Едва лучи солнца осветили погруженный в глубокий сон городок штаба Восточного отряда, 15 июля, я уже выбирался из него мелкой рысцой, спеша прибыть к месту назначения в д. Титуню. Опять пришлось проехать в окрестностях д. Тунсинпу, где началось и завязалось наше первое генеральное сражение этой войны, под Ляояном, и опять, внимательно рассматривая местность, я испытывал какое-то особенное удовольствие. Приходилось сделать около 60 верст, и три четверти пути по весьма густо населенной местности, не встретив никаких наших войсковых частей и даже разъездов. Не могу сказать, чтобы путешествовать таким образом одному, без всякого конвоя, было непременно опасно; японцы никогда не рыскали в наших тыловых районах, хунхузов в этой местности не было, а китайцы позволяли себе нападения только тогда, когда их обижали, или грабили. Но я затрагиваю вопрос о конвое принципиально. Почему мне, в моем чине, не полагалось такового, а всякий штабной обер-офицер его получал; штаб-офицеры же ездили с дозорами и мерами охранения? Почему моя жизнь была менее драгоценна, чем жизнь моих товарищей? Я никого не обвиняю в намеренном обречении моей головы на какой-нибудь риск, и уверен, что если бы я попросил конвой у Абадзиева или Орановского, мне дали бы десяток казаков или охотников, но в том-то и дело, что просить конвой, по крайней мере для меня, было не только неприятно, но предосудительно: во-первых, я ничего не боялся, а, во-вторых, конвой получают чины, которым он полагается на их штатных местах, из штатных же частей, а я был обездоленным, болтающимся полковником, состоявшим в распоряжении иногда одного, а иногда другого лица. Мне, вероятно, и в голову бы не пришел вопрос о конвое для поездки в д. Титуню, если бы не особенный случай в дороге. Я въехал в огромную д. Талинхо, где был какой-то китайский праздник, и собралось окрестное население; действовали балаганы, базары, угощения; тысячи две народа шумели и галдели невообразимо. Мое появление в деревне, в которой еще не стояли русские войска, произвело впечатление, и я был немедленно окружен сотнями китайцев, конечно, только из любопытства бравших под уздцы лошадей и ощупывавших меня и вестового. Я не мог выбраться из толпы около получаса. Спрашивается, что мешало этой толпе учинить надо мной насилие. Никто, никогда бы не узнал куда делся полковник русской службы — без вести пропал и только. Напрасный риск на войне не только головой полковника, но и всякого солдата не должен иметь места, но, мне, благодаря капризам наших отступательных стратегов, приходилось всегда и всюду рисковать совершенно зря; впрочем, в этом риске и заключалась в боях моя сила; а бог хранит именно таких гонимых и преследуемых.
Не доезжая 10 верст до д. Титуню, вестовой заметил вдали всадника и обратил на него мое внимание словами: «Ваше в-е, едет конный, влево; не то казак, не то японец.» На возражение: «Какие тут японцы — скоро приедем в отряд», драгун добродушно усмехнулся и молвил: «А почем знать, может они и ушли.» Истина говорила устами младенца, и юноша был глубоко прав, так как поручиться, что отряд стоял на месте, я, конечно, не мог; не видел ли я примеров, а их отлично оценивал и мой драгун, что целые полки уходили при одном воображении о наступлении японцев, а ведь они могли и наступать в самом деле. В бинокль мне удалось скоро рассмотреть казака, но несколько нового для Маньчжурии типа, потому что я привык к забайкальцам, а это был уралец. Казак понял мой призыв фуражкой и повернул ко мне, но не по-забайкальски или уссурийски, т. е. шагом, а полным ходом, вскач. Огромного роста, могучего телосложения, красавец и богатырь, пришепетывая по-уральски, доложил мне, что его сотня частью на заставах, а около половины ее стоит в деревне не доезжая Титуню, где расположена пехота. Скоро повернув в ущелье, я въехал в д. Пейдзяпуцзы и нашел бивак полусотни, где был встречен как знакомый, потому что налицо оказалось несколько казаков, служивших раньше в Петербурге, в составе гвардейской Уральской сотни, и знавших меня, как начальника штаба дивизии; с ними я расцеловался, приветствовал офицеров, кое-что расспросил, оставил расковавшихся лошадей (в расположении штаба Восточного отряда подковать лошадей оказалось невозможным), взял одного из старых сослуживцев вестовым и к 4 часам дня прибыл в д. Титуню, где тотчас же вступил в командование отрядом.
