Все цвета радуги (Ивченко)/ДО
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
| Всѣ цвѣта радуги : Разсказъ |
| Источникъ: Ивченко В. Я. Всѣ цвѣта радуги. — СПб.: Типографія А. С. Суворина, 1904. — С. 3. |
Съ мраморной лѣстницы роскошнаго вестибюля гостиницы Grande Bretagne[1] сходилъ мужчина пожилыхъ лѣтъ, очень красивый, очень выхоленный, въ изящномъ темно-сѣромъ complet[2] и въ мягкой сѣрой шляпѣ съ широкими полями. Сойдя въ садъ, наполненный куртинами благоухающихъ розъ, онъ оглядѣлся и, увидя на скамейкѣ подъ его излюбленной пальмой одиноко сидящаго господина, хотѣлъ пройти дальше къ террасѣ, выходившей прямо на озеро. Но не успѣлъ онъ сдѣлать и двухъ шаговъ, какъ господинъ, сидѣвшій подъ пальмой, окликнулъ его:
— Викторъ Иванычъ!
Викторъ Ивановичъ остановился, вглядѣлся въ окликнувшаго его господина и, въ свою очередь, любезно протягивая ему руку, сказалъ:
— Здравствуйте, Дмитрій Сергѣичъ! Неожиданная встрѣча! Откуда, куда и зачѣмъ? Три главныхъ вопроса, которые, въ той или иной формѣ, задаетъ всегда любопытствующій россіянинъ при встрѣчѣ съ своимъ компатріотомъ.
— Откуда, куда и зачѣмъ? — повторилъ Дмитрій Сергѣевичъ, подвигаясь на скамейкѣ и давая мѣсто своему пріятелю. — Вотъ вопросы, на которые я затрудняюсь отвѣтить. Сейчасъ изъ Парижа — вотъ вамъ единственный отвѣтъ, а куда отсюда — не знаю. А зачѣмъ здѣсь — тоже не знаю.
— Ну и выходитъ типичный русскій путешественникъ, перелетающій съ мѣста на мѣсто безъ плана, безъ цѣли, безъ Бедекера въ рукахъ.
— Вотъ эти знаютъ, зачѣмъ путешествуютъ! — указалъ глазами Дмитрій Сергѣевичъ на выходившихъ изъ гостиницы трехъ англичанъ, одѣтыхъ въ широкія брюки до колѣнъ, въ толстые велосипедные чулки и желтые башмаки. У каждаго въ рукахъ было по толстой книжкѣ въ красномъ переплетѣ. — Будьте увѣрены, — продолжалъ усмѣхнувшись Дмитрій Сергѣевичъ, — что они утромъ читали Бедекера, тѣ страницы, которыя посвящены озеру Комо и Беладжіо, отмѣтили все, что нужно обозрѣть, и ни на шагъ не отступятъ отъ путеводителя. Вотъ мы съ вами въ Беладжіо, сидимъ подъ пальмой и ведемъ пріятельскіе разговоры. А спроси васъ — были ли вы на villa Seballoni[3] и видѣли ли ея чудный паркъ? Посѣтили ли вы villa Bel-monte[4] съ роскошнымъ видомъ на озеро? Ѣздили ли вы на villa Carlotta[5] и осматривали ли вы въ ея мраморной залѣ барельефы Торвальдсена, Амура и Психею Кановы? Нѣтъ вѣдь?
— Нѣтъ, — виновато произнесъ Викторъ Ивановичъ. — А вы?
— И я нѣтъ, — усмѣхнулся тотъ.
— Но, во всякомъ случаѣ, занимались, значитъ, чтеніемъ Бедекера, если съ видомъ знатока трактуете объ этихъ достопримѣчательностяхъ.
— Читалъ отъ скуки на пароходѣ: не было другой книжки подъ рукой… — оправдываясь, проговорилъ Дмитрій Сергѣевичъ, — и, кромѣ того, видѣлъ въ окнахъ магазиновъ фотографіи всѣхъ этихъ барельефовъ и статуй. Слышите? — прервалъ онъ себя, смотря на англичанъ.
Англичане подозвали лодочника и, предварительно справившись въ Бедекерѣ, стали нанимать лодочника въ Cadenabbia[6].
