Оригинал здесь — http://www.ipmce.su/~tsvet/WIN/silverage/parnok/vpolgolosa.html
|
Есть бытие, но именем каким
Его назвать? — ни сон оно, ни бденье…
Баратынский
Hier stehe ich und kann nicht anders.
Luther
|
|
Благодарю тебя, мой друг,
За тихое дыханье,
За нежность этих сонных рук
И сонных губ шептанье,
За эти впалые виски
И выгнутые брови,
За то, что нет в тебе тоски
Моей дремучей крови,
За то, что ладанкой ладонь
На грудь мне положила,
И медленней пошел огонь
По напряженным жилам,
За то, что на твои черты
Гляжу прозревшим взглядом, -
За то, что ты, мой ангел, — Ты,
И что со мной ты рядом!
14 апреля 1927
Москва
|
|
Ведь я пою о той весне,
Которой в яви — нет,
Но, как лунатик, ты во сне
Идешь на тихий свет.
И музыка скупая слов
Уже не только стих,
А перекличка наших снов
И тайн — моих, твоих…
И вот сквозит перед тобой,
Сквозь ледяной хрусталь,
Пустыни лунно-голубой
Мерцающая даль.
18 февраля 1926
|
|
А под навесом лошадь фыркает
И сено вкусно так жует…
И, как слепец за поводыркой,
Вновь за душою плоть идет.
Не на свиданье с гордой Музою
— По ней не стосковалась я, -
К последней, бессловесной музыке
Веди меня, душа моя!
Открыли дверь, и тихо вышли мы.
Куда ж девалися луга?
Вокруг, по-праздничному пышные,
Стоят высокие снега…
От грусти и от умиления
Пошевельнуться не могу.
А там, вдали, следы оленьи
На голубеющем снегу.
21 марта 1926
|
|
Как дудочка крысолова,
Как ртуть голубая луны,
Колдует тихое слово,
Скликая тайные сны.
Вполголоса, еле слышно,
Окликаю душу твою,
Чтобы встала она и вышла
Побродить со мною в раю.
Над озером реют птицы,
И вода ясна, как слеза…
Подымает душа ресницы -
И смотрит во все глаза.
21 марта 1926
|
|
Вокруг — ночной пустыней — сцена.
Из люков духи поднялись,
И холодок шевелит стены
Животрепещущих кулис.
Окончен ли или не начат
Спектакль? Безлюден черный зал,
И лишь смычок во мраке плачет
О том, чего недосказал.
Я невпопад на сцену вышла
И чувствую, что невпопад
Какой-то стих уныло-пышный
Уста усталые твердят.
Как в тесном платье, душно в плоти, -
И вдруг, прохладою дыша,
Мне кто-то шепчет: «Сбрось лохмотья,
Освобожденная душа!»
1 марта 1926
|
|
И вот расстались у ворот…
Пусть будет как завещано, -
Сегодня птица гнезд не вьет
И девка косу не плетет:
Сегодня Благовещенье.
Сегодня грешникам в аду
Не жарче, чем в Сицилии,
И вот сегодня я иду
У Музы не на поводу, -
Друг друга отпустили мы.
1 апреля 1926
|
|
В. К. Звягинцевой
Папироса за папиросой.
Заседаем, решаем, судим.
Целый вечер, рыжеволосая,
Вся в дыму я мерещусь людям.
А другая блуждает в пустыне…
Свет несказанно-синий!
Каждым листочком, грустные,
Вздрагивают осины.
Расступаются сонные своды,
Открывается ясная пасека, -
«Падчерицы мои! Пасынки!..» -
Вздыхает природа.
25 мая 1926
|
|
И распахнулся занавес,
И я смотрю, смотрю
На первый снег, на заново
Расцветшую зарю,
На розовое облако,
На голубую тень,
На этот, в новом облике
Похорошевший день…
Стеклянным колокольчиком
Звенит лесная тишь, -
И ты в лесу игольчатом
Притихшая стоишь.
