова, зарѣзаннаго вчера, — подсказалъ кто-то.

— Такъ нельзя, господа, — обидѣлся писарь. — Если даже въ «Губернскихъ Вѣдомостяхъ» помянули Ермила Федосѣевича, то, позвольте спросить васъ, при чемъ тутъ боровъ. Какое касательство онъ имѣетъ къ предмету настоящаго засѣданія… Вообще, видя ваше настроеніе и понимая, что всѣ, сидящія здѣсь сердца горятъ любовью къ нашему амфи… амфи…

— Амфитеатру! — подсказалъ тотъ же голосъ.

— Нѣтъ, вотъ и не попали — амфитріону… Нате-ко выкусите — и къ гостившему у отца семинаристу волостной писарь протянулъ черезъ столъ кукишъ. — Если угодно, можете и съ масломъ. И такъ, дозвольте господа начальство и прочая публика съ податною чернью включительно — преступить предѣлы дозволенной маленькому человѣку скромности и возгласить нашему гостепріимному, всещедрому и ревностно- усердному хозяину, Феодосѣю… Нѣтъ… Ермилу Козолупову троекратное, русское, патріотическое ура!

— Ура!.. Подхватила въ другой комнатѣ податная чернь.

— Многая, лѣта… — запѣли тонкими голосками расположенныя въ сѣняхъ мальчики.

Волостной старшина не ожидалъ этого…

Онъ кланялся, плакалъ, тыкался въ руки всѣмъ, добывался съ писаремъ и при этомъ приговаривалъ.

— За донское-то съ меня двѣнадцать монетовъ сняли!

— Старайся! — одобряли его.

— Пейте, пейте, господа начальство, намъ на это начхать. Мы и еще двѣнадцать прожертвуемъ. За ваше неуставленіе…

Я воспользовался суматохою и вышелъ.

За угломъ дома старшины прятался Егоръ. Увидя меня, юнъ показался.

Къ крайнему моему удивленію, онъ былъ совершенно трезвъ.

— Это его… Ермошку такъ величаютъ? — спросилъ онъ у меня.

— Да… А что.

— Ну, постой… Отольются волку овечьи слезы… Не даромъ я измучился… Семью загубилъ…

Я невольно вздрогнулъ отъ мрачнаго выраженія его глазъ.

— Не дай Богъ, думалъ, выдти теперь «амфитріону»… Кстати припомнилъ и разсказы о страшной силѣ Егора…

XXI.

За то дома мы съ о. Петромъ и дамами искренно хохотали. Мнѣ пришлось много видѣть и слышать, но участвовать въ подобномъ торжествѣ не случалось. Особенно рѣчь писаря съ «сидящими сердцами» и примѣрами великихъ народовъ очень насъ утомила. Даже Анна Герасимовна, рѣдко улыбавшаяся, хохотала отъ души и я въ первый разъ видѣлъ ее такою. Самый смѣхъ ея былъ невыразимо нѣженъ и пріятенъ. Подобный я замѣчаю у очень ужъ хорошихъ людей. Въ немъ звучало что-то искренное, такъ и просившееся къ сердцу.

— Ну, завтра-то мнѣ, авось, удастся уѣхать… Я думаю, надоѣлъ вамъ до смерти…

— И не завтра, и не послѣ завтра.

— Почему?

— У насъ скоро сказка сказывается. Дорогу завтра еще только начнутъ.

— Какъ, а вчера и сегодня?

— И не думали… Да и то потому, что чиновника особыхъ порученій ждутъ губернаторскаго. А то и еще бы мѣсяцъ такъ простояло… Кому ѣздить? Почта — да вѣдь Ермошкѣ почта не за чѣмъ, а земскій и становой они въ сторонѣ на. другомъ трактѣ. Ишь разшумѣлись.

Дѣйствительно, не смотря на то, что домъ волостного- стоялъ по ту сторону улицы, до насъ доносились оттуда крики и пѣніе. Это ужъ вѣрно «податная чернь» расходилась во всю, тѣмъ болѣе, что, какъ мы видѣли въ окно, «господа начальство» съ попами включительно разъѣхалось по домамъ" Скоро стемнѣло. Къ Аннѣ Герасимовнѣ пришла Стеша.

— Ну, что отецъ?

— Пьяный… Опять.

— Дома?

— Не… У волостного… У Ермила Федосѣевича.

— Какъ онъ туда попалъ?

— Онъ не туда… Онъ округъ шатается. Я его домой звала…

— Не пошелъ.

— Нѣтъ. Уди прочь — ушибу! кричитъ. Сегодня мой; праздникъ… Матка боится.

— Чего?..

— Не сдѣлалъ бы онъ бѣды… Никогда такой не былъ.. Ходитъ и головой мотаетъ.

