Вслед за войной (Кондурушкин)/За ранеными/ДО
Текст содержит цитаты, источник которых не указан. |
| ← Покоренный городъ | Вслѣдъ за войной — За ранеными | Густавъ и Ѳедоръ → |
| Источникъ: Кондурушкинъ С. С. Вслѣдъ за войной. — Пг.: Издательское товарищество писателей, 1915. — С. 214. |
I
правитьНѣсколько дней я провелъ въ Львовѣ, знакомясь съ городомъ и людьми. Городъ жилъ тревожно. Тысячи русскихъ бѣглецовъ съ Карпатъ, сотни разбитыхъ австрійцами «за русскія убѣжденія» семей священниковъ, учителей, адвокатовъ, судей искали себѣ здѣсь пріюта и помощи. Громадное зданіе «Русскаго Народнаго Дома» всегда было полно людьми. Только въ одномъ Львовѣ до двадцати тысячъ чиновниковъ австрійской службы остались безъ мѣстъ; многіе терпѣли нужду. А около города, по широкому полукругу, отъ Тарнова до Черновицъ, горѣла война, принося каждый день новыя тревоги, надежды, ожиданія. Мнѣ надо было проѣхать ближе къ Карпатамъ.
Пятаго февраля, возвратившись изъ города въ гостиницу, я получилъ изъ канцеляріи главноуполномоченнаго общедворянской организаціи письмо, въ коемъ — увѣдомленіе: военно-санитарный поѣздъ номеръ восемь назначенъ по направленію ст. Санокъ и отойдетъ съ главнаго вокзала около двухъ часовъ дня. Было безъ пяти минутъ два. Охватило чувство досады: вѣроятно, я уже опоздалъ! Но все-таки быстро собрался и поѣхалъ.
Можетъ быть, мнѣ такъ казалось, но въ эти часы улицы Львова, освѣщаемыя между двухъ облаковъ желтымъ солнцемъ, были полны движенія, и трамвай неоднократно долженъ былъ стоять. Мое нетерпѣніе возрастало.
Минутъ на пять вагонъ задержался стадомъ быковъ. Оно медленно двигалось во всю ширину улицы, пошевеливая кустарникомъ роговъ. Иногда въ уровень съ окномъ вагона поднимался большой черный глазъ, ярко отражающій въ зеркальной глубинѣ узорную линію домовъ, цвѣтной вагонъ, экипажи, текучую толпу и синеву неба въ пятнахъ облаковъ. И именно при видѣ этого холоднаго и яснаго зеркальнаго отраженія въ бычьемъ глазу поневолѣ думалось о томъ, что это идутъ милліоны «порцій» для милліоновъ людей въ горахъ и окопахъ.
Потомъ дорогу запрудили подводы съ дровами въ военныхъ телѣгахъ. Но на возахъ сидѣли галиційскіе мужики; изъ-подъ толстыхъ шапокъ они выглядывали на вагонъ такимъ же безсмысленнымъ, бычьимъ взглядомъ, тянулись непрерывной цѣпью, пока полицейскій не разорвалъ эту цѣпь и не далъ вагону проѣхать. Наконецъ, почти на десять минутъ остановила на улицѣ всякое движеніе колонна войскъ…
Былъ я нетерпѣливъ, но и въ настроеніи торопливости обратилъ невольное вниманіе на сосѣдей въ вагонѣ. Противъ меня сидѣли трое: молодой поручикъ и двѣ женщины по обѣ стороны. Одна съ лицомъ бѣло-розовымъ — жена офицера. Вся она горѣла, вспыхивало румянцемъ лицо и гасло; кончиками розовыхъ пальцевъ по дѣтски брала ременный шнурокъ мужнина револьвера и слегка крутила, какъ бы тѣмъ лаская мужа. Почти постоянно смѣялась нервно-радостнымъ смѣхомъ и объясняла, что смѣется выговору польскихъ словъ, красивымъ домамъ, вчерашнему пріѣзду въ городъ и поискамъ гостиницы… А въ сущности смѣялась отъ радости своей, вся склоняясь къ мужу и заглядывала въ глаза. Другая сидѣла въ углу, задумчиво сжала губы — сестра офицера. Она молчала, не смотрѣла на брата, но, чувствовалось, думаетъ о немъ, слушаетъ радостный лепетъ невѣстки, рада ей и брату, но вмѣстѣ съ радостью есть у ней своя постоянная печаль. Юный офицеръ съ лицомъ серьезнымъ и скромнымъ сидѣлъ межъ ними, поочередно склоняясь къ одной и другой, больше къ сестрѣ, чѣмъ къ женѣ. На сестру смотрѣлъ прямо и просто, жену же видѣлъ боковымъ взглядомъ, точно стѣснялся посмотрѣть при людяхъ яснѣе. Чувствовалъ, какъ она горитъ огнемъ улыбки и румянца, какъ нѣжно крутитъ ремешокъ револьвера, и старался придать своему лицу безразличное выраженіе. Было въ его лицѣ мужественное и дѣтское одновременно: круто изогнутая линія пухлыхъ губъ, потемнѣвшая на морозѣ и вѣтру кожа продолговатаго и безусаго лица.
Съ перваго взгляда я еле призналъ въ немъ офицера — до того вся одежда его походила на солдатскую. Настоящаго солдатскаго сукна смятая шинель, того же сукна погоны, чуть замѣтная дорожка по погону; звѣздочки цвѣта сукна. Даже петлицы на воротникѣ и картузъ — все было какъ у солдата, за пять саженъ отличить трудно. Это онѣ обѣ, жена и сестра, собирая на войну, какъ природа бабочку, хотѣли укрыть въ солдатской стихіи своего Сережу (а его Сережей звали). И искусно сдѣлали! Я еще не видѣлъ другого офицера, который бы столь мало отличался отъ солдата всѣмъ видомъ своей одежды. Можетъ быть, онѣ даже нарочно мяли тогда упругое, новое сукно, затирали голубыя петлицы и картузъ купили совсѣмъ солдатскій, садились на него, затаскали, запылили.
— Ахъ, Сереженька, хоть и не такъ красиво, да только бы ты живой вернулся!..
Сережа тогда немного спорилъ, говорилъ: «Ну, вотъ глупости!» Но втайнѣ соглашался и благодарилъ.
И вотъ черезъ шесть мѣсяцевъ войны онѣ пріѣхали къ нему въ Львовъ откуда-то изъ средней Россіи (это по разговору понятно) и ужъ завтра уѣзжаютъ обратно, а теперь ѣдутъ на вокзалъ справиться о поѣздахъ и билетахъ.
— Что ты молчишь? — тихо спросилъ сестру офицеръ.