12 мая 1926
|
|
Так призрачно и ясно так
Мне вспомнился тот полдень длинный,
И виноградник и ветряк
Крылатый в глубине долины.
И колесом кружилась тень
По закурчавленному долу,
И был мне тот стеклянный день,
Как день в раю, певуч и долог…
И как тогда, иду в тиши
И узнаю и свет и тени,
И родину моей души
Приветствую сердцебиеньем.
Отлогий спуск. И поворот.
И три ступеньки к водоему, -
И вот, скиталица, и вот
Мы, наконец, с тобою дома!
5 мая 1927
|
|
Медленно-медленно вечер
Наплывает на тихую землю,
Медленно, ночи навстречу,
Выходит из леса олень.
Новое ли божество
Своего высылает предтечу,
Старого ли божества
Вижу печальную тень?
Друг ли, утраченный мной,
Иль предчувствуемый в грядущем,
Этой волшебной тоскою
Вызван из небытия?
Темные ели к оленю
Простирают молитвенно лапы.
Я преклоняю колени
И закрываю глаза.
30 октября 1926
|
|
Под зеркалом небесным
Скользит ночная тень,
И на скале отвесной
Задумался олень -
О полуночном рае,
О голубых снегах…
И в небо упирает
Высокие рога.
Дивится отраженью
Завороженный взгляд:
Вверху — рога оленьи
Созвездием горят.
25 июня 1926
|
|
В полночь рыть выходят клады,
Я иду средь бела дня,
Я к душе твоей не крадусь, -
Слышишь издали меня.
Вор идет с отмычкой, с ломом,
Я же, друг, — не утаю -
Я не с ломом, я со словом
Вышла по душу твою.
Все замки и скрепы рушит
Дивная разрыв-трава:
Из души и прямо в душу
Обращенные слова.
26 января 1926
|
|
Л. В. Эрарской
Я — как больной, из госпиталя
Выпущенный на простор.
Я и не знала, Господи,
Что воздух так остер,
Что небо такое огромное,
Что облака так легки,
Что на лапах у ели темной
Светлые коготки,
Что мхи такие плюшевые,
Что тишина так тиха…
Иду я, в себе подслушивая
Волнение стиха.
Росинка дрожит на вереске,
Раскланивается со мной, -
И все еще мне не верится,
Что я пришла домой.
14 июня 1926
Братовщина
|
|
О.Н.Ц.
Смотрит радостно и зорко
Твой расширенный зрачок,
И в руке твоей просфорка -
Молодой боровичок.
Знаю, — никакой просвирне
Просфоры такой не спечь…
Сосны в сумрачной кумирне
Теплят воск зеленых свеч, -
И стоишь ты у обедни,
Тихая, как все вокруг,
Мой утешный, мой последний,
Мой благословенный друг!
20 сентября 1926
|
|
Какой-то еле уловимый признак,
Как после обморока мятый холодок, -
И вот уже, прозрачная, как призрак,
Ты вновь переступаешь мой порог.
И сквозь тебя, в распахнутой двери,
Как в занавешенной сквозной завесой раме,
Горит — неизъяснимое словами! -
Сиянье новорожденной зари.
И радуюсь, и тихо плачу я
С какой-то неутешною отрадой…
А там, вдали, стеклянный звон ручья,
И шорох крыл, и райская прохлада.
9 октября 1926
|
|
Все отдаленнее, все тише,
Как погребенная в снегу,
Твой зов беспомощный я слышу,
И отозваться не могу.
Но ты не плачь, но ты не сетуй,
Не отпевай свою любовь.
Не знаю где, мой друг, но где-то
Мы встретимся с тобою вновь.
И в тихий час, когда на землю
Нахлынет сумрак голубой,
Быть может, гостьей иноземной
Приду я побродить с тобой…
И загрущу о жизни здешней,
И вспомнить не смогу без слез
И этот домик, и скворешню
В умильной проседи берез.