— Ну какую же онъ бѣду сдѣлаетъ. Пьяница, а совѣсть есть. Развѣ — попадись ему волостной, такъ онъ помотаетъ, его… Народу много — не дадутъ въ обиду. Отнимутъ…

Мы напились чаю. Анна Герасимовна сѣла за свои книжки., У отца Петра тоже нашлось дѣло. Я поговорилъ съ Софьей Романовной и къ себѣ ушелъ… Скоро совсѣмъ стемнѣло… Въ этомъ маленькомъ домикѣ точно въ каютѣ посреди негостепріимнаго и бурнаго океана. Только, казалось, и есть въ. цѣломъ мірѣ пристанища и тепла, что крохотный уголокъ, освѣщенный тусклою лампой. Кругомъ на голыя и мокрыя поля ложится туманъ, -вверху ползутъ грузныя, поминутно разрѣшающіяся холодными слезами тучи, рядомъ въ избахъ — голодно, безпріютно, сиротливо. Тамъ еще большій мракъ, сплошное невѣжество, несчастіе, только потому и выносимое, что оно пока не сознаваемо… Понятно, что никуда и не тянуло изъ этого оазиса и все-таки, отогрѣваясь въ немъ, я не понималъ, какъ Анна Герасимовна еще выноситъ это. Не изъ, одного же самолюбія она сидитъ въ болотинѣ когда въ ея прошломъ было столько солнца, голубого неба, теплаго простора, ласковыхъ морей, поэтическихъ воспоминаній… Вѣдь ея разсужденія о томъ, что нѣтъ малаго дѣла, невольно блекли рядомъ съ этими «Ермилами», заполонявшими все здѣсь. И стоило имъ только собраться съ духомъ, чтобы и отъ этихъ тощихъ всходовъ ея долгаго, мучительно-труднаго посѣва не осталось и слѣда. Они пока не разобрали, а кто же мѣшаетъ тому же Ермилу подбить сходъ закрыть-де школу, отнять домъ, не давать дровъ и вообще пустить въ ходъ всѣ извѣстныя средства отечественной «внутренней политики». Тутъ и сверху ничего не сдѣлаютъ, какъ ни бейся о. Петръ и Анна Герасимовна. Хорошо это великое «малое дѣло», когда лицомъ къ лицу съ силами адовыми, со всей этой стихійной тьмой и глухою враждою стоитъ одна слабая дѣвушка. Да ее первыми порывами урагана сорветъ и унесетъ Богъ знаетъ куда. Тѣмъ болѣе, что для Ермиловъ совѣсти нѣтъ и въ доносахъ всякаго рода они видятъ великолѣпное и всегда дѣйствительное средство. Даже хвалятся. «Какъ я ее — торопыгу-то нашу подшибъ. Летомъ ее унесло. Только и видѣли. И всего-то я два словечка шепнулъ — была и нѣтъ. Слава тебѣ, Господи — по менѣй у насъ теперь пакостевъ будетъ! Ну ее къ чорту въ болото!» И «прочая публика» гогочетъ и радуется… Не то, чтобы она стыдъ потеряла — стыда у нея никогда и не было, не откуда ему взяться — а ужъ очень ермошкина дипломатія ее восхищаетъ. И за бѣдную дѣвушку ни одного голоса не подымется въ этой безпросвѣтной темени. Всякому своя шкура дорога. Тотъ же Ермошка придерется и вытащитъ «гордыбаку» на волостной судъ. А тамъ всѣ у него въ кулакъ -зажаты. Рѣшатъ всыпать «сто» --и ложись безпрекословно «патріотъ своего отечества» на россійское прокустово ложе..-

Ходилъ я изъ угла въ уголъ, размышляя о судьбѣ, ожидавшей Анну Герасимовну, какъ вдругъ, хотя моя комната и была въ сторонѣ, до меня донеслись какіе-то крики… Я подошелъ къ окну. Но съ этой стороны все было спокойно и только вверху на тучахъ свѣтился красный отблескъ… То показывался, то исчезалъ — точно при сѣверномъ сіяніи… Я было хотѣлъ идти къ отцу Петру, какъ онъ вдругъ постучался…

— Что случилось?

— Ермило Федосѣевичъ горитъ.

Мнѣ сейчасъ же вспомнился Егоръ.

— Ужъ не Егоръ ли?

— Боюсь, что такъ! — озабоченно качалъ головою священникъ.

Я прошелъ въ его комнату — тутъ въ окно была видна улица съ домомъ волостного старшины напротивъ.

— Страшное дѣло! Пьяны тамъ всѣ… Пожалуй, столпятся въ дверяхъ и выскочить не успѣютъ.