— О чемъ же мнѣ говорить! — отвѣтила она однѣми губами.
Но потомъ изъ деликатности поговорила о нетопленой комнатѣ въ гостиницѣ, даже улыбнулась:
— Такъ, видно, уѣду и не согрѣю комнату въ этомъ вашемъ Львовѣ. Ахъ, ужъ, ну его! Чужой какой-то!..
Профессоръ Ж. встрѣтилъ меня у подъѣзда вокзала извѣстіемъ, что поѣздъ не только не отошелъ, но даже, кажется, не поданъ на главный вокзалъ и, вообще, времени у насъ до отхода достаточно. Чувство напряженной торопливости смѣнилось состояніемъ благодушнаго покоя. Можно сдѣлать все не спѣша.
Почти всѣ мѣста громаднаго зала перваго класса заняты. Ѣли, пили, стучали посудой. Было душно, накурено и пахло щами. Бѣгали въ тѣсныхъ проходахъ межъ столами маленькіе усталые лакеи и у противоположной стѣны, сквозь туманъ табачнаго дыма, пыли и испареній еле виденъ за буфетомъ маленькій хозяинъ.
Платформа выше вокзала, подъ желѣзно-стеклянными сводами. Изъ подземнаго хода подъ своды выводятъ лѣстницы съ надписями: на Станиславовъ, на Самборъ, на Перемышль, на Раву Русскую… Своды столь велики, что, казалось, подъ ними, какъ подъ небомъ, ходятъ тучи и на широкія поля платформъ можетъ падать здѣшній дождь.
Подъ сводами стояли три поѣзда — маленькія тонкія гусеницы на асфальтовыхъ поляхъ. Бѣгали совсѣмъ ужъ маленькіе люди, но голоса ихъ звонки, почти громоподобны. Кто-то, видимо, тѣшился этой звучностью и переливчато кричалъ:
— И-а-о-о!
Которая изъ этихъ козявокъ такъ гулко шумитъ, разобрать невозможно. Звонко и устало пыхтѣлъ паровозъ.
Санитарный поѣздъ номеръ восемь стоялъ на седьмомъ пути. Длинный рядъ выкрашенныхъ сѣрой «боевой» краской вагоновъ: четвертый классъ и теплушки. Точно пятна крови на каждомъ вагонѣ, красные кресты. Около нѣкоторыхъ вагоновъ виднѣлись фигуры санитаровъ. Въ короткой кацавейкѣ поверхъ рясы, засунувъ руки въ рукава, нахохлившись стоялъ чернобородый монахъ. Уполномоченный поѣзда, генералъ В., отдавалъ спѣшныя распоряженія.
— Пожалуйте въ этотъ вагонъ!.. Вотъ я васъ познакомлю съ нашимъ старшимъ врачемъ… Калистратъ Петровичъ, будьте любезны, покажите отдѣленіе!.. Опоздали мы, ничего не подѣлаете, не отъ насъ зависитъ. Часа черезъ два выѣдемъ, не раньше!..
Вагонъ четвертаго класса отдѣланъ чисто, раздѣленъ на пять отдѣленій. Въ первомъ — мы съ профессоромъ, въ слѣдующемъ — врачъ изъ Санока, потомъ канцелярія, помѣщеніе генерала, старшаго врача. По концамъ вагоновъ топились печки, было жарко, пахло горячей клеенкой и тонкимъ ароматомъ чистой карболки и духовъ.
Профессоръ любитъ путешествовать. Въ путешествіяхъ онъ провелъ значительную часть жизни. Отъ удобнаго помѣщенія приходитъ въ счастливое настроеніе и радостно говоритъ:
— Вѣдь гоже, товарищъ! А? Чего вы хотите, дорогой мой, война! Какъ по вашему?
Когда мы выѣзжали изъ Львова, гасла надъ снѣжной равниной красная заря. Съ облегченнымъ и усталымъ отъ хлопотъ видомъ прошелъ въ свое отдѣленіе генералъ. Мечтательно курилъ у окна, слегка пожевывая дымъ, докторъ и сестры проходили изъ своего вагона черезъ нашъ въ столовую на чай.
Постукивали колеса вагоновъ. За окнами тянулись освѣщенныя мутной горбушкой луны ледяныя поля, изрытыя окопами. Въ вагонѣ тепло, отдѣленія освѣщены. Теперь въ поѣздѣ время отдыха, поѣздъ пустой. Но какъ будто еще никто не увѣрился въ отдыхѣ, ходятъ всѣ безпокойны.
Въ канцеляріи стоитъ свѣчка подъ розовымъ колпачкомъ. Секретарь въ отпускѣ и вмѣсто него сестры. Не торопясь перебираютъ бумаги, приводятъ въ бумажный порядокъ только что законченный рейсъ. Старшій врачъ диктуетъ:
— На основаніи сего вышеизложеннаго… Написали?
— Написала. Да просто бы однимъ словомъ: поэтому! — слышится голосъ сестры.
— Ну, нѣтъ ужъ, матушка, такъ и пишите, какъ я говорю… сего вышеизложеннаго явствуетъ… двѣ точки!
Вѣдь это рѣчь идетъ о семи сотняхъ раненыхъ, коихъ отвезли! И я понимаю это «сего вышеизложеннаго!» Когда ѣхали съ ранеными, были отдѣльные люди съ прострѣленными руками, ногами, страдающіе тѣломъ и душой. Тогда дѣлались перевязки, давались лѣкарства. Теперь это явленіе надо вложить въ сухую канцелярскую форму. Отдѣльные люди исчезли и все стало безстрастнымъ государственнымъ дѣломъ «третьяго рейса». Семьсотъ раненыхъ, изъ нихъ шестьсотъ русскихъ, сто австрійцевъ, столько-то раненыхъ больныхъ, обмороженныхъ. И «на основаніи сего вышеизложеннаго» что-нибудь о пудахъ хлѣба, порціяхъ, о жалованьѣ санитарамъ. Нужно, чтобы форма была безстрастная, такая, какая сто лѣтъ употреблялась въ дѣлахъ большихъ и малыхъ, сельскимъ писаремъ и министромъ, при свадьбѣ, рожденіи и смерти. Тогда только съ извѣстной точки зрѣнія станетъ понятна и война — большое государственное дѣло.
Тукъ-тукъ, та-та-тукъ, однообразно и мѣрно стучатъ колеса. Но поѣзду вѣетъ сонливымъ покоемъ. Прошелъ я въ вагонъ санитаровъ. Въ столовой хлопотала къ ужину сестра, Анна Ивановна, толстая, природно-ласковая, себѣ на умѣ женщина. Перетирая тарелку, она держитъ ее высоко передъ собой — круглая бѣлая луна. Стоитъ разставивъ ноги, чтобы не качаться отъ толчковъ вагона, и, улыбаясь изъ-за тарелки карими глазками, ласково провожаетъ:
— Ну, ну, сходите къ нимъ! А монахи у насъ тамъ скучаютъ.
