Ф. М. Достоевский. В забытых и неизвестных воспоминаниях современников
С.-Пб., «АНДРЕЕВ И СЫНОВЬЯ» 1993
Сын друга Достоевского поэта А. Н. Плещеева, писатель и театральный критик, Александр Алексеевич Плещеев (1858—1944) в эмиграции выпустил в Париже в 1931 г. книгу «Что вспомнилось (за 50 лет)», куда вошли и воспоминания «Встречи с Ф. М. Достоевским», предварительно напечатанные в 1929 г. в парижской газете «Возрождение».
…Сегодня хочется вспомнить о встречах с Ф. М. Достоевским и объединить отчасти то, что иногда, в виде недосказанных лоскутков, вкраплял в описание далекой жизни, отчасти то, что вспомнил теперь.
Достоевский заходил к моему отцу несколько раз и очень ласково относился ко всей нашей семье.
Должен сознаться, что Федор Михайлович, как близкий человек к моему отцу, говоривший с ним на «ты», и имя которого с раннего детства я слышал в семье, даже не представлялся мне таким «полубогом», каким он стал для меня позже. Вообще каждый литературный «полубог», при встрече с ним, казался мне самым обыкновенным человеком, благодаря свойственной русскому скромности и застенчивости.
Во второй половине 70-х годов мы жили в Петербурге, в Кузнечном переулке, в доме Рота, на втором дворе, в 3-м этаже. Лестница была довольно темная, освещенная двумя коптевшими керосиновыми лампами. Зимой тогда стояли суровые морозные дни. Однажды вечером, когда во всей квартире никого, кроме меня, не было, кто-то позвонил. Я вышел в переднюю и, отворив дверь, увидел пожилого человека, борода которого спряталась в воротник шубы.
— Алексей Николаевич дома? — спросил звонивший. Он тяжело дышал, потому что быстро поднялся по лестнице.
— Нет его дома! — отвечал я.
— А Елена Алексеевна? — он спросил о моей сестре.
— И ее нет, ушла с отцом.
— Я немножко отдохну у вас, дайте мне стул… Вы отцу скажите, что Достоевский заходил.
— Федор Михайлович, — извинился я, — простите! Не узнал вас…
Достоевский вошел в переднюю и сел на стул, не снимая шубы, а только распахнув ее. Я звал его в кабинет отца, не пошел. Отдохнув минут пять, Достоевский вынул из кармана маленький конверт и передал его мне.
— Передайте Алексею Николаевичу, тут деньги… он знает… Скажите, что приходил лично.
Мы пожали друг другу руки, я хотел проводить Федора Михайловича, так как лестница была от мороза скользкая и ее лишь изредка посыпали песком, но он остановил меня, сказав, что без шубы легко простудиться.
Достоевский принес отцу, в счет какого-то старого долга, 300 рублей, причем в приложенной к деньгам записочке писал, что «хвостик остается еще за ним».
Помнится, что в тяжелые дни жизни, как говорил мне отец, он посылал Федору Михайловичу какую-то сумму, которую тот, при изменившихся обстоятельствах, смог уплачивать ему.
Достоевский жил тогда в том же Кузнечном переулке, где жили мы, но в другой его части, ближе к Владимирской церкви.
О следующей моей встрече с Ф[едором] М[ихайловичем] у раскрытой могилы Некрасова, в Новодевичьем монастыре, когда Достоевский напутствовал поэта, я говорил в своих воспоминаниях о Некрасове («Возрождение» и «Сегодня»), а потому не останавливаюсь на ней1. Замечу лишь, что голос из толпы, подхваченный двумя-тремя единомышленниками, пытался возражать против слов Достоевского о Пушкине и крикнул, что Некрасов для нас выше байронистов Пушкина и Лермонтова2. Это замечание вовсе не носило характера того демонстративного протеста, в какой его пытались потом раздуть некоторые публицисты.
Незабываемыми живут в памяти моей проведенные в Москве дни во время пушкинских торжеств по случаю открытия памятника поэту, в июне 1880 года.
Из Петербурга вышел в Москву специальный поезд с приглашенными на торжества лицами и депутациями. Группа литераторов, помещавшаяся в одном из вагонов, рассуждала о значении предстоящего торжества и тут же, так сказать, в своей семье, было прочитано авторами несколько стихотворений, посвященных Пушкину, которые публика услышала потом в торжественном заседании Общества любителей российской словесности в Дворянском собрании.
Картина открытия памятника А. С. Пушкину на площади Страстного монастыря была величественна. Около самого памятника, еще затянутого парусиной, впереди группы писателей, представителей города Москвы, приглашенных депутаций и пр., стоял принц П. Г. Ольденбургский, а недалеко за ним, сын Пушкина, Александр Александрович, в мундире одного из гусарских полков. А. А. Пушкин, которого позднее я встречал много раз, конечно, был здесь центром внимания присутствовавших на открытии памятника. Черты его лица, нос, скулы — для нас, запечатлевших в памяти портретное изображение поэта, казалось оживленным повторением этих изображений.
Было сходство с отцом, сходство родственное, сыновнее, представлявшееся удивительным. Одно сознание, что перед памятником стоял сын Пушкина, необычайно усугубляло его, может быть, преувеличенное нами сходство.