— Я терпѣть не могу путешествовать по плану и по невыносимому Бедекеру, — сознался Дмитрій Сергѣевичъ, — хотя я пробовалъ это. Это пренесносно. Связанъ по рукамъ и ногамъ. Я всегда чувствовалъ себя въ такихъ случаяхъ гимназистомъ седьмого класса, котораго родители послали совершать образовательное путешествіе подъ руководствомъ педанта-гувернера изъ нѣмцевъ. Я жилъ весной въ Парижѣ; Парижъ теперь опустѣлъ послѣ Grand-Prix[7]. Мнѣ сдѣлалось скучно. Я подумалъ, не двинуть ли на озера?
— И двинули?
— И двинулъ.
— А когда соскучитесь здѣсь?
— Ну, поѣду въ другое мѣсто… въ Швейцарію, что ли, на высоты горъ… la-haut[8], по выраженію Рода. А вѣдь я еще не пилъ кофе, — прервалъ онъ себя. — А вы?
— И я нѣтъ.
— Чудесно! Пойдемте, займемтесь-ка этимъ дѣломъ вмѣстѣ?
— Охотно. Я очень радъ, что встрѣтилъ васъ. Мы давненько тоже не видались.
— Да, почти годъ… Мы встрѣтились съ вами въ послѣдній разъ въ Ниццѣ…
— Во время карнавала.
— Именно.
Они взошли на широкую мраморную террасу отеля, сѣли къ столику и спросили кофе.
Намазывая хлѣбъ масломъ и медомъ, Викторъ Ивановичъ вдругъ вспомнилъ о чемъ-то и, недолго думая, сказалъ своему собесѣднику:
— Я и забылъ спросить васъ: какъ здоровье Маріи Николаевны?
Дмитрій Сергѣевичъ чуть вздрогнулъ и нахмурился.
— Благодарю васъ, — сказалъ онъ, — должно быть хорошо.
— Вы вѣдь вмѣстѣ? Она, вѣрно, спитъ еще? — продолжалъ Викторъ Ивановичъ, не замѣчая смущенія сосѣда.
Но Дмитрій Сергѣевичъ уже смѣялся.
— Можетъ быть и спитъ, — отвѣтилъ онъ весело. — Право, не знаю: вотъ уже полгода, какъ я съ нею разошелся.
Викторъ Ивановичъ удивился.
— Вы съ нею разошлись?.. — смущенно проговорилъ онъ. — Простите, я не зналъ… никакъ не предполагалъ этого.
— Не смущайтесь, — ободрилъ его Дмитрій Сергѣевичъ. — Все на свѣтѣ имѣетъ свое начало и свой конецъ и болѣе или менѣе порядочную длительность. Мы сошлись очень быстро… ну, и разошлись такъ же.
— Но вы были такъ влюблены въ нее!.. Вы такъ блаженствовали, вы съ такимъ восторгомъ говорили о ней. И дѣйствительно, она была такая хорошенькая, изящная, милая. И одѣвалась съ большимъ вкусомъ.
Дмитрій Сергѣевичъ улыбнулся.
— Вѣрно, были серьезныя причины, что вы ее… что вы разошлись съ ней, — полуспросилъ Викторъ Ивановичъ, рѣшаясь не настаивать на вопросѣ, если бы его товарищъ не выразилъ желанія отвѣчать.
Но Дмитрій Сергѣевичъ отвѣтилъ:
— Очень серьезныя. Вы хорошо помните ее? Я познакомился съ ней въ отелѣ, въ которомъ мы жили вмѣстѣ; потомъ мы стали вмѣстѣ ѣздить въ Монте-Карло, на batailles des fleurs[9], на карнавалъ. Она была такая славная, и я такъ любилъ проводить съ ней время.
— Ну да, ну да… вотъ мнѣ и удивительно, что вы такъ скоро разошлись съ ней.
— Не удивляйтесь. Я любилъ ее, а теперь не люблю. Впрочемъ, я не вижу причины, почему бы мнѣ не разсказать вамъ эту исторію, если она способна васъ заинтересовать. Къ тому же я нахожу, что здѣсь порядочная тоска… въ этомъ Bellagio[10], и въ болтовнѣ время пройдетъ незамѣтно.