Санитары тоже всѣ на отдыхѣ и въ сборѣ. Въ первомъ отдѣленіи четыре аѳонскихъ монаха — имяславцы. У нихъ въ углу цѣлая божница: икона Божіей Матери Казанской, икона Божіей Матери Отрада и Утѣшеніе, Серафимъ Саровскій, образъ Распятія. Отъ монаховъ и до сихъ поръ слегка пахнетъ кипарисомъ, и обида все еще живо ихъ волнуетъ: они наперебой разсказываютъ, какъ съ ними поступили; въ Одессѣ даже со многихъ насильно монашескія одежды совлекли. Да пріѣхалъ князь Урусовъ, разслѣдованіе производилъ. Спрашиваетъ намѣстника Пантелеймоновскаго аѳонскаго монастыря:
— Что они сдѣлали?
— Хотѣли ограбить монастырскую казну.
— А ограбили?
— Нѣтъ, не ограбили…
— Что же они сдѣлали?
— Хотѣли поджечь монастырь.
— А подожгли?
— Нѣтъ, не подожгли… Они хотѣли выгнать игумена!
— А выгнали?
— Нѣтъ, не выгнали.
— Ну, пусть себѣ ѣдутъ съ Богомъ свободно.
Теперь епископъ Меѳодій благословилъ ихъ поступить санитарами въ армію. Ужъ три мѣсяца работаютъ даромъ.
За перегородкой у повара надъ кроватью иная живопись; тамъ картинная галлерея открытокъ: женщины, пейзажи, портреты. И самъ онъ стыдливъ, губастъ и нѣженъ; каждымъ словомъ своимъ, изысканнымъ и деликатнымъ, воркующимъ голосомъ говоритъ о томъ, что обстановка эта ниже его чувствъ и достоинства.
— Я у князя Голицына три года служилъ. А теперь вотъ пока здѣсь!.. — говоритъ онъ краснѣя и одергивая кончикъ одѣяла на своей койкѣ.
Слѣдующіе вагоны темные, пустые, только что вымыты отъ потолка до полу карболовымъ растворомъ. Стояла тамъ холодная сырость.
Въ темнотѣ пустыхъ вагоновъ я ходилъ долго. Виднѣе были мутныя поля. Кое-гдѣ мелькали огоньки. Въ направленіи къ Перемышлю проступало на небѣ легкое зарево пожара. Разрушенные желѣзнодорожные мосты, сожженныя станціи. Здѣсь дважды прошла гроза войны. Но она и по сейчасъ недалеко кругомъ повсюду. Къ Хирову доносились удары орудій отъ Перемышля, виднѣлись огни взрывовъ. А въ Устржикахъ слышны орудійные выстрѣлы съ карпатскихъ переваловъ. На станціяхъ, въ холодной сырости галиційской зимы толпился народъ — солдаты, мужики, бабы. Скрещивались эшелоны войскъ.
Минутами мнѣ казалось, — еще одно маленькое усиліе мысли, и я совсѣмъ по иному пойму весь человѣческій міръ. Вотъ только прорвать какую-то совсѣмъ тонкую пленку, отдѣляющую меня отъ этого пониманія. Такъ бываетъ иногда во снѣ, когда все предстанетъ вамъ въ новомъ и странномъ порядкѣ текучихъ сновидѣній.
Глухо дребезжалъ станціонный колоколъ (разбиты что ли всѣ колокола на галиційскихъ станціяхъ?), снова стучали колеса. За ужиномъ былъ форшмакъ. Докторъ говорилъ о томъ, что война убьетъ всѣ идеалы человѣчества и послѣ войны неизвѣстно, во имя чего будемъ жить. Но ужъ видно было, что онъ хотѣлъ порисоваться страданіемъ и печалью. Онъ красивъ, крупенъ тѣломъ, молодъ и лысъ, любитъ женщинъ, жизнерадостенъ, игривъ и послѣ войны станетъ жить веселѣе прежняго.
Въ постели мы съ профессоромъ долго говоримъ о вещахъ отдаленныхъ. Въ вагонѣ жарко, лежимъ почти раздѣтые. И ужъ засыпая, онъ шутитъ:
— А если въ плѣнъ насъ возьмутъ, какъ мы съ вами будемъ выкручиваться? Вѣдь мы въ инвентарѣ поѣзда не значимся.
— Зачѣмъ, — отвѣчаю, — въ плѣнъ? Раньше плѣна мы отступимъ въ полномъ порядкѣ.
Онъ любитъ дурашливый разговоръ, смѣется, даже подвизгиваетъ.
— Только что развѣ! Смотрите, меня-то не тронутъ, у меня такіе документы, а Васъ, душенька, разстрѣляютъ. А, какъ по вашему?!
II
правитьДальше и выше въ Карпаты — теплѣе, чѣмъ въ Львовѣ. Дуетъ вѣтеръ изъ Венгріи, и на высотахъ до пятисотъ метровъ нѣтъ снѣгу. Даже перепадали дожди, и среди снѣжныхъ вершинъ не разъ загорались яркія радуги. Тогда сестры радостно кричали и хлопали въ ладоши:
— Славу Богу, добрый знакъ!
И сами надъ собой смѣялись, но радостное ощущеніе красоты оставалось въ душѣ и внушало вѣру во что-то близко-счастливое и большое.
Это были дни, когда въ связи съ передвиженіемъ непріятельскихъ силъ за Карпатами и наступленіемъ ихъ изъ Буковины и у насъ происходили соотвѣтственныя перемѣщенія частей. Потому санитарный поѣздъ шелъ медленно, подолгу стоялъ на станціяхъ, пропуская въ обѣ стороны воинскіе поѣзда.
Вдоль желѣзнодорожнаго полотна на Санокъ тянется шоссе. Этотъ путь — большая дорога воинскаго движенія и плѣнныхъ. Австрійская шинель повсюду: на этапахъ плѣнные рубятъ дрова, на станціяхъ убираютъ пути. Ихъ гонятъ здѣсь небольшими отрядами и цѣлыми баталіонами до Львова. Провожаютъ четыре-пять солдатъ съ винтовками. На одной изъ остановокъ я около часа смотрѣлъ проходящій по желѣзнодорожной насыпи многосотенный отрядъ плѣнныхъ.
