Все цвета радуги (Ивченко)
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. |
См. также одноимённые страницы.| Все цвета радуги : Рассказ |
| Источник: Ивченко В. Я. Все цвета радуги. — СПб.: Типография А. С. Суворина, 1904. — С. 3. |
- Википроекты
С мраморной лестницы роскошного вестибюля гостиницы Grande Bretagne[1] сходил мужчина пожилых лет, очень красивый, очень выхоленный, в изящном тёмно-сером complet[2] и в мягкой серой шляпе с широкими полями. Сойдя в сад, наполненный куртинами благоухающих роз, он огляделся и, увидя на скамейке под его излюбленной пальмой одиноко сидящего господина, хотел пройти дальше к террасе, выходившей прямо на озеро. Но не успел он сделать и двух шагов, как господин, сидевший под пальмой, окликнул его:
— Виктор Иваныч!
Виктор Иванович остановился, вгляделся в окликнувшего его господина и, в свою очередь, любезно протягивая ему руку, сказал:
— Здравствуйте, Дмитрий Сергеич! Неожиданная встреча! Откуда, куда и зачем? Три главных вопроса, которые, в той или иной форме, задаёт всегда любопытствующий россиянин при встрече со своим компатриотом.
— Откуда, куда и зачем? — повторил Дмитрий Сергеевич, подвигаясь на скамейке и давая место своему приятелю. — Вот вопросы, на которые я затрудняюсь ответить. Сейчас из Парижа — вот вам единственный ответ, а куда отсюда — не знаю. А зачем здесь — тоже не знаю.
— Ну и выходит типичный русский путешественник, перелетающий с места на место без плана, без цели, без Бедекера в руках.
— Вот эти знают, зачем путешествуют! — указал глазами Дмитрий Сергеевич на выходивших из гостиницы трёх англичан, одетых в широкие брюки до колен, в толстые велосипедные чулки и жёлтые башмаки. У каждого в руках было по толстой книжке в красном переплёте. — Будьте уверены, — продолжал усмехнувшись Дмитрий Сергеевич, — что они утром читали Бедекера, те страницы, которые посвящены озеру Комо и Белладжо, отметили всё, что нужно обозреть, и ни на шаг не отступят от путеводителя. Вот мы с вами в Белладжо, сидим под пальмой и ведём приятельские разговоры. А спроси вас — были ли вы на villa Seballoni[3] и видели ли её чудный парк? Посетили ли вы villa Bel-monte[4] с роскошным видом на озеро? Ездили ли вы на villa Carlotta[5], и осматривали ли вы в её мраморной зале барельефы Торвальдсена, Амура и Психею Кановы? Нет ведь?
— Нет, — виновато произнёс Виктор Иванович. — А вы?
— И я нет, — усмехнулся тот.
— Но, во всяком случае, занимались, значит, чтением Бедекера, если с видом знатока трактуете об этих достопримечательностях.
— Читал от скуки на пароходе: не было другой книжки под рукой… — оправдываясь, проговорил Дмитрий Сергеевич, — и, кроме того, видел в окнах магазинов фотографии всех этих барельефов и статуй. Слышите? — прервал он себя, смотря на англичан.
Англичане подозвали лодочника и, предварительно справившись в Бедекере, стали нанимать лодочника в Cadenabbia[6].
— Я терпеть не могу путешествовать по плану и по невыносимому Бедекеру, — сознался Дмитрий Сергеевич, — хотя я пробовал это. Это пренесносно. Связан по рукам и ногам. Я всегда чувствовал себя в таких случаях гимназистом седьмого класса, которого родители послали совершать образовательное путешествие под руководством педанта-гувернёра из немцев. Я жил весной в Париже; Париж теперь опустел после Grand-Prix[7]. Мне сделалось скучно. Я подумал, не двинуть ли на озёра?
— И двинули?
— И двинул.
— А когда соскучитесь здесь?
— Ну, поеду в другое место… в Швейцарию, что ли, на высоты гор… la-haut[8], по выражению Рода. А ведь я ещё не пил кофе, — прервал он себя. — А вы?
— И я нет.
— Чудесно! Пойдёмте, займёмтесь-ка этим делом вместе?
— Охотно. Я очень рад, что встретил вас. Мы давненько тоже не видались.
— Да, почти год… Мы встретились с вами в последний раз в Ницце…
— Во время карнавала.
— Именно.
Они взошли на широкую мраморную террасу отеля, сели к столику и спросили кофе.
