В Швейцарии чудесно стирают белье. В студенческие годы, в маленькой деревушке подле Кларана, какая-то незадачливая и неопытная прачка испортила мне, — предмет моей гордости, — чудесную зефировую рубашку.
Хозяйка-швейцарка посоветовала мне требовать возмещения:
— Они Вам заплатят, м-сье. Они непременно заплатят.
Я пошел в контору прачешной с твердым намерением восстановить справедливость.
Но когда я увидел хозяина прачешной солидного, пухленького буржуа, со множеством брелоков на животике, который с мучительной складкой на лбу разрывал вороха грязного белья и доказывал мне, что «все рубашки такого сорта, как Ваши, м-сье, непременно линяют», — я сразу сдал.
Я подумал: — "какое трудное, какое унизительное занятие у этого человека — копаться в грязном белье, жить потом и испарениями чужих тел, построить призвание своей жизни на исследовании бельевых пятен, эксплуатировать для той же цели свой обонятельный аппарат.
Мне стало стыдно за то, что разделение труда, на котором основано современное общество, осуждает некоторых за занятие, столь неприятное.
Я пожалел его и ушел беззлобный.
Такие приблизительно чувства я испытал, прочтя изыскания об А. И Гидони и газете «День», заполнившие газету Аркадия Сергеевича Бухова в № 218-м («по поводу одного письма»).
Самая форма этого произведения весьма примечательная.
Статья, полная примитивных грубостей, клевет и сознательных передержек, никем не подписана, но все время величественно вещает от имени некоего коллективного «мы».
Кто же — эти «мы»? По некоторым приемам статьи, по некоторым повторным использованиям однажды разоблаченных уже вольтов я позволяю себе высказывать гипотезу, что автор, скромно укрывшийся в неизвестность есть г. Михайловский, — а любовь к научным изысканиям, проявленная автором в ссылках на Брема, — позволяет как будто делать догадки об авторстве «Самого», тем более, что в статье приводятся факты и обстоятельства (в части, касающейся г. Комарова), изложенные с подробностью, доступной только А. С. Бухову.
Надо ли говорить, что обличительные статьи следует писать с готовностью принять на себя за них ответственность.
Я очень сожалею об отсутствии подписи под интересующей нас статьей.
Во-первых потому, — что остается неясным, кому за эту статью полагается честь и слава, во-вторых потому, что отсутствие подписи создает лишние затруднения для историков литературы, которые будут поставлены в тупик и, быть может, будут спорить об авторстве этой статьи применительно к А. С. Бухову, как в свое время они спорили об авторстве неприличной «Гаврилиады» — применительно к А. С. Пушкину.
В-третьих: — самое главное, — нас беспокоит участь тихого и безобидного сотоварища А. С. Бухова по литературной работе — г-на Каплана, самоотверженно подписывающего каждый номер литературного «органа».
Мне хотелось бы, встретившись с г. Капланом, отвести его в сторону, и, придержав его за пуговицу пиджака, тихо и убедительно сказать: Уважаемый, г. Редактор! — Как Вы неосторожны? По Вашему недосмотру помещена в Вашей газете статья, заключающая, кроме неправд и клевет, — прямые оскорбления. Ведь это не фасон — расправляться с противниками руганью. — На такие вещи печатно отвечать трудно. А вдруг у Вашего противника достанет охоты пригласить Вас в государственный суд.
Сядете, непременно сядете и обогатите Литву собственным Sitz-redaktor’ом.
Но, Бог с Вами! А. И. Гидони человек мирный и не захочет, будем надеяться, оторвать от Ковенской «писчебумажной промышленности» одного из ея представителей, особенно в период, когда бумага так растет в цене.
Если Вы окажетесь в заточении, кто останется для самоотверженной борьбы с шиберством и спекуляцией, не только путем газетный обличений, но и личным примером.
Если бы только грубостями исчерпывалось содержание статьи, о ней не стоило бы говорить.
Но эта статья показательна. Она представляет собой любопытное свидетельство уровня литературных нравов, — она — есть мерило порядочности ея авторов, так или иначе влияющих на незрелое наше общественное мнение.
