Джером К. Джером
правитьВо что обходится любезность
правитьДжером К. Джером — «Во что обходится любезность и другие юмористические рассказы». Второе издание.
Книгоиздательство «Польза», В. Антик и Ко, Москва, 1912 г.
Перевод: М. Розенфельд
— Любезность ровно ничего не стоит, — убеждала маленькая мистрис Пэнникуп.
— И, говоря вообще, милочка, она ценится тоже не слишком высоко, — отозвался мистер Пэнникуп, который в качестве аукциониста с двадцатилетним опытом имел случай оценить отношение публики ко всякого рода чувствам.
— Мне безразлично, что бы ты ни говорил, Джордж, — не уступала жена. — Пусть он неприятный, сварливый старый грубиян. Я не говорю, что нет. Но всё-таки он уходить от нас и мы никогда не увидим его больше.
— А если бы можно было хоть сколько-нибудь опасаться противного, — заметил мистер Пэнникуп, — я бы завтра же распростился с англиканской церковью и сделался методистом.
— Не говори таких вещей, Джордж, — с упреком остановила его жена. — Бог может услышать тебя.
— Если бы Богу приходилось слушать вашего Крэкльторпа, Он вполне согласился бы со мной, — было мнение мистера Пэнникуп.
— Бог посылает нам испытания для нашего же блага, чтобы научить нас терпению, — объяснила жена.
— Ты не церковный староста, — возразил муж, — тебе не приходится иметь с ним дела. Ты слышишь его только с кафедры, где он до известной степени обязан сдерживать свой характер.
— Ты забываешь благотворительные базар, Джордж, — напомнила ему мистрис Пэнникуп, — не говоря уж об украшении церкви.
— Благотворительный базар устраивается один раз в году, милочка, — указал ей мистер Пэнникуп. — И в это время, насколько я заметил, твой собственный характер…
— Я всегда стараюсь помнить, что я христианка, — прервала его маленькая мистрис Пэнникуп. — Я вовсе не считаю себя святой, но мне всегда жаль, когда я скажу что-нибудь лишнее. Ты же знаешь, что это так, Джордж.
— А я вот что скажу, — заявил супруг: — викарий, который сумел в три года заставить всех прихожан возненавидеть даже самый вид церкви — это что-то совсем неладное.
Мистрис Пэнникуп, самая кроткая из женщин, положила свои пухлые, но всё же хорошенькие ручки мужу на плечо. — Не думай, милый, что я не сочувствовала тебе. Ты благородно нес свой крест. Я часто удивлялась, до какой степени ты умеешь владеть собой. Ведь чего-чего он только ни наговорил тебе.
Мистер Пэнникуп невольно принял вид окаменелой добродетели.
— Личные оскорбления, касающиеся тебя самого, — заметил он тоном гордого смирения, — их еще можно терпеть. Хотя, — прибавил церковный староста, на минуту спускаясь до уровня человеческой природы, — и в этом случае никому не будет приятно, когда публично заявляют прихожанам, будто ты выбрал для сбора подаяний левую сторону храма, дабы искусно обойти собственную семью.
— Дети всегда держат наготове свои три пенни, — с негодованием воскликнула мистрис Пэнникуп.
— Ну да, он говорит подобные вещи исключительно с целью посеять вражду, — заметил церковный староста.
— И я только вкратце указываю, как он поступает, — продолжал он.
— Ты хочешь сказать: как он поступал, милый, — засмеялась жена, делая ударение на слове «поступал».
— А теперь всё кончено, и мы освободимся от него. Я думаю, голубчик, что, если бы разобраться как следует, всё дело оказалось бы в его печени. Помнишь, Джордж, в первый же день, когда мы увидели его, я обратила твое внимание на его желчный вид, и на то, какой у него несимпатичный рот. Тут уж сам человек ничего не может поделать, милый. На таких людей надо смотреть с точки зрения их страданий и пожалеть их.
— Я бы простил ему все его грубости и несправедливости, если бы они, по-видимому, не доставляли ему наслаждения, — сказал церковный староста. — Но, как ты справедливо говоришь, милочка, он теперь уходит, и я молю Создателя лишь об одном: чтобы нам никогда больше не попадался подобный субъект.
— И ты пойдешь со мной к нему, Джордж, — настаивала добрая мистрис Пэнникуп. — Он всё-таки был нашим викарием в течение трех лет и, что бы он ни говорил, ему, бедному, всё же, должно быть, тяжело уезжать с сознанием, что все рады его уходу.
— Ладно, но только я не буду говорить того, чего не чувствую, — поставил условием мистер Пэнникуп.
