Вслед за войной (Кондурушкин)/Зачарованное царство
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| ← Густав и Фёдор | Вслед за войной — Зачарованное царство | Военно-мирная жизнь → |
| Источник: Кондурушкин С. С. Вслед за войной. — Пг.: Издательское товарищество писателей, 1915. — С. 251. |
I
правитьОтступая из Сельца ночью, австрийцы не могли захватить своих раненых: они оставили их в мужицких домах. И трупы людей ещё вчера валялись на улицах.
Сегодня человеческие трупы были убраны, а раненые вывезены. Мужики собирались в село, уныло закапывали в землю трупы лошадей, некоторые печально ходили по пепелищам своих усадеб, не знали, за что приняться.
Около дороги сгорел дом под железной крышей. Дотла выгорели стены, а железная крыша, подпёртая в середине печкой, опустилась на землю шалашом. Шёл мокрый снег. Старик стоял в этом шалаше, прислонившись к обгорелой печи, был неподвижен и всей фигурой являл отчаяние. Было тяжело ему, старому человеку, начинать снова вить своё гнездо. На краю пепелища лежала убитая шрапнелью рыжая лошадь. Убита она была ещё до пожара, потому что у трупа обгорели задние ноги и хвост.
На улицах в грязи валялись патроны, ранцы, штыки. Их никто не брал, даже из любопытства. Было не до того мужикам и солдатам. Командир только что прибывшей в Сельце воинской части скакал по улицам на карей лошади, возбуждённо отдавал распоряжения. Из переулка вышел взвод солдат, снарядился ловить в окрестностях австрийских одиночек.
— Вы охотники? — закричал офицер, останавливаясь около них на скаку.
Лошадь выше штыков вздёрнула тонкую морду с широкими раструбами розовых ноздрей.
— Так точно, вашбродь, охотники!
— Ну идите, ловите эту сволочь! Бродят тут по деревням, прячутся.
Выбранился он не из презрения, а от молодого возбуждения и радостного сознания победы, жизни и силы. Пришпорил лошадь, но через несколько скачков остановил её.
— А ручные бомбы есть у вас на всякий случай?
— Так точно, вашбродь.
Солдат погладил рукой привязанный на поясе жестяной ящичек.
— Ну, с Богом! — крикнул офицер и ускакал.
Проехал русин с возом австрийских винтовок. Сидел он поперёк ружей и жевал солдатский хлеб; шапка давила на глаза, а борода, оттопыриваясь вперёд, описывала в воздухе жевательные круги. Около изгороди лежит, уткнувшись мордой в землю, громадный, серый бык. Только вблизи я понял, что он мёртвый. По соседству валялась убитая лошадь. На той уже прыгали грачи и вороны, к быку же подходить боялись, — так жива была его отдыхающая поза.
Было почти пусто в селе. Я ходил по кривым переулочкам. Изредка в окне замечал человеческое лицо, но от взгляда оно пряталось. Зашёл во двор. Откуда-то пахнуло человеческим трупом. В сенях кошка фыркнула, метнулась на стену, села под крышей и уставила на меня из темноты два зеленоватых фонаря. Даже жутко стало, какая-то сказка! Отворил в избу дверь.
У стола сидела, склонившись на руки головой, тепло одетая девушка. Заслышав стук, она вскочила. Было прелестно её испуганное, с разбегающимся взглядом лицо. Не зная, что сказать, я спросил первое, что пришло на ум:
— Здесь офицеров нет?
Вероятно, она подумала, что я ищу себе приют.
— То не наша хата, пане. Наша совсем знищона… Нима хозяев тута. Втикали.[1]
Отвернувшись, она всхлипнула и по детски пожаловалась:
— И тату убили…[2]
Доктор М. ходил в село. Надо было освидетельствовать и пристрелить недобитую снарядом лошадь. Я долго сидел в тележке и ждал его, мне не хотелось по селу ходить. Ползли по улицам туманы, тянулись войска, обозы, артиллерия. И чтобы обогнать этот тяжёлый поток, нам надо было искать окольного шоссе.