Намазывая хлеб маслом и мёдом, Виктор Иванович вдруг вспомнил о чём-то и, недолго думая, сказал своему собеседнику:
— Я и забыл спросить вас: как здоровье Марии Николаевны?
Дмитрий Сергеевич чуть вздрогнул и нахмурился.
— Благодарю вас, — сказал он, — должно быть хорошо.
— Вы ведь вместе? Она, верно, спит ещё? — продолжал Виктор Иванович, не замечая смущения соседа.
Но Дмитрий Сергеевич уже смеялся.
— Может быть и спит, — ответил он весело. — Право, не знаю: вот уже полгода, как я с нею разошёлся.
Виктор Иванович удивился.
— Вы с нею разошлись?.. — смущённо проговорил он. — Простите, я не знал… никак не предполагал этого.
— Не смущайтесь, — ободрил его Дмитрий Сергеевич. — Всё на свете имеет своё начало и свой конец и более или менее порядочную длительность. Мы сошлись очень быстро… ну, и разошлись так же.
— Но вы были так влюблены в неё!.. Вы так блаженствовали, вы с таким восторгом говорили о ней. И действительно, она была такая хорошенькая, изящная, милая. И одевалась с большим вкусом.
Дмитрий Сергеевич улыбнулся.
— Верно, были серьёзные причины, что вы её… что вы разошлись с ней, — полуспросил Виктор Иванович, решаясь не настаивать на вопросе, если бы его товарищ не выразил желания отвечать.
Но Дмитрий Сергеевич ответил:
— Очень серьёзные. Вы хорошо помните её? Я познакомился с ней в отеле, в котором мы жили вместе; потом мы стали вместе ездить в Монте-Карло, на batailles des fleurs[9], на карнавал. Она была такая славная, и я так любил проводить с ней время.
— Ну да, ну да… Вот мне и удивительно, что вы так скоро разошлись с ней.
— Не удивляйтесь. Я любил её, а теперь не люблю. Впрочем, я не вижу причины, почему бы мне не рассказать вам эту историю, если она способна вас заинтересовать. К тому же я нахожу, что здесь порядочная тоска… в этом Bellagio[10], и в болтовне время пройдёт незаметно.
— Конечно, расскажите, — сказал Виктор Иванович.
— Не длинен и не нов рассказ… — пошутил Дмитрий Сергеевич. — Мария Николаевна могла бы заинтересовать на первое время каждого мужчину. Она была такая женственная, её ласки были так трогательны, её разговор походил на милый лепет умненького ребёнка. Её замечания были всегда так метки, так остроумны и вместе с тем так наивны! И, кроме того, она была молоденькой вдовушкой, не имела сопровождающей её маменьки и не успела обзавестись детьми. Сразу сколько преимуществ! Я уже сказал вам, что она была в высшей степени женщина. Женщина сказывалась во всей её тонкой фигурке, в каждом её жесте, каждом её замечании и суждении. Бойкая, живая, неуловимая, всегда возбуждённая каждым новым впечатлением, непостоянная, переменчивая — она походила на жужжащего комарика или, чтобы поэтичнее было, на какую-нибудь радужную бабочку, перепархивавшую с цветка на цветок…
— Она вам изменила? — спросил Виктор Иванович.
— И не думала! То есть теперь… очень может быть. Через полгода-то! Но в момент нашей разлуки… нет!
— Так отчего же вы разошлись?
— Слушайте же. Это не так легко объяснить вам сразу. И если вы будете прерывать меня…
— Я весь слух.