Обстановка была следующая. Отряд состоял из 1-й (капитан Врублевский) и 4-й (штабс-капитан Гребенка) рот 9-го Восточно-Сибирского стрелкового полка, 2-й (подъесаул Приказчиков) и 3-й (подъесаул Голованичев) сотен 5-го Уральского полка. Пехота стояла в д. Титуню, а свободная от сторожевых нарядов часть казаков там, где я их видел, в 3-х верстах сзади. Стрелки выставляли днем одну заставу и несколько постов; на ночь это охранение отводилось ближе к деревне и усиливалось до одной роты, т. е. до половины всего состава пехоты; 1½ сотни казаков были разбросаны на расстоянии 14 верст влево (к востоку) и к югу от отряда отдельными взводами. От штаба 2-го корпуса (окрестности г. Симучена) шла летучая почта из состава уральских казаков (4-го полка) корпуса; со штабом В. отряда поддерживалась связь по летучей почте бригады Грекова, отступившей уже в д. Тхазелин, для чего уральцы отряда выставляли один пост; кроме того, отряд держал свою летучую почту уральцами через перевал на д. Тайпингоу до ст. Хайчен. Начальник отряда считал себя в одинаковом прямом подчинении, как графу Келлеру, так и г. Засуличу, потому что пехота отряда принадлежала к составу войск В. отряда, а казаков считали в составе 2-го корпуса; отряд подчинялся еще штабу Маньчжурской армии, для чего и держал летучую почту на Хайчен, на случай донесений г. Куропаткину. Такую организацию службы отряда Амилахори принял от полковника Драгомирова[1].
Противник недавно овладел перевалом Далин и наступал к северу на перевал Пханлин; войска 2-го корпуса имели бой, в котором принимали участие и роты из Титуню; до сих пор можно было еще ожидать доставления китайцами без вести пропавших и раненых наших нижних чинов (но только не из частей отряда в Титуню). В данную минуту, непосредственно перед отрядом, японцы занимали не только перевал Пханлин, но и перевал Ханцзялин, а также появлялись и севернее, в долине Синлунгоу; эту последнюю и обе боковые, ей параллельные долины стерегли день и ночь уральские дозоры.
При отряде в д. Титуню находились две ротные походные кухни и несколько двуколок, а остальной обоз в д. Мацзяуайзы, где производилось хлебопечение; продовольствие подвозилось из Хайчена; всего при отряде было около 18 повозок.
Прежде всего я немедленно сократил чрезмерный сторожевой наряд, уменьшив его в пехоте до полуроты (этого желал и князь Амилахори). В отношении казаков я понял, что их сторожевой наряд соответствовал прежней, уже миновавшей, обстановке, а не настоящей. Когда штаб армии выдвигал п. Драгомирова с отрядом в д. Титуню, то предполагались активные действия сводной бригады Абадзиева, южнее линии перевалов Пханлин—Тхазелин (Фынсяолин), так как задача бригады состояла в наступлении в район Фынхуанчен—Сюянь; для охранения по линии перевалов, на ее левом фланге были выдвинуты 2 сотни из состава бригады (заставы на перевалах Чензелин, Фынсяолин и в д. Чудяпуза, см. стр. 177), а правый фланг линии от перевала Пханлин, у которого стояла пехота в Титуню, и был занят полковником Драгомировым отдельными заставами его уральцев, причем он поставил некоторые из них на отдельных командующих вершинах, доступных лишь по горным тропам. Такое расположение конных застав, вообще, неудобно, ибо пешему противнику легко подкрасться по пересеченной местности (почти непроходимой для коней) к одиноко гнездящейся заставе и вырезать ее, но тогда оно оправдывалось необходимостью тщательно наблюдать всю линию горных проходов от Титуню до Тхазелина. Теперь же казаки Грекова отошли сами за перевалы к д. Тхазелин[2], и, следовательно, расположение уральских застав вверенного мне отряда служило лишь охранением моих соседей, а вовсе не отряда и его района; поэтому я немедленно снял заставы, заменив их одной, в д. Уцзяфан, и постом для связи в д. Ханцзяпуцзы. Таким образом, мы имели в наряде не ¾, а немного более ¼ казаков; конечно, сотни, изнуренные непосильной службой в продолжение целого месяца, были мне очень признательны. Об охранении же Грекова я, конечно, не заботился, тем более, что, с присоединением к нему читинцев, в его распоряжении находилось 3 казачьих полка, и, кажется, даже уже поступил батальон пехоты; связь с ним мы держали непрерывно. Я сосредоточил весь отряд на биваке в Титуню, так как разбрасывание таких малых сил в глубину на 5 верст не имело никакого смысла.