— Прекрасно, милый, лишь бы ты не высказывал своих истинных чувств, — засмеялась жена. — И мы оба будем сдерживать себя, что бы он ни говорил, — заметила она дальше. — Помни, что это в последний раз.
Намерения мистрис Пэнникуп были добрые и истинно-христианские. Его преподобие Август Крэкльторп, в ближайший понедельник собирался покинуть Уайчвуд, чтобы никогда больше не возвращаться туда — как искренно надеялись сам Крэкльторп и все его прихожане. Обе стороны ничуть не старались скрыть взаимную радость, с которой они смотрели на предстоящую разлуку. Август Крэкльторп, вероятно, был бы прекрасным слугою церкви — скажем — в каком-нибудь приходе Ист-Энда, пользующемся дурной репутацией, или в отдаленной миссионерской станции среди языческих племен. Там его врожденный инстинктивный антагонизм против всех и вся, его непоколебимое презрение ко взглядам и чувствам других людей, его глубокое убеждение, что все, кроме него, всегда и во всем были и будут неправы, в свази с доблестным решением смело говорить, и поступать соответственно сему убеждению--были бы вполне уместны. Но в маленьком Уайчвуде, живописно расположенном среди Кентских холмов, любимом местопребывании удалившихся от дел коммерсантов, старых дев си скромными привычками и исправившихся членов богемы, проявляющих стремление к респектабельности, — эти качества приводили лишь к скандалам и раздорам.
За последние два года прихожане Крэкльторпа, поддерживаемые и всеми остальными жителями Уайчвуда, которым когда-либо приходилось иметь дело с сим почтенным джентльменом, старались путем ясных намеков и косвенных внушений дать ему понять свою искреннюю, возрастающую с каждым днем, антипатию к нему, как к пастору и человеку. Дело кончилось официально объявленным ему решением прихожан отправить депутацию к епископу, в виду недействительности всех других мер. Это заставило почтенного Крэкльторпа понять, что, в качестве духовного руководителя и пастора Уайчвудской общины он потерпел полное фиаско. Он постарался обеспечить за собой заботу о других душах, и старания его увенчались успехом. В ближайшее воскресенье он собирался сказать прощальную проповедь, успех которой, по-видимому, обещал быть полным во всех отношениях.
Прихожане, не посещавшие церковь в течение многих месяцев, хотели насладиться приятным чувством, что слушают почтенного Августа Крэкльторпа в последний раз. Крэкльторп приготовил проповедь, которая по своей откровенности и прямоте, безусловно, должна была оставить неизгладимое впечатление. У прихожан Уайчвуда били свои грешки, как и у всех нас. Почтенный Крэкльторп льстил себя надеждой, что не забыл ни одного из них, и с предвкушением будущей радости заранее рисовал себе, какое чувство вызовут в слушателях все его замечания, от «первого» до «шестого и последнего».
Но всё дело испортила излишняя импульсивность маленькой мистрис Пэнникуп. Когда Августу Крэкльторп доложили в среду, что мистер я мистрис Пэнникуп явились к нему с визитом, он через четверть часа вошел в гостиную, холодный и суровый и, не подавая руки, попросил как можно короче изложить, по какому случаю его побеспокоили. Мистрис Пэнникуп заранее приготовила речь, точь-в- точь такую, какая требовалась, и не больше.
Там вскользь, без излишнего подчеркивания, упоминалось о вашей обязанности помнить при случае, что мы христиане, о нашем праве прощать и забыть обиды; указывалось, что, в общем, и та и другая сторона виноваты; что никогда не следует расставаться вратами; одним словом, что мистрис Пэнникуп и Джордж, её супруг (от которого ожидалось, что он это выскажет и сам), жалеют обо всех своих словах и поступках, которые могли оскорбить чувства почтенного Августа Крэкльторпа, и хотели бы пожать ему руку на прощание и пожелать всяких благ на будущее время.
Но при виде замораживающей внешности мистера Крэкльторпа старательно заготовленная речь испарилась из памяти мистрис Пэнникуп. Ей оставалось только или удалиться в тягостном молчании, или же понадеяться на вдохновение минуты и сымпровизировать новую речь. Она выбрала последнее.