Даже при величайшем расчете на человеческую глупость Аркадию Сергеевичу не удастся затушевать того обстоятельства, что его ближайший сотрудник, впоследствии покинув его редакцию, вывал Аркадия Сергеевича на третейский суд, но Аркадий Сергеевич от такового уклонился.
Между те от третейских судов до сих пор было не принято отказываться, ибо правда и истина побеждают не только в судах, коронных и государственных, но даже, а иногда и преимущественно, в судах третейских.
Иногда отказываются от третейских судов «за отсутствием общей почвы». Стоя на такой точке зрения, ред. «Дня», например, не привлекает к третейскому суду Аркадия Сергеевича за литературную неприличность и клеветнические утверждения его статьи.
Ибо между нами действительно общей почвы нет.
Но Р. Комаров в течении нескольких лет, можно сказать, с А. С. «одну кашу общей ложкой хлебал».
Здесь намеки даже отдаленные на отсутствие общей почвы производят впечатление юмористическое, хотя я не думаю, чтобы в этом случае юмористика представляла Аркадия Сергеевича.
Р. Комаров обратился со своим письмом не только в «День».
Редакция «Дня» считала, что факт отказа Аркадия Сергеевича от третейского суда весьма показателен с точки зрения добрых литературных нравов, тем более, что третейский суд был предложен ему весьма почтенным деятелем литовской печати В. Биржишкой.
Мы уклонялись от печатания этого письма, во избежание обвинений в какой бы то ни было заинтересованности. Но время шло.
И когда мы услышали, что редактор одной из местных газет не желает "портить хороших отношений с газетой «Эхо», мы в тот же день послали письмо г. Комарова в набор.
В отношения г. Комарова и Бухова мы не входим, мы не знаем до беспристрастного решения третьих лиц, кто из них прав, кто виноват.
За Комарова говорит только то, что в ответ на обвинения в клевете и недобросовестности Аркадий Сергеевич ответил отказом от третейского суда. Это между прочим послужило главным основанием для редакции газеты «День» на принятие сотрудничества Комарова.
Хорошие отношения с Аркадием Сергеевичем — вещь весьма почтенная.
Но отсюда не следует, что скверные поступки должны оставаться безсудными, что их можно скрывать от общественного мнения.
Впрочем, каждый говорит за себя и г. Комаров, конечно, ответит.
Но в том человеческом документе, каким являются возражения Аркадия Сергеевича, есть один пункт общего значения. На нем стоит остановиться.
Оказывается, что г. Рефесу (Комарову) было сказано: "несколько учреждений, любезно предоставлявших информацию по внутренней и внешней политике Литвы, заявили, что они отказываются в дальнейшем предоставлять эту информацию до тех пор, пока Вы будете оставаться в редакции газеты «Эхо». Этого заявления для всякого журналиста, охраняющего свою репутацию, должно быть достаточно для того, чтобы он ушел сам, а не дожидался более энергичного предложения. Для г. Рефеса этого оказалось мало.
Например, — если бы Краевский (весьма оборотистый и предприимчивый издатель пятидесятых годов) сказал бы Белинскому или Добролюбову, что некоторые учреждения по внешней и внутренней политике не желают их признавать, то они, как «уважающие себя журналисты», обязаны были бы прекратить сотрудничество в «Отечественных Записках»… Так что-ли?
О, конечно, Р. Комаров не Добролюбов и «Эхо» не «Отечественные Записки».
Простите великодушно, Аркадий Сергеевич… но это по меньшей мере дело взгляда.
Уважением всех одновременно пользоваться нельзя.
И из этого положения выходят так: одни «уважающие себя журналисты» жаждут уважения органов внутренней и внешней политики, другие, не уважающие себя журналисты, предпочитают приобрести удельный вес в общественном мнении и тогда, — это часто бывает, — они нарываются на отрицательное отношение к себе со стороны учреждений.
Но, — странное дело, — общество называет почему-то «уважающих» себя, по Вашему определению, журналистов, не иначе как «рептилиями».
— Рептилия, — это тоже из Брема, — есть существо пресмыкающееся, — (с некоторым приближением к ним можно отнести хамелеонов).
Я очень извиняюсь за экскурсию в область естествознания, но я разрешаю ее себе потому, что это одна из экскурсий, прочно установившихся в русской журналистике применительно к славным Вашим предшественникам и наставникам Алексею Сергеевичу Суворину и Карлу-Амалии Грингмуту.