16 июля я знакомился с окрестностями стоянки отряда, выбирал, на случай наступления противника, местность для действий (но, конечно, не позицию), осматривал расположение застав и постов. Не могу сказать, чтобы нашел всё в порядке. Штаб-офицер, по-видимому, входил во всё сам, предъявлял требования, интересовался исполнением, но со стороны его подчиненных было заметно какое-то нежелание исполнять его приказания, хотя его требования были разумны и правильны; я узнал потом, что его вообще почему-то не любили. В отношении меня он выказал полную готовность идти навстречу всем моим желаниям, исполнял всё приказываемое немедленно и точно; если случались иногда недоделки, то отношу их всецело к неисполнительности командиров рот.
Утром того же дня произошел несчастный случай. Стрелковый пост принял возвращавшийся казачий дозор за разъезд японцев и ранил пулей урядника. Случай прискорбный, потому что стрелкам пора было знать, что конные японцы не приближались к нашим постам на расстояние ружейного выстрела; начальник поста знал, что впереди его ходит уральский дозор, и мог бы не горячиться. Считаю нужным остановиться на способе дозорной службы, принятом уральцами. Согласно уставу полевой службы, застава высылает конные дозоры, которые должны доходить до известных впереди лежащих пунктов, возвращаться и заменяться новыми, делающими то же самое. Казаки поняли, что имея, как, например, в данном случае, 3 ущелья, ездить по ним хоть и ежечасно неразумно и не достигает цели; пока конные идут по долине, пешие лазутчики противника могут лазать по сопкам, и каждая новая смена рискует получить неожиданную пулю. Поэтому уральцы наряжали в сутки по две смены дозоров, в 6 человек каждый, которых продвигали долинами возможно дальше вперед и обращали в конечной точке в наблюдательный сторожевой пост, спешивавшийся и наблюдавший берега долины.
С 16 июля я установил прочную связь со штабом В. отряда, выставив долиной Сидахыа летучую почту до Холунгоу, и снял всё остальное, выставленное на Хайчен и к летучей почте Грекова. Согласно приказу графа Келлера, я считал себя подчиненным только ему одному, а быстрое доставление важных донесений в Ляоян мне обеспечивала та же связь с графом, который мог их передавать по телеграфу.
Так как сведения о силах и расположении противника были не вполне точны, то я начал производить разведки, посылая пеших стрелков прямо на юг горами к перевалу Пханлин и офицерские разъезды с флангов. К утру 18 июля мы имели точные данные: на перевале Пханлин находилось не более одного батальона, главная часть которого стояла биваком непосредственно южнее перевала, имея при себе небольшой колесный и многочисленный вьючный обоз; перевал Ханцзялин был занят слабой заставой, выдвигавшей свои посты в долину Синлунгоу. Местность к юго-западу от Титуню, к перевалу Пейталин и далее, была свободна от противника, равно как и район южнее д. Уцзяфан. Очевидно, японцы поставили батальон у перевала Пханлин, для прикрытия своего наступления на Долин против 2-го Сибирского корпуса.
