Воспоминания о 1812 г. и вечерних беседах у графа Ф. В. Ростопчина (Булгаков)

Воспоминания о 1812 г. и вечерних беседах у графа Ф. В. Ростопчина
автор Александр Яковлевич Булгаков

Опубл.: 1812. Источник: az.lib.ru

Булгаков А. Я. Воспоминания о 1812 г. и вечерних беседах у графа Ф. В. Ростопчина / Публ. Ф. А. Петрова и М. В. Фалалеевой // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII—XX вв.: Альманах. — М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 2011. — [Т. XX]. — С. 229—285.

http://feb-web.ru/feb/rosarc/rak/rak-229-.htm

ВОСПОМИНАНИЯ А. Я. БУЛГАКОВА О 1812 г. И ВЕЧЕРНИХ БЕСЕДАХ У ГРАФА Ф. В. РОСТОПЧИНА

Одними из наиболее живых рассказов о Москве в 1812 году и главных «персонажах» той эпохи являются воспоминания Александра Яковлевича Булгакова (1781—1863). Имя Александра Яковлевича и его младшего брата Константина в настоящее время получило известность благодаря выходу в свет трехтомника их переписки, охватывающей общественно-политическую и культурную жизнь Москвы, С.-Петербурга и Западной Европы всей первой трети XIX века.

Яков Иванович Булгаков (1743—1809), отец братьев Булгаковах — был видным дипломатом Екатерины II. Его возвышению в немалой степени способствовала дружба с Г. А. Потемкиным, с которым они познакомились во время учебы в гимназии Московского университета. В 1781 г. (между двумя русско-турецкими войнами), по ходатайству Потемкина и графа Н. И. Панина он был назначен на пост чрезвычайного посланника и полночного министра в Константинополе. При нем 28 декабря 1783 г. Турция подписала акт о согласии на присоединение к России Крыма, Таманского полуострова и земель на Кубани.

В Константинополе у него родились сыновья Александр и Константин. Матерью их была француженка Екатерина Любимовна Имбер (Imbert) (брак не был заключен, и лишь в 1790 г. братья получили фамилию и герб Булгаковых). В 1787 г. Булгаков, вместе с маленькими сыновьями, был заключен, по приказу турецкого султана, в Семибашенный замок в Константинополе, поскольку Порта Оттоманская потребовала возврата Крыма и других территорий. Оттуда, однако, он сумел вести переписку с Екатериной II и даже достать план секретных турецких операций на море и сообщить о нем русскому правительству.

В заключении Я. И. Булгаков пробыл два года, и по прибытии в Россию был щедро награжден деньгами и поместьями в Белоруссии. В 1790 г. он был назначен чрезвычайным и полномочным послом в Варшаву, где некогда мощная Речь Посполитая доживала последние дни, и принял участие в подготовке 2-го раздела Польши между Россией, Пруссией и Австрией. Павел I благоволил к Булгакову и наградил его орденом Св. Александра Невского и чином действительного тайного советника. Помимо дипломатической деятельности, Булгаков отличался и незаурядным даром литератора-переводчика.

Первоначальное образование Александр Булгаков получил в Петербурге, в училище при лютеранской церкви Св. Петра. Он владел многими иностранными языками, в том числе французским, немецким, польским и итальянским. Затем он был зачислен сержантом в л.-гв. Преображенский полк. В 1796 г. братья Булгаковы, начали служить, по примеру отца, в Коллегии иностранных дел: сначала в Московском ее архиве, а потом непосредственно по дипломатической части. В 1802 г. А. Я. Булгаков был определен секретарем посольства в Неаполе, а после окончательного захвата Неаполитанского королевства наполеоновскими войсками, переведен в Вену. В 1809 г., в связи с тяжелой болезнью отца он вернулся в Москву и поселился там, вернувшись в Московский архив МИД.

В августе того же года А. Я. Булгаков женился на княжне Наталье Васильевне Хованской (1785—1841), дочери бывшего обер-прокурора Синода и сенатора. Семейство Хованских находилось в дружеских отношениях с московским главнокомандующим графом Ф. В. Ростопчиным. А поскольку Ростопчин хорошо знал еще со времен Павла I и отца Булгакова, то он предложил Александру состоять при нем «для дипломатической переписки по секретной части», как писал сам Булгаков, «начальником его тайной канцелярии, с хорошим жалованьем». В письме от 2 июля 1812 г. Александр писал брату Константину: «Вчера граф мне сказал, что велит обустроить для меня крыло в доме генерал-губернатора, в коем будет скоро жить, что мне там и всем моим, будет удобно. Так, что, вот, сверх жалованья, и квартира и отопление» (Братья Булгаковы. Переписка. М., 2010. С. 291, 293). В июле 1812 он был утвержден именным собственноручным указом Александра. В этой должности он находился и при преемниках Ростопчина, ровно 20 лет (РБС. Том «Бетанкур» — «Бякстер». С. 158—159).

Накануне вторжения наполеоновских войск Москву Булгаков, по рекомендации графа, отправил свою жену и детей в имение ее тетки, кн. Н. П. Куракиной в Шуйском уезде Владимирской губернии, а сам возвратился в Москву 2 сентября, не зная, что в этот день французы вступят в город. Он был «захвачен ими на улице и особенным Промыслом Всевышнего спасся от смерти». Из писем брату Константину известно, что он был у Сретенских ворот схвачен французской кавалерией и «чуть-чуть не расстрелян… Ежели б обыскали меня, как сего требовал один из генералов,, то было б от чего четвертовать меня на месте, без церемоний, и желание писать прокламации против бывшего великого человека меня бы уже не посещало…» (Братья Булгаковы. Письма. М., 2010. С. 346). Возможно, при Булгакове была последняя афиша Ростопчина от 31 августа, в котором он призвал все население «собраться и спасать от наступающего врага Москву, в предместье Три Горы», была и карикатура на Наполеона с неприличным четверостишием, написанным рукой Ростопчина, что могло стоить ему жизни. По возвращении в Москву Булгаков помогал Ростопчину в решении важной задачи — очищеннии Москвы и ее окрестностей от множества тысяч трупов людей и животных. Это помогло в значительной мере предотвратить массовые эпидемии весной 1813 года.

В 1832 г. Булгаков был назначен московским почт-директором и прослыл в Москве весьма любезными человеком, но, по сути, выполнял наблюдательные функции при перлюстрации писем известных людей. Не избежал этой участи и Пушкин, известное письмо которого («Знавал я трех царей…») было Булгаковым передано шефу жандармов графу А. Х. Бенкендорфу, а, тот, в свою очередь, донес лично Николаю I. Возмущенный Пушкин записал в своем дневнике под 10 мая 1834 г., что «негодяй Булгаков не считает грехом вскрывать чужие письма» (Пушкин А. С. Полн. Собр. Соч. Т. М., 1958. IX. С. 50; Т. X. С. 475).

Булгаков пользовался доверием императора Николая I, но не сумел сохранить свой пост при восшествии на престол Александра II, который стремился избавляться от чрезмерно любопытных и скомпрометировавших себя в глазах общества, лиц. В 1856 г. он был назначен сенатором в московский департамент Правительствующего Сената. Через семь лет он скончался — притом также за границей: в Дрездене.

А. Я. Булгаков вел обширную переписку с самыми разными людьми. Среди них граф М. С. Воронцов, А. А. Закревский, Д. П. Татищев, К. В. Нессельроде, приятельствовал с В. А. Жуковским, Д. В. Дашковым, кн. П. Я. Вяземским и А. И. Тургеневым — с основателями литературного общества «Арзамас». В 1826—1834 гг. он неоднократно встречался с А. С. Пушкиным, который бывал у Булгакова — в Староконюшенном переулке и на Мясницкой. Там великий поэт встречался с красавицами дочерьми Булгакова — Екатериной и Ольгой (Пушкинская энциклопедия. М., 1999. С. 188).

Особое место в эпистолярно-мемуарном наследии А. Я. Булгакова занимает его переписка с братом Константином, охватывавшая всю первую треть XIX в. (опубликована в «Русском архиве» за 1868, 1901—1903 и переиздана в 2010 г. в трех томах, к сожалению, без комментариев и именного указателя). По отзывам Вяземского, «весь быт, все движение государственное и общежительное, события, слухи, дела и сплетни, учреждения и лица, — все это с верностью и живостью должно было выразить себя в этих письмах, в этой стенографической и животрепещущей истории текущего дня …Он получал письма, питал письма, отправлял письма — словом сказать, купался в письмах как осетр в Оке» (Вяземский П. А. Воспоминание о Булгаковых // Братья Булгаковы. Переписка. Т. I. М., 2010. С. 11, 13). Находясь близко при Ростопчине, в том числе и после его отставки, Булгаков слушал его занимательные рассказы обо всем виденном им при трех дворах, в том числе и рассказы о 1812 годе, и уговорил графа написать воспоминания.

При этом Булгаков долгие годы лелеял мысль о написании собственных воспоминаний, ревнуя к запискам других, которые жадно читались публикой 1830-х годов, тогда интерес к эпохе 1812 существенно вырос. «Всякий хотел быть историографом, всякий желал внести какое-нибудь событие или воспоминание в отечественные летописи» (Тартаковский А. Г. 1812 год и русская мемуаристика. М., 1980. С. 170). Местонахождение этих записок осталось неизвестным. Булгаков умер в Дрездене, у младшего своего сына. По словам одной из его внучек, записки эти, в переплетенных книгах, отданы были кому-то на сохранение в Дрездене. В 1843 г. в журнале «Москвитянин» Булгаков переиздал вымышленный им «Разговор неаполитанского короля Мюрата с генералом графом М. А. Милорадовичем на аванпостах армии 14 октября 1812 года», который в 1812 г. был напечатан в журнале «Сын Отечества» в качестве достоверного известия из армии, «и присоединил к нему выдержку из собственных воспоминаний о 1812 годе» («Москвитянин». 1843. Кн. 2. С. 499—520).

В ОПИ ГИМ хранятся воспоминания А. Я. Булгакова о 1812 г. В центре внимания — фигура московского главнокомандующего графа Ф. В. Ростопчина — с одной стороны, личности достаточно известной, с другой — и доныне вызывающей противоречивые оценки. Е. В. Тарле писал о Ростопчине: «Он, ненавистник французов, ближе был… к худшему типу марсельца, южного француза, к болтуну, хвастуну, говоруну, легкомысленному вралю, чем к среднему москвичу…» (Тарле Е. В. Нашествие Наполеона на Россию // Тарле Е. В. 1812 год. М., 1961. С. 575).

Впрочем, есть и другие оценки. Так Н. М. Карамзин, который накануне вступления французов в Москву, жил в доме Ростопчина и принимал участие в его «вечерних беседах». 20 августа писал И. И. Дмитриеву, что полюбил Ростопчина «как патриот патриота» (См.: Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства XVIII—XIX веков). Интересна оценка Вяземского, лично знавшего Ростопчина и к тому же бывшего у него не на хорошем счету в смысле политической благонадежности: «Ростопчин мог быть иногда увлекаем страстною натурою своею, но на ту пору он был именно человек, соответствующий обстоятельствам. Наполеон это понял и почтил его личною ненавистью. Карамзин, поздравляя Ростопчина с назначением его, говорил, что едва ли не поздравляет он калифа на час: потому что он один из немногих предвидел падение Москвы, если война продолжится. Как бы то ни было, но на этот час лучшего калифа избрать было невозможно. Так называемые „афиши“ Ростопчина были новым и довольно знаменательным явлением в нашей гражданской жизни и гражданской литературе… Нечего и говорить, что под пером Карамзина эти листки, эти беседы с народом были бы лучше писаны, сдержаннее, и вообще имели бы более нравственного достоинства. Но зато лишились бы они этой электрической, скажу, грубой, воспламенительной силы, которая в это время именно возбуждала и потрясала народ» (Вяземский П. А. Воспоминание о 1812 годе… С. 439—440).

Ростопчин получил хорошее домашнее образование, прекрасно знал иностранные языки, в 1786—1788 годах в Германии, Франции и Англии брал частные уроки и посещал университетские лекции. Молодость его прошла в войнах России со Швеции и Турции, он, в частности, волонтером участвовал в штурме Очакова, сражениях при Рымнике и Фокшанах и пользовался расположением А. В. Суворова. Нельзя отрицать ум Ростопчина, его неутомимую энергию, которая проявилась, в частности, при быстром восстановлении управления и хозяйства Москвы от последствий наполеоновского нашествия. Можно вспомнить и о том, что Западная Европа приветствовала Ростопчина после окончания наполеоновских войн как героя.

По вступлении неприятеля в Москву Ростопчин повелел сжечь и дом в Москве на Лубянской площади (пожар, впрочем, был потушен), и дачу в Сокольниках, а отступая вместе с русской армией по Старо-Калужской дороге повелел сжечь и роскошный дворец в Воронове. Как вспоминает внучка Ростопчина Лидия Андреевна, он сделал на французском языке специальную надпись: «Я употребил восемь лет на украшение этого дома и жил в нем счастливо, окруженный семьею. Жители этого поместья в числе 1720 душ оставляют его, при вашем приближении и я, по собственной инициативе, поджигаю свой дом, чтобы вы не осквернили ее вашим присутствием. Французы!.. здесь вы найдете один лишь пепел» (Ростопчина Л. А. Московский пожар 1812 года // Московские ведомости. 20 сентября 1910).

Что же касается самого пожара московского, то Ростопчин еще 1 сентября, не зная о решении Совета в Филях писал Александру I: «… наблюдая лично, что участь Москвы зависит от битвы, я решил отпустить небольшое количество остающихся здесь людей и отвечаю своей головой, что Бонапарт найдет Москву такой же пустынной, как и Смоленск… В настоящее время я занимаюсь ранеными, которые прибывают по 1500 в день… Часть пороха и свинца осталась, но если мы проиграем битву, все это уйдет под воду, и я разобью бочки в винных погребах. Москва в руках Бонапарта станет пустыней, если огонь ее не поглотит, и превратит ее в могилу». Для русской армии есть «два легких пути для отступления: на Владимир и на Калугу, где находятся магазины. Но он (неприятель. — публ.) вряд ли сможет пойти столь далеко и погибнет вместе со своими разбойниками» (ОПИ ГИМ. Ф. 222. Л. 130). В этот же день к Ростопчину прибыл адъютант князя Кутузова с сообщением об оставлении русской армией Москвы (См подробнее.: Гарин Ф. А. Изгнание Наполеона. М., 1948. С. 286). После Совета в Филях Ростопчин заявил принцу Евгению Вюртембергскому: "Если бы спросили мой совет, я не поколебался бы сказать: «Сожгите лучше столицу, но не отдавайте неприятелю» (// Московские ведомости. 28 сентября 1910). Как писал его сын Андрей, "отец мой не дал никакого прямого приказания о пожаре Москвы, но он распорядился, чтобы оно так и случилось. Когда ему доложили о въезде французов, он выехал из города верхом через Рязанские ворота и, сняв шляпу, обернулся и сказал брату моему Сергею (16-летнему офицеру): «Поклонись Москве в последний раз; через полчаса она будет вся в пламени» (Голос минувшего. 1915. № 7—8. С. 175).

Лишь через неделю, 8 сентября, Ростопчин смог отправить Александру I донесение о том, что всю ночь, с 1-го на 2-е, «занимался тем, что топил в воде порох и разбивал бочки с вином, отправил архиепископа и святые иконы в Ярославль, а полицию, чиновников и пожарные трубы во Владимир» (ОПИ ГИМ. Ф. 222. Ед. хр. 1. Л. 132). А. Г. Тартаковский в РГВИА обнаружил записку квартального надзирателя П. И. Вороненко, который говорил, что в ночь с 1-го на 2-е сентября, что севшие на мель у Красного Холма и Симонова монастыря барки с имуществом Московского Арсенала «истреблены все огнем» (Тартаковский А. Г. Обманутый Герострат // Родина. 1992. № 6—7. С. 91).

В письме Александру I от 13 сентября 1812 г. Ростопчин выражал недовольство тем, что у него отняли возможность привести в исполнение лелеемый им замысел сожжения Москвы, чтобы лишить Наполеона смысла его похода и пожалеть о теряемой славе властелина Вселенной, «дабы он понял, с какой нацией он имеют дело» (Русский архив. 1892. № 8. С. 538).

11 июня 1816 г. он написал А. Я. Булгакову, которого, по словам Л. А. Ростопчиной, он «любил и уважал», что в 1812 г. «перешагнул через долг преданного подданного и действовал как бесноватый» («Московские ведомости». 1 октября 1910). В то же время А. Я. Булгаков в некрологе Ростопчина писал: «Граф Ростопчин не захотел принять славу Московского пожара и приписал ее французам» (Отечественные записки. 1826. Т. 26. С. 50—86).

Воспоминания А. Я. Булгакова особенно субъективны и требуют проверки иными историческими источниками. Нельзя полностью согласиться с его мнением Булгакова о «прямодушии» Ростопчина, который ничем не отличался в своих интригах от других царедворцев. Впрочем, в письмах к Александру I он был достаточно смел, но не сумел впасть в фавор к новому императору, в отличие от его отца. Совершенно несправедлив упрек М. И. Кутузова в сношениях с неприятелем, что, впрочем, было вполне естественным для Ростопчина, ненавидевшего великого русского полководца. Впрочем, вопреки желанию автора, в рукописи проскальзывает сравнение московского главнокомандующего с игроком или артистом, который хотел любой ценой обратить на себя внимание. Это ему, в общем-то, удалось! Имя графа Ф. В. Ростопчина навсегда осталось неразрывно связанным, прежде всего, с Московским пожаром 1812 года.

Воспоминания публикуются по рукописи, хранящейся в ОПИ ГИМ Ф. 222. Ед. хр. 1. Л. 109—130. При публикации сохранены фонетические особенности правописания того времени «лутче», «сокликнул», «вороты», «куриозно», «сериозно» и т. п. Переводы с французского принадлежат Булгакову и помещены непосредственно за французским текстом, в подстрочнике даны его примечания.

ВОСПОМИНАНИЯ О 1812 ГОДЕ И ВЕЧЕРНИХ БЕСЕДАХ У ГРАФА ФЕДОРА ВАСИЛЬЕВИЧА РОСТОПЧИНА, С ПРИЛОЖЕНИЕМ ГРАВИРОВАННОГО ПОРТРЕТА НАПОЛЕОНА БОНАПАРТА

Я воспользуюсь случаем, чтобы поговорить о приятных вечерах, которые мы проводили у Графа Федора Васильевича Ростопчина, и расскажу кое-что о наведывавших его тогда собеседниках.

В это время, то есть в июле и августе месяцах 1812 года, глаза целой Европы обращены были на Наполеона, вторгнувшегося в Отечество наше с полумиллионом отборнейшего войска. Россия не могла полагаться ни на какую помощь, она не имела ни одного союзника, потому что все европейские державы вынуждены были угрозами, обманами и разными обольщениями присоединять вспомогательные корпусы к главной французской армии, лично Наполеоном предводительствуемой.

Различны были суждения, надежды и опасения московских жителей. Много собиралось ежедневно к Графу Ростопчину посетителей и коротких знакомых, жаждущих узнавать, что происходило в армиях и С.-Петербурге достойного внимания. Между ними много было весьма оригинальных лиц. Постоянная забава Графа Ростопчина была — заводить между ними разные игры, которые его очень веселили и оживляли беседу нашу. Разумеется, что чаще всего разговор обращался на предстоящую войну — предмет довольно важный, а вместе и горестный для всякого русского, но Ростопчин остротами, шутками так развеселил гостей, что они усмехались, забывая, что французы были уже под Смоленском. Граф сохранял в глубине души горесть свою и обнаруживал ее только в корреспонденции своей с Государем или перед людьми, пользовавшимися особенною его доверенностью.

