Сементковский Р. И. Встречи и столкновения. И. А. Гончаров // И. А. Гончаров в воспоминаниях современников / Отв. ред. Н. К. Пиксанов. — Л.: Художеств. лит. Ленингр. отд-ние, 1969. — С. 81—85. — (Серия литературных мемуаров).
http://feb-web.ru/feb/gonchar/critics/gvs/gvs-081-.htm
Р. И. Сементковский
ВСТРЕЧИ И СТОЛКНОВЕНИЯ
И. А. ГОНЧАРОВ
У моего опекуна1 были три сестры: Екатерина, Елизавета и Мария, из них вторая, по мужу Жуковская, была матерью известного в свое время поэта, Александра Кирилловича Жуковского, писавшего под псевдонимом Бернет (о поэзии его Белинский выразился, что она «благоухает ароматным цветом прекрасной внутренней жизни»)2, а первая была бабкой Ивана Ивановича Льховского, в качестве переводчика совершившего вместе с Гончаровым кругосветное плавание на фрегате «Паллада»3 и напечатавшего свои путевые впечатления в том же «Морском сборнике» (1861 и 1862 годы)4.
Вот в доме этого Ивана Ивановича Льховского и его матери, вдовевшей уже тогда, я и встречал Гончарова. Они занимали казенную квартиру (Льховский управлял тогда типографией морского ведомства) в здании Адмиралтейства. Вход в квартиру Льховских был со стороны Зимнего дворца. Надо было открыть две тяжелые двери, выйти на затененную двумя стенами набережную засыпанной теперь уже канавки (нынешний Черноморский переулок), перейти мостик и открыть третью дверь, которая вела в квартиру Льховских. Здесь почти всегда царил таинственный полумрак, в самой квартире было много причудливых вещей, вывезенных Льховским с Дальнего Востока; сам хозяин, черный, высокий, худой, ходил дома в каком-то длиннополом одеянии, не то в халате, не то кимоно, и все это, понятно, сильно действовало на воображение шестнадцатилетнего гимназиста, каким я был тогда. Льховский редко удостаивал меня сколько-нибудь продолжительной беседы, но я не был в претензии, потому, во-первых, что он мне казался уж чересчур серьезным, а во-вторых, еще и потому, что за его пренебрежение с лихвой меня вознаграждала его мать, Елизавета Тимофеевна. Она меня почему-то сразу полюбила и не только охотно беседовала со мною, но и угощала меня на славу. Мне старуха также очень полюбилась, и я охотно бывал у нее по воскресным и праздничным дням (с нее я списал мать героя моей повести «Леонтина»).
Кроме меня, по воскресным и праздничным дням к Льховским иногда заходил и Гончаров. Он был тогда членом Главного управления по делам печати и редактором «Северной почты», — мужчина лет пятидесяти, небольшого роста, с пробритым подбородком, с начинавшими уже седеть густыми усами, бакенбардами и волосами, тщательно приглаженными. Костюм сидел на нем мешковато, но все было опрятно, только помню (я сам любил тогда пощеголять), что половинки воротника рубашки были постоянно у него плохо пригнаны и как-то беспорядочно расходились. Я успел уже прочесть «Обломова» очень внимательно, без ума влюбился в Ольгу, и меня занимал вопрос, который так сильно занимал впоследствии критиков, — не изобразил ли Гончаров в лице Обломова самого себя? Поэтому я с большим любопытством его разглядывал, даже изучал. И я сразу пришел к отрицательному ответу. Конечно, герой Ольги не мог быть таким молодым, как я, — в такого Ольга не могла влюбиться, но и к такому старику, как Гончаров, она не могла, конечно, воспылать страстью, и, стараясь отдать себе в этом отчет, я внимательнейшим образом присматривался и к его костюму, и к его манерам, и к его лицу. И тут-то меня кое-что смущало. Я невольно любовался его тонким, правильным, благородным носом, а главное — его глазами, умными, вдумчивыми и в то же время такими печальными, что самому вдруг грустно станет. В эти глаза Ольга, без сомнения, могла влюбиться и, пожалуй — помню, меня эта мысль самого тогда сильно поразила, — забыть об остальном. Мне так и хотелось подойти к Гончарову и сказать ему что-нибудь теплое, доброе, хорошее, чтобы он не был таким грустным и чтобы он не дошел до того, до чего дошел Обломов… Да, я Ольгу понимал!
Гончарову надо было, чтобы пройти в кабинет к Льховскому, миновать небольшую гостиную, в которой я обыкновенно заседал с Елизаветой Тимофеевной. Он считал долгом вежливости обменяться с нею несколькими словами, причем на ее приглашение сесть неизменно отвечал вопросом:
— А Иван Иванович дома?
Тот всегда оказывался дома, и Гончаров, отвесив почтительный поклон Елизавете Тимофеевне и дружелюбно кивнув мне, направлялся в кабинет к Ивану Ивановичу.
Что там происходило, или, точнее говоря, о чем там беседовали бывшие товарищи по кругосветному плаванию, я не знаю, но помню, когда дверь отворялась, чтобы пропустить горничную, приносившую Гончарову стакан сельтерской воды с вареньем, тщательно приготовленный самою старушкой, до меня доносились разные дальневосточные названия, свидетельствовавшие о том, что собеседники все еще предаются воспоминаниям о своем путешествии, о котором вообще часто говорилось в доме Льховских, доносился и ароматный дым манильских сигар, и я видел, как Гончаров неизменно полулежал на широком мягком диване, окружавшем кабинет, а высокая фигура самого Льховского виднелась у письменного стола, легко наклоненная к полулежавшему писателю. Затем дверь захлопывалась, и все исчезало. Гончаров обыкновенно уходил до обеда, или же я уходил раньше, так что я видел его только в то время, когда он проходил через гостиную, направляясь в кабинет Льховского. Краткие беседы, которые он вел с Льховской, проходя через гостиную, были так незначительны, что ни одна не осталась у меня в памяти; равным образом и вопросы, с которыми он иногда обращался ко мне, ничем не отличались от вопросов, с какими старшие обращаются к подросткам-мальчикам, так что и их я не запомнил, но один разговор Гончарова так врезался мне в память, что, вспоминая о нем, я как теперь вижу и комнату, в которой он происходил, и Елизавету Тимофеевну, и самого Гончарова.
