О. Забытый править
(Григорий Иванович Недетовский) править
Встреча править
I править
На 23 августа 186… года в село Рождественское назначен был, по маршруту, приезд местного архиерея.
Еще недели за две до этого события в рождественской причте началось сильное движение. В церкви закипела работа. Священник гусиным крылом смахивал с престола и жертвенника пыль, несколько раз вынимал из ковчега и тщательно пересматривал запасные дары, перекладывал с места на место метрические книги и т. д. Дьякон усердно чистил сосуды, Евангелие и выносил из алтаря лишние вещи. Дьячок и пономарь то терли суконками подсвечники и паникадила, а то, обернувши головы холстиной, мели пол и снимали по стенам паутину, причем засматривали в такие углы, в которые в обыкновенное время им и в голову не приходило заглянуть. Пономарь до того проникся стремлением к чистоте и опрятности, что даже смел сор с ведущих на колокольню лестниц и счистил с колоколов птичий помет. Кроме того, он позаботился заменить полусгнившие веревки у колоколов новыми, потому что, если, дескать, порвутся при владыке, так — беда! Навозившись вдоволь в церкви, клирики не сразу расходились но домам, а все шли прямо на речку и там омывались.
Но вымести, вычистить и привести в порядок церковь для рождественского причта не значило еще вполне приготовиться к приезду владыки.
Нужно было еще получше заняться собой: твердо-натвердо выучить «ставленую грамоту», катехизис и т. п. А тут — рабочая пора, в поле яровое перезрело, и время уже сеять рожь. Нужно было везде поспеть — и рождественский причт поспевал.
Дьякон Лука Иваныч и дьячок Филипп Гаврилыч с крюками на плечах идут в поле и беседуют:
— Тебе, Гаврилыч, хорошо: ты катехизис-то готовил в прошлые петровки, к празднику благо- чинного. Тебе теперь только слегка просмотреть его-- и довольно. А вот нас с попом благочинный-то не спрашивает, так и Филарета-то еще с того архиерейского приезда в руки не брал — вот уже третий год.
— Да, слегка, толкуйте! У меня память-то что решето: сейчас выучил, сейчас же все и просыпалось. Да и мудрен же этот Филарет, особливо тексты! Я думаю, и сам владыко-то не все их знает.
— Это, брат, не твое дело. А ты учи да отвечай, коли тебя спрашивают. Ты бы в школе-то получше учился да шел бы в академию; вот и не зубрил бы теперь, а ездил бы по епархии да других спрашивал.
— Ну, да ведь… Вот наш Потапыч — пономарь — учит «Начатки» и то говорит — трудно. Как же мы-то теперь — Филарета? а? да еще в этакую пору?
— Бог поможет как-нибудь. Я вот взял книгу с собой: поношу-поношу да и поучу; ан все дело-то впереди будет.
— Да и я тоже взял: все, думаю, текстик другой подгоню между дел.
Сказано — сделано. Дьякон пройдет рядов пять, положит крюк, подойдет к меже, напьется из кувшина квасу, сядет на разостланной подрясник и — ну зубрить. То же повторяется с буквальною точностию и на соседней полосе Гаврилыча.
— Что, Гаврилыч? — осведомляется отец дьякон у своего сподвижника. — Как у тебя идет?
— Плохо! — отзывается со своей межи Гаврилыч. — Все мучусь над одним текстом… Ничего не поделаешь, хоть брось!
— Ничего, ничего, брат! — ободряет отец дьякон. — Главное — веруй! Что Кирилл-то Иерусалимский говорит? «На вере основывается земледелие, ибо кто не верит тому, что соберет произросшие плоды, тот не станет сносить трудов».
— Да мало ли что! а поди-ка вот тут… Вон и поп в снопах с книгой сидит: видно, тоже лихо пришло. Недаром в эти дни он присмирел-то — словно шелковый стал. Почуял, знать, что и над ним начальство есть. Это ведь не с нами: болван да такой-сякой… Так-то вот, вникни… и узнаешь…
По диагонали дьяконской полосы проходит пошабашивший пономарь.
— Бог помочь!
— Спасибо. Овес кончил?
— Кончил.
— А «Начатки» кончил?
— Какое кончил! Ничего в голову не идет, хоть тресни! Только и знаю, что насчет икон… Зато уж так знаю, что хоть сейчас к ответу.