Дѣйствительно, пламя лизало бревенчатыя стѣны съ трехъ сторонъ разомъ. Красный, зловѣщій языкъ его колебался у самаго крыльца, облизывая балки, подпиравшія его. Не успѣлъ я еще всмотрѣться, какъ этотъ языкъ припалъ къ ступенямъ, проскользнулъ по нимъ въ сѣни и вдругъ тамъ все такъ и освѣтилось багровымъ заревомъ. Я видѣлъ, какъ въ этомъ багровомъ заревѣ метались люди. Какая-то баба выскочила, споткнулась на горящихъ ступеняхъ и точно посторонняя сила ее выбросила на улицу. Остальные показались еще разъ въ сѣняхъ и со слѣпу видимо кинулись внутрь въ горницы. Балки крыльца уже пылали. Золотое пламя то окуривалось черными клубами дыму, то освобождалось отъ него, какъ полотнище знамени откидывало его прочь и, тогда мы видѣли, — надъ нимъ начинала уже тлѣть тесовая крыша… Красныя отрази бродили по облакамъ, выхватывали изъ темени ряды сумрачныхъ сельскихъ избъ, играли кровавыми сполохами на ихъ убогихъ стѣнахъ, поблескивали кое-гдѣ въ стеклахъ оконъ… На отсвѣтахъ этого пожарища то выступали, то пропадали лица сновавшей безтолково по улицамъ толпы и вдругъ надъ этою суматохою, надъ этою внезапно стрясшеюся бѣдою вверху съ колокольни ударилъ набатъ. Торжественно, мрачно, уныло катились глухіе призывы колокола въ этотъ мракъ, одни за другимъ, будя дальніе околотки…

— Надо выйти. Все чѣмъ-нибудь поможемъ…

Я одѣлся тоже. Анна Герасимовна въ сапогахъ и полушубкѣ стояла уже въ сѣняхъ.

— Хорошо, что вѣтра нѣтъ… А то бы полсела сгорѣло!.. Красный мракъ — иначе не знаю, какъ и назвать это — охватилъ насъ отовсюду.

XXII.

Именно красный мракъ. Въ багровыхъ отраженіяхъ трудно было разобрать что-нибудь. Они были тусклы и мутны. Мерещились стѣны избъ, и только. Вверху на тучахъ колебались тѣ же зловѣщіе сполохи пожара. Только у самаго дома волостного старшины толпился народъ и галдѣлъ, по обыкновенію. Между горѣвшимъ срубомъ и сосѣдними постройками стоялъ народъ съ иконами въ рукахъ — единственный противупожарный инструментъ, оказывавшійся въ этомъ забытомъ и Богомъ, и людьми селѣ. Полымя откидывалось въ стороны, словно багровое лоскутье, колеблемое вѣтромъ, и обдавало стоящихъ чадомъ и жаромъ, но тѣ держались стойко, не уступая огню своей боевой позиціи… Въ тесовой кровлѣ уже расползались золотыя змѣи, показывая огненныя головки между досками и прятались, выкидывая черные клубы дыму. Вотъ одна выбѣжала, завилась и закружилась на мѣстѣ и вдругъ вся исчезла въ какой-то мути, точно обвилась ею… Минута — и муть сорвалась и понеслась въ небо, а золотая змѣя уже пылала цѣлымъ кругомъ неистоваго полымя. Свистало и трещало. Раскалывались охваченные жаромъ столбы, тысячами яркихъ узоровъ покрывались бревна… Въ толпѣ голосили бабы…

— Батюшки… Христосъ… Отцы-святители…

Мы всмотрѣлись — это метался Ермолай Федосѣевичъ.

Значитъ, ему удалось-таки выскочить изъ полымя.

— Ребята, что жъ вы… Вымогайте… — толкалъ онъ народъ въ огонь. — Ужли жъ добру пропадать даромъ. У меня въ сундукѣ пять тыщей бумажками. Вѣдь я нищій. Слышите вы, злодѣи…

Куда и хмѣль у него дѣвался.

— Братцы! — и онъ вдругъ становился на колѣни. — Сусѣди, всю жизнь собиралъ бумажку къ бумажкѣ…

Но сусѣди пятились. Куда тутъ о сундукахъ думать, когда жаръ такъ и пышетъ въ лица… Самъ Козолуповъ совался въ полымя, но всякій разъ оттуда красные языки откидывали его назадъ. Только волосы у него на головѣ закуривались.

— Что иродъ… Будешь мою кровь пить? — вдругъ раздался въ толпѣ торжествующій голосъ. — Нищій! Нѣтъ, ты вспомни, анаѳема, какъ ты меня раззорилъ. Семья была — нѣтъ семьи, домъ стоялъ, и того не сберегъ. Все ты, ненасытная твоя морда, сожралъ…

— Это Егоръ… — толкнулъ меня локтемъ о. Петръ.

Я тоже различилъ его громадную фигуру. И безъ того рыжіе лохмы его казались огненными подъ заревомъ. Ермошка отъ него пятился и хрипѣлъ что-то.