Никто не станет опровергать острый ум, твердость характера, преданность своим Государям и любовь к Отечеству Графа Ростопчина, но он не был уже Ростопчиным времен Императора Павла Петровича, имевшего к нему доверие неограниченное. Руки его были связаны. Он должен был брать многое на свою ответственность и действовать по собственным своим убеждениям и догадкам. Он не получал нужные инструкции, предложения Правительства были ему неизвестны, и часто изменялись от неожиданных и непредвиденных случаев. У Государя, конечно, не могла не быть как одна и постоянная цель, но меры и средства, Им избираемые для достижения цели этой, были тайною для Ростопчина.

Император был тогда за границею. Впрочем, Александр Павлович не благоволил к Ростопчину уже потому, что не сам избрал его в преемники фельдмаршала Графа Гудовича¹ в 1811 году. Согласие на это назначение было у него почти вынуждено Принцессою Ольденбургской, Великою Княгинею Екатериною Павловною². Она очень любила острый ум и приятную беседу Графа Ростопчина. Он часто ездил в Тверь навещать Ее Высочество. Государь, не имея основательных причин к отказу, настояния своей сестры отклонял только тем, что Ростопчин, состоя по званию обер-камергера в гражданской службе, не может занять место, требующее военный мундир. Великую Княгиню очень забавляла отговорка Государя, и она отвечала Ему, засмеявшись: «On dirait, qu’il s’agit d’un obstacle insurmountable. Mais c’est l’affaire du tailleur: il peut dans quelques heurs trancet cette difficulté (Да разве это важное затруднение нельзя преодолеть? Это просто дело портного, он может в несколько часов разрешить этот вопрос)». И подлинно после одной из своих частых поездок в Тверь^[1] Граф Ростопчин был переименован в генералы от инфантерии и назначен Главнокомандующим в Москву.

Император Александр Павлович, как сказано уже выше, не очень благоволил к Графу Ростопчину. Государю не нравился резкий его нрав^[2] и смелость, с которую он обсуждал многие Его действия. Конфиденциальные, партикулярные свои донесения на Высочайшее Лицо Граф писал всегда набело (как будто были они ему кем-то продиктованы) и обыкновенно на французском языке. По приказанию Графа брал я с них копии, которые оставались у него, и он запирал их под ключ в особенный ящик. Не раз дрогнула у меня рука, описывая то, что Ростопчин говорил Государю: то восставал он на некоторые предпринимаемые у нас меры, то делал он смелые замечания на счет людей, избираемые на важные места по одному только фавёру или проискам царедворцев, окружавших Престол Царский, отчего важные места делались недоступными для людей способных, достойных и Отечеству своему преданных. Граф Ростопчин не одобрял, например, пожалование известному воспитателю Его Величества Ла Гарпу³ ордена Св. Андрея Первозванного.

Граф Ростопчин в переписке своей с Императором Александром Павловичем продолжал постоянно гонения, объявленные покойной Императрицею Екатериной II так называемым мартинистам⁴. Он почитал их опаснейшими врагами Алтаря, Престола Царского и общего спокойствия. Раздражение его против мартинистов было столь велико, что, не имея Высочайшего на то приказания, он не поколебался ни мало отрешить самовластно тайного советника Ключарева⁵ от занимаемого им места Московского почт-директора и выслать его из Москвы. Ключарев был одним из самых ревностных членов вышеупомянутого общества,

и, по мнению Графа, опасным для Правительства человеком, особенно при смутных обстоятельствах, в которых находилось тогда Отечество.

Опасения Графа Ростопчина насчет предпринятой против нас Наполеоном войны были так велики, что он в одном из писем своих Государю позволил себе следующее размышление: «Si la Providence Divine et les ferventes priers de Vos fideles sujets Vous maintiendront sur la trône de Russie, Vous aurez, Sire, acquir la conviction, que je n’ai jamais hesité a dire la verité a Votre Majesté Imperiale, au risque d’avoir le malheur de Vous deplaire. (Ежели Провидение Божие, внемля теплым молитвам верных Ваших подданных, сохранит Вас на Престоле Всероссийском, то Вы убедитесь, Государь, что я не боялся никогда говорить правду Вашему Императорскому Величеству, даже под опасением лишиться милостей Ваших)».

Желчь, накопившаяся в сердце Графа Ростопчина в продолжение рокового 1812 года, находила пищу первоначально в самом Наполеоне, потом в лукавых с ним сношениях Князя Кутузова⁶, в неблагоприятном обороте, который принимали дела и, наконец, после изгнания неприятеля из древней Столицы, в ругательствах, неблагодарности и несправедливых жалобах московских жителей. Предводителем недовольных был в то время действительный тайный советник, начальник Кремлевской экспедиции Петр Степанович Валуев⁷, которого он только что в глаза не ругал. Все эти обстоятельства способствовали особенному его раздражению. Оно было заметно в его речах и письменных ответах. Одной даме, которая начала ему говорить довольно двусмысленно о Московском пожаре и понесенном ею и многими другими разорении, он отвечал насмешливо: «Откуда берете Вы, сударыня, эти вести? Верно от Валуева! Да скажите ему один раз навсегда, что вести, сообщаемые ему Наполеоном, ложны! Я сжег Вороново потому, что это моя собственность⁸. Я не хотел, чтобы мое мирное, любимое жилище было осквернено присутствием французов. Я сожалею о Ваших потерях, но не сожалел бы нимало, узнав, что дом Валуева сгорел, что в Московском пожаре сам Валуев изжарился или был повешен!».

Этот разговор может дать понятие о раздражительности, в которой находился тогда Граф Ростопчин, но несправедливо было бы, основываясь на подобных речах, делать неблагоприятные заключения насчет духовных его качеств. Это была одна только вспышка и более ничего. В важных случаях он думал, говорил и действовал иначе и умел сохранять должное хладнокровие.

Я удалился неумышленно от главного моего предмета, что всегда со мною случается, когда говорю о Графе Ростопчине. Возвращаюсь к портрету Наполеона. В августе-месяце 1812 года во всех московских лавочках выставлены были портреты Наполеона. Товар этот сбывался весьма поспешно, потому, что цена ему была одна копейка медью. Дешевизна эта заставляла всякого приходящего покупать изображение проклинаемого всеми завоевателя. В то время носилась по городу молва, что портретики были сделаны по приказанию Графа Ростопчина в числе 10 тыс. экземпляров, что назначена столь ничтожная цена для того, чтобы умножить число покупателей, ознакомливать весь православный народ с чертами Наполеона; также рассказывали на московских площадях, будто обещается Ростопчиным 10 тыс. целковых тому, кто убьет этого врага рода человеческого⁹.

Я, искупив тотчас несколько экземпляров этих портретиков, поднес один Графу, сообщая ему городские толки. «Чего не выдумают на этого бедного Ростопчина, — сказал на это Граф, сложа руки и обращая комически глаза к небу, — ведь, право, похоже и цена сходная. Впрочем, рожа эта не стоит более копейки, но отчего не сказано тут ничего в честь великого этого мужа?» — прибавил Граф.

«Значит, что надобно Вам что-нибудь тут приписать», — отвечал я ему.

«Граф, взявши карандаш, на подаренном ему мною и здесь прилагаемом экземпляре, пририсовал Наполеону усы, которых он никогда не имел, и сделал следующую надпись:

„Ну, право, дешево и мило — покупайте,

И харей этой себе жопу подтирайте!“.

Кстати, упомяну я здесь о другом, подобном этому, обстоятельстве, доказывающем, что Граф не был разборчив, не церемонился в выражениях и действиях своих, когда доходило дело до тогдашнего Французского Императора. Коротким знакомым Графа Федора Васильевича известно, что возле его кабинета в маленькой темной комнате, куда, по известной французской поговорке, и сам король ходит пешком, стоял прекрасный бронзовый бюст Наполеона. На Императорской маковке был безжалостно вдолблен гвоздь для прикрепления дощечки, на которой вместо Императорской короны был фарфоровый сосуд для всех приходящих за законною нуждою. Бюст этот дал один раз повод к довольно смелой размолвке между мужем и женою¹⁰. Графиня, узнавши о жалкой участи Наполеонова бюста, старалась освободить бедного Императора от неблагорастворенного его заключения, представляя неприличие поносить лицо, признаваемое нами Императором и коронованное самим Папою. Граф, обыкновенно охотно выполнявший желания своей жены, которую очень любил, не уважил на этот раз делаемых ею замечаний, и Наполеон оставался в избранной для него резиденции. Графиня, как бы шутя, пыталась заговаривать опять о бюсте; неважное требовалось пожертвование и все, верно бы, уладилось, но, к несчастью, замешались тут и Император Наполеон и Глава католической церкви: Бонапарт и Папа все дело испортили. На шутливое напоминание жены своей граф Ростопчин отвечал также шутя: „Je ne comprends pas, pourquoi cela vous chipotte tant, que j’ai transformé en piedestal le buste de Bonaparte; je lui ai alligné une destination digné de lui. D’ailleurs, je ne donc pas etabli sur la place du Kreml; je puis faire dans l’intérieur de mes appartements ce que bien me semple. Si que je fais mal, j’en suis seul puni, car, grâce au grand homme, quand j’entre dans mon petit cabinet de retraite, j’y trouve deux puanture au lieu d’une.. (Я не понимаю, отчего это так тебе тревожит, что я переоборудовал бюст в пиедестал. Я дал ему самое лестное назначение, да разве я поставил его на Кремлевской площади? Во внутренних комнатах моих могу я делать все, что мне угодно, а ежели делаю я дурно, то я один за то и наказан, потому что, когда вхожу в чуланчик, то по милости великого Наполеона, вместо одной вони нахожу две)“.

Графиня невольно рассмеялась, а Граф, по обыкновению своему, предался громкому смеху.

Всем известно, что Графиня Ростопчина оставила свое вероисповедание и сделалась усердною католичкою, стараясь неусыпно обращать в ту же веру всех своих родных и знакомых. Граф Федор Васильевич скончался 18 января 1826 года. Я был тогда один у его постели и закрыл ему глаза. Я уже два дня сряду ночевал у него, узнавши от доктора Рамиха¹¹, что кончина Графа скоро должна последовать. Графиня приходила по временам читать над головою умирающего французские молитвы. За два дня же перед этим были больным выполнены христианские обязанности. Он в свежей постели и бодрый духом исповедовался и причащался Св. Христианских тайн. После совершения долга своего занялся он раздачею детям своим, родным и приближенным разных вещей, ему принадлежащих. Мне оставил он на память прекрасный Брегетов хронометр¹², который всегда носил на себе. Он призывал к себе детей¹³ своих, благословлял их и твердым голосом давал сыну своему Андрею разные советы и наставления.

В то время, когда пришла к нему в последний раз пред кончиною его Графиня Екатерина Петровна, он был как будто в усыплении и, вслушавшись в читаемые ею французские молитвы, он открыл глаза, перекрестился и заявил громко: „Отче наш, иже еси на небеси!..“. Когда дошел до слов „Да будет воля Твоя“, то, подняв глаза к небесам, опять перекрестился… Силы, а может быть и память ему изменили, он не мог продолжать, голова его опустилась на подушку, и он впал опять в прежнее беспамятство, из которого уже не выходил.

Отпадение Графини Ростопчиной от отечественного вероисповедания было очень неприятно мужу ея, но он неудовольствия своего не показывал, или очень редко, скрывая оное в глубине сердца. Вот размышления, которые он сделал, разговаривая один раз со мной об этом предмете! Я постараюсь передать здесь точно его слова, потому что они объясняют религиозные его мнения:

„Il parait, que le catholicisme fait tourner les têtes de nos dames. Il fut un temps, ou l’on briguait d'être martiniste. Que voulez-vous? Les modes changeant et personne n’aime autant que les femmes a suivre les modes et même a les outer, et pour la prosperité de cette mode la il y a l’appuis de messieurs les abbés, qui savent de fourrer partout, et de madame Swetcine, que fait comprendre a nos dames, que les abbés franèais sont plus aimables et instruits que les prêtres russes. Je ne comprends pas, comment en ne pense pas a cela seriusement; nous avons un grande nombre d’etablissements d'éducation, et cepandant nos grands seigneurs (c’est aussi une mode) s’empressent de confier l'éducation de leurs enfants a des abbés, qui se font payer très cher, s’emparent de l’esprit de leurs éleves, detruisent dans les garèons tout amour pour leur patrie qu’ils leur représent, comme croupissante dans les ténèbres et la barbarie; enfin la jeune génération est insensiblement preparé au changement de religion comme si nous autres pauvres, soi-disants schismatiques, nous n’etions pas des chrétiens comme les catholiques? Croyez-en Dieu, adorez Le, aimez votre prochain, marchez dans le sentier de la vertu: voilà je pense se que doit être la base de toutes les religions. Ce que je déteste dans les catholiques, c’est leur fanatisme, et leur intolérance; c’est ce qui a engendrer les lutheriens, les protestants, les calvinistes et les different schisms dans la chrétienete. Je pense, que Dieu s’embrasse fort peu des nos croyances religieus et regarde de plus près a nos actions. Il y aura des turcs, des arabes, des sauvages dans le paradis et des catholiques dans l’enfer. Tachons de nous rencontrer, Vous et moi, dans le séjour des bienheureux, et cela sans recourir a la protection du Pape. (Как мне кажется, католичество вскружило головы наших барынь. Было время, что всякий хотел быть мартинистом. Что же делать? Моды перемениваются, а кто более женщин любит следовать модам, даже их преувеличивать? А для распространения этой моды служат подпорою господа аббаты, которые умеют везде втереться, а им подмога Свечина^[3]. Она напевает нашим дамам, что французские аббаты гораздо любезнее и умнее русских попов. Не понимаю, как не подумают об этом сериозно. У нас много учебных заведений; несмотря на это наши знатные вельможи (и это также мода!) вверяют воспитание детей своих аббатам и платят им большие деньги, чтобы те, владея умом своих воспитанников, истребляли в них всякую любовь к Отечеству, представляя им Россию как бы удрученную мраком невежества. Таким-то образом молодое наше поколение приуготовляется и чувствительно к перемене своей веры. Как будто мы, Православные Греко-Россияне, не такие же Христиане, как Католики? Веруй в Бога, молись ему, люби ближнего как себя самого, живи честно. Вот, по-моему, что должно служить основанием всех религий. Я всегда ненавидел гонения и нетерпимость католиков, от этого возродились лютеране, кальвинисты, протестанты и все расколы, которые мы видим в Христианстве. Мне кажется, что Всевышний не озабочивается нашими вероисповеданиями, а более разбирает жизнь нашу и деяния. Будут и Турки в раю и Католики во аде. Дай Бог Вам и мне встретиться в Царствии Небесном и вникнуть туда без протекции Папы Римского)“.

Я удалился нечувствительно от главного моего предмета, но малейшие подробности, касающиеся до человека, столь знаменитого, каков был Граф Ростопчин, должны быть сохраненными. Возвращаюсь к портрету Наполеона и написанным под оным стишками. Кто мог бы угадать, что они сочинены Графом Ростопчиным, соблюдавшим всегда в своем сообществе правила совершенного джентльменства. Он, бывало, вставал всегда с места, им занимаемого, чтобы отдавать поклон всякому входившему в комнату, даже когда лицо это незначащего чина или вовсе ему не знакомо. Он не требовал никогда особенных почестей и первенством своим был обязан не высокому посту, им занимаемому, но высокому своему уму, неисчерпаемой любезности и острым шуткам, коими разговор его красился и беспрестанно оживлялся.

Граф Ростопчин мог служить образцом учтивого и ласкового вельможи, но как скоро доходила речь до людей, ему ненавистных, и особенно до Наполеона, он предавался какому-то неистовому цинизму, употребляя выражения не только грубые, но даже неприличные. Лучшим тому доказательством могут служить сочиненные им к портрету Бонапарта стишки, не отличающиеся ни тонкою аллегориею, ни аттическою солью, ни благоуханием. Тут все высказано грубо и без всякой церемонии. Хотя казалось, что автор стишкам своим радовался, однако ж, он спросил у Муромцева: „Что это, Николай Селиверстович, Вы, как будто, недовольны произведением музы в честь великого мужа?“. „Не то, что недоволен, — отвечал Муромцев, — стишки-то хороши, да жаль, что нельзя читать их всем вслух“. „Что ж мне делать, — возразил Ростопчин с чистосердечною откровенностью, — но это всегда со мною случается: не могу! Ну никак не могу …Как скоро стану прославлять этого мошенника Наполеона, так уж всегда пересолю да нехотя навоняю“. Вдруг серьезная его мина залилась громким смехом. Переходы эти были у него очень быстры и часто повторялись, а когда Граф Ростопчин начинал смеяться, то нельзя было, глядя на него, не предаваться смеху.

На этот шум наш (это было в воскресенье) отворяется дверь графского кабинета, и к нам входит некто Николай Богданович Приклонский¹⁵, екатерининский отставной полковник и большой чудак. Он был коротко знаком с покойным моим отцом еще в Варшаве; когда он в 1796 году поселился в Москве, то Приклонский часто езжал к нам обедать в Немецкую слободу. Граф Ростопчин любил его за всегдашнее его расположение к веселию и шуточкам, а еще более за то, что он ненавидел Наполеона. Присутствие Приклонского возбуждало всегда в Графе Федоре Васильевиче хорошее расположение духа: все приходило в движение, шутки и смех не прерывались. Разумеется, что обыкновенный предмет всех разговоров был Наполеон, и теперь первые слова Графа Ростопчина вошедшему к нему гостю были: „Ба! Ба! Ба! Здравствуйте, Николай Богданович! Все ли вы в добром здоровье? Были дли Вы у обедни и молились ли Вы о здравии и благоденствии Его Величества Императора Наполеона?“.

„Как же, разумеется… да уж Вы шутите себе там хотите, дело в том, — отвечал Приклонский, — что в Европе только Англия да я, мы одни, не признаем этого мерзавца Бонапарта Французским Императором“. Да что мне Вам напевать старую мою песенку. Нет, скажите-ка мне лутче, чему Вы так радовались и смеялись, когда я сюда входил?». И не дождавшись ответа, он прибавил: «Ах, à propos, я пришел рассказать Вам новость и показать Вам прекраснейший портретик».

«Что такое», — спросил Граф, и как бы угадывая, о чем идет речь. «А вот что», — отвечал Приклонский. — Рассказывают по Москве, что Вы оценили во сто тысяч целковых главу одну, которая, по-моему, и гроша не стоит, что Вы будто разослали повсюду приметы Бонапарта и его портреты, которые продаются теперь на всех улицах по одной медной копейке. Я принес Вам даже один экземпляр этой скверной рожи…".

«Опоздали Вы…, опоздали, Николай Богданович, — воскликнул Граф, засмеявшись. — Александр Яковлевич пожаловал мне уже сейчас драгоценное это изображение». «Но отчего, — спросил Приклонский, — не сделано никакой особенной приличной подписи под портретом? Не объявлено, что за птица этот Наполеон Бонапарте, не прибавлена во славу его какая-нибудь отметка?». «Все сказано, все сделано по желанию Вашему, почтеннейший Николай Богданович… Внемлите и читайте», — отвечал Граф Ростопчин с радостным смехом, давая Приклонскому поднесенный мною портрет (тот самый, который здесь прилагается).

Приклонский, надев свои очки, начал читать. Можно себе представить, как стишки были одобрены и какая поднялась хохотня. «Вместо того, чтобы украшать Бонапарта усами, вы лучше, — сказал Приклонский, — нарисовали бы ему рога». «Да так бы и было, — отвечал Ростопчин, — да нельзя: злодей представлен со шляпою на голове. Не одна эта беда, я мог бы и хвост прирастить Императору Французов, да опять нельзя: портрет, по несчастью поясный, а не во весь рост».

Граф Федор Васильевич был в тот день очень весел. После разных шуток насчет Наполеонова портретика, он сказал мне: «Allons! Allons au champs d’honneur nos pas (Пошли, пошли, устремим наши шаги на поле чести, на поле славы)».