21 сентября 1926
|
|
Дремлет старая сосна
И шумит со сна.
Я, к шершавому стволу
Прислонясь, стою.
— Сосенка-ровесница,
Передай мне силу!
Я не девять месяцев, -
Сорок лет носила,
Сорок лет вынашивала,
Сорок лет выпрашивала,
Вымолила, выпросила,
Выносила
Душу.
28-29 января 1926
|
|
За стеною бормотанье,
Полуночной разговор…
Тихо звуковым сияньем
Наполняется простор.
Это в небо дверь открыли, -
Оттого так мир затих.
Над пустыней тень от крыльев
Невозможно-золотых.
И прозрачная, как воздух,
Едкой свежестью дыша,
Не во мне уже, а возле
Дышишь ты, моя душа.
Миг, — и оборвется привязь,
И взлетишь над мглой полей,
Не страшась и не противясь
Дивной легкости своей.
17 сентября 1926
|
|
…И вдруг, в полнеба, росчерк молний,
Сверкнула огненная вязь, -
И стала ночь еще огромней,
И музыка оборвалась.
Лежу я, повернувшись на бок,
И чувствую сквозь забытье,
Как в полном мраке брезжит слабо
Сознанье томное мое.
Река течет, но не уносит,
А лишь покачивает челн,
И чей-то голос, плача, просит
И надрывается — о чем?
О чем ты сетуешь и молишь?
Я здесь еще, на берегу.
Не отзываюсь оттого лишь,
Что отозваться не могу.
Пойми же: перед вольной тенью
Уже мерцал певучий рай,
И миг последний воплощенья
Не торопи, не ускоряй…
23 мая 1927
|
|
Все тот же сон! Возможно ль?
В третий раз. Проклятый сон!..
Пушкин
И вот мне снится сон такой:
Притон унылого разгула.
Вхожу, — и на меня пахнуло
Духами, потом и тоской.
Беспомощно гляжу окрест,
И мне переглянуться не с кем.
Эстрада тонет в тусклом блеске,
И надрывается оркестр.
Астматик старый — барабан
Устал уже пыхтеть и охать.
В дыму табачном в балаган
Ползет отчаянье и похоть.
Сухой огонь струят смычки
И кровь подогревают рыбью.
Толпу качает мертвой зыбью,
И расширяются зрачки.
Нет горечи и пустоты
Опустошительней и горше!
В басах стальные ходят поршни,
Истомно ноют дисканты.
Под музыку творится дело,
Непостижимое уму:
Ледащий бес девичье тело
Приклеивает к своему.
Вселенной управляет ритм!
Юнец танцует вислоухий,
И зуб брильянтовый горит
В оскале хищном потаскухи…
А за окном заря встает,
Небесный голубеет купол, -
И друг о друга трет фокстрот
Каких-то облинялых кукол.
16 января 1927
|
|
Круглое небо. Простор унылый,
И зарево — не от заката.
Речка кровавым студнем застыла,
И месяц над ней щербатый.
Пусто очень и страшно очень,
А ветер свищет вдогонку.
Вся земля вокруг разворочена,
Выворочена воронками.
Бродит в смрадном, слащавом запахе
Смерть над полями голыми,
А впереди — на востоке, на западе -
Полымя!
Кто-то кричит. И в голосе воющем
Свой узнаю в смятеньи, -
И подымаются над побоищем
Шатким туманом тени.
12-18 сентября 1927(?)
|
|
Об одной лошаденке чалой
С выпяченными ребрами,
С подтянутым, точно у гончей,
Вогнутым животом.
О душе ее одичалой,
О глазах ее слишком добрых,
И о том, что жизнь ее кончена,
И о том, как хлещут кнутом.
О том, как седеют за ночь
От смертельного одиночества,
И еще — о великой жалости
К казнимому и палачу…
А ты, Иван Иваныч,
— Или как тебя по имени, по отчеству -
Ты уж стерпи, пожалуйста:
И о тебе хлопочу.
