Вслед за войной (Кондурушкин)/Военно-мирная жизнь/ДО
| ← Зачарованное царство | Вслѣдъ за войной — Военно-мирная жизнь |
| Источникъ: Кондурушкинъ С. С. Вслѣдъ за войной. — Пг.: Издательское товарищество писателей, 1915. — С. 265. |
На другой день мы выѣхали изъ графской усадьбы за Станиславовъ.
Въ Галичинѣ прекрасныя дороги, а южнѣе Станиславова — особенно. Тамъ еще не передвигались милліонныя арміи, шоссе не разбиты, ѣдешь — точно по столу катится телѣжка. И странно, что вдоль такихъ хорошихъ дорогъ мы видимъ десятки и сотни лошадиныхъ труповъ. Летаетъ наглое гальё-вороньё, и голоса птицъ надъ мерзлыми полями стеклянно-звонки.
Австрійская армія отступаетъ за Станиславовъ въ двухъ направленіяхъ; на Коломыю и Надворную. На выгодныхъ позиціяхъ австрійцы по нѣсколько дней сдерживаютъ напоръ нашихъ передовыхъ полковъ, потомъ отходятъ дальше. Сегодня бой идетъ за деревней Марковцы. И съ ранняго утра издали слышна орудійная перестрѣлка.
Все разнообразіе военно-мирной обстановки вы увидите только въ самомъ ближайшемъ тылу, на линіи артиллерійскаго огня. Только подъ грохотъ близкихъ пушекъ складывается своеобразная военно-мирная жизнь, которая людямъ, не видавшимъ войны, кажется невѣроятной.
Вотъ мы стоимъ — длинная цѣпь повозокъ — на шоссе около деревни Марковцы, гдѣ расположился штабъ -скаго отряда. Вблизи начинается орудійная перестрѣлка. Звонко ахнули подрядъ четыре мортиры и, воя-позванивая, летятъ снаряды. Черезъ пять секундъ, какъ эхо, повторились въ томъ же музыкальномъ порядкѣ четыре взрыва. Громоподобно ухаетъ съ темной лѣсистой горы тяжелая гаубица. А южнѣе, по желѣзной дорогѣ, верстахъ въ трехъ ходитъ бронированный австрійскій поѣздъ, разсыпая по полямъ снаряды, вызывая отвѣтные выстрѣлы. Шипя шьетъ смертоносныя строчки пулеметъ. Бой разгорается по полукругу.
Надъ полями и перелѣсками летаютъ тревожныя стаи грачей и галокъ, вздрагиваетъ и звенитъ мерзлая земля, ощутимо сотрясается воздухъ подъ небомъ… И вы думаете, что среди людей смятеніе?
Около дороги на льду замерзшаго окопа катаются мальчишки. Одинъ одѣтъ въ рваный пиджачишка, съ конькомъ на правой ногѣ; другой — въ красной рубашкѣ, безъ шапки и въ большихъ отцовскихъ сапогахъ. Они состязаются на длинной и узкой полоскѣ льда — кто ловчѣе прокатится. Мальчишка въ красной рубахѣ разбѣгается съ упоеніемъ, гремя сапогами становится на ледъ и катится торжествующій, съ большеротой улыбкой во все посинѣвшее лицо. Что ему выстрѣлы?!
По дорогѣ идутъ изъ костела съ молитвенниками дѣвушки. На дворѣ усадьбы дымятся походныя кухни. Проскакали съ пулеметами артиллеристы. Тянутся мужицкіе возы, и сѣрые волы идутъ медленно, на остановкахъ мечтательно закрываютъ глаза и жуютъ, жуютъ… Если смотрѣть на нихъ долго, покажется, что въ Европѣ ужъ наступилъ сонный миръ и все живое на земномъ шарѣ находится въ состояніи блаженной дремоты. А про выстрѣлы и забудешь, вѣдь они однообразны!
Скачутъ съ донесеніями и приказами ординарцы. Особенно запомнился мнѣ тяжелый, на ворономъ двѣнадцативершковомъ жеребцѣ гвардеецъ. Черенъ конь, теменъ лицомъ и волосомъ всадникъ, скачетъ, гулко сотрясая шоссе, легонько играетъ въ тактъ бѣга по лошади нагайкой и мурлычетъ пѣсню.