— Я уже говорил вам, что она мне казалась очень впечатлительной; но впечатления её походили на туристов-англичан, а она на гостиницу: так же внезапно покидали отель, как неожиданно появлялись в нём. И характер у неё был странный — то какая-то грусть находила на неё, неведомо откуда и по какой причине, то бешеная радость овладевала ею; она была то рассеянной, то сосредоточенной, то смеялась как дитя, то грустила Бог весть отчего. Словом — Бэла… Лермонтовская или что-нибудь в этом роде… только, конечно, модернизированная. Конечно, я вам даю портрет того времени… то есть времени моего увлечения ею и через призму моей любви. И меня очень занимало наблюдать её, читать в её душе. Для меня это была занимательная книга в современном вкусе: немного таинственного, немного поэтичного с примесью странного декадентства и так мало вяжущегося с ним натурализма. Вы можете прожить с женщиной много лет; говорить с ней ежедневно, обмениваться мыслями ежечасно; ездить с ней по всей Европе; видеть, как она смеётся и плачет, шутит и грустит, одевается и раздевается… Вы никогда не можете сказать, что изучили её, что знаете её. До тех пор не будете в состоянии сказать этого, пока какое-нибудь мелкое из мелких, незначительное из незначительных обстоятельств не раскроет вдруг её настоящую сущность. Как бы вам это сказать яснее? Душа женщины похожа на тёмную ночь, без луны, без звёзд. Вы видите перед собою что-то неопределённое, смутное, таинственное и заманчивое. На тёмном фоне неба вам рисуется что-то ещё более тёмное. В вашем воображении возникает поэтическая картина. Вы рисуете себе высокий гребень скалистых гор, на вершине которых высится величественный древний замок причудливой архитектуры. И вдруг — блеск молнии, осветивший вам на одно мгновение всю местность. Вы поражены: ни высокого гребня гор, ни величественного замка. Просто-напросто отвратительный овраг, поросший колючками и бурьяном, который вы приняли за зубцы замка. Вам делается досадно, что иллюзия пропала, и вы уже перестаёте интересоваться местностью. Обман разоблачён и уже не повторится.
Виктор Иванович улыбнулся.
— Вы говорите, как поэт, — сказал он.
— Вот именно. Всё моё несчастье, что я поэт. Я терпеть не могу Бедекера, но я обожаю путешествие и в особенности природу. Я не люблю Бедекера, потому что он сух как англичанин, хотя он и немец. Ну-с, я продолжаю. Это было в последних числах мая. Мы покинули Ниццу. Роман наш был в разгаре. Первые главы прочитаны были быстро, и мы давно приступили к тем страницам, на которых обыкновенно тянутся любовные разговоры героев и изображаются сцены жгучей страсти или нежной любви. Мы поехали «укрыться от людских взоров» в Швейцарию, на берега Женевского озера, в Монтрё, где сезон кончался как и в Ницце, но где было несравненно меньше публики. В один прекрасный день, как пишется в романах, мы взяли лодку и отправились кататься по озеру. День был чудный, солнечный, но не жаркий. Небо было голубое, озеро ещё голубее, зелень свежая, яркая, точно изумруд. В горах подымался лёгкий сизый туман, становившийся фиолетовым в верхних долинах; снега на горах блистали ослепительною белизною. Вода озера казалась мне составленною из тысячи тысяч бирюзинок, оправленных в золото, и золотая чешуя давала такую рябь на лазурных водах озера, что мне казалось, будто солнце накинуло свою червонную сеть на воду. Глубокие, прозрачные тени покрывали нижние долины и ущелья. Мария Николаевна прижалась ко мне, раскрыла свои вечно печальные глазки и томно проговорила:
«— Ах, Митя, посмотри же, посмотри… Какая красота! Какие необыкновенные краски!..
И действительно, всё волшебство весеннего майского дня на водах Женевского озера было налицо. Это была симфония красок, как выражаются декаденты. Яркие тоны, нежные полутоны… Мы выходили на берег, гуляли, смеялись, радовались как дети. В какой-то довольно благоустроенной деревушке пообедали. Возвращались вечером на той же парусной лодке. Вечером озеро было ещё красивее. Краски погасли, побледнели, пришли в равновесие, стали гармоничнее и лучше сочетались друг с другом, более подходя к современному вкусу и утомлённому зрению, не переносящему ничего яркого и определённого и предпочитающему недосказанное, полустёртое, вылинявшее. Теперь пейзаж походил на японскую акварель; теперь краски точно выцвели; нежно-розоватый цвет переходил в голубовато-фиолетовый, тёмно-зелёный — в пепельно-серый, тёмно-голубой цвет воды в то, что называется vert de gris[11]. И весь пейзаж был покрыт точно дымчато-голубоватым флёром, который употребляется в театрах при переменах декораций.