— Ну-ка, прочти.
Пономарь садится на межу и, откашлявшись, начинает: «Впрочем, сие правильное и святое икон почтение может быть обращено в порок идолослужения, когда кто к святым иконам все свое почтение привязывает и на их вещество надеется, не вознося ума и сердца к тому, что оные изображают».
— А где ж у тебя начало-то?
— Я это сейчас только позабыл, а то знал и начало.
— Ну, брат, вижу, что тебе гонка будет, — замечает отец дьякон.
— А кому ж она и не будет в этакое-то время? — возражает пономарь. — Мне-то, кажись, и бояться бы нечего: ведь ниже пономаря не съедешь, а оторопь так и забирает! Поди ты вот…
II править
Наступило наконец грозное 23 августа. С раннего утра клирики села Рождественской) были уже на ногах и в параде. Все они выкупались чуть не до свету; у всех сапоги были вымазаны салом; подрясники понадеты чистенькие; на шее повязаны белые коленкоровые косынки; волосы до глянцевитости намаслены были коровьим маслом. Пономарь ради торжественного случая распустил даже свою косу, дотоле постоянно закрученную в пучок.
В доме дьякона шла репетиция. Пономарь излагая свои «Начатки», а дьячок с отцом дьяконом «гоняли» друг друга по «пространному» катехизису. Вопросы предлагались сгоряча, без всякого внимания к связи речи. Например: «Покажите все сие из священного писания?» Или: «Почему оно нужно?» И вопрошаемый, не мудрствуя лукаво, спешил показать все сие из священного писания или объяснить, почему оно нужно.
Во время репетиции пришел в дом дьякона церковный староста, крестьянин соседней деревни, бойкий и разухабистый.
— Мир честной компании!.. Чего вы тут сидите? Владыко давно уж в церкви!
— Э, ну тебя совсем, Прохорыч, не мешай!
— Что, отцы духовные, попались, верно? Вот он вам, владыка-то, задаст! Особливо ІІотапычу… уж и будет ему на орехи! А ну-ка, скажет, вычитай мне «Помилуй мя боже…».
— Ох ты, храбрец! — отозвался пономарь. — У самого ведь тоже душа в пятки уйдет.
— У меня-то? Небось, брат. Мне что? По науке меня не спросят, а сумма у меня вся на виду: смотри, кто хочешь…
— Как это так?
— Да так. Вот ужо все будете дрожать, а я с владыкой в разговор войду. Моя упокойница матушка для своей памяти отказала сто рублей на решетки в церковь. Как только владыко-то в церковь, я сейчас в ноги: мол, ваше преосвященство! Хочу матушке торжество сделать — вот и все…
— Будет тебе! — ограничил оратора отец дьякон. — Ну-ка, Гаврилыч, — тропарь воскресен, глас пятый?
— «Светлую воскресения проповедь…» — затянул Гаврилыч.
— Попал! — осадил его отец дьякон. — Он тебе задаст светлую проповедь.
— Да! Что я? «Собезначальное слово» надо-то, а я — «светлую»! — поправился Гаврилыч.
Между тем староста, ища исхода своему игривому настроению, обратился к семинаристику, безмолвному свидетелю репетиции:
— Петруша! Ты, коли учишься, так учись по-настоящему, чтоб повыше куда забрать, а в причт не ходи: последнее дело… не стоит! Архиереем быть — ну, это так. А то этак-то вот мучиться?.. Тьфу! Мы — мужики, да и то никого не боимся.
Репетиция была прервана приходом сторожа, который возвестил, что батюшка велел всем сей- час — в церковь.
— Ну, братие, приде час! — сказал с глубоким вздохом дьякон и положил «Филарета» на божницу. — Вскую прискорбна еси, душа моя? Уповай на бога!..
— Оказия! — с испугом воскликнул дьячок. — Чем ближе дело подходит к владыке, тем пуще забываешь…
— Эх, кабы он меня об иконах! А то — боже упаси…-- в каком-то раздумье пробормотал пономарь.
— Ничего, отцы, не робейте: я подскажу, коли часом у вас чего недохватит! — острил неустрашимый Прохорыч.
— Скаль зубы-то! — мрачно проговорил дьякон и, перекрестившись, двинулся во главе процессии.