Стояли мы такъ долго на краю села, ждали изъ штаба распоряженій, — гдѣ транспорту остановиться? Переполненное людьми село въ матовомъ сіяніи облачнаго дня густо копошилось по окраинамъ, являя своеобразную картину тревожно-покойной, военно-мирной жизни подъ грохотъ выстрѣловъ.
Транспорту изъ штаба указана стоянка въ усадьбѣ помѣщика Ладомирскаго, верста отъ деревни. Большія конюшни, широкій дворъ, ручей. На крыльцѣ меня учтиво встрѣтилъ и съ сладостной улыбкой раскланялся хозяинъ. Въ домѣ санитары устроили намъ комнаты, разставили мебель, и К. игралъ на роялѣ нѣжныя итальянскія мелодіи. Здѣсь въ комнатѣ по иному слышались гулы орудій, и я снова сталъ обращать на нихъ вниманіе. Слегка вздрагивали стѣны и позванивали стекла. Нѣга музыки и тревога орудійныхъ ударовъ сливались въ душѣ въ томительное настроеніе радости и печали. Можетъ быть, никогда еще, какъ въ эти минуты, я не слушалъ такъ жадно музыку.
Штабъ отряда помѣщался на краю села. Въ первой комнатѣ сидѣло нѣсколько офицеровъ: адъютанты генерала — молодые прапорщики изъ студентовъ, — командиры отдѣльныхъ командъ, развѣдчики. Многіе въ мѣховыхъ воротникахъ и шубахъ, хотя въ комнатѣ было жарко. Сидѣли, готовые каждую минуту перейти отъ жизни въ домахъ и палатахъ къ жизни въ снѣгу, лѣсахъ и окопахъ. Ждали вѣстей съ поля боя, отъ бездѣлья курили и балагурили.
Обсуждали страстно, какъ бы поймать бронированнаго австрійца. Мостъ у Станиславова еще не исправленъ, и наши броненосцы не могутъ сюда придти; австріецъ свободно ходитъ по линіи, сыплетъ снарядами. Вреда большого не дѣлаетъ, а досаждаетъ.
— Да, вѣдь, испортить ему путь, ну гдѣ-нибудь мостикъ, что ли, взорвать, чтобы онъ сюда не ходилъ! — говорю я.
Смѣются офицеры.
— Испортить путь — это что! Чортъ съ нимъ, пусть ходитъ. А вотъ поймать бы его, идола! Вотъ это былъ 6ы номеръ!
Было ясно, что, скажи генералъ, и для этого «номера» многіе охотно подвергнутъ жизнь опасности, пойдутъ почти на вѣрную смерть. Только бы перещеголять непріятеля, досадить ему, стоящему здѣсь, за три версты. Какія рожи у нихъ вытянутся, когда узнаютъ! Ха-ха-ха! Хо-хо-хо!
Издали и не понять, какъ много въ войнѣ соревнованія на удаль, состязанія съ врагомъ, даже игры, хотя бы смертельно опасной.
Собирались на военный совѣтъ полковые и батарейные командиры. Входили съ красными лицами въ полушубкахъ и шинеляхъ. Становилось тѣсно въ комнатѣ. Бѣгали услужливые денщики-татары, разносили чай.
Въ комнатѣ генерала Б., побѣдителя австрійцевъ подъ Галичемъ, было натоплено жарко. Онъ сидѣлъ за письменнымъ столомъ въ рыжей фуфайкѣ, съ высокимъ пушистымъ воротникомъ. Почти постоянно входили адъютанты, начальникъ штаба за справкой, денщики, ординарцы съ донесеніями изъ окоповъ, съ батарей. Подавали маленькіе печатные для всей арміи конвертики съ записками. На конвертѣ написанъ часъ отправленія. Быстро взглядывая на часы, генералъ писалъ часъ полученія, вкладывалъ въ тотъ же конвертъ отвѣтъ — нѣсколько быстрыхъ строчекъ. Гремя о косяки при поворотѣ палашомъ, шурша жесткимъ полушубкомъ, вѣстовой выходилъ.