Это было безконечное шествіе: сине-сѣрыя тѣни, молчаливыя и покорныя. Всѣ одичали, измучены до равнодушія. И видно, что на лицахъ уже нѣтъ никакихъ мыслей, кромѣ мыслей стада: скоро ли остановка, ѣда и отдыхъ? И о томъ, когда окончится дорога, грязь, холодъ, неволя. Кучкой стояли русскіе солдаты и жандармы, молча смотрѣли на молчаливыхъ…
Только одинъ австрійскій солдатъ, поскользнувшись на шпалѣ, вышелъ изъ состоянія окаменѣлаго равнодушія, улыбнулся жалко, но не безъ злобы, погрозилъ въ сторону русскихъ кулакомъ.
— Что вы насъ такъ мучаете, а?! Погодите!..
Вѣроятно, онъ хотѣлъ грубовато пошутить. Но въ нѣкоторыхъ состояніяхъ шутить трудно, почти невозможно. Сразу стало неловко и раздраженно. Русскій солдатъ, запасной, съ черной, узенькой бородкой сдѣлалъ за австрійцемъ два шага, сжавъ кулаки у поясницы:
— А ты этого вонъ не видишь?..
Всѣ, точно по командѣ, обернули головы въ ту сторону, куда показалъ солдатъ. Тамъ на шоссе въ это время проходили пѣшкомъ части русскихъ войскъ.
— Ты этого не видишь?!. (длинное и увѣсистое ругательство). Ты думалъ — на прогулку вышелъ, стерва?! Ты какъ про войну думалъ?
Австріецъ сконфуженно и испуганно втянулъ голову въ плечи, торопливо зашагалъ, опережая свою четверку.
— Вотъ въ Львовѣ посадятъ въ вагоны, насидишься! — кричалъ солдатъ. — А то говоритъ — мучаете! Ахъ ты, вошь ползучая!..
Разсердился и смотрѣть не сталъ, ушелъ.
Въ переднихъ рядахъ идутъ тѣ, что пободрѣе. Жандармъ остановилъ молодого русина, купилъ у него свернутое кренделемъ черезъ плечо одѣяло. Юноша худъ, но все еще веселъ и лицо прелестно; торопливо разсказываетъ и смѣется:
— Сначала мы взяли въ плѣнъ восемь русскихъ солдатъ, повели. Потомъ насъ взяли въ плѣнъ и вмѣстѣ съ плѣнными. Вотъ и ведутъ. Теперь ужъ крѣпко, до конца войны.
Встряхнулъ на красной захолодавшей ладони три двугривенныхъ (цѣна одѣяла), передернулъ усталыми плечами.
— Ну, теперь легче будетъ. Уфъ, плечи устали съ одѣяломъ!
Сунулъ руки въ муфточку и пошелъ догонять свою четвертку. А изъ-за скалы тянулись новые, безконечные, сине-сѣрые ряды. Чѣмъ дальше, тѣмъ тупѣе лица. Въ заднихъ рядахъ идутъ, смотрятъ остановившимся взглядомъ подъ ноги. По шоссе двигаются телѣги, берутъ обезсилѣвшихъ и больныхъ. Ихъ сдадутъ въ этапномъ лазаретѣ.
Я не видѣлъ зрѣлища болѣе унылаго и страннаго: сильные, еще вчера вооруженные смертоносными оружіями люди, сегодня идутъ покорной тысячей, точно стадо барановъ, подъ присмотромъ пяти солдатъ.
Когда, наконецъ, прошелъ послѣдній рядъ плѣнныхъ, жандармъ хозяйственно вытрясъ одѣяло (было оно пыльное), развернулъ и долго осматривалъ: кусокъ шерстяной, валяной матеріи, — не совсѣмъ правильный четыреугольникъ. Потомъ тщательно сложилъ, перекинулъ на локоть и сказалъ въ заключеніе своихъ мыслей:
— Пускай моими деньгами попользуется. Парнишка хорошій!
Дуетъ съ Карпатъ вѣтеръ. Синѣютъ кругомъ снѣжныя вершины и лѣса по склонамъ горъ лежатъ черными полосами. Отъ нечего дѣлать мы играемъ съ сестрами въ карты; старинная игра, «кончика» называется (докторъ выучилъ). А около насъ непрерывное движеніе: плѣнные, кавалерія, обозъ. Шоссе заплыло жидкой грязью. Грязь переливается черезъ края, стекаетъ по насыпи. Морды лошадей забрызганы грязью. Стадо скота. А здѣсь, на луговинѣ, на свѣже-содранныхъ — бѣлыя съ желтизной — шкурахъ лежатъ освѣжеванныя бычьи туши. Горныя долины холодны и мокры. Низко стелются межъ горами тучи.
Проѣхали мостъ черезъ Санъ. Первый пролетъ взорванъ отступавшими австрійцами. Тридцатисаженная ферма упала концомъ въ воду, — точно длинная лѣстница изъ воды на берегъ. Возведены наскоро деревянныя стропилы.
На станціи Н. З. стояли мы за полночь. Спали всѣ въ поѣздѣ, только генералъ безпокойно выходилъ справляться, когда можно ѣхать дальше. Къ полночи наступило затишье въ движеніи, только выгружался въ походномъ снаряженіи эшелонъ пѣхоты. Солдаты расположились на путяхъ межъ рядами вагоновъ. Изъ за вагоновъ и въ пролеты свѣтилъ полосами электрическій фонарь, да рядомъ съ нимъ висѣла въ небѣ луна. Въ перекрестномъ свѣтѣ межъ вагонами, во мракѣ и яркихъ полосахъ свѣта странно двигались мѣшки, папахи, валенки, штыки. Несмотря на многолюдство, было тихо, какъ въ храмѣ. Прислонившись къ товарному вагону вмѣстѣ съ солдатами, я долго стоялъ и смотрѣлъ.
Былъ безтолковъ молодой фельдфебель, махалъ длинными руками, командовалъ строиться и опять куда-то уходилъ. Солдаты расходились, нѣкоторые ложились тутъ же, межъ рельсами, на сумки, валенки, засыпали. Были всѣ задумчивы и безконечно терпѣливы. Раздастся рѣдкая шутка, сдѣлаетъ кто-то гимнастическій «выпадъ» ружьемъ, покажетъ видъ, будто хочетъ заколоть товарища. Носили ящики съ консервами, чтобы раздать порціи; начальникъ эшелона хлопоталъ у коменданта; махалъ руками фельдфебель, наконецъ, снова скомандовалъ строиться. Было все готово къ раздачѣ пищи и теперь всѣ поняли, что команда не безполезна.