19 июля я решил произвести еще раз разведку, как по долине Синлунгоу, так и с левого фланга от д. Уцзяфан, и, выслав разъезды и патрули, ожидал подтверждения имевшихся данных, но обстановка к полудню несколько изменилась. Может быть, японцы были обеспокоены нашими энергичными поисками, а, может быть, некоторое наступление входило в их намерения, но они продвинулись вперед по обоим направлениям. В долине Синлунгоу они подались версты на полторы, причем основательно обстреляли наш дозор, попавшийся в целый ряд засад и только уцелевший каким-то чудом (опять подтверждение плохой и невыдержанной стрельбы японцев). Дозор лихо ускакал под частым огнем противника и при этом не потерял ни на минуту самообладания; один казак был ранен 2-мя пулями, одна лошадь подстрелена, один казак упал вместе с конем; дозор остановился, поймал лошадь и подобрал упавшего; как только казаки вышли из сферы огня, они остановились, выставили пост и продолжали сторожевую службу; раненый, уступив свою лошадь товарищу, взял его подстреленного коня и на нем поехал в отряд, причем, чувствуя себя бодрым, отпустил провожатого с дороги; затем явился весь окровавленный ко мне, а не на бивак сотни, и обстоятельно, спокойно доложил, что, по мнению старшего, т. е. урядника, японцы специально охотились за казаками, и поэтому опасаться их наступления на отряд нельзя; то же подтвердил и высланный на подкрепление сильный офицерский разъезд. Казак Бородкин был ранен замечательно счастливо: одна пуля прошла между винтовкой и спиной, содрав кожу с последней, а другая разорвала мягкие части руки; он остался в строю, хотя я уговаривал его съездить показаться доктору.
Против заставы у д. Уцзяфан, где работал еще офицерский разъезд, японцы выдвинули до полутора рот пехоты и потеснили заставу, причем была перестрелка, окончившаяся для нас без потерь.
Таким образом по активности японцев выяснилось, что всякая наша попытка наступления вызовет серьезное дело, а между тем уже получились сведения с поста летучей почты в Холунгоу, что 18 июля В. отряд имел неудачный серьезный бой, и убит граф Келлер. Так как записка урядника была написана не очень грамотно, то я надеялся, что роковое известие не подтвердится, но 21 июля пришло его официальное подтверждение. Связь со штабом 2-го корпуса была прервана — он не отвечал на мои запросы, хотя почта еще стояла на месте; с постов последней доходили слухи, что корпус был атакован под Симученом и поспешно отходил к Хайчену. Я видел, что в отряде начинается нервность. Ротный командир доложил мне, что, вероятно, пропали и погибли высланные с вечера накануне на разведку в тыл противника, за перевал Пханлин, стрелки: вольноопределяющийся Карпицкий и рядовой Чаус; я знал, что вольноопределяющийся участвовал в таком же рискованном поиске 17 июля и, следовательно, должен был быть переутомлен; он пошел по своей настойчивой просьбе; японцы значительно продвинулись вперед; к счастью, охотники прошли линию японских передовых частей в ночь с 18 на 19 июля, и в день перестрелки в долине Синлунгоу наблюдали ее, находясь сзади противника; следующей ночью они приползли на бивак с самыми точными сведениями. В общем, силы противника пред нами не увеличились, но большая часть батальона, стоявшего южнее Пханлина, выдвинулась к северу. Из сопоставления донесений Карпицкого и уральского дозора можно было поручиться за их правдивость и точность, а также, что оба стрелка действительно проходили за линию передовых частей японцев; поэтому я представил обоих, а также и оставшегося в строю раненым Бородкина, к награждению знаком отличия военного ордена. Из них Карпицкий еще в 1905 и 1906 году несколько раз просил моего содействия для получения вполне заслуженной им награды, но мои хлопоты не увенчались успехом; наконец, он добился своего, благодаря ходатайству г. Линевича. Что же касается до Бородкина и Чауса, то они остались не награжденными, и это их ненаграждение я не могу не поставить в упрек нашим штабам, относившимся к таким представлениям начальников отрядов чрезвычайно небрежно, что нельзя не признать безнравственным. Действительно, посылаешь людей почти на верную гибель, обещаешь награду за геройские подвиги, а в результате оказываешься обманщиком; не есть ли это подрыв авторитета начальника, парализование усердия и рвения подчиненных, и обида храбрым, тем более чувствительная, что рядом, в штабах, награждали знаками боевых отличий писарей и денщиков.