— Конечно, разскажите, — сказалъ Викторъ Ивановичъ.
— Не длиненъ и не новъ разсказъ… — пошутилъ Дмитрій Сергѣевичъ. — Марія Николаевна могла бы заинтересовать на первое время каждаго мужчину. Она была такая женственная, ея ласки были такъ трогательны, ея разговоръ походилъ на милый лепетъ умненькаго ребенка. Ея замѣчанія были всегда такъ мѣтки, такъ остроумны и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ наивны! И, кромѣ того, она была молоденькой вдовушкой, не имѣла сопровождающей ея маменьки и не успѣла обзавестись дѣтьми. Сразу сколько преимуществъ! Я уже сказалъ вамъ, что она была въ высшей степени женщина. Женщина сказывалась во всей ея тонкой фигуркѣ, въ каждомъ ея жестѣ, каждомъ ея замѣчаніи и сужденіи. Бойкая, живая, неуловимая, всегда возбужденная каждымъ новымъ впечатлѣніемъ, непостоянная, перемѣнчивая — она походила на жужжащаго комарика или, чтобы поэтичнѣе было, на какую-нибудь радужную бабочку, перепархивавшую съ цвѣтка на цвѣтокъ…
— Она вамъ измѣнила? — спросилъ Викторъ Ивановичъ.
— И не думала! То-есть теперь… очень можетъ быть. Черезъ полгода-то! Но въ моментъ нашей разлуки… нѣтъ!
— Такъ отчего же вы разошлись?
— Слушайте же. Это не такъ легко объяснить вамъ сразу. И если вы будете прерывать меня…
— Я весь слухъ.
— Я уже говорилъ вамъ, что она мнѣ казалась очень впечатлительной; но впечатлѣнія ея походили на туристовъ-англичанъ, а она на гостиницу: такъ же внезапно покидали отель, какъ неожиданно появлялись въ немъ. И характеръ у нея былъ странный — то какая-то грусть находила на нее, невѣдомо откуда и по какой причинѣ, то бѣшеная радость овладѣвала ею; она была то разсѣянной, то сосредоточенной, то смѣялась, какъ дитя, то грустила Богъ вѣсть отчего. Словомъ — Бэла… Лермонтовская или что-нибудь въ этомъ родѣ… только, конечно, модернизированная. Конечно, я вамъ даю портретъ того времени… то-есть времени моего увлеченія ею и черезъ призму моей любви. И меня очень занимало наблюдать ее, читать въ ея душѣ. Для меня это была занимательная книга въ современномъ вкусѣ: немного таинственнаго, немного поэтичнаго съ примѣсью страннаго декадентства и такъ мало вяжущагося съ нимъ натурализма. Вы можете прожить съ женщиной много лѣтъ; говорить съ ней ежедневно, обмѣниваться мыслями ежечасно; ѣздить съ ней по всей Европѣ; видѣть, какъ она смѣется и плачетъ, шутитъ и груститъ, одѣвается и раздѣвается… вы никогда не можете сказать, что изучили ее, что знаете ее. До тѣхъ поръ не будете въ состояніи сказать этого, пока какое-нибудь мелкое изъ мелкихъ, незначительное изъ незначительныхъ обстоятельствъ не раскроетъ вдругъ ея настоящую сущность. Какъ бы вамъ это сказать яснѣе? Душа женщины похожа на темную ночь, безъ луны, безъ звѣздъ. Вы видите передъ собою что-то неопредѣленное, смутное, таинственное и заманчивое. На темномъ фонѣ неба вамъ рисуется что-то еще болѣе темное. Въ вашемъ воображеніи возникаетъ поэтическая картина. Вы рисуете себѣ высокій гребень скалистыхъ горъ, на вершинѣ которыхъ высится величественный древній замокъ причудливой архитектуры. И вдругъ — блескъ молніи, освѣтившій вамъ на одно мгновеніе всю мѣстность. Вы поражены: ни высокаго гребня горъ, ни величественнаго замка. Просто-напросто отвратительный оврагъ, поросшій колючками и бурьяномъ, который вы приняли за зубцы замка. Вамъ дѣлается досадно, что иллюзія пропала, и вы уже перестаете интересоваться мѣстностью. Обманъ разоблаченъ и уже не повторится.