— Егоръ, оставь его…

— Кого… Козолупа этого самаго. А онъ, братцы, оставилъ меня? Тринадцать годовъ пилъ мою кровь. Волкъ насытится, а у него милости не было! Братцы, сусѣди. Ужли же вы меня не помните. Кому я зло сдѣлалъ. Какъ человѣкомъ настоящимъ былъ, мало я за міръ за цѣлый работалъ. Въ чемъ я повиненъ передъ вами. Говори, кого а обидѣлъ? Кому въ помочи отказалъ тогда хоть бы разъ? За что жъ этотъ Ермошка — паскуднѣе всѣхъ парня у насъ не было — за что онъ меня слопалъ? Шкуры не оставилъ — все ему было мало… Ну-ка, повеличайся теперь, Козолупъ — ничего, братъ, я тоже хорошо жилъ и нищимъ сталъ. Попы- тай и ты: каково это. Ишь тебѣ морду-то отъ сладкой водки разнесло. Что говорить — великъ. Самъ становой къ тебѣ--первый другъ. Какъ спины-то намъ драть — командовать умѣешь. Авось, и тебѣ теперь спину вздерутъ. Ха! А ты думалъ по конецъ жисти насъ тиранить, идолъ. Ты такъ полагалъ, на тебя суда нѣтъ. Анъ врешь. И на тебя палка нашлась. Медаль ему навѣсили за наши слезы. Поди-ка, покрасуйся теперь съ медалью. По настоящему, — и мы вздрогнули всѣ отъ глубокой ненависти, прозвучавшей въ голосѣ Егора, — по настоящему, тебя бы самого въ охапку да въ огонь. Помирай безъ покаянія.

— Батюшки! — взвизгнулъ рядомъ бабій голосъ… — А Алешко…

Толпа загудѣла. Крикнула жена волостного старшины.

— Ермилъ Федосѣевичъ, Алешка-то въ колыскѣ остался. Дитё малое…

Народъ точно отшатнуло. Изба почти вся уже занялась полымемъ…

— Какой Алешка? — уставился на нее мутными глазами Егоръ.

— Голубчики, отцы родные, дите у меня тамъ… Малое…

Она было метнулась въ огонь — ее удержали. Старшина неожиданно завылъ и точно срѣзанный колосъ такъ и грохнулся о земь.

— Дите… Твое дите, говоришь…

Столько ужаса было въ этомъ вопросѣ Егора, что мнѣ вчужѣ страшно стало.

— Твое дите… Оно-то ни въ чемъ неповинно… Господи!..

И вдругъ, въ первый моментъ я даже не разобралъ всѣхъ подробностей, — Егоръ широко перекрестился и швыркомъ метнулся въ огонь. На золотомъ уже фонѣ пожара я на одно мгновеніе замѣтилъ его громадную и могучую фигуру съ лохмами волосъ на головѣ… Мнѣ потомъ вспомнилось, что, вскакивая въ геену огненную — онъ ладонями лицо закрылъ… Народъ молча молился. Отецъ Петръ рядомъ со мною громко читалъ псаломъ взволнованнымъ и дрожащимъ голосомъ. Каждая секунда съ такою болью отдавалась въ груди, что мнѣ казалось, умру раньше, чѣмъ Егоръ сгоритъ или выскочитъ оттуда… Только Ермилова жена продолжала выть, не переставая…

Но вотъ въ огнѣ показалось что-то и опять пропало.

Должно быть, Егоръ хотѣлъ выйти и не одолѣлъ полымя. Еще разъ…

Народъ точно охнулъ весь, когда тотъ выкатился изъ этого горящаго сруба.

— Слава Тебѣ, Господи! Слава Тебѣ! — торжествующимъ голосомъ воскликнулъ о. Петръ. — Слава Тебѣ поборающему злобу адову и силу сатанинскую расточающему въ прахъ!..

Вой прекратился.

— Живъ, живъ рабеночекъ! — гудѣла толпа. — Только пеленки да одѣяльце опалило… Ай да Егоръ. Спасибо тебѣ… Послужилъ Богу сегодня. Много тебѣ простится…

Но Егоръ, весь курящійся дымомъ, обожженный, страшный стоялъ неподвижно, точно его ушибло чѣмъ. Пожаръ все уже освѣщалъ кровавымъ заревомъ. Этотъ громадный мужикъ, только что совершившій такое великое самоотверженное дѣло — посреди всѣхъ, смотрѣвшихъ на него теперь съ любовью и пріязнью оставлялъ неизгладимое впечатлѣніе. Я на мигъ оторвалъ отъ него взглядъ, и мнѣ почему-то казалось, что сейчасъ должно произойти нѣчто, еще болѣе возвышенное и вмѣстѣ трагическое. Я читалъ въ этомъ помертвѣвшемъ лицѣ Егора какую-то рѣшимость и въ то же время умиленіе. И вдругъ, какъ будто оправдывая это, онъ рухнулъ на колѣна передъ толпою…

— Братцы!.. Сусѣди…

Народъ чутьемъ что-то понялъ и смолкъ.

Слышался только свистъ пламени и трескъ рушившихся балокъ. Къ небу взвивались цѣлые вихры искръ, пропадавшихъ въ его темени.

— Братцы, сусѣди… Мой грѣхъ…

Никто не отвѣтилъ ни слова.

— Злоба попутала… Разожгла меня — все хотѣлось разомъ выместить Ермилу Федосѣевичу.

И онъ сдѣлалъ земной поклонъ тому самому міру, на который столько работалъ когда-то и частью кого онъ считалъ самого себя.

— Сегодня… къ ночи я запалилъ съ трехъ концовъ избу. Простите меня, Христа ради… А тамъ ужъ пущай меня судятъ по закону. Все одно — пропащій я человѣкъ. Только па семьѣ моей не попомните грѣха.