А теперь, позвольте перейти в Вашим изысканиям, посвященным мне непосредственно.
Прежде всего о Ваших обонятельных изысканиях. Обследовав А. И. Гидони со всей обстоятельностью хозяина швейцарской прачешной, Вы довели до сведения своих читателей неудовлетворительные результаты обследования, задевшего Ваше обоняние.
Как ему было защищаться. Я с осторожностью проверил Ваше впечатление у знакомых А. И Гидони. Они категорически разуверили. Встречаясь с посторонними, он и в их отношениях не заметил никаких подозрительных симптомов. Встречаясь лицом к лицу со множеством людей, он не заметил в их поведении ничего, что напоминало бы о 369 стр. Брема.
И все-таки я не мог успокоиться, зная «осведомленность» газеты «Эхо» и ея редактора.
Мне осталось предположить, что Вы незаметно для А. И. Гидони (на что не способны «опытные журналисты»!) подвергали его исследованию более детальному, зайдя, так сказать, в тыл. И эти предположения отбросил: такого внимания с Вашей стороны в прошлом удостоивались только особы первого ранга.
Для этого А. И Гидони должен был бы быть по меньшей мере… г. Пурицкисом.
Остается только одно предположение: — предвидя прохождение А. И. Гидони в Сейм, Вы заблаговременно начинаете каждение «сильному мира сего». В этом пункте Ваша информация не основательна, а стало быть напрасны и «тыловыя разведки».
Но, — бросим это, — поговорим о фасаде. Вы не помните общественной карьеры А. И. Гидони в Ковно…
На эту тему А. И. Гидони трудно говорить с Вами, хотя бывают случаи, когда это делать необходимо и когда каждый имеет право говорить о сделанном им в жизни. Но не в споре же с Вами заниматься этим? Для Вас будет вполне достаточно, если я скажу, что А. И. Гидони ковенец, здесь учился, здесь вскормлен, и что естественные интересы его и близких ему связаны с этой страной.
Но, — простите за вопрос без обиняков, — кто Вы такой? Однажды Вы сами отрекомендовали себя «советским башкиром». Вы не имели права обидеть их так тяжко!
Я знаю башкир.
Это — спокойные, тихие, добросовестные, хотя и недалекие люди.
Все эти качества, согласитесь, вовсе отсутствуют в Вас.
По-моему Вы новая разновидность Карла-Амалии Грингмута, с той только разницей, что Карл-Амалия почитался «истинно русским немцем», а вам надлежит присвоить звание «истинно русского литовца».
А. И. Гидони вернулся на родину, — ее интересы теснейшим образом с ним связаны.
Но что делаете здесь Вы и кто поверит Вас, когда Вы распинаетесь за суверенитет Литвы, за державные права Литвы на Вильну и Клайпеду?
Или торжественно говорите от имени «нашей армии».
Как объяснить все это?
Искандер-Бек [А. И. Гидони]. Всем сестрам по серьгам // День. 1922. № 26, 16 сентября.
А объяснение странной эволюции Аркадия Сергеевича вовсе не так сложно:
Аркадий Сергеевич, как полагается всякому русскому литератору, имел лучшее время: —
«На заре туманной юности».
И он был мечтателем, и он писал лирические стихи, и он, быть может, с полной искренностью и умилением в сердце повторял чудесные слова Тургенева:
— «Что бы ни было, во дни сомнений и невзгод. Ты один опора и прибежище — о великий, могучий и свободный русский язык».
Шли годы, и «покорный общему закону» переменился Аркадий Сергеевич.
Лирические стихи (по 50 коп. за строчку) отнюдь не разрешали проблемы бытия, взятой с точки зрения «практического разума».
Подошло дешевое и легкое время общественной и литературной реакции, ознаменовавшееся господством в русской литературе дешевого зубоскальства и клубничной порнографии.
«И он сжег все, чему поклонялся, поклонился всему, что сжигал».
Вместо романтического Гейне, меланхолического Альфреда де Мюссе, евангелием Аркадия Сергеевича стал Джером-Клапка-Джером и его классическое произведение «Трое в одной лодке, не считая собаки».