Между нами существовало упорное соревнование. У Графа был обычный биллиард. Сражения наши были особенно забавны, когда тут присутствовал Приклонский. Он сам играть не умел, но любил делать свои замечания и советы — то и другое всегда невпопад. Он парировал обыкновенно 10 копеек серебром со мною за Графа, который на все его замечания отвечал бесконечно шутками. «Не так Вы сыграли, Граф: Вам следовало желтую замаскировать и уйтить в квартеру». "Возьмите терпения, Николай Богданович, дайте Масленице прийти, и не только желтую, белую и обе красные, но даже Авдотью Селиверстовну Небольсину^[4] замаскирую.

«Отчего же желтого не дублировали? Боже мой! Да Вам следовало желтого дублировать!».

«Помилуйте, Николай Богданович, да разве Вам неизвестно, что кто в биллиард дублирует, тот беды не минует!».

Независимо от беспрестанных замечаний и советов у Приклонского была еще странная привычка, которая, как всегда, смешила Графа Ростопчина. После всякого его удара кием, Приклонский провожал шары глазами и делал разные смешные телодвижения, как бы приглашая шары падать в лузы, причем повторяя беспрестанно: «Цып! Цып! Цып!.. Вот изволите видеть… Вот упади шар этот — так и партия наша! А то, что это за игра? Я давно Вам, Граф, твержу, что Александра Яковлевича надобно озадачивать смелостью, неожиданными ударами».

«А! Вы требуете смелости от меня?» — возражал Граф, немного с досадою и немного со смехом, после чего предпринимал какой-нибудь отчаянный, невозможный круазе¹⁶, от которого проигрывал партию, и Приклонский начинал опять ворчать и замечать, что следовало оставлять неприятельский шар прикованным в Кале, а что вместо того он сам очутился в кале. Для Графа это был прекрасный случай отвечать Приклонскому: «Беда не велика, Николай Богданович, не вечно же я буду в Кале. Вот сей же час снимусь с якоря, распущу парусы и отправлюсь из Кале в Дувр для того, чтобы уговорить английское правительство признать Наполеона Императором».

«Нет! Уж об этом напрасно будете хлопотать, Ваше Сиятельство! Англичане на это не пожадутся, а ежели и сделают огромную эту глупость, то я все-таки останусь один в целой вселенной при своем мнении и правилах и никогда не соглашусь признать такого злодея, каков Наполеон.

Вот так-то, среди смеха и шуток проходило время, когда сражались мы в биллиард. Победа в этот день одержана была мной, и самая блистательная. Я отбил у Приклонского шесть пушек, т. е. шесть гривенников. С Графом не шло у нас на деньги. Мы сражались единственно из одной славы. Приклонский, выплачивая мне свою дань, ворчал, выговаривая Графу за то, что он не слушал его советов. „Да что же прикажете мне делать?“, — вопрошал Граф Ростопчин. „А вот что, — отвечал Приклонский, — не пренебрегайте вашим соперником. Да к тому же Вы забываете все, что нас здесь только трое в комнате, а Вы все блеснуть хотите Вашей игрою, как будто вся Европа на вас смотрит“.

„Браво, Николай Богданович! Прекрасно! Остро! Колко!“ — возражал Граф Федор Васильевич. — Какой даете Вы жестокий щелчок моему самолюбию, но что же мне делать… не умею поступать иначе; Вы, как замечаю я, большой сребролюбец: Вам все бы пряники вытаскивать из кармана бедного Александра Яковлевича». Потом, приняв вдруг какую-то важную театральную позу, Граф прибавил:

«Не ищу фортуны я слепой,

Гонюсь за славой лишь одной!».

Графа Ростопчина навещали по утрам Преосвященный Августин, Николай Михайлович Карамзин, Князь Николай Борисович Юсупов, Юрий Алекс. Нелединский-Мелецкий¹⁷, все, приезжавшие из С.-Петербурга, из армии и из разных губерний генералы и гражданские чиновники. Занимаясь в продолжение целого утра делами важными, а часто и весьма неприятными, вечера, проводимые в обществе самых коротких знакомых, были для незабвенного московского градоначальника совершенным отдохновением и отрадою. Тогда забывал он все заботы и думал только об одном: как бы время провести повеселее, заводя между собеседниками своими разные споры, вооружая одного против другого.

Ум его имел какую-то особенную наклонность к шуткам. Так, разговаривая о делах самых важных, он умел всегда находить во всем смешную сторону, прикрашивая оную самыми острыми и забавными замечаниями. Он был мастер этого дела. Достаточно было одного его присутствия, чтобы оживлять всякую беседу. Он как будто говорил и за себя и за других. Понятно, что когда соловей поет, то другим нечего делать, как слушать и наслаждаться.

Описывая вечера Графа Ростопчина, можно бы составить порядочное собрание смешных анекдотов. Прежде, нежели приступить к этому делу и дабы ознакомить читателей моих с обыкновенными собеседниками Графа Ростопчина, которых они, вероятно, или вовсе не знали или только понаслышке, я их поименую и прибавлю ко всякому лицу краткую о нем отметку.

НИКОЛАЙ БОГДАНОВИЧ ПРИКЛОНСКИЙ

То, что было уже мною рассказано, может служить доказательством, что он не был последним между чудаками, навещавшими Графа Ростопчина. Мне остается прибавить, что Приклонский сделался жертвою разных печальных приключений после занятия Москвы французами. До самого злополучного 1-го сентября он не переставал предаваться разным утешительным мечтам и надеждам, напевая все те же слова: «Нечего бояться! Ну! Осмелится ли Бонапарте вступить в Москву? Он гроб свой в ней найдет… Кутузов клянется своими сединами, что Москва не будет отдана… Да мы шапками закидаем этого корсиканца… Французская армия ляжет и под стенами Москвы истребится!».

Между тем бедный Приклонский, не приуготовленный к печальной участи древней столицы, выходил из оной поспешно в Троицкую заставу, тогда как французские передовые войска оказывались уже на Поклонной горе. Приклонский, всеми оставленный, как упрямый спорщик, бежал один, пешком, навьючив самонужнейшим платьем и бельем. Он имел, однако же, отраду пережить бедствие общего Отечества и собственные свои несчастия. Он возвратился невредим в Москву; опять часто навещал Графа Ростопчина. Начиная новую совершенно жизнь, он любил с самодоволенною улыбкою повторять при всяком случае: «Да не спорьте, пожалуйста! Мало ли что Вы повторяли во времена оно! Наслышался я всего! Чего только не предсказывали, как заняли французы Москву? Да не то предопределено было Всевышним! Я по глупости своей всегда утверждал, что этому мошеннику Бонапарте не сдобровать, что будет и на нашей улице праздник …И теперь вам тоже твержу: помните мои слова — отольются волку лютому слезы наши! Он в Москве не славу, а гроб свой найдет! Мы отплатим ему визит: будем в Париже! Освободим Европу от этого мерзкого Бонапартовского порабощения!».

Подобные размышления могли показаться воздушными замками, будучи выражаемыми не Приклонским, а каким-нибудь Меттернихом, Штейном или Веллингтоном¹⁸, а потому можно себе представить, как пророчество непримиримого Наполеонова врага было нами принято и как оно на всех позабавило, но нам было весьма хладнокровно сказано в ответ на смех наш: «Да уж вы смейтесь себе там, как хотите… и прежде вы смеялись, а вышло все по моим словам, и теперь что говорю, то сбудется»^[5].

КНЯЗЬ ДМИТРИЙ ЕВСЕЕВИЧ ЦИЦИАНОВ¹⁹

Кто из современников тогдашних не был знаком с Князем Цициановым или не знал его понаслышке? Он был человек добрый, большой хлебосол и отлично кормил своих гостей, но был еще более известен с самых времен Екатерины по приобретенной им славе приятного и неистощимого лгуна.

Слабость эту прощал ему всякий весьма охотно, потому что она не была никогда обращена ко вреду ближнего. Цицианова лжи никого не обидели, а только всех смешили.

У него были всегда и на все случаи готовы анекдоты, и когда кто-нибудь из присутствующих оканчивал странный прелюбопытный рассказ, то Цицианов спешил сказать: «Да это што? Нет! Я вам расскажу, что со мною случилось», и тогда начиналась какая-нибудь история или басенка, в которых были обыкновенно замешаны знаменитые люди царствования Екатерины II — Князь Потемкин, Орловы, Разумовские, Нарышкины, Суворов, Безбородко²⁰, фавориты Екатерининские, даже сама Императрица. Граф Ростопчин уверял, что известная брошюрка под заглавием «Не любо — не слушай, а врать не мешай» сочинена Князем Цициановым, но что он не захотел выставить своего имени.

Я мог бы сообщить здесь множество фактов в доказательство, что ложь Цицианова была забавна, но вместе с этим всегда безвредна, но ограничусь рассказом двух анекдотов. Первый приобрел большую известность в высших петербургских обществах. Я постараюсь передать рассказ, как слышал оный из уст самого Князя Цицианова, у которого было свое особенное красноречье. Вот как он это рассказывал один раз у Князя Василья Алексеевича Хованского (тестя моего)²¹, где он часто проводил свои вечера. Я буду стараться передавать точные слова Цицианова. Теперь будет говорить уже он, а не я.

«Князь Потемкин меня любил именно за то, что я никогда ни о чем его не просил и ничего не искал^[6]. Я был с ним на довольно короткой ноге. Случилось один раз, что князь, разговаривая (не помню, у кого это было, ну да все равно) о шубах, сказал, что он предпочитает медвежьи, но что они слишком тяжелы, жалуясь, что не может найти себе шубу по вкусу.

„А что бы вам давно мне это сказать, Светлейший Князь — вот такая же точно страсть была у покойного моего отца, и я сохраняю его шубу, которой нет, конечно, трех фунтов весу“ (все слушатели громко рассмеялись).

„Да чему вы так обрадовались, — возразил Цицианов, — будет вам еще чему посмеяться, погодите, да дослушайте меня до конца, и князь Потемкин тоже рассмеялся, принимая слова мои за басенку“.

„Ну, а как представлю я Вашей Светлости, — продолжал Цицианов, — шубу эту?“

„Приму ее от тебя, как драгоценный подарок, — отвечал мне Таврической. Увидев меня несколько времени спустя, он спросил меня тотчас: Ну что, как поживает трехфунтовая медвежья шуба?“.

„Я не забыл данного Вам, Светлейший Князь, обещания и писал в деревню, чтобы прислали мне отцовскую шубу“.

Скоро явилась и шуба. Я послал за первым в городе скорняком, велел ее при себе вычистить и сделать заново, потому, что эдакую редкость могли бы у меня украсть или подменить. Ну! Слушайте, не то еще будет. Вот завертываю я шубу в свой носовой шелковый платок и отправляюсь к Светлейшему Князю. Это было довольно рано; меня там все знали.

„Позвольте, Ваше Сиятельство — говорит мне камердинер, — пойду только посмотреть, вошел ли Князь в кабинет или еще в спальне. Он нехорошо изволил ночь проводить“. Возвращается камердинер и говорит мне: „Пожалуйте“.

Я вошел, гляжу — Князь стоит перед окном, смотрит в сад; однако рука во рту, Светлейший изволил грызть себе ногти, а другою рукою чесал он …Не могу сказать, что? Угадайте! Он был в таких размышлениях и рассеянности, что не догадался, как я к нему подошел и накинул ему на плечи шубу. Князь освободил правую свою руку и начал по стеклу наигрывать пальцами какие-то фантазии. Я все молчу и гляжу на этого всемогущего баловня, думая себе: чем он так занят, что не чувствует даже, что около него происходит и чем-то дело это кончится? Прошло довольно времени — Князь ничего мне не говорит. Вот я решился начать разговор, подхожу к нему и говорю: „Светлейший князь“. Он, не оборачиваясь ко мне, но узнавши голос мой, сказал: „Ба! Это ты, Цицианов! А что делает шуба?“.

„Какая шуба?“.

„Вот хорошо! Шуба, которую ты мне обещал!“.

„Да шуба у Вашей светлости“.

„У меня? Что ты тут мне рассказываешь!!“.

„У Вас… она и теперь на Ваших плечах“.

Можете представить удивление Князя, увидя, что на нем была подлинно шуба. Он верить не хотел, что я давно накинул ему шубу на плеча.

„То-то не понимал я, отчего мне так жарко было: мне казалось, что я нездоров, что у меня жар! — повторял князь. — Да это просто сокровище, а не шуба. Где ты ее выкопал?“.

„Да я Вашей светлости уже докладывал, что шуба эта досталась мне после моего отца“.

„Диковинная! Однако посмотри, она мне только по колено“.

„Чему тут дивиться. Я ростом не велик, а отец мой был хотя и сильный мужчина, но головой ниже меня. Вы забываете. Что у Вашей светлости рост Геркулесов, что для всех людей шуба, то для Вас куртка“.

Князя это очень позабавило. Он смеялся и хотел непременно узнать, какими судьбами досталась шуба эта моему отцу. Я рассказал ему всю историю: как шуба эта была послана из Сибири, как редкость Гетману Графу Разумовскому в царствование императрицы Елизаветы Петровны, как дорогою была украдена разбойником и продана Шаху Персидскому, который подарил ее моему отцу…

Князь удивился, что нет теперь таких шуб, но я объяснил ему, что был в Сибири мужик, который умел обделывать так искусно медвежьи меха, что они делались нежнее и легче соболиных, но мужик этот умер, не открывая никому своего секрета».

Чтобы пополнить характеристику Князя Цицианова, я расскажу теперь другой, также до него касающийся анекдот. Случилось, что в одном обществе какой-то помещик, слывший большим хозяином, рассказывал об огромном доходе, получаемом им от пчеловодства, так что доход этот превышал оброк, платимый ему всеми крестьянами, коих было с лишком сто в той деревне.

«Очень Вам верю, — возразил Цицианов, — но смею Вас уверить, что такого пчеловодства, как у нас в Грузии, не нигде в мире».

«Почему так, Ваше Сиятельство?».

«А вот почему, — отвечал Цицианов, — да и не может быть иначе: у нас цветы, заключающие в себе медовые соки, растут как здесь крапива; да к тому же пчелы у нас величиною почти с воробья: замечательно, что когда они летают по воздуху, то не жужжат, а поют как птицы».

«Какие же у вас улья, Ваше Сиятельство?», — спросил удивленный пчеловод.

«Улья? Да улья, — отвечал Цицианов — такие же, как везде».

«Как же могут столь огромные пчелы влетать в обыкновенные улья?».

Тут Цицианов догадался, что басенку свою пересолил, он приготовил себе сам ловушку, из которой выпутаться ему трудно, однако он ни мало не задумался. «Здесь о нашем крае, — продолжал Цицианов, — не имеют никакого понятия… Вы думаете, что везде, как в России? Нет, батюшка. У нас в Грузии отговорок нет, хоть тресни, да полезай! Это служит правилом и для людей и для пчел…».

Цицианов любил также выхвалить талант дочери своей в живописи, жалуясь всегда на то, что Княжна на произведениях отличной своей кисти, имела привычку выставлять имя свое, а когда спрашивали его, почему так, то он с видом довольным отвечал: «Потому, что картины моей дочери могли бы слыть за Рафаиловы, тем более, что Княжна любила преимущественно писать Богородиц и давала ей и маленькому Спасителю мастерские позы».

Два вышеупомянутые анекдоты довольно всем известны, и слова «Цициановская шуба» и «Хоть тресни, да полезай» были приговорками или пословицами тогдашнего времени.

НИКОЛАЙ СЕЛИВЕРСТОВИЧ МУРОМЦЕВ
(отставной генерал-лейтенант)

Он имел при презрелых уже летах весьма некрасивую наружность. И когда должен был он показываться в мундире, то нельзя было без смеха на него смотреть, потому что, получа при отставке своей в царствование Императора Павла I всемилостивейшее позволение носить драгунский мундир своего полка, Муромцев наблюдал свято предписанную военную форму. Можно представить себе, как при нововведенной Императором Александром Павловичем щегольской одежде армии Муромцев был миловиден в мундире своем бирюзового цвета с розовым воротником и обшлагами, имея вместо сапогов огромные ботфорты выше колен, перчатки с раструбами, доходившими до локтей. В довершение туалета надобно прибавить, что голова пленительного генерала была набело припудрена, и над всяким ухом красовались две огромные букли, в руке его превосходительства была палка, которая для всякого офицера признавалась столь же нужною, как и шпага или сабля.

Я имел несколько раз удовольствие видеть Муромцева в этом живописном наряде, который в то время мог именовать маскарадным^[7], и, сознаюсь, что трудно было на него смотреть и не рассмеяться.

«Отчего Вы не поволочитесь за А. П. К.? — спросил его раз Граф Ростопчин».

«Да она, конечно, премиленькая бабенка, — отвечал Муромцев, — и, как говорят французы, une femme galante, но все не то, все пустяки!».

«Как пустяки? — возразил Граф, — когда я знаю наверное, что она в ладах с молодым Г.».

«Не верьте, Граф, всем этим враньям… Мало ли что рассказывает Москва? Я более года за К. ухаживал, да из этого ничего не вышло, она всех только за нос водит и мажет по губам».

Графа Ростопчина очень веселил этот эпизод Муромцевских любовных похождений, и он любил рассказывать оный при всяком удобном случае.

ДЕНИС ВАСИЛЬЕВИЧ ДАВЫДОВ²²

Лишним почитаю делать какую-нибудь об нем отметку. Он в свежей еще у всех памяти. Кто не слыхал о всех проказах и славных подвигах храброго партизана, столь прославившегося в 1812 году. Всем известен острый его ум, разливавшийся в его речах и стихотворениях. Давыдов всегда готов был и со своими покутить и с французами подраться.

ДМИТРИЙ МАРКОВИЧ ПОЛТОРАЦКИЙ²³

Он был человек чрезвычайно живой, вспыльчивый, большой спорщик — качество, которое он передал (как кажется) сыну своему, хорошему нашему приятелю Сергею Дмитриевичу²⁴. Дмитрий Маркович, равно как и Граф Ростопчин, были страстные охотники до лошадей. Оба имели прекрасные конные заводы, оба много занимались сельским хозяйством, что давало повод к соревнованию и большим спорам между ними. Полторацкий бодро отгрызался от шуток Ростопчина, а часто и помогал ему в оных.

ПАВЕЛ НИКИТИЧ КАВЕРИН²⁵

Не из последних был он говорунов. О чем речь бы ни была, он, как Князь Цицианов, имел всегда в готовности какой-нибудь анекдот. Он был московским обер-полицмейстером в царствование Императора Павла Петровича, столь обильное происшествиями необыкновенными. После того Каверин был калужским губернатором и, наконец, сенатором. В такое время, когда общее внимание было обращено единственно на тяжкое положение России, одно было у всех помышление: спасение Отечества и гибель Наполеона. Всякий понимал это по-своему.

Довольно, покажется любопытным читателям моим знать, как понимал это Каверин. Пришед один раз, по обыкновению моему, к Графу Федору Васильевичу поутру, я стал извиняться, что позволил себе, может быть, нескромность.

«Какую, например?!», — спросил меня Граф с изумлением.

«Я встретил давеча Каверина, который спросил меня, будете ли Вы сегодня дома?».

«Вы ответили, что буду дома, так ли? И хорошо сделали. Каверин два раза ко мне заезжал и все меня не заставал дома. Видно, имеет какую-нибудь до меня нужду или важный секрет к сообщению». Слова Графа были причиною, что я в тот вечер к нему не явился, чтобы не быть лишним в просимом Кавериным свидании. Я пришел, но гораздо позднее, так что на лестнице встретил уезжавшего уже Каверина.

«Как жаль, — сказал мне Граф, — что Вы не пришли раньше, Вы бы услышали прекуриознейший проэкт, предложенный Кавериным. Пойдите к Графине, я покуда оденусь, поедемте вместе (если Вы свободны) к Графине Бобринской²⁶ на вечер, я Вам дорогою все расскажу». Как сказано, так и сделано. Только что сели мы в фавёрный графский vis-a-vis²⁷, он начал рассказ свой следующими словами:

"Как бы Вы думали, какое придумал Каверин средство к сокрушению Наполеона? Он начал тем, что никому своей мысли не сообщал, но долгом считает не таить ее от меня. Вы знаете, как он любит говорить, и едва ли стало моих двух ушей, чтобы его слушать. Долго он толковал о теперешнем положении дел вообще, что никому не известно, что может последовать и не подвергнется ли Москва участи Смоленска, что благоразумие требует ко всему приуготовляться, что дело армии — спасать Отечество, а ежели («чему я, однако ж, не верю», говорил Каверин), этот счастливый и дерзкий Наполеон ворвется в Москву, надобно подумать, какие взять тогда меры.