И онъ еще разъ поклонился…

Народъ молчалъ…

— Что жъ, братцы… — Вдругъ выступилъ старикъ, котораго я прежде и не видѣлъ. — Бѣсъ попуталъ, а Богъ на добро навелъ… Пущай тебя судятъ — въ городу. Это ужъ ихъ дѣло, а мы за твоихъ будемъ заступою. Не бойся, не тронемъ, да и другимъ тронуть не дадимъ. Будь спокоенъ. А что ты покаялся — хорошо сдѣлалъ. По правдѣ… И себя не пожалѣлъ ради рабеночка. Дай тебѣ Богъ…

— Нѣтъ, врешь! — вдругъ какимъ-то бабьимъ голосомъ взвылъ волостной старшина.

Я и не видѣлъ, когда онъ очнулся. Теперь онъ оказался надъ самымъ Егоромъ.

— Нѣтъ, врешь! Повинился! Къ разстрѣлу тебя, подлеца.

Онъ схватилъ за шиворотъ Егора — тотъ ни въ чемъ ему не мѣшалъ.

— Тебя, мерзавца, военнымъ судомъ… Потому ты не простого мужика спалилъ… У меня тамъ пять тыщь было. Слышишь ты?

Ермилъ трясъ его за воротъ и громадная, лохматая, обожженная голова на этомъ кровавомъ фонѣ пожара такъ я моталась изъ стороны въ сторону — покорно и безмолвно.

— Сотскій!

— Издѣсь, Ермилъ Федосѣевичъ.

— Вяжи его… Сейчасъ…

— Не хорошо, оставь! — убѣждалъ старшину тотъ же старикъ.

— Нѣтъ, врешь. Я и тебя то же…

Тотъ только отмахнулся и пошелъ прочь.

Егора повели въ правленіе. Позади догоралъ пожаръ… О. Петръ опустивъ голову, шелъ домой.

— Вотъ и разбери человѣческую душу. Какъ ни занесетъ ее грязью и нечистью, а добро скрозь пробьется. Потому что въ ней--дыханіе Божье и ничѣмъ его ни убить, ни затмить нельзя. Оно сильнѣе… Надо теперь къ Егоровой семьѣ зайти.

Анна Герасимовна возвращалась молчаливая, потрясенная. — Ахъ какъ много еще здѣсь работы, какъ много… Сколько силъ сюда надобно…

Это послѣднее, что я на этотъ разъ отъ нея услышалъ… Утромъ рано я, наконецъ, выѣхалъ другою дорогой. Не было возможности ждать, пока мало-мальски устроютъ ту, по которой мнѣ слѣдовало направиться.

XXIII.

Я уже сталъ было забывать драму, свидѣтелемъ которой судьба меня сдѣлала. Совсѣмъ въ другія области жизни меня заносило въ это время. Совершались великія событія. Случайно оказался а въ Парижѣ въ самый медовый мѣсяцъ русско-французскаго союза. Гдѣ .тутъ было вспомнить о. Петра и Анну Герасимовну, затерявшихся въ страшной дали, даже, казалось, куда-то исчезнувшихъ, не оставивъ по себѣ и слѣда. Кругомъ бушевалъ океанъ величавыхъ политическихъ и иныхъ страстей--смѣло въ его кипѣни неслись колоссальныя суда народовъ и царствъ, влекомыхъ къ роковымъ концамъ невѣдомою стихійною силою. Выдвигались и снова уходили въ одинъ общій фонъ исполины ума и слова, къ каждой рѣчи которыхъ, трепеща, прислушивался цѣлый міръ, потому что отъ малѣйшаго оборота ея могли бы пролиться моря крови и злобное неумолимое божество войны на полсвѣта бросить тѣнь своей черной траурной мантіи. Точкою въ прошломъ чудилась эта насквозь просочившаяся болотинами деревня въ красномъ заревѣ пожара, молчаливая толпа, съ кающимся Егоромъ посреди, и блѣдная, полузамученная Анна Герасимовна съ ея маленькою школой. Сколько такихъ точекъ проступало и исчезало — почему именно эта должна была удержаться?..