Наш командующий армией додумался еще до иного средства поощрения доблести вверенных ему войск, а именно: он предписал выдавать за каждого пленного японского солдата 100 руб., а за каждого пленного японского офицера 300 руб., в награду тем молодцам, которые доставят пленных. Полагаю, что вряд ли можно было придумать что-нибудь развратнее и вреднее. Точно русские люди пошли сражаться не по долгу присяги и службы, а по найму. К счастью, наши солдаты оказались выше этого разврата, и я по крайней мере ни разу не слышал, чтобы они требовали себе такой награды. Эта оригинальная мера угасла сама собой, и, вероятно, не обременила большими расходами нашу казну.
20 июля прошло спокойно; японцы не шевелились; по летучим почтам получались самые неутешительные известия, и не было никакого сомнения, что оба корпуса, между которыми мы держали связь, уже находились в полном отступлении, а в одном из них был убит старший начальник. В сумерках ко мне явился офицер из сотни, державший линию почты со штабом 2-го корпуса, и доложил, что корпус ушел, а командир сотни приказал немедленно собирать посты и уходить на север (!!). Так как в отряде начиналось распространяться тревожное настроение, то мне не хотелось, чтобы бегство летучей почты его усилило, и я уговаривал офицера остаться до рассвета со своими, уже собранными в Титуню, казаками; он согласился, и мы условились, что он пойдет вместе с моим офицерским разъездом, которому я поручил установить связь с штабом 2-го корпуса, но через несколько минут я узнал, что он все-таки ушел на север. Этот юноша уже поддался панике, но трудно винить его, ибо при наших отступлениях проявлялась такая нераспорядительность начальников и их штабов, что войска знали только одно зловещее слово «отступать», и, блуждая в полной неизвестности обстановки, стремились выполнять это приказание возможно скорее, дабы не быть брошенными другими. Тогда же я получил сообщение Грекова, что он немедленно отходит в Лаодитан — пункт, лежавший в той же долине р. Сидахыа, как и д. Титуню, но только в 35 верстах сзади нас. Не знаю, отступил ли Греков по приказанию, или под напором противника, но как раз перед этим я справлялся в его штабе о действиях Восточного отряда и получил ответ, что оттуда никаких распоряжений не поступило. Я склонен думать, что Греков ушел на основании моего сообщения, что я имею диспозицию Восточного отряда, по которой, при занятии ляньдясанской позиции, бригаде Грекова предназначалось стать у Лаодитана.
Итак, все уходили, а об отряде у Титуню забыли, что, впрочем, было естественно: существование отряда обусловливалось необходимостью поддерживания связи между двумя корпусами, ну, а когда оба были заняты деликатной операцией отступления после достаточно неудачных боев, разыгранных по идее Куропаткина «ради тактического использования местности», то когда же штабам корпусов думать о связи с соседними корпусами, а тем более о каком-то ничтожном отрядике, когда надо было уводить дивизии, полки. С уходом Грекова в Лаодитан и предоставлением противнику сразу пятидесятиверстного района на левом фланге и в тылу вверенного мне отряда у д. Титуню, положение наше делалось довольно оригинальным, тем более, что и на правом фланге корпус Засулича, вероятно, не оставил ничего, кроме без вести пропавших, в таком же районе, а потому нахожу остроумным замечание князя Амилахори, что «оставаться в Титуню значит лезть в лапы к японцам», и что, поступая таким образом, я беру на себя слишком большую ответственность за участь отряда. Ответственности я не боялся, но здравый смысл говорил, что напрасно рисковать не следует и нужно отойти; но в то же время не выходили из головы слова уже покойного графа: «Отступают или по приказанию, или под напором.» Так как японцы нас не беспокоили, то я принял решение отвести отряд только на 5—6 верст назад, к д. Чаодзягоу, где его положение значительно улучшалось; ввиду же того, что Греков перешел в Лаодитан, я решил укоротить свою летучую почту и пользоваться его средствами для связи со штабом Восточного отряда. Решение отойти, оказалось правильным: 1) с рассветом японцы начали наступление и охватили наш левый фланг, 2) еще до выхода из Титуню я получил предписание отойти еще далее назад к д. Тыашентунь.
