Григорий Федорович Квитка-Основьяненко
правитьВот любовь!
правитьЧто есть любовь? Много про нее и в книгах пишут, и рассказывают, да все, мне кажется, не так. Послушать только молодчиков, что они рассказывают и про какую любовь говорят. Вот так, лишь бы только! По говорил с девушкою, уже и уверяет, что любит ее, а очень часто не знает, каково у девушки сердце, какова душа. А без того не можно никого любить. Когда б же поговорил, так бы еще и сяк и так; а то только заметил, что на голове у нее положены красивые ленты, толковая запасочка (передник) и сама вся ловкенькая и приглянулась изо всех, вот и говорит, что полюбил и убивается за нею… А как еще у нее на шее ниток десять намиста да три-четыре креста серебренных, и между намистом привешены голландские червонцы — явный признак, что она дочь богатого отца — так тут уже совсем умирает!.. Как же на другой день увидел — не то чтобы красивейшую — а только другую, уже любит, а ту, а про вчерашнюю и не вспоминает!.. Это ли любовь?
Иной, да нечего правды таить, таки прямо скажу, а иная, слушая, что в глаза его или ее хвалят: «какая славная девушка! какая ловкая, проворная!» или «какой красивый молодец! какой статный, бойкий!», вот сердечко от похвалы заиграло, и покажется, что полюбил того, кто хвалит. А это он или она, некого любить, как себя, и думает, что вот это правду так в глаза и говорят; так это уже не любовь, а нечто вроде благодарности, что меня хвалят, и чувствуется какое-то удовольствие, слушая похвалы. Вот же, божусь, что это не любовь, а так, игрушка, забава, ветер. Ветром нанесло, ветром и выгонит.
И мало ли что людьми принимается за любовь? У них любовь и от черных глаз, от долгой косы, от румяных щек, от нарядной плахты, от вышитых рукавов, от танцев, проворства… да я же говорю, что и через намисто и через всякое богатство, все у них любовь! И там говорят любовь, где ее и капельки нет.
Послушайте меня; я таки пожил на свете, видел в свой век много кое-чего, а кое-что и слыхал от стариков. Видел и добро, и худо, разберу поне многу, что черно, а что бело. Видел я, живши столько на свете, всякую любовь и какое от них последствие, так могу прямо сказать: «Вот любовь!»
Истинная любовь не присматривается, черные или карие глаза, с горбиком ли нос, белая ли шея, долгая ли коса; ей до этого вовсе нет дела. Часто бывает, что один другого не очень и рассмотрели; не проговорили между собою ни словечка; не знают, кто и откуда, а уже один одного знает, один одного хоть где так узнает, один на другого смотрит, один без другого скучает, и как бы могли, оба бросились бы один к другому, сцепились руками и не разлучались бы ввек.
Когда так душа нашла другую, что как сестры себе родные, сердце с сердцем сдружилось, то уже им и не можно розно жить, надобно им сойтись, надобно им, одному для другого, утехою и отрадою быть. Такие не долго станут медлить, скоро сойдутся, словно давнишние приятели, будто были когда-то вместе, но разлучились, а теперь вновь сошлись. Станут между собою говорить, мысль у них одна, речи знакомы, оба одинаково обо всем рассуждают, оба обо всем одно знают, одного желают, одно любят, одного не хотят, одного удаляются.
Так бывает между людьми, все равно, мужчины ли они, или мужчина с девушкою, или женщины между собою. Тут знают себя только души, а до прочего нет дела. Лишь бы они были вдвоем, то им ничто не нужно: им и сквозь тучи солнце сияет, им и под дождем сухо, на морозе тепло, в пустыне весело. Молчат, а один другого мысль знает; одному горе, другой точно так же страждет; одному весело, другой забывает свою скуку. Одному нужно ниточку, другой рад все имущество отдать ему; один ищет получить что, другой хлопочет, ничего не жалеет, все оставляет, лишь бы его успокоить. Одному придется слёзку пролить, другой всю кровь свою рад отдать, чтоб утешить его; одного притесняют, обижают, другой за него и на муку, и на смерть готов. Когда одному из них приходится пострадать, век жить в беде, другой, не думая долго, сам кидается в беду, лишь бы другу его было хорошо, «Пострадаю, — говорит, — если и не вытерплю, умру? Нужды нет, но кого люблю, защищу от беды, избавлю от горя».
Вот сама истинная любовь, хоть между мужчинами или и между женщинами. Нет моего ничего, всё приятеля. Не для себя живу, для друга, как и он для меня.
А когда такая любовь родится между молодым мужчиною и девушкою, и они соединятся браком, так вот благодать Господня!..
Живут, как в раю: не только ссор и споров нет между ними, но и мысли противной один против другого не имеют; один другому смотрит в глаза, как бы угодить, как бы развеселить…
Когда же такие любящиеся видят, что им невозможно соединиться, иначе один через другого будет страдать, беды терпеть, так он охотнее на всякое горе сам пойдет, сам век счастья не узнает, уедет, чтоб и слуха о нем не было, лишь бы друга избавить от беды, удалить всякое горе!..
Знаю, что вы скажете: «Это между мужчинами так бывает; а у молодого мужчины с девушкою совсем не так. Им лишь бы вместе жить, то они не думают ни о какой беде. На все пойдут, лишь бы им не разлучаться. Хотя бы век терпеть горе, но жить вместе…»
Так, да не так поступает самая истинная любовь. У ней нет своей воли, своего желания, своего счастья. Она живет другим и для другого… Да вот, всего лучше, я вам расскажу самую сущую правду, что не далеко было, а в нашем Харькове. Правда, было это не теперь; не знаю, водится ли еще где истинная любовь? А это происходило в старину, да именно было это. Может, есть еще старые люди, что подтвердят мои слова.
Хорош город Харьков: обширный, веселый, что церквей божьих, что господских палат, что казенных домов! Судебные места, школы всякие, и для мужчин, и для барышень; дом владыки, почта, тюремный замок[239]… батюшки! Каких-то домов в нем нет? Хорошие, да огромные, да все каменные, и крыши зеленою краской выкрашены… или колокольня среди города, какова? Когда хочешь ее верх увидеть, то прежде крепко надвинь шапку на голову, да тогда и поднимай голову, ищи — где увидишь верх с святым крестом; да и то смотри, что хоть шапка и не слетит, так сам чтоб не упал через спину… такая-то высокая наша колокольня! А сколько же в Харькове улиц, так батюшки мои! Длинные, прямые, есть и вымощенные; хоть в самую великую грязь — не опасно, не увязнешь, хоть и слабые быки будут. Так вот такой-то наш город!.. Я же говорю, что как бы встал кто-нибудь из дедов наших, что лет семьдесят как умер, так он и не узнал бы, что это такое и есть; не нашел бы, где самый город и где слободы, что при нем были гораздо за городом, как-то: Дмитровка, Гончаровка, Панасовка и прочие — он бы удивился, увидев, что те слободы стали в самом городе. При нем, вот только и города было, где собор, а против собора, где теперь суды и палаты, стоял дом полковника Квитки, у коего, в славном Полтавском году, на праздник Вознесения, обедал царь Петр. Лавок, и то деревянных, было ли всего с десяток, и наибогатейший купец был Моренко — и чего-то в его лавках не было! Был всякий товар купеческий, был и господский и для жен их; было кое-что и для простого народа. Полным именем был купец. За лавками тотчас городской вал и мимо сапожного ряду кругом к Лопани. В этой небольшой крепости было трое ворот: за лавками — «Деркачевская башта», в теперешнем сапожном ряду — «Протопопская», а третья — тотчас спускаясь от университета. Вот и весь город; а везде, где двориков несколько, и церковь; вот как на Подоле у Троицы, за Харьковом, за Лопанью. Тотчас за тою рекою, где теперь огромные и хорошие дома, там были озера, камышом поросшие, а туда далее вверх по реке стоял тогда господский дом, большой и красивый по-тогдашнему. То был дом пана Дунина… Гай, гай! Какая в том доме жила праведная душа, пани Дунинова! Старосветская барыня! Как бог не дал ей деточек, так она благодетельствовала чужим, да каким? Где прослышит самых беднейших сироточек, возьмет, как родная мать заботится о них, присматривает, ласкает, нежит, научит всему; мальчиков, по возрасте, отдаст в службу — смотри, щеголяет офицером; девушек же отдаст замуж и все за хороших людей. А когда умирала, так им и деревни свои отказала… Вот такая она была — Царство ей Небесное! Вот ее-то дом был красою не только за Лопанью, но и на весь город. Недавно еще сняли его. Там теперь новый базар.
А туда-туда подальше, к Холодной горе, слободы: Панасовка, Гончаровка, а потом и на бывшем тогда городском кладбище у церкви Димитрия начали селиться, и была Дмитровка.
Первый на Гончаровке поселился — как рассказывала мне очень древняя старушка; я было к ней захожу расспрашивать про старину, так говорила, что первый поселился какой-то Козьма гончар (горшечник); так вот от него, сынок (так она мне говорила), и прозвалась Гончаровка. А у него было три сына женатых и три невестки да четыре дочери. Да что же то за девки красивые были, так и сказать не можно! Таки точнёхонько, как картинки. А невестки, где-то их отец подбирал? Таки вот как одна: чернобровые, румяные, белолицые, словно цветочки. От них-то, сынок, и пошла Гончаровка и девки красивые на славу. Не было ни в самом городе, ни в сёлах нигде, ни между господами, ни между поповнами таких видных и красивых девок, как у нас, на Гончаровой. И бывало, когда какую девку захотят похвалит, то говорят:
— Какая красивая девка, словно с Гончаровки.
— Вот же и я, сынок, сама с Гончаровки, — говорит было старушка, и станет выправляться и губы облизывать, а уже было ей так что лет девяносто, — и я когда-то была девка не последняя на Гончаровке. Теперь только так что-то, после лихорадки ли или что, а то и за мною бегали офицеры, как еще стоял здесь граф Панин[240] и шел с войском отбивать Бендеры от турок[241].
Вот в ту-то пору, как Панин стоял в Харькове, то в самом город не было достаточно квартир, и только помещены были необходимые чиновники, и то не из высших: генералы не могли иметь хороших квартир, и Голенищев-Кутузов[242], отец прогнавшего из России французов, квартировал на Основе, в доме вдовы полковницы Квитки, в двух верстах от города.
Пришла весна. Около дня Евдокии (1-го марта) бугорки начали очищаться от снега, солнце сгоняло его, и днем было тепло. В праздничные дни весь народ из города выходил на Гончаровку. И как еще: сидельцы[243] запрут лавки, приказные оставят свою губернскую канцелярию и комиссарство, портные, сапожники, свитники, студенты коллегиумские (семинаристы) с своими инспекторами, а подчас и важные их учители; офицеры, и всякого рода чиновники, и молодые, и средних лет и постарше, все, кучами идут… куда же? На Гончаровку. А зачем? Смотреть, как там девки играют в хрещика, ворона, водят хоровод, кривой танец и другие игры. Может, где бы ближе им смотреть? Везде же весна, везде девки играют; так нет, на Гончаровку, все на Гончаровку! Нет нигде таких девок красивых, проворных, игривых, веселых, ловких, как на Гончаровке. На других не хотят и смотреть, не хотят и затрагивать.
Вот уже и город как расселился, какого народу в нем нет, а все гончаровские девки в славе… а через них и Гончаровка всем известна… А сколько там происходило разных разностей! Не один молодчик с ума сходил от чёрных бровей какой-нибудь Наталки! Не один франтик терялся от поволоки глазок Мелашки! Не один отцовский сын и все имущество свое отдал бы, и в работники пошел, лишь бы Татьяна полюбила его! Так нет же, не на таковских напали. Пожалуй, они все весёленькие, ласковые, игривые… а чуть не так подумаешь с нею обходиться, тотчас отворотилась, надулась, не смотрит; не трогай ее, она тебя не знает…
Я вырос в Харькове, был молод, так как мне не знать Гончаровки!
Нуте, будем свое рассказывать. Хороши звездочки на небе, но вечерняя красивее всех. Пока она сияет, только на нее одну смотришь, а до других дела нет. Хороши цветочки в садах, не наглядишься, не нарадуешься, смотря на них; но как зацветет пышная роза, так всех забудешь, все пройдешь без внимания, а только на нее смотришь, одной ее желаешь. Так в то время было на Гончарова: хороши, красивы, проворные девки играют в разные игры, хороводы водят, но одна между ними, как полная роза между маковым цветом, как вечерняя звездочка между всеми звездами… Чья ж она такая?
Жил на Гончаровке хозяин достаточный. Было у него и скота несколько, была земля и лес. Тот хозяин сам всем управлял, имел батраков и только и знал, что год от году все богател. Его хаты были с двумя трубами (признак богатого мужика): хата с комнатою, через сени, напротив, другая хата. А в дворе у него, чего только не было! И сарай для скотины, и клевы, и амбары, и погреба… а что в них было? Не солгавши можно сказать, что у иного господина и в половину не было столько имущества, сколько было у этого человека. Войдите же в его хату, так там-то было хорошо да прехорошо! В почетном углу (на покути), по всем стенам, все святые иконы, и все хорошей работы, все Борисовских иконописцев[244]; большие и средственные[245]. Все иконы украшены были разными цветами: когда летом, так настоящими, а зимою, деланными из цветных шпалер[246]; пред иконами, от потолка, на шелковинках висели, сделанные также из шпалер, голуби; да как искусно были сделаны! Такие настоящие, как живые. Кто же-то их так делал? Уж не кто же другой, как Галочка, дочь хозяйская… Что то за девка была! Чего она не умела? Шить ли всякую работу, вышивать ли что или какое-нибудь дело сделать, все знала решительно; и уже когда что сработает, так точно, будто золотыми руками.
Алексей Таранец, этот хозяин, на беду свою похоронил жену ещё в молодости; и как у него осталась только одна дочечка, сироточка, эта Галочка, так он, жалея свое дитя, ни за что не хотел в другой раз жениться, потому что как бы ни была добра другая жена, а все для Галочки не будет родная мать, а мачеха: сироте не будет от нее добра, да ещё из-за своих детей, хоть и не желая, иногда невольно обидит ее. Как же Галочке было тогда не более девяти лет и уже видно было, что дитя будет добронравное, то он и придумал отдать ее для учения к монахиням, в Хорошевский монастырь, за 15 верст от Харькова. Там пробыла она до возраста и научилась всему доброму.
Кроме того, что знала все приличное и нужное девушке, выучилась хорошо молиться Богу, стоять в церкви со страхом, подавать бедным, отца почитать, старость уважать и со всяким обходиться учтиво и кому как пристойно отвечать. Как бы ее воля, научилась бы и грамоте, так тогда не в обычае было, чтоб девушка была грамотная; тогда и самые важнейшие и богатейшие барышни не умели и не учились читать, потому что это им не нужно было. И Алексей, отдавал Галочку к монахиням, просил их не учить ее грамоте. «Не девичье дело, — так он говорил, — грамоту знать; есть для них другие занятия. Лишь бы была богобоязлива, а то и я прочитаю ей из Писания». Алексей умел читать.
Через это Галочка и не выучилась читать. Однако же, то украдкой, то у молодых послушниц расспрашивая, то прислушиваясь, кое-что переняла и кое-какое слово, легонькое, по складам сложить и по верхам сказать могла и тем удивляла потом подруг своих. Была очень разумна: что ни увидит, все переймет, и каждого, кто у ней чего спросит, научит и расскажет. В разговорах была скромна: не очень было поспешит с словом; когда же что скажет, то все к делу, все умно и кстати.
Алексей, отец ее, так тот очень грамотен был; за дьячка хоть где мог управиться. Имел свою Четь-Минею[247] и все было читает ее. Любил, пригласивши дьячка, говорить с ним из Писания; но как больше читал, нежели пан дьяк, то и знал больше, нежели он. А оттого, часто, как сойдутся, и говоривши иного, и заспорят, и долго продолжают диспут то о Гоге и Магоге[248], то о Мельхиседеке[249], то об Иове[250]; тот разумеет одно, а другой отвечает противное, и долго не ладят. Галочка, как услышит их разгорячившихся, вмешается в спор их и скажет по справедливости, не потворствуя и отцу. Тот хоть, бывало, и рассердится, что дочь не по его мыслям говорит, но, раздумав, скажет: «Правда твоя, Галочка! Что-то как бы ты мальчиком была, я б тебя дьячком поставил!»
— Не мудрости требуется в дьячковстве, — прикашливая скажет дьячок, — но паче потребна сладкогласная гортань и крепкое знание устава и все напевы догматиков и подобных.
— Да уже справились бы за вас, — скажет было Алексей да и попотчивает дьячка; то он и усмирится.
Когда Алексей взял из монастыря свою Галочку, то дух его не нарадовался, видя разум ее и что научена всякому делу нужному и хорошо хозяйничала в доме. Часто благодарил себе, что не женился в другой раз. «Не было бы, — рассуждал он, — и такого порядка в хозяйстве; а может быть, мачеха, какая бы случилась, загрызла б мою Галочку, утеху мою, радость мою и счастье».
Души не слышал Алексей, так любил свою дочечку и заботился для нее обо всем. Хотя она ничего для себя не желала, так отец все ей доставлял.
Каждый раз, что продаст привезенный товар, приобретет что, то тут же и купит ей обнов, чего только вздумать можно и что только есть лучшего. Какие были у ней плахты, запаски и другие убранства! Много было такого, что из самого Шлёнска (Гданьска) привезено[251]. Намисто с привешенными червонцами, серебренные кресты всяких величин, дукаты, медали золотые, нитки дорогих янтарей… да чего у нее не было? Хотя и сама очень тонко пряла, но и в простой день другой рубашки не вздевала, как с ивановского полотна; а на голове, вместо лент, каждый божий день повязывала золотую сетку. Так отец приказывал ей, чтоб она наряжалась.
— Я для тебя, — говорит, — ничего не жалею, не жалей же и ты ничего. Благодарение Богу, приобрел довольно, не переносишь всего за весь свой век. Одно сносишь, десять поставлю. Пускай мое дитя всем будет видима.