«Какие же, Павел Никитич?», — спросил я его.

«Вы знаете, Граф, — продолжал Каверин, — что Наполеон, покоряя столицы побежденных им Государей, занимает всегда их дворцы, угощает и принимает в их залах и гостиных, работает в их кабинетах, а ночью отдыхает в их спальнях».

«Так что же?», — спросил я его.

«А вот что, — отвечал Каверин, — конечно, этому не бывать, но, ежели должно уже последовать такое несчастье, и Москва будет покорена Наполеоном, он займет непременно Кремлевский дворец… Надобно бы заранее приготовить потаенный ход, который вел бы к самой кровати, на которой он будет спать, потом спрятать под полом доброго, решительного человека; его дело будет — явиться вдруг ночью из-под паркета и ударом одним топора разрубить Наполеону череп». Каверин, продолжал Граф, так сериозно и обстоятельно объяснял мне способы и возможность выполнения своего плана что я не мог принимать это за шутку, тем более, что он заключил сими словами: «Право, Граф, не худо бы Вам подумать хорошенько, как провести это в исполнение».

«Не знаю, как я удержался от смеха, — говорил Граф, — но у меня родилась другая мысль, и я с удовольствовался отвечать, что подумаю об этом, и назначил ему сообщение завтра в девять часов утра, и я прошу вас, Александр Яковлевич, быть непременно на этом совещании, чтобы слышать, какую я дал Каверину резолюцию на предлагаемый им проэкт». Можно понять, что я с величайшей исправностию явился к назначенному часу. Я начинал было разговор о Каверине, но Граф избегал всякого объяснения и, улыбаясь, сказал мне только: «Prenez-patience: vous ne sesez pas faché d’avoir attendu, laissez arriver la sauveur de la cara patria (Возьмите терпение, и будете вознаграждены за подождание, дайте только приехать Спасителю любезного Отечества)».

Скоро после того отворяется дверь Графского кабинета, и к нам входит Каверин. "Милости просим садиться, Павел Никитич, — сказал ему Граф. Поговорите-ка о нашем важном деле, покуда мы одни, и никто нам не мешает. Я не имею секретов от Александра Яковлевича, — прибавил Граф, — посматривая на меня, понюхивая табак и переходя очень медленно из одной ноздри на другую, как всегда с ним случалось, когда он задумывал какую-нибудь шутку или готовился сказать что-нибудь острое.

«Я проэкт Ваш, — продолжал Ростопчин, — довел до сведения Государя и сообщил Его Императорскому Величеству, что по преданности Вашей к Нему и любви к Отечеству, Вы сами охотно вызываетесь скрыться под полом Наполеоновой спальни, чтобы выполнить Геройский подвиг, Вами же вымышленный, и избавить Вселенную от несносного ига Наполеона».

Слова сии имели действие громового удара: испуганный Каверин вскочил со своего места: «Помилуйте, Граф! — сказал он жалким голосом, — что Вы наделали. Я сообщил Вам один мой только проэкт, но у меня не было никогда и в помышлении привести его самому в исполнение… Зачем было Вам даже писать об этом Государю? Такие меры не предписываются и не одобряются… А выполни, так все скажут спасибо… Я мысли свои сообщил Вам только одному и то конфиденциально, по неограниченной моей к Вам доверенности… Ах! Граф, что Вы наделали!.. И себе и мне хлопоты… Вы меня поставили в самое затруднительное положение! Могу ли я быть убийцею? А с другой стороны, могу ли я изобличать Вас в неправде в глазах Государя? Помилуйте, Граф, что Вы наделали. Это сделается la fable de la ville^[8]. В Петербурге не будет другого разговора… Вы меня заживо в землю зарыли!».

Каверин был в ужаснейшем волнении. Граф Ростопчин долго крепился, но не мог более выдерживать положения своего и предался громкому смеху, объявив, что это была токмо одна выдуманная им шутка. Каверин от чрезмерного испуга перешел также к смеху, упрекая себя, однако же, что тотчас не догадался, что Граф хотел только подшутить над ним. «Я оплошал, — говорил мне после Граф Ф. В., — не выдержал характера — рассмеялся, но Каверин показался мне таким жалким, что я не решился продолжать шутку свою. Я мог бы помучить его порядочно еще несколько дней».

ИТАЛИЯНЕЦ ТОНЧИ²⁸

И этот молодец принадлежал к числу оригиналов, посещавших Графа Ростопчина. Он был, несмотря на свои различные призвания и немолодые лета, ветрен, легковерен, имел высокое о себе мнение, сохраняя память о прежней своей красоте; как все италианцы, он любил поболтать, побуфонить. Тончи был все, что вам угодно — философ, поэт, импровизатор, музыкант, медик, богослов и живописец. Прекрасно им написанный портрет Графа Ростопчина был выгравирован славным Клаубером²⁹. Граф любил начинать с ним беспрестанные споры. По веселому и снисходительному своему нраву Тончи не оскорблялся никогда шутками, которые другие позволяли себе над ним, но зато и мы не затыкали себе ушей, когда он начинал сам превозносить все свои таланты и преимущества. Сохраняя еще остатки прежней своей красоты, он любил оную при всяком случае выхвалить.

«Savez-vous, mon chere Tonci — сказал ему раз Граф Ростопчин, — que vous avez vu avoir été un bien beau garèon dans votre jeunesse (Вы были, я думаю, большим красавцем в молодость нашу, любезный Тончи».

Нимало не думая и не принимая слова Графа за шутку, Тончи отвечал: "Me voilla! Quand j’etait enfant, les dames m’appelaient l’amorino. Plus tard, quand les artistes me rencontraient a Rome, ils s’ecriaient: ecce l’Apolle di Belvedere, et si je n’ai pas sa taille, que etait plus élevée que la mienne, — regardez j’ai absolument ses traits et surtout mon profil. Maintenant observez bien ma tête, ma chevelure abondante, naturellement bouché — je n’aurais qu’a laisser croitre ma barbe, et vous aurez devant vous la Giove Capitolio — le Juhiter tonnant. Que ditez-vous? N’est pas? (Вот в чем дело… когда я был ребенком, то даже называли меня купидончиком; позже артисты, встречавшие меня в Риме, восклицали: «Вот Аполлон Бельведерский! И ежели недостает у меня высокого его роста… зато, посмотрите, я имею все его черты, и в особенности его профиль… теперь посмотрите со вниманием на мою голову, на густые мои природно-вьющиеся волосы… стоит только мне отпустить бороду, вы будете иметь перед вами совершенное изображение Юпитера — Капитолийского Громовержца… Что скажете? Не правда ли?)». — «Je dis? Ce n’est pas (неправда)», — возразил тотчас Граф Ростопчин. Словам этим засмеялись не только мы все, но и сам Юпитер.

«Au reste, — прибавил Граф, — comme je n’ai jamais eu l’honneur de me rencontrer Apollon ou monsieur Jupiter, je ne puis pas être jugé competent dans cette affaire (Впрочем, — прибавил Граф, — так как не имел я никогда чести встречаться с господами Аполлоном и Юпитером, то и не могу быть судьею в этом деле)».

Тончи был с маленьким чином принят в нашу службу и причислен на Кремлевскую Экспедицию по живописной части. Он женился потом на дочери Князя Ивана Сергеевича Гагарина, Княжне Наталье Ивановне³⁰, барышне весьма эксцентрической, но уже немолодой и не миловидной. Вторжение французов в Москву ужасно поразило бедного Тончи. Он впал в какую-то меланхолию, его преследовала несчастная мысль, что подозреваемый в шпионстве, предательстве и нерасположении к французам, он сделается первою жертвою Наполеона. Ему пришла вдруг несчастная мысль, при занятии неприятелем Москвы, бежать из города и сокрыться в Сокольнический лес. Человек, посланный для его отыскания, начал в лесу кричать: «Мусье! Ау!». Тончи еще более перепугался от этих криков, приписывая их злодеям, посланным для его отыскания и предания мучительной смерти. Одержимый страхом, разными странными и нелепыми мыслями и страшась истязаний, представлявшихся воображению его, Тончи решился упредить своих врагов и, вынув из записной своей книжки перочинный ножик, решился перерезать себе горло, но не умел или не смог довершить роковое свое намерение. Человек, посланный для его отыскания, нашел его окровавленным и лежащим без чувств под деревом. Рана была залечена, и Тончи остался жив.

Граф Ростопчин заставлял не один раз Московского Юпитера рассказывать странный этот эпизод, но никто из нас не мог никогда понять, что могло послужить поводом к такой отчаянной решимости. Тончи заключал обыкновенно свой рассказ сими словами:

«Peut-être, que la Providence a voulu me fournir le sujet d’un beau poème epique. Je me retrouvais en effet dans une position tout-a-fait extraordinaire: je me voyais entre la vie, la mort et l'éternité. Je tenais dans ma main cette vaine et ci faible canif, que devait mettre une fin a mes souffrances et mes malheurs… je voyais le moment, ou ces trois gouttes: la vie, la mort et l'éternité allaient ce confondre (Может быть, Провидение хотело доставить мне случай написать прекрасную эпическую поэму, и действительно я видел себя тогда в положении совершенно необыкновенном: я находился между жизнию, смертию и вечностию… Я держал в руке моей горловую жилу и слабый ножик, который должен был прекратить все мои страдания и бедствия… Я видел минуту, в которую должны были слиться эти три капли: жизнь, смерть и вечность!..)».

Отчаянное положение Тончи должно вероятнее приписывать минутному отсутствию ума, произведенному от ужасного страха, в котором находился бедный Московский Юпитер по мере приближения к Белокаменной Парижского Громовержца^[9]

Граф Федор Васильевич разливал обыкновенно сам при конце обеда какое-нибудь сладкое вино. Обращаясь один раз к Тончи, он сказал ему: «Permettez-moi, immortel philosophe, de vous proposer deconfondre dans votre verre les trois fameusts gouttes lesquelles, dans un certain temps d’exécrable mémoire, avaint menace les jours d’un des plus grande hommes des temps modern (позвольте мне, бессмертный философ, сделать вам предложение — смешать в рюмке вашей те бессмертные три капли, которые в злосчастное некогда время угрожали прекратить жизнь одного из величайших мужей новейших времен…!)»

Тончи прежде всех начал смеяться шутке Графа Ростопчина. — «A! Les trois gouttes, — повторял Тончи, — Vous n’avez pas, oublié, Monsieur le Comte, sette singuliere épisode de ma vie? Le moment ou ces trois gouttes — la vie, la mort et l'éternité allaient ce confondre (Да! Памятны мне три капли, — повторял Тончи, — Вы не забыли, Граф, этот самый эпизод жизни моей?.. Минута эта…, в которую видел я приближающуюся смерть… минута, в которую должны были слиться в одну — три капли: жизнь, смерть и вечность!)»

Граф Федор Васильевич любил рассказывать следующий анекдот. Тончи принес один раз показать Графу написанный им очень удачно портрет тестя своего, князя Ивана Сергеевича Гагарина. Он был представлен держащим в одной руке Гамбургскую Немецкую газету, а в другой — курительную трубку. Граф Ростопчин был очень знаком с князем Гагариным, но, любя шутить, он сказал: «Знаете ли Вы, мой любезный Ван Дик I³¹, что Гамбургская газета и курительная трубка сходства поразительного, но скажите мне — чей это портрет?».

Тончи понял тотчас насмешку, не показался нимало оною оскорбленным и отвечал: «Как, Граф… ужели Вы не узнаете? Это портрет того умного любезного вельможи, который любит так подшучивать надо всеми и издеваться над славнейшими живописцами — одним словом, это портрет известного Графа Ростопчина».

Две надгробные надписи, сочиненные Графом Ростопчиным для Тончи.

Случилось, что разговаривали один раз у Графа Ростопчина о смерти. Тончи, по обыкновению, делал свои странные и нелепые рассуждения. Граф не делал никаких возражений, взял перо и начал писать. «Volete sumettre… ho indovinato questo che scrive il Conte (Хотел бы представить себе… хотел бы угадать, что именно пишет Граф)», — сказал мне Тончи. И подлинно он угадал, потому что Граф, подавая две записки, сказал ему:

№ 1. «Ce git l’homme de génie,

Qui passa toute sa vit

A démonter fort bien,

Que tout de qui est, n’est rien.»

№ 2. «Ce git reduit en poussière

Le génie de la lumière

Qui pour expliquer l’apocalypse

Dans un cher volant

Crut monter au firmamant,

Et après avoir été versé

Se trouva sur la chaire-percée*

* „№ 1 — Здесь погребен гений, / Который провел всю свою жизнь / В упорном стремлении доказать, / Что все, что есть, — ничто; № 2 — Здесь погребен прах / Гения света, / Который, чтобы объяснить Апокалипсис, / Вознесся на небеса на колеснице, Но будучи спущенным вниз, / Оказался с порезанной кожей.“

СЕРГЕЙ НИКОЛАЕВИЧ ГЛИНКА³²

Издатель Русского Вестника и которого Граф именовал первым ратником Московского ополчения. Государь Александр Павлович по прибытии своем в июле месяце пожаловал Глинке орден Св. Владимира 4-й степени. Глинка очень дорожил оным уже потому, что рескрипт был написан рукой статс-секретаря Шишкова. Глинка не участвовал в вечерних наших беседах, и он приходил к Графу Ростопчину обыкновенно по утрам и читал ему выходившие NoNo Русского Вестника. Он любил ораторствовать на московских площадях и рассказывал Графу, что происходило между простым народом.

ЕГОР ПАВЛОВИЧ МЕТАКСА³³

Отставной флота капитан-лейтенант (имел крест Св. Георгия), грек, воспитывавшийся в учрежденном Императрицею Екатериной II корпусе Иностранных единоверцев. Он был человек умный, хитрый и приветливый. Тончи говаривал о нем: „Greco italiano, turco incorneto. (Греческий итальянец — турок упрямый)“

Граф Ростопчин забавлялся его рассказами и имел в виду дать ему место полицмейстера в Москве, но первая вакация обещана была Графом Адаму Фомичу Брокеру³⁴, который и был на оную помещен, когда полицмейстер Дурасов³⁵ заступил место Московского вице-губернатора. В одном из разъездов своих по Средиземному морю Метакса имел случай научиться приготовлять весьма искусно так называемое rizi veniziono. Мы не один раз им лакомились за графским столом и у меня. Никогда не забуду я смех, который поднялся, когда назначили на таковой обед день, в четыре часа без десяти минут. Метакса вышел к Графу в белой холстяной куртке с кухмистерским на голове колпаком и сказал, стоя в дверях: „Eccelentissimo signore, I risi sono pronte“ (рис готов), не извольте мешкать, Ваше Сиятельство, пушки заряжены, пора приниматься стрелять, а то порох отсыреет или пересохнет». После Метаксы остались записки, в которых описываются подвиги Российского флота в Черном и Средиземном морях и покорение Ионических островов, занятых в то время Французскою республикою³⁶. Записки сии были мною пополнены и переправлены, потому что Метакса нехорошо писал по-русски. Я напечатал в Сыне Отечества некоторые отдельные любопытные статьи, но, к сожалению моему, полное сочинение в свет еще не вышло по причинам, от меня не зависящим и о которых не место здесь рассказывать. Я давал читать означенные записки адмиралу Литке³⁷, и он находил их достойными посвящения Его Высочеству Великому Князю Константину Николаевичу³⁸ как Генерал-Адмиралу Российского флота.

КНЯЗЬ АНДРЕЙ АЛЕКСАНДРОВИЧ КОЛЬЦОВ-МОСАЛЬСКИЙ³⁹

Маленький, худенький, бледненький Сенатор, страстный охотник до картин и новостей, который, как говаривал Граф Ростопчин, всему на свете верил и всего на свете боялся.

КНЯЗЬ КИРИЛЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ БАГРАТИОН⁴⁰

Также Сенатор, и когда эти два Сенатора съезжались у Графа Ростопчина, то можно было предугадывать что вечер будет шумный и веселый. Образование Кн. Багратиона было весьма посредственное, но он имел много природного ума и хитрости, которыми под личиною простака умел снискивать благорасположение людей, в которых имел нужду. Он усердно помогал Графу Ростопчину в изображении разных шуток, особенно когда имели они целию тревожить князя Мосальского, всегда готового впадать в приуготовляемые ему сети.

КНЯЗЬ ВАСИЛИЙ АЛЕКСЕЕВИЧ ХОВАНСКИЙ

Граф Ростопчин ездил часто к нему по вечерам. Князь жил открытым домом, имел отличный стол. К нему съезжалось лутчее московское общество, петербургская молодежь, приезжавшая в Москву повеселиться, все знаменитые путешественники, певицы, певцы, музыканты и артисты, объезжавшие Европу для показания своего искусства. На этих вечерах Князя Хованского были различного рода увеселения и занятия для всякого: музыка, карты, биллиард, приятная беседа и отличный ужин. Старшая дочь Князя, Княжна Наталья (жена моя), славилась в Москве отличным своим пением и любезностью, обе ее сестры, Софья Васильевна Соковнина⁴¹ и Прасковья Васильевна (вышедшая впоследствии замуж за Василия Александровича Обрезкова)² помогали отцу в угощении многочисленного общества. Князь Хованский был человек очень добрый, приятнейшего обхождения и большой хлебосол. Несмотря на ближнее наше родство, я не скрою, что он имел привычку все преувеличивать и любил подчас похвастать, но эти две безвредные слабости имели свою хорошую сторону, ими оживлялся как-то больше общий разговор.

Кроме поименованных здесь мной особ бывали также у Графа Ростопчина: Федор и Дмитрий Ивановичи Киселевы, Иван Николаевич Римский-Корсаков, Апол. Алекс. Майков, Федор Федорович Кокошкин, Иван Петрович Архаров, Алекс. Анд. Кикин, Е. М. Кашкин. Гр. Гр. Спиридов⁴³ и многие другие.

Теперь остается мне досказать, как кончилась вторая часть вечера, который начался для меня биллиардною победою над Графом Ростопчиным и выигрыше шести гривенников у Приклонского. К восьми часам начали съезжаться гости. Иные останавливались в биллиардной смотреть нашу игру, другие уходили с Графом при появлении Багратиона. Мосальского, Муромцева, Давыдова. Граф сказал мне, улыбаясь: «Сходятся наши ратники, надобно будет заварить кашу и кровопролитную войну между Сенаторами».

В то же время, как проходила мимо нас Графиня Екатерина Петровна, ехавшая со двора, Граф пригласил нас и гостей, ее провожавший, перебраться в его кабинет. «Я жду, господа, — говорил он, — утешения от вас, меня Булгаков сегодня в пух разбил, и хорошо еще, что я не слушался премудрых советов Николая Богдановича, а то было бы нам еще хуже».

Кабинет Графский помещался в маленькой комнате с двумя окнами на задний двор. Кабинет этот был наполнен изображениями людей, близких к сердцу Ростопчина, которых он уважал. Тут смешивались без чинов портреты его отца⁴⁴, брата⁴⁵, жены и детей с портретами Императора Павла Петровича, Екатерины II, Графа Николая Николаевича Головина⁴⁶, Суворова, Графа Семена Романовича Воронцова⁷, Князя Павла Дмитриевича Цицианова, Графа Александра Андреевича Безбородко, Д. А. Новосильцова⁴⁸, Графини Протасовой⁴⁹ и др. Не один раз замечал я, что когда речь доходила до каких-нибудь важных дел или случаев, то Ростопчин, обращаясь к портретам, говаривал: «Они знали бы, что делать! Да где взять этих людей? Их нет!».