И видно, что это дѣловое напряженіе — обычная жизнь штаба. Тысячи и десятки тысячъ людей находятся въ постоянномъ движеніи, трудахъ и опасностяхъ войны, и нужно, чтобы кто-нибудь одинъ среди нихъ бралъ на себя общую отвѣтственность за жизнь и смерть. Тогда десяткамъ тысячъ легче идти, стрѣлять, лѣзть на крутыя горы, даже умирать.
— Далеко мы немного выдвинулись сегодня, — сказалъ генералъ, прочитавъ донесеніе и написавъ отвѣтъ. — Ну, да ничего, австрійцы теперь не въ состояніи воспользоваться преимуществами своего расположенія. У нихъ огромныя потери. Дня черезъ два они отойдутъ южнѣе… Такъ вы хотите побывать на передовой линіи, въ окопахъ?! Семенчукъ, вели Петру заложить лошадей!.. Ничего, лучше, если поѣдете въ моемъ экипажѣ, а вотъ прапорщикъ васъ проводитъ. А то — ночь, передовая линія! Тамъ, вѣдь, пропусковъ и бумажекъ разныхъ разбирать иногда не приходится… Небось у меня жарко здѣсь?! Да вы раздѣньтесь, пока закладываютъ! А у меня контуженъ правый високъ, болитъ голова и глазъ плохо видитъ, такъ въ теплѣ мнѣ легче.
Ночь была темная. При выѣздѣ на шоссе кучеръ Петръ, запасной сорокалѣтній солдатъ, зацѣпилъ за что-то экипажемъ, но остановилъ лошадей не сразу, а подгонялъ, хотѣлъ «продернуть».
— Вѣдь, я днемъ-та видалъ этотъ столбъ! — бормоталъ онъ, выпрямляя подножку генеральской коляски. — Вѣдь, я его, проклятаго, давеча объѣзжалъ, а ночью вотъ и забылъ! Сколько этихъ столбовъ въ чужой землѣ увидишь: трехъ дней на мѣстѣ не поживемъ, — все походы. Перепутается въ головѣ. По-о-ка, вы!.. Ахъ ты, Господи! Служба Его Величества!..
На улицѣ полыхали костры, и черные силуэты солдатъ вокругъ огней застывали на шумъ коляски въ слушающихъ позахъ. Послѣ огня еще темнѣе ночь и почти не видно карихъ лошадей.
— Ночь-та темна, лошадь черна, ѣду-ѣду, да пощупаю! — прибауткой опредѣляетъ Петръ наше настроеніе и кричитъ на невидимое тарахтанье подводъ. — Права-а держи! Что распустилъ сопли, али со свадьбы ѣдешь?!
И про себя каждый разъ съ особымъ значеніемъ и особымъ тономъ произносилъ привычную фразу: «Служба Его Величества!» Очевидно, что бы онъ ни дѣлалъ, — чистилъ ли пролетку, запрягалъ ли лошадей, — онъ всегда помнилъ, что дѣлаетъ дѣло государственной важности, оттого былъ разсудителенъ и строгъ, а съ офицеромъ — слегка безъ чиновъ:
— Да ужъ я свое дѣло знаю!.. Не учите, вашбродь…
Къ окопамъ, однако, онъ затихъ, только молча пошевеливалъ возжами. По дорогѣ шли солдаты, повозки. Какъ волчій глазокъ впереди мелькалъ бѣглый огонекъ. Вѣроятно, это свѣтился незатухшій уголь въ походной кухнѣ. Въ окопы повезли ужинъ.
Туманно рисовались на небѣ очертанія холмовъ, гдѣ расположились австрійцы. Тамъ, въ лѣсу изрѣдка вспыхивали цвѣтные огоньки — свѣтовой разговоръ на позиціяхъ.
Окопы извѣстнаго и славнаго въ бояхъ -скаго полка начинались у дороги, и линіей темныхъ бугорковъ уходили вдаль по снѣжному полю. Около самаго шоссе располагалась на ночлегъ пулеметная команда. Фельдфебель тихо и кратко отдавалъ распоряженія. Солдаты таскали откуда-то солому, устилали свѣжевырытыя канавы. Плясали по снѣгу, чтобы на ночь набрать въ тѣло тепла, возились, щелкали по спинамъ ладонями, отпуская благодушныя ругательства, — какое-то «едондеръ-шишъ» выдумали. Кое-гдѣ канавы накрыты досками, палками, завалены соломой. Образовались темныя галлереи, куда надо заползать на четверенькахъ.