Прошло четыре года…

Я опять былъ въ Венеціи. Стоялъ жаркій іюль. Доходило до 50° Ц., всѣ задыхались, и только на Лидо, лицомъ къ лицу съ голубымъ моремъ, убиравшимся теперь въ самыя обольстительныя краски, можно было отдохнуть хотя немного. Оттуда вѣяло свѣжестью, если не прохладой., Глазъ уходилъ въ безконечныя дали, гдѣ едва-едва смутными черточками намѣчивались дымки невидимыхъ пароходовъ. Въ одинъ изъ такихъ дней мнѣ захотѣлось подольше побыть въ морѣ, и если не въ морѣ, то хоть въ лагунахъ, и я сѣлъ на «San-Marco», разводившій уже пары, чтобы отплыть въ Кіоджію. Кіоджіа — когда-то соперница Венеціи, а теперь небольшой городокъ, . населенный, главнымъ образомъ, рыбаками, въ концѣ лагунъ, у самой terra ferma. Набралось на палубѣ не мало народу. Утомленные новобрачные изъ Рима, смотрѣвшіе на весь міръ сквозь свою любовь и потому постоянно и безсмысленно улыбавшіеся и островамъ, подымавшимся изъ спокойной эмали лазурныхъ водъ, и небу безоблачному, знойному, строгому, и очерку развѣнчанной царицы Адріатики, выступавшей позади безчисленными дворцами и колокольнями надъ зеркаломъ Большого канала, и замазавшемуся сажей матросу, и слѣпому музыканту, бренчавшему что-то на гитарѣ… Были неизбѣжные нѣмцы--грубые, неотесанные, уродливые, смотрѣвшіе истинными бегемотами среди вырождающихся и блѣдныхъ итальянокъ… Я сидѣлъ впереди, у самаго носа. Здѣсь больше обвѣивало вѣтромъ и отсюда лучше все было видно. Я люблю море. Оно, какъ открытая дорога, манитъ въ таинственную даль, гдѣ, кажется, и люди счастливѣе, и небо ярче, и жизнь складывается не по нашему. А тутъ, какъ нарочно, раскидывались такія панорамы, что весь погружаешься въ молитвенное созерцаніе. Налѣво и направо стройными стѣнами изъ ласкавшихся къ нимъ водъ возносились удивительно цѣльные и художественно законченные городки, толпившіеся вокругъ своихъ колоколенъ и носившіе такіе оттѣнки и цвѣта мягкіе, неуловимые, нѣжные, что жизнь вдругъ дѣлалась и сладкой, и завидной. Маламокко выступилъ и исчезъ, подразнивъ на мгновеніе остатками средневѣковыхъ зубцовъ… Потянулись виноградники налѣво, направо — идиллія засыпающихъ лагунъ съ твердо обрисованными далеко-далеко причудливыми и грозными вершинами Карнійскихъ альпъ на сѣверо-востокѣ и Евганейскихъ горъ на западъ. Развернулось, точно на смотру, показывая намъ каждый свой домикъ, Альберони, откуда возятъ въ Венецію персики, виноградъ, томаты… Санъ-Піетро-Вольта заблисталъ на солнцѣ бѣлыми фасадами… И всюду, куда приставалъ пароходъ, мы любовались спокойною, самою въ себѣ увѣренною жизнью: уголками старыхъ, облупившихся домовъ, затканными зелеными плащами, вѣнцомъ позабытой башни, торжественнымъ порталомъ собора, каменными свѣчами колоколенъ, гдѣ вмѣсто огня горѣли подъ этими лучами золотые кресты. Мраморные ангелы или мадонны съ голубой высоты благословляли укрывавшіяся подъ ними дома. Каждая улица влекла въ тѣнь и тишину, въ вѣявшія незапамятною стариною арки… Отходя, мы видѣли, какъ эти города раскидывались привольно и красиво надъ голубою влагой. Именно нереиды, колыхавшіяся на ней, чтобы полюбоватися солнцемъ. Палестрина вся такъ и окружила насъ граціозною, похожею на только-что родившійся мѣсяцъ, дугою.*. Каждый домикъ ея свѣтился и радовался: посмотри-де, какой я и какъ мнѣ здѣсь хорошо и весело глядѣться въ это зеркало и отражать отъ. себя теплые лучи. Когда мы отходили, города казались плававшими въ лазурномъ воздухѣ миражами… Привольно ложившіеся въ манящей дали, извивавшіеся и развертывавшіеся за нами… И отъ одного къ другому, точно они схватились мраморными руками, тянулись murazzi — стѣны, которыя,' въ защиту отъ жаднаго моря, воздвигнула здѣсь когда-то великая Венеція. Она огородилась ими отъ его ударовъ. За ними ей уже не страшны были ни бури, ни ураганы. Ея лагуны могли струиться нѣжно и кротко, когда тамъ царствовалъ хаосъ смятенной стихіи. Только въ пролетахъ, гдѣ въ murazzi была оставлена дорога для кораблей, чернѣютъ форты и изъ амбразуръ тяжелыя крѣпостныя орудія жадно глядятъ въ морскую даль. Оттуда сюда, въ спокойную область лагунъ, вѣетъ свѣжестью. Вѣтерокъ тамъ уже развелъ волненіе — въ какіе-нибудь два часа бѣлыми змѣйками разбросалась по встревоженной водѣ пѣна… Оттуда сюда, тяжело дыша дымомъ, быстро несутся пароходы и, поднявъ пестрыя крылья, скользятъ, слегка наклонясь на бокъ, легкіе челны рыболововъ… Еще нѣсколько минутъ, и вдругъ передъ нами, за свѣтомъ, вся словно въ золотой пыли, выдвинулась Кіоджіа! Какъ она красива издали! Какъ хороши ея каналы, заставленные лѣсомъ мачтъ, перевитымъ тонкою паутиною снастей! Ея «марина» вдали изъ узкихъ и высокихъ домовъ, тоже полумѣсяцемъ заняла отдѣльную косу. Всѣ они повернулись безчисленными окнами въ Адріатику… Башни собора и церквей висятъ въ воздухѣ. Все такъ легко, призрачно, чуть тронуто кистью. Кажется, усилься вѣтерокъ — и Кіоджія дрогнетъ, всколыхнется и медленно понесется по лазурному зеркалу… Пароходъ присталъ къ старымъ дворцамъ, нахмурившимся разъ навсегда на суетню чуждой имъ сегодняшней толпы. Стѣны ихъ облупились, и только въ рѣзные балконы и узорочныя окна смотритъ солнце, грѣя безпощадною лаской износившійся, простуженный камень. Какія странныя улицы, какіе переходы подъ темными арками домовъ — и вдругъ площади съ монументальными церквами, гдѣ чуть не въ каждой въ строгомъ мистическомъ сумракѣ висятъ картины Тьеполо, Порденоне, Чима-ди-Конельяно, Пальмы старшаго, Беллини… И имъ не весело — когда-то передъ ними молились и плакали, теперь изрѣдка забредетъ подъ величавые своды старуха, да и та больше, чтобы отдохнуть въ прохладѣ и тѣни около статуй и барельефовъ, нѣжный мраморъ которыхъ, кажется, еще трепещетъ жизнью. Въ потемкахъ чуть домѣчиваются наивныя головки ангеловъ, вздрагиваютъ ихъ крылья — подойдите и дотроньтесь — это все тотъ же мраморъ, побывавшій только подъ творческимъ рѣзцомъ ваятеля. Странно даже въ какой-нибудь Кіоджіи видѣть въ такую высь уносящіяся колонны, такъ смѣло вознесенные купола… И тутъ же опять улица съ ея суетней и гамомъ. Рыбаки въ красныхъ колпакахъ, красавицы, плетущія для мужей и братьевъ сѣти или высушивающія уже побывавшія въ морѣ… По каналамъ то и дѣло отчаливаютъ въ Венецію лодки, полныя рыбы. Кіоджія, такимъ образомъ, кормитъ царицу Адріатики…