Викторъ Ивановичъ улыбнулся.
— Вы говорите, какъ поэтъ, — сказалъ онъ.
— Вотъ именно. Все мое несчастіе, что я поэтъ. Я терпѣть не могу Бедекера, но я обожаю путешествіе и въ особенности природу. Я не люблю Бедекера, потому что онъ сухъ какъ англичанинъ, хотя онъ и нѣмецъ. Ну-съ, я продолжаю. Это было въ послѣднихъ числахъ мая. Мы покинули Ниццу. Романъ нашъ былъ въ разгарѣ. Первыя главы прочитаны были быстро, и мы давно приступили къ тѣмъ страницамъ, на которыхъ обыкновенно тянутся любовные разговоры героевъ и изображаются сцены жгучей страсти или нѣжной любви. Мы поѣхали «укрыться отъ людскихъ взоровъ» въ Швейцарію, на берега Женевскаго озера, въ Монтрё, гдѣ сезонъ кончался, какъ и въ Ниццѣ, но гдѣ было несравненно меньше публики. Въ одинъ прекрасный день, какъ пишется въ романахъ, мы взяли лодку и отправились кататься по озеру. День былъ чудный, солнечный, но не жаркій. Небо было голубое, озеро еще голубѣе, зелень свѣжая, яркая, точно изумрудъ. Въ горахъ подымался легкій сизый туманъ, становившійся фіолетовымъ въ верхнихъ долинахъ; снѣга на горахъ блистали ослѣпительною бѣлизною. Вода озера казалась мнѣ составленною изъ тысячи тысячъ бирюзинокъ, оправленныхъ въ золото, и золотая чешуя давала такую рябь на лазурныхъ водахъ озера, что мнѣ казалось, будто солнце накинуло свою червонную сѣть на воду. Глубокія, прозрачныя тѣни покрывали нижнія долины и ущелья. Марія Николаевна прижалась ко мнѣ, раскрыла свои вѣчно печальные глазки и томно проговорила:
«— Ахъ, Митя, посмотри же, посмотри… Какая красота! Какія необыкновенныя краски!..
И дѣйствительно, все волшебство весенняго майскаго дня на водахъ Женевскаго озера было налицо. Это была симфонія красокъ, какъ выражаются декаденты. Яркіе тоны, нѣжные полутоны… Мы выходили на берегъ, гуляли, смѣялись, радовались, какъ дѣти. Въ какой-то довольно благоустроенной деревушкѣ пообѣдали. Возвращались вечеромъ на той же парусной лодкѣ. Вечеромъ озеро было еще красивѣе. Краски погасли, поблѣднѣли, пришли въ равновѣсіе, стали гармоничнѣе и лучше сочетались другъ съ другомъ, болѣе подходя къ современному вкусу и утомленному зрѣнію, не переносящему ничего яркаго и опредѣленнаго и предпочитающему недосказанное, полустертое, вылинявшее. Теперь пейзажъ походилъ на японскую акварель; теперь краски точно выцвѣли; нѣжно-розоватый цвѣтъ переходилъ въ голубовато-фіолетовый, темно-зеленый — въ пепельно-сѣрый, темно-голубой цвѣтъ воды въ то, что называется vert de gris[11]. И весь пейзажъ былъ покрытъ точно дымчато-голубоватымъ флеромъ, который употребляется въ театрахъ при перемѣнахъ декорацій.