Я заползъ въ такую галлерею. Съ двухъ сторонъ на меня дышала нестерпимымъ холодомъ сырая земля и дразнилъ напоминаніемъ о жаркомъ лѣтѣ ароматъ сухой соломы. Кто-то пыхтѣлъ недалеко, лѣзъ въ мою сторону. Не вижу человѣка, но по напору воздуха угадываю. Спрашиваю: «Спать?» Думая, что это товарищъ-солдатъ, онъ отвѣчаетъ коротко и просто: «Вздремнуть надо». Повозился и легъ. Легъ и я.
— Ну, что, заснули, — слышу я голосъ прапорщика. — Поѣдемъ дальше!
Въ полуверстѣ темнѣетъ село. Провожая насъ до экипажа, фельдфебель не совѣтуетъ туда ѣхать:
— Не стоитъ, господинъ! Тамъ наши дозоры, но тамъ же легко и на австрійскій дозоръ наткнуться. А вы безъ оружія… Вотъ до корчмы можно безъ опаски проѣхать.
У корчмы стояли съ ужиномъ походныя кухни, ждали распоряженія. Въ первой большой комнатѣ корчмы, въ дыму соломы и махорки, при свѣтѣ одинокаго огарка, мелькали головы людей и лошадей. Почти никто не обратилъ на нашъ приходъ вниманія, а на вопросъ — гдѣ батальонный командиръ? — солдатъ, молчаливо прожевывая пищу, сдѣлалъ три шага и открылъ дверь въ другую комнату.
На кровати, заваленной соломой, сидѣлъ капитанъ П. Передъ нимъ на стулѣ въ котелкахъ солдатскіе щи, каша и кусокъ чернаго хлѣба. На стулѣ стояла свѣча. Окно на шоссе забито досками.
— Милости прошу со мной поужинать! — сказалъ онъ, тяжело и устало вставая съ кровати и скрипя ремнями оружія. — Ахъ, вотъ жаль, что вы позавчера у насъ не были! Десять пулеметовъ мы отбили, сто двадцать лошадей взяли у австрійцевъ… Да пулеметы у насъ казачій полкъ взялъ, и лошадей тоже… А они и самимъ намъ пригодились бы, — говорилъ онъ, быстро переходя отъ радости побѣды къ раздраженію, что добычей пользуется другой полкъ. — Сегодня намъ цѣлый день пришлось отходить подъ шрапнельнымъ огнемъ на заготовленныя позиціи. Какіе окопы были вырыты! Балки навалены, форменныя землянки!..
— Кажется, «гляссисы» называются! — вставилъ солиднымъ басомъ мой молодой спутникъ.
Былъ онъ самолюбивый, недавно кончилъ школу прапорщиковъ, хотѣлъ показать свои знанія и что онъ тоже опытный военный волкъ… Капитанъ посмотрѣлъ на него непонимающимъ мутнымъ взглядомъ и опять сердито заговорилъ:
— А вотъ къ вечеру намъ приказали тѣ позиціи оставить, здѣсь окопаться! Здѣсь позиція хуже: передъ нами деревня и мѣсто низменное. Окопались, ну только бы я здѣсь не расположился… Что?! Сала по скольку?! — переспросилъ онъ вошедшаго офицера, — да выдавайте по полфунта на человѣка! Полагается по 25 золотниковъ, — пояснилъ онъ намъ, — ну ничего, отпишусь потомъ.
И уже успокоенный и примиренный съ «плохой позиціей», онъ искалъ въ соломѣ свой картузъ, потомъ зажигалъ и устраивалъ австрійскій потайной фонарь. Онъ раздражался отъ возбужденія и усталости боевого дня, но непосредственнымъ чутьемъ солдата и отвѣтственнаго командира сознавалъ, что все-таки на эту «плохую» позицію онъ надѣется больше, чѣмъ на свою «лучшую», ибо общее состояніе фронта ему неизвѣстно. Когда мы шли къ окопамъ, онъ мирно разсказывалъ о томъ, что ихъ четыре брата и всѣ на войнѣ, а дома въ имѣньѣ дѣла идутъ плохо. Просили у начальства пятьдесятъ плѣнныхъ для весеннихъ полевыхъ работъ, — неизвѣстно, будетъ ли уважена просьба.