Три или четыре очень огромных сундука, и все на колесах, полнехоньки наложены были всяким добром, кроме постели и подушек, что лежали в кладовых, ожидая своего часа… а час все не приходил.
Сколько-то перебывало и старост по обряду, и так присланных людей для переговоров, чтоб высватать Галочку! Каждый день женихи, один за другим, являлись. Гончаровские парубки, видя раз — и десять раз, что не то, перестали и думать получить ее. Пробовали счастья и городские, и деревенские; и из каких-то сел не было! со всех мест, даже из Водолаги, и туда слух про Галочку прошел, со всех мест присылали сватов. А какие хорошие люди были! Про свитников и говорить не будем, ни про сапожников; на их предложения Галочка только было улыбнется да губкою мигнет — так такие женихи почешут затылок и уйдут не оглядываясь. Такая же честь была и хлебопашцам, хотя бы и один он сын был у отца; она не очень на них смотрела. Пробовали мещане и купцы; являлись поповичи, так и попадьёй не хотела быть.
Да что говорить: приезжали и такие, что, кроме всякого во всём достатке, имели свои винокурни и выгодно сбывали горелку, так и таким Галочка было поблагодарит за их беспокойство и скажет приветливо:
— Что же мне, люди честные, делать, когда ваши женихи мне не по натуре. Отец только и знал, что встречал и провожал сватов; и от него всем был один ответ: «Как дочь захочет. Я не принуждаю ее; отдал ей на волю». И точно так было; он сказал ей прежде всего:
— За кого моя доня пожелает, тот и мой зять будет — хотя бы за самого беднейшего, лишь бы тебе был любезен. Хвалю Бога: имущества и всякого добра у тебя столько, что и на десять век станет, лишь бы жилось. Выбирай сама, кто тебе по сердцу, и скажи мне: придется ли тебя на сторону отдать или зятя к себе принять, мне все равно, я везде за тобой пойду.
Вот потому-то Галочка и не шла ни за кого, что никто не приходил ей по сердцу, ожидала своего. А ожидая, не унывала; потому что знала, что когда-нибудь встретится же ей такой, кого она изберет. И до того времени гуляла с подружками, как птичка в воздухе, была весела, как майский день, игрива, как ветерок между цветочками, ко всякому приветлива, как красная весна, вежлива со всеми, как барышня, а работящая как пчелка; и как та работает все мед, так и у Галочки всякая работа была на пользу и на выгоду. Через всю неделю, в будни, никто ее не увидит нигде, и даже с подругами-девками или с молодцами она не видалась: все за работою да по хозяйству; целый день рук непокладывала. Не видно было ее ни на улице, как обыкновенно девки по вечерам собираются да песни поют, и на вечерницы никогда не ходила; а вот уже на игрищах, летом на Купала, весною, в Великий пост в хороводе, в ворона, в хрещика, тут она рада была играть с подругами и говорила:
— Это днем и при всех людях. Все видят, что я делаю, как играю, и никто обо мне ничего не подумает.
Та к потому-то весь Харьковский мир, с полудня, в праздничные дни собирался на Гончаровку, потому что тут всякий, наверное, надеялся увидеть ее, и кроме того нигде нельзя было встретить ее. И сколько-то соберется народа на Гончаровской улице! Молодые панычи особо кучею ходят и выбирают, что, когда Галочка поведет «кривой танец», так чтоб прошла мимо них; хоть бы нам посмотреть на Галочку, и того довольно для них. Купцы забыли свои лавки, и вместо того, чтоб рассчитывать, какие, на чем и сколько барышей взять, знай смотрят на Галочку и рассчитывают, как бы это так, чтобы она приятно и весело глянула на них. А там приказные[252], что и сами охотники с других денежки лупить, а тут они бы что-нибудь дали за то, чтоб хоть постоять подле Галочки. А уже про сапожников, портных и про других парубков и говорить нечего: стоят поодаль и только облизываются. Да не только что те, и риторы и философы кучею прибредут с своими инспекторами, что уже ходят в долгополых халатах и с заплетёнными косами; такой стоит да только чмокает, поглядывая на такую девушку… О, что б то он делал!
И хочется-то ему занять ее, но не смеет и стыдится. Вот и научает другого, подле себя стоящего, и говорит: «Домине Кутиевский! как будет Галочка бежать мимо меня, то пихнете меня к ней, будто я нечаянно затрогал ее». Так что ж? домине Кутиевский пихнет, домине Брюхановский покатится, зацепит Галочку, а та проворно увернется, как муха отлетит; то тут домине и «плюхентус в грязентус и замараешь свою мордентус». Это будто б по латыни, как они незнающих обманывают. Не поженихался нимало, а только насмешил собою других. О, чтоб вас с учеными! Они ничего путем не сделают.
Да, когда правду сказать, так сколько там ни было всякого народа, так никто не обратил на себя Галочкиного внимания — хоть бы кто из купцов, мещан, со всяких панычей, да хоть бы и из самых офицеров, что и сами по себе бойки: ты ему слово, а он десять отпустит. Лишь только выйдет Галочка на площадь, где у них игры, окинула глазами всех собравшихся, уже она и знает, как и пробежать мимо их, чтоб не дать на себя и насмотреться. Только добегает до какой кучи, где она знает, что на нее пристальнее смотрят, тут она опустит в землю глаза… а что за глаза были! как есть спелый терн-ягодка; да так везде и бегают, даже сияют; и не ел бы и не пил ничего, все бы в них смотрел; потому что, смотря в них, так хорошо, так весело, что не только рассказать не можно, но и сам себя не помнишь от какой-то радости. Всматривайся же в эти глаза, так она тотчас и опустит свои чёрные длинные ресницы, и сквозь них глазки ее, словно звездочки, так и блестят. И то румяная, а то еще покраснеет, как прилично скромной девушке, из уважения к тому, перед кем стоит и с кем говорит, так-так хороша, такая красивая, что и рассказать не можно. Когда видел кто, как иногда зимою заря погорит да краснеет, что даже на снегу отдает; вот такая станет и Галочка, и лишь добегает до такого, что уже знает, что хоть словом затронет ее, как раз тут и отворотилась спросить о чем-нибудь подружку. Так тут опять беда!
Хоть не увидишь красивого лица ее, так увидишь беленькую ее шею, которая от чёрных бархаток, что дукаты привешены, еще красивее кажется, так бы и бросился целовать такую прелестную шейку!..
Затронь же ее словом, спроси о чем-нибудь. Тотчас глянет из-под своих ресниц, уже и догадалась, с какими мыслями спрашивают ее, то и ответ сходный даст. Когда почтенный, важный человек спрашивает ее о деле, она тотчас, поклоняясь, скажет, что должно, да тихо, скромно, приятно, словно чижик пропоет; да учтиво, да так разумно, что иной и грамотный так не сложит. Пускай же кто с дурною мыслью да спросит ее хоть о чем-нибудь; так тут она взглянет на него, словно королевна; и не говоря ничего, и только губку приподнявши кверху, как будто улыбнется, то спрашивавший и остался как обваренный: покраснеет от стыда как рак, не зная, куда глядеть, станет прятаться за людей, чтобы его уже и не видели.
Такая-то была Галочка Таранцивна, на славу, не только Гончаровке, но и всему Харькову краса. Слава о ней далеко шла, и песни на нее были сложены, коими выхвалялась и красота, и разум, и поведение ее. Спросите на Гончаровке; там еще помнят, как рассказывали старые люди про нее и какая постигла ее судьба.
Уже было ей лет около двадцати… да, наверное. С сотню передавала она женихам тыкв, в отказ на сватовство их; но все еще не выбрала себе парня… Вот пришел же и ее час!..
Галочкин отец, когда девки и Галочка его играют на улице и все пришедшие смотрят на них, он, бывало, выйдет и сядет с кем-либо из приятелей на колоде, тут же под плетнем лежащей, и разговаривают, о чем им на мысль придет.
В один день так он сидел задумавшись; как вот — офицер идет и прямо к нему, да и сел близ самого Алексея. Тот, как прилично, тотчас встал, поклонился учтиво и хотел отойти подальше, потому что не прилично было мужику ровняться с благородным человеком; но офицер удержал его за руку и сказал просто: «А куда ты, человек добрый, встаешь! сиди».
— О нет, — опять поклоняясь, сказал Алексей, — нам не прилично ровняться с вами; мы и постоим…
— Вот так еще! Так это я согнал тебя? Я этого вовсе не хочу. Садись же, сделай милость; а то и я встану и пойду отсюда. Чего тебе церемониться? Разве не все равно? И ты человек, и я человек, все мы Божие создания…
— Как это можно? Вы-таки ваше благородие, а я…
— Я офицер перед солдатами на ученье, а ты здесь хозяин и летами старее меня. Садись же, садись.
Да говоря так, и притянул к себе Алексея, и, хотя насильно, но посадил его при всех, на той же колоде, и также близко себя; тут и начал с Алексеем приятельски разговаривать.
Сперва Алексей мешался: не смел с таким лицом свободно говорить; но далее-далее, видя, что офицер очень снисходителен, и хотя молод, но разумные речи ведет, осмелился и стал, словно с равным себе, говорить свободно. Офицер расспрашивал его, где живет, чем промышляет, и потом много рассказывал ему своего.
Алексею так понравился офицер, что только бы и слушал его разумные слова. Когда же офицер встал, чтоб идти домой, потому что народ начал уже расходиться, то Алексей даже не вытерпел и сказал:
— Будьте ласковы, ваше благородие, приходите сюда и в то воскресенье. Я что-то вас очень полюбил и все бы вас слушал. Пожалуйте приходите…
— Приду, человек добрый, непременно приду. Видишь, весь город сходится смотреть на вашу Галочку, так и я за людьми пришел, хотел увидеть ее, да как заговорился с тобою, а ее и не приметил.
Алексей усмехнулся и не сказал, что ему Галочка. А офицер, уходя, еще примолвил:
— Будь же, приятель, на этом месте и сиди на этой колоде, чтобы я тебя тотчас отыскал. Мне с тобою весело было. Прощай!
— Идите здоровы, ваше благородие! — поклонившись, сказал Алексей и долго еще, смотря вслед за офицером, думал:
«Что за разумное дитя! молод человек, но какой приятный. Я бы с ним век жил».
И с тем пошел домой.
Вскоре за ним пришла и Галочка; и разделась ли, прибрала ли все свое или и не успела, а тут же и спрашивает:
— Что это за пан такой сидел с вами, пан-отче?
— Это такой пан, доня, что благодать Господня! Я никого не видел простее, как он. Не гордый; таки сам, своими руками, взял и посадил меня подле себя.
И что то за преумные разговоры говорил! Повек того не забуду. Обещался и в будущее воскресенье выйти ко мне. Говорит, что ему со мною будто бы весело было.
Кажется, так, что Галочка, услышавши, что этот офицер в то воскресенье придет, как будто немного покраснела, так, на одну минуточку; а потом и сказала:
— Видно, что все разумное говорил, потому что на нас и не смотрел; и, хотя я два раза проводила «кривой танец» подле самих вас, да он и не взглянул ни разу.
— Ему не до вас было. Он мне в ту пору рассказывал, что не солнце ходит, а земля обходит вокруг его.
— Вот что! — удивляясь, сказала Галочка.
— Э! Такие ли он премудрости рассказывал? Вот кабы ты послушала его. Галочка — кто ее знает — устала ли она, играя с подругами, или что, а уже во весь вечер не такая веселенькая была, как всегда. Все больше молчала. А как легла спать, то вздохнула и подумала:
«Отчего это паны красивее, нежели простой народ?..» Как это было около «тёплого Алексея», т. е. 17 марта, так утро было прелестное: солнышко сияло и согревало весь мир; березки начинали распускаться, травка зеленела, и в саду Алексеевом пролески (подснежники) цвели… так было хорошо, так хорошо, что дух радовался. Галочка встала веселенькая, румяная и, казалось, была еще красивее. Управясь по хозяйству и садясь за работу, сосчитала, сколько дней остается к тому воскресенью… Это, конечно, с тем, что успеет ли окончить свою работу… однако, считая дни, как сказала: «Субботонька, а там и неде…» — так опять что-то зарумянилась немножко и как будто улыбнулась, махнула ручкою и скорее села за работу.
— Таточка-голубчик! — спросила Галочка отца, как он, управивши работников, вошел к ней. — Я все думаю и не могу надивиться. Как таки можно, что будто солнце стоит, а земля ходит? Это, я думаю, панские выдумки.
— Нет, доня, совсем не выдумки; оно так и есть. Вот как мне вчера офицер рассказывал…
Тута Галочке что-то очень весело стало на сердце… верно, она обрадовалась тому, что услышит, как все идет в свете?.. Может.
Отец ей много рассказывал, что слышал от офицера, кончил тем, что разумнее человека он еще и не видел. Галочка же только и сказала ему в ответ: «Эге!» — а то все внимательно слушала и каждое слово заприметила… жалела только, что некому ей рассказать всего того, что офицер говорил отцу.
В среду Галочка вздохнула и подумала: «Как эта неделя долго идет! Сколько уже дней, а еще все только середа; до воскресенья еще…» И опять она закраснелась.
В субботу Алексей поспешно вошел в хату и говорит:
— Знаешь, Галочка, что я надумал? Офицер совсем не пышный и вовсе не гордый. Завтра зазову его к нам полдничать.
Галочка так и оторопела! Думает… и не знает, что… проговорить, и не помнит себя…
Опять отец спросил ее:
— Хорошо ли это будет? Как ты думаешь?
— Оно бы то, пожалуй, хорошо, — едва проговорила Галочка. — Так смотрите же того, пойдет ли он к нам, к простым мужикам?.
— О! я знаю, что пойдет, — сказал Алексей. — Когда даже посадил меня возле себя и говорил преласково, так такой не откажется от усердной хлеба-соли. Да и что ж? Соберемся, приготовимся; а не придет, как хочет.
— А что же мы ему приготовим? У нас панского ничего нет, да и не знаем, что для них и надобно.
— Глупа ты, душка! Разве не одинаковы хлеб-соль бог дает, что пану, что всякому человеку? Чего тут разбирать? Что есть, то и подадим. Мы не паны; и он знает, что у нас панского ничего нет. Да не беспокойся ни о чем, я поставлю все. Ты пойдешь себе на улицу играть, а я покличу Домаху, та была у попа работницею и знает кое-что, как сготовить и сварить на панский вкус. Не беспокойся ни о чем.
Как же Галочке, бывши хозяйкою, да не беспокоиться? Работу свою прибрала, говоря: «Уже не к чему начинать вышивать цветки; уже субботонька. Я лучше наделаю цветов с шпалер, да уберу святые иконы. Вот и голуби уже стары, надо новеньких наделать… да и печь, видишь, как осыпалась».
Вот и покликала тотчас работницу и велела печь вновь оправить везде. Печь же была из зеленых водолажских кафелей да на спаях красною глиною смазана: «Так-так было хорошо, что не то что».
Работница печь оправляет; работник землею пол, где выбито, ровняет; а Галочка вяжет из шпалер цветки; да каких умела, каких знала, самых лучших наделала и вновь сделанных голубков привесила… а сама все мыслями беспокоится:
«Когда бы же хорошей рыбки приготовили!.. Кто-то у них будет покупать? Что-то как бы мне воля: хоть и далеко в город, я сама пошла бы на базар и купила бы такой, какой бы знала… чтоб не стыдно было!..»
Вот в воскресенье пообедали ли на скорую руку или нет, тотчас Галочка вымела «великую хату», повесила на колышке чистый рушник — долгий, да предолгий, да искусно вышитый всякими узорами. Накурила ладаном крепко и заперла хату, чтобы не выдыхалось пока… в комнате стала наряжаться… и как-то убралась! Хорошо, да прехорошо! Дорогого ничего не надевала, так, лучше только от простенького; да как же это все на ней было мило, прилично, красиво, словно как картинка… Пора ли не пора собираться, она уже и выбежала… бежит улицею и к земле не дотрагивается, словно пух ветерком двигается… На душе же ее что-то ей невесело! Добежала… и девушек нет на месте ещё ни одной!.. Глядь!.. и на колоде не сидит… да, отец… он еще не вышел. Кроме только что с десяток кое-каких приплелось и в стороне ожидают сбора девок.
Что делать Галочке? Куда ей деваться?
«Ах, какие ленивые эти девки! — думает себе сердясь Галочка, надувши губки и вертя в руках рушничок, который взяла, чтоб подпоясаться при играх. — Или они спят, или что? Вот и до сей поры не выходят, а там, смотри, и вечер, а там и пост пройдет. Когда же мы наиграемся? Побегу собирать их».
Бросилась в первую хату… там еще обедают. Сердится наша Галочка, выговаривает, торопит подруг, говоря, что уже не рано, солнце на закате, скоро вечер. Кидается в другие хаты, там еще и не думали собираться, только наряжаются… Командует наша Галочка над девками, выгоняет их, словно на барщину… а девки смеются и говорят:
— Что это сделалось с Галочкою? То, бывало, мы, собравшись, ожидаем-ожидаем ее, пока-то она выйдет; а теперь она прежде всех поспешает. Еще только полдень, а она говорит, что уже скоро вечер. О чтобы тебя!
Кое-как собрались. Прежде было, что игры начинают «вороном», а потом уже с песнями пойдут; так Галочка теперь переиначила и говорит:
— Нет; начнем кострубонька…
Мы, однако ж, понимаем ее мысль: когда играть в «кострубонька», так надо песни громко петь, а потом, когда, по игре, умрет кострубонько, так при громкой песне надо плескать в ладони; вот эхо от песен и от плескания пойдет… услышит… и выйдет… отец ее… ей до других дела нет. Так расчисляла Галочка.
Вот и начали играть у «кострубонька», раздались песни, привалил парод отовсюду. Играя Галочка видит, что уже и отец ее вышел, сел на колоде, как глядь!.. даже рассердилась.
— Чего этот Тимоха сел подле моего пан-отца?.. Умеет ли он занять его своими разговорами?
