М. Н. Катков
правитьВред предварительной цензуры
правитьВ это последнее время мы стали предметом беспрерывных толков как в туземной, так и в иностранной печати, — толков самых странных, самых необыкновенных. Речь идет уже не о мнениях наших, не о направлении, которому служит органом наша газета, — речь идет о наших частных делах и обстоятельствах; занимающиеся нами люди следят за каждым нашим шагом и знают об нас то, что и нам самим неизвестно. Люди, оказывающие нам такое внимание, сосредоточивают его теперь на вопросе, самом интересном даже по отношению к самому неинтересному предмету, — на вопросе о нашем существовании. Начало этому движению в нашей журналистике положено одною петербургскою газетой, «Голосом», где назад тому, помнится, месяца два было просто-напросто объявлено, что мы существуем в силу какого-то снисхождения, которое нам оказывается до поры до времени… Ставший столь знаменитым в русской публике псевдоним Шедо-Ферроти выступил недавно в газете «Independance Beige», где и без того под видом корреспонденции из Петербурга то и дело сообщаются бюллетени о состоянии нашего здоровья, под которыми хотя и не подписывается ничье имя, но могло бы с полною законностию подписываться вышеупомянутое nom de plume [псевдоним (фр.)], — выступил с известием о положении наших дел: он весьма снисходительно находит, так же как и газета «Голос», что следует предоставить нам влачить наше существование, но по странной, столь свойственной этому писателю разногласице показаний заявляет иностранной публике, что мы действовали в полном согласии с правительством и что в то же время наша деятельность была злоупотреблением и беззаконием, за которое всякий другой на нашем месте понес бы заслуженную кару от правительства. Вслед за тем разные петербургские газеты, особенно «С.-Петербургские Ведомости», заговорили о каких-то наших планах и домогательствах, о том, что мы хотим прекратить нашу деятельность, о том, что мы добиваемся приобрести привилегированное положение, о том, что мы вступаем в разные союзы. В газете «Весть» сказано, что мы вступаем в союз с разрушительными доктринами; в «С.-Петербургских Ведомостях» было заявлено, что мы вступаем в союз с мечом; в сегодня полученном нумере «Голоса» утверждается, что мы вступаем в союз с какою-то неизвестною нам партией крепостников (быть может, польскою или немецкою). Итак, мы в одно и то же время находимся в союзе и с разрушительными учениями демократии и социализма, и с партией ретроградов, и еще с мечом! Сколько аллегорий, сколько разнообразных взглядов, какое невозможное положение! «С.-Петербургские Ведомости», приводя нас в связь с мечом, заключают при этом, что мы от меча и погибнем; в своей наивности это дитя природы, этот enfant terrible [ужасный ребенок (фр.)] петербургской журналистики, «С-Петербургские Ведомости» присовокупляют, что не оне пожалеют о нас, если мы погибнем. «Не мы пожалеем!» — восклицают эти «Ведомости».
Посреди всех этих любезностей, которых мы не выписываем, посреди этого цинизма журналистики, находящейся под цензурой, которая ограждает личность людей от нападений и общественную нравственность от скандалов, мы слышим, слава Богу, один истинно честный голос, голос газеты, с которою нам случалось спорить, но с которою во многих весьма существенных вопросах мы шли одним путем, опираясь на ее сочувствие и всегда сохраняя искреннее к ней уважение. Мы говорим о «Русском Инвалиде», которому в это последнее время приходилось почти в каждом нумере выступать на нашу защиту против заграничных польских газет, так же как и против газет петербургских, которые дружно сошлись с первыми в доброжелательстве к нам. «Ойчизна» и «Голос», «С.-Петербургские Ведомости» и Шедо-Ферроти или петербургский корреспондент «Independance Beige», — какие, казалось бы, контрасты! А в то же время какое трогательное согласие между ними по вопросу о нашем существовании!