Мы переселились по сделанному приглашению в кабинет. Граф уселся, по обыкновению своему, в маленькие свои обитые зеленым сафьяном вольтеровские креслы, на которых теперь сидя, пишу и которые сохраняю я как драгоценный памятник прошедших времен. Все расположились около любезного хозяина.

«Ба! Как кстати Вы пожаловали, Дмитрий Маркович, — сказал Граф входившему в ту минуту Полторацкому, — я все хотел у Вас спросить, правда ли (как уверяли меня), что Вы отправили в Калужскую вашу деревню конюхов и коновалов с приказанием англизировать там всех крестьянских лошадей?».

Полторацкий принимал слова Графа Ростопчина за то, что они были и, желая продолжить шутку, отвечал: «А Вы как думаете, Граф? Дело, право, возможное… Я Вам скажу, что у моих мужиков нет лошади, которая бы не годилась любому кавалерийскому офицеру нашему под седло… Да я точно украсил бы крестьянских своих лошадей, отрубя им хвосты… да вот беда: чем стали бы бедные лошади оберегаться от мух и слепней?». На это замечание Граф тотчас возразил: «Да этому горю можно пособить».

«Чем же, Граф? Разве для времени полевых работ пришивать лошадям фальшивые хвосты?».

«Нет, совсем не то, — отвечал Ростопчин, засмеявшись. — У Вас в Калуге не без молодежи: стоит только дать приказ старосте, что когда будут пахать землю, то чтобы наряжали они ко всякой сохе по мальчику или девочке, которые обмахивали бы лошадей и веточками защищали их от нападения мух и слепней». Можно представить себе, с какою благодарностью был принят Полторацким полезный этот совет, и как он нас всех позабавил.

«Итак, — сказал вдруг Граф Ф. В., переменяя разговор, — выходит, что все, что рассказывали в городе о кургузых лошадях и экономических планах Дмитрия Марковича, что все это — сущий вздор… Пуф! Нет! Шутки в сторону, — прибавил Граф. — Что происходит в белом свете достоверного и о чем толкует теперь Москва? Князь Андрей Александрович… вы что-то невеселы сегодня… сообщите же нам какие-нибудь новости!».

«Да что Вам сказать, Граф, Вы лутче нас все знаете, — отвечал Мосальский, озабоченный нашедшею на Россию тучею и воображавший, что французы стучат уже в вороты мясницкого его дома, — Я вам признаюсь, что не вижу ничего утешительного, а мне кажется, что, на всякий случай, всего благоразумнее было бы заблаговременно отправляться в дальние деревни, забрав с собою, что всякий имеет в доме своем драгоценнейшего».

«Можно ли, Князь, — возразил на это Давыдов, — иметь такие мрачные мысли? Чего Вы боитесь? Да мы не подрались еще порядочно ни разу!».

«Да когда же мы будем драться? А между тем Бонапарте в Смоленске», — говорил Мосальский…

«Да разве не было у нас нашествия Татар, — возражал Давыдов, — да мы однако ж их уходили! Война только еще разыгрывается… мы все сосредотачиваемся, Наполеон лезет вперед, то есть все ближе к нам, далее от Франции. Конечно, лутче было бы разбить неприятеля на границе нашей, не впускать его в пределы России, но надобно принять в уважение, что мы, отступая от Польских провинций⁵⁰, для нас, во всяком случае, не надежных, углубляемся в нашу Православную Русь, а Наполеон, нападая на нас, все более и более удаляется от своих ресурсов; между ним и Парижем — ненавидящая его Германия — да как ручиться, чтобы и французам не надоела эта война, что они будут продолжать спокойно жертвовать своею кровью алчности Наполеона».

Рассуждения эти имели, конечно, благоразумную свою сторону, и хотя Граф Ростопчин вполне их разделял, но чтобы еще более встревожить Князя Мосальского, он отвечал Давыдову: «Оно все так, Денис Васильевич, вы судите как храбрый воин, но как-то еще ветер подует… нам памятен еще Аустерлиц⁵¹… Одно сражение может все поколебать и все решить». Так-то подшучивал в приятельском кругу Граф Ростопчин, но в больших обществах и при важных случаях он рассуждал, писал и действовал иначе.

Сенатор Князь Кирилл Александрович Багратион был человек (как сказано уже выше) невысокого образования, но хитрый, как все грузинцы, и большой балагур. Не желая вступать в сериозный разговор и имея только в виду смешить Графа Ростопчина, он взглянул на него, мигнув глазом, и обратился к Давыдову со следующими словами: «Мы не можем не сознаться, что замечания Ваши, конечно, основательны. Это все хорошо говорить вам, военным, но мы с Князем Мосальским народ мирный и шпагу носим только для формы, для красы… а все-таки находимся в весьма критическом положении». И на вопрос Давыдова, «Почему так?», Багратион ответил: «А вот почему: Вы, может быть, этого не знаете. Денис Васильевич, но я могу Вас уверить с достоверностью, что Бонапарт более озлоблен на нас, Сенаторов, нежели на вашу братью военных. Он уверен, что война последовала по настоянию и внушениям не англичан, а нас, Сенаторов. Что прикажете делать? Вдолбил себе в голову этот Сенат дирижан, да и только!»

Граф Ростопчин молчал и улыбался, входя в мысль Багратиона, но Князь Мосальский не вытерпел, перебил речь своего товарища и сокликнул с решимостью: "Какой вздор! Вы хотите сказать «Sénat dirigeant»^[10]. Какой «Sénat dirigeant», тут всякому известно, да вот и Граф Федор Васильевич Вам подтвердит, что это только так говорится…"Sénat dirigeant", но ни война, ни мир — не дело Сената, это решает не Сенат, а один Государь и министры, которые пользуются Его доверенностью". Мосальский как будто старался оправдаться в глазах Наполеона и ограждать себя от его гнева. Багратион, видя как спор этот забавлял Графа Ростопчина, все-таки налегал на Князя Мосальского. «Да, Вы уже, — продолжал он, — толкуйте себе это дело как Вам угодно, а Бонапарте ужасно озлоблен на нас. В день перехода своего через Неман он публично объявил, что только тогда будет доволен, когда повесит первого русского сенатора, который попадется ему в руки. Вам-то это ничего, — продолжал Багратион, — Бонапарте, я чаю, и не знает, что это за птица — Князь Мосальский, а имя Багратиона, по несчастию, очень ему известно, попадись я ему только в руки. Он будет на мне мстить за брата, Князя Петра Ивановича, который умел от него ускользнуть с вверенным ему корпусом и соединился с главною нашею армиею…».

У Калужской заставы при выходе из Москвы 19 октября 1812 г.

Можно представить себе, как эта сцена всех веселила, и в особенности Графа Ростопчина. Он все время хохотал, а Князь Багратион с притворно жалким видом и слабым голосом спрашивал у него: «Да помилуйте, Граф, я, право, не знаю, что находите тут так забавного и чему Вы радуетесь и смеетесь». Кн. Мосальский был смутен и углублен в печальные размышления. Лицо его только тогда несколько прояснилось, как Граф Ростопчин, как будто сериозно опровергая слова Багратиона, сказал ему: «Помилуйте, Князь, неужели Вы этим бредням даете веру? Все это не что иное, как пустые выдумки».

«Пустые выдумки! Пустые выдумки», — повторял с торжеством Мосальский. Он вскочил со своих кресел, начал ходить по комнате, повторяя: «Какой тут „Sénat dirigeant“?! Да и кто слышал сказанные Наполеоном слова и угрозы? Как это можно? Это все выдумки неблагонамеренных людей, чтобы тревожить и возмущать Русский народ. Осмелится ли Наполеон?..».

«Осмелится ли Наполеон?.. Вот прекрасно, — отвечал Багратион, — да ведь он осмелился же шагнуть через Рейн, вторгнуться в чужое Государство, с которым был в хороших отношениях, захватить и расстрелять не нашего уже брата Сенатора, а Принца Крови, Герцога Ангенского»⁵²

Мосальский начал было успокаиваться замечаниями, которые делались около него: один говорил, что в несчастной судьбе Герцога замешана политика, другой — что Наполеон жертвою этою хотел дать Франции залог вечной вражды и непримиримости своей с Бурбонами и т. д. И сам Мосальский, наконец, сознавался, что хотя злодейство это не может быть ничем оправдано, но тут был повод политический, особенной важности, а в этих случаях такой злодей, как Наполеон, не колебался ни минуты. Это в пример ставить нельзя: там была речь о Франции, а здесь — о России.

Багратион как будто не мог видеть Мосальского не иначе, как в тревожном расположении духа, посмотря на Графа Ростопчина, отвечал на замечания Князя: «Вы говорите, Князь, что это в пример не идет …Ну! Хорошо, положим, что Наполеон видел в Герцоге Ангенском опасного соперника. Я очень люблю, что Вы говорите: это не идет в пример… Да разве наш Чернышев⁵³ имел какие-нибудь виды на французский престол? А Вам, я полагаю, точно известно, что Чернышев, подкупив в Париже чиновника Главного штаба, который доставил ему списки французской армии, удрал в Петербург орлиным полетом. Хорошо, что опознали и что телеграфная депеша, отправленная для его арестования, не настигла его в пределах Франции… А то, как Вы думаете, не посмотрел бы Наполеон на прекрасные глаза, отличный стан Императора Александра Павловича и на 800-тысячную нашу армию. Чернышев был бы расстрелян вместе с французским чиновником, которого он подкупил».

«Да нет в том сомнения, как же Вы хотите, — возразил Приклонский, — обращаясь к Графу Ростопчину, чтобы Англия и я, мы признавали императором такого мерзавца, каков Наполеон? Да вы это только так говорите, шутите, а думаете так же, как и все благоразумные и благонамеренные люди. А каковы стишки, написанные под портретом Бонапарта! О, позвольте спросить у Вашего Сиятельства, кто их сочинил?».

Переходя вдруг от громкого смеха в глубокую задумчивость, Граф Ростопчин отвечал: «Нечего таить, я их сочинил, где рука, тут и голова, но я прошу Вас, Николай Богданович, молчать и меня не выдавать. Я знаю, что Его Величество Император Французов без того меня не жалует, чего доброго! … станет добираться до имени того, который осмелился так его поносить, да еще и письменно!».

Оживленная, веселая эта вечеринка долго бы еще продолжалась, но Графиня, возвращавшаяся домой, прислала к нам своего Андрюшу сказать, что ждет нас к себе на чай.

Часто повторялись у Графа Федора Васильевича подобные вечера, по мере, что тучи накоплялись над золотыми маковками белокаменной Москвы, большая часть означенных собеседников начинала разъезжаться в разные стороны. Граф Ростопчин, оставшийся только с теми, которых удерживали в Москве занимаемые ими по службе должности, должен был довольствоваться беседами в Москве посредством своих бюллетеней или так называемых в то время афиш, которые столь алчно всеми тогда читались.

Они были написаны языком убедительным и для всякого звания людей понятными, отличались не пышными фразами, не умствованиями, а простотою своей. Слова Графа Ростопчина поддерживали дух и бодрость Московских жителей и укрепляли их еще более в любви к Отечеству. Русский народ переносил терпеливо все бедствия войны и разорения ему неприятельским нашествием, но наглые поступки французов против православной нашей Веры, осквернение храмов Христианских, превращение их в конюшни, возбуждали в русском народе всеобщее негодование и ненависть к безбожному неприятелю.

Можно утвердительно сказать, что разврат французского войска родил в Русском народе ту непримиримую ненависть и вражду, которые сделали войну 1812 года столь жестокую, и много способствовали к изгнанию неприятельских полчищ из пределов России.

Настало достопамятное 26 августа. О Бородинской сече говорили в Москве, как предки наши говаривали о Мамаевом побоище. Казалось, что кровь, в Бородине пролитая, протекала к нам в Белокаменную, дабы наполнять сердца наши ужасом и призывать оные к мести.

С утра другого дня был я у Графа, жившего тогда в Сокольнической роще на даче своей (пред сим графу Брюсу⁵⁴ принадлежавшей). Он был бледен; на лице его изображалось волнение души его, особенно когда приходили ему докладывать (а это случалось весьма часто), что привезена еще партия раненых из армии^[11]. Передняя Ростопчина и зала перед кабинетом его были наполнены всякого рода людьми, а особенно любопытными, приходившими узнавать что-нибудь нового. Много также приезжало к Графу особ почти с самого Бородинского поля сражения, как то: атаман М. И. Платов, генерал-адъютант И. В. Васильчиков, действительный тайный советник Граф Никита Петрович Панин, генерал-лейтенант Князь Сергей Николаевич Долгоруков, тайный советник Анштет⁵⁵ и многие другие; все они тотчас были допускаемы к Графу; иные были еще в дорожных своих платьях. Когда кончились все посещения и приемы и распущена была канцелярия, я вошел к графу и остался с ним, по обыкновению, до той минуты, что надобно было сойти вниз к обеденному столу. Взглянув на него, я был поражен расстройством, которое нашел во всех чертах его лица. «Eh bien, mon cher! — сказал мне Граф печально, — que dites vous de tout cela? (Ну! что, как вам^[12] это все кажется?)»

Нельзя было не разделять общих пасмурных предчувствий и опасений: но, желая несколько рассеять Графа, я стал ему рассказывать все, что слышал от уланского полковника Шульгина^[13], присланного в Москву Цесаревичем Великим Князем Константином Павловичем⁵⁶ с каким-то препоручением. Шульгин, между прочим, уверял, что Мюрат⁵⁷ был взят казаком нашим в плен и что его повезли под конвоем в Москву. Граф, усмехнувшись, возразил мне следующими словами: «Покуда Шульгин полонит у Наполеона королей, французы берут у нас города, один за другим!.. Кутузов называет это победою… Дай Бог, чтобы так было; но в этом кровавом потоке (Граф, говоря по-французски употребил слово boucherie) поглощены наравне победители с побежденными. Они свое отделали! Жестоко дрались; теперь моя очередь… доходить до Москвы. Но Москва не Можайск… Москва — Россия! Все это ужасное бремя ляжет на меня. Что я буду делать?..» Граф при сих словах обе руки закинул себе в затылок; казалось, что он как бы хотел рвать на себе волосы.

«Что вы делать будете?» — сказал я Графу. «Ограждать внутреннее спокойствие Москвы…» — «Все в руках предводителя армии, и весьма естественно, что вы одни столицу спасти не можете…» — «Так не будет никто судить, — отвечал Ростопчин. — Я буду виноват… я буду за все и всем отвечать… меня станут проклинать, сперва барыни, а там купцы, мещане, подьячие, а там и все умники, и православный народ… Я знаю Москву!..»

В эту минуту отворилась дверь кабинета, и к нам вошли Николай Михайлович Карамзин^[14] и сенатор Юрий Александрович Нелединский-Мелецкий. Граф их обоих отлично любил и уважал, и они имели во всякое время свободный к нему доступ. Разговор продолжался еще более получаса о том же предмете. Я никогда не забуду пророческих изречений нашего историографа, который предугадывал уже тогда начало очищения России от неприятеля и освобождение целой Европы от несносного ига Наполеона. Карамзин скорбел о Багратионе, Тучковых, Кутайсове⁵⁸, об ужасных наших потерях в Бородине и, наконец, прибавил: «Ну! мы испили до дна горькую чашу… но за то наступает начало его, и — конец наших бедствий. Поверьте, Граф: обязан будучи всеми успехами своими дерзости, Наполеон от дерзости и погибнет». Казалось, что прозорливый глаз Карамзина открывал уже вдали убийственную скалу Св. Елены. В Карамзине было что-то вдохновенного, увлекательного и вместе с тем отрадного. Он возвышал свой приятный мужественный голос; прекрасные его глаза, исполненные выражения, сверкали, как две звезды в тихую ясную ночь. В жару разговора он часто вставал вдруг с места, ходил по комнате, все говоря, и опять садился. Мы слушали молча. Нелединский так был тронут, что я не один раз замечал слезы на его глазах.

Граф Ростопчин тоже слушал, не возражая ничего; но как скоро ненавистное для него имя Наполеона поразило слух его, лицо его тотчас переменилось, покраснело, и он сказал Карамзину с досадою: «Вы увидите, что он… вывернется!»

Разговор так был серьезен, что лестный титул, коим Граф возвеличил Наполеона, не заставил никого из нас даже усмехнуться, и Карамзин, как бы не вслушавшись в оный, с каким-то твердым убеждением возразил: «Нет, Граф! Тучи, накопляющиеся над головою его, вряд ли разойдутся… У Наполеона все движется страхом, насилием, отчаянием; у нас все дышит преданностью, любовью, единодушием… Там сбор народов, им угнетаемых и в душе его ненавидящих; здесь одни Русские… Мы дома, он как бы от Франции отрезан. Сегодня союзники Наполеона за него, а завтра они все будут за нас… Можно ли думать, чтобы австрийцы, пруссаки охотно дрались против нас? Зачем будут они кровь свою проливать? Для того ли, чтобы утвердить еще более гибельное, гнусное могущество всеобщего врага? Нет, не может долго продолжиться положение, соделавшееся для всех нестерпимым». Карамзин был в большом волнении: он остановился, задумался и прибавил: «Одного можно бояться». Все молчали и искали угадать смысл сих последних таинственных слов, как Ростопчин вдруг воскликнул: «Вы боитесь, чтобы Государь не заключил мира?» «Вот одно, чего бояться можно, — отвечал Карамзин. — Но этот страх не имеет основания: все политические уважения, все посторонние происки уступят прозорливости Государя нашего. Впрочем, не дал ли он нам и целому свету торжественный залог в манифесте своем?.. Он меча не положит… не возьмет пера, покуда Россия будет осквернена присутствием новых вандалов».

В Карамзине тоже начинал развиваться жар, волновавший Ростопчина; разговор его продолжался не с прежним уже хладнокровием, и он начал проклинать Наполеона, яко бич, богом ниспосланный.

Достопамятное сие утро останется всегда в памяти моей. Я тогда же слова Карамзина передал немедленно на бумагу, но уверен, что они и без того глубоко бы врезались в душу мою. Продолжая разговор свой, он делал прекрасное, истинно поэтическое сравнение между положением и душевными качествами императора Александра и Наполеона, как в ту минуту, к сожалению, пришли доложить, что нас ждут к обеду. Мы сошли вниз. Граф был довольно покоен за столом и любезен, по обыкновению своему; разговаривал долго во время кофе с витебским помещиком Гуркою, который вынужден был удалиться от разоренных неприятелем поместьев своих. Ростопчин выхвалял здравые рассуждения этого почтенного старика. Когда гости разъехались, то Граф пошел со мною в свой кабинет и начал разговор сими словами: «Comment avez vous trouvé Karamzine tantot? N’est-ce pas qu’il y avait beaucoup d’extase poètique dans ce qu’il disait? (Как вам показался давеча Карамзин? Не правда ли, что в его речах много было поэтического восторга?)»

«Конечно, будущее сокрыто ото всех, — отвечал я, — но Карамзин излагает мысли свои и чувства убедительно, пламенно, и желательно было бы, чтобы все русские одинаково с ним мыслили».

«Как не убедительны, а может быть, и справедливы рассуждения Карамзина, — возразил Граф, — но я более дам веры словам и мнению военных: Платов и Васильчиков боятся за Москву. Неизвестно, станут ли ее отстаивать! Другого Бородина ожидать нельзя; а ежели падет Москва… что будет после? Мысль эта не дает мне минуты покоя! Последствий нельзя исчислить. Я бы вам советовал подумать о своем семействе. Отвезите оное куда-нибудь в безопасное место, а там воротитесь ко мне… Куда? где? не знаю! это Богу одному известно».

Как ни тяжела было для меня разлука с начальником, с коим желал я разделять все заботы и опасности; но дабы скорее возвратиться, я отправился в тот же день в подмосковную свою деревню, с. Семердино, выпроводил оттуда жену и детей к тетке ее, Княгине Наталье Петровне Куракиной, имевшей вотчину Владимирской губернии в Шуйском уезде, и возвратился поспешно в Москву в самый день занятия оной неприятелем, был им захвачен на улице и особенным промыслом Всевышнего спасся от смерти. Москва уже пылала, когда я из оной выезжал. Я нашел Графа Ростопчина во Владимире, куда приехал он, больной.