Мы вышли изъ лодки и усѣлись на берегу. Волшебный, дивный часъ любви и ночи! Все смолкло. Озеро казалось грустнымъ; гдѣ-то въ долинѣ меланхолически позвякивали колокольчики альпійскихъ коровъ, и эти нѣжные звуки казались намъ смутными голосами нарождавшейся ночи. Подъ нашими ногами, за кустами, усѣянными какими-то блѣдно-розовыми цвѣтами, тихо и томно плескалась вода; съ колоколенки небольшой деревенской церкви мягко и торжественно, въ безмолвіи быстро наступавшаго вечера, раздался призывъ къ вечерней молитвѣ… Мы сидѣли молча, странно смущенные этой тишиною и этимъ одиночествомъ, взволнованные величіемъ наступающей ночи. Какъ большинство современныхъ людей, я люблю больше отходящее и умирающее, чѣмъ приходящее и нарождающееся. Въ уходящемъ — прошлое, пережитое, то-есть всегда дорогое, близкое, съ чѣмъ свыкся и къ чему привыкъ. Уходитъ всегда другъ, быть можетъ и принесшій мнѣ немало горя, но я забываю это горе въ часъ разлуки, когда говоритъ лишь одно сердце. Въ нарождающемся, въ грядущемъ — будущее, всегда неизвѣстное, всегда неопредѣленное, то-есть всегда чужое, къ чему надо еще привыкать, съ чѣмъ сживаться. Приходитъ — всегда незнакомецъ, который будетъ, можетъ быть, хуже уходящаго врага. Вотъ почему умирающій вечеръ я люблю больше нарождающагося дня, умирающую мать больше нарождающагося ребенка. И съ этой точки зрѣнія мнѣ, пожалуй, жаль Маріи Николаевны… Но это лирическое отступленіе, — за которое прошу меня простить, Викторъ Ивановичъ, — собственно къ дѣлу не относится… или, пожалуй, относится косвеннымъ образомъ. Я хотѣлъ показать вамъ, на какія поэтическія настроенія я способенъ подъ вліяніемъ созерцанія красотъ природы. Но я хочу и еще разъ просить у васъ прощенія, потому что долженъ занять васъ своей особой… и представить вамъ анализъ чувствъ, овладѣвшихъ мною въ тотъ вечеръ».
— Зачѣмъ вы извиняетесь? — улыбнулся Викторъ Ивановичъ. — Я васъ слушаю съ большимъ интересомъ.
— Merci[12]. Итакъ, я продолжаю. Грустное, но не унылое чувство овладѣло мною въ тотъ вечеръ. О чемъ, о чемъ я не передумалъ, глядя въ туманную даль и сидя рядомъ съ поэтическимъ существомъ, которое я обожалъ! Я думалъ о тщетѣ человѣческихъ усилій отрѣшиться отъ земного и приблизиться къ небу… О жалкой человѣческой мысли, такой самолюбивой и гордой и такой ничтожной передъ этой величавой природой, передъ этимъ вѣчнымъ кругооборотомъ свѣтилъ, уже зажигавшихся одно за другимъ на темно-синемъ небѣ… Сколько гордыхъ умовъ, геній которыхъ ставилъ ихъ чуть не на одну высоту съ божественнымъ разумомъ, смѣло пыталось проникнуть въ глубь святилищъ, чтобы вырвать изъ ихъ тьмы тайну непостижимой природы! Сколько погибшихъ мечтаній! Сколько безплодныхъ, кровопролитныхъ битвъ!..
«И вдругъ снизу, издалека я услыхалъ глухой катящійся шумъ, прервавшій мои грезы. Тамъ, внизу, по самому краю озера, на противоположномъ берегу, бѣшено мчался поѣздъ, шумно разсѣкая воздухъ, громыхая колесами, свистя паромъ. Мнѣ показалось, что это рычитъ укрощенная и побѣжденная Матерія Вселенной. Грезы мои понеслись за этимъ поѣздомъ. Я вспомнилъ минуты разставанія, которыя мнѣ приходилось переживать; я вспомнилъ длинныя и утомительныя путешествія, которыя мнѣ приходилось совершать; грустныя, жуткія минуты разлуки, когда кажется, что сердце разрывается на части… Эта мысль вернула меня къ Маріи Николаевнѣ. Вотъ, быть можетъ, и намъ придется разстаться… Вѣчнаго счастья нѣтъ на землѣ! Какъ больно будетъ сжиматься мое сердце, какъ болѣзненно будетъ трепетать ея душа! Какова будетъ наша разлука? При какихъ обстоятельствахъ произойдетъ она? Судя по тому, что любовь наша казалась мнѣ полной радостей, надо предположить, что разлука будетъ полна печали. И что станетъ съ нею? Беззащитная, слабая, поэтичная женщина останется безъ опоры, лишенная дружескаго участія, подвергнутая всѣмъ невзгодамъ, всѣмъ тягостямъ одинокаго существованія. Грустное чувство овладѣло мною; сердце мучительно сжалось. Я взглянулъ на нее. Ея взоръ былъ устремленъ въ даль, въ ту далекую, туманно-голубую даль, въ которой догорало нѣсколько искорокъ, оставленныхъ локомотивомъ уже промчавшагося и исчезнувшаго, точно въ могилѣ, въ тунелѣ поѣзда. Въ ея грустномъ взорѣ было что-то мечтательное, такое далекое отъ всего земного! Я рѣдко видѣлъ ее въ такомъ созерцательномъ настроеніи, и я пришелъ въ неописанный восторгъ — такъ она была хороша. Я очень долго любовался ею. Я обнялъ ее и почувствовалъ, какъ бьется ея сердце. И вдругъ мнѣ показалось, что ее тревожатъ тѣ же мысли, что ее волнуютъ тѣ же чувства. Слезы навернулись у меня на глазахъ. И горестно вскрикнулъ я, нагибаясь къ ней:
— Муся, моя дорогая! О чемъ ты думаешь, какія мысли одолѣваютъ тебя?