Мы вышли из лодки и уселись на берегу. Волшебный, дивный час любви и ночи! Всё смолкло. Озеро казалось грустным; где-то в долине меланхолически позвякивали колокольчики альпийских коров, и эти нежные звуки казались нам смутными голосами нарождавшейся ночи. Под нашими ногами, за кустами, усеянными какими-то бледно-розовыми цветами, тихо и томно плескалась вода; с колоколенки небольшой деревенской церкви мягко и торжественно, в безмолвии быстро наступавшего вечера, раздался призыв к вечерней молитве… Мы сидели молча, странно смущённые этой тишиною и этим одиночеством, взволнованные величием наступающей ночи. Как большинство современных людей, я люблю больше отходящее и умирающее, чем приходящее и нарождающееся. В уходящем — прошлое, пережитое, то есть всегда дорогое, близкое, с чем свыкся и к чему привык. Уходит всегда друг, быть может и принёсший мне немало горя, но я забываю это горе в час разлуки, когда говорит лишь одно сердце. В нарождающемся, в грядущем — будущее, всегда неизвестное, всегда неопределённое, то есть всегда чужое, к чему надо ещё привыкать, с чем сживаться. Приходит — всегда незнакомец, который будет, может быть, хуже уходящего врага. Вот почему умирающий вечер я люблю больше нарождающегося дня, умирающую мать больше нарождающегося ребёнка. И с этой точки зрения мне, пожалуй, жаль Марии Николаевны… Но это лирическое отступление, — за которое прошу меня простить, Виктор Иванович, — собственно к делу не относится… или, пожалуй, относится косвенным образом. Я хотел показать вам, на какие поэтические настроения я способен под влиянием созерцания красот природы. Но я хочу и ещё раз просить у вас прощения, потому что должен занять вас своей особой… и представить вам анализ чувств, овладевших мною в тот вечер».
— Зачем вы извиняетесь? — улыбнулся Виктор Иванович. — Я вас слушаю с большим интересом.
— Merci[12]. Итак, я продолжаю. Грустное, но не унылое чувство овладело мною в тот вечер. О чём, о чём я не передумал, глядя в туманную даль и сидя рядом с поэтическим существом, которое я обожал! Я думал о тщете человеческих усилий отрешиться от земного и приблизиться к небу… О жалкой человеческой мысли, такой самолюбивой и гордой и такой ничтожной перед этой величавой природой, перед этим вечным кругооборотом светил, уже зажигавшихся одно за другим на тёмно-синем небе… Сколько гордых умов, гений которых ставил их чуть не на одну высоту с божественным разумом, смело пыталось проникнуть в глубь святилищ, чтобы вырвать из их тьмы тайну непостижимой природы! Сколько погибших мечтаний! Сколько бесплодных, кровопролитных битв!..
«И вдруг снизу, издалека я услыхал глухой катящийся шум, прервавший мои грёзы. Там, внизу, по самому краю озера, на противоположном берегу, бешено мчался поезд, шумно рассекая воздух, громыхая колёсами, свистя паром. Мне показалось, что это рычит укрощённая и побеждённая Материя Вселенной. Грёзы мои понеслись за этим поездом. Я вспомнил минуты расставания, которые мне приходилось переживать; я вспомнил длинные и утомительные путешествия, которые мне приходилось совершать; грустные, жуткие минуты разлуки, когда кажется, что сердце разрывается на части… Эта мысль вернула меня к Марии Николаевне. Вот, быть может, и нам придётся расстаться… Вечного счастья нет на земле! Как больно будет сжиматься моё сердце, как болезненно будет трепетать её душа! Какова будет наша разлука? При каких обстоятельствах произойдёт она? Судя по тому, что любовь наша казалась мне полной радостей, надо предположить, что разлука будет полна печали. И что станет с нею? Беззащитная, слабая, поэтичная женщина останется без опоры, лишённая дружеского участия, подвергнутая всем невзгодам, всем тягостям одинокого существования. Грустное чувство овладело мною; сердце мучительно сжалось. Я взглянул на неё. Её взор был устремлён в даль, в ту далёкую, туманно-голубую даль, в которой догорало несколько искорок, оставленных локомотивом уже промчавшегося и исчезнувшего, точно в могиле, в туннеле поезда. В её грустном взоре было что-то мечтательное, такое далёкое от всего земного! Я редко видел её в таком созерцательном настроении, и я пришёл в неописанный восторг — так она была хороша. Я очень долго любовался ею. Я обнял её и почувствовал, как бьётся её сердце. И вдруг мне показалось, что её тревожат те же мысли, что её волнуют те же чувства. Слёзы навернулись у меня на глазах. И горестно вскрикнул я, нагибаясь к ней:
— Муся, моя дорогая! О чём ты думаешь, какие мысли одолевают тебя?
Она улыбнулась и спокойно, весело ответила мне:
— Ты видел, Митя, этот голубоватый туман и несколько блёсток на нём от искр локомотива?