Въ перекрестныхъ свѣтотѣняхъ зашевелились люди, быстро строились. Молчаливо стоявшій молодой солдатъ нырнулъ къ фронту подъ буфера и тихо запѣлъ свѣжимъ голосомъ:
«Пом-ни-ишь ли, милая, — вѣтви тѣнистыя-а»…[1]
Было много прелести въ ясномъ голосѣ. Такъ онъ любилъ въ ночной грезѣ, между двухъ командъ!.. Острымъ волненіемъ охватило меня чувство нѣжности и печали. Я торопливо обошелъ вагонъ, чтобы посмотрѣть его лицо. Но въ фантастическомъ освѣщеніи солдатъ сразу затерялся, и я его не узналъ. Построились длинные ряды обвѣшанныхъ походнымъ снаряженіемъ людей, поднялся надъ головами частоколъ штыковъ.
— По шестеро рас-чи-тайсь!..
Прошелъ солдатъ съ сверткомъ въ рукѣ, окликнулъ меня:
— На-те вамъ, землякъ… Можетъ, пригодится!.. А то мнѣ тяжело нести на позицію.
Смотрю — мѣшокъ, а въ мѣшкѣ еще что-то. Онъ поясняетъ:
— Мѣшокъ вотъ и пара бѣлья…
Говорю, — не надо мнѣ.
Онъ нагнулся къ моему лицу, посмотрѣлъ пристально, извинился, что предложилъ. Прошелъ дальше и положилъ свертокъ на буфера товарныхъ вагоновъ.
Второе утро застало насъ на станціи Н. Тихо и тепло. По шоссе движется кавалерія. Мы вшестеромъ — двѣ сестры, генералъ, профессоръ, докторъ и я — отъ скуки смотримъ на это движеніе. Сестры: «Бѣдная лошадка! Ахъ, какой красавчикъ!» Генералъ: «Отличная выправка! Вотъ у насъ было, въ дивизіи генерала И.»… Профессоръ-зоологъ: «Это какой же породы лошадка? Рысистый конекъ, такъ и танцуетъ, негодяй! Но-о, еще не напрыгался!» Докторъ: «А вы поглядите, профессоръ, у этого конька подъ сѣдломъ, — навѣрное, рана. И лошадямъ трудно!..»
Начальникъ станціи даетъ намъ еще часъ стоянки. Двѣсти саженъ отъ станціи — помѣщичья усадьба. Мы идемъ туда.
Обѣ сестры — доброволицы. Старшая, Надежда Игнатьевна, дѣвушка за тридцать. Она работала въ японскую войну, жальлива безъ чувствительности, говоритъ немного, но всегда кстати. Съ докторомъ они признались старыми знакомыми по Харбину.
— Надежда Игнатьевна, но, вѣдь, вы же собирались влюбиться?! — напоминаетъ докторъ.
— Ну, вотъ не влюбилась!
— Милая, но вѣдь вы же хотѣли! Неужели трудно?
— Вѣрно, для меня трудно.
— Вотъ несчастная женщина!..
Идетъ она уточкой, засунувъ руки въ карманы кожаной куртки. Къ ней жмется, какъ утенокъ къ матери, вторая сестра, Катерина Ивановна. Та совсѣмъ дѣвочка, лицо подвижное, ноздри дрожатъ, какъ у мышки. Улыбнется и въ тотъ же моментъ сдѣлаетъ серьезное лицо, — можетъ быть, не надо улыбаться?!
— Уѣхала изъ дому, родители согласились. Отчего же имъ не согласиться, чай, я не маленькая?!
Она горитъ и жаждетъ подвига, и стоянки просто оскорбляютъ ее.
— Ахъ, Боже мой! Ну, какъ же мы стоимъ, а тамъ, можетъ быть, скорѣе нужно.
Но идти въ теплой тишинѣ карпатской долины по широкому барскому двору радостно. Она забываетъ о своей героической миссіи, съ которой не совмѣщается даже улыбка:
— Смотрите, смотрите, сколько кротовинъ!
Дѣйствительно, кроты хорошо поработали въ покинутой усадьбѣ, вспахали весь садъ и дворъ, и теперь видно, какъ, обваливаясь, шевелятся кучки свѣжей земли. Обломаны сосенки передъ домомъ, затоптаны цвѣтники. Усадьба расположена у самаго шоссе. Здѣсь останавливались всѣ, кого застигала ночь.
Даже издали видно, что барскій домъ заброшенъ и пустъ. Тусклы и кое-гдѣ выбиты зеркальныя стекла, а крыльцо завалено соломой и пескомъ. Входимъ въ открытыя двери. Рядъ пустыхъ комнатъ съ паркетными полами. Обломки мебели, солома, коробки отъ консервовъ, осколки стекла, изразцы. Въ одной комнатѣ лежитъ внутренность рояля. Кто-то провелъ по струнамъ пальцемъ — онѣ загудѣли дикой разноголосицей. Пахнётъ холодомъ погреба и засохшимъ человѣческимъ каломъ: сюда по вечерамъ прибѣгаютъ изъ деревни дѣвки и мальчишки.
Въ подвальномъ помѣщеніи былъ винный погребъ. Въ песочномъ полу втоптаны разбитыя бутылки изъ-подъ винъ, лежитъ обуглившійся отъ времени боченокъ. Вверху нѣсколько чердачныхъ комнатъ; тамъ была библіотека и бумаги хозяина. Полъ густо заваленъ растрепанной бумагой, коробками, аптечными пузырьками. Мы всѣ ходимъ, смотримъ письмена, стараемся угадать, какими интересами жили хозяева, Находимъ длинное и учтивое письмо какой-то нѣмецкой фирмы о шкурахъ бѣлыхъ медвѣдей, тигровъ, ягуаровъ и австралійскихъ волковъ съ головами и въ сукнѣ, цѣны недорогія. Вѣроятно, шкуры лежали въ этихъ богатыхъ комнатахъ, на дубовыхъ паркетныхъ полахъ, и здѣсь текла красивая, уютная жизнь помѣщичьей усадьбы.
Ахала надъ разрушеньемъ Катерина Ивановна, дѣловито сожалѣла Надежда Игнатьевна: «Зачѣмъ же печныя дверцы выломали?!» Профессоръ взялъ на память обломокъ изразца, который уже черезъ пять минутъ ему хочется бросить, но онъ не бросаетъ изъ самолюбія.
— Какъ же, душенька, вещественное напоминаніе… Вотъ въ Москву пріѣду и разскажу, что здѣсь видѣлъ. А то, пожалуй, не повѣрятъ мнѣ безъ кирпича…
Въ большихъ конюшняхъ сильно занавожено десятками постоевъ. Занавоженъ и грязенъ скотный дворъ, и вся усадьба внушаетъ то особое, холодящее душу настроеніе, которое создается только войной.