Около 11 часов ночи я собирался заснуть, как вдруг на биваке раздался выстрел, а через несколько секунд второй. Необходимо было произвести тревогу, и я отдал соответствующие распоряжения. К сожалению, я заметил совсем нежелательные симптомы, вроде следующих. Я начал жечь имевшийся у меня экземпляр диспозиции, и вдруг из-под окна фанзы мне крикнули: «гасите огонь»; это, конечно, означало, что боялись стрельбы по освещенной фанзе. Я вышел на улицу, где уже стояла в ружье 1-я рота и начал закуривать трубку; услышал замечание: «Нельзя курить». Тогда я рявкнул: «А кто здесь начальник», и, конечно, получил извинения. Прибежал один офицер и доложил, что «японцы стреляли по нашим пехотным постам», между тем как было отлично слышно, что выстрелы раздались в тылу бивака. Другой офицер заявил, что «стреляли с правого фланга, с сопки». Я всё время шутил с солдатами, а на последнее сообщение заметил: «Спасибо японцам, что нас предупредили о своем нападении, и мы готовы их бить.» Тут подъехал вахмистр одной из сотен и со страхом доложил: «Простите В-е в-е, по своим стреляли.» Оказалось, что у двух казаков заболели кони коликой; они вскочили на них, не взнуздав, и поскакали, дабы промять; лошади занесли, и вот, при возвращении, пост принял их за противника и сделал два выстрела, к счастью, не задев никого.
Итак, тревога оказалась напрасной, но отдых был нарушен, что было обидно, ввиду, как это потребовалось, совершения затем ночных маршей. Выступление отряда было назначено в 5 часов утра; так как мне не спалось, вследствие начинавшегося на ноге нарыва, то уже в 4 часа я был на улице и разговаривал с дежурным по 1-й роте унтер-офицером. Мы одновременно заметили, что по направлению на юг, впереди заставы, неожиданно вспыхнул огонь, и быстро разгорелось пламя. Меня убеждали, что это был какой-то сигнал для японцев; не оспариваю, и, может быть, действительно китайцы были в соглашении с противником. Я не ускорил выступление, которое еще замедлилось, потому что 4-я рота проспала, запоздав выниманием хлебов из печей (о таком хозяйстве я не был поставлен в известность). Застава силой в полусотню составляла наш арьергард и донесла, что немедленно после нашего ухода японцы заняли деревню; ее разъезды имели незначительную перестрелку.
Я сказал уже, что при выступлении из Титуню я получил приказание из штаба отойти к д. Тыашентунь и там оставаться. К сожалению, забыл какая была поставлена задача отряду, но, как тогда, так и теперь, не могу признать сделанное распоряжение правильным, при тогдашней обстановке. Действительно, раз г. Греков со своим сильным конным отрядом в 12—16 сотен находился в д. Лаодитан (всего 16 верст в затылок Тыашентунь), то разведка долины р. Сидахыа была обеспечена, и в Тыашентунь могла стоять его передовая часть; не ставили же меня специально охранять отряд Грекова. Гораздо важнее было обеспечить направления западнее, тем более, что, по отступлении 2-го корпуса к Хайчену и потере с ним связи, этот район получал особенно серьезное значение: японцы могли пробраться к перевалу на дороге из д. Мохоасан в д. Тайпингоу и даже к перевалу Мяолин. Я изложил свои соображения на полученное мною приказание и отправил их в штаб.
Прибыв в Тыашентунь и предполагая, что отряд останется в этом пункте неопределенное время, я решил принять некоторые меры в смысле большей свободы действий, а именно, отослать весь обоз; тогда, не имея ни одного колеса, обратив пехоту в легкий партизанский отряд, никакие обходы японцев мне не были страшны. Немедленно я отдал приказ о снаряжении колонны обоза, а для того, чтобы вселить в офицеров убеждение в необходимости отказаться от удобств походной жизни, предоставляемых их двуколками, приказал забрать и моего денщика с моим вьюком. Около 4 часов дня все 18 повозок при офицере направились через Лаодитан в обоз 9 стрелкового полка. Под вечер уралец, урядник Порушков, доставил на мое утреннее донесение в штаб корпуса ответ, чем привел меня в полное изумление. Во-первых, он пробежал более 70 верст в 10 часов времени, считая и время потраченное на ожидание приказания в штабе; во-вторых, приказание начиналось так: «Начальник отряда, соглашаясь с вашими доводами, приказывает Вам немедленно занять перевал Мяолин.» Мог ли я ожидать, чтобы такой большой начальник в нашей армии написал так такому ничтожному офицеру, каким был я. Одной этой фразы было достаточно, чтобы понять, что генерал Иванов обдумывает свои решения, а не только подписывает то, что фабриковала инстанция с громким названием штаб В. отряда, постоянно только очищавшая номера. Вероятно, поэтому и приказание дошло так быстро. И я не ошибался: Иванов, сменивший графа Келлера, был в то время еще свежим человеком, не считавшимся с рутиной наших штабов, и чуть ли не сам отдавал все приказания и даже писал их; и дело пошло у него удовлетворительно, что доказывают результаты его боев под Ляояном. К сожалению, мне придется описывать его и совершенно другим военачальником, но утверждаю, что причиной такой перемены было именно то обстоятельство, что он не устоял перед рутиной, или, вернее, перед разрушавшей нашу армию гидрой генерального штаба, успевшей даже совсем поработить этого мягкого и боязливого перед всяким начальством человека, преследовавшего, впрочем, достаточно тонко и искусно свои личные интересы и расчеты.