В верстах 30-ти сего города имел пребывание в селе своем Андреевском генерал-адъютант Граф Михаил Семенович Воронцов⁶¹. Он был ранен пулею в ляжку под Бородиным и приехал в вотчину свою лечиться. Андреевское сделалось сборным местом большого числа раненых, и вот по какому случаю. Привезен, будучи раненый, в Москву, Граф Воронцов нашел в доме своем, в Немецкой слободе^[15], множество подвод, высланных из подмосковной его для отвоза в дальние деревни всех бывших в доме пожитков, как-то: картин, библиотеки, бронз и других драгоценностей. Узнав, что в соседстве дома его находилось в больницах и в партикулярных домах множество раненых офицеров и солдат, кои, за большим их количеством, не могли все получать нужную помощь, он приказал, чтобы все вещи, в доме его находившиеся, были там оставлены на жертву неприятелю; подводы же сии приказал употребить на перевозку раненых воинов в село Андреевское. Препоручение сие возложено было Графом на адъютантов его, Николая Васильевича Арсеньева⁶² и Дмитрия Васильевича Нарышкина, коим приказал также, чтобы они предлагали всем раненым, коих найдут на Владимирской дороге, отправиться также в село Андреевское, превратившееся в госпиталь, в коем впоследствии находилось до 50 раненых генералов, штаб-обер-офицеров и более 300 человек рядовых.

Между прочими ранеными находились тут генералы: начальник штаба 2-й армии граф Сен-При⁶⁴, шеф Екатеринославского кирасирского полка Николай Васильевич Кретов⁶⁵, командир Орденского кирасирского полка полковник Граф Андрей Иванович Гудович⁶⁶; лейб-гвардии егерского полка полковник Делагард⁶⁷; полковой командир Нарвского пехотного полка подполковник Андрей Васильевич Богдановский⁶⁸; Новоингерманландского пехотного полка майор Врангель⁶⁹; старший адъютант сводной гренадерской дивизии капитан Александр Иванович Дунаев; Софийского пехотного полка капитан Юрьев; адъютанты Орденского кирасирского полка поручики Лизогуб и Почацкий; лейб-гвардии егерского полка поручики Федоров и Петин, офицер Нарвского пехотного полка капитан Роган; поручики Мищенко, Иванов, Змеев, подпоручик Романов⁷⁰ и многие другие, обагрившие кровью своею Бородинское поле.

Все сии храбрые воины были размещены в обширных Андреевских палатах самым выгодным образом. Графские люди имели особенное попечение за теми, у коих не было собственной прислуги. Нижние чины размещены были по квартирам в деревнях и получали продовольствие хлебом, мясом и овощами, разумеется, не от крестьян, а на счет Графа Михаила Семеновича; кроме сего, было с офицерами до ста человек денщиков, пользовавшихся тем же содержанием, и до 300 лошадей, принадлежавших офицерам; а как деревни Графа были оброчные, то все сии припасы и фураж покупались из собственных денег.

Стол был общий для всех, но всякий мог по желанию своему обедать с Графом или в своей комнате. Два доктора и несколько фельдшеров имели беспрестанное наблюдение за ранеными; впоследствии был приглашен Графом в Андреевское искусный оператор Гильдебрант⁷¹. Излишне прибавлять здесь, что так как и все прочее содержание, покупка медикаментов и всего нужного для перевязки раненых производились на счет Графа. Мне сделалось известным от одного из коротких домашних, что сие человеколюбие и столь внезапно устроившееся в Андреевском заведение стоило Графу ежедневно до 800 р.^[16] Издержки сии начались с 10 сентября и продолжались около четырех месяцев, то есть до совершенного выздоровления всех раненых и больных. Надобно принять с уважением, что заслуженный и достопочтенный старец Граф Семен Романович Воронцов был тогда еще жив: сыну его надлежало отнимать значительную часть собственного необходимого дохода, чтобы прикрывать все потребности и обеспечивать лечение столь значительного числа храбрых воинов.

О сем достохвальном, человеколюбивом подвиге Графа Воронцова никогда не было ни говорено, ни писано. Я радуюсь, что представился мне ныне столь неожиданный случай сделать оный гласным. Не довольствуясь одним призрением и лечением столь большого числа воинов, Граф Воронцов снабжал всякого выздоровевшего рядового бельем, обувью, тулупом и 10 рублями, и по сформировании небольших команд, при унтер-офицере отправлял их в армию на новые подвиги. Боясь заслужить нарекания от Графа Воронцова, я не присовокуплю к сему, как было поступаемо с офицерами, кои по выздоровлении своем оставляли Андреевское. Он, может быть, недоволен будет и тем, что я сообщаю читателям моим все сии подробности. Быть может также, что он лучшею награду за свой человеколюбивый подвиг полагает в том, что оный оставался до сих пор в безызвестности. Душевная доброта сопряжена бывает обыкновенно со скромностью; но не могу я, однако же, в заключение не сказать, что сколь ни были значительны все сии пожертвования, они, однако же, равняться не могут с нежными, утонченными попечениями графа о товарищах, с коими он на поле чести защищал отечество и славу русского оружия, а дома братски разделял все, что имел^[17].

По старинной моей связи с Графом, я часто его навещал. Прекрасный обширный, убранный по древнему вкусу замок его напоминал владения германских владетельных принцев на Рейне. Тут все было: сады, рощи, парки, портретная галерея великих мужей в России, библиотека и пр.

Гости роскошествовали. Ласка, добродушие, ум и любезность хозяина соделывали общество его для всех отрадным. Несмотря на то, что он не мог еще ходить без помощи костылей, он всякое утро навещал всех своих гостей, желая знать о состоянии здоровья всякого и лично удостовериться, все ли довольны.

Всякому предоставлено было (как сказано выше) обедать в своей комнате одному или за общим столом у Графа; но все те, коим раны позволяли отлучаться от себя, предпочитали обедать с ним. После обеда и вечером занимались все разговорами, курением, чтением, бильярдом или музыкой. Общество людей совершенно здоровых не могло бы быть веселее всех сих собравшихся раненых. Нас особенно забавлял один французский эмигрант, служивший у нас в армии, большой болтун и спорщик, не всегда основательно, но зато весьма скоро и решительно разрешавший все прения, кои возникали в разговорах наших. Когда разнеслась под Бородиным радостная весть, что будет дано сражение Наполеону, то Ж… воскликнул с восхищением: «Наконец настигнули мы Бонапарта и дадим ему маленький урок!» Ж… был уверен, что русская армия преследовала французскую от самого Немана и что наконец принудила оную к сражению под Бородиным.

В смутное это время поездки мои в Андреевское были истинною для меня отрадою. Любопытны и приятны были рассказы всех сих раненых воинов. Сколько геройских подвигов, доказывающих неустрашимость, самоотвержение и великодушие русских, останутся сокрытыми для потомства; но тогда не было досугов для воспевания славных дел: всякий старался совершать оные, сколько усердие, силы и знание то позволяли.

Живши с Графом Федором Васильевичем в одном доме^[18], я почти весь день проводил с ним. Разговор с ним никогда не истощался: он переходил нечувствительно от одного предмета к другому, имея особенный дар всякое происшествие рассказывать занимательно и остро. Он был, как всем известно, словоохотен, обладал особенным даром красноречия, чуждого всякого педантства, натяжек и принужденности. Роль собеседника с ним была весьма нетрудна: ему надлежало только слушать. У Графа была на это особенная догадка и навык: он умел всегда соразмерять рассказы свои уму и понятием того, с кем разговаривал. Нельзя было не удивляться обширной его памяти, любезности, остроте и особенному дару слова, коим одарен он был от природы.

В то самое время посетил его бывший главнокомандующий армиями Граф Михаил Богданович Барклай де Толли⁷². Он нарочно приехал к нему из армии, думал провести с ним около часа, и вместо того просидел у него от осьми часов утра до трех пополудни. Оба сии знаменитые мужа имели свои участки забот, свою долю огорчений, своих недоброжелателей, и обстоятельство сие немало способствовало к сближению их и утверждению между ними истинной приязни. Ростопчин отдавал всегда должную справедливость достоинствам Графа Барклая де Толли^[19], и в то время, когда вся почти Россия единогласно обвиняла его за отступление от границы империи до Можайска без боя, в то время, как в огорченном отечестве нашем многие осмеливались даже подозревать преданность его к России, Ростопчин всегда его защищал. Подкрепляемый совестью своей, движимый любовью к престолу, усердием к службе, Барклай де Толли в 1813 и 1814 годах оправдал себя в глазах всех тех, кои обвиняли действия его в 1812 году. Участвуя во всех славных битвах в Германии и Франции, он наконец ввел победоносные российские войска в Париж и приуготовил себе памятник, воздвигнутый ему пред Казанским собором. Минина и Пожарского славные подвиги были токмо чрез двести лет торжественно и гласно признаны Благословенным Александром I^[20]; может быть, позднейшему потомству предоставлено воздать также справедливую честь современникам нашим, Еропкину⁷³ и Ростопчину. Но ежели первый укротил бунт в древней столице, то последний большую указал еще услугу отечеству своему, предупредив в оной безначалие благоразумными своими распоряжениями. В 1812 году глаза целой России обращены были на Москву: от отчаяния до возмущения и кровопролития один токмо шаг. Как исчислить все несчастия, кои постигли бы Отечество наше, ежели Москва не показала бы и в сем случае обыкновенной своей пламенной любви и непоколебимой преданности к Царю своему? Тишина, порядок и повиновение к верховной власти, кои царствовали в древней столице до самого вступления неприятеля в оную, имели спасительное влияние на все прочие города России и дали отечеству пример, достойный подражания.

На другой день после посещения Графа Барклая де Толли, вошедши, по обыкновению моему, поутру к Графу, я нашел его в болезенном состоянии. Он всю ночь провел без сна и, увидя меня слабым голосом: «Я весь болен; с час назад был у меня сильный обморок. Шнауберт (доктор Графа) прописал мне лекарство и велел остаться весь день в постели. Мне нужен покой. Я понимаю скуку быть с больным: вы бы съездили к Воронцову. Эта поездка вас рассеет; может быть, есть вести из армии или из Москвы; вы мне их сообщите; сверх того, желаю я иметь известие о здоровье Михаила Семеновича».

Сколь не находил я удовольствия разделять уединение человека, коему был душевно предан, но должен был ему повиноваться и отправился в Андреевское.

Граф Воронцов, по обширным своим связям и знакомствам в армии, был в частой переписке со многими генералами. Он посылал часто адъютантов своих переодетых или же выбирал проворнейших и смелейших между дворовыми своими людьми и крестьянами, кои проникали в саму Москву (французы строго наблюдали за тремя токмо заставами), разведывали, что там происходит, узнавали о действиях неприятеля и доносили все Графу. Я составлял обыкновенно из сведений сих записки, кои граф Федор Васильевич часто отсылал к Государю.

Таким образом узнали мы, например, о приуготовлениях, кои делались французами в Кремле для подорвания оного перед выходом их из Москвы. Первое известие о Тарутинском сражении дошло до нас также из Андреевского.

Мы сидели в тот день около камина, как вдруг вошел к нам граф Михаил Семенович и сказал: «Я получил сейчас известие из армии; кажется, скоро дойдет дело до драки; с обеих сторон делаются приготовления к тому. Мюрат и Милорадович⁷⁵ встретились начаянно, объезжая передовые свои посты. Узнавши друг друга, они перекланялись очень учтиво и обменялись несколькими фразами. Я воображаю, — прибавил граф смеючись, — как они пускали друг другу пыль в глаза. Мюрат успел на что-то пожаловаться, как пишут мне, а Милорадович отвечал ему: „O, ma foi Vous en verrez bien d’autres, Sire! (То ли Вы еще увидите, Государь.)“

Все общество начало смеяться, и у всякого явился анекдот о Милорадовиче. Тут, разумеется, не было забыто красноречие его на французском языке, на котором он очень любил изъясняться, и тогда питомец Суворова не говорил, а ораторствовал, потребляя пышные и отборные фразы. На русском же языке любимая его поговорка была: мой бог!

Погостив в Андреевском до самого вечера, я возвратился во Владимир с головою, набитою свиданием и разговорам французского героя с русским храбрецом. Взял перо и начал себе вымышлять разговор между любимцем Наполеона и любимцем Суворова: сюжет, достойный и лучшего, может быть, пера, нежели мое. Желая позабавить больного моего Графа, я переправил мое маранье, переписал набело и явился к нему поутру. Я нашел его гораздо бодрее и в довольно веселом расположении духа.

„Ну, что привезли вы нам хорошего?“ — спросил Граф.

„Многое, многое! Михаил Семенович приказал кланяться вашему сиятельству и сказать, что на будущей неделе надеется бросить свои костыли и вас навестить“.

„Спасибо за добрую весть! Нет ли чего из армии, из Москвы?“

„Михаил Семенович получил свежее письмо из армии, кажется, от Графа Остермана⁷⁶. Дело идет к стычке неминуемой. Мюрат встретился нечаянно на аванпостах с графом Милорадовичем и имел с ним довольно продолжительный разговор“.

„Ого! Вот бы послушал! Я воображаю, что они друг другу напевали! Кто-то перещеголял? Да о чем речь была?“

„О разных предметах. Разговор этот положили в армии на бумагу. Михаил Семенович давал мне его читать, и я списал оный наскоро для вас…“

„Вот спасибо! Дайте, дайте скорее! О, мой бог! Я умираю от нетерпения“.

„Позвольте, я прочту сам, ибо писал очень связно, спешил“.

„Читайте, читайте!“

Я начал чтение. В те времена желание узнать что-нибудь нового о политических, но паче о военных происшествиях, было единственное и всеобщее чувство, всеми обладавшее. Граф слушал со вниманием, часто усмехался и прибавил:

„Но полно, так ли было дело? Положим, что это мысли и рассуждения Милорадовича; но он, верно, иначе выделывал фразы свои, и сверх того, не при вас ли граф Барклай сказывал, что Государю не угодно, чтобы наши генералы и офицеры имели малейшее сообщение с французами, а еще менее, чтобы вступали с ними в какие-либо переговоры?“

„Это так; но разве вы не знаете спасителя Бухареста?“ Ему все позволено, или, говоря правильнее, он сам все себе позволяет. Милорадович всем правилам исключение».

Ростопчин имел минуты, в которые физиономия его озарялась каким-то особенным выражением. Это бывало, когда он, понюхивая весьма медленно табак и желая проникнуть в душу того, с кем говорил, смотрел ему весьма пристально в глаза и закидывал какой-нибудь неожиданный и хитрый вопрос, дабы по ответу делать свои заключения. Граф слушал чтение разговора, как будто какого-нибудь официального документа, не оказывая ни малейшего сомнения; он делал, однако же, иной раз свои замечания, смеялся, подшучивал над Мюратом; но когда чтение мое кончилось, то он, потупя огромные свои глаза на меня и, грозя мне полусерьезно и полу со смехом пальцем, сказал: «Покайтесь!» Однако этого слова было достаточно, и я, отвечал ему также одним словом, произнес откровенное: «Виноват!»

Я рассказал ему, как все это было. «Выдумка эта хороша, — прибавил граф. — Знаете ли, что мы сделаем? Пошлите это в Петербург: пусть басенка эта ходит по рукам; пусть читают ее; у нас и у французов она произведет действие хорошее. Переписывайте и отправляйте».

Я так и сделал и на другой день послал манускрипт к старому приятелю моему, Алекс. Ив. Т… ву⁷⁷, яко новость, только что из армии полученную.

Не прошло двух недель, как разговор короля Мюрата с Графом Милорадовичем был напечатан в «Сыне отечества», журнале, который только что начинал выходить и был всеми читан с жадностью, ибо дышал ненавистью к французам и наполнялся преимущественно колкими статьями против них и Наполеона. В нем помещалось множество анекдотов (часто и выдуманных), кои мы, москвичи, сообщили нашим Санкт-Петербургским приятелям. Такую статейку не могли издатели «Сына отечества» принять иначе, как с удовольствием.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Гудович Иван Васильевич (1741—1821), граф (с 1809 г.). Главнокомандующий в Москве в 10. 08. 1809—13. 05. 1812.

² Екатерина Павловна (1788—1819), вел. кн. В ходе Эрфуртского свидания Наполеон просил у российского императора ее руки, но получил отказ из-за нежелания самой Екатерины. С 1809 — герцогиня Ольденбургская — жена принца Георгия Петровича Ольденбургского (1784—1812), тверского, новгородского и ярославского генерал-губернатора (1809—1812). Противница сближения России с Францией, своеобразный лидер придворной оппозиции вместе с вдовствующей императрицей Марией Федоровной. Одной из первых выдвинула идею созыва ополчения, сформировав из своих удельных крестьян Дмитровский батальон и открыла в Твери госпиталь для раненых. С 1816 — королева Вюртемберская, вторично выйдя замуж за наследного принца Вюртембергского Вильгельма (1781—1864), в том же году вступившего на престол.

³ Ла Гарп, Лагарп (La Harpe) Фредерик Сезар де (1754—1838), швейцарский генерал и политический деятель, воспитатель вел. кн. Александра Павловича. В 1802—1814 г. проживал во Франции. В 1814 г. Александр I произвел Лагарпа в генерал-лейтенанты русской службы и наградил орденом Андрея Первозванного.

⁴ Мартинисты, мистическая секта, основанная в XVIII в. Мартинесом Паскалесом, одно из направлений масонства, члены которого якобы обладали сверхъестественными видениями. В России получило название франк-масонства, в Москве особую роль в его распространении играли Н. И. Новиков и И. Г. Шварц.

⁵ Ключарев Федор Петрович (1754 (1751, 1755) — 1822) с начала 80-х годов XVIII в. принадлежал к ордену вольных каменщиков, ученик И. Г. Шварца, писал масонские гимны и оды. Его поэма «Воплощение Мессии», ходившая в списках и опубликованная в 1801 г. возможно была спародирована А. С. Пушкиным в «Гавриилиаде». С 1801 по 1812 гг. почт-директор в Москве.

⁶ Кутузов первоначально заявил о намерении дать после Бородина новое генеральное сражение под Москвой, а 1 сентября на военном Совете в Филях объявил о необходимости оставить Москву. При прохождении русских войск через Москву он, во время случайной встречи с Ростопчиным, проигнорировал его желание получить какое-либо объяснение об этом решении. 13 сентября Ростопчин, не понимая смысла марш-маневра Кутузова, писал Александру I: «Господствует мнение, что Кутузов действовал по Вашим приказам и что взятие Москвы без битвы, которую он сам же обещал, внушена страхом перед всем светом, и, чтобы предотвратить бунт, необходимо, чтобы этот старый дурак и пошлый куртизан, был отозван и наказан, или будут несметные несчастия» (Русский архив. 1892. № 8. С. 537). По мнению А. Г. Тартаковского, «замысел Ростопчина — предать Москву пламени перед вступлением в нее французов (равно как и любые меры по ее сожжению) — вопиющим образом противоречил планам Кутузова, путая все его стратегические карты. Это не только ставило бы в тяжелейшее положение русские войска, воспрепятствовав их отступлению через Москву, но могло бы подтолкнуть Наполеона и на совершенно непредсказуемые действия, и, прежде всего, вынудило бы скорее выбраться из спаленного и опустевшего города» (Тартаковский А. Г. Обманутый Герострат… С. 92).

⁷ Валуев Петр Степанович (1743—1814), действительный тайный советник, обер-церемониймейстер. С марта 1805 г. — главноначальствующий Экспедицией Кремлевского строения, Мастерской и Оружейной палаты.

⁸ Подмосковное имение Ростопчина Вороново находилось в 60 км от Москвы, по Старой Калужской дороге.

⁹ 2 августа 1812 г. А. Я. Булгаков писал брату Константину, что посылает ему картинку, из-за которой дерутся у Спасской башни, где в то время шла мелочная книжная торговля (Братья Булгаковы… Т. I. С. 298).

