Е. Н. Опочинин
Всеволод Владимирович Крестовский править
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/krestovskiy/opochinin_krestovskiy.html.
В 1880-х годах имя Всеволода Крестовского было еще очень популярно, главным образом благодаря его известному роману «Петербургские трущобы». Роман этот, и вправду занимательный (но не более), и тогда еще читался, по удачному выражению покойного Глеба Успенского, «до затрепа». «Автор может быть счастлив, — говорил мне как-то Глеб Иванович, — когда видит книгу свою совершенно затрепанной. Это значит, что его читают очень многие».
Ну, так вот — Всеволод Крестовский мог быть совершенно счастлив, ибо его «Трущобы» во всех торговых библиотеках имели совсем затрепанный вид — с ободранным переплетом, с загрязненными и порванными листами. Соперничать с ним могли бы только разве знаменитые «Похождения Рокамболя» да наиболее захватывающие произведения так называемой ситцевой литературы.
Чтобы покончить с этим романом, считаю нелишним упомянуть о литературной сплетне, долго и упорно циркулировавшей в Петербурге, а именно, что «Петербургские трущобы» были написаны вовсе не Крестовским, а известным автором «Очерков бурсы» Помяловским, с которым в молодости будто бы Крестовский жил вместе и был в великой дружбе. Упоминаю об этой сплетне как именно о таковой. Лично я не верил и не верю в этот плагиат: слишком непохоже, чтобы «Трущобы» могли быть произведением Помяловского. Роман этот, непомерно растянутый, полный фальшивых, придуманных образов и положений, не мог выйти из-под пера высоко одаренного автора «Очерков бурсы». И, конечно, легенду о похищении «Трущоб» у Помяловского придумал один из «доброжелателей» В. В. Крестовского, а их у него было немало.
Автора «Трущоб» я почему-то представлял себе чем-то вроде проходимца с размашистыми манерами и нахальной речью… Я относил его к давно прошедшему, пережитому, которое связывалось в моем представлении с жуковским табаком, комнатными собаками Шамильками и газетой «Сын Отечества».
И вот однажды Ф. Н. Берг, приступавший тогда к изданию в Петербурге «Русского вестника», говорит мне, что у него в такой-то день Всеволод Крестовский будет читать новые главы своего романа «Тамара Бендавид» и приглашает меня как сотрудника «Русского вестника» присутствовать на этом чтении.
Признаюсь, перспектива слушать в течение нескольких часов «Тамару», роман тягучий и совершенно бездарный, не казалась мне заманчивой, и я хотел было уклониться от этого удовольствия. «А ведь все же это Крестовский, популярный автор „Трущоб“, — подумалось мне. — Посмотрим, каков-то этот автор». Промелькнуло в голове стихотворение «Полоса», еще и тогда нередко исполняемое на студенческих сходках, «Солимская гетера»… «Нет, — думаю, — пойду…»
Вот и пошел я часов в восемь вечера к Бергу на Большую Морскую, где он занимал тогда великолепную квартиру. Ливрейный казачок доложил обо мне, и честь честью я был введен в кабинет хозяина, устланный коврами и завешенный картинами в блистающих рамах. Там уже расположилась довольно большая компания, среди которой я приметил знакомые лица Г. П. Данилевского, А. П. Милюкова, торчащие усики нашего среднеазиатского героя и недавнего «сербского сражателя» Михаила Григорьевича Черняева и кое-кого еще.
За столом, как бы на председательском месте, сидел довольно полный человек с обрюзгшим желтоватым лицом, с подозрительно черными усами и такими же волосами на лысеющей голове. Он был в форменном мундире пограничной стражи с зеленым воротником. Он все время как-то хмыркал носом, и лицо его, заурядно армейского типа, подергивала нервная судорога.
— Крестовский, — произнес он, привставая с кресла, когда меня знакомил с ним Ф. Н. Берг.
И в тоне, каким он произнес свое имя, во внушительности осанки сразу почувствовалось как бы желание сказать: «Да, да, тот самый, автор „Панургова стада“, „Кровавого пуфа“, „Трущоб“ и т. д.».
На меня, признаюсь, эта подчеркнутая внушительность не оказала никакого действия: по правде сказать, я был очень невысокого мнения о перечисленных романах Крестовского, как и о печатавшемся тогда новом его романе, несомненно, тенденциозно юдофобском.
Началось чтение, скучное и монотонно усыпительное. Только при явно юдофобских выпадах автор оживлялся и впадал даже в пафос. «Что же это? — спрашивал я себя, слушая эту тягучую, никому не нужную белиберду. — И это шестидесятник! Это один из стаи славных! Писатель, общавшийся со Львом Александровичем Меем, работавший вместе с ним и бывший под его влиянием („Солимская гетера“)!».
После этого вечера у Ф. Н. Берга я много раз встречался с Всеволодом Владимировичем у А. П. Милюкова. Подергивая лицом и плечами, изредка разражался он нападками на все современное, восхвалял прежние далекие времена и призывал на помощь грозную тень Николая I. И при каждом слове, как лейтмотив в симфонии, слышалось: жид, жид, жид, жиды, жиды, жиды. Привел он с собой как-то к Милюкову в один из вторников и свою дочь Марью Всеволодовну, рекомендуя ее тоже как писательницу: она тогда поместила в «Русском вестнике» какую-то повестушку из институтской жизни. Я разговорился было с Марьей Всеволодовной, но эта молодая особа (в то время все-таки старше меня) почему-то начала повествовать мне о своих нервных страданиях, доводящих ее до конвульсий. Это признание меня просто напугало.
Не помню, каким образом исчез В. В. Крестовский. Словно бы он куда-то уехал, а там как будто бы и умер; словом, я его после уже не встречал.