Вошедши в церковь, клирики еще раз подвергли все осмотру и приведению в порядок. Порядок в церкви был до такой степени надлежащий, что причту, по-видимому, ничего не оставалось делать по этой части. Тем не менее причт нашел-таки себе дело. Священник протер полой подрясника и без того чистое зеркало в алтаре; потянул ковер от престола к царским дверям; приподнял зачем-то с престола Евангелие и снова положил. Дьякон опрокинул вверх дном серебряный корчик на жертвеннике и снял с оконного переплета иссохший труп мухи. Дьячок ходил возле иконостаса и, водя пальцем но позолоте, удостоверялся, нет ли на ней пыли. Пономарь преусердно сколупывал ногтем воск с крышки октоиха и т. п.
Во все это время староста неподвижно стоял пред картиною, изображающею богача в пламени.
Кончив осмотр, причт сгруппировался на амвоне в кучку.
— Кажется, все как следует, — сказал священник.
— Нам-то кажется так, — заметил дьячок, — а ведь бог его знает: вдруг что-нибудь такое…
И дьячок взглянул вверх, под купол, как бы опасаясь, нет ли там чего подозрительного.
— Не облачиться ли нам теперь? — предложил священник. — Станем в притворе и будем ждать. Владыка подъедет, а мы тут и есть!..
— Чего же ждать? — возрази л дьякон. — Может быть, он еще не скоро. Мы лучше пойдем теперь за церковь да послушаем, где звонят: тогда и видно будет, скоро ли…
Причт вместе со старостой вышел за церковь на гору. С этой горы открывался вид за реку на весьма большое пространство, на котором можно было рассмотреть до восьми церквей. Выстроившись в ряд, рождественцы с напряженным вниманием смотрели вдаль и чутко прислушивались. В селе Прудках, верстах в четырех, раздался звон. Клирики вздрогнули, староста улыбнулся.
— Вон он, вон он где! — каким-то таинственный голосом проговорил дьячок.
Звон затих.
— Теперь, значит, началось там самое…-- продолжая дьячок. — Ух, издали страх берет!
Через несколько времени звон раздался снова, и все устремили глаза на пролегающую вдали, за рекой полевую дорогу, рассчитывая увидеть там владыку. Чтоб заслужить себе честь первого вестника, дьячок выступил шагов на десять вперед и зачем-то поднялся даже на цыпочки.
— Видите, видите — едет! — воскликнул он.
— Где?
— Да вон, вон: смотрите правей-то!
— Городи там еще, — строго проговорил свя- щенник, — это всего одна подвода, а если бы он-то ехал, так было бы три: впереди становой, за ним благочинный, а там уж и владыка — в карете.
Минут через десять дьячок снова закричал:
— Так вон же он, теперь уж, ей-богу, он! Три повозки, впереди низенькие, а позади высокая — значит, карета.
— Где? Что ты? — не без смущения спросил священник, увидавший подлинно три повозки, причем позади — высокую. — Отец дьякон! Нам теперь уж не того ли?..
— Да, может, он еще не к нам? — возразил дьякон.
— Нет, но всему, что к нам, — уверял священ- ник.
— Значит, мне сейчас на колокольню? — засуетился пономарь.
— Что вы, что вы! Где это вы видите владыку? — воскликнул наконец староста, доселе пристально смотревший вдаль из-под ладони. — Две повозки впереди — навоз везут, а высокая сзади — везут снопа, сейчас умереть — снопы!
Клирики еще посмотрели вдаль и убедились, что точно — навоз, снопы и ничего больше.
Прошел час, другой, третий, седьмой, восьмой — а владыки все нет. Несколько раз рождественцы отпирали и запирали церковь, несколько раз взлезали на колокольню, несколько раз выходили на гору — а владыки все нет. Стало наконец смеркаться. Голодные и трепетные, клирики, как тени, бродили по горе и все прислушивались. Звон, раздававшийся то в том, то в другом из ближайших сел, наконец совсем затих. Клирики чувствовали крайнюю усталость и дошли до совершенного отупения.
— Легче бы полосы две овса скосить, нежели вот так-то…-- упавшим голосом проговорил дьякон.
— Авось, бог даст, теперь скоро, — утешал священник, — того и жди, что вот подкатит.