Мы очень хорошо знаем, что не эти господа пожелают продолжения нашего существования или пожалели бы об его прекращении; но мы не понимаем, какое право или какое основание имеют петербургские газеты сообщать разные сплетни о наших делах и говорить о принятом будто бы нами намерении устраниться от издания «Московских Ведомостей». Кто сказал им, что мы встречаем препятствия к продолжению нашей деятельности? Кто сказал им, что мы добиваемся какой-то привилегии, для того чтобы продолжать нашу деятельность? Где в нашей газете прочли оне что-либо оправдывающее это предположение? Из какого источника почерпнули оне это сведение? Кто уполномочил их говорить за нас перед публикой? И какой привилегии мы желаем? И что такое привилегия? Хотят ли эти газеты сказать, что мы имеем недостойное желание выманить у правительства казенное пособие и поставить себя в распоряжение того или другого правительственного лица, хотя бы то было в явный ущерб и казне, и общественной нравственности, и другим правительственным лицам? Нет, этого оне сказать не могут. Они могут упрекать в подобных домогательствах кого-нибудь в своей среде, но отнюдь не редакцию «Московских Ведомостей». Не хотят ли они сказать, что мы желаем приобрести от того или другого правительственного ведомства обязательных подписчиков? Хотят ли оне сказать, что мы желаем добиться привилегии не платить почте денег за рассылку нашей газеты? Нет, никто этого сказать не может. Мы предоставляем другим пользоваться всеми этими привилегиями, а сами никогда ими не пользовались и в каком бы положении ни находились, никогда не пожелаем пользоваться ими. На какую же привилегию намекают петербургские газеты в своих нападках на нас? Оне не просто намекают, оне прямо говорят, что мы претендуем на привилегию издавать нашу газету без предварительной цензуры. Из показаний этих газет явствует, что мы недовольны нашим положением под цензурой и желаем из этого положения выйти. Предоставим этим газетам знать наши дела лучше, чем знаем их мы сами; допустим, что они с совершенною точностью истолковывают наши желания: спрашивается, что же предосудительного в этом желании? Предварительная цензура признана в целом мipe положением неудовлетворительным; и у нас правительство признало ее неудовлетворительною, так что уже в продолжение трех лет изготовляется новый устав для нашего книгопечатания, которым должна быть, по крайней мере отчасти, упразднена предварительная цензура. Коль скоро целый мip признает эту систему неудовлетворительною, так почему же нам было бы предосудительно считать ее таковою? Что может быть предосудительного в желании освободиться от такой системы, которая, по общему сознанию, несостоятельна, стеснительна и вредна? Но, говорят нам, какое право имеет та или другая газета требовать освобождения от цензуры, когда прочие издания должны оставаться под цензурой? Мы не знаем, какая газета может этого требовать, но мы все-таки думаем, что всякая порядочная газета может желать этого. Если это привилегия, то привилегия честная, какой не стыдно пожелать. Проект нового устава о книгопечатании допускает существование изданий без цензуры; но в нем, как известно, освобождение от цензуры допускается не как общее для всех право; этим уставом предоставляется правительству освобождать то или другое издание от цензуры, буде пожелает того редакция, а правительство не найдет к тому препятствий с своей стороны. Чем же правительство будет руководствоваться при разрешении одним изданиям выходить без цензуры, в то время как другие будут оставаться под цензурой? По всему вероятию, правительство будет освобождать от цензуры те лица, которых образ мыслей известен, и те издания, которые успели приобрести общее доверие, предпочтительно пред теми, которые этого доверия не приобрели или которые не успели еще обозначиться в своем направлении. Отсюда ясно следует, что если бы кто в настоящее время пожелал для себя свободы от цензуры, тот пожелал бы только такого положения, которое проектом нового устава о книгопечатании признается нормальным. Если правительство предполагает нужным удержать цензуру и на будущее время, с тем чтоб освобождать от нее только тех, кого оно признает заслуживающими доверия, то оно может и теперь оказывать доверие одним предпочтительно перед другими. Сущность дела не изменяется новым уставом; проступки в печати возможны и