Воспоминания (Слепцов)

Воспоминания
автор Александр Александрович Слепцов

Опубл.: 1906. Источник: az.lib.ru

H. Г. Чернышевский. Статьи, исследования и материалы. 3

Издательство Саратовского университета 1962

С. А. РЕЙСЕР

ВОСПОМИНАНИЯ А. А. СЛЕПЦОВА*

• В статье приняты следующие условные сокращения:

Боград — В. Э. Боград. О мемуарах Слепцова. ЛН, № 67, 1957, стр. 669—684.

Герцен — А. И. Герцен. Полное собрание сочинений и писем. Под ред. М. К. Лемке. Пг.-Л., 1915—1925.

ИРЛИ — Институт русской литературы Академии наук СССР.

Л — М. К. Лемке.

ЛН — «Литературное наследство».

H — Копия мемуаров Слепцова, сделанная неизвестной рукой.

Нечкина — М. В. Нечкина. Возникновение первой «Земли и воли». В сб.: «Революционная ситуация в России в 1859—1861 гг.». М., 1960, стр. 283—298.

Слепцова — M. H. Слепцова. Штурманы грядущей бури (Из воспоминаний). «Звенья», вып. 2, 1933, стр. 386—464.

Судьба мемуаров видного деятеля первой «Земли и воли» — Александра Александровича Слепцова (1835—1906) — очень непохожа на историю большей части существующих в нашей литературе воспоминаний. Первый вариант, написанный по следам событий, был вскоре сожжен; начатые вторично много лет спустя — одновременно в форме записей и в виде диктанта — не были завершены. После смерти их автора они на ряд лет исчезли из поля зрения и были опубликованы через 13—14 лет в виде беспорядочных цитат и отрывков, давших повод даже подозревать подделку или фальсификацию.^[1]

При скудности и противоречивости документальных данных по истории первой русской «революционной партии» приобретают важное значение и сохранившиеся фрагменты.

1

Первый вариант мемуаров Слепцов, судя по воспоминаниям его жены — Марии Николаевны Слепцовой^[2], стал вести еще в начале 1860 годов. Скорее всего это были не мемуары, время для которых еще не настало, а нечто вроде дневника современника и непосредственного, активнейшего участника событий. Эти записи Слепцов вел совместно со своим другом, тоже землевольцем Александром Александровичем Мордвиновым. Он хранил их частично у него, частично у какого-то его высокопоставленного родственника, но в большей своей части у своего брата, занимавшего в провинции видный административный пост. У Слепцова было четыре брата: Алексей — в 1863 г. подпоручик, Дмитрий — поручик в отставке, Василий — чиновник департамента герольдии и Николай — председатель Рязанской палаты гражданского суда^[3] — только о нем может идти речь.

Эти дневниковые записи были сожжены Н. А. Слепцовым в период эмиграции его брата, то есть в 1863—1868 гг. Об этом А. А. Слепцов в 1905 г. писал А. А. Черкесову: «брат мой, испугавшись обыска, сжег многие мои бумаги, записи»^[4].

Второй раз Слепцов начал вести мемуары спустя приблизительно сорок два года, выйдя в отставку, уже на склоне лет и незадолго до смерти.

Поводом для них были печатавшиеся в петербургской газете «Наша жизнь» в ноябре 1904 — январе 1905 г. воспоминания другого землевольца — Лонгина Федоровича Пантелеева, посвященные «Земле и воле». В марте 1905 г.^[5] они вышли в свет в составе первого тома книги Пантелеева «Из воспоминаний прошлого».

Начиная с конца 1904 г. и до смерти, наступившей 22 июня 1906 г., то есть приблизительно в течение полутора лет, А. А. Слепцов (вероятно, по совету Лемке) и был занят своими мемуарами, возникшими из полемических побуждений. 18 декабря 1904 г. Слепцов писал Пантелееву: «с изумлением читаю я, Логин Федорович, те пошлости и гнусности, которые Вы печатаете в газете „Наша жизнь“ под видом „воспоминаний о давно-минувшем“. Жду окончания их, чтобы высказаться о них во всеуслышание…»^[6].

Примерно тогда же Слепцов просил А. А. Черкесова, тоже бывшего землевольца, вступить с ним «в переписку для восстано! Вления нескольких фактов из дальнего прошлого». Прямо ссылаясь на искажение фактов в воспоминаниях Пантелеева, Слепцов писал: «я ищу немногих еще оставшихся свидетелей того времени, чтобы пособить своей памяти»^[7].

Воспоминания Слепцова остались незавершенными. Они были задуманы в трех частях; имеющиеся в пашем распоряжении отрывки — лишь меньшая часть того, что было написано из первой части. Часть вторая осталась ненаписанной: в ней Слепцов должен был дать, по словам Лемке, "точные сведения об этих организациях <о «Русском центральном народном комитете» «Земли и Воли» и о комитетах на местах> и их главнейших деятелях: поэтому писать ее, как и третью — наброски лиц, предполагалось в других условиях"^[8].

Но первая часть, по-видимому, была написана: во всяком случае, Лемке в форме писал о «полном тексте его тетради» (Герцен, т. 16, стр. 71), который имел в виду опубликовать в специальной работе.

Из комментариев Лемке к полному собранию сочинений и писем Герцена (т. 16, стр. 70) мы узнаем, что кроме этой тетради — мемуаров, собственноручно писанных их автором, одновременно существовал и другой их своеобразный вариант — записи, сделанные Лемке под диктовку престарелого и больного Слепцова. Как следует из замечаний Лемке, эти записи представляли собою ответы на задававшиеся М. К. Лемке вопросы, то есть нечто вроде записей интервьюера. Этот диктант, — очевидно, автограф Лемке — и собственноручные мемуары А. А. Слепцова цитируются Лемке равноправно и недифференцированно. Не забудем, впрочем, что Слепцов предоставил Лемке в этом отношении полный carte blanche: «если признаете мои листы на что-нибудь годными, — писал он, — печатайте их в целом, по частям, в извлечениях, — как хотите» (см. ниже «Воспоминания», № 1).

После смерти Слепцова тетрадь, содержащая его мемуары, была M H. Слепцовой передана Лемке (т. 16, стр. 70—71), который собирался опубликовать все материалы «в особой специальной работе» (т. 16, стр. 71). Но некоторые бумаги остались у вдовы — об этом можно судить по частым ссылкам на них в ее мемуарах.

М. К. Лемке имевшиеся у него материалы давал на некоторое время M. H. Чернышевскому. Копируя их, последний 16 октября 1913 г. на отдельном листке (обертке) написал: «Из слепцовской тетради» (ИРЛИ, ф. 250, оп. I, № 714).

В 1919 и 1920 гг. и автограф и диктант были в какой-то своей части (до сих пор неизвестно, в какой) опубликованы М. К. Лемке в разных местах и в составе комментариев к 10 и 16 томам названного издания Герцена {Т. X, стр. 224, 425—427; т. XIV. стр. 72—100, 338. У М. В. Нечкиной на стр. 276 неточно: т. X, стр. 423—427, т. XVI. стр. 69—102. 155—176. Тексты т. X и XVI в 1958 г. были перепечатаны И. В. Порохом в изд.; «Н. Г. Чернышевский в воспоминаниях современников», т. 1, стр. 283—296 под заглавием «Заметки из тетради»: см. мой отзыв об этой публикации — «Вопросы литературы», 1960, № 4, стр. 215.

Текст воспоминаний Л. Ф Пантелеева цитируется М. В. Нечкиной по изданию, вышедшему под моей редакцией в 1934 г. Новое издание 1958 г., содержащее несколько десятков пополнений текста и уточнений комментария, не учитывается, Только этим может быть объяснена обширная сноска на стр. 286 назв. статьи М. В. Нечкиной, посвященная полемике со мною относительно срока существования «Земли и воли» Достаточно заглянуть в комментарий на стр. 748 издания Пантелеева 1958 г., чтобы увидеть, что вызвавшая спор дата (на стр. 252 издания 1934 г.) уточнена. Статья М. В. Нечкиной напечатана в сборнике, изданном в 1960 г., то есть спустя два с половиной года после выхода нового издания воспоминаний Пантелеева.}. (В. Э. Боград, стр. 679) обратил внимание на то, что в отрывке № 4 есть слова: «Хотелось мне высказать свои, уже описанные выше впечатления из поездки в Лондон». Подчеркнутые слова свидетельствуют о том, что еще какая-то (а скорее — еще какие-то) части были написаны. Автографы остаются до сих пор не найденными и вероятнее всего погибли^[9].

К этим основным отрывкам необходимо присоединить еще один важный — впервые напечатанный М. К. Лемке в книге: «Политические процессы в России 1860 гг.» (изд. 2, М. —Пг., 1923, стр. 318; в первом варианте этой работы, напечатанной в журнале «Былое» в 1906 г., этого отрывка не было).

Не лишенные значения цитаты разной степени достоверности могут быть извлечены из воспоминаний М. Н. Слепцовой — «Штурманы грядущей бури», напечатанных в сильно сокращенном виде в сборнике «Звенья»^[10].

Следует, впрочем, иметь в виду, что «мемуарность» напечатанного M. H. Слепцовой весьма относительна. Ни современницей, ни очевидицей описываемых ею событий она не была и быть не могла. Дочь отставного подполковника Николая Степановича Лаврова — Мария Николаевна родилась в 1861 г. (сконч. в 1942? г.), а третьей женою Слепцова стала только в 1881 г., то есть, когда ее муж уже бесконечно далеко отошел от «увлечений молодости». Между тем, напечатанные в «Звеньях» воспоминания могут ввести в заблуждение — изложение создает впечатление, будто бы M. Н. Слепцова пишет о годах совместной со Слепцовым борьбы {ЦГИАЛ, фонд № 733, оп. 121, дело 1880—1902 гг., № 429 (45/167344; департамента народного просвещения о причислении к министерству народного просвещения ст. сов. Слепцова, формулярный список, л. 2 и др.

M. H. Слепцова была именно женою, а не приемной дочерью Слепцова, как об этом иногда сообщается в литературе (например, Я. И. Линков, «Вопросы истории», 1958, № 9, стр. 39, ср. Н. В. Шапошников, Heraldica, т. I, СПб., 1900, стр. 368).}. Ее воспоминания написаны со слов мужа, отчасти по памяти, отчасти с использованием оставшихся после него бумаг^[11].

Наконец, в 1957 г. в томе 67-м «Литературного наследства» В. Э. Боградом были опубликованы разысканные им в архиве А. Н. Пыпина в Пушкинском Доме Академии наук СССР новые важные материалы. Наиболее интересен отрывок из воспоминаний Слепцова, скопированный в 1913 г. M. H. Чернышевским. Этот отрывок сообщает и новые, неизвестные ранее тексты и позволяет определенным образом оценить качество опубликованных Лемке отрывков. Наконец, эта находка окончательно опровергает гипотезу о фальсификации изданных М. К. Лемке текстов — аутентичность их теперь вне сомнений. Таким образом, мы располагаем:

а) отрывками, написанными А. А. Слепцовым;

б) отрывками, записанными М. К. Лемке под диктовку Слепцова;

в) цитатой, опубликованной М. К. Лемке в книге: «Политические процессы в России…»;

г) отрывками, обнаруженными В. Э. Боградом;

д) цитатами в составе воспоминаний M. H. Слепцовой.

2

Собирая воедино все наличные тексты, естественно их дифференцировать. Прежде всего, возникает проблема — отделить собственноручный текст Слепцова от диктанта. Совершенно очевидно, что одно дело — писать мемуары по заранее задуманному плану, другое — отвечать на самые разнообразные вопросы интервьюера: в этом случае, записывающий, естественно, вносит в текст, кроме диктуемого, еще, что-то и от себя. Аутентичность такого текста неполная.