Окопы тянулись отъ корчмы до перелѣска по пашнѣ. Земля была влажная и нѣкоторыя ямки не глубже полуаршина — только лечь, да голову за холмикомъ спрятать. Идемъ, мѣсимъ ногами снѣжный песокъ. Иногда капитанъ пріоткрывалъ фонарь, и пятно свѣта падало на солдата въ ямкѣ. Многіе уже спали, укрывшись соломой, винтовка лежитъ съ лѣвой руки, штыкомъ къ непріятелю. На шорохъ шаговъ просыпались тревожно, и, хватая рукой винтовку, быстро спрашивали:
— Кто здѣсь?!
Дежурные разносили ужинъ, но не всѣ ѣли, предпочитая сонъ. Одинъ солдатъ лежитъ — соломенная кучка не больше аршина длиной.
— А ноги гдѣ?
— Я ихъ калачомъ, вашбродь, подогнулъ, теплѣе.
Штабсъ-капитанъ сунулъ въ окопъ подъ солому руку, вынулъ горсть мокрой земли.
— Вода! На полъ-аршина уже вода. Многія ямки совсѣмъ бросили, не земля — мокрая губка!
Когда мы уѣзжали, подошелъ командиръ роты, поручикъ М. Его трясла лихорадка.
— Разрѣшите въ село проѣхать? Полечусь тамъ. Можетъ, къ утру пройдетъ. А рапорта о болѣзни пока подавать не стану.
Мы взяли его съ собой, и онъ, повеселѣвшій и благодарный, разсказывалъ:
— Два раза я изъ плѣна бѣгалъ, и сегодня пять часовъ подъ шрапнельнымъ огнемъ отбивался съ ротой.
— А-а, вашбродь, служба Его Величества! Га-га! — увѣсисто и крѣпко закрякалъ кучеръ Петръ, оборачиваясь къ офицеру. — Небось, затрясетъ!..
Капитанъ Ч. ждалъ меня въ Марковцахъ. Генералъ приказалъ ему занять ночью съ отрядомъ селеніе Братковцы и капитанъ послалъ туда развѣдчиковъ. Условились мы съ нимъ идти вмѣстѣ.
Товарищъ его спалъ на лежанкѣ, самъ онъ сидѣлъ за остывшей чашкой чая, писалъ письма. Было одиннадцать часовъ ночи.
— Прилягте пока на мою кровать… Ефремъ, постели барину мою постель!.. А я не лягу. Я привыкъ спать, когда придется, засыпаю лежа, сидя, стоя, на кровати или въ окопѣ — все равно.
Я съ наслажденіемъ протянулся на кровати. Капитанъ писалъ, склонившись въ свѣтлый кругъ свѣчи, и на его лицѣ отражались настроенія письма. На дворѣ раздался придушенный крикъ разбуженнаго гуся — солдатъ понесъ его на ужинъ. Капитанъ усмѣхнулся:
— Солдатъ и мужикъ, офицеръ и, скажемъ, помѣщикъ, вообще — мирный и военный не поймутъ другъ друга во время войны. Вы не можете себѣ, дорогой мой, представить, до чего я привыкъ къ сознанію смерти! Можетъ быть, черезъ часъ меня не станетъ, и я спокоенъ. А въ этомъ настроеніи у меня совсѣмъ новое отношеніе къ вещамъ и людямъ. Все матеріальное обезцѣнилось въ моихъ глазахъ. И я удивляюсь на себя прежняго, какъ я раньше считалъ важнымъ то, что теперь мнѣ кажется ничтожнымъ… Недавно случилось, — проходили мы мѣстечко. Набрали себѣ солдаты всякой дряни въ лавкахъ, что нужно и ненужно — жадность мужицкая не вывѣтрилась. Собралъ я ихъ, говорю — какъ вамъ не стыдно! На смерть идемъ, а вы позволяете себѣ такую низость, передъ смертью душу пакостите!.. Разсердился. И сейчасъ же въ атаку пошли. Полземъ, я впереди съ нѣкоторыми солдатами. Вдругъ кто-то меня за ногу хватаетъ. Оглянулся, солдатъ. «Вашбродь, глядите, вотъ мы все выбросили!..» Смотрю, въ кучѣ сложили весь набранный хламъ и поползли дальше. Точно на крылья меня подняло. Вскочилъ, кричу: «За мной!» И всѣ за мной, какъ одинъ человѣкъ. Налетѣли мы ураганомъ, смяли австрійцевъ. Что было!..