Пономарь, отступивши несколько в сторону и приложивши палец к носу, шептал про себя: «Впрочем, сие правильное и святое икон почтение… икон почтение… почтение…» Тьфу! Господи, что же это такое? Все равно что не учил!
Затем, подойдя к дьячку и слегка ткнув его пальцем в плечо, вполголоса спрашивал:
— Гаврилыч! Аще случится полиелей…
— Отстань! — сердито перебил его Гаврилыч. — Что теперь за полиелей? Тут живот к си и не подвело, а он — полиелей! Теперь, брат, удобнее молчание. Я уж на отчаянную пошел: что будет — то будет.
К пономарю впопыхах подбегает жена.
— Что тебе?
— Да кобыла пропала… Скотину давно пригнали, а ее до сей поры нет. Искала, искала…
— Провались ты совсем с кобылой! Тут обзор, а она лезет!..
— Какой теперь обзор? Ночь на дворе. Владыка, стало быть, уж завтра…
— Ведь вот черт-баба, толкует свое! Уйди от греха, пока цела!
Пономариха пошла и забормотала:
— Я тебе не пойду теперь искать… Ищи сам, а то хоть и на корове езди — мне все равно…
Хоть бедной пономарихе и досталось, но ее появление на горе послужило чем-то вроде «deus et machina» [«Бог и машины» — развязка (лат.)] для затруднительного положения клириков. Ее слова: «Владыка, стало быть, уж завтра» — произвели на них* решительное действие.
— Видно, и вправду нам не дождаться ныне владыки, — сказал дьякон. — С какой стати ему ездить по ночам? Пойдемте-ка теперь спать, а завтра, бог даст, встанем пораньше и — прямо в церковь. Завтра, я думаю, он ранехонько припожалует.
Все с минуту помолчали.
— Что же, — решил наконец священник, — домой так домой; не всю же ночь нам торчать здесь!
— А что, если он как жених в полунощи? — возразил с некоторым колебанием пономарь. — Разойдемся, а он тут и есть!..
— Не приедет, это уж верно! — утверждая староста. — Прямое дело — заночевал где-нибудь.
— Э-эх, господи, господи, — размышляя дьячок, — думали нынче отмучиться, ан еще день маячить придется. Страх страхом, а опущение в работе-то какое!
— И не говори! — проговорил староста, махнув рукой. — Я вот за нынешний-то день бог знает чего не взял бы! Теперь у меня на постоялом дворе народу-то страсть. Нужен счет-расчет, а жена ничего не понимает. Вот владыка-то ваш что мне наделал! Вы, батюшка, позвольте мне на ночь домой сходить — посмотреть, что и как, а завтра я чуть свет верхом прискачу.
— Пойди, только смотри у меня…
— Да уж будьте покойны!
Все разошлись. Староста поспешил в свою деревню; пономарь, переодевшись, отправился отыскивать кобылу; дьячок уселся с женой на крыльце перевёсла вертеть, дьякон и священник залегли спать.
Прошло более полчаса с того времени, как наши клирики попрощались друг с другом и со старостой. Вдруг на площади, возле церковных до- мов, послышался топот тяжелых сапог и раздался хриплый, прерывистый крик: «Едет! Едет! Едет! Скорей в церковь!..»
— Где? — крикнул с крыльца дьячок и остолбенел с перевёслом в руках.
— Там… Иду, а он… навстречу… Лошадей — страсть!.. Шагом. А я по песку-то… в гору-то… Ох, смерть!..
Этот марафонский вестник был не кто иной, как староста.
Торжественный звон внезапно огласил уснувшее село и окрестности. Поднялось смятение. Бабы и девки, мужики и мальчишки, полураздетые и раздетые, густыми толпами повалили к церкви.
Пономарь, пораженный звоном версты за полторы от села, на лугу, чуть не умер от испуга. Сняв с себя сапоги и подхватив их под мышку, он пустился во все лопатки и в отчаянии причитал: «Так и есть — в полунощи! Пропал! Куда уж теперь иконы!.. Пресвятая богородица! Антоний и Феодосий! Детушки мои милые!»
В церкви между тем происходила страшная суматоха. Старосте насилу удалось осветить церковь. Второпях он несколько раз зажигал и несколько раз гасил свечи. Священник и дьякон, толкаясь друг о друга в темном алтаре, ощупью отыскивали свои облачения.