Сначала слова шля с запинкой. Супруг, чисто по-мужски, покинул ее в трудную минуту и нерешительно вертел ручку двери. Но суровый, леденящий взгляд Крэкльторпа подействовал на мистрис Пэнникуп, как шпоры на коня. Он должен выслушать ее. Она заставит его понять свои добрые чувства к нему, хотя бы пришлось употребить для этого физическую силу. По прошествии первых пяти минут лицо мистера Крэкльторпа бессознательно выразило удовольствие. По прошествии следующих пяти минут мистрис Пэнникуп остановилась — не вследствие недостатка слов, а лишь потому, что задохнулась. Почтенный Август Крэкльторп ответил ей голосом, который к его собственному удивлению дрожал от волнения. Мистрис Пэнникуп сделала ему предстоящую разлуву тяжелее. Он полагал, что без сожаления покинет Уайчвуд. Но сознание, что хоть один человек сочувствует ему и понимает его, — оказывается, его понимает мистрис Пэнникуп, — что хоть одно сердце, а именно сердце мистрис Пэнникуп, относится к нему с теплым участием, что сознание превратит то, чего он с нетерпением ожидал, как радостного облегчения, — в продолжительное горе.
Увлеченный красноречием жены, мистер Пэнникуп нерешительно прибавил несколько слов и от себя. Из них можно было заключить, что он всегда считал Августа Крэкльторпа идеальным священником, но каким-то непонятным образом между ними возникли недоразумения. Затем оказалось, что Август Крэкльторп втайне всегда уважал мистера Пэнникупа. Если сказанные им слова когда-либо могли произвести противоположное впечатление, это происходило, вероятно, от бедности нашего языка, неспособного выразить утонченные мысли.
Затем последовало предложение выпить чашку чая. Мисс Крэкльторп, сестра почтенного Августа — особа, полное сходство которой с братом было поистине поразительно, ибо разница между ними заключалась лишь в том, что братец был гладко выбрит, а у сестрицы над губой красовались усики, — тоже сошла вниз, чтобы украсить своим присутствием чайный стол. Наконец, мистрис Пэнникуп вспомнила, что надо еще выкупать Вильгельмину, и визит кончился.
— Я сказала больше, чем хотела, — по дороге домой призналась мистрис Пэнникуп своему супругу Джорджу. — Но он разозлил меня.
Слух о визите супругов Пэнникуп разнесся по всему приходу. Другие дамы почувствовали себя обязанными показать мистрис Пэнникуп, что она не единственная христианка в Уайчвуде. Боялись, что мистрис Пэнникуп чересчур заважничает. Преподобный Август со вполне извинительной гордостью повторил другим кое-что из того, что ему говорила мистрис Пэнникуп. Пусть мистрис Пэнникуп не воображает, что она единственная особа в Уайчвуде, способная на великодушие, которое ровно ничего не стоит. Другие дамы тоже сумеют сказать ничего не выражающие любезности, и даже получше её. Мужья, одетые в лучшие пары и заранее обученные, что говорить и как держаться, украшали своим присутствием бесконечную процессию удрученных горем прихожан, стучавшихся в двери дома мистера Крэкльторпа. С четверга по воскресенье преподобный Август должен был, к собственному удивлению, убедиться в том, что пять шестых его прихожан всей душой любили его с самого первого дня, не имея лишь до сих пор случая высказать ему свои истинные чувства.
Наступило знаменательное воскресенье. За всё это время почтенный Август должен был выслушать столько выражений сожаления по поводу его отъезда, столько уверений в уважении, до сих пор скрываемого от него, столько разъяснений кажущихся неучтивостей, бывших в действительности лишь признаками дружеского внимания, что ему некогда было подумать ни о чем другом. Только войдя в ризницу в пять минут одиннадцатого, он в первый раз вспомнил о своей прощальной проповеди. Такую проповедь Моисей мог бы прочесть перед Фараоном в день исхода из Египта. Было бы бесчеловечно в конец уничтожить такою проповедью безутешных почитателей, скорбящих о его отъезде. Преподобный Август начал соображать, какие места проповеди можно было бы оставить, немного видоизменив их. Но таковых не оказалось. С самого начала до конца не было ни одной фразы, которая даже в измененном виде могла бы звучать приятно.
Преподобный Август Крэкльторп медленно поднялся по ступенькам кафедры, не имея ни малейшего понятия о том, что скажет прихожанам. Солнечный свет падал на обращенные к нему лица толпы, заполнявшей всю церковь до самого последнего уголка. Преподобный Крэкльторп ни разу до сего дня не видел пред собой столь радостно настроенного, счастливого собрания молящихся. Он смутно почувствовал, что ему не зачем покидать своих прихожан. Мог ли он сомневаться в том, что они вовсе не желают его ухода? Нет, разве только если считать их самыми бесстыдными лицемерами, когда-либо собиравшимися вместе под одной кровлей.