Молодой студент — казанец — (Казань тогда еще находилась в среднем плесе Поволожья, а не в Белоруссии), применила свои силы в юмористике, неукоснительно взяв за образец литературные приемы Джерома и с аккуратностью золотого медалиста «перепер их на язык родных осин»…
"Старик Державин нас заметил.
И в гроб сходя благословил.
Виноват, я допустил невероятную путаницу в литературной хронологии… Это был не столько Гавриил Романович Державин, сколько Аркадий Тимофеевич Аверченко, и дело происходило не в царстве загробном, а в безшабашной, не талантливой компании сатириконцев.
Очень скоро Аркадий Сергеевич совсем выровнялся и начал «соответствовать».
Мало-по-малу Аркадия Сергеевича выпускать дублером под Аркадия главного.
Правда Аркадий первый был несомненно талантлив, а Аркадий второй только старателен, но набив руку и наловчившись в умении нанизывать чепуху на чепуху, Аркадий Сергеевич вполне преуспевал и на «маргарине».
И в старом Петербурге не все же писались лифляндским маслом от Сумакова.
Аверченку спасал талант. Прочия качества его литературной физиономии не слишком вдохновляли окружающих на чувства уважения к «лидеру» сатириконцев.
Образцу Аркадия Тимофеевича слепо следовал Аркадий Сергеевич, — во всем кроме диапазона дарования.
В ту пору гуляла по Петербургу эпиграмма, в которой слова «Аверченко Аркадий» и «Бухов Аркадий» имели приставкой весьма не почтительную рифму сходственную с фамилией г. Бухова единственно по первой букве написания.
Что и говорить, Аркадий Сергеевич сделал карьеру блистательную.
Друзья Аркадия Сергеевича с искренной печалью взирали на эту эволюцию молодого, когда то обещавшего, литератора.
С непостижимой легкостью были истрачены задатки юности. Далекие цели были принесены в жертву ближайшим.
Большой трен жизни, костюм от хорошего портного, — «синий эмалевый портсигар в кармане с интригующей надписью на обороте крышки», — все это поглотило несомненно, жившие когда-то в этом человеке чаяния и мечты.
Аркадий Сергеевич стал откровенным циником.
Слово даю, — называя его так, я отнюдь не помышляю о реванше, и совершенно не имею в иду мстить Аркадию Сергеевичу за ссылку на Брема.
Говоря о цинизме, я имею в виду не столько оскорбить его, сколько дать характеристику его философскому миросозерцанию.
Жизненный опыт, сколько я представляю себе литературную физиономию Аркадия Сергеевича, привел его к убеждению, что идеи, мысли, верования, суть такие же разменные монеты, как в былое время пятачки и гривенники, а нынче ауксины (предпочтительнее американские центы) и в ближайшем будущем — литы.
Собственно говоря, это — точка зрения. А приняв во внимание теорию «относительности», даже вполне почтенная точка зрения.
В самом деле, почему и чем русский патриотизм лучше польского, латвийского или литовского?
«По надобности всему премена бывает».
С точки зрения «практического разума» разве Вы, милостивые государи и государыни, не готовы признать, что чистым безумием было бы исповедывать в Гродно во время польской оккупации литовский патриотизм?..
Тем более, что всегда остается время литовский патриотизм проявить в городе Ковно.
Что целесообразнее в советских изданиях: утверждать ли «мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем», или выйти на улицу и, уподобляясь оглашенному, кричать: «да здравствует учредительное собрание»?
Тем более, что, приехав в другой город, на других сытных хлебах можно будет приняться за обработку советского строя и большевиков, как говорят приволжские белоруссы «в хвост и в гриву».
Остановиться — никогда не поздно…
Случится «новый экономический курс», дойдут первые телеграммы из Москвы о вольной торговле и частном почине, — одна минуточка заминки на месте, — и «полным ходом назад».
В ряде статей обстоятельно будет указан просвет перспектив, новыя «возможности открывающаяся великой стране» и государственная дальновидность вчера еще обругиваемых деятелей из Кремля.
Если же дело не образуется, то ведь никогда не поздно отдать команду кочегарам корабля (разумей редакцию «Эхо»): — «полным ходом направо» и в скорости после того — пострадать за убеждения.