М. В. Нечкина указывает, что отличить диктант от автографа А. А. Слепцова можно на основании ряда признаков (Нечкина, стр. 285). Из них в цитируемой работе приведены два: «ссылка на рассказ Слепцова» и особая структура этих записей (Разрядка М. В. Нечкиной, С. Р.) Приводимые М. В. Нечкиной приметы могут быть приняты с некоторыми оговорками.

Ссылок на рассказ, в буквальном смысле этого слова, мы не встретим ни разу, но в приводимых Лемке цитатах встречаются формулы: «пишет Слепцов» и «говорит Слепцов». Слова «говорит», собственно, недостаточно, чтобы заключать о рассказе — это может быть и обычная формула нашей устной и письменной речи. Вполне возможно сказать «говорит», относя это к письменной речи. Слепцов, например, конечно, имея в виду письменный текст, в отрывке № 5 заметил: «о чем я скажу во второй части».

Признать бесспорность приметы «рассказ» мешает еще и следующее обстоятельство. В середине отрывка № 8 после слова «помню» Лемке вставил «говорит Слепцов». Стало быть, перед нами диктант. Но дело в том, что этот самый отрывок мы находим и в несколько более распространенном варианте в воспоминаниях М. Н. Слепцовой: он приводится ею с недвусмысленным примечанием: «цитирую по запискам Слепцова». Сравнение обоих текстов убеждает нас в том, что источник один и тот же, и что цитата у М. Н. Слепцовой более полна и, насколько можно судить, и более точна. Возможно, впрочем, что М. К. Лемке цитировал отрывок по диктанту, а Слепцов позднее ввел те же мысли и в текст своих мемуаров: во всяком случае, обвинять M. H. Слепцову в сочинении от имени ее покойного мужа этого отрывка едва ли приходится. Следует иметь в виду, что диктант никогда не оставался у Слепцова; записанное им Лемке уносил с собой. Значит, слова «цитирую по запискам Слепцова» именно и только их и имеют в виду.

Отрывков, предположительно восходящих к автографу, т. е. содержащих формулы: «пишет Слепцов», «пишет… о нем скажу во второй части», «вот что он записал», «свидетельствует в своих воспоминаниях» (другая формулировка того же отрывка: «копия с категорическим свидетельством»), «вот что он записал в имеющемся у меня своем мемуарном манускрипте» — семь (№ 5—7, 10, 12, 14 и 17)., Отрывки № 11 и 13 присоединены к предшествующим им № 10 и 12 по непосредственной с ними связи. Отнесение к группе автографов отрывков № 1—4, 15 и 16 и выделение в особую группу (приложения — «Див1а») не требует пояснений (см. соответствующие примечания).

Отрывков, содержащих формулы: «говорит Слепцов», «говорит… заметил Слепцов», «заметил Слепцов» насчитывается девять (№ 18—20, 22—25, 27 и 28). Отрывок № 21 присоединен по связи с предшествующим ему № 20.

Отрывок № 13 не содержит никаких признаков («говорит» или «пишет»), которые позволили бы отнести его к той или иной группе. Но, судя по тому, что текст заканчивается непосредственным обращением Лемке к Слепцову («на мой вопрос»), — перед нами диктант.

Менее ясен отрывок № 26. Судя по тому, что Лемке прерывает изложение второй фразы вставкой — «продолжает он» — перед нами связный и единый с первой фразой отрывок. Фрагмент № 27 непосредственно к нему примыкает и по содержанию и по той же вставке — «продолжает он». Слова же этого отрывка — «опять пришлось пойти на дипломатию» заставляют вспомнить об отрывке № 25, — в котором рассказывается о поездке Пантелеева в Вологду якобы для организации отделения «Земли и воли», которое на самом деле там уже существовало. Но в отрывке № 25 есть ясное указание — «говорит Слепцов». Значит, все три отрывка следует ввести в диктант. Против этого — наличие в отрывке № 27 двух сносок. Сноски в диктанте явление необычное, по характеру речи им там не место. Возможно, что первая сноска (содержащая ссылку на источник) принадлежит Лемке, но вторая — «власть о нем ничего не знала» вполне может принадлежать диктовавшему текст Слепцову: таков ее стиль (разговорное «власть» в ед. числе) и общий характер: скорее всего, при диктанте Лемке отнес это вводное предложение в сноску.

Под «особой структурой» М. В. Нечкина понимает прежде всего, как видно из текста ее статьи, систематические интерполяции М. К. Лемке, который, как указывает М. В. Нечкина, "довольно бесцеремонно вырвался со своими «поправками» и «соображениями» (стр. 288). Пример такого рода интерполяции приводит, со значительной степенью вероятности, В. Э. Боград в названной выше работе: слова — «разных кружков» в отрывке № 4 введены скорее всего Лемке (стр. 678).

Замечание М. В. Нечкиной несомненно правильно, и задачей будущего исследователя остается выделение такого рода вставок. Работа эта должна быть произведена с большой осторожностью, но и без чрезмерной подозрительности.

Остановимся, в этой связи, на нескольких строках работы М. В. Нечкиной.

Отрывок № 18 занимает в издании Герцена страницы 72—73 тома 16-го: он состоит из девятнадцати строк, и как во всех других случаях заключен Лемке в кавычки. М. В. Нечкина полагает, что находящиеся в пределах кавычек слова: «Мысль, собственно, не вполне Огарева: пожалуй одновременно она складывалась у Николая Серно-Соловьевича» представляет собою вставку Лемке (стр. 289 статьи)^[12].

Заметим, прежде всего, что цитата приведена М. В. Нечкиной не полностью: если начало фразы принадлежит Лемке, ему же, надо думать, принадлежит и ее продолжение — "как только ему стало ясно направление «Великорусса», которому он писал свой «Ответ», вызвавший «Ответ на ответ Огарева». Нельзя ведь допустить, что одна часть фразы — вставка Лемке, а ее непосредственное продолжение — снова Слепцов? В этом случае отрывок Слепцова представлял бы собою бессмысленный набор слов!^[13] Но если признать всю фразу — вставкой Лемке, то очевидно, что и следующие строки до конца кавычек тоже принадлежат Лемке. Иначе весь отрывок становится совершенно бессвязным.

В самом деле, у нас нет никаких оснований оспаривать авторство Слепцова для всего этого отрывка: по тону, по характеру изложения, по содержанию — он полностью примыкает к другим текстам Слепцова.

Таким образом, кажется невозможным принять эту гипотезу М. В. Нечкиной и обеднить и без того немногие дошедшие до нас тексты Слепцова. Тем самым и последующие замечания М. В. Нечкиной по адресу М. К. Лемке являются, на самом деле, запоздалой полемикой со Слепцовым: соответствующие строки на стр. 289 представляются едва ли не недоразумением, поучительным лишь в том смысле, что заподозривать интерполяции редактора следует с большой осторожностью.

М. В. Нечкина полагает, что приводимый М. К. Лемке текст Слепцова не всегда точно сепарирован от других текстов. По ее мнению, в некоторых из цитат «отражены, по-видимому, как можно судить по контексту, не только рассказы этого мемуариста, но также записи устных сообщений И. И. Шамшина и Г. П. Гофштетера. Полностью разобраться в этом можно будет лишь в том случае, если подлинные материалы будут обнаружены»^[14]. В более поздней статье: "Возникновение первой «Земли и воли» исследовательница продолжает утверждать, что «вполне отдифференцировать свидетельства Слепцова от свидетельств Шамшина пока не представляется возможным» (стр. 288).

Однако обращение к цитатам, приводимым в комментариях к изданию Герцена, показывает, что во всех случаях авторство той или иной цитаты у Лемке точно и раздельно оговорено. Сведения, полученные от Шамшина, отмечены словами: «по свидетельству И. И. Шамшина» (Герцен, т. 10, стр. 287), и «как назвал ее мне покойный сенатор И. И. Шамшин» (там же, т. 15, стр. 589).

Цитаты из Г. П. Гофштетера тоже точно оговорены: «со слов Гофштетера» (т. 16, стр. 84)^[15], «как сказано в записке Гофштетера» (там же, стр. 97), «Гофштетер говорил мне» (там же, 101), «записал Гофштетер» (там же), «Гофштетер называл его мне» (там же, 165), «по записке, составленной для меня Гофштетером» (там же, 337), «Гофштетер свидетельствует» (т. 17, стр. 110) и только один раз слитно (вне цитаты, в ссылке на источник утверждения) — «записки и указания А. А. Слепцова и Г. П. Гофштетера». (т. 22, стр. 136).

Таким образом, сомнение в раздельности цитируемых М. К. Лемке текстоэ представляется необоснованным. Опасность принять тексты И. И. Шамшина или Г. П. Гофштетера за тексты Слепцова или наоборот — исследователю не угрожает.

Другое дело — точность цитирования. Сравнение обнаруженной В. Э. Боградом копии с тем же отрывком в издании Лемке (№ 4) и две редакции фрагмента о «пятерках» — М. Н. Слепцовой и М. К. Лемке (№ 8 и 9) позволяют сделать выводы относительно текстологических методов М. К. Лемке. Далекий от современных строгих требований советской текстологии и не пройдя филологической школы в расшифровке и издании старинных текстов (в этой области сосредоточилась дореволюционная русская текстология) — Лемке обращался с текстами весьма вольно. Он признавал только связный и законченный текст, а это неизбежно приводило к тому, что текст «улучшался» — неразобранные слова пропускались без всякого их обозначения, либо же вместо неразобранного слова «с ходу» вставлялось первое подходящее по смыслу. Несогласованных мест Лемке не признавал, а приводил их в «упорядоченный вид»: таким образом, неоговоренные конъектуры, если только это можно назвать конъектурами, — были любимым его приемом. Не говорю уже о том, что записанный им самим диктант он считал себя вправе исправлять, рассматривая его, как отчасти свой текст.

Так, если Слепцов писал схематично — «а, б, в, г, д», — то Лемке придавал изложению «живость», печатая: «Иванов, Сидоров, Петров, Николаев и Павлов». Если у Слепцова фраза была трудна для чтения, то непрочитанную часть Лемке отбрасывал — «Только не зная среду, к которой обращаешься, установить трудно… а вот» — далее следовали три непрочитанных слова. Лемке предпочел отбросить «а вот», придав фразе законченность. Еще один пример такого же рода: «Впоследствии при встрече в Ницце <4 слова нрзб.> приходят к этому сознанию… как бы он не сразу согласился». Всю эту недоработанную в автографе фразу Лемке вовсе опустил!

В нашем распоряжении нет пока возможностей восстановить подлинный текст. Надо примириться с существующим — за неименением лучшего и более достоверного.

То же самое касается и сложного вопроса о последовательности отрывков. У нас нет никаких оснований думать, что Лемке цитировал ил в порядке следования в автографах и диктантах: скорее всего, выбор цитат Лемке подчинил своему плану изложения истории «Земли и воли», вырывая их из самых разных мест рукописей.

Набросок № 3, представляющий собою нечто вроде начальной части мемуаров, вскоре сбивается на план всего труда, но и он не может быть основанием для того или иного расположения отрывков — реализация замысла очень далеко ушла от этого наброска.

По этим соображениям, расположение отрывков в той или иной последовательности становится делом редактора: естественно напрашивается расположение в порядке значительности сохранившихся фрагментов. Разумеется, здесь неизбежна определенная доля субъективности, и упреки в таком, а не ином расположении отрывков естественны.

К сожалению, оказалось невозможным все дошедшие до нас куски дать в «чистом» виде — только в виде цитат Слепцова. В таком случае, текст иногда оказался бы обессмысленным — ведь Лемке прямо указывает, что он берет лишь нужные ему отрывки. Пришлось в нескольких (немногих) случаях, для связи, начинать отрывок с текста М. К. Лемке — он воспроизводится жирным шрифтом.