Как вот… и Галочка потупила глазки в землю, вышла из круга играющих, чтобы только поправить рушничок, коим подпоясана… не ловко завязан что ли… а сама в сторону все смотрит, куда офицер идет?.. а он все идет да к колоде… Вот видит она, что Алексей и Тимоха встали, кланяются… вот же Тимоха учтиво сделал, что отошел от них и не сел с ними. А офицер с Алексеем сели двое и разговаривают по-прежнему. Галочке стало веселее от того… что отцу ее не будет скучно, есть с кем говорить… Тут она тотчас и закомандовала:
— А нуте в хрещика (то же — что и горелки).
— Подожди же, Галочка, — закричали ей девки, — еще не кончили одной игры, а она уже в хрещика хочет.
Атаман-Галочка не слушает их: разорвала круг, спаровала всех, назначила гробов (кому гореть)… полетели девушки, словно птички… Эге! Да Галочку и тут знать: она не бежит, а, словно рыбка, быстро плывет и ручками не болтает, а только выгинается, как молоденькое деревцо, что ветерок колышет… Поймай же ее? Куда! Разве муха за нею слетит!..
— Да куда же ты, Галочка, все бежишь? — кричали на нее те девки, что ловили: всё к колоде бежит. — Разве не видишь, какая перед тем местом лужа? Хорошо тебе, что ты такая легонькая, что и перепрыгнешь через лужу, а мы не можем да так в нее и бухнем. Видишь, как мы забрехались?
— Это я, подружки, затем туда бегу, что туда как-то легче бежать, под гору, что ли.
Так изворачивалась хитрая Галочка. Туда вовсе не под гору было, а еще немного на горку и впереди лужа. Но ей нужды мало: она через эту лужу, как мысль, перелетит, лишь бы ближе подбежать к колоде… там сидит… ее отец… а с отцом ну — и офицер… «да какой же красивый! молоденький, чернобровый, глаза, как жар, лицом румяный, лицом белый… уже видно, что панского рода… да как принарядился!» Так думала Галочка, всякий раз добегая к колоде… и что она ни делала, офицер не взглянул ни разу ни на нее, ни на прочих девок.
Не до песен и не до игр было ему. Он этими пустяками не очень занимался. Его и девки не занимали. Не затем он приходил, а лишь бы прогуляться и побеседовать с Алексеем, которого точно полюбил. Он был такой человек, что, взявшись за какое дело, не займется ничем другим, пока не окончит его. Теперь, сошедшись с приятелем своим, Алексеем, стал ему рассказывать про все, что делалось и происходило в нашем государстве: как татары владычествовали нами, владычествовали над всем и сдирали с народа последнее, кто что имел; как потом наши свергли это иго, и как какой царь после какого царствовал, и как император Петр по всем частям государства дал наилучший порядок… все-все рассказывал с великою охотою и не смотря ни на что вокруг него происходящее, потому что видел человека, беседующего с ним, понимающего все, разумного, и чем больше слушающего, тем более желающего знать. Алексею так все нравилось, что он и не отошел бы от него; но, видя, что уже не так рано, стал убедительно просить офицера пожаловать к нему, откушать хлеба-соли.
— Пойду, мой любезный! — сказал офицер, вставая, — с великим удовольствием пойду, потому что вижу, что и ты меня полюбил, как я тебя. Только с уговором: чтобы ни ты, ни жена твоя и никто из семьи твоей не величали меня паном и чтоб не убыточили ничем на угощение меня. Что вы кушаете, то и я буду; все божий дар.
— Чем богаты, тем и рады угостить вас, такого доброго и милого пана. Не положите только гнева за нашу простоту. Ка к же вас не величать, когда вы есть ваше благородие?
— На что это? Говорю тебе не нужно. Зовите меня просто: «Семен Иванович».
Так разговаривая дошли до двора, и Алексей ввел своего гостя в «великую хату»…
А Галочка бегала-бегала в хрещика, как — глядь — на колоду… а нет ни пан-отца, нет и офицера; верно, уже пошли к нам. Подумала и присмирела. И ноги у нее болят, и утомилась уже она, и не сможет более играть…
— Пойду, — говорит, — домой…
— Куда ты идешь? — крикнули на нее девки, — только лишь еще разыгрались, а ты уже и уходишь. Станем еще водить «кривой танец». Веди, Галя. Кроме тебя, никто так не выведет.
— Как себе хотите, мои подруженьки; а я правду вам говорю, что нужно мне домой идти. Так мне что-то… сглаз… что ли…
И пошла Галочка домой, да прежде тихо, а как отошла подальше от девок, так пустилась, как стрела, и мигом добежала до дому.
Вошедши в противную хату, хотела принарядиться; так и руки, и ноги трясутся, и не знает, за что взяться. Сяк-так, нечего делать, хочется пройти в комнату да послушать, как офицер станет разговаривать с отцом и что будет рассказывать… хочет идти, да что-то и остановится, и не смеет, и боится… потом, схвативши, что под руки попало, будто нужное, понесла…
Как только вступила в великую хату, низко, как следует учтиво, поклонилась гостю и только что хотела пройти в комнату, как отец и остановил ее, спросив:
— Ты уже, Галочка, и воротилась? Отчего это так рано?
Галочка, хоть и в простом состоянии, но как была девушка, то, еще кланяясь, заметила, что офицер, рассказывая свое, замолчал, увидев ее, и поднятая кверху рука так и осталась, и сам так пристально и быстро смотрит на нее, словно съесть ее хочет; от этого она еще и более смешалась… убежала бы скорее в комнату и спряталась бы там; так отец спрашивает ее об чем-то, а о чем, она в замешательстве и не расслушала. И так он в другой раз спросил ее. Она же, стоя перед ним, смущенная, покрасневшая, как настоящая калина, и насилу собравшись с духом, сказала:
— Да… там… дождь… побежал… так… они и поехали…
— Хорошо, когда при таком ясном солнце дождь побежал. Беги же и ты, куда хочешь.
Так сказал Алексей, усмехаясь, видя, что Галочка и слов не найдет к ответу.
Еще не успел отец и договорить, как Галочка уже, как стрела, влетела в комнату.
— Это моя дочь, Семен Иванович! — сказал Алексей. — Не положите на нее гнева, что она так оробела при вас и не сумела порядочно отвечать.
Тут Галочка приложила к двери свое ушко и удерживала свое дыхание, чтоб не проронить ни одного слова, что будет говорить о ней офицер. А Семен Иванович, удивившись, спросил:
— Так твоя дочь Галочка?
— Моя, Семен Иванович.
— Теперь вижу, что тебя Бог благословил. Я много о ней хорошего слышал. Везде ее хвалят очень. Видел ее раза два в играх, показалась мне красивою; а теперь, как увидел вблизи, так она, меры нет, как красива. А что у нее лучше всего — так это глаза. Знаешь ли, Алексей? По глазам можно узнать все, даже видеть, какова душа. Истинно ты счастливый отец, имея такую дочь добрую, как видно, умную, да еще и пригожую. Я отроду не видал такой красивой.
Каково же было Галочке, слушая все это?
— Это я вижу, Семен Иванович, что вы полюбили меня: так дочь хвалите.
— Нет, Алексей. Точно так. И опять-таки скажу, что ты счастливый отец.
Алексей начал выкликать дочь… так куда же? Как ей выйти? Хотя она более ста раз слышала, как ей в глаза говорили, что она очень хороша, но это ее не занимало. А теперь где бы она скрылась? Офицер хвалит ее, а отец вызывает ее к себе… Надо его послушать, выйти… как выйти? Как взглянуть на офицера, когда он по глазам всю душу узнает?.. Сквозь землю лучше пошла бы!..
Как не выходит Галочка, а Алексей не любил, чтоб его не слушали, пошел сам за нею и стал уговаривать ее, чтоб не стыдилась и вышла, потому что пора и полдничать подавать.
— Хорошо же, таточка, выйду, выйду. Только пусть офицер ничего меня не спрашивает, пока я не осмотрюсь и не привыкну к нему…
Алексей вошел в комнату, мигнул ему, оба усмехнулись… и начали говорить свое.
Долго собиралась с духом Галочка; наконец вошла и от замешательства опять поклонилась. Семен Иванович будто и не примечал ее; но, когда она проходила через хату или что прибирала, так глаз с нее не спускал и рассказываемое забыл; когда же Алексей тогда что говорил, так он и не слышал ничего.
А вот, мотаясь сюда и туда перед ними, Галочка немного осмотрелась, и ей уже не так было неловко. То прибирает; то прислушивается к офицеровым словам… а далее уже и станет и слушает все. Потом уже до того, что скрытно от него она рассматривает его… Как же в то время он взглянет на нее… так куда б она скрылася!.. Это и не раз так случалось, а все ей хочется на него смотреть… а ему и подавно. Сердце сердцу начало весть подавать…
Подали кушанья. Галочка обо всем хлопочет, присядет, слушает, о чем они из книг говорят. Как-то Семен Иванович решился и о чем-то спросил Галочку… Господи! Чуть ложки не уронила!.. Не опомнилась, где она и сидит… Но делать нечего, отвечала. Так в другой-третий раз… уже Галочка осмотрелась, уже говорит смело и, видя, что офицер добрый и скромный и что у него на уме нет ничего худого, стала смелее. По сле полдника, прибравши все, села подле отца и стала слушать офицерские рассказы. А тот про все то рассказывает, чего Алексей не знал: что делается в свете, где какие государства и что для чего происходит! Он был очень умный и знал все; а Алексею давно хотелось знать о многом: так он все просил его продолжать.
Уже Галочка осмелилась до того, что и сама расспрашивает, и уже перестала величать «ваше благородие», а называла, как он требовал: «Семен Иванович».
Так проводя время, просидели долгонько. Еще бы не отпустили Семена Ивановича, так было уже поздно, а притом ему было очень далеко возвращаться в город и через сады, плотники, пустыми местами. Тогда так было: Гончаровка от города очень далеко была.
Алексей, простившись с Семеном Ивановичем, проводил его еще подальше; а Галочка, как села у стола, облокотилась на свою белую ручку, как задумалась…
— Слышишь ли, Галочка? — уже крикнул ей отец.
— Ах! — Вскочила с лавки… и не знает, что и говорить…
— Что это с тобою сделалось, доня? Вошел я в хату, не слышишь; три раза кликнул, насилу очнулась. Задремала ты, что ли?
— Так-таки… немного…
— Уморилась, сердечная! Одно то, что набегалась игравши, а тут хлопотала. Иди же, ложись спать, бог с тобой!
Перекрестил ее и пошел.
Сидела же наша Галочка, сидела! Думала же она… а что думала? Кто знает? Только и проговорила:
— А что же из этого будет? — всплакнула, перекрестилась и легла, когда уже к полночи доходило.
Смутная села за работу наша Галочка, смутная и обедала… или лучше, не обедала, а только сидела за обедом так. Алексей удивлялся и спрашивал ее, отчего она ничего не ест и отчего такая смутная?
— Так, таточка!.. что-то голова… нет, мне все тошно и грустно… — сказала Галочка и вздохнула тяжело.
— Смотри, не набегала ли ты, сохрани бог, лихорадки?
«Набегала лихорадку, что и вовек не избавлюсь от нее», — подумала Галочка и отворотилась от отца, чтоб не заметил слез, собравшихся в глазках ее.
Алексей подумавши сказал:
— Обещайся-ка, в следующее воскресенье, сходить в Куряжский монастырь.
— Ото ж, таточка! Когда бы скорее эта неделя прошла… Оттого-то наша Галочка такая смутная была, что воскресенье не скоро настанет. «Шутка ли? через шесть дней!.. Когда дождешься его? а тут так тяжело, что насилу хожу…» — так думала Галочка, перемывая ложки от обеда… как вдруг дверь… рып!.. И кто же вошел? Семен Иванович!.. Галочка все из рук выпустила.
— Сердись не сердись на меня, Алексей Петрович, — сказал Семен Иванович, вошедши в хату и поклоняясь прежде отцу, а потом и Галочке, — а я пришел к тебе и сегодня. Как хочешь; мне скучно без тебя; я люблю беседовать с тобою. Лишь управился со службою, тотчас к тебе. Скажи мне по сущей правде, не мешаю ли я тебе в чем? Может, ты занят своим делом; я приду в другое время.
— Да что вы это говорите, Семен Иванович! — сказал Алексей. — Я бы вас не то что, я бы, перед вашим здоровьем, вот так бы все и стоял и все бы слушал, что вы нам доброго рассказываете. Когда так, так знаете что? Когда только вам есть время и когда только захотите, так прямо идите к нам. И дверь, и душа моя открыты для вас во всякое время, и вы мне ни в чем не помешаете. Я с утра порядок даю работникам на весь день, и потом пан себе до вечера. Мне все мое хозяйство не даст того, что я приобрету от ваших рассказов или когда вы, что прочитавши, растолкуете по ласке своей. Приходите хоть каждый день. Так ли, Галочка?
— Ей же так, — сказала Галочка в ответ на отцовы слова, которые были так приятны для слуха ее, как будто кто на гуслях играл. — Так пан-отченько! И мне веселее будет на душе, когда вам весело будет с Семеном Ивановичем.
— Так, может, тебе, Галочка, скучно будет, что ты одна будешь сидеть? — спросил Семен Иванович, пристально глядя ей в глазки.
— И то вже! — сказала Галочка, опуская свои глазки-звездочки в землю. — Будто я одна буду сидеть? Ведь же батенька меня не отгонит, когда я буду тут с своим делом? Буду работать свое и слушать, о чем станете говорить или будете читать. Я, когда и читают, то кое-что понимаю…
На том и положили, чтобы Семен Иванович, когда только захочет и можно ему будет, приходил к ним.
Да и зачастил же! Каждый божий день, кончивши свое дело, исправит, что нужно, так и спешит на Гончаровку… видите, к Алексею… больше ничего ему — будто бы — только его и надо. Так они сидят, разговаривают, читают; когда что встретится в Четьи-Минеи[253] непонятное для Алексея, Семен Иванович объясняет, да так чисто, словно в рот все кладет. А Галочка, как заслушается… забудет и работу, воткнет иголку в шитье, да и не выводит ее, ручку опустила, головку подняла, а глазки — как у ясочки (ласточки, зверка), и не сходят с Семена Ивановича… Так прилежно слушает!..
Слушает!.. когда бы же кто после начал ее расспрашивать, что рассказывал Семен Иванович, и когда бы по справедливости — она бы сказала, что хотя и прислушивалась ко всякому слову, но не заметила ничего: потому что все присматривалась, какой он красивый, как хорошо говорит, да губками — что красные, как калина, — мило шевелит, а из-за них беленькие зубки мелькают, да ровненькие как один; какие румяные щёки, какие узенькие чёрные брови, как на снурочке; а какие же глазки… Он говорил, что через глаза можно видеть, какова душа у человека. Так и есть; точная правда. «Как взглянет на меня, то я и вижу, какая у него добрая душа, какой он жалостливый ко всем; то мне, так станет его жаль… так вот через это я ничего и не расслушала, о чем он говорил».
Этого Галочка никому не говорила, а только думала себе. Проводивши Семена Ивановича поздно вечером, и ляжет в постель, чтобы спать, так ей и не спится; все то старается вспомнить, что читал или рассказывал Семен Иванович; не может же вспомнить ничего…
— Пусть же завтра не буду на него пристально смотреть, а все буду слушать.
Так скажет, бывало, Галочка с вечера; а днем пришел Семен Иванович, начал говорить… забыла наша Галочка слушать, вновь рассматривает его и находит новое, чего вчера не заметила… вон — ямки на щеках его, что так бы и глядела на них; вот руки, не велики и беленькие, словно у панночки; а когда заговорится, и обопрется рукою об голову, да пальцами начнет перебирать свои волоса чёрные и мягкие как шёлк…
Вот так-то каждый божий день Галочка что-нибудь найдет в Семене Ивановиче, чего прежде не рассмотрела: то голос приятный, то как задумается чего — а что-то частенько начал задумываться! — так-так его жаль, все бы на него и смотрела! А как ходит по хате, так какой стройный!
В стане, что двумя пальцами можно бы обнять, словно переломлен, так и гнется!..
Семен Иванович приносил и свои книжки, да какие-то преразумные (это было очень давно, в старину)! Про все там было писано. Алексей — он один их только и слушал — не нарадуется, бывало, прочитывая их. Много рассказывал и о себе Семен Иванович: что он помещик, что у него есть отчина подле Прилуки вместе с братом, более ста душ; отца и матери нет, померли; брат хозяйничает, а он служит в полках.
— С братом живут, как закон велит, дружно и согласно; что только нужно, брат ему все высылает; что он вольный казак и что, — говорит, — хочу, то и делаю, так поступаю, и никто меня ни в чем не принуждает и не попрепятствует ни в чем, чего я захочу, потому что я пан над собою. Служу в армии, пока должно. Когда будет мир, выйду в отставку и…
Тут что-то и замолчал, встал, долго ходил по хате, все что-то думал долго… после схватил шапку и начал собираться домой; а еще же и не пора была: он всегда просиживал до позднего вечера, а только лишь солнышко начало спускаться к вечеру.
Алексей пристал к нему упрашивать, чтобы еще посидел, так нет; вовсе некогда, дело есть, надобно сегодня кончить, то сё то то… и не упросили, чтобы еще посидел; пошел он тихо домой, потупив голову…
Алексей жалел, думая, не рассердил ли он чем его? Так нет, всё по-приятельски разговаривали…
— Не ты ли, Галочка, чем-нибудь его рассердила?
— Чтобы я пан-отченько? — едва проговорила сердечная Галочка, потому что слезы так стеснили ей сердце, что и дышать было тяжело.
— Так нет же! — стал Алексей опять размышлять. — Ты ему сегодня и слова не говорила. Не знаю, что это значит? Не придет ли завтра? Тогда расспрошу.
И с тем вышел из хаты. Галочка же как подумала:
«А как не придет?» — и с этим словом как зарыдает!.. Уж как-то она горько плакала до самого вечера! Чего же? И сама не знает! Такие скорбные мысли одолели ею, что не придумает, чем и успокоить себя. То подумает, что, может, он занемог, некому его присмотреть, а ему сделается тяжело… может и умереть к свету… От таких мыслей она даже с ног свалилась: прилегла на постель, обливаясь слезами… Когда бы можно, побежала бы… мухою полетела бы к нему, только бы глянуть на него и узнать, что с ним делается?.. «Когда ничего, то я была бы покойна!.. Когда завтра не увижу его, то, наверное, к вечеру умру!.. Так мне тяжело!..»