— Да, да… моя родная. И это навело тебя на мысль…
— На великолепную мысль, Митя! Когда мы поедем в Париж — ведь мы поедем туда когда-нибудь? — я закажу себе такое платье: из голубовато-дымчатого газа с золотисто-красными пальетками на тёмно-синем чехле».
Дмитрий Сергеевич замолчал, с досадой хлопнув ладонью по столу.
Прибежал cameriere[13], спрашивая, что надо?
— Ничего, — мрачно ответил Дмитрий Сергеевич, — дайте счёт…
Виктор Иванович с изумлением взглянул на своего собеседника.
— Это всё? — спросил он его.
— Всё, — ответил Дмитрий Сергеевич. — Этого мало? Ведь это было той мгновенной молнией, которая осветила мне всю её неглубокую, низменную душу и, вместо воздушного, причудливого замка, показала неглубокий овраг, поросший колючками и низкорослым кустарником. Чувство обидного сожаления овладело мною. Иллюзия ночи была разрушена. Мечты разлетелись. Ореол поэзии спал мгновенно с этой милой головки…
— И чем кончилось? — спросил Виктор Иванович.
— Чем кончилось? Тем, чем должно было кончиться. Мы ещё пропутешествовали некоторое время. И где бы мы ни были, и что бы мы ни видели, всюду и везде я слышал от неё одни и те же речи: «Непременно закажу себе в Париже шляпку цвета этой „воды у самого столба“. Как жаль, что ты не художник, ты бы подобрал мне эту краску! Couleur lac Léman au crépuscules[14] — я введу в моду этот цвет, ты увидишь»…
— И что дальше?
— Да что ж дальше? Не помню уж где, кажется, — в Милане, я купил ей какую-то дикую шёлковую материю всех цветов радуги на целое платье и, зайдя в её отсутствие в её комнату, положил ей материю на стол и написал на записочке несколько слов: «Оставляю вам все цвета радуги, сшейте из них в Париже платье. Это проще, чем ездить по свету отыскивать необыкновенные нюансы для лифов, накидок и нижних юбок»… Со следующим поездом я уехал и не видался с ней больше. Вот и всё.
— Но она вас, наверно, не поняла и сочла за сумасшедшего?
— Может быть, и даже вероятно… но это меня ничуть не волнует.
— Какое несчастье обладать художественной натурой, — улыбнулся Виктор Иванович.
Приятели встали и сошли в сад.
— Не отправиться ли нам, в самом деле, в Cadenabbia[6]? — предложил Дмитрий Сергеевич. — Поступим по примеру англичан, хотите?
— Охотно, — возразил Виктор Иванович, — только не сейчас. Сейчас слишком жарко. После обеда, если вам всё равно.
— Ну, после обеда.
Они расстались.
Лодку подали к самой террасе. Приятели весело уселись в неё. Вечер наступал тихий, тёплый, ароматный. Озеро было гладко как поверхность зеркала. Приятели издали ещё увидели белый пароход, направлявшийся из Комо в Белладжо и дальше по озеру. Дневной жар спал, повеяло вечерней свежестью. Виктор Иванович и Дмитрий Сергеевич с наслаждением дышали этим чудным воздухом и любовались живописными окрестностями озера. Лодка медленно скользила по водам, и по мере того, как она удалялась от берега, Bellagio[10] становилось красивее. Дома делались меньше, группировались лучше, и небольшой городок приобретал вид картинки-миниатюры, сделанной искусной рукой художника. Массивной тенью выдвигался в озеро гористый полуостров, в лесах которого приютился огонёк. Вверху, среди густой и тёмной зелени сосен и елей, ещё можно было отличить белое здание villa Seballoni[3] и, правее от неё, красивый деревянный домик швейцарского стиля. Причудливая, извилистая линия берегов уже стушёвывалась в вечерних сумерках, но зато там и сям, по самым краям озера, зажигались огоньки, то вытягивавшиеся в одну длинную линию, то группировавшиеся в виде какого-нибудь созвездия, то рассыпанные одиноко на далёком расстоянии друг от друга. Это были огни пароходных пристаней, городков, приютившихся по берегам озера, отдельных вилл, затерянных на горах…
Лодка подошла к пристани Cadenabbia[6], проплыв мимо какой-то террасы, сходы которой падали прямо в воды озера. Терраса была точно заткана зеленью, тёмными глянцевитыми листьями лавров, вперемежку с крупными цветами красных и жёлтых роз. Галерея изнутри была освещена яркими огнями газовых рожков под матовыми шарами, и точки этого света вырывались в промежутки, образуемые ветвями и листьями. Там, за этим трельяжем, виднелась элегантная публика, сидевшая за столиками: мужчины в изящных костюмах, дамы в громадных шляпках. И оттуда же неслась песня… Итальянцы-певцы, аккомпанируя себе на мандолинах, пели одну из тех канцонетт, которые особенно звучат под голубым небом Италии и приобретают необыкновенную прелесть, когда их поют настоящие итальянцы.