В угловых скобках, жирным же шрифтом, приведены и принадлежащие редактору слова там, где они необходимы для осмысления отрывка.

Все ссылки на воспоминания Пантелеева переведены на издание 1958 г.

Задача критической проверки и комментирования текста не стояла, в данном случае, перед редактором. В запоздавшей на сорок три года полемике Слепцова и Пантелеева разделяли часто не принципиальные разногласия, а столкновение двух самолюбий, может быть, даже позднее соперничество, желание каждого из мемуаристов выставить себя для истории в наиболее значительном и выигрышном виде («порисоваться», как пишет Слепцов о Пантелееве). Спор между ними может быть разрешен только при широком историческом анализе истории «Земли и воли» в целом.

Но даже и теперь, когда эта история еще не написана, ряд фактоз и сообщений Слепцова может быть заподозрен или прямо опровергнут.

Вопреки утверждению Слепцова, М. А. Черняк не был членом Казанского комитета^[16]. Данные Слепцова об участии H. H. Обручева в комитете «Великорусса» едва ли заслуживают доверия, подвергнуто серьезному сомнению и указание о близости к «Великоруссу» В. Ф. Лугинина, едва ли верно сообщение об участии в «Великоруссе» кн. Н. П. Трубецкого^[17]. H. H. Новикова, вопреки утверждению Слепцова, довольно обоснованно сомневается в том, что «Ответ „Великоруссу“ написан Н. А. Серно-Соловьевичем^[18]. М. В. Нечкина уже давно обратила внимание на неправдоподобность сообщения Слепцова, будто бы Чернышевский читал ему перед отсылкой в Лондон письмо „Русского человека“^[19]. Перед нами — не то запись со слов Чернышевского, не то копия его письма с пометкою Слепцова, не то воспоминания Слепцова. Противоречиво указание Слепцова относительно Елисеева; в отрывке № 5 он сообщает, что Елисеев не был членом „Земли и воли“, а в отрывке Л» 12 он называется уже в качестве кандидата в заместители члена Центрального комитета организации^[20].

При всей субъективной искренности и безусловной честности А. А. Слепцов не был человеком, способным к борьбе и жертвенному подвигу — к тому, чего эпоха прежде всего требовала от революционера. Он быстро «остыл», и весь его последующий жизненный путь типичен для русского либерала-постепеновца. Его служебная деятельность была куда как далека от идеалов недавнего члена Центрального комитета подпольной революционной партии, готовившей свержение самодержавия и передачу власти народу.

Слепцов молчал о своей деятельности в «Земле и воле» без малого полвека, промолчал бы, вероятно, всю жизнь, но мемуары Пантелеева разбудили его уснувшее самолюбие и вынудили рассказать о многом таком, о чем он бы сам никогда по собственной инициативе рассказывать не стал.

Такова же (и даже еще более типична) была и судьба его ближайшего соратника по «Земле и воле» — Н. И. Утина, который, впрочем, сразу же быстро и точно уловил колебания Слепцова. «Слепцов просто жалок…», — писал Утин Огареву 11 (23) декабря 1863 г.^[21]

Время быстро делало свое: 8 января 1868 г. (27 декабря 1867 г.) Герцен писал Огареву — «Слепцов боится ходить ко мне — хорош!»^[22].

Возвратившись в 1868 г. в Россию и начав снова государственную службу (в Ларинской гимназии, в ученом комитете министерства народного просвещения, чиновником особых поручений министерства финансов) Слепцов благополучно проходил путь служебной карьеры, исправно и своевременно получая звания (в 1881 г. — действительного статского советника), ордена (Анны 1 и 2 степени, Станислава 1, 2 и 3 степени), денежные пособия (в 1864 г.), «усиленную» пенсию (1886 г.) и т. д.^[23] Написанные им в качестве члена ученого комитета отзывы и замечания (ЦГИАЛ, фонд № 733) наглядно свидетельствуют о проделанной автором эволюции к либерализму.

Завершение жизненного пути в рядах партии кадетов трагично и поучительно характеризует путь определенной части русской интеллигенции. Примерно таков же был путь и Пантелеева.

Б. П. Козьмин назвал Слепцова «случайным человеком в революционном движении»^[24]. Проницательный Чернышевский, как совершенно справедливо замечено М. В. Нечкиной, относился к нему «не с полным доверием»^[25].

Воспоминания А. А. Слепцова — важный, но требующий самой тщательной проверки и исторического анализа документ. А для этого — прежде всего надо собрать все сохранившиеся фрагменты его воспоминаний.

А. А. СЛЕПЦОВ

<Воспоминания>

I
ФРАГМЕНТЫ АВТОГРАФА

1
Письмо к М. К. Лемке

<Петербург. После 15 февраля 1906 г.>

Многоуважаемый Михаил Константинович,

Вы просили меня хотя бы в кратких чертах рассказать, что вспомню, об эмбриологическом периоде пореформенного освободительного движения, о тех «шестидесятых» годах, свидетелей которых осталось в живых так немного.

С подобным призывом к «воспоминаниям» обращались ко мне не раз многие, но я до сих пор не только не записал ничего, но даже редко, очень редко и неохотно рассказывал кое-что о минувшем. Почему? По многим причинам. Главным образом потому, что говорить о себе как-то неловко, да, казалось, и незачем. Работалось не для того, чтобы рассказать о своих деяниях, а в удовлетворении внутренней потребности согласовать жизнь с идеалами… Как бы то ни было, мне 70 лет, я два раза был на краю гроба и ожил, после тяжких болезней, совершенно неожиданно и для людей и для себя, а никогда не исповедывался в прожитом даже близким…

Однако за последнее время пришлось убедиться, что в своем упорном молчании я был неправ. Пришлось пожалеть, что я не взялся за «воспоминания», когда и память была много свежее и пособить ей могли многие сверстники. Увы, теперь из них уже в живых не осталось почти никого. И те, которые еще не умерли — только полуживы, забыли многое… Изменили мои отношения к «воспоминаниям» те картины 60-х годов, которые рисуют в настоящее время на моих глазах, изображая эти годы и деятелей их далеко не правдиво. Пусть бы забыли о прошлом — куда ни шло, но его совершенно не понимают, на него клевещут. И этой низости¹ уже нельзя <не> постановить² отпора.

Потому и решаюсь удовлетворить вашему желанию по мере оставшихся сил и возможности. Говорю о «возможности» ввиду того, что, будь я посвободнее, посостоятельнее, — я бы и теперь мог, конечно, написать много больше, проверив, освежив свою память <с> помощью пересмотра старинных газет, посетив нескольких стариков, доживающих последние годы на покое по разным углам России, порывшись в семейных архивах… Но, увы, несмотря на свой преклонный возраст, я не имею никаких средств к существованию, кроме небольшой пенсии (1200 р., из которых две пятых еще удерживаются казначейством за долги) и заработков. От этой заботы о хлебе, при настоящей пониженной работоспособности, на «воспоминания» много времени уделить я не в состоянии. Примите, что пока могу дать. Если окажется досуг и «бог века продлит» {как говорится), пополню кое-что впоследствии.

Все, что напишется, передаю вам в ваше полное распоряжение. Вы спросите, почему не посылаю я этих страниц в печать? А потому, что печать (да будет ей стыдно!) по отношению ко мне уже заявила себя крайне пристрастной в защиту одного из самых неправдивых изобразителей 60-х годов, — не допуская меня свидетельствовать свободно, невзирая на то, что я свои свидетельства подписывал полной фамилией, что вы, усердно роясь в подлинных документах, беседуя с лицами, прикосновенными к прошлому, слышавши о нем от отцов, имеете случай и будете всегда иметь возможность проверить правдивость моих показаний, хотя бы настолько, чтобы, получив подтверждение некоторых частностей, проникнуться доверием и к целому. И тогда они, полагаю, вам пригодятся. Если признаете мои листы на что-нибудь годными, — печатайте их в целом, по частям, в извлечениях — как хотите. В дополнение к ним буду по мере того, как встретятся к печати строки, которые сочту полезным комментировать, присылать вам свои заметки. Начинаю с присылки вам той заметки, которую не согласилось напечатать полностью «Былое». На днях пришлю еще кое-какие такие же отрывочные заметки.

¹ Это слово снабжено вопросительным знаком.

² Тоже

(2)
Письмо к M. К. Лемке

<Петербург. 1906 г.>

В ряде фельетонов газеты «Наша жизнь» помещались воспоминания Л. Ф. Пантелеева «о давно минувших днях» 1861—63 г. От внимательных читателей этих фельетонов — насколько я мог убедиться — не ускользнули ни противоречия, которыми изобилуют сделанные сообщения, ни явно пристрастное отношение автора к отдельным личностям, ни его желание выставить себя чуть ли не единственным трезвым деятелем среди каких-то шутов, подвергавших себя и люден серьезным опасностям ради ребяческой игры в «тайное общество». Неблагоприятное впечатление производят эти фельетоны еще и потому, что представляют собою не более как рассказы болезненно самолюбивого участника одного из кружков того времени об отдельных личностях, не давая никакого понятия ни об общем настроении эпохи, ни. о стремлениях, одухотворявших первые шаги нашего общественного самосознания, нашей освободительной работы после 19-го февраля. Эти первые шаги в фельетонах г. Пантелеева совершенно обессмыслены. Между тем, вряд ли они могли быть бессмысленны, душою их являлись такие личности, как Чернышевский, Н. Серно-Соловьевич… А что это было так — свидетельствую, и думаю, что на это имею право. Г. Пантелеев рисует мое участие в деятельности 61—63 гг. в очень нелестных красках, изображая меня под псевдонимом «господин с пенсне»… Но даже из того, что он говорит, ясно, что с делами, того времени я знаком, и знаком много более, чем он.

О них я до сих пор не говорил не только печатно, но и с приятелями. Мне бы <нрзб> я находил это неудобным. Но я записывал <недописано>. В <нрзб> многие записки свои вел вне дома, у одного приятеля.

Это несом<ненно?> (если погибли мои мемуары) сделало меня еще более молчаливым, так как после гибели записок приходилось бы говорить бездоказательно. <Нрзб> получил я раз изложение писем М. Бакунина. Только в прошлом году, уступая просьбам нескольких друзей, я еще рассказал 2—3 эпизода [и только, когда для] подтверждения моих рассказов нашлись веские документы.

И к чему, думалось [мне, рассказывать] Потрудился каждый из нас, как смог и как сумел, имеет счастье видеть, что общественное дело выясняется и крепнет, и может спокойно сходить со сцены, уступая место новым поколениям.

Но одно дело пройти путь свой, хотя и незаметно, но спокойно, другое — услышать у гроба клевету и на себя и на целый ряд людей близких, и на самое дело, которому служил всей душою и всем достоянием.

Когда в печати появляются россказни вроде тех, которые написал г. Пантелеев <нрзб> — приходится взяться за перо и, насколько еще позволяют силы, восстановить «давно минувшее» в его истинном свете.

В деле молодом были, конечно, черты молодости, излишек веры в то, во что хотел верить, недостаточное разумение действительности, хотя, но в нем конечно не было той буффонады, которую рисует г. Пантелеев. В нем была несомненно и красота молодых решений . Но после всего, если в кружках 61—63 <гг.> встречались элементы нежелательные, я и даже не я один, в свое время, относили к ним именно прежде всего и Утина и Пантелеева. Это они оба и сознавали. И не в этом ли сознании разгадка той плохо скрытой желчи с какой г. Пантелеев говорит в ней о Гулевиче; сказал и недостойно, но чтобы очернить их и с полнейшим искажением личностей и А. А. Рихтера и Чуйко и Владимира И. Жуковского.

Пока примите этот <нрзб> мой. Надеюсь мне удастся дать более полную реабилитацию «давно минувших дней».