теперь, при существовании цензуры; известного рода проступки подвергают и теперь виновных штрафам, суду, приостановлению или запрещению издания. Разница может состоять только в способе преследования и взыскания, а также в новых формулах законоположений. У нас и теперь есть законы, которыми определяются проступки и преступления, совершаемые в печати; эти законы будут иначе выражены, быть может, будут устранены в них некоторые стеснительные ограничения относительно предметов, подлежащих гласности или обсуждению в печати. Стало быть, кто при существующих законах, обозначающих пределы дозволительного для печати, пожелал бы нести на себе полную ответственность за свою деятельность, тот в случае исполнения такого желания отнюдь не очутился бы в положении привилегированном. Привилегия началась бы только тогда, когда бы ему было дозволено касаться того, что запрещено другим. В силу высочайше утвержденных правил, нельзя, например, сообщать в печати совещаний, происходящих на дворянских выборах, без особого разрешения — в Петербурге со стороны министра внутренних дел, а в Москве со стороны генерал-губернатора, причем поставляется в непременную обязанность, чтобы сообщаемые сведения отличались совершенною точностию. Правило это имеет теперь обязательную силу для всех изданий, и та газета находилась бы в привилегированном положении, которая, подобно, например, газете «Голос», стала бы сообщать о нынешних дворянских выборах в Москве не только неверные, но с явным и притом дурным умыслом искаженные сведения, из чего можно заключить, что эти сведения печатаются без разрешения тех властей, разрешение которых в этом случае полагается необходимым для других изданий.
Упомянутая почтенная газета, взяв предварительно несколько аккордов, долженствующих породить в умах читателей впечатление, что московское дворянство преисполнено самого дурного духа, и почему-то назвав большинство его партией Английского клуба, сосредоточила свое внимание на нас. Дело в том, что на одном из заседаний собрания было предложено обратиться к нам с изъявлением желания, чтобы мы продолжали нашу деятельность, и предложение это было передано в уездные столы. Так как мы не выражали публично намерения отказаться от издания «Московских Ведомостей», то, изъявляя дворянству благодарность за сделанную нам честь, мы в письме к г. губернскому предводителю просили не давать этому делу дальнейшего хода и отнюдь не возводить его на степень постановления. Письмо наше было прочтено в то заседание, когда очередь дошла до нашего дела. Дворянство уважило нашу просьбу, но на основании уже сделанных по уездам постановлений г. губернский предводитель обратился к нам с письмом от лица дворянства, выражая желание, чтоб оно было напечатано в нашей газете. Мы высоко ценим сочувствие того дворянства, которое еще так недавно с таким благородным патриотизмом, посреди трудных обстоятельств, отбросив все свои заботы, собралось в минуту опасности, угрожавшей отечеству, изъявить Государю свою непоколебимую преданность и свою готовность пожертвовать всем на защиту чести и целости его державы, и дважды торжественно изъявило эту готовность, как на своем собственном съезде, так и вместе с другими сословиями в городской общей думе. В этом сочувствии мы можем почерпнуть для себя новые силы для нашей деятельности; но тем не менее по причинам, которые оценят наши читатели, мы колебались исполнить выраженное в этом письме желание относительно его публикации. Теперь же, когда другие газеты огласили этот факт с разными недостойными искажениями, мы считаем себя вдвойне обязанными восстановить истину и дать гласность полученному нами письму. Читатели найдут его в этом самом нумере «Московских Ведомостей». Газета «Голос», вызвавшая нас на это объяснение, рассказывает, что на дворянских выборах в Москве какая-то партия пожелала иметь нас своим органом и будто бы с этою целью изъявила желание, чтобы мы продолжали свое издание. Уступая этому желанию, мы будто бы принялись хлопотать об устранении разных не зависящих от нас причин, препятствующих продолжению нашей деятельности. Но после безуспешных попыток устранить эти препятствия мы были будто бы вынуждена обратиться к дворянству с письмом, в котором отказались от предложенной нам чести. Только такой независимой и честной газете, как «Голос», могут быть дозволительны подобные искажения.