Собравшись кое-как, клирики (за исключением пономаря) выстроились наконец в притворе, откашлянулись и с трепетом ожидали великого момента. Вот послышался возле церкви топот копыт и стук колес… Священник крепко сжал в руке крест; дьякон судорожно замахал кадилом; дьячок поправил себе галстух и поднял глаза к небу. Экипаж остановился, и через минуту но ступеням паперти раздались тяжелые, медленные шаги. Народ расступился, и среди мертвой тишины дрожащие голоса затянули: «Достойно есть яко…»
— Стойте, стой! — прервал клириков густой бас полунощного жениха.
И клирики с удивлением увидели перед собой протодьякона.
— Владыка к вам — завтра, а сегодня он ночует у помещика Т.
Народ отхлынул от церкви и загалдел.
Наткнувшись за оградою на пономаря, мужики заговорили: «Вернись, Потапыч! Они там обознались: протодьякон с певчими приехал, а они за владыку почли. У страха глаза-то велики…»
— О-ох, господи! — простонал пономарь и в изнеможении прислонился к ограде.
— Что за «господи!». Там вон благочинный весь мокрый прискакал. Услыхамши наш звон-то, он хотел было тоже к владыке подоспеть — кинулся вброд да впотьмах-то чуть было не утонул. Во ведь как!..
III править
Утром следующего дня владыка действительно пожаловал в Рождественское и, пробывши в церкви часа полтора, уехал в другое село.
Скатилось бремя тяжелое, от сердца отлегло, языки развязались, почувствовался простор.
Священник, сидя с женой за чаем, изъяснял:
— Теперь подумаешь: ну чего я боялся? Все сошло по-надлежащему. Первое: из катехизиса попадались места самые хорошие. Второе: «ставленую» прочел твердо и без ошибок. Только одно слово он мне поправил; я прочел: «От самого великого архиерея», а он говорит: «От самаго»… Опять же вот это… У вас, говорит, на иконе пророка Ильи кони очень толсты нарисованы. А я взял смелость да и пошутил… Усмехнулся и — ничего… Одно слово, попадья, жди скуфьи — и конец делу! А то — бояться! Смешно даже…
Дьякон позвал к себе дьячка и пономаря с женами — поделиться и вкупе утешиться. На столе красовались самовар, графин водки и т. п.
— Вот и проводили! — возгласил пономарь. — Долго ждали, да скоро расстались: приехал, про- слушал и — марш! А не спросил, как мы тут живем, треплемся, горемычем…
— Вишь ведь чего захотел! — ироническим тоном заметил дьякон. — Напрасно владыка не растрял с тобой почтение: мол, как вы поживаете, Максим Потапыч? Супруга ваша здорова ли? Может быть, тебе хотелось еще, чтобы он с тобой водочки выпил? А? Ха-ха-ха-ха!
Хозяин и гости вслед за тем выпили.
— А ты благодари господа, — продолжал дьякон, утерши губы рукавом, — что обзор-то благополучно сошел.
— Да это уж само собой: великая милость божия! Ведь надо ж было спросить меня об иконах!
Верно, ангел-хранитель шепнул… либо детишки умолили. Только что Гаврилыч кончил «ставленую», он сейчас — ко мне: а как, говорит, нужно думать о почитании икон? Господи, боже мой! Ровно бы я тут сто рублей нашел: всякий страх потерял! Ведь как я выручился на этих иконах-то!
— А как было он ко мне за «иже на всякое время-то» придрался! — возгласил дьячок. — У-у, боже мой! Разве, говорит, многоутробне? Многоблагоутробне! Дурак! — говорит. А потом и ничего — обошелся.
Дьяконица, дьячиха и пономариха, отделившись от мужьев в угол, толковали:
— Мой то-то испугался-то давча — страх! Он и так всегда бледен, а тут еще надел белый стихарь, да струсил-то… ровно бы вот полотно белое стоит! Кабы меня так-то на экзамен: кажись, так бы и обмер!
— Экзамен! Тут только посмотреть да послушать — и то страсть. Я давча какого страху-то набралась! После «многолетия» вошли это они к владыке в алтарь. Думаю: что-то будет? Вдруг слышу, мой затянул: «Господи воззвах»… Голос-то у него дрожит, а владыка там что-то таково строго: то-то-то-то-то… Так у меня коленки и подсеклись!