Шли мы, шли, и вдругъ наткнулись на извѣстную по картинамъ современныхъ итальянскихъ художниковъ площадку у собора. Отъ молчаливаго и пустыннаго канала отгородился мраморный барьеръ, весь изъѣденный годами, зимнею сыростью и сожженный лѣтнимъ солнцемъ. Надъ нимъ потемнѣвшія статуи возрожденія — они, точно отогрѣваются теперь, и посрединѣ такая же Мадонна простираетъ ко всѣмъ руки… Я было хотѣлъ разсмотрѣть это «Refugium peccatorum» — убѣжище грѣшныхъ, и невольно попятился.

Раньше меня сюда пришли три дамы. Одна въ эту минуту обернулась — и я не могъ удержаться отъ восклицанія.

— Вы… Вы здѣсь… Опять… Ну, слава Богу.

Анна Герасимовна, улыбаясь, покачала головою.

— Напрасно радуетесь. Не на долго.

— А все-таки потянуло назадъ.

— Не потянуло, а привезли. Оправилась и собираюсь назадъ…

XXIV.

— Признаюсь, васъ я никакъ не ожидалъ увидѣть здѣсь.

— Да я и сама не ждала. Вы не узнаете тетю?

— Простите, ради Бога. Меня такъ поразила встрѣча съ вашей племянницей.

— Да мы ее едва вытащили оттуда… Умирающую.

— Вотъ тебѣ и на!

— Голодъ у нихъ былъ. А послѣ голода, всегда вѣдь, — тифъ. Ну, она ухаживала за больными, слегла… Только-чтв встала…

— Тетя, довольно. Въ который разъ ты ото разсказываешь.

— Я не слышалъ ничего, — запротестовалъ я…

— Ну вотъ, видите, оправилась и опять къ своимъ больнымъ. Увязла у нихъ. Понятно, у нея — возвратный. Тутъ ужъ мы не выдержали, пріѣхали, забрали ее, довезли до города. Кое-какъ отвоевали отъ смерти. Къ счастью, наткнулись на хорошаго врача, такой же фанатикъ, какъ и она — засѣлъ въ болотѣ и воображаетъ, что онъ тамъ невѣсть какое великое дѣло совершаетъ.

— Тетя, тебѣ не стыдно?!

— Нисколько. Ну, такъ онъ это. Говоритъ: хотите спасти племянницу, везите ее, не медля, на югъ. Здѣсь, все равно, умретъ. Успѣете довезти — поправится… Ну, Богъ помогъ.

Должно быть, ужъ за глупость ее жалѣетъ. И что вы думаете, встала на ноги, шести недѣль не прошло, уже собирается. Умна, а?..

Я весьма дипломатически выразилъ на лицѣ нѣчто неопредѣленное…

— Неужели вы въ самомъ дѣлѣ скоро уѣзжаете?