Видѣлъ я вокругъ Львова усадьбы-дома: барона Бруницкаго (Любѣнь Великій), графа Скарбко (Беньковая Вишня). И тамъ расхищены дорогія вещи, сожжены стильныя двери, мебель. Расхищали вещи мѣстные крестьяне; топили мебелью печи солдаты. Тамъ при усадьбахъ оставались сторожа, оттого многое сохранилось. Здѣсь никого не было, и усадьба чиста отъ вещей.
Часто, очень часто, соприкасаясь съ войной, я думалъ объ этомъ, можно ли винить? И приходилъ къ неизбѣжному выводу, что никого винить нельзя, ибо это есть одно изъ проявленій того страшнаго и разрушительнаго состоянія, въ которое время отъ времени впадаетъ человѣчество и которое называется войной.
Въ усадьбѣ графа Скарбко на лѣстницѣ уцѣлѣла деревянная скульптура, около метра высотой: женщина-цвѣточница. Сдѣлана она изъ куска бука или орѣха, прелестное художественное произведеніе. Пальцы приподнятой руки скульптуры вновѣ отбиты и брошены въ ея же цвѣточную корзину. Трудно было оторваться взоромъ отъ этой фигуры.
Но вотъ я представляю себѣ, что я, солдатъ, прошелъ подъ ружьемъ и ранцемъ сорокъ трудныхъ верстъ, намокъ, голоденъ и умираю отъ усталости. И такъ было со мной изо дня въ день шесть мѣсяцевъ, неизвѣстно, буду ли я завтра живъ и когда это кончится. Представивъ себѣ все это до ясности, я мысленно безъ жалости рублю топоромъ прелестную статую цвѣточницы изъ стараго бука, чтобы скипятить поскорѣе чайникъ воды, обогрѣться, обсушиться и заснуть въ грязныхъ сапогахъ на гобеленовомъ диванѣ мертвымъ сномъ…
Въ двадцати саженяхъ отъ замка барона Бруницкаго (Любѣнь Великій) есть два могильныхъ холма. Надъ однимъ холмомъ нѣмецкая надпись: «Hier sind begraben 9/IX 1914»[2] (перечислено тринадцать именъ нѣмцевъ и русинъ). Надъ другимъ русская надпись: «Миръ праху русскимъ солдатамъ, отдавшимъ жизнь свою на полѣ брани 10/IX 1914 г.». Вотъ эти самые, ночуя здѣсь посмѣнно, топили печи мебелью временъ Людовика XV и пачкали сапогами гобелены!..
Я не понимаю, какъ можно говорить о вещахъ, будь это хоть статуя Венеры Милосской, если убиваютъ людей?!
Въ деревнѣ мы не могли купить куръ. Бабы печально вздыхали, отсылая насъ сосѣдка къ сосѣдкѣ. Подходилъ встрѣчный поѣздъ; время отправляться нашему. Мы вышли на желѣзное полотно, спѣшно пошли на станцію, Докторъ задержался, покупалъ яйца. И, вспрыгнувъ на подножку отходящаго поѣзда, со смѣхомъ выливалъ изъ кармана на насыпь бѣлки и желтки.
III
правитьБыло сырое, пасмурное утро, когда мы пріѣхали въ Кросно. Это — мѣстечко въ Карпатахъ, а по виду — уѣздный городъ средней величины.
Видали ли вы, когда вынутъ изъ озера бредень и вытряхнутъ на берегъ все, что было въ мотнѣ? Водоросли, раки, головастики, бойкіе ерши, окуни, водяные жуки… Рыбаки выберутъ годное, останется куча мусора, жуковъ, головастиковъ. Для вѣрности рыболовы переворошатъ эту кучу ногами, — не осталось ли рыбы, и опять потащатъ дальше свой бредень.
Вотъ такой же видъ мокрой кучи на вытоптанномъ берегу былъ у Кросно въ то утро. На нѣкоторое время неводъ войны принесъ сюда изъ великаго озера жизни все, что въ ней было. Вчера вслѣдъ отступающему непріятелю вышли войсковыя части, штабъ… Осталась грязная куза потревоженныхъ и ненужныхъ войнѣ живыхъ существъ. Они копошатся на мокромъ мѣстѣ въ кучѣ мусора, растоптанные и жалкіе.
Отъ вокзала къ мѣстечку косая улица. Заплыли грязью тротуары и мостовая. Ѣдутъ мужики, бабы, солдаты, ревутъ привязанныя къ телѣгамъ коровы. Громыхаютъ обозы. У дороги жалкая еврейка торгуетъ на столикѣ спичками, хлѣбомъ — пять круглыхъ булочекъ. Стоятъ открыты занавоженныя лавки, дома. Люди тѣсными толпами стоятъ у дверей лавокъ. Это очередь на мясо, соль. Сахару нигдѣ нѣтъ, печенаго хлѣба — тоже. Въ пустомъ сараѣ на полу, около кучки коробокъ сидитъ веселый кавказецъ. Какъ онъ сюда попалъ?
— Нѣту хлѣбъ! Мармаладу есть, сардинка есть. Что-о, ни нада-а!? Черезъ часъ придошъ — ничего не будетъ! Все продалъ!
Онъ безпричинно смѣется, играетъ глазами и, вынимая толстый бумажникъ, охотно мѣняетъ сто рублей.
Середина мѣстечка — старинный русскій базаръ. Такіе базары есть въ Костромѣ, Ярославлѣ, Угличѣ, Нижнемъ: площадь, обставленная каменными лавками, съ низкими, кряжистыми навѣсами на каменныхъ колоннахъ. Подъ этими навѣсами въ лѣтнюю жару прохладно, а по ночамъ бываетъ жутко, и набожные люди ходятъ съ молитвой. Теперь тутъ стоятъ съ ружьями часовые, и кучки русскихъ бабъ робко жмутся съ яйцами и кусками масла въ тряпкахъ.
На площади готовы къ отходу автомобили, цѣпью тянутся линейки Краснаго Креста. Это начали вывозить къ намъ на поѣздъ раненыхъ. Изъ костела выходитъ народъ, вынося особенный запахъ храмовъ: густой запахъ воску, новой одежды, старыхъ книгъ и спертаго дыханія. А на лицахъ — не успокоенная молитвой тревога войны: «Господи, что еще съ нами будетъ?!»
Когда я вернулся на станцію, поѣздъ уже грузился ранеными. Тяжело раненыхъ вносили въ теплушки на переносныхъ койкахъ. Легко раненые, «сидящіе» перебирались изъ подводъ въ вагоны сами. Бѣгали санитары. Озабоченно, съ бумагой и карандашомъ «во всей формѣ» ходили сестры. Монахъ Ксенофонтъ улыбнулся во всю бороду и поздравилъ съ праздникомъ. Было воскресенье.