Не умрешь, Галочка!.. Вот еще очень рано, как и не приходил так никогда, Семен Иванович уже и идет. Галочка, только что проснулась, то всё пристально смотрела на огород и как скоро увидела его идущего, то выбежала даже за ворота и, как птичка, щебечет от радости, попрыгивает и издали закричала:
— Вы не умерли, Семен Иванович? Были же больны? Или, может, рассердились на нас? Что мы вам сделали, что вы вчера так рано нас оставили?
— Ничего, Галочка, ничего; дело было — и больше ничего, — говорил Семен Иванович уже веселенький, приятно говорит и не хмурится. Вошедши с Галочкою в хату, тотчас и спрашивает:
— Где же Алексей? Я уже весь день у вас просижу. А Галочка уже и облетывает по всему двору, крича:
— Тата! Таточка! Идите же скорее. Пришел уже… пришел!.. Ей же-то богу, пришел!..
— Кто там пришел? — отозвался Алексей от сарая, который загораживал с работниками.
— Да он же, пан-отченько, он!.. Он и не умирал, он и болен не был; ему дело было. Сегодня целый день просидит у нас.
Так говорила Галочка, размахивая руками; а сама, договорила ли или нет, уже бежит скорее в хату.
— Да кто? — еще-таки вслед за ней закричал отец.
— Семен Ива… — и больше не слышно было, что Галочка сказала: уже вбежала в хату, уже и там мечется, хлопочет, прибирает… и сама не понимает себя, что с нею… Небо поднялось над нею, солнце никогда так ясно не сияло… куда ни глянет, везде ей весело, везде хорошо, так хорошо, что даже у нее на глазах от радости… Вбежала в комнату, всплакнула немного, промыла глазки, прибралась и вскочила опять в хату к гостю, как птичка веселенькая.
Опять пошло дело, как и сначала!.. Эге! Да уже не так. Конечно; придет Семен Иванович и веселенький, говорливый и кое-что зашутит с Галочкою; а потом, говоря ли что или читая, станет часто взглядывать на Галочку… и смешается во всем! Как устремит на нее свои глаза, смотрит-смотрит, забудет, что говорил, или читать перестанет и все смотрит на нее… и чего-то у него в глазах не заметил бы? В них вся мысль его была; все, что у него в душе и на сердце, все можно было видеть… что такое? мы узнаем после.
Алексей же не очень засматривался в глаза ему; он бы и не понял ничего в них; он, бывало, только удивляется: чего Семен Иванович так задумался? Да и сам замолчит, чтоб не мешать ему думать о своем.
Одна Галочка чуть ли не знала, что на уме у Семена Ивановича: потому что, как только заметит, что он смотрит на нее пристально, не так, как всегда, то она уже и не глянет тут на него, а склонит головку, и иголкой — не шьет — а только по работе ковыряет… а что думает при том?.. так хоть побожусь вам, что и у нее точнёхонько такая же мысль была, как и у Семена Ивановича… Да как углубится она в ту мысль, как даст ей волю, так ей так хорошо, так весело, что она и не понимает себя, на земле ли она, или в раю?.. Ей кажется, что она, словно птичка божия, летает под небесами и счастливейшая всех людей, и тут уже взглянет… на кого же ей больше и взглянуть?.. глянет на Семена Ивановича… Какими же глазками глянет?.. Семен Иванович после этого ударит себя рукою, закроет глаза, приклонится к столу и так пробудет долго… Поднялся… видно было, что слезинка-другая блестит в глазах его… Утер их, встал… и ходит по хате задумавшись.
А Галочки уже давно тут нет; она уже давно в комнате… Тяжко ей станет, дух захватывает; всплакнет и пока-то пока приведет в порядок мысли, что может опять прийти.
А Алексей? Тот на все смотрел по-своему. Видевши, что Семен Иванович так страдает, станет его расспрашивать:
— Чего вы так себе, Семен Иванович?
— Так, что-то не здорово, — отвечает было он, так, лишь бы что-нибудь сказать.
— Не выкушали б ли вы полыньковой? Она крепко полезная вещь от всего.
О, чтобы тебя, пан Алексей, с твоею «полыньковою»! Уж так, что прислужился! Говорит, что «от всего полезна». Ты уже доходишь к старости, так и забыл, что то есть молодой человек. Не только твоя «полыньковая», да и ничто в свете не отведет тучи от сердца, кроме… Ах! тут и своя молодость вспоминается! Каких-то чудес ни делали со мною и карие очи, и черные брови, и румяные щеки, и беленькие ручки… Полно, не хочу вспоминать. Неравно грусть-тоска усилится, так и не договорю…
Так, все чаще, все чаще, происходило между Галочкою и Семеном Ивановичем. Уже и так случалось, что, хотя он и придет, так до того смутен, до того невесел, что и слова от него не услышишь! Сидит, молчит, иногда вздохнет… а на Галочку — не сводя глаз — смотрит и с тем и пойдет.
— Не сердится ли на нас чего Семен Иванович? Отчего он такой чудный стал с нами? Как ты думаешь, Галочка? — спрашивает, бывало, иногда отец у дочери.
— Может, — едва отвечает дочь, лишь бы что сказать; а сама очень понимала все да до того знала, что сама себе отгадывала, в каком состоянии он придет: весел или больше еще грустен? По расположению своей души судила о нем.
Далее и далее Семен Иванович все был задумчивее, все печальнее… Как вдруг вовсе не пришел! Галочка протосковала и на другой день не ожидала его… Нет и на третий день… и на пятый нет… Галочка грустит, Галочка плачет… То опять рассудит и скажет:
— Хорошо он делает, что оставил ходить к нам… Что из того? Пусть так. Он привыкнет без нас… забудет! Ему все равно… ведь я скоро же умру… не могу его забыть! Так или иначе, мне остается одно, умереть!.. Пускай он живет, пускай любуется в белом свете… пускай и им свет красуется, как наилучшим цветочком своим!.. Когда бы он только проведал, где я буду погребена, и хотя бы раз навестил мою могилу!..
Земля бы надо мною показалась лёгкою, как перо… тесный гроб показался бы мне веселою горенкой[254]; запекшиеся уста мои улыбнулись бы к нему; померкшие глаза мои глянули бы и сквозь насыпанную землю увидели бы его; иссохшая рука моя еще бы протянулась к нему!.. Лучше смерть мне принять, лучше мое девованье, мою молодость, мою девичью красу похоронить, как оно есть теперь, чем ожидать, пока я иссохну, исчахну, что он, увидев меня, и не пожалеет!.. Смерть, смерть! Где ты? Пожалей детского отца, жену, любимую мужем, не бери их; им хорошо жить на свете, не разлучай их, возьми несчастную сироту!.. Мой отец еще не стар, он женится, даст бог ему детей, и он утешится, забудет меня, не будет грустить за мною… а мне к чему жить на этом свете?.. Когда он точно любит меня так сильно, как я люблю его, так еще лучше в это время мне умереть! Что с нашей любви может быть?.. Смерть, смерть! Возьми меня, не жалей моей красы, не щади девованья!.. Мать-сырая земля! Прими меня к себе, приголубь меня и не пусти на свет, где нет для меня ни счастья, ни утехи и никакой отрады!..
Так, бывало, Галочка каждый день тужит и что бы делала от грусти! Алексей же, так тот совсем загрустил! Ни ест ничего с аппетитом, ни работою не занимается. В хате скучает, к работникам выйдет, все кажется ему, что не так делают: сердится, ворчит, иногда побранит кого вовсе безвинно, бросит все, воротится в хату, там опять грустит, развернет книгу… и, ничего не прочитавши, оставит.
Так протосковавши, в воскресенье отозвался к Галочке:
— Давай, дочь, скорее обедать; мне есть дело в город.
Не совсем пообедав, поблагодарив Богу, схватил шапку — и, ворча сам с собою: «Я не вытерплю так долго… пропаду от тоски!..» — вышел из хаты и пошел даже в город.
Как осталась Галочка одна, то прибрала ли что или нет, грусть взяла ее… села у стола, склонила свою головку, подперла ее ручкою и задумалась… О чем уже она тогда ни передумала?.. о чем ни размышляла?.. чего ни вспоминала!.. Только крупные слёзы с чёрных глазок ее капали на ее шелковую запаску (передник).
Не слышала… и сердце не подало ей вести, что Семен Иванович вошел в хату, стоит перед нею, глядит… она плачет! Он не вытерпел, схватил ее за руку и почти вскрикнул:
— О чем ты плачешь, Галочка?
Господи! Что сделалось с нею?.. Сама себя не помнит!.. Вскочила, смотрит, он ли это? И рада бы, и смеется… а слезки, словно дождик сквозь солнышко идет, так и каплют!.. Насилу опомнилась, насилу пришла в себя и начала рассматривать, кто это подле нее, схватил ее руку и приложил к своему сердцу, которое слышно, как бьется крепко…
— Это вы, Семен Иванович? — насилу проговорила слово и начала тихо освобождать свою руку, будто для того, чтоб платком стереть лавку. Стерла и начала его просить:
— Будьте ласковы, сядьте, пока пан-отец воротится из города. Они пошли к человеку за делом.
— Жалко, что его нет! — сказал Семен Иванович. — Я к нему и к тебе пришел… Галочка! Зоречка моя!.. Не могу без тебя пробыть!.. Все тебе расскажу, как я страдаю без тебя. Увидев тебя в первый раз, мне показалось, что я нашел себе какое-то счастье. Все бы я на тебя смотрел, все бы я слушал тебя, все бы желал слышать, как ты меня зовешь по имени, потому что ты меня называешь как-то необыкновенно приятно!.. Душа у меня встрепенется, сердце забьется сильнее, и мне станет так весело, так весело! Взгляну в твои глазки, вот что напрасно ты их рукою закрыла… закрой их, да слушай только. Без тебя я не жил, а только томился; кончу ли хоть немного свое дело, бегу к тебе. Без тебя мне весь свет не мил.
Не умею рассказать, как мне весело близ тебя! Потом мне пришла мысль: Галочка тебя не любит!.. Слушай же и не закрывайся другою рукою. Когда я расскажу тебе всё, тогда делай со мною, что хочешь. От такой мысли я хотел отвыкнуть от тебя; не буду по ней скучать, не буду больше к ней привязываться, перестану вовсе ходить, не буду ее видеть, скорее умру от того; потому что, не видевши тебя и не слышавши твоего голосочка, знаю, что не проживу долго. Вот я и перестал к тебе ходить, и все звал смерть к себе…
— И я же… призывала… ее!.. — всхлипывая, едва проговорила Га лочка.
— Как это можно? Тебе должно жить! — даже вскрикнул Семен Иванович и схватил ее руку, начал опять говорить: — Ты утеха отцу твоему, ты краса миру! Тебе должно жить! Пусть я один страдаю! Как мне можно жить без тебя?.. На что мне и жизнь, когда ты меня не любишь?..
— Кто же это вам сказал, что я вас… — сказала Галочка прямо, но потом едва-едва договорила, да так тихо, сладко и приятно, как малиновка оканчивает свою песенку, так она окончила: --…Вас не люблю?
— Так ты меня любишь, Галочка?.. — вскрикнул Семен Иванович, не помня себя от восторга; и, схватив другую руку ее, стал быстро смотреть в глазки ей, все допрашивая: — Скажи, так ты любишь меня?
Куда бы скрылась Галочка! Уйти не можно, он крепко держит ее за руку, а тут ещё в глаза смотрит и узнает в них, что есть у нее на душе. Что ей делать? Куда глаза спрятать? Больше некуда… приклонилась на плечо к нему, вот он и не видит ее…
А он все просит, руки целует, умоляет, чтоб сказала: любит ли она его хоть немного?..
Жалко ей стало его, а на сердце весело… так слёзы же льются, и сама не знает отчего… потом, всхлипывая, едва могла проговорить:
— Я не знаю, как любят… а только все то… что вы рассказывали… то так… и со мною было без вас… и я не хотела жить без вас… и хотела уме…
Остального Галочка и не договорила… Семен Иванович, в полном восторге, обнял ее, прижал к сердцу и поцеловал…
— Что со мною делается? — тихо сказала Галочка, лежа на руках Семена Ивановича, который держит ее почти без чувств, целует ее, потом взглянет ей в глаза и снова начнет целовать…
— Что со мною делается? Мне так хорошо, что я не умею и рассказать. Еще как начала знать вас и было когда задумаюсь очень, то мне тогда было так хорошо… но нет… теперь лучше. Теперь я не понимаю, кто я, где я и что я. Я точно птичка, выбившаяся из темных густых туч; летаю подле ясного, тёплого, живящего меня солнца… не страшно мне, хотя бы и на весь век меня постигло несчастье, беда и всякое горе; мне ничто теперь не важно! Я имела с вами теперь такую минуту, что и ввек не забуду той радости, какую она мне принесла! Вы меня любите, вы меня целуете… вы меня не оставите никогда?..
И с сим словом обняла его ручками, и прижала к себе крепко, и, заплакавши горько, стала жалобным голосом просить его:
— Не покиньте, не забудьте меня!.. Вы моя душа, и сердце, и утеха, жизнь, радость!.. Не умею всего высказать, что у меня на мысли!..
Много бы она ему еще сказала, так Семен Иванович не дает ей слова выговорить… целует ее в глаза, руки, шею ей целует и все благодарит, что и она его так же любит.
— Теперь, — говорит, — я не сирота!.. И для меня солнце светит… в радости век доживу. Вот идет пан-отец; скажу ему, буду просить…
— Погодите, Семен Иванович! Еще не пора пан-отцу ничего говорить. Еще мы не посоветовались ни о чем… я еще и теперь не соберу в мысль всего, что мне должно… Пускай после… я еще не привыкла к моему счастью.
— Как знаешь, так и делай, — сказал Семен Иванович, — как скажешь, так и я буду поступать, потому что ничего не знаю и не хочу ничего знать, кроме того, что ты меня любишь… что ты моя… вовек моя!
— Повек! — сказала Галочка и сама от всего сердца поцеловала его… потом и разошлись оттого, что Алексей доходил уже до ворот.
— Где вы это были, мой милый панночку? — от радости вскрикнул Алексей, войдя в хату и увидев Семена Ивановича, и даже подбежал к нему, бросился было ему руки целовать, так он не дал, а обнял его и поцеловал.
— Я за вами крепко скучал, — говорил Алексей, — и, потеряв терпение, ходил даже к вам. Денщик ваш сказал мне, что вы пошли на Гончаровку; так я — давай бог ноги! — скорее сюда. Где вы это были?
— Разные дела случились, — сказал Семен Иванович, — некогда было приходить к вам. Я и сам так было загрустился, что совсем пришлось умирать.
Говоря это, глянул на Галочку… а она тотчас поняла, к чему он это говорит, так скорее и перехватила:
— А нуте, не вспоминайте уже про смерть! На этом свете так хорошо, весело!.. а там, что еще будет, не знаем. Станем тут жить в счастье, в любви, пока совсем состаримся.
— Так, Галочка, так! — сказал Семен Иванович, не помня сам себя от восторга, — не отгоняйте только меня от себя… будем жить в любви…
Галочка тотчас поняла, к чему он склоняет речь и поспешила прервать его: то угощала его, то обед приготовляла… так что же? Семен Иванович, узнавши радость, постигнув счастье от чистой, искренней любви, ничего и не желает и ни о чем более не думает: так весел, как еще и не видали его никогда; говорлив за всех…
Галочка также, земли под собою не чувствует, бегает, мечется, в глаза ему засматривает, к отцу подбегает, шутит, смеется… И Алексей радуется, видя, что они такие веселые. Когда спросил он у Семена Ивановича, будет ли по-прежнему часто приходить, так тот и намекнул сходно с своим намерением:
— Я, — говорит, — не только буду к вам приходить, но думаю, с вами и век жить, когда только примете…
Алексей взглянул на него… и только что думал спросить, к чему он это говорит, как Галочка, внимательно за ним наблюдавшая, опять его прервала и через целый день вовсе не допустила Семена Ивановича ни словом изъяснить о своем намерении.
Приятно, хорошо, весело прошел весь день, как один час, и не заметили, как вечер настал; надобно расходиться.
Прощаясь, Семен Иванович сказал:
— Когда бы совершилось мое счастье, чтобы я с вами целый век был?..
— Что это он сказал, доня? — спрашивал Алексей у Галочки, проводивши Семена Ивановича. — Что это он все заговаривает, что как бы ему век жить с нами?
— Не знаю, таточка! — сказала Галочка равнодушно, а сама прибирала миски, ложки и все от ужина. — Не к тому да он говорил… что никак квартиры им будут на Гончаровке… что ли, не знаю вовсе.
— Не знаю и я, — сказал Алексей и, смотря долго на Галочку, как она прибирала все покойно и не обращала на его слова внимания, потом перекрестил ее, вздохнул и, сказавши: «Ты моя дочечка!» — пошел в свою светлицу спать.
И Галочка легла в постель, но сон далеко от нее. Только и слышно, как она тяжело вздохнет… поплачет тихо… проговорит:
— Что же с этого будет? — и пустится размышлять. После довольно громко начала говорить сама с собою:
— Чего же я горюю? Уж, конечно, и он так же располагает? Так и поступим, так и будем жить… Ах, как это будет хорошо!.. Как я счастлива буду!.. Душа во мне радуется!.. Он меня будет любить, пока я умру… а я, через то, долго-долго буду жить; потому… что в счастье… и верной… любви…
Тут она и не почувствовала, как заснула, думая о своем счастье…
Спи, Галочка, не просыпайся! Мы счастливы в мечте, а мечта — сон… не просыпайся, бедная!..