¹⁰ Ростопчина (урожд. Протасова) Екатерина Петровна (1776—1859), дочь генерал-поручика и сенатора П. С. Протасова. Благодаря своей тете А. С. Протасовой — любимой фрейлине и личному другу Екатерины II — воспитывалась при дворе императрицы (с 1791 г. — фрейлина), где и познакомилась со своим будущим мужем. Воспитанная в духе вольнодумства попала под влияние католических проповедников который и стал ее духовным наставником. В 1806 г. втайне перешла в католичество. Присутствовавший при кончине графа Ростопчина и его похоронах А. Я. Булгаков записал 23 января 1826 г. со слов А. Ф. Брокера его разговор с Е. П. Ростопчиной: «Есть некоторые бумаги, которые я хочу сжечь». — «Я до этого не допущу вас. Граф был так умен и так долго готовился к смерти, что он знал сам, чему надобно оставаться и чему нет…». — «Да тут есть множество французских бумаг, коих вы не понимаете, и брани на французов». — «Французские разберет Александр Яковлевич, а ежели граф бранил французов, то делал хорошо: они тогда были наши злодеи…» (Братья Булгаковы. Переписка. Т. 2. М., 2010. С. 578—579).

¹¹ Рамих Карл (1780—1831), придворный хирург, статский советник.

¹² Брегет, карманные часы, изготовлявшиеся в мастерской французского мастера А. Л. Бреге (Breguet) (1747—1823), отличались большой точностью, отбивали часы, доли часов и показывали числа месяца.

¹³ Дети Ф. В. Ростопчина: Сергей Федорович (1795—1836), адъютант при М. Б. Барклае де Толли, отличился в Бородинской битве, где был контужен пушечным ядром, и заграничных походах русской армии 1813—1814 гг., капитан. В ОПИ ГИМ сохранились письма Ф. В. Ростопчину, собственноручно подписанные главнокомандующим М. Б. Барклаем де Толли. В первом из них (от 26 апреля (8 мая) 1814 г.) он упоминает об отличии Сергея, находившегося «перед его глазами во время всей этой кампании и за отличия представленного к награде». Во втором, написанном во время «Ста дней» 18 (30) марта говорит о намерении Александра I сделать его своим адъютантом (ОПИ ГИМ. Ф. 222. Ед. хр. 1. Л. 68—69, 72 об. — 73). С 1819 г. в отставке. Масон. Женат на вдове Марии Игнатьевне Филиппи ди Вальдисеро; Андрей Федорович (1813—1892) шталмейстер, тайный советник. Библиограф, литератор, меценат, коллекционер. Жена — Евдокия Петровна Ростопчина, урожденная Сушкова. Служил при Главном управлении Восточной Сибири. Опубликовал документы о своем отце в «Русском архиве» П. И. Бартенева. Из дочерей дожили до взрослого возраста трое: Наталья (1798—1863), жена Дмитрия Васильевича Нарышкина, участника Отечественной войны, адъютанта генерала Н. Н. Раевского, таврического гражданского губернатора в 1824—1829 гг., действительного статского советника; Софья (1799—1874), которая в 1819 г., живя с родителями во Франции, вышла замуж за графа Эжена Сегюра — старшего сына генерал-лейтенанта Наполеона генерала Поля Филиппа де Сегюра и внука посла в России Луи Филиппа Сегюра — и стала впоследствии известной детской французской писательницей; Елизавета (1806—1824), также принявшая перед смертью, по настоянию своей матери, католичество и Евдокия (1811—1858). Помимо них трое детей Ф. В. и Е. П. Ростопчиных — Павел, Михаил и Мария — умерли во младенчестве.

¹⁴ Свечина (урожд. Соймонова) Софья Петровна (1782—1857), вдова генерал-лейтенанта Свечина Александра Сергеевича (1755—1801), писательница, принявшая католичество.

¹⁵ Приклонский Николай Богданович, был женат на Мавре Ивановне Булгаковой — тетке А. Я. и К. Я. Булгакова.

¹⁶ «Croisé» (франц.). Здесь: перекрестный удар

¹⁷ Августин, в миру А. В. Виноградский (1766—1819), с 1812 — архиепископ Московский; Карамзин Николай Михайлович (1766—1826), историк, писатель, публицист. Один из лидеров «антифранцузской партии», манифестом которой стала его «Записка о Древней и Новой России» 1811 г., где подверглась критике внутренняя и внешняя политика Александра I и был осужден Тильзитский мир, который, по его мнению, лишь приближал новую войну с Францией.; Юсупов Николай Борисович (1750—1831), князь, сенатор, член Государственного Совета. Собиратель картин, скульптур, книг. С 1810 г. владелец знаменитой подмосковной усадьбы Архангельское; Нелединский-Мелецкий Юрий Александрович (1752—1829), тайный советник, сенатор, поэт.

¹⁸ Меттерних (Меттерних Виннебург) Клеменс Венцель Лотар фон (1773—1859), князь. Министр иностранных дел Австрийской империи, фактический глава правительства (1809—1821). Содействовал браку императора Наполеона I с дочерью императора Франца Марией-Луизой. Занятие Москвы Великой армией расценивал как свидетельство непобедимости Наполеона, а после известия о ее гибели в России вступил в тайные переговоры с русскими и англичанами. В августе 1813 объявил войну Франции. С 1815 г. один из лидеров Священного Союза. В 1821—1848 — канцлер; Штейн Генрих Фридрих Карл (1757—1831), барон, прусский государственный деятель. В мае 1812 по приглашению Александра I прибыл в Россию в качестве его политического советника. С осени 1812 возглавлял Комитет по делам Германии, сыгравший важную роль в освобождении немецких земель от наполеоновской оккупации в 1813 году; Веллингтон Уэлсли Артур Колли (1769—1852), принц Ватерлоо (1815) английский фельдмаршал (1813), государственный деятель и дипломат прославившийся победами над наполеоновскими войсками в Испании в 1809—1814 и особенно при Ватерлоо (1815). Был пожалован в генерал-фельдмаршалы русской армии (1818). В 1828—1830 премьер-министр Великобритании, в 1834—1835 — министр иностранных дел.

¹⁹ Цицианов Дмитрий Евсеевич (1756—1835), князь.

²⁰ Потемкин Григорий Алексеевич (1736—1791), светлейший князь Таврический, генерал-фельдмаршал; Орловы, графы — Григорий Григорьевич (1734—1783), генерал-фельдцейхмейстер, фаворит императрицы, возглавлял Военную коллегию. Алексей Григорьевич (1737—1807), генерал-аншеф, генерал-адмирал. Получил право присоединить к фамилии наименование Чесменского за победу над турецким флотом в 1770; Владимир Григорьевич (1743—1831), директор императорской Академии наук. Федор Григорьевич (1741—1796), генерал-аншеф, обер-прокурор, сенатор; Разумовский Кирилл Григорьевич (1728—1803), граф (1744) последний гетман Малороссии, с 1764 — генерал-фельдмаршал и его сыновья — Алексей (1748—1822), организатор народного образования, министр народного просвещения (1810—1816), основал ботанический сад в своем имении Горенки. Андрей (1752—1836), дипломат, посол России в Вене. Был близким другом Моцарта; Нарышкин Александр Александрович (1726—1795), действительный тайный советник, обер-шенк, сенатор, обер-гофмаршал и его брат Лев Александрович (1733—1799), обер-шталмейстер. Сын последнего Александр Львович Нарышкин (1760—1826), обер-камергер, с 1799 по 1819 был главным директором императорских театров, содействовал открытию русских и иностранных театров в Москве; Суворов Александр Васильевич (1729—1800), граф Рымникский, светлейший князь Италийский, генералиссимус; Безбородко Александр Андреевич (1747—1799), светлейший князь, государственный канцлер. С начала 1780-х фактический глава Коллегии иностранных дел. Руководил внешней политикой России в последние годы царствования Екатерины II и в начале царствования Павла I.

²¹ Хованский Василий Алексеевич (1756—1830), князь, сенатор. Обер-прокурор Св. Синода, (1797—1799), сенатор. При Павле I был выслан в Симбирск, при Александре I возвращен в Москву. С 1819 г. московский уездный предводитель дворянства.

²² Давыдов Денис Васильевич (1784—1839), генерал-лейтенант (1831), поэт, писатель, мемуарист. Считая необходимым сближение с народом во время наполеоновского нашествия, в то же время полагал неуместным «писать слогом объявлений Ростопчина. Это оскорбляет грамотных, которые видят презрение в том, что им пишут площадным наречием, а известно, что письменные люди имеют влияние над безграмотными, даже в кабаках» (Давыдов Д. В. Сочинения. М., 1962. С. 536).

²³ Полторацкий Дмитрий Маркович (1761—1818), статский советник. В 1797—1798 член экспедиции государственного хозяйства. Наибольшую известность получил устройством образцового земледельческого заведения в имении Авчурино близ Калуги на левом берегу Оки. Владел конным заводом, на котором разводились породы английских и арабских жеребцов.

²⁴ Полторацкий Сергей Дмитриевич (1803—1884), известный библиограф. Популяризатор русской литературы на Западе, в частности, произведений А. С. Пушкина.

²⁵ Каверин Павел Никитич (умер после 1827), сенатор, действительный статский советник. В 1797—1802 московский обер-полицмейстер. В 1812 г. калужский губернатор. После изгнания неприятеля одновременно был назначен смоленским губернатором.

²⁶ Бобринская (урожд. баронесса Унгерн фон Штернберг) Анна Владимировна (1769—1846), жена графа Алексея Григорьевича Бобринского (1762—1813), внебрачного сына Екатерины II и гг. Орлова. Славилась своими балами и маскарадами.

²⁷ Дословно с французского «с глазу на глаз, лицом к лицу» — визави, узкий экипаж для двух особ.

²⁸ Тончи Сальваторе (1756—1834), исторический портретный живописец. С 1800 г. работал в Москве, где назывался Николаем Ивановичем. Служил инспектором в Дворцовом архитектурном училище. Среди его работ портреты Ф. В. Ростопчина, Г. Р. Державина, кн. П. И. Багратиона, гр. Потоцкой, кн. П. Д. Цицианова и др. Как писал П. И. Бартенев, «он также был известен как поэт и философ, изъяснявший свое оригинальное мировоззрение с итальянской живостью и даром слова» (Русский архив. 1875. Кн. 1. С. 306).

²⁹ Клаубер Игнатий Себастиан (1754—1817), гравер на меди. Прибыл в Петербург в 1796 г. С 1797 г. советник Академии Художеств. Из его работ наиболее известны гравюры императора Павла I, императриц Марии Федоровны и Елизаветы Алексеевны, графа А. С. Строганова и других.

³⁰ Тончи (урожд. Гагарина) Наталия Ивановна (1778—1832), дочь кн. Гагарина Ивана Сергеевича (1754—1810), капитана флота.

³¹ Ван Дейк Антонис (1599—1641), фламандский живописец.

³² Глинка Сергей Николаевич (1776—1847), журналист, писатель, мемуарист. В 1812 г. одним из первых заявил: «Мы не должны ужасаться: Москва будет сдана». В своих «Записках» высоко оценил «ростопчинские афишки», подчеркивая, что «говоря с народом и к народу, Федор Васильевич отдалял от себя звание главнокомандующего. В дружеских своих посланиях он беседовал с обывателями как заботливый и приветливый друг. Словом, он поставил себя на чреду старшины мирской сходки. Граф не только вполне ведал и разумел речь, прибаутки, но он… и за Москвою окрылял его (Наполеона. — публ.) самородными вызовами слова русского. Это его лавры. С именем графа Ф. В. Ростопчина сочетался дух рвения московских поселян за родную Москву — вот памятник его в московских летописях 1812 года» (Глинка С. Н. Записки о событиях заграничных и происшествиях московских 1813, 14 и до половины 15 года // Цит. По кн.: «России двинулись сыны…». Отечественная война в русской литературе первой половины XIX века. Т. 2. Л., 1988. С. 411).

³³ Метакса Егор Павлович, по происхождению грек, служивший офицером в русском флоте, с которым А. Я. Булгаков познакомился в начале XIX в. в Неаполе и Сицилии. Автор книг по истории Греции, в т. ч. «Записок капитан-лейтенанта Егора Метаксы, заключающих в себе повествование о плавании и военных подвигах соединенных российской и турецкой эскадр под начальством адмирала Ф. Ф. Ушакова с 1798 по 1803 год» (М., 1821).

³⁴ Брокер Адам Фомич (1771—1848), действительный статский советник. В молодости в качестве переводчика с английского языка находился в русском флоте. В 1798 г. познакомился, а впоследствии сблизился с семьей Ростопчиных и 6 июля 1812 г., по представлению Ростопчина, был назначен московским полицмейстером в чине полковника. После ухода Ростопчина вышел в отставку, стал управляющим всеми делами и имениями графа, душеприказчиком и опекуном над его малолетним сыном Андреем. Автор биографии Ростопчина, опубликовал его переписку с Александром I и др.

³⁵ Дурасов Егор Александрович (1762—1847), сенатор, действительный тайный советник. В 1808 г. назначен московским полицмейстером, в 1811 г. произведен в полковники. В 1813 г. переименован в статские советники и назначен московским вице-губернатором. С 1817 г. — действительный статский советник, московский гражданский губернатор. С 1823 г. — сенатор.

³⁶ Речь идет об освобождении русско-турецким флотом под командованием адмирала Ф. Ф. Ушакова Ионических островов в Средиземном море, занятых французами, в 1798—1799. В составе эскадры принимал участие и греческий отряд.

³⁷ Литке Федор Петрович (1797—1882), географ, граф (с 1866), адмирал (с 1855), член-корреспондент (1829) и президент (1864) Петербургской академии наук. Воспитатель вел. кн. Константина Николаевича

³⁸ Константин Николаевич (1827—1892), великий князь. Второй сын императора Николая I, генерал-адмирал (с 1831). С 1853 по 1881 гг. управлял Морским министерством. Один из главных деятелей Великих реформ. Председатель Государственного Совета с 1865—1881. После убийства старшего брата — императора Александра II — отошел от государственных дел.

³⁹ Кольцов-Мосальский Андрей Александрович (1758—1843), гофмейстер, сенатор, действительный тайный советник.

⁴⁰ Багратион Кирилл Александрович (1750—1828), князь, сенатор, тайный советник. Дядя генерала П. И. Багратиона.

⁴¹ Соковнина (урожд. Хованская) София Васильевна (1788—1812). Сестра жены А. Я. Булгакова.

⁴² Обрезков Василий Александрович (1785—1834), статский советник, камергер и кавалер. Жена — Прасковья Васильевна (1786—1851), урожденная княжна Хованская.

⁴³ Киселев Дмитрий Иванович (1761—1820), действительный статский советник, помощник главного начальника Московской Оружейной палаты; Римский-Корсаков Иван Николаевич (1754—1831), генерал-адъютант. Любимец Екатерины II. Отличался красотой и обладал хорошим голосом. Удален от двора в 1779 г. за увлечение графиней П. А. Брюс. При Павле I выслан в Саратов, затем возвращен в Москву; Майков Аполлон Александрович (1761—1838), писатель, директор императорских театров (1821—1825). В 1802 г. (с перерывами) служил в конторе императорских театров. В 1812 г., по настоянию графа Ростопчина, спектакли в московских театрах продолжались до самого вступления французов в Москву. Последнее объявление о спектакле в Арбатском театре появилось в «Московских ведомостях» 28 августа 1812 г. 30 августа была назначена к исполнению драма С. Н. Глинки «Наталья — боярская дочь», а после нее — маскарад. Это был последний спектакль в Арбатском театре, который одним из первых был сожжен французами. Московская дирекция и артисты принуждены были спешено покидать Москву. Сам Майков находился долгое время в Костроме. В Москве осталось лишь несколько артистов французской труппы, которые и выступали перед наполеоновской армией. В качестве нового помещения нанял дом генерала Апраксина на Знаменке, где с 1814 г. действовал публичный театр (ныне здание Министерства обороны РФ); Кокошкин Федор Федорович (1773—1838), переводчик, драматург. Один из учредителей Общества любителей российской словесности при Московском университете (1811). В 1812 г. правитель канцелярии 1-го Комитета для устроения Московского военного стола. С приближением французов в Москве выехал в Нижний Новгород, затем жил в Ярославле. В эти годы выступал как стихотворец, написав, в частности «На бегство Наполеона с остатками войск его» и посвятил стихи в честь Александра I и Марии Федоровны «Песнь народная и русских воинов». В 1813 — почетный смотритель Рузского уездного училища. Впоследствии московский губернский прокурор, с 1815 г. — член Комиссии по составлению законов. С 1817 г. — помощник управляющего театров, с 1819 г. член конторы московских театров по репертуарной части. С 1821 — советник Комиссии для строения в Москве. С 1823 г. — камергер двора и директор императорских московских дворов. С 1831 г. в отставке; Архаров Иван Петрович (1740-е — 1815), генерал от инфантерии (с восшествием на престол Павла I), в 1796 назначен военным губернатором Москвы. В день коронации (1797) получил в командование московский 8-батальонный гарнизон, известный под именем архаровского полка. В 1797 вместе с братом Николаем Петровичем (также генералом от инфантерии, московским обер-полицмейстером в 1775—1784) неожиданно был отставлен от должности и сослан в тамбовские поместья. При Александре I в 1801 им был разрешен въезд в Москву и Петербург. Их умение пресекать преступления и суровость в наказании породил термин «архаровцы»; Кикин Алексей Андреевич, симбирский помещик. Родной брат Петра Андреевича Кикина (1775—1834), участника Отечественной войны 1812 г., статс-секретаря, сенатора; Кашкин Е. М., статский советник, генерал-провиантмейстер московского ополчения в 1812 г.; Спиридов Григорий Григорьевич (1758—1822), младший из четырех сыновей адмирала Григория Андреевича Спиридова (1713—1790). Обер-полицмейстер Москвы в 1798—1800 гг. В 1805 и 1812 г. вступил добровольцев Переславльское ополчение и участвовал во многих боях с французами. После изгнания наполеоновской армии, по ходатайству своего друга графа Ф. В. Ростопчина, назначен сначала комендантом, а в 1814—1815 гг. гражданским губернатором Москвы. Способствовал восстановлению города.

⁴⁴ Ростопчин Василий Федорович (1733—1802), участник Семилетней войны, майор в отставке. Павел I пожаловал ему чин действительного статского советника и орден св. Анны 1-й степени. Владелец обширных поместий в Орловской, Тульской и Калужской губерниях. Жена — Надежда Александровна, урожденная Крюкова (1749—1769, просле рождения второго сына).

⁴⁵ Ростопчин Петр Васильевич (1769—1789), служил в л.-гв. Преображенском полку. Погиб в сражении при Роченсальме во время русско-шведской войны, командуя шлюпкой, был окружен тремя неприятельскими кораблями и взорвал себя.

⁴⁶ Головин Николай Николаевич (1759—1821), граф. Участвовал в русско-турецкой войне 1787—1791 гг. С 1793 г. — гофмаршал. С 1796 г. — гофмейстер. С 1799 г. — президент Почтового департамента, сенатор, действительный тайный советник. С 1802 в отставке. В марте 1812 г. назначен обер-шенком императорского двора, с февраля 1813 г. — председатель учрежденной в Москве Особой «комиссии для рассмотрения прошений на Высочайшее имя, поступающих от обывателей, которые потерпели разорение от нашествия неприятельского». С 1816 г. — член Государственного Совета.

⁴⁷ Воронцов Семен Романович (1744—1832), граф, дипломат. Отличился в русско-турецкой войне 1768—1754 гг. С 1782 г. — полномочный министр в Венеции, с 1784 г. — в Лондоне. В 1793 г. заключил русско-английскую конвенцию о торговле и конвенцию о совместных действиях против революционной Франции. При Павле I в 1800 г. уволен в отставку с конфискаций имений. Александр I восстановил Воронцова в прежних правах. С 1806 г. — в отставке. Жил в Лондоне.

⁴⁸ Новосильцев Дмитрий Александрович (1759—1835), бригадир (до 1799 г. чин в армии 5-го класса — между генерал-майором и полковником, соответствовал чину бригадного генерала в западноевропейских армиях).