Докторъ объяснилъ мнѣ, въ чемъ заключается опросъ раненыхъ въ поѣздѣ. Кромѣ обычныхъ свѣдѣній — полкъ, губернія, уѣздъ, волость, — нужно записать свѣдѣнія о ранѣ, перевязкѣ, состояніи здоровья больного, чтобы во время переѣзда знать, кто въ чемъ нуждается. Мнѣ поручено переписать девять теплушекъ тяжело раненыхъ. Въ каждой теплушкѣ по двѣнадцать коечныхъ, потомъ добавили еще по три «сидящихъ», то есть легко раненыхъ, которые не умѣстились въ вагоны на нарахъ. Санитаръ подставилъ лѣсенку и я влѣзъ въ теплушку номеръ первый, самый хвостъ санитарнаго поѣзда.
Было въ теплушкѣ жарко (топилась посрединѣ желѣзная печь). На мой приходъ поднялось съ постелей двѣнадцать головъ: шесть изъ одного конца вагона, шесть изъ другого. Нѣкоторыя отъ изнеможенія снова опустились на подушки, другія поднялись выше. Подтянувъ раненыя ноги, приладивъ удобнѣе больные руки, плечи, бока, солдаты садились, закуривали. Вздыхали, подавляя стонъ, но общее настроеніе русскихъ — это чувствовалось и въ страданіяхъ — было оживленное: на родину ѣдутъ! И кажется, что ужъ не такъ ноютъ раны, быстрѣе срастаются раздробленныя кости. Только плѣнные страдаютъ тяжело и безрадостно.
Говорю — очень у васъ жарко!
— Ничего, вашбродь, въ насъ холоду много! — отвѣчаетъ рябой и курносый парень съ сѣрыми глазами. — Теперь если цѣлое лѣто солнышкомъ будетъ печь, насквозь не пропечетъ, все еще въ сердцѣ ледокъ будетъ. Захолодали мы въ окопахъ…
Начался однообразный опросъ. Трудно разобрать фамилію, названія уѣздовъ, волостей. Разсказывая про рану, больной оживляется. Отпахнетъ одѣяло, разстегнетъ воротъ рубашки, вспоминаетъ:
— Сидимъ это мы въ окопахъ, а онъ жаритъ! У-ухъ, Боже мой! Пули, ровно мухи. У кого штыкъ выставится, по штыку дзынь! Землю рѣжетъ пулеметомъ!.. Только это я вскинулся съ ружьемъ, а ужъ она и впилась мнѣ въ плечо, такъ и впустила жало. О-охъ.
Некогда слушать, иначе сто двадцать человѣкъ не перепишешь въ недѣлю, въ мѣсяцъ, — такъ много у нихъ впечатлѣній, которыя мучаютъ: не разсказать до конца никакими словами. Только на нѣкоторыхъ раненыхъ поневолѣ остановишься.
Гнѣздиловъ Андрей, Екатеринославской губерніи, раненъ въ животъ.
— Ну, какъ же ты?
— Все благополучно!.. Молоко ѣмъ, на бѣломъ хлѣбѣ сижу… Только я желалъ бы въ свою губернію отправиться, вашбродь. Тамъ у меня родство.
— Притыкинъ Михаилъ… Да у меня два имени! По метрикамъ Емельяномъ зовутъ.
— Какъ же такъ?
— Пьяные были крестный и крестная. Ѣхали домой, забыли имя. Говорили — Мишкой назвалъ попъ. Ну и звали до женитьбы Мишкой. А женился — Емельянъ вышелъ.
Стоны и смѣхъ.
Въ теплушкѣ нумеръ четвертый сидитъ неподвижный глухонѣмой солдатъ. Около него взорвался снарядъ, и отъ сотрясенія воздуха онъ лишился рѣчи и слуха. На бумажкѣ онъ написалъ свое имя, фамилію, городъ, уѣздъ и какъ контуженъ.
— Вылѣчусь, наши въ это время Карпаты совсѣмъ заберутъ, весна настанетъ, опять пойду воевать! — весело говоритъ доброволецъ, Иванъ Прохоровъ, свертывая папиросу. — Венгрія сторона хорошая: сады, хлѣба много, мадьяры въ панствѣ живутъ. Да я теперь, вашбродь, ни за что подъ пулю не попадусь!
— Какъ же ты можешь поручиться?
— Война учитъ. Если къ бою примѣниться, — ничего, воевать можно. Понятно, дуромъ полѣзешь, пуль нахватаешь, сколько угодно. А ежели съ умомъ, — уберечься возможно.
— Ну, какъ ты отъ нее убережешься, коли надъ тобой цѣлыя ведра съ свинцовымъ горохомъ опрокидываются!? — слышится съ нижней койки плачущій голосъ.
— Очень просто!
Прохоровъ возбужденно объясняетъ искусство войны. Надо бѣжать навстрѣчу снарядамъ. Упалъ снарядъ впереди, — перебѣгай за него: другой упадетъ или позади тебя, или на твое старое мѣсто. Когда пулеметъ осыплетъ передъ тобой пулями, тогда перебѣгай, да знай время, когда опять прилечь. Огляди мѣстность передъ сраженіемъ, напередъ сообрази, что дѣлать въ случаѣ опасности. А когда опасность придетъ, соображать некогда. Новыхъ солдатъ, коихъ присылаютъ на пополненіе, точно на выборъ бьютъ. А старые, кои примѣнились, остаются, рѣдко кого зацѣпитъ.
Правда, наука Прохорова не была вполнѣ точной наукой, но она и не строилась на разсудкѣ, а больше на чутьѣ. Вся теплушка съ интересомъ слушала. Онъ припадалъ на койкѣ, прячась отъ пуль и снарядовъ, взлеталъ руками, убѣгая въ нужную минуту на безопасное мѣсто. Даже австрійцы — два венгерца и одинъ нѣмецъ — напряженно слушали, старались понять. Чувствовали, что смышленый парень говоритъ о близкомъ и важномъ.
Австрійцы не такъ терпѣливы. Нѣкоторые громко стонутъ и скулятъ отъ боли. Санитаръ раздавалъ чай, черпая изъ ведра кружками. Венгерецъ кусокъ хлѣба взялъ, а отъ чая отмахнулся злобно, выругавшись по-своему.
— Не любитъ чаю. Все бы ему кофею! — объясняетъ кто-то съ нижней койки. — Онъ и въ госпиталѣ такъ…
Но, видимо, было венгерцу очень худо. Минутъ десять онъ стоналъ надоѣдливо протяжно, потомъ, весь потный, приподнялся, попросилъ кружку и сталъ жадно глотать кипятокъ.