Печатая письмо г. московского губернского предводителя, мы обязаны воспользоваться этим случаем, чтобы выразить нашу глубокую признательность столь многим лицам всех званий и сословий, обращавшимся к нам в последнее время с общественными заявлениями как в самой Москве, так и из разных мест России: из Тулы, из Нижнего Новгорода, из Княгининского уезда (Ниж. губ.), из Казани, из Петровского уезда (Сарат. губ.) и пр. Наконец, мы считаем своим долгом выразить публично нашу признательность совету Киевского университета Св. Владимира за диплом почетного члена, присланный от него в недавнее время одному из издателей «Московских Ведомостей». Все эти заявления имеют для нас высокую цену, и мы оставим их как лучшее наследие нашим детям; но ценность их для нас заключается не в чувстве удовлетворенного честолюбия, которого никогда у нас не было, не в удовлетворенном желании популярности, которой мы никогда не добивались. Они дороги нам как общественное признание того направления, которому мы следуем, как торжество того дела, которому мы служим. Это множество лиц всех званий из разных мест России приветствовали направление нашей деятельности и признавали его своим. Они хотели ободрить и укрепить нас в этом направлении. «Подобно вам, — сказано в одном из этих писем, покрытом тысячью подписей, — мы не можем себе представить Россию, наше дорогое отечество, иною, как единою и великою, крепкою единством национальным и политическим ее сынов, преданностью вере ее предков и любовью к своему Царю. Дай Бог, чтобы в этом выражении нашего сочувствия и уважения к вашей литературной деятельности вы почерпнули новые силы для дальнейшего служения всем нам общему делу». Точно так же не относим мы к себе лично и того раздражения, которое возбуждает наша деятельность: дело, которому мы служим, имеет много врагов.
В «Le Nord» напечатано письмо из Петербурга от 5 (17) января, большая часть которого посвящена внешнему положению «Московских Ведомостей» и дальнейшим нашим видам относительно издания этой газеты. Это письмо, по-видимому, написано в доброжелательном для нас смысле: оно свидетельствует, что общественное мнение горячо желает, чтобы мы продолжали по-прежнему издавать «Московские Ведомости»; оно опровергает ложные слухи, будто бы мы сами хвастливо распространяли известие о формальном освобождении нашей газеты от цензуры. Это формальное освобождение кажется корреспонденту делом затруднительным, но он находит, что был бы желателен средний путь, который примирил бы противоположные воззрения и требования.
Мы никогда не претендовали для себя на изъятие из общих законов, определяющих область того, что у нас дозволено для печатного обсуждения; но мы всегда желали чувствовать под собою твердую почву законности и находили, что при доказанной редакцией готовности подчиняться закону на деле может выйти одно из двух: или цензорский надзор окажется совершенно излишним и будет только более или менее обременительною и увеличивающею труды издателей формальностью, или, если цензура сама не будет строго держаться в пределах законных требований и применять их к делу с полною добросовестностью и доброжелательством, то издание ежедневной независимой политической газеты окажется совершенною невозможностью. Между тем нет сомнения, что и со стороны самых добросовестных исполнителей закона, более или менее неясного, нередко бывают возможны недоразумения и что, во всяком случае, нарушение закона редакцией всегда бывает гораздо очевиднее и легче может подвергнуться преследованию, чем нарушение закона со стороны цензуры. Цензурное дело имеет две стороны. Во-первых, в руководство цензуре предписаны правила, имеющие законную силу, обязательные для цензоров точно так же, как и для писателей, и вследствие того объявляемые к их общему сведению. Все то, что печатается, должно быть дозволено этими правилами. Но, во-вторых, требуется, чтобы все то, что печатается, было дозволено лицом цензора. Закон