Она улыбнулась и спокойно, весело отвѣтила мнѣ:
— Ты видѣлъ, Митя, этотъ голубоватый туманъ и нѣсколько блестокъ на немъ отъ искръ локомотива?
— Да, да… моя родная. И это навело тебя на мысль…
— На великолѣпную мысль, Митя! Когда мы поѣдемъ въ Парижъ — вѣдь мы поѣдемъ туда когда-нибудь? — я закажу себѣ такое платье: изъ голубовато-дымчатаго газа съ золотисто-красными пальетками на темно-синемъ чехлѣ».
Дмитрій Сергѣевичъ замолчалъ, съ досадой хлопнувъ ладонью по столу.
Прибѣжалъ cameriere[13], спрашивая, что надо?
— Ничего, — мрачно отвѣтилъ Дмитрій Сергѣевичъ, — дайте счетъ…
Викторъ Ивановичъ съ изумленіемъ взглянулъ на своего собесѣдника.
— Это все? — спросилъ онъ его.
— Все, — отвѣтилъ Дмитрій Сергѣевичъ. — Этого мало? Вѣдь это было той мгновенной молніей, которая освѣтила мнѣ всю ея неглубокую, низменную душу и, вмѣсто воздушнаго, причудливаго замка, показала неглубокій оврагъ, поросшій колючками и низкорослымъ кустарникомъ. Чувство обиднаго сожалѣнія овладѣло мною. Иллюзія ночи была разрушена. Мечты разлетѣлись. Ореолъ поэзіи спалъ мгновенно съ этой милой головки…
— И чѣмъ кончилось? — спросилъ Викторъ Ивановичъ.
— Чѣмъ кончилось? Тѣмъ, чѣмъ должно было кончиться. Мы еще пропутешествовали нѣкоторое время. И гдѣ бы мы ни были и что бы мы ни видѣли, всюду и вездѣ я слышалъ отъ нея однѣ и тѣ же рѣчи: «непремѣнно закажу себѣ въ Парижѣ шляпку цвѣта этой „воды у самаго столба“. Какъ жаль, что ты не художникъ, ты бы подобралъ мнѣ эту краску! Couleur lac Léman au crépuscules[14] — я введу въ моду этотъ цвѣтъ, ты увидишь»…
— И что дальше?
— Да что жъ дальше? Не помню ужъ гдѣ, кажется, — въ Миланѣ, я купилъ ей какую-то дикую шелковую матерію всѣхъ цвѣтовъ радуги на цѣлое платье и, зайдя въ ея отсутствіе въ ея комнату, положилъ ей матерію на столъ и написалъ на записочкѣ нѣсколько словъ: «Оставляю вамъ всѣ цвѣта радуги, сшейте изъ нихъ въ Парижѣ платье. Это проще, чѣмъ ѣздить по свѣту отыскивать необыкновенные нюансы для лифовъ, накидокъ и нижнихъ юбокъ»… Со слѣдующимъ поѣздомъ я уѣхалъ и не видался съ ней больше. Вотъ и все.
— Но она васъ, навѣрно, не поняла и сочла за сумасшедшаго?