Август Крэкльторп немедленно отбросил мелькнувшее было подозрение, как мысль, внушенную дьяволом, свернул лежавшую веред ним четко и красиво написанную рукопись и отодвинул ее от себя. Ему не зачем говорить прощальную проповедь. Прошение о переводе можно легко взять обратно. В первый раз в жизни Август Крэкльторп заговорил с кафедры экспромтом.
Он желал публично признать, что ошибся. Основываясь на словах нескольких лиц, имена которых не зачем называть и которые, как он надеется, когда-нибудь пожалеют о вызванных ими недоразумениях, — основываясь на свидетельстве этих братьев по Христу, простить которых ему повелевает долг, он вывел неправильное заключение, будто все прихожане Уайчвудской церкви чувствуют к нему личную антипатию. Он желал теперь публично извиниться перед ними за это невольное несправедливое суждение о их уме и сердцах. Теперь он из их собственных уст знает, что их оклеветали. Они не только не желают его отъезда, но последний очевидно будет для них великим горем. Зная теперь о том уважении — можно даже сказать благоговейном почтении — с которым большинство прихожан относится к нему, — хотя, надо признаться, что узнал он об этом немного поздно — он ясно видит, что может еще оказывать им помощь в их духовных нуждах. Покинув столь приверженную к нему паству, он оказался бы недостойным пастырем. В последнюю минуту он решил внять бесчисленным выражениям скорби о его отъезде, которые ему пришлось выслушать за последние четыре дня. Он останется с ними, — на одном условии.
По морю человеческих голов внизу прошло движение, которое невольно вызвало бы у более наблюдательного зрителя представление об утопающем и последней соломинке. Но преподобный Август Крэкльторп думал только о самом себе.
Приход очень большой, а он уже не молод. Пусть прихожане дадут ему добросовестного и энергичного помощника. У него есть на примете такой священник, его близкий родственник, который, он уверен, согласится занять этот пост за небольшое вознаграждение — столь незначительное, что о нем вряд ли стоит и упоминать: Кафедра не подходящее место для обсуждения этих вопросов, но позже он будет рад принять в ризнице всех прихожан, которые захотят остаться.
Вопрос, занимавший большинство прихожан во время пения псалма, был следующий: сколько времени им потребуется, чтобы выбраться из церкви. Всё еще оставалась слабая надежда, что, не получив помощника, почтенный Август Крэкльторп сочтет себя обязанным ради сохранения своего достоинства отрясти от ног своих прах города, где прихожане щедры на чувства, но становятся удивительно скупы, лишь только вопрос касается кармана.
Однако это воскресенье было несчастным днем для прихожан Уайчвудской церкви. Прежде чем можно было подумать о выходе из церкви, мистер Крэкльторп поднял руку и попросил собравшихся разрешить ему познакомить их с содержанием записки, которая только что была передана ему. Он уверен, что, благодаря этому, они разойдутся по домам с сердцами, преисполненными радостью и благодарностью. Среди них оказался образец христианской щедрости, делающий честь всему приходу.
Тут некий удалившийся от дел коммерсант — низенький, толстенький джентльмен, незадолго перед тем купивший имение в окрестностях Уайчвуда — явно для всех покраснел, как рак.
Один господин, до сих пор неизвестный им, ознаменовал свое вступление в их среду актом благотворительности, который должен послужить ярким примером для всех богатых людей. Мистер Горацио Коппер… — почтенному священнику очевидно было трудно разобрать фамилию.
— Куппер-Смит, с черточкой, сэр, — тоненьким голоском подсказал коммерсант, всё еще красный, как пион.
Мистер Горацио Купер-Смит, избрав в целях привязать к себе сердца сограждан наилучший — как мистер Крэкльторп был уверен — и достойнейший путь, выразил желание взять на себя все расходы по содержанию помощника пастора. Таким образом, о разлуке между мистером Крэкльторпом и его прихожанами больше не могло быть и речи. Преподобный Август надеялся жить и умереть приходским священником Уайчвудской церкви.
Вряд ли из церкви когда-либо выходило более мрачное и унылое собрание молящихся, чем та толпа, которая в указанное воскресенье хлынула из дверей Уайчвудской церкви.
— Теперь у него будет еще больше свободного времени, — заметил мистер Байльз, бывший оптовый торговец скобяным товаром и младший церковный староста, обращаясь к своей жене: — Больше свободного времени, чтобы изводить людей.
— И если его близкий родственник похож на него…
— Можешь не сомневаться в этом, иначе он бы не предложил его, — было мнение мистера Байльза.
— Уж задам я этой мистрис Пэнникуп, как только встречу ее, — сказала мистрис Байльз. — Будет она помнить меня!
Но разве это могло помочь?