Надобно же было так случиться, что утром пришел к Алексею человек, с которым они вместе купили лес, и нужно было им распорядиться, что назначить в продажу, а что, подчистив, оставить расти. Алексей знал в этом толк, и ему необходимо должно было ехать. Алексей подумал, перекрестил Галочку, посмотрел ей пристально в глаза и, ничего не сказавши, поехал. Дочь постигла мысль его и в мыслях сказала:
— Нет, таточка! Ты же сам вчера сказал, что я твоя дочь!
Не долго — Семен Иванович уже и явился. Как свиделись, так будто целый год не были вместе. Намиловавшись, как случается между молодыми людьми, любящимися, Семен Иванович посадил Галочку подле себя и начал говорить:
— Не стану я тебе, милая моя Галочка, рассказывать, как ты меня осчастливила любовью своею!.. Когда меня точно искренно любишь, так душа твоя знает такое счастье…
— Знает, мой соколик! И нет таких слов, коими бы можно было изъяснить… — так сказала Галочка, приголубливая к нему.
— Так, моя зоречка! И я не умею его изъяснить. Знавши свое сердце, так знаю и твое: как я буду любить тебя по весь мой век, так и ты не оставишь меня и не забудешь меня никогда!..
— Захочу ли я своей смерти? Знаю, что если бы я только подумала, не что более, а только любить тебя меньше, как теперь люблю, то тут же с тоски бы и умерла! Через то и живу, что люблю и тобой любима!.. Проживет ли рыбка без водицы? расцветёт ли цветочек без росочки небесной? Так и я не проживу без твоей любви!.. Перестанешь меня любить, я тут же умру, но, и умирая, так же буду любить, как и теперь!..
— Когда меня так любишь… Галочка! Сделаешь ли все для моего счастья?
— Что хочешь, прикажи: пошли меня на край света… да нет на свете той силы, которая бы удержала меня от любви к тебе; а потому и нет того на свете, чего бы я, от истинной любви моей, не сделала для тебя…
— Какое блаженство! — сказал Семен Иванович, и поцеловав ее страстно, промолвил:
— Галочка!.. я не могу жить без тебя!.. Я женюсь на тебе… выйди за меня!.. Куда же ты встаешь?
Услышавши такое предложение, Галочка подняла с его плеча свою головку, где все лежала, и, освободив тихонько от него свою руку, встала… и стала подле него… Господи! Бледная, как полотно, ручки сложила на груди, дышит тяжело и не может выговорить слова.
Семен Иванович, удивляясь, спрашивает ее:
— Галочка! Чего же ты? Скажи мне, надеяться ли мне на такое счастье? Скажи… — и хотел было взять ее за руку… Но она отступила еще подальше от него и едва могла проговорить:
— Что… это вы… ваше благородие! — и с этим словом поспешила ухватиться за стол, чтобы не упасть… Тяжкая година для нее пришла!
— Галочка! — вскричал Семен Иванович вне себя. — Или мне так послышалось?.. Кому ты это говоришь?.. кого величаешь?..
— Вас, — сказала Галочка уже твердым голосом.
— Так ли тебе со мною должно говорить?..
— Так! Когда вы сами забыли себя, так простая девка, мужичка, напоминает вам о вашем звании.
— С чего ты так начала?
— Вам не прилично того и думать, что вы мне теперь сказали! — говорила Галочка с некоторою суровостью.
— Что с тобою сделалось?.. Галочка! Ты ли это так говоришь? — продолжал Семен Иванович, все более и более приходя в недоумение.
— Я, Галочка, дочь обывателя Алексея Таранца, простая девка, напоминаю Семену Ивановичу, что он дворянин, пан, поручик… ему не прилично и думать так.
— Так-то ты меня любишь? Так ли ты вот теперь уверяла?..
— И умирая буду то же говорить… Ах! Видит Бог, как крепко я люблю вас и буду любить навек!
— Когда же так любишь, почему не хочешь идти за меня?
— Потому не иду, что люблю вас крепко; меры нет, как люблю, пламенно люблю!
— Почему же не хочешь своего и моего счастья?
— Мое счастье в моем сердце… Желая сильно, чтоб вы были счастливы, я не хочу и слышать слов ваших.
— Когда ты желаешь мне счастья, почему не хочешь выйти за меня?
— Чтоб не погубить вас навек; чтоб не завязать вам света (не отнять у вас радостей света)… Семен Иванович! Я вам неровня!..
— Не говори мне того. Любовь равняет всех.
— Может, и так, если мы будем жить один для другого… но этого не можно сделать!.. О моей участи, о моем счастье вы не вспоминайте; я их похоронила; все умрет для меня!.. будем говорить о вас. Я не знаю, как в свете, между панами, все прочее идет; но знаю наверное то, что везде, все будут спрашивать про вашу жену: откуда и кто она такая?.. Пускай вы, любя меня, и не постыдитесь сказать прямо: «Она мужичка!» Но каково будет вам тогда? Все будут над вами смеяться, все осуждать, винить, будут удаляться от вас, что у вас от жены вся родня мужики.
— Что мне за дело? Я не посмотрю ни на кого!
— Так они будут смотреть на вас. Попрекам и насмешкам конца не будет. Не перенесете, спохватитесь… рады бы поправить, но уже невозможно будет. Вот и возненавидите меня и…
— Галочка! Этого никогда не может быть! Пускай меня засмеют, распнут, растерзают: я никогда не перестану любить тебя!
— Но я же не каменная! Неужели мне легко будет видеть, что от меня и за меня вы будете страдать; и я, все видевши, могу ли жить? Так же умру, как и тогда, как вы перестанете любить меня. Да я о себе и не занимаюсь. Как хотите, меня перерядите, научите всему приличному для пани, но натуры, привычек не переделаете, все будет видно, что я коренная мужичка. Куда явитесь со мною, везде меня засмеют; каково вам тогда?..
— Я всех брошу, отстану от людей; ты мне только…
— Не так, Семен Иванович! Вы умнее меня во сто раз, и вы знаете, что этого не можно и не должно делать. Вы знаете Бога и закон его; вы знаете, что грех жить на свете, не делая ничего. Каждый, кто может, служит в армии, кто в суде, кто торгует, кто хлеб работает, и каждый должен жить для всех, для дела, для общей пользы. Вам и скучно будет без дела, и, увидевши, что грех жить праздно, желали бы возвратиться в свет, между людей, но я вам камень на шее!
— Так этак-то, Галочка, ты меня любишь? — не имея, что более сказать, Семен Иванович упрекал ее.
— Боже праведный! Чем мне еще больше вас уверить, как я вас люблю? Неужели вы не видите силы моей любви, что я, дабы отвратить от вас всякое горе, иду на видимую смерть? Разлучиться с вами смерть для меня! И это вам ничего?
— Так не разлучимся, будем жить вместе.
— Если бы я вас, Семен Иванович, любила так, легко; так чего б мне и желать собственно для себя? Я из мужички делаюсь барыней, муж у меня молодой, красив — как нарисованный; хотя на месяц, я потщеславилась бы, а потом, что бы с ним ни случилось, хотя бы пострадал через меня, хотя бы и оставил меня, мне все равно было бы. Он от меня, я от него; собственного имущества и у меня много; не говори мне никто ничего, я благородная!.. Так я же вас не так люблю! Волос ли с вас падет, а у меня сердце разорвется; вам беда только приходить будет, а я буду страдать! И потому-то лучше хочу целый век мучиться, горе терпеть, всякие муки перенести, лишь бы маленькую беду отвести от вас!.. Нет у меня другого желания, как ваше спокойствие, счастье; нет у меня мысли, жизни, всё вы. Через вас, для вас и вами только живу!..
— Ты наибольшую беду мне делаешь, ты губишь меня… ты нож мне в сердце вонзаешь!..
— Неужели мне легче? Несчастная моя участь, что я родилась в простом состоянии! Конечно, если бы я была барышнею, я бы и тогда вас так горячо любила бы…
— Все равно. Я говорю тебе, все равно; все мы Божие создания!..
— Так, конечно, Божие создания; но что-то мне кажется, что вы не так понимаете, как оно есть. Не одинаковы звездочки на небесах; не одинаковы и деревья в садах. Вишенка не будет цвести яблоневым цветом: ей свой лист и свой цвет. Береза не примет липовых листочков. Соловей не изберет самочки, как только своего рода. Всему свой закон, а человеку еще и больше того.
— Для чего же ты прежде о том не подумала? Зачем меня полюбила?
— И не жалею, что так сильно полюбила такого отличного, разумного и с доброю душою человека. Счастье мое, что я вас узнала, а никого другого… но нет! Я другого и не полюбила бы. Велико и мое счастье, что вы полюбили меня. Вы мне как будто свет открыли. Без вашей любви я погибла бы. Неужели же нам не можно любить друг друга без всяких горестных последствий? Будем любить один другого, как брат и сестра. Будем всегда вместе и будем счастливы; когда же вам надобно будет куда отлучиться, я буду знать, что вы и за морем будете обо мне так же скучать, как и я о вас. Возвратитесь?.. как мы тогда обрадуемся!.. Ах, Семен Иванович! Какая это жизнь будет! Бедности не будем знать, пан-отца моего будем покоить; люди будут почитать вас так же, как и теперь; никто вас ни в чем не обвинит, ничем не укорит; если вы будете счастливы, я от радости буду без души, что такой человек так крепко и благородно любит меня, девку простую, необразованную, только тем немного стоящую такой любви, что любит вас выше всего на свете!.. Семен Иванович! Нашему счастью люди позавидуют, ангелы Божии порадуются, потому что наша любовь будет чиста, свята, без всяких дурных помыслов… Любите меня так, то я и вы будем весь век счастливы!
И с сим словом бросилась к нему и обняла его крепко, обливая горькими слезами…
— Не можно, Галочка… не можно, моя рыбочка, звёздочка моя!.. Не умею всего изъяснить тебе, что у меня на мысли!.. Вот же кстати пан-отец приехал; буду его просить. Он меня послушает. Тогда что, Галочка?
— И я скажу ему свое, пусть рассудит…
И разошлись порознь, отирая слезы, наплакавшись порядочно.
Старик вошел в хату, помолился, взглянул на них — и заметил, что тут что-то произошло. Разделся, сел и не требует ничего, обедать ли или что другое. Галочка стоит подле печи, и ни с места! Наклонила головку и смотрит… на свои красные сафьянные башмачки… и не бросается, чтобы чем услужить отцу. Боится уйти из хаты, чтобы без нее Семен Иванович не рассказал всего пан-отцу, а тот, чтоб не решил ее участи на вечную горесть…
Молча поглядывал на них Алексей довольно долго, наконец решился сказать:
— Вы что-то себе такие чудные? Как будто чего плакали. Один считает стекла в окне, а другая песчинки на полу. А? А я, как отец, чтобы не помешал вам в чем, я не должен знать ничего, и потому мне никто ничего не говорит. А? Может и так; но смотрите, чтобы после на себя не жаловались!..
Выслушавши такой упрек, Семен Иванович бросился к Алексею, обнял его и стал рассказывать, как впервые увидел Галочку и заметил ее; как далее-далее полюбил и как теперь любит ее… И как сладко говорил! Всю свою душу, сердце свое, мысли и намерения, все рассказал подробно, как и Галочке не мог рассказать. Галочка, слушая его, горько плакала.
Потом Семен Иванович сказал:
— Вот так ее люблю, так буду любить вовек! Не могу жить без нее! Алексей Петрович! Отдай мне ее для радости, утехи, вечного счастья моего! Хочешь, я выйду в отставку, буду жить у тебя; хочешь, ко мне переедем, будем также жить вместе, буду тебя уважать, покоить…
И много подобного говорил и просил о согласии.
Алексей все слушал молча и ни разу не взглянул на Галочку. А она, сердечная! Бледная-бледная! Руки сцепила, сердце бьется сильно, душа боится, и все тело трепещет, думая:
«Вот пан-отец велит согласиться… пропала я тогда!..»
Помолчавши, Алексей сказал:
— Знаю, что вы имеете честную душу и что ни говорите, все это справедливо. Вы не решитесь погубить девку, и еще любящую вас. Верю вам, что вы так точно полюбили мою дочь. Как бы я был другой отец, то, может, и обрадовался бы, что мое дитя, мое рождение, будет благородная и род мой будет пановать. Но я так положил: кого Галочка сама изберет, за кого пожелает выйти, тот и будет мой зять. И теперь я против ее воли не пойду. Уверяю вас, Семен Иванович, что она мне про вас еще ничего не говорила. Я сам только со вчерашнего дня приметил, что между вами произошло что-то, но и не спрашивал ее, зная ее откровенность, что в важном случае она мне все скажет. Пускай же, — примолвил Алексей, усмехнувшись, — так и будет, как Галочка верно вам уже сказала.
— Беда же моя, когда ты, пан-отче, сдаешься на Галочку! — сказал Семен Иванович, ударивши рукою по голове себя…
— А что? Видно, рассудила по-своему?
— Она мне много наговорила, но все не резонно. Чего человек не хочет, так найдет, чем отклонить от себя…
— Э, нет же, Семен Иванович, не гневите Бога! — отозвалась Галочка, рыдая у печи. — Вот тут посреди нас Бог милосердый, тут мой таточка родненький, кого я, после Бога, первого обожаю, так тут я скажу, а в такой час неправды не могу сказать; пускай в первый раз от меня услышит мой пан-отец, что я никого не любила; вас, Семен Иванович, полюбила, и люблю точно так же, как и вы рассказываете, что любите меня. И если бы я была вам ровня, я бы сразу, не думавши, кинулась к своему счастью; а то…
— А что же это то? — спросил Алексей, — говори, доня, все, что знаешь; я послушаю и рассужу, к делу ли твои речи?
Тут уже Галочка принялась говорить, а Семен Иванович стал поодаль — и нечего скрывать — частенько утирал слёзы.
Пересказала Галочка отцу все то, что и Семену Ивановичу говорила, зачем и почему ей не можно идти за него; и, если так любит ее, так и сам не захочет, чтоб она через него страдала.
Выслушавши все, Алексей поцеловал ее в голову и сказал:
— Доня! Милое мое дитя! Я знал тебя и не боялся ничего. Теперь иди к себе в светлицу; мне нужно с Семеном Ивановичем переговорить по-своему, как есть я отец своему дитяти. Ты знаешь меня, Галочка, то и не тревожься ни о чем.
В полной уверенности на отца Галочка вышла из хаты.
— Семен Иванович! — сказал старик. — Как Галочка, любя вас, души в себе не слышит, так она о вас только и заботится, а о себе и не помышляет. Но я, будучи ей отец, должен об ней и о себе подумать. Положим, что она выйдет за вас, но не пройдет месяц-другой, как мы увидим ее на столе!..
— Отчего же так? — спросил Семен Иванович. — Буду оберегать ее; пылинке не дам пасть на нее, ото всего защищу ее…
— Вы? Так. Вы будете ее любить и уважать. Но люди съедят ее своими языками! Она у них из мужичек не будет выходить. И так, и сяк, и через то и потому он женился на ней; навязалась на него… должно было покрыть грех!.. А вы, Семен Иванович, грамотные, знаете все, знаете, как человеку тяжко терпеть и переносить худую славу безвинно! Знаете и то, что, когда хоть крошечка дурной славы пройдет про человека, так он и через целый век не избавится от нее. В женском же поле еще и горше. Каково же будет моему дитяти, которая так чиста и непорочна, как голубица, а ее сегодня ножом в сердце, завтра в ту же язву!.. Надолго ли станет ее?.. — и всплакнул горький старец.
— Мы сами отречемся от людей: будем жить один для другого, не будем знать никого! Такая жизнь самая благочестивая, святая, счастливая!..
— Правда ваша. Будете жить в любви и в счастье… Бог благословит вас деточками такими, как я был награжден дочерью, на новую вам радость и на утешение… Но тут, вместо того, чтоб матери — я ничего не говорю о вас, а только про мое рождение — матери бы веселиться и утешаться деточками, им нигде от языков людских покою не будет. Все будут на них указывать пальцами, все зашикают: «их мать мужичьего рода (нищая, и вся родня такая и сякая; таковы же и дети будут…)». Все будут от них удаляться, пренебрегать, упрекать в том, в чем они и не виновны… А каково это будет для матери? Ими, славою их, она живет; она готова на всякую муку, всё перенесет, душу свою отдаст, лишь бы им было хорошо!.. О Семен Иванович! Вы не знаете, что́ дети для родителей!.. А в хозяйстве вашем, подданные ваши, вместо того чтоб уважать ее, повиноваться, они будут упрекать ее, что и она такая же мужичка, как и они…
— О нет! Я этого не потерплю… строго прикажу, чтобы…
— И что пользы по приказу? Когда человек сам собою не приобретет уважения, так хоть и не приказывай! В глаза будут уважать, а за глаза проклинать. Достанется и мне на старости: я буду им как бельмо в глазе. Как хотите, а подчас и вы постыдитесь уважить меня, как тестя, при людях! Галочка за этим будет пристальнее наблюдать, нежели я, и все заметит. Она моя кровь. Через мое унижение, через людские упреки, через непорядки в хозяйстве, через детский за нее стыд и не очувствуемся, как она, моя голубочка, ляжет в сырую землю!.. Не будет, сердечная, знать счастья и спокойства в замужестве, не будет утешаться деточками; в горе, в слезах, в тоске угаснет, как свечка!.. И если бы без вины: а если же, в таком деле, каково есть неравный брак, да, быть может, заключается грех?
— Эх, Алексей Петрович! Перед Богом все равны!
— Так; равны по делам своим, как явимся туда. Тут же нам должно знать, что то есть начальство. Каково бы было без него?
— Без начальства же и не можно; и благо нам за ним. А что люди так все братья и, следовательно, равны.
— Ох, что вы это говорите? Я просто читать умею, а таки начитываю и понимаю, что еще с начала века, от самого Адама, уже были благородные и простые.
— Где это ты, Петрович, начитал? — усмехнувшись, спросил Семен Иванович.
— Нигде же, как в св. Библии. Ведь помните, что потомки Сифа, сына Адамова, звались сынами Божими, а Каинов род сынами человеческими.