— Можетъ быть, и даже вѣроятно… но это меня ничуть не волнуетъ.
— Какое несчастье обладать художественной натурой, — улыбнулся Викторъ Ивановичъ.
Пріятели встали и сошли въ садъ.
— Не отправиться ли намъ, въ самомъ дѣлѣ, въ Cadenabbia[6]? — предложилъ Дмитрій Сергѣевичъ. — Поступимъ по примѣру англичанъ, хотите?
— Охотно, — возразилъ Викторъ Ивановичъ, — только не сейчасъ. Сейчасъ слишкомъ жарко. Послѣ обѣда, если вамъ все равно.
— Ну, послѣ обѣда.
Они разстались.
Лодку подали къ самой террасѣ. Пріятели весело усѣлись въ нее. Вечеръ наступалъ тихій, теплый, ароматный. Озеро было гладко, какъ поверхность зеркала. Пріятели издали еще увидѣли бѣлый пароходъ, направлявшійся изъ Комо въ Беладжіо и дальше по озеру. Дневной жаръ спалъ, повѣяло вечерней свѣжестью. Викторъ Ивановичъ и Дмитрій Сергѣевичъ съ наслажденіемъ дышали этимъ чуднымъ воздухомъ и любовались живописными окрестностями озера. Лодка медленно скользила по водамъ, и по мѣрѣ того, какъ она удалялась отъ берега, Bellagio[10] становилось красивѣе. Дома дѣлались меньше, группировались лучше, и небольшой городокъ пріобрѣталъ видъ картинки-миніатюры, сдѣланной искусной рукой художника. Массивной тѣнью выдвигался въ озеро гористый полуостровъ, въ лѣсахъ котораго пріютился огонекъ. Вверху, среди густой и темной зелени сосенъ и елей, еще можно было отличить бѣлое зданіе villa Seballoni[3] и, правѣе отъ нея, красивый деревянный домикъ швейцарскаго стиля. Причудливая, извилистая линія береговъ уже стушевывалась въ вечернихъ сумеркахъ, но зато тамъ и сямъ, по самымъ краямъ озера, зажигались огоньки, то вытягивавшіеся въ одну длинную линію, то группировавшіеся въ видѣ какого-нибудь созвѣздія, то разсыпанные одиноко на далекомъ разстояніи другъ отъ друга. Это были огни пароходныхъ пристаней, городковъ, пріютившихся по берегамъ озера, отдѣльныхъ виллъ, затерянныхъ на горахъ…
Лодка подошла къ пристани Cadenabbia[6], проплывъ мимо какой-то террасы, сходы которой падали прямо въ воды озера. Терраса была точно заткана зеленью, темными глянцовитыми листьями лавровъ, вперемежку съ крупными цвѣтами красныхъ и желтыхъ розъ. Галлерея изнутри была освѣщена яркими огнями газовыхъ рожковъ подъ матовыми шарами, и точки этого свѣта вырывались въ промежутки, образуемые вѣтвями и листьями. Тамъ, за этимъ трельяжемъ, виднѣлась элегантная публика, сидѣвшая за столиками: мужчины въ изящныхъ костюмахъ, дамы въ громадныхъ шляпкахъ. И оттуда же неслась пѣсня… Итальянцы-пѣвцы, аккомпанируя себѣ на мандолинахъ, пѣли одну изъ тѣхъ канцонетъ, которыя особенно звучатъ подъ голубымъ небомъ Италіи и пріобрѣтаютъ необыкновенную прелесть, когда ихъ поютъ настоящіе итальянцы.
Все это походило на феерію, на роскошную декорацію, на ночной праздникъ, и оба пріятеля были вполнѣ удовлетворены своей прогулкой.
— Право, это гораздо пріятнѣе, чѣмъ осматривать съ Бедекеромъ въ рукахъ музеи и галлереи, — проговорилъ Дмитрій Сергѣевичъ, выскакивая изъ лодки.