В момент, когда спала пелена с памятника, из глаз А. А. Пушкина, на которого я упорно смотрел, покатились заметно сдерживаемые слезы… Знаете, когда человек от горя или с радости сдерживается, чтобы не заплакать, у него из глаз все-таки бегут одинокие слезы.
Кругом, впрочем, многие прослезились.
Да и немудрено. Был исторический праздник России, открытие памятника ее величайшему гению… Был к тому же литературный праздник, а такими нас не баловали.
Весь день толпа народа окружала памятник. Продавались изображения поэта на оловянных медалях, бюсты Пушкина, портреты, платки с его портретами и проч.
Как, однако, не был велик и трогателен момент открытия памятника Пушкину, но нигде так не захватило московское торжество наши сердца и души, как на торжественном заседании любителей российской словесности. Публика встречала И. С. Тургенева и Ф. М. Достоевского овациями, появление этих «полубогов» потрясло всю залу Дворянского собрания.
Речь Достоевского сделалась доминирующим событием пушкинского празднества. Не успевал Достоевский сказать двух-трех фраз, как его прерывал ураган криков и аплодисментов.
Федор Михайлович покачивал только головой в знак благодарности, как бы прося дать возможность продолжать. Повторялись эти овации в течение всей речи, прерывая ее бесконечное число раз.
Достоевский заговорил о Татьяне, о том, что положительный тип русской женщины подобной красоты в нашей художественной литературе почти не повторялся.
В это время Федор Михайлович словно запнулся: он взглянул в сторону, искал кого-то на эстраде и, заметив Тургенева, продолжал: «Кроме разве образа Лизы в „Дворянском гнезде“».
Опять ураган в зале, ураган по адресу Достоевского и Тургенева, который, однако, не принял это на свой счет.
Иван Сергеевич потупил голову, и потом его соседи рассказывали, что он старался незаметно утереть платком слезы на глазах.
А что было по окончании речи Достоевского — не опишешь. Федору Михайловичу, раскланивавшемуся минут двадцать с публикой, когда он возвратился в комнату для участвовавших в заседании, сделалось нехорошо, о чем объявили шумевшей публике.
Значительно позднее, после других выступлений, на эстраду вышел, если не ошибаюсь, Дмитрий Васильевич Григорович, не участвовавший в заседании. Он громко произнес:
— Федор Михайлович прощается с московским обществом.
Опять на эстраду медленно поднялся Достоевский, и повторилась едва ли не еще большая овация. Все стояли, кричали, шумели стульями, махали платками и бросились к эстраде.
Разумеется, многое улетучилось из моей памяти — это было так давно — но я говорю лишь о том, что ясно вспомнилось, и впечатление о чем живет в моей душе, полвека спустя.
В Москве я неоднократно встречал Федора Михайловича, в Лоскутной гостинице, где он, как и мой отец, останавливался. Управляющий этой гостиницей, Михаил Васильевич (кажется, не искажаю его имени) потом с гордостью часто вспоминал о Достоевском, говоря о нем как о «полубоге», с благоговением, и, как бы радуясь, что гостиница имела честь видеть его в своих стенах…
Припоминаю картину похорон Федора Михайловича, собравших несметную толпу народа. Гроб вынесли из подъезда дома в Кузнечном переулке больше старики — друзья Достоевского, среди них был мой отец, товарищ Федора Михайловича со времен дела Петрашевского.
По поводу похорон Федора Михайловича приведу сказанное мне камер-юнкером Ник. Мих. Безобразовым, состоявшим на службе в канцелярии М. Т. Лорис-Меликова и бывшим одно время в распоряжении А. А. Скальковского, управляющего канцелярией Верховной комиссии.
H. M. Безобразов, по распоряжению графа Лорис-Меликова, тотчас же после смерти писателя, ездил к вдове его выразить соболезнование и пожелание, чтобы похороны происходили на государственный счет. Вдова писателя, по словам Безобразова, возмутилась и категорически протестовала против этого. Безобразов уговаривал ее, прося исполнить желание графа Лорис-Меликова, со свойственным ему умом и тактом желавшего показать обществу, как правительство относилось к Достоевскому. Правительство, как говорили тогда, дипломатично желало использовать кончину Достоевского как симпатичный жест со своей стороны по адресу общественности. Чем все это кончилось — мне неизвестно.
— Вдова писателя, — говорил Безобразов, — отвечала ему даже довольно резким тоном.
Разговор между ними происходил будто бы после первой панихиды.
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьПечатается по газете «Возрождение», Париж, 1929, 7 ноября.
1 См. также: Плещеев А. А. 30-летие со дня смерти Некрасова. Воспоминания о Некрасове // Петербургская газета, 1907, 27 декабря, № 355.
2 См. об этом: Короленко В. Г. Похороны Некрасова и речь Достоевского на его могиле // Короленко В. Г. Собр. соч. Т. 6. М., 1953. С. 197—200; Плеханов Г. В. Похороны Некрасова // Плеханов Г. В. Литература и эстетика. Т. 2. М., 1958. С. 206—209.