А. Слепцов

(На полях, против четвертого и пятого абзацев)

Лица знавшие и знающие меня (а их немало) знают, что и в 60-х годах и позже я никогда не был чужд общественного дела, не считал свою действительно скромную деятельность достойной рассказов во всеуслышание.

Я думал, что так и сойду со сцены (мне около 70 лет) <не рассказав или не записав?> счастливым тем, что <нрзб> деятельность свою <недописано>.

<Нрзб> известно, что я никогда не был чужд общественных дел. Если же я не говорил о них в печати, даже не любил беседовать о них с близкими — молчание мое объясняется, как неизвестно подействуют подобные разоблачения так и (нрзб, недописано).

(На отдельном листе)

<Если в?> некоторых кружках дело принимало иногда нежелательный характер личных счетов, то возникали они как раз вследствие того, что некоторые личности, и прежде всего те <нрзб> потому в прежней деятельности «З<емли> и в<оли>» <нрзб> Н. Утян и его сателлит Л. Ф. Пантелеев плохо мирились со скромной <нрзб> работой, которая не давала им возможности порисоваться. Но даже и до сих пор не могу <нрзб, недописано>.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В сумме мы делали дело, но самую сущность <нрзб> скромный производимые преимущественно разведочные работы. Некоторые лица, особенно из тех, которые лелеяли желание выдвинуться, играть ведущую роль, деятельность которых не удовлетворяла и они нередко затевали ссоры. В <нрзб> особенно выявились в этом случае- Н. Утин и его неизменный сателлит Л. Ф. Пантелеев. Утин б<ыл?> оч<ень?> <нрзб> в отношении, но нагло-самоуверен мощь разговоров, но ему неприятно было действие исподтишка <нрзб> Пантелеев. Меня они с одной стороны <нрзб>, с другой — бывали неприятные стычки. Как видно <нрзб> не остыл у Л. Ф. Пантелеева и до сих пор. В своих измышлениях против меня <нрзб> не останавливается и идет на искажение личностей и до В. В. Чуйко <нрзб>,. А. А. Р<ихтера>, Гул<евича>, Жук<овского>. Могу опираясь на оценку свидетелей заявить, что> все рассказанное в фельетонах об этих лицах совершенно <нрзб> невероятно искажено.

Все это постараюсь описать <нрзб> подробнее, а пока <недописано>.

(3)

Попробую набросать на первый раз хотя бы только общий очерк своей деятельности после выпуска из лицея до выезда за границу в 1863 году.

Пропущу пока и рассказ о годах, предшествовавших 1860-му году, т. к. они, имея, быть может, интерес биографический, не представляют собою, собственно, ничего интересного по вопросу о первых шагах так называемого реформенного освободительного движения…

Оставляю пока в стороне и то, что помню о тревогах, сопутствовавших в обществе ходу работ по освобождению крестьян, о встрече 19 февраля 1861 года.

Начну прямо с очерка волнений, вызванных разочарованием в «великих реформах», особенно неполнотою «воли», объявленной «Положением», и потребностью упрочить новые формы жизни политической реформой в духе народоправства с возможным ограничением самодержавия.

Начну с эпизода совсем комического. Проникнутый жаждой альтруистической деятельности (см. сказания за годы 56—59), совершенно лишенный соображения о стоимости вещей, о количестве труда, требуемого той или другой задачей, в какой-то уверенности, что любое дело оборудовать можно, было бы искренно, глубоко и то^[26] желание, я, ни с кем не посоветовавшись, подал гр. Блудову (как своему начальнику… служил я тогда в II отделении собственной его императорского величества канцелярии) заявление, что «желал бы открыть бесплатную гимназию» для приходящих…

NB. Свои мечты и расчеты…

Не знаю, какое мнение Блудов и его factotum, правитель дел И. Д. Делянов, имели о моем состоянии, но ни один не обмолвился ни словом сомнения касательно моих лет (23 года), средств подготовки, программ…

(Сцена Блудова и Делянова).

Блудов поспешил при первом докладе подсунуть мое заявление государю я, приехав, с восторгом оповестил, что гимназия моя высочайше разрешена.

(Беседа, предложение переговорить с Нов).^[27].

Зачисление на службу в Министерство народного просвещения 2 июня.

Беседа с К<овалев>ским.

Предложение поехать за границу. Командировка на 11 месяцев.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Гимназия на Петербургской стороне. Читальня.

Дата, когда я жил с Кочетовым.

Мордвинов.

Корсаков.

С<ерно>-Соловьевич.

Неронов, Кочетов, Ольхин.

Так я сразу оказался в — ^[28] центре большого кружка.

Первый вечер у Чернышевского.

Проба пера, визит Чернышевского ко мне. Принятое решение. Разговор с медиками.

Эта деятельность скоро свела меня с С<ерно>-Солов<ьевичем>, со ст<удентом> Мих<аэлисом?>, с университетски<ми> пр<офессорами>.

(4)

Наконец, захватил^[29] с собой письмо H. H. Обручева и отправился к Чернышевскому. Почему-то (кажется, по указанию, данному Обручевым) пошел я к нему вечером, да попал в день какого-то собрания на его квартире. По крайней мере, когда, передав^[30] в прихожей письмо и свою визитную карточку прислуге, я затем, по приглашению хозяина, вошел в слабо освещенную залу, там оказалось несколько человек^[31]. Чернышевский, как теперь вижу, вышел из-за какого-то стола мне навстречу, протянул руку и со словами: «Милости прошу, пройдемте ко мне», — не представив меня никому, не выпуская моей руки из своей, провел в другую комнату.

— Здесь нам разговаривать будет удобнее, — прибавил он, зажигая свечу. — Садитесь хотя^[32] вот сюда.

Посадил он меня к какому-то небольшому столу, затворил дверь, сам сел рядом.

Я всегда, даже в молодости, страдал каким-то странным недостатком зрения: мне все очертания представлялись^[33] туманными, все предметы окаймленными как бы расплывающимися линиями; потому мне очень трудно разглядывать и запоминать черты лица. Плохо видел я и лицо своего собеседника, но тем ярче выступала предо^[34] мною его фигура, приковывали к себе его пристальный взгляд и его^[35] странная, совсем необычайная улыбка — и насмешливая, и ласковая в одно время.

Он облокотился на стол обоими локтями, держа одну руку в другой, и глядел на меня сквозь очки, несколько приподнимая голову.

Ну-с, вы из-за границы, видались там, конечно, с Герценом…^[36].

— Видал…^[37] — произнес я это слово, вероятно, так выразительно, что собеседник мой услыхал за ним неизбежное^[38] «но»…

Хотелось мне высказать свои, уже описанные выше^[39], впечатления, вынесенные из поездки в Лондон, но я замялся. Показать себя сразу недостаточно почтительным к «великому изгнаннику» я не решался. Я опасался оттолкнуть от себя Чернышевского с первого раза, а мне так хотелось подойти к нему поближе…

Во взгляде Чернышевского отразилось будто удивление. Лицо его^[40] стало серьезнее^[41]. Он, видимо, ожидал встретить^[42] молодого человека, осчастливленного встречей с тогдашним владельцем^[43] либеральных русских сердец.

— Что же? Вы будто его не одобряете?^[44].

Я и тут не решился высказать свои сомнения… Именно^[45] потому, что в душе моей были только сомнения, а не сложившийся взгляд. Я еще так недавно действительно представлял себе Герцена средоточием и путеводителем нового движения. Между "им и мною не происходило решительных пререканий; он вселял во мне недоверие к себе чрезвычайным самомнением^[46], но его отношения к всколыхнувшейся России, его взгляды, мнения я еще продумать не успел. Возражать ему я, при свидании в 1861 г. еще не мог^[47]. Самое искрометное остроумие его мне тоже не нравилось, когда оно было отравлено самомнением, призванием к своему трибуналу, даже тогда, когда — уже не — Как он не — себя, когда нападал на «Свисток» — «Very dangerous». Я еще слушал его в чаянии найти напутствия и опору своим стремлениям^[48]. Он не удовлетворял меня, но я еще не понимал, что для данного момента Герцену подобала только глубокая признательность, как, несомненно, крупному^[49] деятелю прошлого, что в руководители будущего он уже был непригоден. Впоследствии, при встрече^[50] в Ницце — -- — -- приходят к этому сознанию… как он не сразу согласился^[51].

Я ушел от исповеди не сложившихся еще в душе отрицаний. Переходим к повествованию.

— Герцен, — спешил я ответить^[52], — был ко мне очень внимателен, дал мне позволение приходить к нему в дни, не назначенные для общего приема, знакомил меня в Лондоне^[53]; разными вопросами, особенно, познакомил меня с Мадзини, что было мне очень интересно^[54].

Говорил я и все глядел на своего собеседника… Рассказ мой о любезности Герцена^[55].

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Когда же я упомянул о Мадзини, Чернышевский стал снова внимательнее.

— Мадзини^[56], — говорил я, — рассказывает^[57] изумительные вещи. Он уверен не только в окончательном успехе итальянского объединения, но и в том, что будет совсем скоро революция Славянск — ^[58]. Он уже предвидит разрушение Австрии…

— Да, — заметил смеясь Чернышевский, — он всегда предвидит^[59] где-нибудь революцию на завтрашний день.

— Он и у нас ожидает революцию, говорит, что близость русской революции указана ему многими русскими… Советовал организоваться… И вот, Николай Гаврилович, об этом-то я и хотел, собственно, поговорить с вами, послушать что вы скажете.

— Что же, думаете заняться организацией тайного общества?^[60]

Чернышевский встрепенулся. Видимо теперь только свидание наше начинало получать для него некоторый смысл.

— Тайного общества? Я этого собственно не предполагал, а предполагал только, что сначала следует нам присмотреться к силам, сорганизоваться…

— Что же, это дело, — твердо сказал Чернышевский.

— Вот уже здесь явились воззвания^[61] — -- А они удовлетворяют вас?

— Не знаю, как вам ответить, — сказал я. — И удовлетворяют и не удовлетворяют. Удовлетворяют как начало. Только, не зная среду, к которой обращаешься^[62], говорить трудно… а вот^[63]… — -- — -- —

— Надо бы сперва приглядеться к — ^[64], какая почва для сеяния. Ведь, вот, говорят, будет крестьянское движение в 63 году… будет ли?

— Тут, не дав ответить? — и вместе с тем поставил вопрос^[65].

— А вы пробовали составлять прокламации?^[66]

— Нет, и не думаю, чтобы было возможно — не зная публики^[67].

— А если бы пришлось все-таки… Интересно бы посмотреть, как вы пишете^[68].

— — --

— Ну, вы попытайтесь^[69], я как-нибудь на днях зайду к вам, поговорим обстоятельнее.

Результат вечера превзошел мои ожидания. Как я потом уверился^[70], Чернышевскому именно по душе пришлось мое сомнение в Герцене и сознание необходимости нащупать почву для дела прежде, чем приниматься^[71] за дело.

*  *  *

Через несколько дней Чернышевский действительно зашел ко мне. Случайно при его приходе я сидел <в своем кабинете и при<готовился?> уже к приходу — -- — -- —

Он сидел у меня долго, разговор шел очень —

— Мне H. H. Обручев сообщил, о чем предстоит наш разговор, потому я прямо и приступил к нему, пояснил он. Потому и провел вас прямо в свою комнату… Хотелось мне также предварительно ознакомиться с тем, насколько вы увлекаетесь прлрн^[72] Лондона.

Я сознался, что не особенно внимательно перечитывал «Колокол»^[73], но смущаюсь обращаться^[74] к царю^[75], а между тем и здесь слышу Серно-Соловьевич обращался к царю. — А вы знаете Серно-Соловьевича?

— Как лицеиста.

— Хороший человек, но мечтатель. Но для него то был первый шаг, а Герцен упорствует. А что, написали что-нибудь?