4-6 октября 1927 (?)
|
|
От смерти спешить некуда,
А все-таки — спешат.
«Некогда, некогда, некогда», -
Стучит ошалелый шаг.
Горланят песню рекруты,
Шагая по мостовой,
И некогда, некогда, некогда,
Мой друг, и нам с тобой.
Бежим к трамваю на площади
И ловим воздух ртом,
Как загнанные лошади,
Которых бьют кнутом.
Бежим мы, одержимые,
Не спрашивая, не скорбя,
Мимо людей — и мимо,
Мимо самих себя.
А голод словоохотлив,
И канючит куча лохмотьев
Нам, молчаливым, вслед,
Что тело к старости немощно,
Что хлеба купить не на что
И пропаду на горе нет.
21 сентября 1927
|
|
Ю. Л. Римской-Корсаковой
Тихо плачу и пою,
Отпеваю жизнь мою.
В комнате полутемно,
Тускло светится окно,
И выходит из угла
Старым оборотнем мгла.
Скучно шаркает туфлями
И опять, Бог весть о чем,
Все упрямей и упрямей
Шамкает беззубым ртом.
Тенью длинной и сутулой
Распласталась на стене,
И становится за стулом,
И нашептывает мне,
И шушукает мне в ухо,
И хихикает старуха:
«Помереть — не померла,
Только время провела!»
11 апреля 1927
|
|
Забились мы в кресло в сумерки -
Я и тоска, сам-друг.
Все мы давно б умерли,
Да умереть недосуг.
И жаловаться некому
И не на кого пенять,
Что жить —
некогда,
И бунтовать —
некогда,
И некогда — умирать,
Что человек отчаялся
Воду в ступе толочь,
И маятник умаялся
Качаться день и ночь.
25 апреля 1927.
Второй день Пасхи
|
|
И отшумит тот шум, и отгрохочет грохот,
Которым бредишь ты во сне и наяву,
И бредовые выкрики заглохнут, -
И ты почувствуешь, что я тебя зову.
И будет тишина и сумрак синий…
И встрепенешься ты, тоскуя и скорбя,
И вдруг поймешь, поймешь, что ты блуждал в пустыне
За сотни верст от самого себя!
13 апреля 1927
|
|
С. И. Чацкиной
И всем-то нам врозь идти:
Этим — на люди, тем — в безлюдье.
Но будет нам по пути,
Когда умирать будем.
Взойдет над пустыней звезда,
И небо подымется выше, -
И сколько песен тогда
Мы словно впервые услышим!
27 октября 1926
|
|
Е. Я. Тараховской
Мне снилось: я бреду впотьмах,
И к тьме глаза мои привыкли.
И вдруг — огонь. Духан в горах.
Гортанный говор. Пьяный выкрик.
Вхожу. Сажусь. И ни один
Не обернулся из соседей.
Из бурдюка старик лезгин
Вино неторопливо цедит.
Он на меня наводит взор
(Зрачок его кошачий сужен).
Я говорю ему в упор:
Хозяин! Что у вас на ужин?
Мой голос переходит в крик,
Но, видно, он совсем не слышен:
И бровью не повел старик, -
Зевнул в ответ и за дверь вышел.
И страшно мне. И не пойму:
А те, что тут, со мною, возле,
Те — молодые — почему
Не слышали мой громкий возглас?
И почему на ту скамью,
Где я сижу, как на пустую,
Никто не смотрит?.. Я встаю,
Машу руками, протестую -
И тотчас думаю: Ну что ж!
Итак, я невидимкой стала?
Куда теперь такой пойдешь?
И подхожу к окну устало…
В горах, перед началом дня,
Такая тишина святая!
И пьяный смотрит сквозь меня
В окно — и говорит: Светает…
12 мая 1927
|
|
Унылый друг,
Вспомни и ты меня
Раз в году,
В канун Иванова дня,
Когда разрыв-трава,
Разрыв-трава,
Разрыв-трава
Цветет!