— Это все ничего, слава богу. Мне-то вот горе какое: святительского благословения получить не пришлось. Идет он, батюшка, по церкви да бла- гословляет, идет да благословляет. Взяла я свою Машутку за руку, кое-как протолкнулась к нему сквозь народ и только было хотела… Откуда ни возьмись кузнечиха! Так и сует меня локтями, так, сволочь, и сует! Я, этак, хочу с правой стороны — и она с правой; я с левой — и она с левой. Так до самой паперти и толклись. Благословил он тут кузнечиху — да и в карету. Так я и не сподобилась. Вот ведь горе какое… А все кузнечиха окаянная!
— По-настоящему, — рассуждал между тем дьякон, — староста какое угощение-то теперь дол- жен бы сделать! А он вот домой улизнул. Да еще давча какую штуку отмочил: у вас, говорит, что у баб, только волос долог, а на расправу-то, говорит, вы жидки. Каков? Носится с своими решетками и хвалится, что никого не боится, а кто вчера кутерьму поднял? Он же ведь, животное!
— А как ты, Потаныч, вчера с лугу-то на своих на двоих скакал? — острил заметно подгулявший дьячок.
— Век не забыть! — воскликнул пономарь. — Дух захватило, совсем было карачун задал.
— Дух захватило… Эх ты, слабость! — упрек- нул дьячок.
— Эх ты, крепость! — передразнил пономарь. — Сам мухи не раздавит, а ведь туда же…
— Я-то? — вскричал дьячок. — Да я таких, как ты-то, десяток расшибу!
— Э!
— Вот тебе «э»! Хочешь?
Дьячок встал из-за стола и поднял кулак.
— А вот мы сейчас сделаем пробу твоей силе, — вметался дьякон, — коли раздавишь в руках сырое яйцо поперек — значит, силач.
— Да не раздавит, где ж ему! — подзадоривая пономарь.
— Раздавлю!
— Не раздавишь!
— Совсем с курицей раздавлю! — горячился силач.
Принесли сырое яйцо и вручили дьячку. Он выступил на средину комнаты, взял яйцо поперек между ладонями и, стиснув зубы, изо всей мочи сдавил его. Яйцо треснуло, желток потек по поле подрясника, мокрая скорлупа пристала к рукам.
— Что ты, изверг, сделал с подрясником-то? — вскрикнула дьячиха.
— Ничего, ничего, — бормотал дьячок, растопырив руки и посматривая на подрясник.
Вертевшаяся в комнате собачонка подбежала к дьячку, обнюхала его — и ну слизывать желток с подрясника.
— И лизаху… и лизаху его… и лизаху его пси! — едва мог выговорить дьякон, заливаясь со смеху и показывая пальцем на дьячка.
— А посему выпьем вси! — срифмовал пономарь.
Сильные и слабые примирились, и выпивка пошла своим чередом.
Было уже часов десять ночи. Все село спало крепким сном, а в доме дьякона все еще светился огонь, и дьячок все продолжая возглашать: «Господину нашему, преосвященнейшему… с богохранимою его паствою мно-о-о-гая ле-е-е-е-ета-а!..»
Примечания
«Встреча»
править
Впервые: Вестник Европы. — 1875. — № 6. — С. 739—750.
Г. И. Недетовский писал А. Н. Пыпину по поводу этого рассказа: «Названия сел и имена действующих лиц <…> вымышленные, но в основании рассказа лежат действительные факты, преувеличений — ни капли». — ИРЛИ, ф. 293, оп. 4, ед. хр. 33. В редакции «Вестника Европы» это произведение вызвало наибольшие цензурные опасения. М. М. Стасюлевич писал автору рассказа 5 октября 1874 г.: «…я лучше подожду, когда Вы пришлете мне что-нибудь из обещанного, а „Встречу“ я отложу для более благоприятного времени». — ГАВО, ф. 189, оп. 1, ед. хр. 3, л. 16. Г. И. Недетовский в период публикации рассказа тревожился: «…могут ли меня распечь архиереи за „Встречу“, если ей удастся пройти?» — ИРЛИ, ф. 293, оп. 1, ед. хр. 966, л. 14.
Тексты печатаются по изданию: Забытый О. Рассказы. Очерки. Отрывок из повести. — Воронеж: Центрально-Черноземное кн. изд-во, 1982.