Вслед за войной (Кондурушкин)/Первые дни
| Вслед за войной — Первые дни | Ближе и ближе… → |
| Дата создания: Петроград, 24 апреля 1915 года. Источник: Кондурушкин С. С. Вслед за войной. — Пг.: Издательское товарищество писателей, 1915. — С. 7. |
Июль 1914 года жил я на Кавказе, в Теберде. Прелестное лесистое ущелье, синяя крышка неба, сверкающие ледники Аманауса, шум Теберды и дикая лень карачаевского народа. Ясный покой, звонкие утра и задумчивые голубые вечера.
Газеты приходили раз и два в неделю, но их не хотелось читать. В России, Европе и почти во всём мире была тишина: спокойное творческое напряжение работы сотен миллионов, отдых и лень тысяч. Никто не ждал грозных событий именно в те дни. Уж одно это свидетельствует, что, подготовляясь вообще, великая война вызвана именно в настоящий исторический момент злой волей одного правительства.
Так мало в те дни ожидали войну, что даже невероятное требование Австрии, предъявленное Сербскому королевству, не обеспокоило: думалось — как-нибудь обойдётся! Не может быть, чтобы в такой мировой тишине разразилась военная буря!.. Но вот девятнадцатого июля в Теберду пришло известие о всеобщей мобилизации в России. Говорили, повторяли, но никто не хотел верить. Двадцатого определённо стало известно, что Австрия объявила Сербии войну, и Россия мобилизует сполна всю армию. Волновались, но скорее волнением любопытства: что-то будет? Двадцать первого июля с утра узнали мы ошеломляющую новость: Германия объявила войну России.
Все люди в России, старые и молодые, будут до смерти помнить эти дни. Думаю, что такого чувства русское общество не переживало со времени войны 1812 года: чувство особой жути, личного ничтожества и готовность на борьбу и смерть за отечество. Во время японской войны не было и тени такого настроения, и никто не почувствовал тогда: вот отечество в опасности! Происходила война где-то на расстоянии восьми тысяч вёрст от столиц. Здесь величайшее в мире побоище произойдёт на пороге нашего дома. Призывается запас за семнадцать лет. Каждый обыватель простым арифметическим вычислением узнавал, что это составит около шести миллионов штыков. Одно народное море пойдёт на другое народное море. Битва небывалая на земном шаре. Верховным главнокомандующим назначен великий князь Николай Николаевич. Государь выехал в действующую армию. Войска стягиваются к линии Брест-Литовск—Ивангород. Виленский округ не мобилизован. Польша остаётся пока открытой, может быть как поле близкой битвы…
Вот какие вести приходили к нам одна за другой. Воображение не охватывало размеров грядущих событий. Газеты прибывали из столиц спустя пять-шесть дней; читали их с бесплодной жадностью. Многие выходили на дорогу, расспрашивали проезжих из Баталпашинска, со станции Невинномысской. Рады были простому казаку, жадно слушали его наивные слова, терпеливо ждали, пока он ворочал тяжёлыми жерновами мысли.
Теберда быстро пустела. Всесильный государственный именной и цифровой аппарат нащупывал людей даже в глухом ущелье Кавказа, под ледниками Аманауса. Скакали гонцы, привозили телеграммы врачам, профессорам, инженерам, прокурорам — на войну! Остановилось всякое частное движение по железной дороге; неправильно ходила почта; первые дни телеграф не принимал частных телеграмм. Было такое впечатление, что вокруг нас останавливается, бесшумно рушится обычная жизнь, налаженная веками; в свои права вступает война. Тревожны стали в горах гулкие ночные выстрелы, и ровный шум светлой Теберды уже не мог строить мысли на вопросы далёкие. Сегодняшнее волновало, и ничто, кроме сегодняшнего, не казалось значительным.
Я не вспоминаю здесь нелепые слухи, которые приползали к нам на горные высоты по долинам Кавказа. Были лишь правдоподобны ожидания, что в первые же дни войны и Турция выступит на стороне Германии. Прибрежные и внутренние курорты Кавказа быстро пустели. И только одним утешались в эти жуткие новизной и ожиданиями дни, что война окончится скоро: месяца три — не больше. Казалось невозможным, чтобы при таких количествах войск, при таких орудиях истребления более трёх-четырёх месяцев могла продолжаться война. Потом я узнал, что наше обывательское мнение совпадало с мнениями многих образованных в военном деле людей, и всё это оказалось неверно. Так полна неожиданностями эта великая борьба народов.
Тексты манифестов, правительственных распоряжений приходили в Теберду вслед за слухами и уже не сообщали ничего нового. Они только утверждали эти слухи. Но в торжественной краткости их слога самые события представлялись новыми, возбуждали новую тревогу и новые порывы к борьбе. Тянуло в столицу, где каждый час можно знать, что творится на свете. Но в те дни было безрассудно пускаться с семьёй без повелительной необходимости в далёкую дорогу. Даже по военным обстоятельствам люди-одиночки с трудом находили себе в поездах место.
Поздно ночью 27 июля к нашей соседке-дачнице приехал муж, призванный на войну. Всей дачей послали просить его сообщить, что известно нового. Он прислал номера местных газет от 25—26 июля. На террасе, при свете лампы мы сгрудились за столом, человек двадцать в возрасте от восьми до шестидесяти лет: чиновники, студенты, дети, профессора, врачи. Перебрали несколько чтецов, пока остановилось на одном, который читал выразительнее, яснее и громче всех. Читали: Англия объявила войну Германии; германцы вторглись в Бельгию; русские перешли границу Германии; первые пленные в Варшаве; у берегов Африки французские суда встретились с германскими крейсерами и нанесли им урон; Италия нейтральна… Может быть по своему понимая странные слова, — нейтралитет, крейсера, граница, пленные, морской бой, — и, вероятно, ещё живее взрослых воспринимая жуткую сущность великих на земле событий, девятилетняя девочка слушала и, прижавшись ко мне, вся дрожала мелкой дрожью.