Там и здесь часто пересекали мы железную дорогу. Полуразрушены будочки и станции, и самое полотно переложено кучами камней.
В Ямницах мы узнали, что несколько часов назад Станиславов занят нашими войсками. Мы поехали туда.
Остановились в версте от города, в усадьбе графа Дунина-Борковского. И хорошо сделали. В городе, откуда только что ушёл неприятель, где происходит лихорадочное передвижение войсковых частей, где нет ещё начальства, все жители испуганы, спрятались или разбежались, — в такой обстановке трудно искать помещения для большого транспорта в восемьдесят лошадей, шестьдесят санитаров, повозок, бричек.
Почти все старинные дворянские усадьбы в Галичине расположены одинаково. От главного шоссе как от ствола веточка идёт дорога сажень сто-двести. А в конце этой веточки — плод старой культуры, дворянская усадьба. Дом графа Дунина-Борковского — приятная, многогранная кучка строений со стрельчатыми башенками, прихотливыми изломами крыши; навесы, террасы. Вокруг — службы, сад, аллеи.
Из замка только что выехал штаб нашего отряда. Четыре дня назад здесь стоял австрийский генерал со своим штабом. Теперь приехали мы с девятым транспортом. Выбежали два лакея, прибежал, кланяясь, краснолицый Джонс (приказчик) и пошёл вперёд, открывая комнаты.
— Никого, пане, пусто теперь!
При входе в дом — сени, высотой в оба этажа; с потолка спускается большой фонарь; отсюда на три стороны ведут двери в покои; лестница наверх; вдоль лестницы по стенам саженные картины: два скачущих усатых воина, старик в расшитом кафтане, молодая дама с розовыми грудями, чуть-чуть подхваченными снизу корсажем. На стенах поломанные чучела, — аист, журавль, чайки и, как это полагается по обычаю, кабанья голова.
В нижних розовых залах поместились санитары. Мы выбрали себе небольшую и уютную комнату наверху, одну из немногих, где уцелели стёкла. Она была прелестна. Пол устлан серым сукном, стояло несколько штофных кресел, кровать, диван, зеркала, мраморный туалетный и фарфоровый чайный столики. Впрочем, вахмистр Сериков принёс нам ещё столов, стульев и столиков.
— Располагайтесь, вашбродь, по-хорошему. Он должен быть благодарен вам, вы ничего не возьмёте, не спортите, всё останется в целости.
В те минуты и в той тревожной обстановке нам казалось, что это, действительно, большая с нашей стороны доблесть. И из чувства нежности и уважения к себе нам хотелось покапризничать как детям. Б., балованно ёжась, говорил:
— Ты скажи Джонсу, Сериков, чтобы скорее затопили. Холодно, мы замерзаем!
— Будьте спокойны, вашбродь, всё будет, как следует. Я сейчас с им поговорю обстоятельно…
Замок почти не пострадал. Только от Станиславова вчера ударилась в край балкона австрийская шрапнель, изрешетила нижнюю дверь. А за дверью на каменном полу остались пятна свежей крови, святой крови серых мучеников… Во многих окнах и в оранжерее выбиты стёкла; вымерзают нежные деревья и цветы.
Из окон замка было видно, как непрерывно и густо течёт на взгорок к Станиславову военный поток. Это движение волновало и тянуло, хотелось скорее посмотреть только что занятый войсками город — какой он? Да и повозки нашего транспорта разделились в суматохе. В усадьбе задержалась только часть, остальные проскользнули дальше и стоят где-нибудь в городе, ждут нас. Наскоро закусили и поехали.
На перекрёстке дорог, при въезде в городское предместье нас долго задержала артиллерия. Танцевали от волнения лошади, прядали ушами. Возвращались в город русские мужики, бабы, дети с узлами одежды, с корзинками. Были тревожны, спрашивали, ещё не верили, ушли ли австрийцы из города.