— Да я ужъ писала отцу Петру.

— А онъ тамъ остался?

— Еще бы! Онъ изъ настоящихъ. Онъ не уйдетъ. Могъ бы сколько разъ въ Петербургъ перебраться. Теперь бы вы, впрочемъ, многаго у насъ не узнали.

— Напримѣръ?

— Школа новая выстроена…

— Плакали твои денежки! — опять вмѣшалась тетка.

— Что жъ. Вы свои по курортамъ тратите, а я… У каждой особый вкусъ. Чайную завели.

— Что жъ вашъ кабатчикъ?

— Онъ погорѣлъ.

— Какъ такъ?

— Ужъ очень онъ въ голодное время донялъ крестьянъ… Ну, разсказываютъ, ночью спалили — все до тла. А на новый кабакъ приговору не даютъ.

— Ваши… болотники.

— Да… Вотъ вы говорите дѣло малое, да и того не справить. Однако — добились.

— Давай вамъ Богъ.

— Богъ за тѣхъ, кто хочетъ и умѣетъ хотѣть.

— Кстати о пожарѣ. Что съ Егоромъ?.. Сосланъ?

— Представьте, нѣтъ.

— Неужели оправдали?

— Даже и не совѣщались почти. От. Петръ и я были вызваны свидѣтелями. Ну, разумѣется, показали, какъ Егоръ ребенка изъ полымя вытащилъ. Все же онъ полтора года въ тюрьмѣ просидѣлъ…

— Теперь у васъ — и пьетъ опять.

— Въ томъ-то и дѣло — нѣтъ. Ушелъ въ монастырь на Валаамъ. Третій годъ послушникомъ тамъ. Его наши видѣли — передавали мнѣ… Страсть, говорятъ, строгій. Стеша — у о. Петра работаетъ. Многаго вы у насъ теперь бы не узнали. Молодежь подросла и на стариковъ совсѣмъ не похожа. Не ждутъ ни на водку, ни на чай. Подлости прежней нѣтъ. Правда, старики смущаются — шапокъ не ломаютъ и подобострастія никакого. Поклонится — и прочь. Зато съ ними можно на слово дѣло имѣть. Что сказалъ, то и сдѣлаетъ, не надуетъ. Порядокъ узнали — и грамотные. Читальню вотъ заведу. Въ чайной у меня кое-какіе изданія, и дешевыя газеты, и книги. Въ праздникъ — одна вслухъ, а другіе кругомъ и тихо, какъ въ церкви…

— Ну, а Ермошка? Помните: по примѣру прочихъ великихъ народовъ.

— Старшина? Онъ плохо кончилъ. Богъ наказалъ его… Теперь онъ, какъ Егоръ когда-то: пьянствуетъ, бушуетъ. Только тотъ честенъ былъ, а этого то и дѣло на воровствѣ накрываютъ. Жаль все-таки.

— Такъ до золотой медали ему и не удалось. Помните, какъ онъ восклицалъ тогда: господа вышняя власть, живъ не буду, своимъ зубамъ народъ въ клочья изорву, а получу золотую!..

Мы вмѣстѣ возвращались въ Венецію.

Было поздно. Яркая лунная ночь точно серебряный флеръ накинула на лагуны, каналы, дворцы и соборы великаго города. Заколдованными свѣтились балконы и окна. Торжественно и даже таинственно мелькали въ этомъ очарованномъ царствѣ гондолы, черныя съ черными гребцами… Гдѣ-то пѣли… Большая лодка вся въ пестрыхъ фонаряхъ тихо плыла по недвижной отражающей лунный блескъ влагѣ. Точно тоскуй о чемъ-то, вполголоса звучала оттуда скрипка и молодой женскій голосъ рыдалъ: vorrei morir… Анна Герасимовна заслушалась. Она оперлась на перила парохода и, кажется, вся ушла въ поэтическую сказку теплой и нѣжной адріатической ночи.

— И васъ не тянетъ остаться здѣсь?

Она оглянулась. Глаза ея точно еще сдѣлались глубже.

— Нѣтъ… Какъ праздникъ, на нѣсколько дней хорошо. Я, можетъ быть, и еще когда-нибудь пріѣду сюда. Но вѣдь вся жизнь не можетъ же состоять изъ одного праздника. Нужны и будни съ ихъ работой…'

Пароходъ подходилъ къ Riva Schiavone, издали площадь св. Марка и piazetta горѣли тысячами огней… Тамъ играла музыка и кругомъ, какъ море, волновалась шумная южная толпа…

Черезъ недѣлю мы провожали Анну Герасимовну.

Я помню ее, весело выглядывавшею въ окнѣ вагона. Щеки ея опять горѣли румянцемъ и глаза казались счастливыми…

— Праздникъ кончился! Пожелайте мнѣ отъ души силъ на будничную работу! — Это былъ ея послѣдній привѣтъ.

Что-то она теперь дѣлаетъ въ туманѣ и стужѣ далекаго, забытаго края?

Василій Немировичъ-Данченко.

"Міръ Божій", №№ 3—4, 1897