В том есть даже своеобразная пикантность.
В один прекрасный день выйти в новом обличии («Эхо» умерло, да здравствует «Эхо Литвы»!) и с важной сосредоточенностью принимать выражения сочувствия, едва ли не источая слезы.
Существуют ведь читатели, у которых память короче воробьиного носа.
Что-нибудь покороче, что-нибудь необременительное… Ежели газета, так чтобы она пестрила бело-черной клеткой… Ежели развернешь лист, так чтобы он оглушил тебя белым полем, афишной фразой (текста читать не надо).
Имея в читателях этакий клад, — сегодня пиши одно, завтра с ясным ликом возгласи: «эго были враки» и теши его, души погубителя, в этаком стиле да осиновым колом до бесконечности.
А все-таки? Попадет же когда-нибудь газета Аркадия Сергеевича в какую-нибудь публичную библиотеку и найдется же когда-нибудь исследователь (они на все находятся!), который займется комплектом его «органа».
Ведь он же, через час после ознакомления, штопором завьется вверх, — ведь он же волосы будет рвать на себе, крича в изнеможении: «Обалдеть можно!.., спасите меня от этой разноголосицы».
«После дождичка в четверг
Рано утром вечерком».
Исследователи — они ведь люди серьезные. Они ведь не все требуют объяснений! И сколько же времени они посвятят, выясняя, каким образом Казань переехала в Белоруссию, как «советский башкир» стал литовским белоруссом, как он, сперва не щадя живота, служил белорусской Раде, а потом ее же за хлеб-соль отблагодарил, — не без грации повернувшись к ней спиной.
Была Белоруссия на карте, была велика и могуча, простираясь до Волги и вдруг не стала: точно корова языком слизнула.
Есть, например, белоруссы в Вильне или нету их? Сколько процентов их насчитывается в Виленщине?
Сами белоруссы исчисляют себя в 67 %. Может быть они запрашивают?
И какого мнения по сему поводу Аркадий Сергеевич? — Самостоятельного или в соответствии с информацией «органов внешней политики»?
«Эхо» — было русской газетой для защиты белорусских интересов, засим стало просто литовской газетой на русском языке.
Если выбросить за скобки «эволюцию», то нечто постоянное все-таки останется: — русский язык.
Было несколько случаев, когда этот существенный и необходимый признак должен был сказаться.
В этих случаях, — мы, например, не стесняясь и открыто высказали свое мнение.
Вспомнил ли тогда Аркадий Сергеевич чудесные слова Тургенева: (О великий, могучий, свободный русский язык и т. д.).
И что сделал он, некогда русский литератор, для защиты того языка, которым он кормится и который, конечно, не виноват в том, что на нем часто говорили и им пользовались маленькие и гаденькие люди.
Аркадий Сергеевич, разбираясь в действиях А. И. Гидони, — и анализируя его взаимоотношения с г. Розенбаумом, удостоверил, что ему «противно смотреть, как Гидони в Вольдемарах ходит» и антисемитскими выпадами травит еврейское национальное меньшинство.
Уважая сионистические убеждения Аркадия Сергеевича (вполне очевидные по интересу, проявленному его газетой к земледельческим колониям в Палестине), мы все-таки скажем: «оставьте ж этот спор славян между собою».
«Растленной ассимиляторской душе» А. И. Гидони не только ближе национальные интересы еврейства, — в этом нет никакой диковины, — но относительно русского языка, на котором он учился, у него есть гораздо больше нравственных обязательств, чем у Вас.
И когда А. Вольдемарас националистическим своим оком усмотрел опасность русского языка, то по этому поводу бой с ним принял не Аркадий Сергеевич Бухов, А. И. Гидони.
Аркадий же Сергеевич в это время должно быть сидел у себя в редакции и мысленно цитировал стихи Некрасова:
«Ниже тоненькой былинушки
Надо голову клонить,
Чтобы бедной сиротинушке
Безпечально век прожить».
Тысяча есть еще возможностей живописать Вас, Аркадий Сергеевич, но довольно: надо же и историкам что нибудь оставить.
Но вот о чем следует все-таки сказать.