Предместье пустынно. Деревянный мост между предместьем и городом через Золотую Быстрицу взорван отступающими австрийцами. Конница, обозы, парки, кухни — всё тянется вброд по широкому руслу Быстрицы. Здесь река разбилась на несколько рукавов. Галька, песок, пятна снега и тёмные потоки реки в ледяных берегах. Переправа происходит медленно. Шум, крики, кипение быстротекучей воды под колёсами, ржание лошадей, звон металла.
На берегу стояла русская девушка в тёмном кафтане, красном платочке. В сосредоточенном, многолюдном и тяжёлом военном потоке сразу создалось весёлое соревнование — кто перевезёт девушку на ту сторону. Хочет подхватить её поперёк тела к себе на седло молодой казак. Но лошадь его взволнована, танцует в холодной воде, крутится, а девушка боится подойти близко к берегу.
— Сюда, девка, сюда! — кричит с воза солдат, машет картузом. — Сюда айда!
— Сюда, девка, у нас лучше! — слышится сзади.
Смех радостный, и голоса стали тёплыми. Девушка в замешательстве, — куда идти? Побежит к повозке, но казак уже близко, наклоняется к ней с лошади. Качнётся к казаку — лошадь обернётся на месте, обдаст её холодными брызгами, и она с испугом отойдёт назад. И мы с доктором заражены общим оживлением, остановили лошадей, кричим:
— Сюда иди, сюда!
Наконец при общем смехе, радостных и завистливых криках девушка идёт к нам и садится на переднюю скамейку. У неё крупное, красивое русское лицо, она большерота и стыдлива, вся горит румянцем от волнения и мороза — того и гляди платок вспыхнет. Из благодарности к ней, что села, мы хотим везти её и дальше в город. Но переправившись, она застенчиво ползёт с тележки наземь.
— Не, пане, тута я пойду.[3]
Острыми изломами торчат над водой брёвна и доски разрушенного моста. Под мостом серое поле солдат, ждут наводки понтонов. Вдали видны упавшие кружевные створы железнодорожного моста.
Минутами душу охватывает настроение старой сказки. Точно въезжаем мы в зачарованное царство, где замерли люди, обветшали дома, заросли шиповником дороги… Только река течёт, кипит холодной струёй, поблёскивает отражениями неба. Я уже давно еду этим зачарованным царством: человеческие тела на снегу, пустые сёла…
И вот подъезжаю к столице зачарованного царства. Где-нибудь тут во дворце спит очарованная злой волшебницей царевна. Мы её поднимем, и оживеет царство. Поднимутся трупы на снежных полях, встанут Густав и Фёдор, оживеет «тато»[4] девушки из Сельца, оживеет лошадь с обгорелым задом, и серый бык встанет, отряхнётся и замычит на всю страну…
Чувство сказочной жути и очарованности ещё сильнее волнует на улицах города. Пусты улицы, слепы большие окна домов. Звонко стучат о камни подковы сотен лошадей, и гулкое эхо вторит грохоту тяжёлых колёс.
Попадаются изредка одинокие и жалкие фигуры. Низко поклонится и куда-то юркнет, исчезнет. В окнах, на стенах домов, над дверями, выставлены иконы: Ченстоховской Божией Матери, Спасителя, Николая Чудотворца…
Проехали церковь. На паперти стоит, застыл колченогий сторож с метлой. Около гостиницы «Унион» густые ряды конницы. Как пчёлы в леток входили-выходили из двери гостиницы офицеры. Послышалась и далеко от одного к другому передалась команда:
— Сади-ись!
Ледяной топот тысяч подков и протяжные звуки новой команды:
— …и-ись!
В гостинице два больших зала — один на три ступени выше другого — полны офицерами. Сидели за столами, пили, ели, говорили тихо, чётким шагом подходили друг к другу, младший к старшему, носили в руках карты, докладывали и уходили. Не смотрели, но видели в углу одного, самого большого здесь, самого важного… И в многолюдстве была странная, зачарованная тишина.