— Что с тобой?
Она не могла раскрыть рта — стучали зубы. Заплакала, жалуясь на холод. И, когда засыпала, сквозь слёзы бранила злые народы за то, что делают войну…
С такими переживаниями в детстве совсем иными вырастут молодые поколения наших дней. Да и в душе взрослых сразу другим предстал человеческий мир. Даже прелесть гор, лесистых склонов, каменных вершин, сверкающих ледников, звон голосов в ущелье — всё по новому воспринималось потревоженной душой.
31 июля, возвратившись с прогулки, узнал я, что на моё имя привезли с ближайшей телеграфной станции (50 в.) телеграмму. Уж вся дача знала её содержание: это газета «Речь» предлагала мне ехать на войну. Со мной стали обращаться как с человеком, доживающим последние дни: ласково-печально.
Из Теберды на Кисловодск выехали мы 2 августа. Первый день до аула Мариинского, второй — до Кисловодска. Ехали на линейках. Светлые воды Теберды, мутная Кубань, зелёные цветистые поляны, хрустальные звоны горных источников, тепло, благоуханье, тишина и сверкающие на солнце снежные высоты кругом. А утром с двухвёрстной высоты Мариинского перевала открылся вид на главную цепь Кавказских гор, от Эльбруса до Чёрного моря. Перед нами на двести вёрст протянулся изорванной лентой снеговых вершин, чётко и колюче вылепленный из лавы горный кряж. Двумя круглыми белыми головами Эльбрус подпирал молочно-голубые небеса. Синее, зелёное, сверкающая белизна, прозрачное стекло безмерных далей… Прекрасное очарование! Но сознание, что в этом удивительном мире началась война, как тёмное чудовище на дне прозрачного озера лежало в глубине души, изредка колыхало и темнило светлые впечатления бытия.
По дороге до самого Кисловодска ничто о войне не напоминало. Мирный Карачай, свободный от солдатчины, безмятежно ползал со стадами по склонам гор. Дымились ароматным дымом тихие аулы. Но уютный и в это время года, обыкновенно, полный народом Кисловодск был почти пустой. На станции Минеральные Воды война уже стала близкой. Погромыхивая буферами, тянулись на север одна за другой длинные цепи солдатских поездов. Вслед поездам выли и причитали бабы, ослабевшие от горя валились друг другу на груди:
«Да он та у меня был хорошенький! Да он та был лю-би-и-имай!..»
В почтовом поезде места брались штурмом. Были счастливы, если с билетом первого класса попадали в третий. В Ростове-на-Дону ещё теснее. Женщины бросали через окна на диваны детей, а сами бледные лезли в окна; люди плакали, дрались, кричали, охваченные истерикой общей тревоги. Двое суток до Москвы в два ряда стояли в коридорах вагонов, и только за Москвой стало просторнее и свободнее.
В армиях всех стран соблюдалась полная тайна в распределении, передвижении и устройстве войсковых частей, и военные корреспонденты в места военных действий в начале войны не допускались. В главном штабе полковник, ведающий делами печати, сказал мне, что до сих пор неизвестно, будут ли вообще допущены военные корреспонденты, а если допущены, то на каких условиях. Он даже не мог сказать, с какой черты начинается запрещённое для сторонних наблюдателей место.
— А можно ли ехать в Варшаву?
— Не знаю… Попробуйте!
Пришлось выждать первые недели всеобщего возбуждения, подозрительности и тревоги.
Петроград (до 19 августа ещё Петербург) жил в фантастике жутких своей краткостью сообщений штаба верховного главнокомандующего. Удачи-неудачи как жар и холод великой общенародной лихорадки посменно мучили душу. Удачное и быстрое наше вступление в Восточную Пруссию и — австрийцы под Люблином; несчастье под Сольдау и — взятие Львова… Наконец безграничное изумление, ужас, негодование всей Европы по поводу суровых и жестоких приёмов ведения германцами войны.
В те дни, казалось, все силы души человеческой были направлены на то, чтобы представить себе, как совершается дело войны? Рассказы раненых солдат печатались и читались как откровение. Кто в те дни не перечитал «Войну и Мир» Л. Н. Толстого?! Люди склонны были верить легендам и сомневались в фактах; мучительно хотелось найти потерянную меру действительности.
Для меня в те дни вопрос о военной обстановке имел не только художественный, но ближайшим образом и житейский интерес — как собраться на войну? Я слышал, что многие писатели предполагали ехать на войну и только ждали разрешения или выяснения обстоятельств войны. Ближайших из них я видел тогда же, это А. И. Куприн и В. И. Немирович-Данченко (оба — от «Русского слова»). Особенно интересна была беседа с В. И. Немировичем-Данченко. Он участвовал в трёх войнах и боевую обстановку знает хорошо. В. И. показывал мне свои снаряжения: вьюки, одежду, обувь, бельё, сумки, седло и др. вещи, какое-то им самим придуманное пальто: два меха и прослойка из брезента, ни за что не промокнет! Впрочем, сам он отмечал, что война здесь происходит в местах населённых и богатых, и больших лишений испытывать не придётся. Даже в Маньчжурии он всегда находил себе крытый ночлег…
В конце августа, не дождавшись разрешения от главного штаба, я выехал в Варшаву.