26 января 1926
|
|
Старая под старым вязом,
Старая под старым небом,
Старая над болью старой
Призадумалася я.
А луна сверлит алмазом,
Заметает лунным снегом,
Застилает лунным паром
Полуночные поля.
Ледяным сияньем облит,
Выступает шаткий призрак,
В тишине непостижимой
Сам непостижимо тих, -
И лучится светлый облик,
И плывет в жемчужных ризах,
Мимо,
мимо,
мимо,
мимо
Рук протянутых моих.
21-24 сентября 1927
|
|
Из последнего одиночества
Прощальной мольбой, — не пророчеством
Окликаю вас, отроки-други:
Одна лишь для поэта заповедь
На востоке и на западе,
На севере и на юге -
Не бить
челом
веку своему,
Но быть
челом века
своего, —
Быть человеком.
8 февраля 1927
|
|
Я гляжу на ворох желтых листьев…
Вот и вся тут золота казна!
На богатство глаз мой не завистлив, -
Богатей, кто не боится зла.
Я последнюю игру играю,
Я не знаю, что во сне, что наяву,
И в шестнадцатиаршинном рае
На большом привольи я живу.
Где еще закат так безнадежен?
Где еще так упоителен закат?..
Я счастливей, брат мой зарубежный,
Я тебя счастливей, блудный брат!
Я не верю, что за той межою
Вольный воздух, райское житье:
За морем веселье, да чужое,
А у нас и горе, да свое.
27 октября 1927
|
|
Я думаю: Господи, сколько я лет проспала
И как стосковалась по этому грешному раю!
Цветут тополя. За бульваром горят купола.
Сажусь на скамью. И дышу. И глаза протираю.
Стекольщик проходит. И зайчик бежит по песку,
По мне, по траве, по младенцу в плетеной коляске,
По старой соседке моей — и сгоняет тоску
С морщинистой этой, окаменевающей маски.
Повыползла старость в своем допотопном пальто,
Идет комсомол со своей молодою спесью,
Но знаю: в Москве — и в России — и в мире — никто
Весну не встречает такой благодарною песней.
Какая прозрачность в широком дыхании дня…
И каждый листочек — для глаза сладчайшее яство.
Какая большая волна подымает меня!
Живи, непостижная жизнь,
расцветай,
своевольничай,
властвуй!
16 мая 1927
|
|
На Арину осеннюю — в журавлиный лёт -
Собиралась и я в странствие,
Только не в теплые страны,
А подалее, друг мой, подалее.
И дождь хлестал всю ночь напролет,
И ветер всю ночь упрямствовал,
Дергал оконные рамы,
И листья в саду опадали.
А в комнате тускло горел ночник,
Колыхалась ночная темень,
Белели саваном простыни,
Потрескивало в старой мебели…
И все, и все собирались они, -
Возлюбленные мои тени
Пировать со мной на росстани…
Только тебя не было!
17-30 сентября 1927
|
|
Что ж, опять бунтовать? Едва ли, -
Барабанщик бьет отбой.
Отчудили, откочевали,
Отстранствовали мы с тобой.
Нога не стремится в стремя.
Даль пустынна. Ночь темна.
Отлетело для нас время,
Наступают для нас времена.
Если страшно, так только немножко,
Только легкий озноб, не дрожь.
К заплаканному окошку
Подойдешь, стекло протрешь -
И не переулок соседний
Увидишь, о смерти скорбя,
Не старуху, что к ранней обедне
Спозаранку волочит себя.
Не замызганную стену
Увидишь в окне своем,
Не чахлый рассвет, не антенну
С задремавшим на ней воробьем,
А такое увидишь, такое,
Чего и сказать не могу, -
Ликование световое,
Пронизывающее мглу!..
И женский голос, ликуя,
— Один в светлом клире -
Поет и пост: Аллилуйя,
Аллилуйя миру в мире!..