— Написал… Фразы… пробовал. Наверно я не знаю, к кому обращаться. Может быть, ждать? Мы стали перебирать —

— Ну, что же, поприглядите здесь, потом в провинции.

Я мало знаю провинции.

Итак — -- можно^[76] — Посмотрите здесь в университете. Вы, я смотрю решили^[77] все-таки.

— Занимаюсь я-то уже зн…^[78] лицо сегодня — Михайлов.

— Университетские те скоро у —

(5)

Название обществу «Земля и воля» было дано собственно Герценом, который обладал, вообще, удивительной способностью приискивать меткие определения людям, эпохам, событиям и литературным произведениям, что отмечалось всегда его близкими и приводило, помню, в восторг, особенно Василия Боткина и П. В. Анненкова. Оно очень понравилось нам и своей простотой и чрезвычайной популярностью вложенных в него понятий и какой-то силой, красотой своей ясности и законченности. Читая прокламацию Огарева в июле 1861 г., мы и не думали, что будем состоять в обществе, два слова названия которого были уже указаны в первой ее строке. Позже Огарев рассказал мне, что на его вопрос: «как бы лучше назвать тайное общество, если бы основать его сейчас?» Герцен ответил: — «Да ты уж сам сказал несколько месяцев назад. Конечно, „Земля и воля“. Немного претенциозно, но ясно и честно, — потому что сейчас это именно и нужно». Огареву так понравилось это Колумбово яйцо, что он потом и предложил такое название.

С конца октября ст.ст. 1861 г. началась подготовительная работа. Помимо выработки небольшого, но не допускавшего неясности устава (о нем скажу во второй части) главное внимание нужно было сосредоточить на подборе людей, которым уже и предоставить вербовку рядовых членов-пропагандистов. Всю силу организации мы видели прежде и больше всего именно в пропаганде, исходя из ужасной темноты народной массы, немногим меньшей начавшего оформляться рабочего и минимального политического развития чиновничества и служилого класса вообще. Пропаганда была нужна широкая, хотя бы и менее глубокая, чем нам хотелось по моменту и задачам не только очередного дня и его злобы. Массам нужно было сказать такие слова, которых они до того почти или вовсе не слыхали, и притом сказать их так, чтобы, не набивая голову мудреностью, проникнуть в сердце заколоченного Николаем и не отпертого Александром русского нутра. Решено было привлечь прежде всего молодежь, желавшую после университетских беспорядков в обеих столицах, с весны 1862 г. ехать доучиваться за границу. Среди них в С.-Петербурге Серно-Соловьевичи обратили особенное внимание на Владимира Игнатьевича Бакста, которому была обеспечена помощь Лугинина: он ехал не столько для научных занятий, сколько для организации доставки лондонских (тогда в сущности единственных) изданий в Россию, на что В. Ф. обещал не пожалеть части своих (вернее отцовских) громадных средств. Затем обращено было внимание на создание возможного взаимодействия с русской журналистикой, чтобы помимо тайной пропаганды, читатель из разночинной интеллигенции, — тогда только что выраставшей и комплектовавшейся, как сколько-нибудь заметная группа, — был взят кругом в определенный цикл понятий и интересов. Решено было остановиться на братьях Василии и Николае Курочкиных, Благосветлове, Г. З. Елисееве и А. Ф. Погосском, умевшем писать для народа и солдат и поддерживать необходимые для этого официальные отношения. Желание расширить влияние на армию (помимо московского кружка «Библиотеки», вернее, в прибавок к ней по заданию), особенно артиллерию, которая и тогда комплектовалась из наиболее развитых солдат, — толкнуло к «метафизику», как его называли некоторые, П. Л. Лаврову. Все эти писатели вступили в общество, Лавров же и Елисеев официально не сделались членами, но сами просили оставить за ними право, не принимая на себя по обществу никаких обязанностей, могущих отвлечь их от прямого дела, являться на наши совещания в качестве совещательных членов. Принимая во внимание разницу в возрасте и житейском опыте, мы поняли этот их шаг, еще и как исходящий от более старших <…>. Иначе обстояло с Чернышевским. Николай Гаврилович беседовал с А. и Н. Серно-Соловьевичами, выслушал их очень внимательно, сгоревшими глазами и неослабевавшим интересом, а когда они кончили свое сообщение, сказал: «За меня дело должны решать болезнь Николая Александровича и неспособность Некрасова вести теперешний журнал одному. Работать же, как сейчас в „Современнике“ и у вас, — извините, с вами, — я не вижу физической возможности. Обождемте, что окажется с нашим больным. Когда я увижу, что он в состоянии работать по-прежнему, то через месяц, другой я с вами, но, все-таки, и с „Современником“; он мне дорог как кафедра, которой не должно лишиться ни для меня ни для вас, поскольку вы разделяете общий его тон <…>. Николай Курочкин, врач, не сомневался в плохом исходе для Добролюбова и не ошибся… Однако Чернышевский интересовался работой нарождавшегося общества (тогда еще не имевшего названия) и при свиданиях с бывшими у него братьями и со мной, всегда притом в отсутствие своей жены, то подвергал критике наши очередные проекты, то давал советы. Так, ему принадлежит совершенно правильная мысль разделить Россию на округа: северный, где была своя историческая традиция, в атавизм которой он верил при некоторых поправках времени и наших условий; южный, — но не украинский, где работа должна была вестись, как мы и сами решили в самом начале, в стороне от нарождавшегося украинского движения мысли; северный и южный поволжские, приуральский и московский, понимая его в широком смысле всего торгово-промышленного района. На Сибирь мы не надеялись и ее не трогали, в чем были также одобрены Чернышевским, зная, как там трудна работа в условиях тогдашнего времени, почти без всяких путей сообщения, телеграфа и т. п. Сибирь нам должен был осветить Шелгунов, намеревавшийся еще до окончательного осуждения своего друга Михайлова, ехать туда за ним. Мы знали, что Н. В. не прожил бы там долго, но для осуществления плана побега, который он окончательно выработал после удачного бакунинского, все-таки, надо было пожить там, ну, хоть с полгода и очень присмотреться к местным условиям. Посредником между нами и Шелгуновым был Н. В. Гербель, в общество не вступивший, но к нему расположенный, что и доказал, особенно в 1864 г. при ликвидации, спрятав к себе в подвал архив и шрифт, принятые у него через три месяца для уничтожения.

(6)

<Весною 1862 г.> в центре будущего еще не оформленного общества стояли Н. А. и А. А. Серно-Соловьевичи, А. А. Слепцов, Н. Н. Обручев и В. С. Курочкин. Они единогласно постановили сложить с себя эти обязанности с осени, поставив во главу общества избранный после лета, при деятельном участии провинциальных организаций, Центральный комитет, чтобы он пользовался, таким образом, полным доверием и авторитетом>. Последнее было особенно важно, чтобы положить предел нарождению случайных местных революционных организаций, сепаратизм которых немало нарушал планомерную и единую по цели и действию деятельность <…>. Мы видели, как исчезали такие общества, вернее кружки, которые были делом рук нескольких лиц, узнававших потом, что аналогичные по заданиям и целям кружки, с разными, конечно, вариациями, существовали рядом, иногда в том же городе, и не имевших достаточно такта и понимания, чтобы не продолжать своего существования. Такая розбить в работе кончалась тем, что, напр<имер>, в Саратове, о чем я скажу во второй части, все кружки замирали, и всякая работа просто прекращалась. Каждый из членов центра, как мы его называли, должен был широко организовать около себя всех, кто был склонен и способен искренно разделять в основе положения „Что нужно народу?“. Выражаясь современным языком, эта прокламация была нашей платформой.

(7)

Отдать справедливость, план был составлен очень удачно, имелось в виду обратиться последовательно, но в сравнительно короткое время, ко всем тем группам, которые должны были реагировать на обманувшую народ реформу 19 февраля. Крестьяне, солдаты, раскольники (на которых тогда вообще возлагали большие и весьма, конечно, ошибочные революционные надежды), — здесь три страдающих группы. Четвертая — молодежь, их друг, помощник, вдохновитель и учитель. Соответственно с этим роли были распределены следующим образом: Чернышевский, как знаток крестьянского вопроса, который он, действительно, знал в совершенной полноте, должен был написать прокламацию к крестьянам; Шелгунов и Николай Обручев взяли на себя обращение к солдатам; раскольников поручили Щапову, а потом, не помню по каким обстоятельствам, передали тоже Николаю Гавриловичу; молодое поколение взяли Шелгунов и Михайлов. О таком плане и его выполнении мне сказал в начале 1861 г. сам Чернышевский, знал о нем и H. H. Обручев, потом из боязни быть расшифрованным уклонившийся от участия в общем деле.

(8)

Организация пятерок заключалась в том, что каждый из членов организовал около себя свою пятерку и т. д. Таким образом, если в пятерке были члены а, б, в, г, д, то каждый из них мог быть членом еще и самостоятельной пятерки и, следовательно, около каждого из них должно быть не более восьми знающих его лиц: четверо из той пятерки, к которой он был присоединен, и четверо тех, которых он сам присоединил к своей пятерке. При „провале“ кого-нибудь об этом узнавали восемь членов двух разных пятерок. При болтливости могли тоже пострадать только восемь человек. Имена вновь вошедших в новые пятерки сообщались членам, присоединившим неофитов в ту пятерку, в которой он сам получил, так сказать, крещение.

Затем все передавалось уже по восходящей линии, так что всех членов из всех пятерок знал только центр. При этом нужно отметить, что каждый член пятерки имел право организовать только одну филиальную группу. Такое предусмотрительное решение было принято для того, чтобы члены организации не увлекались механикой приобщения, а занимались более существенным делом, которое им будет поручено^[79]. Только члены основной пятерки Чернышевского могли организовать вновь такое их количество, какое нашли бы нужным.

<В публикации М. К. Лемке этот отрывок звучит так:>

(9)

В основу всей организации клалась организация „пятерок“, из членов которых каждый мот организовать около себя свою пятерку и т. д. Таким образом, если в пятерке были Иванов, Сидоров, Петров, Николаев и Павлов, то каждый из них мог быть членом еще и самостоятельной пятерки, и следовательно, около каждого из них должно было быть не более восьми знающих его лиц. При аресте или, как тогда уже говорили, провале кого-нибудь, об этом узнавали восемь членов двух разных пятерок, что считалось больше чем достаточным. Помню, было предложение ограничиться „тройками“, но при неопытности в поддержании сношений и, вообще, в ведении работы побоялись, что при меньшем числе в организации в целом не будет достаточной внутренней связи.

(10)

Не помню, кто именно из казанцев достал древний устав иллюминатов, составленный Вейсгауптом, и по его основам предложил провести местную организацию „З<емли> и в<оли>“. Сделано это было, насколько удерживаю в памяти, из опасения провалов под влиянием начавшейся в обществе реакции, а с другой стороны, — в виду ужасной пестроты местного студенчества, которая всегда была особенно заметной именно в Казанском университете. Основа Вейсгаупта состояла в продолжительном сроке испытания желавших вступить в общество и постепенном введении их в крут идей и дел союза. Казанское дело, как таковое, было делом рук именно еще испытываемых, что надо твердо помнить, прежде чем осуждать деятельность комитета.

(11)

Сбор денег по квитанциям в изображении Пантелеева (стр. 312) был обставлен непрактично, и это была действительная ошибка нашей неопытности, но ведь, не следует забывать теперь, спустя больше сорока лет, во-первых, тогдашнее недоверие, по непривычке, ко всяким тайным сборам, а во-вторых, что и сам Пантелеев несколько месяцев таскал свою квитанционную книжку, пока на опыте не убедился, что это — ненужный документ обвинения.