Хотя оно и не то, что благородные и простые, как мы теперь разделяем, но все одни лучшие, а другие пониже. С тех-то времен так и пошло. Когда же начали мешаться сыны Сифовы с родом Каиновым, вот и умножились на земле грехи до несть конца и до того, что Бог истребил всех водою. Читаем же и далее, что святым мужам повелевалось всегда брать жен из своего рода, а отнюдь не из чужого. И у иудеев одно колено было лучшее перед прочими; и часто, в Библии же, поминается «люди и народ». Так вот видите, есть различие. И если бы это было не от Бога, а от гордости сильных, то давно бы Бог, противящийся гордым, истребил и искоренил панство. Все это видевши, как мне пойти против закона и порядка, от Бога данного, и в ваш род, благородный, отдать свое дитя, рожденное в простоте и мужичестве? Не будет благословения Божьего! А я не хочу этого ни Галочке, ни всему потомству моему, если Бог благословит меня им.
Много такого они говорили и долго спорили между собою, то из Писания, то и своими словами, и все-таки Семен Иванович не убедил Алексея — на чем в тот день так и осталось. Все были вместе, говорили между собою свободно и приятно… Когда же Алексей выходил куда, то Семен Иванович, лаская Галочку, просил, чтоб переменила свои мысли и вышла бы за него; но она все держалась своего и, плача, умоляла его не вспоминать больше о том.
— Хорошо! — сказал Семен Иванович, уже перед светом, проходивши всю ночь по своей комнате и все думая да придумывая, как бы поставить на своем?
— Хорошо, — говорит, — сделаю так. Увижу, чем будет тогда отговариваться?
И спал ли, не спал в ту ночь, а утром рано он уже и у Галочки. Лаская ее, сказал, что, получив дозволение от начальства, едет завтра к себе, в Прилуки.
— Надолго же? — встревожась, спросила Галочка.
— Так что недели две или три проезжу. Не близко отсюда.
— Зачем же вы поедете?
— Дело есть.
— Галочка! — сказал Семен Иванович, поцеловав ее крепко. — Неужели ты думаешь, что я только так, безо всего, поговорил с тобою и с твоим отцом о счастье моем и, выслушавши, что вы мне говорили, согласился с вами и оставил свое намерение? Это бы мне лучше живому лечь в землю! Нет, я так не оставлю. Поеду домой, возьму от брата и от всех родных такую бумагу, что они не только позволяют, но еще и просят меня, чтоб я женился на… обывательской дочери.
— Говорите, Семен Иванович, прямо: «На мужичке». Эге! Видите, уже вы и безо всего стыдитесь сказать, что женитесь на мужичке!
— Нет, душка… это не то… — продолжал Семен Иванович, но ясно видно было, что его смешало Галочкино замечание. — Вот, взявши такие бумаги, возьму и от духовных лист, что нет греха жениться «на неравной», как твой отец говорит. Возвращаясь, буду просить своих начальников, чтоб уговорили твоего пан-отца, и попрошу здешнего протопопа, чтобы поговорил с ним из Писания.
Выслушавши это, Галочка как будто помертвела! Подняла свои глазки, полные слез, к Богу, тяжело вздохнула и сказала:
— Вы-таки все свое!
— И умру с тем, и таки доведу конец по своему желанию!
— Не знаю! — тихо и грустно проговорила Галочка… Во весь тот день она крепко тосковала и не мешала Семену Ивановичу пересказывать Алексею, зачем он едет в свой край.
Алексей же, выслушавши все, сказал:
— Увижу, что ваш брат и родные скажут. Послушаю, как рассудит и духовный чин. Тогда скажу свое последнее слово — и делайте, как знаете!
Услышавши это, Галочка поспешила в свою комнату ломая руки.
Во весь тот день Галочка крепко горевала: все сидит против Семена Ивановича, быстро смотрит на него, а того, о чем говорят, она и не слышит. Долго смотря на него, когда — видно — станет ей на сердце очень тяжело, то она выбежит в комнату — и ужас как плачет…
Настало время прощаться… Галочка — и меры нет, как плакала! — целовала его, прижимала к себе, хочет что-то сказать, но за слезами не может выговорить слова.
Алексей, сложа руки, смотрит на это, а слезы с глаз так и льются…
Семен Иванович, надеясь скоро возвратиться и все устроить по желанию, хотя вовсе не с грустью расставался, но не мог удержаться от слез. Целует ее и все просит, чтобы она не грустила, что и он скоро возвратится и привезет общее их счастье.
Уже совсем распрощались. Уже Семен Иванович вышел из хаты, и Алексей пошел провожать его… как вот Галочка крикнула:
— Воротитесь еще, Семен Ива…
И уже он в хате, и бросился к Галочке… она обняла его, целует и силится говорить: в последнее… но слезы залили слова!..
— В последнее целую вас! — так говорила Галочка. — В последнее прощаюсь с своим счастьем!.. Мне уже не можно будет и этого слова сказать!.. Не забывайте меня!.. Не забывайте, как я сильно любила вас и от такой любви что для вашего счастья сделала… Благодарю вас, что и вы меня любили!.. что вы дали знать счастье на сем свете!.. Прощайте навек!..
Тут она отпустила его; тихо, едва переступая, пошла в комнату и упала пред образом… Как же услышала, что в последний раз затворили за ним дверь, в последний раз слышала его голос, то и зарыдала!.. Душу свою готова была выплакать.
— Встань, доченька, встань!.. не плачь, не горюй, не убивайся так!.. Когда точно так крепко любишь его, так что же? Иди уже за него… Я, хотя уже и к ночи, я сам пойду и приведу его, не разрывайте своих сердец!.. Может… найдете свое счастье.
— Пускай завтра, таточка, обо всем поговорю с вами.
Назавтра Галочка вошла к отцу… Господи, бледна как смерть!.. Кровинки нет в тех щечках, что до сего времени, как розы алели; глазки ее покраснели, распухли… видно было, что всю ночь плакала; а сама… так от ветра и валится!..
Увидевши ее, Алексей испугался…
— Доня моя милая! — начал говорить, целуя ее. — Утеха моя, Галочка несчастная! Ты, страдая так, раздираешь мое сердце!.. Каково мне видеть, что ты сама себя живую в гроб кладешь… И я не спал всю ночь, и плакал о тебе и о нашем Семене Ивановиче… жалко мне его! Раздумавши все, потом помолясь Богу, решился, что будет — то будет; не буду вас разлучать.
Всякий грех возьму на свою душу… сам пострадаю, а не отниму вашего счастья… И с сею мыслью послал работника за ним, чтобы скорее ехал сюда…
Галочка так и задрожала и быстро спросила:
— И что же?
— Лиха година! Работник уже не застал его; чуть свет он уже выехал; так сказал денщик его.
— Мне легче стало! — сказала Галочка отдохнувши. — Нет, таточка-голубчик! Не делайте этого, не губите меня вовсе и не берите греха на душу свою. Не беспокойтесь обо мне; мне тяжело только в это время; пройдет все. Теперь, пан-отченко, отпустите меня в Хорошевский монастырь; я там проживу до воскресения и потом уже буду просить исполнить последнюю мою волю…
— Что хочешь, то и делай, доня; поезжай, куда хочешь: ни в чем тебе не запрещаю, лишь бы ты перестала так терзаться.
— Перестану, таточка, и когда станет у меня силы, когда совладею с моим сердцем и исполню мое намерение, тогда не увидите вы моей скорби…
Собрал Алексей ее и отправил в монастырь к знакомым монахиням. Она там молилась, отговела, советовалась с монахинями, могущими наставить ее. Тотчас с воскресения она и возвратилась домой. Видит Алексей, что она как будто сделалась бодрее… Смутна, очень смутна! Иногда как задумается, так будто и не помнит ничего; сидит, молчит и все руки ломает; но по лицу ее заметно было, что она имеет какое-то намерение, но не решится сказать отцу… А иногда, но редко, будто и рассеется, заглянет по хозяйству и кое за чем присмотрит, но все это ненадолго…
Утром, во вторник, вошел Алексей в хату и сел читать Четь-Минею. Галочка, прилежно помолясь Богу, вышла из комнаты к отцу, идет… и насилу ноги передвигает… и пала к ногам отцовским.
— Спаси меня, таточка-голубчик! — даже закричала Галочка, заливаясь слезами. — Не дай мне совсем погибнуть!
— Что такое? Что, моя донечка? — бросился Алексей, поднимает ее и удивляясь, что это с нею, — встань, — говорит, — моя крошечка, моя лебедушка!
— Не встану, пан-отченко, пока ты меня не утешишь, не обрадуешь меня, уверив, что сделаешь то, о чем я в последний раз тебя буду просить.
— Все, все сделаю, моя звездочка! Неужели ты меня не знаешь, что я душу свою готов за тебя положить?
— Спасибо тебе, мой таточка родненький! Не откажи и теперь… — И привстала на колена и начала целовать его руки: — Пан-отченко, голубчик!.. Отдай… меня замуж!
— Хорошо, моя донечка! Насилу же ты надумалась! Я и сам хотел просить тебя о том. Вот он уже скоро и возвратится; или лучше, наймем кого и пошлем к нему, чтоб поспешал…
— Нет, пан-отченко! Скрой меня от этой беды!.. Отдай меня, только не за него!
— За кого же тебя, доня, отдать?
— За кого хочешь, за кого вздумаешь, таточка! Лишь бы не за него. Поспеши, родненький, пока он не приехал!
— Что это ты, Галочка, надумала? Встань и сядь подле меня, приляг к моему сердцу и раскрой мне свою душу: что это за мысль у тебя?
— А вот, таточка, какую мысль мне некто, как Бог послал. Вот-вот он возвратится, пристанет не ко мне, а к вам; пригласит начальников своих; а они, что им за дело до чужой участи? лишь бы услужить ему, станут вас уговаривать, упрашивать; переменять ваши мысли о счастье моем. Вы прикажете мне идти, а тут еще и мое сердце сговорится с вами, и я выйду за него!.. И тем погублю навсегда того, за кого бы я отдала последнюю каплю крови, и чтобы доставить ему спокойную и счастливую жизнь, готова перенести все мучения! Мысль, что я, вышедши за него, буду причиною всех бед его, убивает меня!.. Так, чтоб положить один конец, отдайте меня, таточка, замуж. Он увидит тогда, что все кончено, сам одумается и… найдет свое счастие!..
— Будешь ли ты, доня моя, счастлива с кем другим? Не погубишь ли ты себя, отдавшись нелюбу — и еще целый век жить с ним!
— И уже мое счастье! Все равно мне бедствовать! За кого бы я ни вышла; кроме него, всяк мне нелюб!.. Он будет свободен, счастлив… через то облегчится мое горе! Для него все перенесу!
— Но ты тем сократишь свой век?
— Теперь мне очень-очень тяжело!.. Но когда все исполнится, я надеюсь, что… Таточка! Я говела, я молилась; сдается мне, что я делаю хорошо, исполняю свой долг… Меня Бог не оставит; я еще утешу тебя собою в старости твоей!
Долго они об этом говорили… и что то, как люди с рассудком! Подумали, посоветовались, обсудили дело со всех сторон и положили, что точно Галочке, чтоб не отяготить чужой судьбы, должно выйти за ровню — «А то в самом деле, — сказал Алексей, — я не вытерплю, перемелю свои мысли и буду приставать к тебе… потому что крепко хороший человек!.. Ох, как мне жаль его!»
— Потому-то и должно поспешать окончанием моего измерения; а то, как он вдруг приедет… тогда пропала я!..
— За кого же тебя, душка, отдать? Выбирай сама: ты знаешь всех женихов, которые вот и недавно засылали сватов; скажи, кого? тотчас пошлю и такую свадьбу отгуляю, что ну! Так попразднуем, чтоб никакая туга не отозвалась ни у меня, ни у тебя!
— Не хочу я, пан-отченко, ни за кого из тех женихов. Они пышные, богатые, будут умничать. В первые годы, пока я осмотрюсь, тяжко будет моему сердцу, а они не дадут мне воли и наплакаться о моей доле!.. Не знаешь ли, таточка, какого сироты, бедного? Прими его вместо сына, отдай ему наше имущество и меня несчастную!.. За то добро, что мы ему доставим, он будет нас уважать и все уже не так будет властвовать надо мною… Найди такого, приведи и скажи мне: а вот твой муж! И я поклонюсь тебе в ноги!..
Долго думал Алексей, где найти человека, приличного их положению; потом сказал:
— Доня, Галочка! Когда так… иди за Николу!
— Хорошо, пан-отченко! — скоро, решительно отвечала Галочка… и словно льда кусок упал на ее сердце!.. Она сказала роковое слово… решила навсегда участь свою!.. прервала все связи с счастьем, радостями, спокойствием, с самою жизнью!.. — Кто же это Никола? — спросила она потом рассеянно, без особого внимания.
— Никола — круглый сирота, честного, хорошего рода, только бедность такая, что и не было и нет ничего. Я, видевши, что он парень сметливый, работящий, всему расчет знает, переговорил его от купцов к себе, когда ему был только пятнадцатый год и обещал наградить его. И какой же парень удался! За всех все сработает, никогда не заленится; хозяйское добро, как глаза, бережет; и спасибо ему, много приберег и сохранил моего! Куда надо, я его посылаю с товаром своим; все кончит наилучше и во всем даст отчет. Как у купцов бывает приказчик, так он у меня: моя правая рука. И товарищи уважают его: иногда, знаешь, бывает между ними спор, несогласие; он все разберет и рассудит по всей справедливости. Притом же он и собою видный, статный, ловкий и красив…
— Ах, таточка!.. Мне этого и не говори!..
— Так, когда так, доня, так и так! Когда уже твердо решилась идти за кого-нибудь, так выходи за Николу.
— Пойду, таточка… с великою радостью!.. Сделай же милость, пан-отченко, поспешай и кончи все скорее! Если бы можно, чтоб сегодня же нас и обвенчали…
— Как это можно? Хотя бы успеть в воскресенье…
— Приедет, таточка, приедет! — вскричала Галочка ломая руки. — И все мое пропало тогда!..
— Что же делать! надо приготовиться…
— Чего тут приготовляться? До танцев ли и плясок тут? Лишь бы в закон войти. Мое дело сиротское… а то, чтоб за сборами вы мне не наделали горшего лиха.
Долго советовались; и дочь выплакала-таки у отца, чтоб завтра венчаться и чтоб не было никаких церемоний, по обычаю. Галочка говорила: он сирота, и я также; чего же разбирать? Попросим самых старых родичей, вы нас поблагословите, обвенчаемся; что бог даст, пообедают; гостей попотчиваете, чем пожелаете, отпустите их. Это веселие (свадьба) — те же похороны!
Как дочь напросила, так отец и решился.
— Надо же, — сказал Алексей, — покликать жениха.
— Покличьте, таточка! Когда начали, то и оканчивайте.
Старик сам пошел за Николою и выходя сказал: ожидал ли он себе такого счастья?.. И я… ожидал ли такой доли своему дитяти?.. Оставшись одна в хате, Галочка вздрогнула… и сказала:
— Теперь, Семен Иванович, прощай на вечные веки!.. Вот как сильно я любила тебя, что топлю свою молодость, девованье, иду на вечные слезы, на тугу, на все мучения души, лишь бы от тебя отвести малейшую беду!.. Не говорю тебе: люби меня! Не можно… Это против закона; но вспоминай обо мне, оцени, что я сделала для тебя… и как умеешь, будь мне благодарен!.. Уже настает година, что и вспомнить мне тебя будет грех!.. Прощай, мой миленький!..
Платочек, что держала в руках, весь смочила своими горькими, кровавыми слезами!
— Теперь, — опять сказала, — все кончено!.. Закрылся для меня белый свет. — И начала молиться Богу, кладя земные поклоны, чтобы Бог послал ей силы перенести эту годину, перемочь свое сердце, исполнить закон… а там!..
То плача, то клавши поклоны, раскраснелась Галочка… и как она была хороша!.. Вот как румяная заря догорает, а тут застилают ее черные тучи, и она как будто спешит красоваться и веселить мир божий, что отодвинул бы те мрачные тучи, и все бы смотрел на эту зарю. Так была и Галочка тогда!.. Чего бы ни сделал, чего бы ни отдал, чтобы только она была счастлива!..
Вошел Алексей с Николою. Галочка стоит при конце стола… и не глянула на своего суженого… она отцовых работников вовсе никого не знала. Чего же ей было теперь смотреть на него и рассматривать, каков собою тот, с кем тяжкая, горькая доля привела жить весь век!
Алексей, севши на лавке, подумал, вздохнул и говорит:
— Еще в молодости твоей приговорил я тебя служить у меня и обещался, когда будешь мне верно и честно служить, не оставить тебя и наградить. Ты служил мне так, что дай бог, и товарищ так бы наблюдал за моими пользами. Спасибо тебе!
Никола низко поклонился.
— Пришла и моя очередь, — продолжал Алексей, — слово сдержать и отблагодарить тебя, Никола! Единственная моя радость на свете, утеха моя, счастье все… единственное мое дитя, моя Галочка… Вот она!.. Возьми ее!.. Возьми — и меня… не покинь! — зарыдал громко и не мог продолжать.
— Как это… дядюшка? — Никола спрашивает, сам бледный, трясется и боится, думая, так ли он слышит.
— Так, Никола!.. будь мне зятем!.. Береги, уважай мою Галочку, что Бог тебе посылает в жену. Сделай ее счастливою, и тебя Бог не оставит!
— Не смеетесь ли вы надо мною? — едва мог проговорить Никола.
— Это не смех и не шутка; это важный, святой час. Я, отец, имея на свете одно дитя, вручаю тебе его навеки, надеясь, что никто, кроме тебя, не сделает ее счастливою!..
Никола так и бросился к ногам Алексея и начал говорить:
— Достоин ли я такой чести?.. Я круглый сирота… ни роду ни плоду; вы меня поставили на ноги, вы меня к разуму довели… я вас знал и почитал как отца родного!.. Об Алексеевне, вот об Галочке, и думать никогда не смел!.. Кто она и кто я, мизерный?.. Смею ли?..
— Когда я вручаю тебе ее, — сказал Алексей, поднявши его от ног своих, — когда я прошу тебя: будь моим сыном; сбереги мою Галочку!