Бегали между столами служители: чёрные как уголь волосы и сюртук, белая сорочка. За кассой сидела красивая девушка. У неё длинные ресницы. И, опуская их, она прикрывалась ими как покрывалом…
Уж не эта ли зачарованная царевна?! Она проснулась, и вот здесь начал повар поварёнка бить, заворковали голуби на крыше, закипел на плите суп, колыхнулось пламя, и клубами повалил из трубы густой дым…
Но можно ли долго верить в спящую царевну, если она сидит за немецкой кассой?! Чувства сказочности и суровой действительности как жар и холод посменно опаляли мою душу. Я что-то ел и пил, не помню, было ли то вкусно или нет. Хотелось снова на улицы, посмотреть, не оживает ли зачарованный город?
Но он по-прежнему был мёртвый. Тянулись обозы и парки, но это было проходное, чужое. Мы ездили по пустым улицам. Кое-где в дома упали снаряды. Пуст большой вокзал; от сотрясения воздуха в нём выбиты почти все стёкла. Снаряды били почти на выбор: в казармы, занятые австрийскими солдатами, приюты и правительственные дома. Частные дома пострадали мало.
На углу два объявления. Одно на русском языке — действительного статского советника, тарнопольского губернатора Чарторижского, наклеено месяц тому назад. Другое, рядом, наклеено два дня назад, на немецком и польском языке, от австрийского коменданта Станиславова. В этом объявлении говорилось о том, что положение австрийцев по всему фронту отличное и не даёт повода к беспокойству. За распространение же ложных слухов и т. д…
Этот австрийский комендант, очевидно, думал, что до него никто не старался в тех же самых словах ввести в заблуждение потревоженное мирное население. Если бы он знал, что так пишет всякое малодушное начальство, он бы устыдился повторят эти слова.
II
правитьНа ночь в уютной комнате графского замка у нас ещё компаньоны: Б. пригласил на ночлег двух капитанов. Они собирались провести ночь в полуразрушенной будке железной дороги, и теперь счастливы и благодарны, конфузились, извинялись, что стесняют: за нами было неписаное право хозяев.
Горячо натоплена печь. Горел кованый венецианский фонарь, и по потолку легли узорные теневые рисунки. Посапывали, похрапывали пять человек в походных кроватях, на диване. Старый капитан спал на графской кровати, подложив под голову мягкую спинку кресла, и гнутые ножки торчали от его головы как причудливые рога.
Когда я вставал, взволнованный и бессонный, противоположные зеркала длинными рядами отражали мою белую сумеречную фигуру. Я не узнавал своего обветренного, с расширенными глазами лица и легонько пугался. На лестнице меня охватывал острый, успокаивающий холод. Там горел фонарь, стоял аист. На стенах скакали усатые расписные старики, и молодая женщина с розовыми грудями косила тёмным взглядом.
Был у меня не сон, а дремота. Сквозь дремоту слышал я и видел, — приходили офицеры, открывали к нам дверь.
— Кто тут?
— Такие-то!..
Уходили. Долго слышались по коридорам их шаги, — они искали ночлега. Один офицер ещё раз отворил дверь, молча смотрел на спящих, на расписной тенями потолок и шёлковые обои. Точно заворожен был полумраком, тишиной и теплом богатой комнаты. Долго не хотел уйти во мрак ночи, на холод и ветер. Вздохнул и тихо притворил дверь.
Только перед утром забылся я недолгим и крепким сном. Проснулся от чего-то ярко-радостного. Это светило в окна косыми лучами солнце. За Станиславовом глухо погрохатывали пушки, тупо толкались удары в стены замка.
Поднялся один из капитанов, старый, что лежал на опрокинутом кресле. Он долго молился, позёвывал и шептал, как, позёвывая, шепчут над водой вещие старухи. Низко опускал, грел в солнечном луче лысую голову и в неге солнечного света иногда забывал про молитву, улыбался посторонним, вероятно, очень приятным мыслям. Потом разбудил другого капитана, стал говорить громче, будя остальных. И всякое своё дело называл вслух.