(12)

С осени <1862 г.> мы ждали уполномоченных от провинциальных округов для избрания Центрального комитета; однако, после сношений с установленными уже отделами (кроме поименованных выше, — курским, пермским, вологодским — точнее северным и полтавским); в ноябре было решено, что места бр. Серно-Соловьевичей займут Н. Утин и Г. Е. Благосветлов. В качестве заместителей были избраны Николай Курочкин и Г. З. Елисеев, давший на это специальное согласие. Таким решением, подсказанным из провинции, имелось в виду не обнаруживать своих сил петербургской полиции, которая, при подзуживавии III Отделения и следственной комиссии кн. А. Ф. Голицына, была уже, действительно, на чеку.

(13)

Почти одновременно ловкий Утин, с помощью Пантелеева, ища роли и влияния, каким-то путем (сейчас просто не помню) устроили так, что наш комитет не мог не признать их пятерку полномочным Петербургским окружным комитетом; а так как Центральный комитет держался вообще, очень конспиративно, то роль афишировавшего себя окружного комитета поддавала ему жару.

(14)

В декабре в Петербург прибыл из Варшавы член Народного центрального комитета Сигизмунд Падлевский и заявил через штабс-капитана Михайловского артиллерийского училища Владислава Гедеоновича Коссовского о своем желании вступить в переговоры с русским Центральным народным комитетом. Это был момент трудный, который, я помню — стоил нам целой ночи. Обручев и В. Курочкин заявили, что они имеют достаточные основания не обнаруживать нас всех приехавшему, полагая, что ему, вообще, не следует знать о личном составе всего Комитета и в том числе о бывших уже под надзором полиции В. Курочкине и Благосветлове. Представленные им данные, действительно, убеждали в том, что потом и произошло — в неполной надежности постоянного петербургского польского агента Коссовского. Поэтому, как ни прикидывали, а пришлось остановиться на таком решении: вести переговоры с Падлевским было поручено мне и Утину. Он был очень доволен этой миссией и, по какому-то ложному пониманию своих обязанностей, просил высказаться по этому поводу и свой Комитет, спросив, не желает ли он, пользуясь устранением Центрального, заместить последний? Спб. комитет пришел, однако, к заключению, что достаточно поручить это нам. Спб. комитет, вообще, склонен был взять на себя руководительство всем обществом. Прямо и определенно это не выражалось, но то и дело покушения на самозванство были.

(15)

После знакомства с Потебней (у Чернышевского) мы стали работать с ним в пятерке.

(16)

Козлов, Наранович 4-я группа. Н. Утин.

(17).

Написано Н. Г. Чернышевским и прочитано мне до отправления к Герцену.

II
ФРАГМЕНТЫ, ПРОДИКТОВАННЫЕ М. К. ЛЕМКЕ

(18)

После провала „Великоруса“ с арестом В. А. Обручева (начало октября 1861 г.) Николай и Александр Серно-Соловьевичи примкнули к мысли Огарева о необходимости готовиться к организации нового общества, преемственно принявшего от „Великоруса“ идею о земском соборе (не им впрочем формулированную), но внесшего и новое как в теоретическое свое построение, так и в приемы работы. Мысль, собственно, не вполне Огарева: пожалуй, одновременно она складывалась у Николая Серно-Соловьевича, как только ему стало ясно направление „Великоруса“, которому он писал свой „Ответ“, вызвавший „Ответ на ответ“ Огарева. С провалом же мысль эта окончательно окрепла, конечно, главным образом, благодаря невозможности что бы то ни было высказать в печати или на общественных собраниях, тогда всегда привлекавших особое внимание полиции и власти вообще. Однако некоторое расхождение между двумя братьями, а также их обоих с Огаревым показало, что прежде следовало основательно столковаться и дотолковаться, продумать будущую организацию, чтобы быть уверенными в ее прочности и, по крайней мере, теоретической конструктивности.

(19)

Есть основание предполагать, что членами „Великоруса“ были также адъютант герцога Мекленбургского, потом эмигрант кн. Н. П. Трубецкой, В. Ф. Лугинин и H. H. Обручев; так, по крайней мере, я слышал от первого из них за границей в дружеской доверительной беседе, которую впервые и открываю вам.

(20)

О возможной роли Лондона мы слышали еще от Кельсиева весною 1862 г., но понимали, что это был преимущественно его собственный проект; как относился сам Герцен, мы точно не знали, имея однако сведения о готовности содействия со стороны Огарева и Бакунина. Но оба были неавторитетны и значительно менее популярны, а второй, кроме того, внушал нам опасения своим стремлением к другому уклону работы — соединению всего славянства против ненавидимой им Австрии. Мы боялись — и думаю, что были правы, — погнавшись за его программой, упустить свое, чисто русское дело. Когда Бакунин выпустил и широко распространил свою брошюру „Народное дело“, мы все-таки не переставали опасаться: русский вопрос тонул у него в другом, большом, а мы обслуживать его не могли. Но прежде, чем входить в сношения с Герценом, центр решил нащупать и создать почву для слияния всех тайных обществ под знамя „Земли и воли“, как мы стали себя называть с середины августа 1862 г., после большого письма Огарева, привезенного Я. К. Чекаловым. Выпустившая прокламацию „Русская правда“, „Библиотека“ Мосолова и мелкие военные организации, разбросанные по всей России, особенно же в Западном крае и по югу, — все это сочувственно отнеслось к идее объединения. Нашлись и в них люди, очень державшиеся за сепаратизм, но большинство, в конце концов, было склонно слиться с нами. Однако нам уже ставили вопросы: — кто мы и на каких основаниях существуем? — вопросы, которым мы могли удовлетворить не вполне.

(21)

С осени 1862 г. члены центра должны были устраниться от вербовки <…>. Когда Слепцов организовал три пятерки, для четвертой он наметил Николая Утина. После первой продолжительной беседы с Утиным с глазу-на-глаз, для меня стало ясно, что присоединение его не могло быть долго тайной для следовавшего за ним по пятам Пантелеева.

(22)

Пантелеев был неизбежным спутником Утина; без привлечения его я ничего не мог сделать в отношении Николая Исааковича, хотя и узнал, что мания величия его товарища может довести до конфликтов не только между нами, но и с центром. Столкновений с собой я не опасался — мало ли приходилось тогда выносить от молодежи, теоретически признавшей центр организации, как правящий орган, но практически не всегда охотно выполнявшей предписания „алгебраического“ органа. Назови лиц — другое дело, — но, конечно, лица не назывались.

(23)

Из рассказа Пантелеева ясно, что он с Утиным сразу же решили нарушить это условие организации; они дали слово сообщать друг другу о всех присоединенных каждым из них, находя, что [принятая система неудобна тем, что „провались напр. Утин, так все, через него связанное, неминуемо отрывается, значит, кроме него еще кто-нибудь должен знать о всех им приобщенных к организации“ (стр. 294). Конечно, знакомства с тайными обществами Европы у нас было настолько, чтобы понять такую простую вещь, которую два студента открыли как Америку. Утин был присоединен к обществу раньше Пантелеева; следовательно, последний обязан был не присоединяя больше четырех (а не десятки, как можно подсчитать из разных его указаний по всей книге), сообщить их имена только Утину; Утин же вовсе не должен был сообщать Пантелееву о присоединенных им самим, но должен был сообщить о своей пятерке (т. е. собственно о четырех) и о пантелеевской (тоже о четырех) тому, кто присоединил его самого. Так шло до верху и весь состав членов был известен, конечно только центру, что и требовалось, а при системе Пантелеева (хорошо, что она не была поддержана массою членов) неизбежен был провал многих прежде всего из-за людской слабости, которая постигалась только во время процессов, во-вторых, благодаря болтливости, в которой не грешны разве такие опытные заговорщики, как Маццини и ему подобные, а в России Рылеевы.

На мой вопрос, заданный Слепцову, почему же до такой» степени была ограничена энергия по присоединению свыше четырех, он ответил, что это было сделано то указанию Огарева, советовавшегося с Маццини.

(24)

Так как было решено, что с весны Слепцов отправится на лето для организации всего Поволжья, то временно заместителем его центр избрал, по его же предложению, Сергея Рымаренко, и Слепцов, как член центра, должен был связать его со всеми (привлеченными им членами. Кроме того, Рымаренко имел какие-то основания, теперь уже не помню в (подробностях, лично выслушать мою беседу с Утиным и Пантелеевым, чтобы в случае каких-либо потом осложнений, знать,. как на них реагировать. Однако, вологодский юнец был так польщен предложением, что во все свидание ничего, кроме самодовольной улыбки, на его лице мы не видели, а сказанное им было просто общими местами о долге молодежи и пр.

(25)

Пантелеев самодовольно удивляется, как мог Слепцов <…> ему, новичку, дать такие важные поручения, как установление отдела общества в Вологде и присоединение к обществу кружка Зайчневского и Аргиропуло. Находчивый Ути" придумал выход из положения, которое создалось бы во время работы в период организации, благодаря постоянному вмешательству во все Пантелеева; он придумал временно сослать его, т. е. командировать на родину в Вологду, благо, там был уже присоединенный к обществу Бекман (о чем Н. И. знал от Александра С<ерно>-Соловьевича, благодаря одному курьезному обстоятельству), сделав при этом вид, что на "его, Пантелеева, это присоединение и возлагается. Бекман был предупрежден об этом через одного из членов, поехавшего на север. Зная же характер Пантелеева и крайнюю его подозрительность, Утин просил меня взять эту миссию "а себя, что, кстати, "е могло не польстить самолюбию ссылаемого, ибо он знал, что я стою в обществе как-то выше, чем известные ему другие. Я же с своей стороны добавил еще о кружке Зайчневского, потому что отношения его с Мосоловым и другими были испорчены еще раньше, благодаря столкновению на почве устава «Библиотеки казанских студентов», да и вообще было ясно, что кружок ответит отрицательно.

(26)

Таких членов, как Пантелеев, которые, протолкавшись два месяца, не нашли бы себе никакого дела, к счастью, было очень мало, — до такой степени в общем осторожен и удачен был выбор людей. Я не склонен ставить это кому-нибудь из нас в особую заслугу, — ошибок, вообще, было сделано по началу, конечно, не мало, и иногда таких, над которыми, напр., Николай Гаврилович дружески посмеивался, трепля меня по плечу, — но хочу этим подчеркнуть, как серьезно отнеслись к делу и старшие и младшие по рангу члены создавшегося молодого общества. Людей, ищущих роли, положения, внешнего вида работы, а не чернового первоначального труда, было довольно всегда и во всех организациях, — нас бог спас от многих, но единицы не могли, конечно, не оказаться. Слабость Утин а и тоже некоторое желание роли и популярности в новом положении, боязнь, а может быть и нежелание проявить власть в своей пятерке — единственные причины какой-то водевильной ее самодеятельности. Пантелееву конечно неизвестно, что утинская пятерка состояла из него, Утина, М. С. Гулевича^[80], А. А. Жука^[81] и Вас. Вас. Лобанова, и что арестование последнего в связи с делом Писарева заставило искать ему заместителя. В то же время мною дано было Утину указание перезнакомить их друг с другом, потому что опыт арестов показал, что в пятерке все должны были знать друг друга. По всем другим пятеркам это было сделано просто, Утину же опять пришлось пойти на дипломатию, чтобы удовлетворить пантелеевскому зуду самостоятельности. Николай Исаакович ловко навел Пантелеева на «выбор» этих лиц, якобы, во вновь формируемую пятерку, уступив ему в замещении освободившейся после Лобанова вакансии Боковым (чего Пантелееву так хотелось, чтобы войти в сношения с Чернышевским, — в продолжительность ареста Н. Г. никто не верил).

(27)

Я уже упомянул о слабости Утина; результатом ее было убеждение Пантелеевым своих товарищей, чтобы они образовали какое-то заместительство центра, а отсюда — выпуск пятеркой никому не нужной прокламации «К образованным классам». За сочинение ее, под влиянием Пантелеева, а тем более за выпуск (хотя, правда, и без печати общества, которое тогда еще и не приняло никакого названия) Утину впоследствии не раз доставалось. Впрочем, конечно, молодость, рвалась вперед и разумеется наша общая необстреляемость в новом деле.