Я забыл упомянуть, что Гончаров приводил к Ольховским неизменно свою собачку. Это был не то мохнатый пинчер, не то шпиц (я плохо тогда различал породы собак), во всяком случае, собака небольшая, мохнатая, чистенькая, с умными глазами. Она ни на шаг не отходила от своего хозяина, стояла около него, когда он стоял, ложилась, когда он садился, свертывалась калачиком, когда он вел продолжительную беседу; в кабинете у Льховского, когда дверь открывалась, я видел ее всегда мирно спавшую у ног своего хозяина, в гостиной она всегда была начеку, хотя признаков какого-нибудь беспокойства никогда не проявляла.
Когда Гончаров в это воскресенье вошел в гостиную, Елизавета Тимофеевна, лукаво взглянув на него исподлобья, спросила:
— Ой, не пора ли? Ведь и опоздать можно. Разговор, очевидно, касался темы, уже раньше между ними затронутой.
Улыбка, игравшая на подбородке Гончарова, исчезла, красивые его глаза стали печальными.
— Давно опоздал, Елизавета Тимофеевна, — ответил он.
— Мне, как женщине, виднее, — возразила Льховская, — но терять времени не следует.
По лицу Гончарова пробежала такая густая тень, что Елизавета Тимофеевна была озадачена — я это ясно видел, — а мне стало как-то жутко. Тень быстро сменилась печальною улыбкою, и Гончаров сказал, указывая на свою собачку:
— Вот верный друг! Он не изменит… не обидит.
И, словно устыдясь чего-то, он быстрее обыкновенного поклонился Елизавете Тимофеевне и исчез вместе с своей собачкой за дверью кабинета.
Елизавета Тимофеевна после его ухода сидела в задумчивости, а я не смел прерывать молчания.
Эта сценка навсегда запечатлелась в моей памяти, но особенно отчетливо я ее вспомнил лет семь спустя, когда, кончая курс в университете, дочитывал «Обрыв».
Я вспомнил тут сразу и Наденьку из «Обыкновенной истории», исключительно озабоченную тем, чтобы подцепить выгодного жениха, и безответную, хотя столь симпатичную Лизавету Александровну из того же романа, и Ольгу из «Обломова», умную, увлекательную Ольгу, но озабоченную единственно личным своим счастьем, и, наконец, вот эту Веру, с трагедией жизни которой я только что познакомился, то восторгаясь, то волнуясь до внутренней дрожи, то негодуя, — той трагедией жизни, которая вызывается борьбою между жаждою личного счастья и сознанием общественного долга. Могли ли пустые Наденьки, безответные Лизаветы Александровны, жаждавшие только личного счастья Ольги, еще не пришедшие к сознанию своего общественного долга Веры быть избранницами, подругами жизни того, кто так ясно, как Гончаров, сознал свой долг перед страною? Каждая строчка его произведений служила мне, теперь уже умственно окрепшему юноше, свидетельством возвышенности его общественных идеалов, — и легко ли человеку с таким возвышенным душевным строем найти себе товарища на всю жизнь, жену, призвание которой и состоит в том, чтобы быть если не единственным, то вернейшим другом своего мужа в лучших его помыслах и делах?
Теперь я уже не спрашивал себя, может ли Ольга влюбиться в Гончарова, я спрашивал себя, могут ли его героини сами оказаться достойными его любви, я проникался к нему чувством глубокого уважения, почти почитания, тем чувством, которым я был проникнут к только что утраченному мною моему опекуну (он умер в год появления «Обрыва»), также ставившему общественный долг, долг перед страною, выше всего, и жаждал и в то же время страшился принять на свои слабые плечи крупицу тяжелого, но и великого наследия поколений.
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьСементковский Ростислав Иванович (1846—1918) — писатель, публицист и литературный критик; сотрудник многих либеральных газет и журналов. По образованию юрист. В 1872—1876 годах — сотрудник «Нового времени», с 1897 года — редактор «Нивы».
Печатается по публикации в «Русской старине», 1912, № 11, стр. 264—268.
1 Стр. 81. Опекуном и воспитателем Р. И. Сементковского был генерал Иван Иванович Тутчек, участник (в чине капитана) Отечественной войны 1812 года и кампании 1813—1814 годов; затем (1835—1861) — военный комендант Варшавы.
2 Стр. 81. Отзыв этот высказан В. Г. Белинским о стихотворении Е. Бернета «Призрак» в рецензии на его поэму «Елена» (1838) (В. Г. Белинский, Полное собрание сочинений, т. II, изд-во АН СССР, М. 1953, стр. 412).
3 Стр. 81. И. И. Льховский не плавал с Гончаровым на фрегате «Паллада». В 1859 году с помощью Гончарова Льховский был определен на корвет «Рында», совершивший кругосветное плавание по маршруту, близкому фрегату «Паллада». Эта же ошибка повторяется Сементковским и на стр. 83.
4 Стр. 81. В «Морском сборнике» (№№ 1, 2, 11 за 1861 год) И. И. Льховским опубликован очерк «Сан-Франциско (Из заметок о кругосветном плавании)», в № 2 за 1862 год — очерк «Сандвичевы острова».