Согласно тому же приказанию, Мяолин должен был быть занят немедленно, а потому отряду пришлось совершить ночной марш на протяжении 20 верст. Казалось бы, решение такой задачи для отряда, в составе 2-х рот лихих сибирских стрелков и 2-х сотен молодцов уральцев, не может представить никаких затруднений, тем более, что погода была отличная, а дорога, пролегая по широким долинам, представляла лишь небольшие затруднения при переправах вброд. Однако, оказалось, что совершить ночной марш вовсе не так легко, благодаря тому, что офицеры русской армии не знакомы с самыми элементарными требованиями тактики и устава полевой службы. Заблаговременно отдав все приказания о времени выступления и порядке следования (1 сотня в авангарде, 2 роты и 1 сотня в арьергарде), пункте сосредоточения, с которого должны были дебушировать в колонну части, я хорошенько ориентировал казачьего офицера, которому поручил вести головную сотню, и в назначенное время был на перекрестке, указанном частям. Оказалось, что головная рота не готова, и пришлось два раза посылать к господину ротному, чтобы он торопился, на что было потеряно около получаса. Ночь была очень темная; я ехал в хвосте всей пехоты, т. е. за 4-й ротой; проехав десяток верст, мне показалось, что мы идем не по настоящей дороге (я проезжал уже здесь, следуя в Титуню); поехал к голове роты, где нашел батальонного и ротного; признаков головной роты не было; стало ясно, что рота оторвалась и заблудилась. Выразив порицание за беспорядок, я повернул роту назад, и сам вывел ее на настоящую дорогу. Близко от перекрестка, где повернула 4-я рота, я нашел и 1-ю остановившейся и нас поджидавшей. Уральцы не только вели колонну, но и щупали ее в глубину, заметили ошибку и остановились. Мы продолжали марш, еще потеряв часа полтора. Через несколько минут я получил новый сюрприз. Князь Амилахори перегрузил из отправленных повозок запас хлеба и сухарей на нанятые китайские арбы и выслал их заблаговременно вперед, но арбы увязали в мокрый песок и глину и двигались со скоростью 1-й версты в час. Мы их нагнали, и пришлось впрягаться людям. С этой минуты наш марш обратился в какой-то кавардак: роты тащили арбы, люди кричали, понукали и т. д. Я, смеясь, сказал Амилахори, что, по производимому нами шуму, японцы могут предположить, что у нас огромные силы. От д. Пахудзай дорога стала много лучше, и движение продолжалось беспрепятственно.
Когда мы прибыли на перевал Мяолин, уже рассвело. Он представлял из себя прекрасную позицию, и я очень сожалею, что не пришлось на ней сражаться[3]. Никаких затруднений в ее занятии не представлялось, и нужно было лишь позаботиться об обеспечении правого фланга, откуда шли дороги в обход, но очень скоро прибыл офицер из отряда князя Трубецкого, командира 7-го Сибирского казачьего полка, с сообщением, что его отряд занимает перевал по дороге от д. Мохоасан — на д. Чаодзягоу, т. е. вполне нас обеспечивает. В тот же день стало известно, что перевал Мяолин вверен обороне отряда г. Мищенко, в составе приблизительно 3-х казачьих полков, полка пехоты и 3-х батарей, а потому присутствие моего маленького отряда становилось лишним.