12 ноября 1926
|
|
Прекрасная пора была!
Мне шел двадцатый год.
Алмазною параболой
Взвивался водомет.
Пушок валился с тополя,
И с самого утра
Вокруг фонтана топала
В аллее детвора,
И мир был необъятнее,
И небо голубей,
И в небо голубятники
Пускали голубей…
И жизнь не больше весила,
Чем тополевый пух, -
И страшно так и весело
Захватывало дух!
4 октября 1927
|
|
Кончается мой день земной.
Встречаю вечер без смятенья,
И прошлое передо мной
Уж не отбрасывает тени -
Той длинной тени, что в своем
Беспомощном косноязычьи,
От всех других теней в отличье,
Мы будущим своим зовем.
9 января 1927
|
|
Памяти А. К. Герцык
Играй, Адель,
Не знай печали.
Пушкин
И голос окликнул тебя среди ночи,
И кто-то, как в детстве, качнул колыбель.
Закрылись глаза. Распахнулись очи.
Играй, Адель! Играй, Адель!
Играй, Адель! Не знай печали,
Играй, Адель, — ты видишь сны,
Какими грезила в начале
Своей младенческой весны.
Ты видишь, как луна по волнам
Мерцающий волочит шарф,
Ты слышишь, как вздыхает полночь,
Касаясь струн воздушных арф.
И небо — словно полный невод,
Где блещет рыбья чешуя,
И на жемчужных талях с неба
К тебе спускается ладья…
И ты на корму, как лунатик, проходишь,
И тихо ладьи накреняется край,
И медленно взором пустынным обводишь
Во всю ширину развернувшийся рай…
Играй, Адель! Играй, играй…
21 ноября 1927(?)
|
Публикуется по изд.: Парнок С. Вполголоса. М., 1928 (где пять стихотворений перепечатаны из «Музыки»: см. коммент. выше).
Эпиграфы: из сочинения Лютера (1483—1546) и к стихотворения Е. А. Баратынского «Есть бытие…» (1827).
«Ведь я пою о той весне…» — Варианты в автографах из архива Е. Герцык: ст. 6 — «просто», ст. 10 — 12 — «Как сквозь живой хрусталь,//И берег лунно-голубой,//И снеговая даль».
«А под навесом лошадь фыркает…» — В Чт посвящение — Моему оленьчику. - так Парнок сокращала имя Ольги Николаевны Цубербиллер.
«Как дудочка крысолова…» — Ср. с вариантом этого стихотворения: «Послушай, друг мой, послушай…».
«Вокруг — ночной пустыней — сцена…». — Ст. 7 — 8 — у [[../blok/index.html|Блока]]: «И только высоко, у Царских Врат,//Причастный тайнам, — плакал ребенок//О том, что никто не придет назад» («Девушка пела…», 1905). Ст. 13 — ср. у [[../hodasevich/index.html|Ходасевича]]: «Душа, тебе до боли тесно //3десь, в опозоренной груди» («Искушение», 1921) (см. изд. Поляковой, с. 345).
«И вот расстались у ворот…» — Вариант Чт: ст. 2 — «Да будет».
«Папироса за папиросой…» — Звягинцева Вера Клавдиевна (1894—1973) — поэтесса и переводчица, с которой Парнок была в дружеских отношениях.
«Так призрачно и ясно так…» — Вариант Чт:ст. 15 — «И вот, моя душа, и вот…». Стеклянный день - ср. «стеклянный звон ручья» («Какой-то еле уловимый признак…»), «Стеклянным колокольчиком//Звенит лесная тишь…» («И распахнулся занавес…»), воздух «звенит стеклянным звоном» («Высокая волна тебя несет…»). Ст. 11 - родина моей души - очевидно, подразумевается Судак (см. изд. Поляковой, с. 346).