желает, чтоб эти два дозволения совпадали, и цензурный устав требует, чтобы цензор при каждом запрещении обозначал статью устава, на основании которой он запрещает. Но в действительности оказывается огромное расстояние между дозволением цензурных правил и дозволением цензорским. Это расстояние так велико и перевес цензурного усмотрения над указанием цензурных правил так силен, что на практике даже совсем вышло из обычая цензуры ссылаться на ту статью устава, в силу которой делается ею запрещение. Этот пример всего яснее показывает, как трудно совместима законность с цензурного системой. Тут нет другого исхода, кроме того, чтобы правительство оказывало изданиям, того заслуживающим, то же доверие, которое оно оказывает цензору, — чтоб оно оказывало это доверие на условии точного исполнения тех правил, которых соблюдения требует закон и от цензора. Не стать вне общего закона, но идти совершенно законным путем, неся ответственность за свои действия и не подвергаясь произвольным стеснениям и излишним обременениям вследствие придирчивого или отмененного практикой истолкования правил, — вот тот средний путь, который если не юридически, то фактически мог бы обеспечить в этом деле соблюдение законности и на который, как нам кажется, указывает доброжелательный корреспондент газеты «Le Nord».
Не можем не пожалеть при этом, что и он поддался влиянию той сплетни, которая была против нас распущена, будто бы мы тяготимся условиями, заключенными нами с Московским университетом, и будто бы мы не прочь воспользоваться случаем, чтобы выйти из затруднительного финансового положения. Как ни высоки условия заключенного нами с университетом контракта, однако же они никогда не были для нас обременительны. Для того чтобы вести издание и уплачивать в казну арендную сумму 74 т. р., мы рассчитывали только на 8 тысяч подписчиков, на 55 тысяч рублей сбора с объявлений и на 12 тысяч рублей чистого дохода от Университетской типографии, а мы уже в конце прошлого года имели до 12 тысяч подписчиков, до 65 тысяч рублей сбора с объявлений и до 16 тысяч рублей чистого дохода от Университетской типографии. Были верные признаки, что в наступившей 1865 году доход по всем этим статьям должен увеличиться. При таком ходе дел мы не имели никакого основания желать отмены нашего контракта с университетом. Напротив, продолжением издания в нынешнем году мы можем окончательно покрыть долги, остававшиеся от нашей прежней журнальной деятельности, когда усиленная конкуренция требовала усиленных расходов, и от первого года нашей аренды, когда было необходимо сделать значительные затраты в видах постепенного возмещения их в будущем. Не продолжение нашей деятельности по изданию «Московских Ведомостей», а прекращение ее могло бы быть для нас разорительно.
Нашим контрактом, добровольно заключенным, мы не тяготимся и не желаем понижения арендной платы, состоявшейся на торгах. В денежном вопросе, как и в вопросе цензурном, мы желаем только справедливой законности. Не домогаясь для себя исключительных льгот, мы, конечно, желаем, чтоб и нашим конкурентам исключительные льготы не предоставлялись. Мы желаем, — и считаем это желание справедливым, хотя отнюдь не настаиваем на том и даже никогда не заводили о том речи, — чтобы правительственные власти не содействовали распространению конкурирующих с нами газет посредством обязательной подписки в разных ее видах, чтоб из почтовой платы не было никому делаемо уступок, чтобы, наконец, не было никому выдаваемо субсидий. Подобных мер, нарушающих правильную конкуренцию, мы весьма естественно не желаем, потому что оне несовместны с прочным устройством финансовой стороны журнального дела. Но, повторяем, мы и этих желаний никогда не предъявляли и упоминаем о них теперь только для того, чтобы противопоставить их приписываемому нам побуждению разорвать контракт наш с университетом.
Впервые опубликовано: «Московские Ведомости». 1865. 16, 17 января. № 12, 13.