Отправлялся нагруженный поѣздъ. Хлопотливо бѣгала, ныряя то въ одинъ, то въ другой вагонъ, съ вѣчной улыбкой въ лучистыхъ глазахъ Варвара Петровна. Ей уже за сорокъ. Она походитъ на монашенку: у ней монашеское лицо, монашеская улыбка и голосъ монашескій, тихій, ровный, музыкальный, — говоритъ, точно ирмосы поетъ. Солдаты ея не стыдятся, и сразу довѣрчивы. Откуда-то у ней всегда имѣется для нихъ табакъ и бумага. «Въ Москвѣ знакомые дали, просили раздавать»… И спроситъ она солдата о чемъ-нибудь самомъ главномъ, самомъ существенномъ въ его положеніи.
Лязгнули буферами вагоны, дернулись. Застонали отъ неожиданности и боли раненые. Поѣздъ пошелъ во Львовъ.
Въ столовой всѣ въ сборѣ, но озабочены и торопливы. Теперь ужъ и ночью дежурства. Надежда Игнатьевна съ Неонилой Ивановной даже кожаныхъ куртокъ не снимаютъ: послѣ ужина сейчасъ же бѣжать. Между супомъ и жаркимъ генералъ съ докторомъ ведутъ подсчеты, сколько австрійцевъ и русскихъ, сколько обмороженыхъ, раненыхъ, больныхъ. Надо еще выяснить болѣзни желудка. У австрійцевъ осенью въ Галичинѣ была холера, такъ не занести бы случайно заразу вмѣстѣ съ ранеными въ Россію. На остановкахъ ночью мы съ Неонилой Ивановной идемъ вдоль теплушекъ, спрашиваемъ, нѣтъ ли больныхъ желудкомъ. Санитары медлительны и невнимательны. Неонила Ивановна считаетъ себя знатокомъ солдата. Какъ же, она и въ японскую войну работала! Особымъ гортаннымъ баскомъ, какъ молодой подпоручикъ, она кричитъ изъ темноты:
— Кто изъ васъ, ребята, часто оправляется? Говорите, порошекъ дамъ!..
— Я-а, — слышится изъ теплушки отвѣтъ.
— Крутитъ тебя? — опять спрашиваетъ Неонила Ивановна.
— Крутитъ! — отвѣчаетъ больной.
И по голосу слышно, что говоритъ съ улыбкой.
— Вотъ эдакъ спросишь, и сразу поймутъ! — хвастается сестра.
Насъ не задерживаютъ на станціяхъ, идемъ долго безъ остановокъ. Я сидѣлъ въ жаркомъ полумракѣ теплушки и подъ стукъ колесъ слушалъ безконечные разговоры раненыхъ. О длинныхъ ночахъ въ окопахъ, о штыковыхъ атакахъ, «когда ужъ человѣкъ самъ себя не помнитъ», о перестрѣлкахъ, о смерти товарищей. «Ну, тутъ нашихъ много полегло».
Но странное дѣло, всѣ эти разсказы заканчивались какимъ-нибудь естественнымъ, но радостнымъ настроеніемъ. Ну, вотъ, шли ночью межъ горами; снѣгъ; австріецъ съ высотъ жаритъ. Вымокли всѣ. И такая радость: нашли большія полѣнницы дровъ.
— Ну ужъ тутъ мы отдохнули! Сто костровъ запалили, ровно городъ — освѣщеніе! Паръ отъ насъ пошелъ. Потомъ кухни подошли, вотъ мы обрадовались!
И это такая великая радость, что при одной мысли о кострахъ въ горной ночи хочется пѣть пѣсни и плакать. Или, — былъ раненъ на взгоркѣ, скатился внизъ въ рѣчку и двое сутокъ просидѣлъ въ ледяной водѣ подъ скалой. Очнулся въ лазаретѣ съ товарищами. Тепло и подъ одѣяломъ. Долго не вѣрилось, думалъ — во снѣ.
Одинъ солдатикъ смѣшитъ всѣхъ. Разсказываетъ, какъ командуютъ австрійскіе офицеры.
«Когда русскіе войска на три версты, команда будетъ такъ: „По оборванцамъ пли!“ Когда подходятъ на двѣ версты; „По москалямъ пли!“ За двѣсти саженъ даетъ такую команду: „По славному россійскому воинству пли!“ Подойдутъ близко, офицеръ самъ руки вверхъ и кричитъ: „У меня трое дѣтей, сдаюсь!“»
Смѣялись, стонали. Дремалъ у печки санитаръ. На подъемахъ паровозъ не беретъ, скатывается внизъ и стоитъ подолгу, набирая паръ.
Цѣлый день въ поѣздѣ идетъ напряженная работа. На остановкахъ кормленіе и перевязка тяжело больныхъ. А на ходу въ перевязочную тянутся длинной цѣпью изъ вагоновъ солдаты. Сестры въ бѣлыхъ халатахъ, между бѣлыми столами, бѣлыми кучами бѣлья и марли работаютъ безпрестанно и споро, мѣняютъ повязки. Каждая гордится, — кто больше сдѣлаетъ перевязокъ. Варвара Петровна сдѣлала уже тридцать перевязокъ. Идти бы обѣдать, но сестра Сегаева не хочетъ остановиться на тринадцати, — дурное число, — хочетъ перевязать четырнадцатаго. На больныхъ надѣвается чистое бѣлье. И они выходятъ, охорашиваются, точно дѣти.
На станціяхъ къ санитарному поѣзду выходятъ галичане изъ окрестныхъ деревень. Смотрятъ, нѣтъ ли родныхъ? Сегодня уже вторая встрѣча. Узнали, окружили молодого русина, послали за матерью.
Минутъ черезъ пять всѣ увидѣли, — бѣжитъ по путямъ женщина, смотритъ впередъ въ одну точку, не сводитъ глазъ съ сѣрой австрійской фуражки, спотыкается на камни и шпалы. Узнала и не узнала, бѣжитъ и плачетъ. Подбѣжала, заревѣла въ голосъ, раскрыла круглый беззубый ротъ, стоитъ передъ сыномъ и уняться не можетъ:
— Га-га-а!
Слезы текутъ у ней изъ глазъ обильными ручьями и, падая, чертятъ темную дыру рта свѣтлыми полосами. Пощупала сына за шею, погладила по щекѣ. Кто-то въ толпѣ сказалъ про него, что раненый. Она сразу перестала плакать, объяснила:
— Не раненый, а обмороженый!
И опять заплакала.