«Медленно-медленно вечер…» — Ст. 5 — 8 — эти строки, образующие элегический дистих, возможно, являются невольной реминисценцией пушкинского стихотворения:
|
Слышу умолкнувший звук божественной эллинской речи,
Старца великого тень чую смущенной душой.
(См. изд. Поляковой, с. 346).
|
«Я — как больной, из госпиталя…» — Вариант Чт: ст. 7 — «елей темных». В Чт посвящение «Машеньке», т. е. Л. В. Эрарской.
«Смотрит радостно и зорко…» — О. Н. Ц. - Ольга Николаевна Цубербиллер. Ср. со стихотворением «И распахнулся занавес…», в котором героиня появляется на фоне зимнего хвойного леса и зимнего неба, здесь картина почтя повторяется, только в другом сезоне. Очевидна перекличка финалов этих стихотворений: ст. 9 — 10 — ср. «И ты в лесу игольчатому/Притихшая стоишь» (см. изд. Поляковой, с. 346—347).
«Какой-то еле уловимый признак…» — В Чтмежду 2 и 3 строфой содержится еще одна:
Восходит в небо стройная аллея,
И круто выгнут купол золотой,
И яблонь, как невеста под фатой,
Стоит, румянцем сладостным алея..
|
«За стеною бормотанье…» — Ст. 10 — ср. у К. Павловой: «Оттого ли, что беспечно//Свежей радостью дыша…» («Небо блещет бирюзою…», 1840). Ст. 9 — 12 — ср. у [[../tsvetaeva/index.html|Цветаевой]]: «Душу мою я никогда не ощущала внутри себя, всегда — вне себя, за окнами. Я — дома, а она за окном. И когда я срывалась с места и уходила — это она звала» (письмо к О. К. Колбасиной-Черновой от 25 января 1925 года). Ср. также со стихотворением «А под навесом лошадь фыркает…» (с. 357) (см. изд. Поляковой, с. 347).
«…И вдруг, в полнеба, росчерк молний…» — Вариант ст. 17 — 20, указанный в изд. Поляковой, с. 347:
Уже я шла блаженной тенью
В задумчивый, прозрачный рай.
И ты минуту воплощенья
Не торопи, не ускоряй.
|
«И вот мне снится сон такой…» — О связи этого стихотворения со стихотворением Ходасевича «Звезды» (1925) см. изд. Поляковой, с. 347—349.
«От смерти спешить некуда…» — Вариант Чт:ст. 14 — «Не злобствуя». Тема спешки, завладевшей всеми, неоднократно появляется у Парнок в стихах этих лет и характерна для ее мировосприятия: ср. со стихотворением «Ни до кого никому никогда…»). В письме к Е. Герцык от 21 июля 1925 года Парнок пишет: «…Вчера мы отслужили панихиду (по [[../gerzika/index.html|А. К. Герцык]].- Е.К.). Священник торопился куда-то: вся жизнь сейчас идет какой-то скороговоркой» (см. изд. Поляковой, с. 350).
«Тихо плачу и пою…» — В Чт посвящение отсутствует. Вариант Чт: ст. 11 — «зыбкой». Римская-Корсакова Юлия Лазаревна (урожд. Вейсберг; 1879—1942) — композитор, приятельница Парнок, для которой последняя написала два оперных либретто: «Русалочка» и «Гюль-нара». Ст. 17 — 18 — ср. слова народной песни:
Устюшкина мать
Собралась помирать.
Помереть — не померла -
Только время провела.
|
«Забились мы в кресло в сумерки…» — Ст. 8 — в Чт «бунтовать» было заменено в сборнике на «любить» по цензурным соображениям. С. Полякова восстановила вариант Чт в своем издании: см. с. 211.
«И всем-то нам врозь идти…» — В Чт посвящение отсутствует. Чайкина Софья Исааковна — редактор «Северных записок», приятельница С. Парнок и [[../tsvetaeva/index.html|М. Цветаевой]], последняя писала о ней в очерке «[[../../prose/nezdvech.html|Нездешний вечер]]».