(28)

Если бы закрылся только сам <петербургский> комитет, от этого ничего плохого ожидать было нельзя — потому что Центральный комитет взял бы на себя его местные функции; но когда Петербургский комитет с поспешностью отправил своих членов в провинцию и мы узнали об этом post factum и должны были спешить отправкой гонцов по следам непрошенных «ликвидаторов», то престиж общества был подорван. Создалась путаница, и мы только тогда ясно поняли то, что должны были принять во внимание, конечно, раньше, но в работе все об этом как-то забыли: пришлось разъяснять, что, как в земстве предполагалось тогда иметь губернское и уездное, и оба назывались бы петербургским, так и в обществе были два комитета: один Центральный, другой — Петербургский. Помню, как, по рассказам Курочкина, эта мера не понравилась петербургскому комитету, увидевшему в нас узурпаторов, хотевших, якобы, вовсе закрытия петербургского комитета и к тому, де, дело и ведшему, хотя фактов, подтверждающих такое обвинение, никем приведено не было.

(29)

«В разных случаях из „Земли и воли“ попалось около 10—12 человек, из них только Андрущенко оказался излишне откровенным при допросах» <Пантелеев, стр. 335>,

Число привлеченных в разное время и по разным поводам; 278 надо увеличить в несколько раз, как и число Андрущенок, напр<имер>, Степанов и другие, валившие многое на Утина, чем закрыли ему возможность скорого возвращения в Россию.

III
ПРИЛОЖЕНИЯ

(30)

Чернышевский был не только причастен к первичным пятеркам, но был инициатором их и членом первой из них. Ее состав был таков: Чернышевский, Николай Серно-Соловьевич, Александр Слепцов, Николай Обручев и Дмитрий Путята. Николай Обручев, член московского кружка «Великороса» являлся таким образом связующим звеном московской организации с пятеркой Чернышевского.

(31)

(Организация областных отделов должна была осуществляться по округам, намеченным Чернышевским (Герцен, т. 16, «Записки Слепцова», стр. 90). Он наметил их следующим образом: Северный округ, Южное Поволжье, округи Приуральский и Московский, понимая последний в широком смысле всего торгово-промышленного района. Зная, как трудна была бы работа в Сибири при условиях тогдашнего времени, Чернышевский соглашался, что на Сибирь надеяться не надо. Там ведь не было ни путей сообщения, ни телеграфа^[82] («Записки Слепцова»).

(32)

Разработанная шаг за шагом программа революционного общества «Земля и воля» вылилась в конце концов в аксиому: «Конституцию могут дать, но земскую думу надо взять», и взять ее надо для того, чтобы крестьяне получили землю без выкупа, области — самостоятельность, а население те свободы, которые ведут к социализму".

Органы руководящие: 1) Центральный комитет в Петербурге. С выделением из себя «Совета». 2) Областной комитет в Петербурге. 3) Областные комитеты в провинциях.

Практическая деятельность. 4) Издание прокламации. 5) Типографии для подземных изданий. 6) Устная пропаганда, особенно в войсках (военные организации). 7) Организация перевозки литературы из-за границы. 8) Организация для помощи ссыльным. 9) Организация для устройства побегов. 10) Организация для собирания средств, чтобы осуществлять намеченные цели. 11) Организация связи с Польшей: а) в Петербурге, где находится отдел Красного польского «Народного Джонда»; б) в самой Польше; и, наконец, возникшая уже позже. 12) Организация отряда надзора за правительством,

ПРИМЕЧАНИЯ

I. Фрагменты автографа

1 Впервые — Б о град, стр. 672—674. Автограф ИРЛИ (ф. № 250, оп. 1, № 485) — рукой М. Н. Чернышевского в 1913 г. В конце рукописи его же рукою: «Копия с черновика письма Слепцова к М. К. Лемке». При этом письме, как видно из его содержания, Слепцов послал Лемке что-то из своих недавно начатых мемуаров и в частности заметку, предназначавшуюся для журнала «Былое», но не принятую им (Боград, стр. 671). Один из самых неправдивых изобразителей — конечно, Пантелеев.

2 Полностью печатается впервые по автографу ЦГАЛИ (ф. 462, оп. 1, № 10). Отрывки впервые — Б о град, стр. 670—671 и «Вопросы архивоведения», 1960, № 6, стр. 51—52 (публикация В. А. Дьякова). Этот очень трудный для чтения отрывок, в меру возможного, расшифрован Г. Ф. Граменицкой, которую искренно благодарю за помощь. Предлагаемое чтение в некоторых случаях отлично от данного в публикациях В. Э. Бограда и В. А. Дьякова. Несмотря на то, что некоторые места остались непрочитанными, а иногда и не вполне связными, — смысл этого чернового отрывка угадывается почти во всех фразах. Отрывки нередко повторяют друг друга: не доведя до конца один, Слепцов тут же начинал формулировать свои мысли несколько иначе. Возможно, что этот фрагмент представляет собою первоначальный набросок № 1.

3 Впервые — с несколькими неточностями — Б оград, стр. 679—680. Автограф ИРЛИ (ф. 250, оп. 1, № 714) — неизвестной рукой, исправленный и продолженный М. Н. Чернышевским в 1913 г. В. Э. Боград предполагает, что перед нами часть плана, скопированная в том, что касается Н. Г. Чернышевского (Боград, стр. 676). Многоточия, вероятно, обозначают пропущенные места. Последние слова отрывка В. Э. Боград без скобок расшифровал: «со студентами Медико-хирургической академии» — такое чтение невозможно; предлагаем более правдоподобное.

4 Впервые — Боград, стр. 680—683. Автограф ИРЛИ (ф № 250, оп. 1, № 714) — M. H. Чернышевского. Этот автограф представляет собою перебеленную копию черновика, сделанного неизвестной рукой, но исправленную и дополненную М. Н. Чернышевским. Повидимому, тот же текст, также восходящий к автографу А. А. Слепцова, но с рядом разночтений, был в 1919 г. опубликован М. К. Лемке — Герцен, т. 10, стр. 425—427. Он дан в качестве вариантов. На копии, перебеленной М. Н. Чернышевским, надписано: «Из тетрадки Слепцова — наброски по памяти, сделанные им по просьбе М. К. Лемке. 6.Х.1913. Мих. Чернышевский».

5 Впервые — Герцен, т. 16, стр. 73—75. После слов "Название обществу «Земля и воля» — вставка: «пишет Слепцов». После слов «(о нем скажу во второй части)» — вставка: «пометил Слепцов, так и ненаписавший ее.» — М. Л.). После слов: «Николай Курочкин, врач» вставлено: «добавляет Слепцов». Эти три вставки Лемке определяют принадлежность отрывка к автографической части мемуаров Слепцова.

6 Впервые — Герцен, т. 16, стр. 76. Слова в тексте «о чем я скажу во второй части» подтверждают автографичность отрывка.

7 Впервые — М. К. Лемке. Политические процессы в России 1860-х гг. (По архивным документам). Изд. 2, М. —Пг., 1923, стр. 318 со следующим вступлением Лемке: «Вот что он записал в имеющемся у меня своем мемуарном манускрипте».

8 Впервые — Слепцова, стр 433. Границы текста А. А. Слепцова устанавливаются на основании слов M. H. Слепцовой. Абзац начинается словами «цитирую по запискам Слепцова». Конец цитаты определяется по смыслу.

9 Впервые — Герцен, т. 16, стр 76. См. примечание к отрывку № 8.

10 Впервые — Герцен, т. 16, стр. 338. После слов: «Не помню» вставка — «пишет Слепцов». В отрывке речь идет об основателе секты иллюминатов Адаме Вейсгаупте (Weishaupt, 1748—1830). В 1776 г. он основал союз «Perfektbiblisten». Устав Вейсгаупта — «Apologie der Illuminaten», 1786 г. или «Das verbesserte System der Illuminaten», 1788 г. Союз должен был бороться с невежеством, распространяя нравственность и просвещение и в конечной цели стремился заменить монархию республикой.

Устав иллюминатов был, в частности, использован Казанскими революционерами: 23 марта (4 апреля) 1863 г. Герцен писал Оохновскому: «В Казани комитет отлично устроен: это образец ума и логики; чорт знает откуда они извлекли устав Вейсгаупта» (Герцен, т. 16, стр. 201).

11 Впервые — Герцен, т. 16, стр 84. Судя по ссылке на страницы, отрывок представляет собою автограф Слепцова.

12 Впервые — Герцен, т. 16, стр. 85. После слов «С осени» — вставка: «пишет Слепцов».

13 Впервые — Герцен, т. 16, стр. 85. Отрывок непосредственно примыкает к предыдущему и скорее всего представляет собою автограф.

14 Впервые — Герцен, т. 16, стр. 85—86. После слов: «Это был момент трудный, который я помню», вставка: «пишет Слепцов»,

15 Впервые — Слепцова, стр. 433—434, сноска. Эти слова процитированы M. H. Слепцовой в кавычках.

16 Впервые — Слепцова, стр. 438. «В уцелевших обрывках бумаг Слепцова, касающихся этих лет, — пишет М. Н. Слепцова, — есть строка карандашом <следует текст>, а рядом с ними имя Н. Утина» (стр. 438). На этом основании добавляем его имя к тексту M. H. Слепцовой.

17 Впервые — Герцен, т. 10, стр 224. Эти слова Слепцова касаются письма «Русского человека» («Колокол», 1860, 18 февраля (1 марта, лист 64). Цитата сопровождена такими словами Лемке: «На принадлежность письма Чернышевскому указывает хорошо знавший его Слепцов, в бумагах которого и находилась копия с категорическим свидетельством»

Тот же текст напечатан в книге. М. К. Лемке. Политические процессы в России 1860-х гг. (По архивным документам). Изд. 2. М.-Пг., 1923, стр. 167 с предисловием: «А. А. Слепцов <…> категорически свидетельствует в своих воспоминаниях…». В этом издании первое слово — «писано». На это разночтение обратил внимание Б. П. Козьмин (ЛН, № 25—26, 1936, стр. 577—578) — оно, естественно, внушает сомнение в точности текста. О неправдоподобности изложенного в этом отрывке — см. вступительную статью, стр. 254. Добавим еще, что в «Первом полном собрании сочинений» H A. Добролюбова находим третью редакцию, принадлежащую редактору издания — тому же Лемке: «Что это письмо действительно написано Н. Г. Чернышевским, я имею доказательства в показании покойного А. А. Слепцова, записавшего это с собственных слов Н. Г. …» (т. 4, СПб., 1911, стлб. 36).

II. Фрагменты, продиктованные M. К. Лемке

18 Впервые — Герцен, т. 16, стр. 72—73. После слов «(начало октября 1861 г.)» — вставлено: «говорит Слепцов». О тексте этого отрывка см. вступительную статью, стр. 252.

19 Впервые — Герцен, т. 16, стр. 72. После слов: «Есть основание предполагать…» вставлено — «говорит Слепцов».

20 Впервые — Герцен, т. 16, стр. 83—84. После слов: «весною 1862 г.» вставлено: «говорит Слепцов».

21 Впервые — Герцен, т. 16, стр. 78—79. В следующем отрывке, непосредственно примыкающем к этому, после слов: «спутником Утина» вставлено — «говорит Слепцов».

22 Впервые — Герцен, т. 16, стр. 79. См. предыдущее примечание.

23 Впервые — Герцен.т. 16, стр. 77. Слова: «На мой вопрос» свидетельствуют о том, что перед нами диктант, но, судя по цитате, предшествующей отрывку, — перед нами автограф (если только эта страница не смонтирована Лемке).