Всё это походило на феерию, на роскошную декорацию, на ночной праздник, и оба приятеля были вполне удовлетворены своей прогулкой.
— Право, это гораздо приятнее, чем осматривать с Бедекером в руках музеи и галереи, — проговорил Дмитрий Сергеевич, выскакивая из лодки.
Они прошли на террасу и заняли столик. Публики было много. Прямо против них стоял столик, занятый мужчиной средних лет и дамой, которой они не могли видеть, так как она сидела к ним спиной. На ней было лёгкое шёлковое платье цвета mauve[15] с белыми горошинками; оно было просто, но элегантно, как и её большая соломенная шляпа, украшенная нежно-фиолетовыми фиалками. Белые перчатки и белые туфли, вместе с зонтиком из нежно-лиловых кружев, дополняли костюм.
Приятели спросили себе мороженого и ликёров.
Виктор Иванович заговорил:
— Итак, вы теперь опять свободны как птица… Зная вашу художественную натуру, можно ожидать, что при следующей нашей встрече в каком-нибудь уголку Европы я увижу вас опять с какой-нибудь дамочкой, которая будет более удовлетворять вашей склонности к грёзам и мечтам…
Дмитрий Сергеевич улыбнулся, сделал неопределённый жест рукою, но ничего не ответил.
— Вы мне не рассказали, — продолжал его собеседник, — скоро ли вы оправились от разочарования.
— Как вам сказать? Первое время, пока я ещё разъезжал с нею до окончательного разрыва, я постоянно заговаривался. «Посмотри, — говорил я, — эта вода такого цвета как твой cache-corset[16], который ты сегодня купила»… Или: «Сегодня небо чёрное как твои фильдекосовые чулки».
Виктор Иванович засмеялся.
Дама, сидевшая к ним спиной, задвигалась на стуле.
— Это русские… говорите тише, — сказал Виктор Иванович своему соседу.
Они заговорили вполголоса.
Всходила луна и бросила свой серебряный луч на озеро. Вода зарябилась, заискрилась, точно расплавленный металл. Пахло лаврами и розами; неслись всё те же томные, будто изнемогающие звуки итальянской песни. Веял прохладный ветерок. Ещё один пароход с окнами, освещёнными электричеством, прошёл мимо террасы.
— Какая ночь! — мечтательно проговорил Дмитрий Сергеевич.
— Чудная, — согласился Виктор Иванович, — и сознайтесь… грустно такие ночи проводить в одиночестве и не чувствовать около себя любимого женского сердца!
— Конечно, грустно, — ответил Дмитрий Сергеевич.
Внезапно смолкла песня. Последний аккорд мандолины точно оборвался в ночном воздухе и жалобным звуком растаял в нём. И тотчас же со всех сторон раздались разговоры, слишком громкие, которых не успели прервать по окончании песни, и которые с мгновение продолжались будто по инерции.
И оба приятеля услышали громко сказанные соседкой-дамой слова:
— Cher ami[17], — говорила она сидевшему с ней господину, — c’est entendu?[18] Когда мы приедем в Париж, ты мне позволишь заказать себе платье цвета… îles de Borromées[19]? Я введу этот цвет в моду…
— И даже, если хочешь, цвета Bellagio[10]… — улыбнувшись проговорил её кавалер.
Серебряная ложечка задрожала в руке Дмитрия Сергеевича.
— Это она! — зашептал он, нагнувшись к своему товарищу. — Уйдём… уйдём отсюда.
Они быстро встали, бросили на стол серебряную монету и спеша, точно за ними гнался призрак, спустились с террасы к лодке.
— Все цвета радуги не помогли… — ворчал Дмитрий Сергеевич, — и она всё та же, неизменная Мария Николаевна.
Лодка тихо отчалила от пристани. Торжественная ночь стояла над озером, и вдали, на другом берегу, Bellagio[10] засветилось многочисленными огоньками.