— Ну, вот, теперь и сапоги надеть можно, — говорил он, надевая сапоги. — А кресло для порядка поставим на место… А шашка где? Прицепим и шашку. У печки лежала, тёплая! Уж по всей форме надо… Иван Евстигнеич, сейчас мы с тобой и в поход?! А то не застанем в городе штаба, ищи потом ветра в поле… У-ух, орудия закудахтали! Бах! Яичко разбилось!.. Дед и баба плачут, курочка кудахчет… Вставай, Иван Евстигнеич, собираться надо!..
Хотелось поскорее снова заглянуть в Станиславов, не оживел ли город?
Было морозное и солнечное утро, когда солнце припекает, а ветер леденит, и снег тает и мёрзнет одновременно. В дымке весенних испарений раскинулся Станиславов. Высокие тростинки фабричных труб не дымились. И большой город даже издали по-прежнему давал впечатление необитаемости.
По степи ползал позёмок, засыпая дорогу вчерашним снегом. Тяжело пересыпая ногами и колёсами снежный песок, медленно двигалась во всю ширину дороги -ая стрелковая бригада. Разминуться и обогнать было невозможно, и экипаж мой двигался вместе с тяжёлым военным потоком.
Но вот по войскам пробежала вперёд команда:
— Права держи, генерал едет!
Живой поток слегка уплотнился в правую сторону, оставляя свободный проезд. Генерал ехал в коляске тройкой разномастных лошадей: карий белолобый коренник, а по бокам рыжая и серая. Генерал был грузен, чёрные усы и щёки обвисли вниз, но сидел он подобранно и на взлёте. Картавым распевом кричал солдатам:
— Здорово, ребята!
Солдаты ответили дружно, надсаживая груди, стараясь перекричать один другого. Обирали вокруг ртов башлыки и бороды, чтобы не мешали кричать:
— Зрайя жлаим аша пади-тель-ство!
— Спасибо за молодецкую раб-оту! — пел генерал.
— Рады стараться, аша…о!
Задние разевали от напряжённого внимания рты, слушали, что скажет генерал другим рядам, чтобы ещё раз крикнуть в ответ сотнями ртов. От этого становилось веселее и теплее идти.
Моему экипажу можно ехать за генеральской коляской. Генерал разнообразил благодарности и приветы. Называл солдат молодцами, красавцами и богатырями, благодарил за молодецкие бои, за лихие атаки, за геройскую службу. Иногда, взволнованный видом этих сотен упорно и сосредоточено идущих по снегу людей, увешанных ранцами, котелками, ружьями, лопатками, генерал вставал в коляске боком, снимал шапку и, держась одной рукой за козлы, другой — за кузов, низко кланялся серому ползучему потоку людей, сгибая колосом спину.
— Спасибо, братцы!
Тогда голос у него становился простой, как проста и коротка была благодарность. И вся обстановка приобретала не парадно-военный, но трогательный житейски-страшный смысл.
— Рады стараться аша…о! — кричали солдаты, вставали на пушки, пулемёты и прямо на солнце смотрели, как, потряхивая огненными гривами, бежали в сиянии лучей генеральские лошади, и грузный старик, снимая шапку, земно кланялся и благодарил.
От волнения и напряжения генерал краснел лицом, затылком и всей шеей, только лысина была белая. Накрывая её шапкой, он откидывался в кузов и некоторое время ехал молча.
Под гору по широкой улице предместья всё тронулось: люди, пушки, повозки. Под грохот колёс, шуршание ног не было слышно, что именно кричал генерал. Адъютант, скакавший сзади него, взмахивал плёткой, указывая, когда надо было отвечать. Солдаты кричали уже нестройно и только для формы.
При въезде на мост, около разрушенного снарядом дома, генерал слез с коляски, встал у дороги и пропускал мимо себя войска торжественным ходом. Генерал стоял, склонившись слегка вперёд, сзади него коренник нетерпеливо мотал головой, блестя на солнце белым лбом; послышались звуки марша.
Через Быстрицу были наведены два изящных походных мостика, один на четырёх, другой на двух поплавках. Колёса перебирают мелкую настилку. Чуть-чуть зыбятся под тяжёлыми повозками чугунные поплавки. Плотники уже чинят взорванный мост.