«Мне снилось: я бреду впотьмах…» — В Чтпосвящение отсутствует. Тараховская Елизавета Яковлевна (1891—1968) — сестра Парнок, детская писательница, драматург.
«Старая под старым вязом…» — Варианты автографа из архива Е. Герцык: ст. 9 — «Серебром холодным облит», ст. 13 — «И лучится легкий облик». Ст. 15 — ср. у Блока: «Он мимо, мимо, мимо//Летучей мыши бросится…» («Голубоватым дымом…»). В изд. Поляковой, с. 214, ст. 15 опубликован, вслед за сборником «Вполголоса», с троекратным повторением «мимо». Однако в Чт этот стих содержит четырехкратное повторение «мимо», что больше соответствует ритму стихотворения. Поэтому мы в своей публикации восстанавливаем вариант Чт.
«Из последнего одиночества…» — В Чт эпиграф из стихотворения Пушкина: «Вы, отроки-други, возьмите коня».
«Я гляжу на ворох желтых листьев…» — Стихотворение обращено к брату Парнок, Валентину Яковлевичу Парнаху (1891—1951) — поэту, переводчику, музыканту и танцору, который после революции жил за границей и с которым Парнок много лет не поддерживала отношений.
«Я думаю: Господи, сколько я лет проспала…» — Ст. 1 — в Чт «Господи» было заменено в сборнике на «с горечью» по цензурным соображениям. С. Полякова восстановила вариант Чт в своем издании: см. с. 215.
«На Арину осеннюю — в журавлиный лет…» — В автографе из архива В. Герцык помета: «18 сентября в Иринин день».
«Что ж. опять бунтовать? Едва ли…» — Ст. 3 — 4 — ср. у Цветаевой: «…Пошалевали//Досыта с тобой!..» («Молодость», Љ 2, 1921).
«Кончается мой день земной…» — О реминисценции из М. Пруста в связи с мотивом прошлого, отбрасывающего тень, которую мы зовем будущим, см. изд. Поляковой, с. 351—352.
«И голос окликнул тебя среди ночи…» — Эпиграф из стихотворения Пушкина «Адели» (1822). Ст. 3 — ср. «Отлетело для нас время.//Наступают для нас времена» («Что ж, опять бунтовать? Едва ли…», с. 379). А. К. Герцык скончалась 27 июня 1925 года в Судаке. Письмо Парнок к Е. Герцык написано после смерти А. Герцык (cм.:De visu. С. 18-19).
Изд. Поляковой (с указанием страницы) — Парнок С. Собрание стихотворений. <Анн Арбор>: Ардис, 1979.
[Не]закатные оны дни (с указанием страницы) — Полякова С. В. [Не]закатные оны дни: Цветаева и Парнок. <Анн Арбор>: Ардис, 1983.
Зт - Зеленая тетрадь.
Чт - Черная тетрадь.
Вт - Веденеевская тетрадь.
De visu (с указанием страницы) — публикация статьи, стихов и писем С. Парнок в журнале «De visu». 1994, Љ5-6 (публ. Т. Н. Жуковской, Н. Г. Князевой, Е. Б. Коркиной, С. В. Поляковой).
Антология Ежова и Шамурина - Ежов И. С., Шамурин Е. И. Русская поэзия XX века. М., 1925.
Камена - Альм. «Камена» / Под ред. П. Краснова. Вып. 2. Харьков, 1919.
Ковчег — Альм. «Ковчег». Феодосия, 1920.
Свиток - Альм. «Свиток». М., 1922, Љ 2.
Названия прижизненных сборников С. Парнок в тексте комментария даются также сокращенно, без выходных данных. Полностью данные о сборниках С. Парнок приводятся в указаниях источника публикации разделов, соответствующих этим сборникам.
(источник — «Sub rosa»: А. Герцык, С. Парнок, П. Соловьева, Черубина де Габриак",
М., «Эллис Лак», 1999 г.)