Отъ волненія капитанъ сдѣлалъ по комнатѣ нѣсколько шаговъ.
— А, вѣдь, я мысль свою отъ гуся веду. Вы слышали — гусь пищалъ у солдата подъ мышкой. Такъ мужикъ чай, даже проснулся отъ безпокойства, — гуся жалко. Давеча въ полдень падаютъ въ деревнѣ шрапнели, гранаты. Ужъ одинъ домъ загорѣлся. Солдатъ мой курку ловитъ, — поѣсть захотѣлъ. А кухни до вечера не придутъ… Такъ мужикъ сталъ курку защищать. Я смѣялся. Говорю мужику: «Глупый ты, ну что защищаешь курку? Можетъ быть, сію минуту упадетъ граната, убьетъ и тебя, и меня, и курку твою, и домъ твой разрушитъ»…
Около часа ночи загремѣлъ въ сѣняхъ сапогами и саблей развѣдчикъ. Сквозь дремоту слышалъ я, какъ онъ, путая названія селъ, доносилъ о развѣдкѣ.
— Можетъ быть Хомяковка? — спрашивалъ капитанъ.
— Можетъ и Хомяковка, вашбродь. А дальше казаки наши были… Забылъ какъ селеніе: Купянка, Касьянка… Наши встрѣтились, сказали — тамъ тоже пусто. А дальше — непріятель.
Капитанъ терпѣливо выспрашивалъ, провѣрялъ путаницу по картѣ. Одно было несомнѣнно, — Братковцы пока австрійцами не заняты и кое-гдѣ южнѣе встрѣчаются казачьи разъѣзды.
— Пойду разбужу генерала, спрошу, — говорилъ капитанъ, надѣвая шинель.
Сквозь дремоту услышалъ я его обратные четкіе шаги.
— Генералъ велѣлъ ложиться спать, — сказалъ онъ со смѣхомъ. — Въ занятіи Братковцевъ этой ночью надобности не встрѣчается.
Село спало, когда я шелъ въ усадьбу Ладомирскаго. Только при выходѣ изъ села меня окликнулъ часовой, стоявшій за плетнемъ во дворѣ крестьянской избы:
— Кто идетъ?
Отъ неожиданности я вздрогнулъ и торопливо отвѣтилъ:
— Свой, русскій!
Часовой попробовалъ на языкъ мой отвѣтъ, повторилъ про себя: «Свой, русскій!» Переступилъ и кашлянулъ.
Дорога обсажена деревьями — длинная прозрачная аллея. Тишина въ полѣ. Только гдѣ-то вдали глухо тарахтѣли колеса. Изрѣдка въ Карпатахъ вспыхивали молніи выстрѣловъ, но такъ далеко, что звука не слышно. Вспомнилъ я сказаніе о томъ, какъ Дмитрій Донской передъ Куликовскимъ боемъ выѣхалъ въ поле и слушалъ звуки на сторонѣ русской и татарской, старался по звукамъ угадать исходъ сраженія… Я остановился, долго слушалъ, и въ душу пахнуло древностью.
Въ усадьбѣ все спало, на дворѣ и въ домѣ. Только около крыльца подъ ногами у меня въ злобной истерикѣ билась и хрипѣла хозяйская собаченка. Мои спутники спали въ походныхъ кроватяхъ, разставивъ ихъ по комнатѣ вѣеромъ, всѣ ногами къ печкѣ. Кажется, никто изъ нихъ не проснулся на мой приходъ.