24 Впервые — Герцен, т. 16, стр. 79—80. После слов: «не помню в подробностях» — вставлено: «заметил Слепцов».

25 Впервые — Герцен, т. 16, стр. 80—81. Началу отрывка предшествуют слова Лемке: "о чем Слепцов говорит так: "

26 Впервые — Герцен, т. 16, стр. 82—83. После слов «Я не склонен…» вставлено «продолжает он». В конце после слов «никто не верил» — снова «продолжает Слепцов». Сохраняем в тексте две сноски — первая из них скорее принадлежит Лемке, но вторая, очевидно, Слепцова.

27 Впервые — Герцен, т. 16, стр. 83. Отрывок непосредственно примыкает к № 26.

28 Впервые — Герцен, т. 16, стр. 100. После слов: «ожидать было нельзя» — вставлено: «говорит Слепцов».

29 Впервые — Герцен, т. 16, стр. 100. После слов: «надо увеличить» — вставлено «говорит Слепцов».

III. Приложения

30 Впервые — Слепцова, стр. 404. Этим строкам предшествует следующее замечание M. H. Слепцовой: «Не знаю, почему в выписках Лемке из погибшей тетради Слепцова не указано, что» — далее следует приводимый текст Возможно, что он представляет собою изложение или переложение соответствующих отрывков рукописи Слепцова. Обширная сноска к последнему слову приводимого отрывка, вероятно, является текстом, принадлежащим полностью M. H. Слепцовой.

31 Впервые — Слепцова, стр. 448. В рукописи приводимые слова выделены кавычками, а следующие затем — «Записки Слепцова» дописаны в машинописи чернилами Ссылка на стр. 90 тома 16 Герцена неверна: следует — т. 16, стр. 75 (№ 5 наст, публикации) — возможно, что Слепцова излагает (отчасти цитируя) именно это место.

32 Впервые — Слепцова, стр. 449. Приводимые слова сопровождаются ее предисловием: «В чем же, однако, заключалась организация, цель и деятельность общества „Земля и воля“? Я постараюсь восстановить общую его схему по разбросанным мелким заметкам Слепцова, по его, сохранившимся еще в моей памяти рассказам, по существующим отрывочным литературным материалам и по случайным разговорам посещавших нас лиц в 80-е годы».

Таким образом, приводимые строки представляют собою монтаж названных Слепцовой источников: поскольку среди них названы и его заметки, отрывок включается в приложения.

Конец отрывка определен по смыслу. Кавычки после слов: «ведут к социализму» поставлены в рукописи.

---

1. Б. П. Козьмин. Был ли Н. Г. Чернышевский автором письма «Русского человека» к Герцену? ЛН, № 25—26, 1936, стр. 578. Добавим, что основания для таких подозрений были: М. К. Лемке ссылался, например, на сенатское дело о Чернышевском, содержавшее будто бы собственноручный список сочинений Добролюбова, на записку Герцена, якобы касавшуюся плана «Былого и дум»: эти документы, скорее всего--плод его полемического вымысла. Неясная и полутаинственная история с мифическим (?) рассказом Некрасова «Как я велик», очевидно, тоже связана с именем Лемке.
2. Слепцова, стр. 399.
3. ЛН, № 63, 1956, стр. 153.
4. Слепцова, стр. 413, О том же М. Н. Слепцова писала М. К. Лемке 20 августа 1906 г. (Б оград, стр. 675).
5. «Книги, поступившие в Главное управление по делам печати с 1-го по 31-е марта 1905 г.», № 2878.
6. Л. Ф. Пантелеев. Из воспоминаний прошлого. Вст. статья В. И. Невского, ред. и комментарии С. А. Рейсера. М. —Л,, 1934, стр. 721. Попытки напечатать какое-то очень резкое возражение Пантелееву в «Былом» в 1906 г. не осуществились; об этом — письмо В. Л. Бурцева Слепцову от 19 февраля 1906 г., Боград, стр. 671.
7. Слепцова, стр. 413. Кроме Черкесова, Слепцов установил связи с С. П. Ганнефельд, С. Н. Южаковым и некоторыми другими лицами; см. Боград, стр. 674—675. Биографический очерк Слепцова, напечатанный в томе 22-м «Большой энциклопедии» (1909), написан скорее всего редактором издания — С. Н. Южаковым на основании данных, полученных от Слепцова, а возможно, и был просмотрен последним. В этом очерке заслуживает внимания указание на существование «лицейского кружка» «Земли и воли».
8. Герцен, т. XVI, стр. 84, ср. письмо М. Н. Слепцовой М. К. Лемке от 20 августа 1906 г., Боград, стр. 675.
9. Ср. Слепцова, сгр. 402, 434, 446.
10. Вып. 2, М., 1933, стр. 386—464; см. предисловие от редакции на стр. 386; полный текст хранится в ЦГАЛИ, фонд № 462, оп. 1, № 47. В моем распоряжении был микрофильм.
11. Слепцова, стр. 403, 445, 449.
12. Цитата, впрочем, дана не вполне точно и здесь исправлена.
13. H. H. Новикова справедливо рассматривает этот текст, как принадлежащий Слепцову. См. ее статью: «Комитет „Великорусса“ и борьба за создание революционной организации в эпоху падения крепостного права», «Вопросы истории» 1957, № 5, стр. 139.
14. «Земля и воля» 1860-х годов. [По следственным материалам] «История СССР», 1957, № 1, стр. 107.
15. Особо обращаю внимание на это место: цитата из Гофштетера представляет собою сноску к тексту Пантелеева. Таким образом, Лемке явно старался не смешивать тексты разных авторов.
16. Б. П. Козьмин. Казанский заговор 1863 года. М., 1929, стр, 56—57.
17. H. H. Новикова. «Великорус» и его место в демократическом движении периода революционной ситуации. М., 1951, стр. 639—646 и др. Рукопись кандидатской диссертации. Хранится в Гос. библиотеке СССР им. В И. Ленина в Москве.
18. Назв. выше статья в журнале „Вопросы истории“, 1957, № 5, стр. 139.
19. Юбилейная литература о Н. Г. Чернышевском. „Историк-марксист“, 1928, № 10, стр. 220; В. А. Алексеев. К вопросу об авторе письма „Русского человека“ к Герцену. „Ученые записки Ленинградского гос. университета. Серия филолог, наук“, вып. 25, 1955, стр. 71. Первым сомнение в аутентичности утверждения Слепцова высказал Л Ф. Пантелеев; см. его заметку: „К материалам о Н. Г. Чернышевском“. „Речь“, 1914, 1 февраля, № 31 (2700), стр. 4.
20. На это обратил внимание И. В. Порох в примечаниях к названной выше публикации в издании: «Н. Г. Чернышевский в воспоминаниях современников», т. I, 1958, стр. 299.
21. ЛН, № 63, 1955, стр. 639, ср. еще стр. 629—630.
22. Герцен, т. XX, стр. 131.
23. Данные цит. выше формулярного списка.
24. ЛН, № 63, 1956, стр. 152.
25. «Историк-марксист», цит. статья, стр. 220.
26. Над этим словом M. H. Чернышевский надписал: такое-то?
27. Над этим словом М. Н. Чернышевский надписал: Ков[алевский?].
28. Длинными тире, здесь и дальше, обозначается число неразобранных слов.
29. В публикации Л. наконец я захватил
30. В публикации Л, когда я передал
31. В публикации Л, человек…
32. В публикации Л, хоть
33. В публикации Л представляются
34. В публикации Л передо
35. В публикации Л взгляд, его
36. В публикации Л Герценом?…
37. В публикации Л видался
38. В копии H слово неизбежное было не разобрано и для него оставлено пустое место.
39. В публикации Л свои впечатления
40. В публикации Л удивление, лицо его
41. В публикации Л серьезно
42. В публикации Л выслушать
43. В публикации Л владыкой
44. В публикации Л Вы будто не одобряете
45. В публикации Л сомнения именно
46. В копии H далее вписано рукою M. H. Чернышевского: самое искрометное остроумие его мне тоже не нравилось, когда оно было отравлено самомнением, призванием к своему требованию [?] даже тогда, когда и уже не — -- как он — -- когда нападал на «Свист[ок?]» «Very dangerous». Но его взгляды, мнения, его отношения к всколыхнувшейся России я еще продумать не успел. Возражать ему я при свидании 61 года еще не мог. В публикации Л мне просто не нравилось.
47. В публикации Л но его взгляды, мнения, его отношение к всколыхнувшейся России я еще продумать не успел, возражать ему основательно я при свидании 61 года еще не мог.
48. В публикации Л Я еще слушал его в чаянии найти и получить опору своим стремлениям.
49. В публикации Л несокрушимому
50. В копии H далее рукой M. H. Чернышевского Впоследствии при встрече с H — -- — на — -- — -- к этому сознанию — --
51. В публикации Л вся эта фраза отсутствует.
52. В публикации Л ответом
53. В копии H против этого слова рукою M. H. Чернышевского с Лондоном? В публикации Л с Лондоном
54. В публикации Л с Лондоном познакомил Маццини… говорил я и все глядел на своего собеседника. Рассказ мой о любезности Герцена его смущал.
55. В копии H его В публикации Л Маццини
56. В публикации Л рассказывал
57. В публикации Л движения
58. В публикации Л славянского мира
59. В копии H предвидел рукою M. H. Чернышевского исправлено предсказывал. В публикации Л ждет
60. В копии H далее рукою M. H. Чернышевского: Тайное общество? Я этого собственно не предполагал, а полагал только, что — -- — -- присмотреться к силам, сорганизовать. — Чернышевский встрепенулся. Видимо, теперь только свидание наше начинало получать для него некоторый смысл. — Что же, это дело, — твердо сказал Чернышевский. — А вы, Александр Александрович, пробовали писать какие-нибудь — Последнее предложение M. H. Чернышевский зачеркнул, пометив против него: зачеркнуто в оригинале. В публикации Л Что же думаете теперь организовать тайное общество? — Тайное общество? Я этого собственно не предполагал, а полагал только, что так или иначе надо присмотреться к силам и потом сорганизовать их. В публикуемом автографе эта фраза, с некоторыми вариантами, помещена дальше.
61. В публикации Л (только что «Великорус»).
62. В копии H среду и обращаемого. В публикации Л к которой обращаться говорить трудно…
63. В публикации Л а вот отсутствует
64. В публикации Л приглядеться и разъяснить, какая почва для слияния разных кружков.
65. В публикации Л вся фраза отсутствует.
66. В публикации Л прокламацию?
67. В публикации Л не зная публики отсутствует.
68. В публикации Л как у вас вышло бы. Следующая строка точек отсутствует.
69. В копии H согласитесь попытаться. В публикации Л Вместо меня вы попытайтесь
70. В публикации Л убедился
71. В публикации Л приняться
72. Вероятно, «Полярной звездой».
73. Над этим словом M. H. Чернышевский поставил знак вопроса.
74. Против выделенной курсивом части слова M. H. Чернышевский надписал: ением?
75. Это слово вписано M. H. Чернышевским и сопровождено вопросительным знаком.
76. Над этим словом M. H. Чернышевский поставил знак вопроса.
77. Над этим словом M. H. Чернышевский надписал: занимаетесь
78. Недописано: может быть знаю одно.
79. Впоследствии Нечаев взял основу пятерок Чернышевского за стратегическую базу для своей подпольной работы.
80. Официальные сведения о нем очень скудны: «эмигрант, основавший (1870) с Эльпидиным особый кружок в Женеве, занимавшийся более изданием сочинений Чернышевского. Застрелился в мае месяце 1874 года» («История соц.-револ. движения»).
81. Власть о нем совсем ничего не знала.
82. Уже одно это распределение на округа указывает, что работа должна была вестись в России, а не ориентироваться на Лондон.