Тут подошла Галочка и, как никто не ожидал, упала к ногам Николиным… тот силится поднять ее, а она противится и просит его:
— Ни о чем тебя не прошу: только будь ко мне добр, снисходителен!.. Не уважай, когда буду иногда грустна… это пройдет. Я буду тебе покорна, буду уважать тебя; доведу до того, что ты, видя доброту мою, полюбишь меня!.. Не упрекай мне, когда… иногда… я и сама не знаю, какова буду! Не уважай тем, а доведи меня обращением своим и снисхождением, чтоб я тебя… через тебя имела хоть маленькую отраду, меньше бы чувствовала свое горе! Прежде всего помолимся Богу святому, чтобы помог нам жить, как я говорю; а после поклонимся нашему пан-отцу: пускай благословит нас и молится за нас, детей своих!
Алексей снял со стены образ; молодые начали молиться; Никола пал пред образом на колена и сказал:
— Петрович! или как вы мне повелеваете: пан-отец! и вы, Алексеевна! Вот вам Бог милосердый; пред его образом присягаю вам: вас, Алексеевна, любить, уважать, почитать не как мою жену, но как мою господыню, повелительницу… никогда и ни в каком случае не услышите от меня никакого противоречия, а тем более досадного слова. Буду для вас такой же работник, как был до сего часа. Вы имеете надо мною волю; вы умнее меня, вы научайте меня во всем. Петрович! Я отца и матери не помню. Вы мне их заменили. Будьте же мне, как и были, хозяином, благодетелем, повелевайте мною точно так же, как и во все время. Как радел о вашем имуществе, так и буду продолжать всегда. Вы будете покойны от меня во весь ваш век. Теперь, пан-отче, благословите меня на начало, и я уверен, что вы благословите меня и на исполнение всего этого!
Тут он и Галочка пали к ногам отца… Как плакала Галочка!
Алексей благословил их на новую жизнь, и все прилично и хорошо приговаривал; просил Бога послать на них милость свою.
Потом посадил их в паре, наставлял их, как жить согласно, как уважать, как снисходить друг другу… долгонько обо всем им говорил.
Посидевши, сказал, что надобно приготовляться; завтра свадьба.
Никола уже помогал тестю своему, в чем нужно было. Припросили родных, соседей, для приготовлений. Галочка, в чем душа, туда же с ними хлопочет и все поспешает, всех торопит, чтоб скорее все делали, как будто спешила к счастью своему и боялась, чтобы кто не помешал.
У богатого и есть из чего, и есть кому все устроить; так и не мудрено, что к завтраму все поспело.
Самые ближние родные были прошены. Удивлялись, толковали, как это Алексей, такой богатый, одним-одну дочь и отдает за своего работника и еще за бедного! Лучше бы отдал — кто скажет — за купца; кто за поповича; а иной говорил:
— Может быть, иной и пан не погордился бы взять такую кралю да с таким богатством!
И много такого было говорено. Как же одарили их и все хорошими платками и вышитыми рушниками, так они и замолкли, и затихли, надеясь после погулять знатно, как обычай велит.
Принарядилась Галочка к венцу… все просто; не надела из дорогого ничего: ни плахты, ни намиста, а так, как прилично сироте… Но как была хороша! Вот уже справедливо, что хоть на картине написать!.. Очень хороша была!.. Но только тем чудно было видеть ее, что как будто она была не она. Глазки быстрые как будто горят; краска в щёчках так и переливается; то вдруг станет очень бледна… то опять румянец вспыхнет. Пойдет проворно, дает порядок, всех торопит… и вдруг руки опустит, головку потупит и, где стоит, не знает; что делала, куда шла, все забудет!.. Говоришь к ней, она отвечает не то; то вдруг смотрит быстро на всех и как будто удивляется, чего это люди сошлись и перевязанные платками и рушниками расхаживают?.. Оглядывается кругом, глянет на себя… и помертвеет!.. Вот такая она была!
Вошел и Никола принять благословение… и что же? Не надел ни той свиты, ни того жупана, что Алексей подарил его к венцу; а надел, хотя и хорошего сукна, но простую, серого сукна свиту, и прочее все было на нем просто.
— Зачем ты, Никола, не нарядился в ту свиту, что тесть подарил тебе? — так спрашивали его женщины, — и жупан было надеть.
— Не идет дело, — отвечал Никола, — меня берет пан-отец из работников, и я батраком, в своем виде, должен явиться перед Господом Богом и, принявши от него Галочку с моим счастьем, тогда, через нее, стать чем-нибудь лучшим. Теперь же я, сам по себе, еще ничто!
И благословил же Алексей Галочку к венцу и проводил ее, точно как на кладбище!.. А плакал, точно как ребенок!.. Тяжко было ему на душе, хотя, исполняя дочернину волю; но какая эта воля ее была!.. Это все равно, как бы она, выбрав нож, просила бы именно этим ножом зарезать ее!
Шла бедная Галочка в церковь скоро, быстро и все спешила; ни на кого не смотрела; никуда не оглядывалась… Сама подошла к венцу; но как стала на подосланный рушник, окинула глазками венец… встрепенулась, как рыбка, подняла глазки вверх… и слезы в них заблистали!..
Священнику ответ, что идет по своей воле и что никому прежде не обещалась, сказала твердо, громко… Можно было справедливо заключить: что она ни делала, приступая к замужеству, подходя к венцу, все делала словно не в своем уме; а как будто особая сила какая управляла ею против ее воли. Душа, рассудок повелевали ей хоть погибнуть, а не довести милого человека до несчастной жизни, женясь на неровне… так сердце не того желало! Оно крепко в ней бушевало и хотело поставить на своем: хоть на годочек, хоть на месяц, хоть на денечек узнать счастье, пожить с милым, чего и он крепко желал!.. и кто знает? Может, и не было бы ничего такого, чего боится душа!.. Вот с такими-то мыслями все боролась Галочка… и вот они… чуть-чуть не победят!.. и победили бы, если бы у нее был рассудок слабее и твердости меньше; как ни настойчиво требовало, как ни жалостно молило сердце, но не успело… И Галочка оттого, точно как свеча, горела, пока достаточно было воску: а как он догорал, так и свеча гасла все более и более; так и она крепилась, чтобы стало сил окончить все; а тут за каждым словом, как отчитывали молитвы, то и она словно угасала; не нужно было ей уже твердости, все исполнила; и при последнем действии, при обхождении около налоя, так она не смогла уже сама по себе идти, а шепнула подружке, державшей венец над нею:
— Веди меня… я упаду!
И точно, если бы не подружка и еще один из родных, то она бы не могла идти!
Когда кончился венец и должно было класть поклоны, она уже и не поднялась сама!.. Бросились к ней, брызнули водою и кое-как привели ее в чувство!.. Уже не могла сама идти домой; Никола с боярином едва довели ее.
Какое же гулянье на такой свадьбе? Угостили ли, попотчивали ли чем родичей, а скорее их и отпустили…
И что же? Как ни странно, выходила замуж Галочка за своего батрака, имея множество женихов наилучших и богатых; и еще так поспешно, без сборов, без приборов, без всякого веселья… знали и то, что еще от самого поста часто прихаживал к ним какой-то офицер, просиживал у них целые дни, и часто поздно вечером возвращался — все это знали… и какая пища для злословия!.. Но никакая худая слава не проходила про Галочку: во-первых, потому, что очень хорошо знали ее, что она не приступила бы ни к чему худому ни за все золотые горы; а во-вторых, что тогда не умели поносить и порицать людей, язвить языками, а наиболее не касаться к девичей чести; никто не смел ни про одну девушку выпустить и полсловечка. Попробовал бы кто сбрехнуть на которую-либо, так бы все и восстали на такого! Из брехунов вовек бы не вышел. И старики, бывало, приказывают молодым: знаешь не знаешь, молчи; когда же наверное что знаешь, что сам именно видел, то и тогда не смей разглашать, а скажи старшему в своей семье тихонько, когда что нужно предупредить; а нет? так и молчи себе; девичья слава, как белое полотно: пылинка падет, и то видно. Через такой порядок, бывало, и девки берегутся — боже упаси! Смело можно сказать: не только в сотне, но между тысячью девок, не было ни одной, которая бы забыла себя, не как теперь: проходя улицею, десятками насчитаешь! Святое дело, старина!.. Неужели она никогда не воротится?..
Прошло уже по более двух недель, как Галочка вышла за Николу. Как вот, в один день старый Алексей сидит в хате и читает Четь-Минею; Николы не было дома, пошел к человеку за делом. Галочка сидит у окна, собиралась шить рубашку мужу, покроила, а теперь и не разберет, что и куда следует… да, видно, оттого и задумалась; сложила ручки на работу, головку склонила и думает… Да какая гарная молодичка! Уже точно нельзя было решить: красивее ли она была девкою, убирая голову длинными своими косами да дорогими, золотыми сетками; или как теперь в парчовом золотом очипке, что очень ей к лицу: все так и глядел бы на нее! Хотя в лице и крепко похудела, и румянец на щечках пропал; но все казалось, что ей так лучше, красивее было.
Как так сидят себе, вот… колокольчик… и ближе, все ближе… и как раз замолчал подле хаты…
Галочка глянула в окошко…
— Ох! — только и могла вскрикнуть; руки и ноги затряслись, едва встала… хочет спешить в комнату… и с места не может двинуться…
— Что там такое? — спросил Алексей, худо слышав, что кто-то подъехал.
— Он, таточка!.. Это он!.. — задыхаясь, вскрикнула Галочка и бросилась в комнату…
Тут, как раз, опрометью в дверь… и кто же? Семен Иванович!..
— Здравствуй, мой любезный приятель, Алексей Петрович! — крикнул Семен Иванович, вбежав в хату, и бросился обнимать его. — Каково поживаешь?
— Спасибо Богу! — отвечал Алексей, что и обрадовался, увидевши его, а как вспомнил, что тут без него совершилось, так у него душа так и покатилась, и не знает, как ему и быть, и думает:
«Будет тут много шуму!»
— Где Галочка моя? Здорова ли она? Уже теперь она совершенно моя! Вот, Петрович, привез тебе письма и от брата, и от дяди моего, старшего брата отца моего. Тут тебе все доброе пишут.
Так говорил Семен Иванович… сердечный, весел, говорлив и не ожидает над собою беды; сел на лавку и стал доставать те письма.
— Не беспокойтесь, Семен Иванович! — сказал старик. — Письма прочтете после… может, вы желали бы видеть Галочку?
— На́, пан-отче, читай эти письма, а я побегу, отыщу Галочку, что, может, и не знает о моем приезде. Отыщу и приведу к тебе, а ты нас благослови, как детей своих. Теперь ни в чем нет препятствия, — и хотел было бежать из хаты отыскивать Галочку… но Алексей остановил его, сказавши:
— Да не беспокойтесь; вы уже ее не найдете… она сама к вам выйдет… Галочка! выйди сюда, душка, на часок!
Галочка вошла… Семен Иванович бросился было, как стрела, к ней… но… увидел… она в очипке… его Галочка уже замужняя!!! Он так и затрепетал! Побледнел как мертвец… и упал на стол… вдруг вскочил… и к ней…
— Галочка! Что ты это сделала?..
— Семен Иванович! — сказала она, поклонившись и глотая слезы, что от сердца рекой текли и удушали ее. — Прежде всего говорите со мною, как с замужнею.
Пан-отец меня благословил, и я, по моей, самой твердой воле, вышла за человека честного, доброго; он меня любит крепко, уважает и печется обо мне. После этого мне неприлично ни слушать что от вас, ни вспоминать что-либо; и самые мысли нам должно удалять от себя. Еще раз пришлось мне в жизни сказать вам, и то уже точно в последний раз: Прощайте! Все, забудьте и самую мою любовь, заставившую меня решиться на такой подвиг для вашего спокойствия… Счастье вы еще найдете… а я…!!!
Слезы совершенно залили ее слова… Она скорее вбежала в комнату, затворила дверь, и слышно было, как горько рыдала…
Долго Семен Иванович, упавши на стол, плакал, от сердца плакал… потом вскочил, обнял Алексея, поцеловал его и сказал:
— Я благодарю тебя, Алексей Петрович, за дружбу твою… за все… здесь только я видел свое счастье!.. теперь… прощай на вечные веки!.. — ударил себя рукою в голову и выбежал из хаты…
И точно: с тех пор они уже никогда его не видали и не слыхали о нем вовсе ничего.
Выездил я в свой век, мало ли по свету! Был и в Змиеве, и в Чугуеве; а в другую сторону еще и того дальше. Проезжал Ахтырку, доезжал до Лубен, и в Прилуке жил. Там-то знал я этого Семена Ивановича. Он уже вышел из военной службы. Злодеи турки прострелили ему ногу и левую руку отрубили.
Раз лежали мы у него в саду под липою и курили трубки. Тут я спросил его:
— Отчего он так покалечен? Иной возвращается с войны цел, здоров и даже порохом не окурен, хотя и рассказывает, что такие и такие города брал.
— Оттого, друг мой, что я сам искал смерти! — сказал Семен Иванович, вздохнувши тяжело. — Не успела поджить нога, я опять на коня. Отрубили руку. Пока вылечился, заключили мир… и замыслы мои все уничтожились.
— Зачем же вы искали себе смерти? — спросил я.
— Любовь! — отвечал он, вздохнув еще тяжелее и погрузился в мысли. Потом начал говорить:
— Я так любил одну девушку, далеко, в Харькове, что чуть не сошел по ней с ума! И было от чего! Любил ее неизъяснимо! Она была из простых, дочь обывателя. Вижу, что я без нее не могу жить. Подумал — подумал… что же? Она меня любит… А как была хороша, какой ум имела, как здраво судила обо всем… Я надеялся скоро образовать ее, и она точно была бы редкою женщиною… Что же? Не захотела выйти за меня. А чтобы не увлечься любовью и моими убеждениями, так она в отсутствие мое, с большим усилием, принудила себя обвенчаться с отцовским работником, чтобы удалить себя от меня, чтобы я, женясь на ней, не подвергся стыду, нареканиям и всему прочему.
Правду сказать: когда я увидел ее молодицею, женою другого, а не моею, то не знаю, как я на том же месте не умер! И страдал же я долго! Одна телес ная болезнь продолжалась у меня более полгода. Потом я бросился под турецкие сабли и пули — не убили. Возвратился домой, истерзался от тоски — и все за Галочкою! Так звали любимую мною. Открылось наместничество; меня выбрали в капитан-исправники. Вот, по неволе, стал я быть с людьми. Далее, далее, не перестав любить Галочки нисколько, женился я для домашней семейной жизни, надеясь найти где-нибудь спокойствие, которого нигде не находил… Я любил Галочку как-то необыкновенно! Другую не мог так любить… Ну, да нужды нет! — вскрикнул он, вышедши из задумчивости и утерши слезу… — Жену мою ты знаешь: она хорошей фамилии; душа у ней добрая; но бедная и потому не получила образования, требуемого здешним обществом, которое далее не хочет ничего видеть… Я был счастлив женою, но увидел, что Галочка правду говорила, что люди, если узнают, что моя жена из простых, так съедят нас. Когда вот моя хорошего рода; но наши все не принимают ее, удаляются, презирают за то, что от бедности не так образованна, как они. Родные мои туда же.
Конечно, мы смеемся с людской неправды, но иногда бывает прискорбно. Жена моя, по характеру своему, переносит все равнодушно. Но что было бы с Галочкою, если бы на ней я женился? Она с своим умом, с чувствительностью, с любовью ко мне, не перенесла бы унижения к себе для меня и точно умерла бы!
Сяк-так, я нахожу спокойствие в семье своей. Жена, далее меня, ничего не желает; лишь бы я был подле нее, а прочее для нее ничто. Наградил нас Бог детьми, которые, кажется, усладят мою старость. Всегда вспоминаю Галочку и благодарен ей от полноты души, что она предусмотрела все и отвратила от нас обоих вечные бедствия. Видно, она больше людей знала, нежели я…
А как любила меня!.. — Тут он задумался и долго все думал, наконец сказал: — И вспоминания горьки! Не облегчу ли я скорби своей, рассказав тебе все подробно?
И он рассказал мне все, что у них было с Галочкою, в Харькове, на Гончаровке. Потом заключил:
— Какой же геройский подвиг ее! Каково самоотвержение! Вот любовь!
Скоро после того я возвратился в Харьков. По старой привычке отправился ходить по улицам на Гончаровке; хожу — и, ах, я тогда был еще молод! поглядываю на красивых девок, сидевших, по слу чаю воскресного дня, у ворот кучами. Далее проходя, вижу, сидят на призьбе девка и молодица… кроме того, что молоденькие, но притом еще как были красивы! Одним словом, прелестные!..
Трудно было решить, которая из них, молодица или девушка, была прекраснее!..
Я, по молодым летам и по старой привычке, как заметил их, так и остановился как вкопанный!.. Стою, любуясь ими… и только! Поверьте слову. Как вот и отозвалась… женщина, не совсем старая, но уже подходящая к пятидесятому году, потому-то я и не заметил ее, хотя она и сидела подле них и держала на руках дитя. Вот она и спросила меня:
— А чего вам, панночку, треба?
Такой вопрос меня смешал. Мне ничего не было нужно, и я хотел только вдоволь наглядеться на прелестные, попавшиеся мне на глаза, личики; но надо же было что-нибудь отвечать? Как-то мне пришло на мысль, что я на Гончаровке; а тут вспомнился и Семен Иванович, и Галочка; то я, чтоб изворотиться, сказал:
— Мне нужно бы узнать… не знает ли… кто..?
— Кого? — спросила так же женщина.
— Не знает ли кто, где тут жила, а может, и теперь живет Галочка, что была Таранцивна смолоду, а теперь…
— А на что вам она? — усмехаясь, спросила она меня и притом так быстро смотрела на меня…
Черные глаза ее… ну, правду сказать: в молодости эти глаза были… ну, были!
— Да так… ничего. Передать ей нужно бы поклон от одного человека.