Как могли Вы так неосторожно говорить о шиберстве и спекуляции газеты «День», когда на черной бирже в прошлом году всем шиберам и спекулянтам, жадно искавшим тенденции в Вашей газете, — вороны каркали: —
— Карр… каррр… не верьте… там не «тенденция», а «сенсация».
Вспомните, как на некоторое время все мировыя перспективы заслонились от ковенцев при Вашей помощи импозантной фигурой министра иностранных дел г. Пурицкиса.
Каждый день «Эхо» возглашало — «Доктор (без ковычек) Пурицкис заявляет, утверждает, думает, полагает, сообщает, напоминает и т. д.»
До поры до времени. — Покуда не выяснилось, что ученое призвание рукоположенного в доктора Пурицкиса есть диабет: если судить по склонности бывшего министра иностранных дел к сахарину.
По крайней мере сахарин доктора Пурицкиса мог бы напитать всех диабетиков мира.
Наступившее после того глубокое молчание «Эхо» заставило друзей и почитателей этой газеты с болью подумать: уж не страдает-ли и она склонностью к диабету?
Но я с радостью опровергаю эти опасения.
Единственная привязанность Аркадия Cергеевича в жизни есть хороший бутерброд, да чтобы со щедраго стола, да ежели возможно, то с вязигой или икоркой (казанские белоруссы в икре разбираются!).
От редакции.
правитьРедакция газеты «День» оставляет без внимания отдельные клеветнические выпады и «донесения» газ. «Эхо».
Их грязный характер очевиден по одному хотя-бы примеру: — по вопросу о Малой-Виленской улице «Понедельник», по необходимости имеющий там контору, указывал на целесообразность удаления притонов из центра города, с чем, очевидно «Эхо» только по случайности попавшее на ул. Майронио, не согласно.
Требуя удаления притонов, «Понедельник» имел в виду оздоровить ковенский быт. «Оппозиция» в этом случае «Эхо» — и естественна и логична.
Всегда можно поставить человека на место перед лицом суда государственного, тем более, что это — инстанция единственно признаваемая редакцией «осведомленной» газеты.
Вместо примечаний:
правитьАльфред Брем (Brehm; 1829—1884), немецкий натурфоршер.
Аугустинас Вольдемарас (Voldemaras; 1883—1942), влиятельный государственный деятель, историк, публицист, один из основателей и лидеров партии националистов (таутининкасы), занимал пост премьера в первом правительстве Литвы до декабря1918 г., когда с наступлением красных скрылся за границу, в ноябре 1919 — июне 1920 г. министр иностранных дел, руководитель литовской делегации в Париже, в 1920—1922 лектор высших курсов в Каунасе, повышенных до университета в 1922 г., где лектором до 1926 г.
Генрих Гейне (Heine; 1797—1865), немецкий поэт и публицист.
Гавриил Державин (Dshershawin; 1743—1816), певец Фелицы.
Джером Клапка Джером (Jerome; 1859—1927), английский журналист и писатель-юморист.
Альфред де Мюссе (Musset; 1810—1857), французский драматург, поэт, прозаик.
Николай Некрасов (Nekrassow; 1821—1878), руссишер дихтер.
Юозас Пурицкис (Purickis; 1883—1934), литовский общественный и государственный деятель, публицист, священник; министр иностранных дел Литовской Республики с июня 1920 г. по декабрь 1921 г., когда был вынужден уйти в отставку в связи с обвинениями в спекуляции сахарином.
Семен (Шимшон) Розенбаум (Rozenbaumas; 1860—1934), общественный и государственный деятель, заместитель министра иностранных дел в первых правительствах Литовской Республики, выходил в состав литовской делегации при подписании Версальского договора (1919), подписал от Литвы мирный договор с Советами (1920), участник комиссии по подготовке конституции, председатель Еврейского национального совета (руководящий орган системы еврейских общин), министр по делам евреев (1923), с 1924 г. в Палестине.
Иван Тургенев (Turgenjew; 1818—1883), руссишер эрцэлер.
Искандер-Бек [А. И. Гидони]. Всем сестрам по серьгам // День. 1922. № 27, 17 сентября.
Подготовка текста — Лариса Лавринец, 2002.
Вместо примечания — Витольд Кресовяк с консультациями Ильи Лемпертаса, 2002.
Публикация — Русские творческие ресурсы Балтии, 2002.