⁴⁹ Возможно, графиня Варвара Алексеевна Протасова (1770—1847), урожденная Бахметева, вдова действительного тайного советника Александра Яковлевича Протасова, кавалерственная дама, или Анна Степановна Протасова (1745—1826), тетка жены Ростопчина, камер-фрейлина.

⁵⁰ Так в то время называли белорусские и литовские земли, вошедшие в состав Российской империи по 3-му разделу Польши в 1795 г

⁵¹ В сражении под Аустерлицем 20 ноября (2 декабря) 1805 г. соединенные русско-австрийские войска были разбиты французами.

⁵² Энгиенский (Ангенский, (d’Enghien), герцог Луи Антуан Анри де Бурбон (1772—1804). Принц французского королевского дома. Сын герцога Луи Анри Жозефа Бурбон-Конде. В 1796—1799 г. командовал авангардом корпуса французских эмигрантов. Участник антинаполеоновского заговора 1803 г. Жил на территории Баденского герцогства, в то время независимого от Франции. Незаконно арестован по требованию Наполеона, тайно вывезен в Венсенский замок и расстрелян. Расстрел герцог Энгиенского вызвал разрыв дипломатических отношений с Францией России и других европейских держав.

⁵³ Чернышев Александр Иванович (1785—1857), граф (1826), светлейший князь (1849), генерал-адъютант (1812), генерал от кавалерии (1827). В 1810—1812 гг. руководил агентурной сетью в Военном министерстве Франции, используя в качестве прикрытия статус курьера для доставки писем императора Наполеона императору Александру I. В дальнейшем командовал партизанским отрядом, с которым в сентябре — октябре 1812 г. совершил рейд на территорию Герцогства Варшавского в тыл Великой армии с целью уничтожения запасов провианта и фуража. Освободил из плена генерала Ф. Ф. Винценгероде и установил связь с корпусом генерала П. Х. Витгенштейна. 31 декабря под Мариенвердером нанес поражение войскам Э. Богарне. В феврале 1813 г. — командир отряда, взявшего столицу враждебной тогда к России Пруссии — Берлин. С 1832 г. — военный министр, с 1848 г. — председатель Государственного Совета.

⁵⁴ Брюс Яков Вилимович (1670—1735), граф (1721), генерал-фельдмаршал, ученый. Жил в Москве на Мещанской улице близ Сухаревой башни.

⁵⁵ Платов Матвей Иванович (1753—1818), войсковой атаман Войска Донского с 26.08.1801. С 1809 г. — генерал от кавалерии. В 1812—1814 г. командовал Отдельным Донским казачьим корпусом в составе 1-й Западной армии. Указом императора Александра I от 29 октября 1812 возведен с потомством в графское Российской империи достоинство; Васильчиков 1-й Илларион Васильевич (1776—1847), граф (1831), князь (1839). В начале Отечественной войны — генерал-майор, командовал бригадой 4-го резервного кавалерийского корпуса. В Бородинской битве защищал батарею Раевского, был ранен. С 1838 г. председатель Государственного Совета; Панин Никита Петрович (1770—1837), граф, вице-канцлер, действительный тайный советник, министр иностранных дел при Павле I. В 1804 г. от имени Александра I ему было запрещено жить в столице. Поселился в своем Смоленском имении; Долгоруков Сергей Николаевич (1769—1829), князь, генерал-лейтенант (1799). С 1811 — посланник в Неаполе. В октябре 1812 г. прибыл в армию, после Тарутинского сражения командовал сначала 2-м, затем 8-м пехотным корпусом. Отличился в сражении под Красным. С мая 1813 г. — посланник в Копенгагене. Обладал метким и изящным слогом, прозван современниками «Каламбуром Николаевичем»; Анстетт (Анштетт)Иоганн Протасий (Иван Осипович) (1766—1835), барон, дипломат. С 1801 — советник российского посольства в Вене. В 1812 г. — директор дипломатической канцелярии при М. И. Кутузове. Заключил конвенцию о перемирии с главнокомандующим австрийским вспомогательным корпусом фельдмаршалом К. Ф. Шварценбергом (1813). Участвовал в подготовке и подписании Калишского союзного договора с Пруссией. В августе 1813 г. — представитель России на конгрессе в Праге. За заслуги в привлечении бывших союзников Наполеона на сторону России награжден чином тайного советника в декабре 1813 г. В 1814 г. сопровождал императора Александра I в Париже. С 1815 г. — чрезвычайный и полномочный посол во Франкфурте-на-Майне, а в 1825—1828 одновременно в Вюртемберге, в 1829—1835 г. — при Гессен-Кассельском дворе.

⁵⁶ Константин Павлович (1778—1831), цесаревич (с 1799). Второй сын императора Павла I. С 1795 г. — шеф Гренадерского С.-Петербургского полка. С 1797 г. — генерал-инспектор всей кавалерии. Участвовал в Итальянском и Швейцарском походах А. В. Суворова (1799). По его инициативе в 1803 г. в русской армии были созданы уланские полки. С 1804 — председатель Совета о военных корпусах. Участник Аустерлицкого сражения. Присутствовал на переговорах Александра I с Наполеоном I в Тильзите и Эрфурте. В 1812 г. командовал 5-м пехотным корпусом 1-й Западной армии. Из-за разногласий с М. Б. Барклаем де Толли был отправлен из армии в Москву. Император поручил ему сформировать кавалерийский полк, однако его деятельность в Москве вызвала недовольство Ф. В. Ростопчина, вследствие жалобы которого он был отозван в С.-Петербург, затем в Тверь. Окончательно вернулся в армию в Вильно в декабре 1812 г. Участник заграничных походов 1813—1814 гг. Вместе с Александром I вступил в Париж во главе союзных войск. Привез в С.-Петербург известие о мире. С 1815 г. — наместник Царства Польского. Отрекся от наследования престола в 1820 г. в связи с женитьбой на Иоанне Грудзинской (княгиня Лович). Умер от холеры.

⁵⁷ Мюрат Иоахим (1767—1815), король Неаполитанский (1808), маршал Империи (1804). Женат на сестре Наполеона Каролине. В 1812 г. возглавил резервную кавалерию Великой армии. 2 сентября заключил перемирие с начальником русского арьергарда М. А. Милорадовичем с целью избежать столкновения между вступавшими в Москву французскими войсками и отступавшими — русскими. После занятия французами Москвы не сумел организовать преследования российской армии, что вызвало недовольство Наполеона. 10 сентября покинул Москву во главе 25-тысячного отряда, наблюдал за Тарутинским лагерем. 25 ноября по приказу Наполеона возглавил остатки Великой армии. В 1813 г., возглавляя кавалерию французской армии, участвовал в сражениях при Дрездене и Лейпциге. После сражения при Ватерлоо отбыл на Корсику, оттуда отправился в Неаполитанское королевство с целью отвоевать трон, но был схвачен и расстрелян.

⁵⁸ Багратион Петр Иванович (1765—1812), князь, генерал от инфантерии (1809). В 1812-й главнокомандующий 2-й Западной армией, с которой осуществил марш-маневр от границы до Смоленска, где соединился с 1-й Западной армией. Выступал сторонником решительных действий против неприятеля. В Бородинском сражении руководил обороной «Багратионовых флешей» был тяжело ранен. Умер в имении Симы у своего дальнего родственника кн. Б. А. Голицына; Тучков Александр Алексеевич (1777—1812), генерал-майор. В 1812 г. командовал бригадой, которая сдерживала неприятеля под Витебском, Смоленском. В Бородинской битве был смертельно ранен на Семеновских флешах. На месте его гибели М. А. Тучкова поставила первый памятник павшим при Бородине — церковь Спаса Нерукотворного. Тучков Николай Алексеевич (1765—1812), генерал-лейтенант (1799). В 1812 г. — командир 3-го пехотного корпуса. В ходе Бородинского сражения его корпус вел бои за Утицкий курган, Тучков был ранен, отправлен в Можайск, затем — в Ярославль, где и скончался 30 октября 1812 г.; Кутайсов Александр Иванович (1784—1812), граф (1799), генерал-майор (1806). В 1812 г. — начальник артиллерии 1-й Западной армии, с июня возглавлял ее арьергард. По его попечению из Смоленска вывезена и спасена икона Смоленской Божьей Матери. В Бородинской битве командовал всей артиллерией русских войск. Погиб при контратаке на захваченную неприятелем курганную батарею (батарею Раевского).

⁵⁹ Протасова (в замуж. Карамзина) Елизавета Ивановна (1767—1802) с 1801 г. жена Н. М. Карамизина.

⁶⁰ Карамзин Василий Михайлович (? —1827), коллежский асессор.

⁶¹ Воронцов Михаил Семенович (1782—1856), граф, светлейший князь (1852), генерал-фельдмаршал (1856), генерал-адъютант (1815). В 1812 г. — генерал-майор, командовал сводной гренадерской дивизией в составе 2-й Западной армии. Отличился в Бородинской битве при обороне Семеновских флешей, был ранен. По выздоровлении назначен командовать авангардом 3-й Западной армии. С 1813 г. — генерал-лейтенант. (См. подробнее: М. С. Воронцов. Воспоминания 1801—1813 гг. // 1812—1814… С. 277—288).

⁶² Арсеньев Николай Васильевич (1789—1847). В 1809—1813 гг. адъютант М. С. Воронцова. Участник Бородинского и многих других сражений. В 1817—1820 гг. — полковник л.-гв. Преображенского полка.

⁶³ Воронцов Александр Романович (1741—1805), граф, канцлер, дипломат.

⁶⁴ Сен-При (Сен-Приест) Эммануил Францевич де (1776—1814), граф. Из французских эмигрантов. Генерал-лейтенант (1812), генерал-адъютант (1810). В 1812 г. — начальник Главного штаба 2-й Западной армии. Сражался под Миром, Салтановкой, Смоленском. Тяжело ранен в Бородинской битве. В 1814 г., командуя 8-м пехотным корпусом, при взятии г. Реймса (место коронования французских королей) организовал православный молебен, но был смертельно ранен.

⁶⁵ Кретов Николай Васильевич (1773—1839), генерал-лейтенант (1813). В 1812 г. — командир 1-й бригады 2-й кирасирской дивизии, входившей в состав 2-й Западной армии. Отличился при Смоленске, Бородине, где был ранен, и под Красным. В 1813 командовал 2-й кирасирской дивизии, участвовал в сражениях при Люцене, Бауцене, Дрездене, Кульме и Лейпциге. В 1814 г. отличился при взятии Парижа. С 1823 г. — сенатор

⁶⁶ Гудович Андрей Иванович (1782—1867), граф. Сын генерал-фельдмаршала графа И. В. Гудовича. Генерал-майор (1812). В Отечественную войну — шеф Орденского Кирасирского полка, входившего во 2-ю кирасирскую дивизию 8-го пехотного корпуса 2-й Западной армии. При обороне Шевардинского редута был тяжело ранен. С 1814 г. командовал 1-й бригадой 3-й кирасирской дивизии. С 1816 г. — в отставке. В 1832—1841 гг. — московский губернский предводитель дворянства и почетный попечитель Московского дворянского института, член Комиссии по постройке храма Христа Спасителя. С 1844 г. — тайный советник, егермейстер двора. С 1856 — обер-егермейстер.

⁶⁷ Делагард (Де Лагард) Август Осипович (Огюстен Мари Балтазар Шарль Пелетье) (1780—1834), генерал-майор (1814). Из французских эмигрантов. В 1812 г. сражался в рядах л.-гв. Егерского полка, ранен при Бородине. С 1814 г. — шеф 48-го Егерского полка и командир егерской бригады 17-й пехотной дивизии. С 1815 — в отставке. Перешел на французскую службу.

⁶⁸ Богдановский Андрей Васильевич (1780—1864), генерал-майор (1814). В 1812 г. находился с полком в составе 12-й пехотной дивизии 7-го пехотного корпуса 2-й Западной армии. В Бородинской битве, защищая Курганную батарею, был тяжело ранен. По окончании боевых действий три года находился в составе российского оккупационного корпуса генерала М. С. Воронцова во Франции. С 1820 г. — в отставке. С назначением в 1823 г. М. С. Воронцова новороссийским губернатором был градоначальником в Керчи и Еникале, позднее — Феодосии и в Одессе. С 1828 г. — тайный советник, с 1831 г. — сенатор, с 1849 г. — действительный тайный советник.

⁶⁹ Вероятно, Врангель Роман Егорович, барон. С 1865 — генерал от артиллерии.

⁷⁰ Романов Михаил Петрович (1789—1858). В 1812 г. находился в составе Одесского пехотного полка в действующей армии. Отличился под Смоленском, был ранен в сражениях при Бородине и Малоярославце. В 1814 г., «при атаке селения Ла-Ротьер, невзирая на сильный неприятельский огонь, с примерным мужеством и неустрашимостью ударил на неприятеля», был произведен в капитаны. С 1819 г. — в отставке в чине подполковника. В 1820—1830-е исправник г. Гороховца (Владимирской губ.) и уездный судья (Подробнее см.: Романов М. П. Записки отставного подполковника Михаила Петровича Романова военным действиям в России и за границей с 1812 и по 1817 год // 1812 год. Воспоминания воинов русской армии. М., 1991. С. 403—412).

⁷¹ Гильтебрандт (Гельдебрандт) Федор Андреевич (Юстус Фридрих Якоб) (1773—1845), окулист, хирург, действительный статский советник (1832). Профессор Московского университета (1804—1830). Во время Отечественной войны 1812 работал в московских госпиталях, провел консилиум по поводу тяжелого ранения кн. П. И. Багратиона. В день вступления в Москву французских войск, сопровождая транспорт раненых, выехал во Владимир, где оставался до конца 1812 г.

⁷² Барклай де Толли Михаил Богданович (1757—1818), граф (1813), князь (1815), генерал-фельдмаршал (1814), военный министр (1810—1812). В марте 1812 г. назначен командующим 1-й Западной армией. На военном совете в Филях первым выступил за оставление столицы с целью сохранения армии. 21 сентября уволен от должности (по болезни). 7 мая 1813 г. назначен главнокомандующим русско-прусскими войсками.

⁷³ Еропкин Петр Дмитриевич (1724—1805), генерал-аншеф (1786), действительный тайный советник (1773). В 1771 во время эпидемии чумы в Москве направлен туда для надзора за здравием, в 1778—1790 гг. — главнокомандующий в Москве.

⁷⁴ Закревский Арсений Андреевич (1783—1865), граф (1830), генерал от инфантерии (1829), министр внутренних дел (1828—1831), московский генерал-губернатор (1848—1859). Близкий друг А. Я. и К. Я. Булгаковых. В 1812 г. — полковник, директор Особенной канцелярии военного министра. В сентябре 1812 г. сопровождал генерала М. Б. Барклая де Толли в его лифляндское имение. С декабря 1812 г. — флигель-адъютант.

⁷⁵ Милорадович Михаил Андреевич (1771—1825), граф (с 1813), генерал от инфантерии (с 1809). Потомок выходцев из Сербии, участник многих кампаний. С началом 1812 г. формировал резервы, с которыми прибыл к действующей армии. Отличался мужеством, граничившим с бравадой. Командовал всеми гвардейскими частями союзников, с ноября 1814 возглавлял российский Гвардейский корпус. С 1818 г. петербургский генерал-губернатор, смертельно ранен 14 декабря 1825 г. декабристом П. Г. Каховским.

⁷⁶ Остерман Александр Иванович (17712—1857), граф, генерал от инфантерии (1817), генерал-адъютант (1814). С июля 1812 г. — командир 4-го пехотного корпуса 1-й Западной армии. Тяжело ранен при Бородине. На Совете в Филях высказался за оставление Москвы без боя. Прикрывал отступление российских войск от Москвы к реке Наре. В 1813 г. тяжело ранен при Бауцене. В августе 1813 г. командовал гвардейским корпусом. Прославился в сражении при Кульме, где потерял руку.

⁷⁷ Имеется в виду Тургенев Александр Иванович (1784—1845), известный русский общественный и государственный деятель, историк и литератор. Друг Н. М. Карамзина, А. С. Пушкина, П. А. Вяземского, В. А. Жуковского; приятель А. Я. Булгакова.

Публикация Ф. А. ПЕТРОВА И М. В. ФАЛАЛЕЕВОЙ

---

1. Принц Ольденбургский был Главным начальником водяных коммуникаций в России, и город Тверь был постоянным его местопребыванием.
2. Император Павел Петрович в размолвке, которую он имел однажды с Графом Ростопчиным, сказал ему: «Надобно признаться, что ты прям да упрям!». Ростопчин избрал себе тотчас девизою царские слова и вырезал их на одной из печатей своих карманных часов.
3. Всякому смертному, какого бы ни был он вероисповедания, открыты двери Царства Небесного, а потому не вправе никто порицать религиозные правила Софьи Петровны Свечиной (урожденной Соймоновой)¹⁴, которая, не довольствуясь следовать своим убеждениям, усердно занималась обращением русских дам в католическую веру. Свечина была, впрочем, женщина благодетельная, умная и любезная. Она скончалась в Париже в 1859 году, и французские журналы наполнены похвальными о ней статьями.
4. А. С. Небольсина, сестра Н. С. Муромцева, была старая, почтенная дама, которую граф Ростопчин очень любил.
5. Сбылись пророческие слова человека, который не был ни знаменитым генералом, ни тонким дипломатом и вообще не отличался обширными знаниями и просвещением.
6. А, вероятно, еще более за то, что Ц<ицианов> забавлял Его Светлость своими басенками.
7. Когда было провезено в Москву тело покойного Императора Александра Павловича, Муромцев участвовал в парадной церемонии, сопровождавшей гроб Царский от заставы до Успенского собора. Муромцев нес подушку с одним из иностранных орденов Государя. Все, стоявшие на улицах, спрашивали, указывая на Муромцева: «А это кто?».
8. городской сплетней (фр. пер. публ)
9. Заметно было, что после возвращения нашего в освобожденную от неприятеля Москву Тончи был уже не тем любезным италианцем, который так одушевлял беседу нашу.
10. Правительствующий Сенат (фр., пер. публ.)
11. Графом Ростопчиным устроена была на всякий случай в екатерининских казармах больница для 3000 раненых, а их привезено было в Москву до 11 тысяч.
12. Граф Ростопчин соблюдал всегда чрезмерную вежливость в обхождении и разговорах. Несмотря ни на какое лицо, ни на самое короткое знакомство, он никогда или весьма редко употреблял слово „ты“.
13. Александр Сергеевич Шульгин, впоследствии обер-полицмейстер в Москве.
14. Карамзин жил тогда у Графа Ростопчина (жена которого была родная племянница первой жены⁵⁹ Карамзина) и готов был принять участие в сражении под Москвою, как видно из писем его к его брату Василию Михайловичу⁶⁰ в Симбирскую деревню.
15. Этот дом, где жил канцлер Граф Александр Романович Воронцов⁶³ (ум. 1805), принадлежал впоследствии Гольцгауеру.
16. При сем долгом моим почитаю изъявить чувствительнейшую мою благодарность особе, сообщившей мне многие подробности, здесь помещенные. Имя сего заслуженного воина находится в списке вышеименованном. Он вступил впоследствии в гражданское поприще и ныне занимает высокий сан в Московских департаментах правительствующего сената.
17. Прибавить надо, что по распоряжению Графа Воронцова соседние помещики часто получали от него успокоительные уведомления о ходе военных дел: тогда не известно еще было, в какую сторону направился из Москвы неприятель (слышано от покойного Д. Д. Казакова, отец которого был помещиком Владимирской губернии). Трехэтажный дом в селе Андреевском так обширен, что в нем могли с удобствами расположиться раненые генералы и офицеры.
18. Т. е. во Владимире.
19. С адъютантом своим А. А. Закревским⁷⁴.
20. Воздвижением памятника им на Красной площади в Москве в феврале 1818 г. Мысль об этом памятнике возникла еще в 1807 году, когда Наполеон грозил вторжением в Россию.