— От кого же это? — и смутилась немного; потом сказала: — Просимо, панночку, до господы; пожалуйте в хату; может, и я что-нибудь про нее вам скажу. Сидите же, доченьки, за воротами и выглядывайте отца. А ты, Наталка, — сказала она молодице, отдавая ребенка, — возьми свое дитя да не уходи домой, пусть муж придет за тобою. Пожалуйте.
Нечего делать, надо мне идти за нею. Вошли. Вот она, усмехаясь, спрашивает меня:
— Кто же это пересылает поклон к Галочке?
— Может быть, ты, пан-матка, и знаешь ее? — спросил я.
— Может, и знаю, когда скажете, от кого поклон.
— От Семена Ивановича, из-под Прилук.
— Я так и думала… — сказала и невольно призадумалась, наклонивши голову; потом, вздохнувши, спросила: — А как он поживает себе?
— Э! Так верно ты-то и есть Галочка? — спросил я поспешно.
— Может быть, и я… Так он вам рассказывал про меня? — спрашивала Галочка, немного изменяясь в лице.
— Про все рассказывал.
Тут я говорил — как Семен Иванович помнит ее, благодарен ей… И как разговорились, так она уже со всею откровенностью пересказывала мне, что чувствовала и что перетерпела от самого начала знакомства с ним…
— Я его любила крепко, — продолжала Галочка, — так любила, что для доставления ему чего-либо полезного я пошла бы на всякую муку!.. Правду сказать, — промолвила она, тяжело вздохнув и взглянув на образ, — не малое мучение и выходить замуж, как я для его счастья выходила!.. Что я перенесла! Один Бог укрепил! Иду замуж, и сама не знаю, за кого и для чего иду! Точнехонько, как во сне была. Не понимаю ничего, что и для чего делается; я сама тороплю всех. Одна мысль, когда я несколько приходила в себя, владела мною: спешить поставить преграду между мною и им… Я не приходила в рассудок, и вышедши замуж… и вот явился Семен Иванович… Я обдумала, что ему сказать при встрече нашей, но не помню, что ему говорила и как оставила его… Ко мне пришла жестокая горячка; шесть недель я не вставала с постели… Полагали, что я умру!
И выздоровевши, я не была покойна. Мне было очень тяжело, нестерпимо несносно все!.. Тоска мучила меня… Иногда я забывалась до того, что, глядя на мужа моего, не могла сообразить, что он за человек и отчего принимает во мне такое участие? Только было пан-отец — пускай царствует! Разговорит меня, и я наплачусь вволю, отчего мне хотя и становилось легче, но ненадолго… Готова была умереть, сквозь землю провалиться, свет за очами пойти! Тяжко, тяжко мне было!.
Как вот Господь послал мне сына. Пришлось же так, что моего новорожденного назвали Семеном. Это мне принесло какую-то радость. Я пожелала, чтобы Семен Иванович был моему сыну восприемным отцом. Батенько послушал меня; а Никола, муж мой, тот и подавно! Он еще и теперь смотрит мне в глаза, чтобы угадать, чего я желаю…
Вот Семен Иванович, хоть и за глаза, хоть и не знал того, но был мне кум, стал родным мне. Это меня даже веселило, я начала свободнее дышать, грусть находила на меня в меньшей степени и не так уже часто. Маленький Семен меня много утешал… я начала понимать, что мне надобно сберегать себя для него, а там и еще родились дети… год от году я делалась покойнее.
Не хочу скрывать пред вами: часто думала о Семене Ивановиче, вспоминала все наше знакомство, и казалось мне, что в то время, как я была с ним, так я ходила не на этой земле, а на какой-то другой, на золотой, между прелестнейшими цветочками; казалось, что тогда и солнце яснее светило, и только на нас двух, и, сияя на нас, подавало нам радость и счастье! И что будто, после такой блаженной жизни, я упала в какую-то яму, где темно все, словно в гробе! Что делалось со мною до времени, пока скорбь меня оставила, я не могла ничего порядочно привести на память.
Далее и далее, я более образумливалась. Могла уже понять и рассудить, что у меня муж, добрый, честный; и как любит меня! Уважает, бережет во всем, пылинке не даст упасть на меня!.. У меня сыночек, утеха моя… Все это меня уже занимало, далее и далее — уже точно веселило. У меня уже и дочери: вы видели Наталку? Другой год замужем, на Подоле; у нее и сыночек есть. Другая дочечка подрастает и тоже будет красива. Говорят, что мои дочки по мне пошли; в большой славе, как и я… когда-то была! — примолвила Галочка, немного покраснев…
Старший сын, Семен, парень-друзяка. Дождемся будущего года, женим его; другие мальчики подрастают: кто ремеслу, кто грамоте учится.
Батеньку похоронили, но уже тогда, как я стала на истинном пути. Он утешался внуками; веселился, глядя, что я перемогла свое горе и живу в счастье, не боясь потерять его. Благословил нас, что я не вышла из своей доли и тем доставила ему покойную жизнь… с тем он и скончался.
С Николою мы живем, как дай бог и всякому! У нас одна мысль, одна воля, одна душа! Не только брани, ссоры между нами, мы один от другого не слышали противоречащего слова. Он и теперь почитает меня не иначе, как прежнюю Галочку, дочь хозяина своего. Мы живем, трудимся, богатеем, имеем добрых детей, и за все хвалим Бога!
— А часто ли вспоминаешь Семена Ивановича? — спросил я.
— А как же? — отвечала она с некоторым удивлением, означавшим вопрос. — А отчего бы нет? Всякий день молюсь за него, чтоб Бог послал ему счастье за то, что он хотел меня, как думал тогда, сделать счастливою. Теперь же, как услышала, что и он во всем счастлив, то мне стало на сердце весело. Утешает меня и то, что он оценил поступок мой, к чему привела меня любовь!
— Кто научил тебя, Галочка, девушка простая, без образования, без сведений о свете, кто научил тебя так любить? — «Вот любовь!»
Все это, до последнего, истинная правда. Еще и теперь в Харькове, на Гончаровке, есть люди которые слышали от отцов своих, а другие и сами помнят Галочку и что с нею это все происходило. Отца ее, Таранца, по-уличному звали Литвином. Двор его был на улице Долгалевке, что на Гончаровке; большая часть двора отошла на площадь, где стоят конюшни жандармов: а другая часть занята двором мещанина Головина, против двора Серикова.
Вот любовь
правитьВ XVI томе Современника помещена повесть Г. Основьяненка под названием: «Вот Любовь!». Говоря несколько раз о сочинениях этого автора, мы уже имели случаи передать о них читателям своим наше мнение вообще. Оно, кажется, нигде не встретило противоречия. В таланте Г. Основьяненка все признали самобытность, многосторонность, присутствие истины, художническую полноту и удивительное чувство красоты — от комизма до самого трогательного. Нет сомнения, что в повестях его еще более совершенства, когда он излагает их на малороссийском языке; потому что лица, характеры, общество, быт и натура — все прямо требует того языка, на котором до изложения обрабатывают свои предметы ум и воображение автора. Русские обороты, выражения и слова часто неравносильно отвечают движениям души его. Но мы поэтому делу чистосердечно, вместо автора, себя отдаем на суд взыскательной критики. Он до сих пор остается в убеждении, что ему надобно писать только по-малороссийски. Неотступные просьбы наши склонили его войти в ряды писателей русских. Уважение господствующей нашей литературы и патриотическое желание пополнить её произведения созданиями столь редкого таланта — вот что осмеливаемся представить в свою защиту.
Мы, впрочем, сознавая необыкновенные достоинства в сочинениях Г. Основьяненка, не увлекаемся ими до ослепления. В подробностях некоторых сцен у него встречаются излишества. В его воображении такой избыток жизни, что он, увлекаемый богатством идей и образов, уступает таланту своему победу над искусством.
Не считая себя вправе вооружаться против того, что автор еще не подверг окончательному своему рассмотрению (потому что не приступил еще к изданию сочинений своих в отдельном собрании), мы сообщили ему одно замечание о повести «Вот Любовь!». Наше замечание не касалось тех частностей, которые, в том или другом виде, нисколько не действуют на существенное достоинство повести.
Мы говорили с ним о самом создании, которое как-то странно разрешалось в уме нашем. Предметы изящных искусств, исполняемые художниками в надлежащем совершенстве, никогда не выходят из-под законов естественности. Главное лицо, выведенное в этой повести (Галочка), соединяет в своем характере, в своей жизни и всей индивидуальности изумительные черты грации, простосердечия и возвышенных чувствований. Природа и искусство должны здесь обняться в восторге перед общим своим творением. С этой стороны рассматривая Галочку, кто не почувствует, что её появление украсило или, по крайней мере, увеличило круг тех восхитительных идеалов, которые увековечены художниками для эстетического созерцания? Жертва, приносимая ею из любви истинной и глубокой, есть торжество бессмертной души. Но здесь, по нашему мнению, уже и предел всего, что может вынести слабая природа человека.
Известно, что великие писатели ничего на природу не выдумывают. Мы не умели изъяснить, как случилось, что Г. Основьяненко повел свой рассказ еще на несколько десятков лет. К счастью, люди с истинным талантом не возмущаются, когда надобно решить вопрос и об их ошибке. Мы получили от автора самое удовлетворительное изъяснение того, что казалось нам непонятным. Вот в чем дело. Читатели наши узнали уже из повести Г. Основьяненка, что он рассказал истинное происшествие. Но автор, не желая впасть в повторение окончания прежней своей превосходной повести (Маруси), в противность судьбе Галочки придумал для неё конец собственного своего сочинения. Он теперь разделяет наше мнение и представляет здесь в новом (т. е. истинном) виде окончание повести «Вот Любовь!».
Долго не мог прийти в себя Алексей, оставшись один в хате; так поразила его эта сцена, которой он не ожидал и которую предполагал предупредить. Успокоясь несколько, он прежде всего обратился к Богу, молил его просветить, не погрешил ли он, разлучив так любившихся? Совесть ему сказала, что согласиться на брак их никак невозможно было; а замужество ее с другим было необходимо; сама Галочка желала того. Избранный им — человек честнейший, Галочку не только любить, но будет чтить, уважать и беречь ее во всех случаях жизни. Галочка видит все внимание его к себе, благодарна ему…
По времени отсутствующий Семен Иванович забудется, а он столько честен и благороден и до того любит Галочку, что, конечно, будет избегать случаев видеться с нею. Самое тяжелое, последнее прощание миновалось; теперь наше дело молиться Богу и со временем ожидать от милостей его общего нашего спокойствия…
— Галочка! взойди ко мне; я уже один.
Так говорил Алексей, тихо стуча к ней в дверь.
Галочка, или правильнее, тень ее (так она мгновенно изменилась!) вышла, едва переступая, бросилась на шею к отцу, плакала горько вместе с ним и, не могши стоять, присела на лавке.
— Это последнее! — сказала она, утирая слёзы. — Боже! прости мне эти слёзы!.. я человек!.. Таточка! Вы и Никола не увидите более их; а со временем не заметите во мне и никакой скорби…
Алексей, заметив в ней большую перемену, ласкал ее, просил, убеждал, чтобы она выплакала все свое горе, уверял, что ей легче будет; не душила бы разом своей скорби, но исподволь одолела бы ее.
Галочка молчала; казалось, внимала ему и не плакала.
Возвратился Никола. С изумлением глядел он на отца и с ужасом заметил быструю перемену в Галочке…
Алексей хотел было говорить, но Галочка остановила его и поспешила сказать:
— Никола!.. сейчас был здесь Семен Иванович… Тебе известно всё… он не знал, что я уже твоя. Добрый… поплакал немного… и я, знав, что никогда не увижу его… не вытерпела. Прости мне эти слезы… они святые…
И Никола уже обнимал ее, утешал и говорил:
— Я знаю чистоту этих слёз!.. и ты просишь у меня прошения? Есть ли кто…
— Полно же, полно, — прервала она его, стараясь улыбнуться. — Это тучка набежала и уже никогда… не возвратится. Я сказала и сдержу слово: ты увидишь любовь мою к себе. Иди же, помоги мне приготовить к обеду. Таточка хочет обедать.
Все пошло прежним порядком; одна Галочка с каждым днем изменялась. Очень заметно было, что она принуждала себя заняться хозяйством по дому, работою, рассеяться в своем кругу; призывала к себе подруг, иногда сама ходила к ним; но все это делала с большим усилием: посреди занятий и сидя с подругами, она погружалась в какие-то мысли, не слышала ничего, не внимала ничему. Видно было, что слёзы готовы у нее хлынуть из глаз; она их удерживает, глотает, пересиливает скорбь свою. И такая борьба не проходила даром… Не только с каждым днем делалась она слабее, но вечером заметно в ней было изменение против утра.
Никола не оставлял ее, старался рассеять, развлечь грусть ее, отгадывал и предупреждал желания ее. Отец также старался разговорить ее, обратить внимание на какой-нибудь предмет; все тщетно! Слушая Николу, вдруг она взглядывала на него с удивлением, рассматривала его, как будто узнавала, старалась припомнить что… и тут сильный вздох, вздох от сердца показывал, что она вспомнила себя. Она бросалась к нему и, раздирающим душу, голосом, но без слез (она сдержала слово: никогда уже не плакала!) говорила ему:
— Вижу все, знаю, что ты для меня делаешь, ценю твою добрую душу… но что мне делать?.. Не могу беречь себя!..
И не могла преодолеть горя своего! Скоро до того ослабела, что уже не могла встать с постели.
— Никола!.. сын мой!.. кажется, мы лишимся ее? — говорил Алексей, рыдая горько.
— Достойны ли мы, чтобы ангел небесный жил с нами! — отвечал Никола и спешил к страждущей.
Она не болела, она не страдала, но истаевала час за часом. Чем более ослабевало тело, тем дух ее был бодрее, она имела более твердости и с неустрашимостью ожидала грозного часа…
— Теперь я примирилась с Богом! — так говорила она, укрепив себя принятием всех таинств в напу тствие к жизни вечной. — Я готова!.. Судья справедливый, но и Отец милосердый, не отринет меня… Он будет судить только намерения мои… я исполнила святейший закон его: положила душу свою за друга… чтобы избавить его от горестей… я хотела… я силилась сохранить жизнь свою… но это выше сил… я человек!.. Отец примет послушную дочь!..
Так говорила она, сидя на постели, держа за руку Николу и склонив голову на грудь отца… Вдруг видит себя окруженную неизъяснимым светом, слышит невыразимо приятный голос, призывающий ее; чувствует, что она парит в высоту… взглянула вниз… там отец и муж рыдают над телом ее…
Примечания Л. Г. Фризмана
правитьВпервые в автопереводе — «Современник» (1839, т. XVI, кн. 4, с. 1—115). Украинский текст с заглавием «Щира любов» опубликован в изд.: Григорий Федорович Квитка. Сочинения (т. II, Харків, 1887, с. 139—304). Автограф — в ОР. Первоначально повесть была написана по-украински и предназначалась для третьей книжки «Малороссийских повестей». 8 февраля 1839 года Квитка писал Плетневу: "…"Щирая любовь" поступила в цензуру к П. А. Корсакову. Но явится ли она у меня особняком — еще не знаю" (Письма, с. 140). Цензурное разрешение было дано 14 февраля 1839 года. На основе повести Квитка в 1839—1840 годах написал пятиактную драму «Щира любов, або Милий дорогше шастя», которая была опубликована в «Южном русском сборнике» (Харьков, 1848).
Повесть стала предметом переписки Квитки с Плетневым, в результате чего ее концовка подверглась переделке. Измененное окончание было опубликовано в следующем томе «Современника» с обширным предисловием Плетнева, разъяснявшим историю его создания. (См. «Современник», 1840, т. XVII, с. 107—111). Первоначальный вариант концовки сохранился в рукописи на украинском языке и напечатан в «Зібранні праць» (т. 3, с. 471—475).
Примечания
править238 Смиртинская Елизавета Николаевна — племянница писателя. (Прим. Л. Г. Фризмана)
239 Тюремный замок. — Имеется в виду каторжная тюрьма, находившаяся в Харькове, на Холодной горе. (Прим. Л. Г. Фризмана)
240 Панин Петр Иванович (1721—1789) — генерал-аншеф, видный военачальник. (Прим. Л. Г. Фризмана)
241 …шел с войском отбивать Бендеры от турок. — Речь идет о событиях русско-турецкой войны в конце XVIII века, когда войска, руководимые Паниным, взяли город Бендеры. (Прим. Л. Г. Фризмана)
242 Голенищев-Кутузов Илларион Матвеевич (1717—1784) — генерал-поручик, сенатор. (Прим. Л. Г. Фризмана)
243 Сиделец — приказчик в магазине, лавке. (Прим. Л. Г. Фризмана)
244 Борисовские иконописцы — иконописцы, жившие и работавшие в Харькове. (Прим. Л. Г. Фризмана)
245 Средственные — посредственные. (Прим. Л. Г. Фризмана)
246 Шпалеры — специальный щит или решетка, по которым вьется растение. (Прим. Л. Г. Фризмана)
247 Четьи-Минеи — книги для чтения на каждый день месяца, содержавшие преимущественно жития святых. Здесь речь идет о «Книге житий святых» Димитрия Ростовского (1684—1705). (Прим. Л. Г. Фризмана)
248 Гог и Магог — в христианской и иудейской мифологии воинствующие антагонисты. (Прим. Л. Г. Фризмана)
249 Мельхисидек — общесемитское божество. (Прим. Л. Г. Фризмана)
250 Иов — в иудаистических и христианских преданиях страдающий праведник, испытываемый сатаной. (Прим. Л. Г. Фризмана)
251 …из самого Шлёнска (Гданьска) привезено. — Польский город, где проходили большие ярмарки, откуда украинцы привозили промышленные товары. (Прим. Л. Г. Фризмана)
252 Приказный — чиновник, служащий в приказе, — учреждении, ведавшем отдельной отраслью управления. (Прим. Л. Г. Фризмана)
253 Четьи-Минеи — книги для чтения на каждый день месяца, содержавшие преимущественно жития святых. Здесь речь идет о «Книге житий святых» Димитрия Ростовского (1684—1705). (Прим. Л. Г. Фризмана)
254 Горенка — уменшительное от «горница». (Прим. Л. Г. Фризмана)