Они прошли на террасу и заняли столикъ. Публики было много. Прямо противъ нихъ стоялъ столикъ, занятый мужчиной среднихъ лѣтъ и дамой, которой они не могли видѣть, такъ какъ она сидѣла къ нимъ спиной. На ней было легкое шелковое платье цвѣта mauve[15] съ бѣлыми горошинками; оно было просто, но элегантно, какъ и ея большая соломенная шляпа, украшенная нѣжно-фіолетовыми фіалками. Бѣлыя перчатки и бѣлыя туфли, вмѣстѣ съ зонтикомъ изъ нѣжно-лиловыхъ кружевъ, дополняли костюмъ.
Пріятели спросили себѣ мороженаго и ликеровъ.
Викторъ Ивановичъ заговорилъ:
— Итакъ, вы теперь опять свободны, какъ птица… Зная вашу художественную натуру, можно ожидать, что при слѣдующей нашей встрѣчѣ въ какомъ-нибудь уголку Европы я увижу васъ опять съ какой-нибудь дамочкой, которая будетъ болѣе удовлетворять вашей склонности къ грезамъ и мечтамъ…
Дмитрій Сергѣевичъ улыбнулся, сдѣлалъ неопредѣленный жестъ рукою, но ничего не отвѣтилъ.
— Вы мнѣ не разсказали, — продолжалъ его собесѣдникъ, — скоро ли вы оправились отъ разочарованія.
— Какъ вамъ сказать? Первое время, пока я еще разъѣзжалъ съ нею до окончательнаго разрыва, я постоянно заговаривался. «Посмотри, — говорилъ я, — эта вода такого цвѣта, какъ твой cache-corset[16], который ты сегодня купила»… Или: «сегодня небо черное, какъ твои фильдекосовые чулки».
Викторъ Ивановичъ засмѣялся.
Дама, сидѣвшая къ нимъ спиной, задвигалась на стулѣ.
— Это русскіе… говорите тише, — сказалъ Викторъ Ивановичъ своему сосѣду.
Они заговорили вполголоса.
Всходила луна и бросила свой серебряный лучъ на озеро. Вода зарябилась, заискрилась, точно расплавленный металлъ. Пахло лаврами и розами; неслись все тѣ же томные, будто изнемогающіе звуки итальянской пѣсни. Вѣялъ прохладный вѣтерокъ. Еще одинъ пароходъ съ окнами, освѣщенными электричествомъ, прошелъ мимо террасы.
— Какая ночь! — мечтательно проговорилъ Дмитрій Сергѣевичъ.
— Чудная, — согласился Викторъ Ивановичъ, — и сознайтесь… грустно такія ночи проводить въ одиночествѣ и не чувствовать около себя любимаго женскаго сердца!
— Конечно, грустно, — отвѣтилъ Дмитрій Сергѣевичъ.
Внезапно смолкла пѣсня. Послѣдній аккордъ мандолины точно оборвался въ ночномъ воздухѣ и жалобнымъ звукомъ растаялъ въ немъ. И тотчасъ же со всѣхъ сторонъ раздались разговоры, слишкомъ громкіе, которыхъ не успѣли прервать по окончаніи пѣсни, и которые съ мгновеніе продолжались будто по инерціи.
И оба пріятеля услышали громко сказанныя сосѣдкой-дамой слова:
— Cher ami[17], — говорила она сидѣвшему съ ней господину, — c’est entendu?[18] Когда мы пріѣдемъ въ Парижъ, ты мнѣ позволишь заказать себѣ платье цвѣта… îles de Borromées[19]? Я введу этотъ цвѣтъ въ моду…
— И даже, если хочешь, цвѣта Bellagio[10]… — улыбнувшись проговорилъ ея кавалеръ.
Серебряная ложечка задрожала въ рукѣ Дмитрія Сергѣевича.
— Это она! — зашепталъ онъ, нагнувшись къ своему товарищу. — Уйдемъ… уйдемъ отсюда.
Они быстро встали, бросили на столъ серебряную монету и спѣша, точно за ними гнался призракъ, спустились съ террасы къ лодкѣ.
— Всѣ цвѣта радуги не помогли… — ворчалъ Дмитрій Сергѣевичъ, — и она все та же, неизмѣнная Марія Николаевна.
Лодка тихо отчалила отъ пристани. Торжественная ночь стояла надъ озеромъ и вдали, на другомъ берегу, Bellagio[10] засвѣтилось многочисленными огоньками.