23 июля на нашу позицию стал передовой отряд Мишенко, в составе 1 батальона и 2-х сотен, а главные его силы остались в д. Сансычецзы. Я отправился к генералу. Подъезжая к расположению отряда, я видел почти все войска и не могу не высказать произведенного на меня ими впечатления. Никогда не случилось встретить на биваках такой ужасный беспорядок, такую разбросанность частей и такую распущенность. Везде, куда ни взглянешь, разбрелись солдаты и казаки; пасут лошадей, тащат всякий скарб с полей и из домов; везде костры и огни — словом, впечатление орды, табора, но только не войска. Более получаса искал я в деревне штаб г. Мищенко, потому что никто не мог мне его указать, даже казаки. Наконец, случайно наткнулся на поившую у колодца коня фигуру (какого она была войска сказать невозможно), указавшую мне на прилежащую фанзу. Я был принят немедленно, но нелюбезно. Может быть, я производил неприятное впечатление своим грязным видом, да еще одна ступня у меня была обернута тряпкой, потому что нарыв не позволял одеть сапога. Я доложил генералу, что имел задачу оборонять перевал Мяолин, теперь уже занятый его передовыми частями, а потому, впредь до получения новых приказаний от начальника В. отряда, буду считать себя в подчинении и распоряжении генерала. Однако Мищенко возразил, что «чужими войсками распоряжаться и командовать не желает». Я обратил его внимание, что в составе моего отряда есть, как войска В. отряда, так и 2-го Сибирского корпуса.
В эту минуту один из офицеров штаба подал генералу телеграмму, заключавшую в себе категорическое приказание произвести рекогносцировку на д. Пахудзай. Не знаю от кого, или из какой инстанции, исходило это приказание, но, к моему удивлению, присутствовавшие офицеры начали настоящий торг: «Да почему опять нам? да мы устали! да мы должны отдыхать! да мы только что пришли; наши люди и лошади замотаны!» Генерал тоже хмурился и был, видимо, недоволен полученным приказанием. Тогда я позволил себе доложить следующее: «В—е п—во, в данную минуту мой отряд совершенно без назначения; имеет свойства партизан, так как ходит налегке, без всякого обоза; ввиду утомления ваших войск, разрешите мне произвести требуемую рекогносцировку.» На это последовал ответ: «Чужими войсками не распоряжаюсь и вас послать не могу; делайте сами рекогносцировку.» Я спросил: «А вы будете все-таки рекогносцировать своими войсками?» — „Да, буду, пошлю казаков и пехоту.» — «В таком случае я не буду делать рекогносцировку и честь имею явиться.» Я откланялся. Действительно, больше здесь делать было нечего, потому что пользоваться вверенными мне войсками не желали, приняли меня как бы враждебно, а делать самостоятельно рекогносцировку, впутываясь в войска мне не подчиненные, и на согласие с которыми рассчитывать было трудно, конечно, было бы нелепо.
На пути к перевалу Мяолин я встретил скачущего уральца с экстренным пакетом, в котором заключалось приказание г. Иванова немедленно перейти к д. Тунсинпу, для выполнения особо важной задачи — обеспечения правого фланга перед фронтом ляньдясанской позиции Восточного отряда. «Возлагаю это особенно серьезное поручение на ваш отряд потому, что вы им командуете; оттуда ожидаю наступление японцев и их главный удар», — писал мне мой новый начальник и, конечно, доставил мне своими словами огромное нравственное удовлетворение: нашелся же генерал, который не только не отказывал мне в доверии, но прямо заявлял, что считает меня офицером, способным выполнять самые серьезные боевые задачи. Судьбе было угодно, чтобы японцы в точности исполнили предположение г. Иванова, а боями 11—13 августа под Тунсинпу и Тасигоу мне удалось оправдать оказанное мне доверие. Я имел в то время совсем неясное представление о том, кто был г. Иванов, и только догадывался, что это был генерал, имеющий репутацию самого знающего артиллериста в нашей армии, которого я видел один раз в жизни, в Кронштадте. Он был там начальником крепостной артиллерии, а я сопровождал начальника штаба округа, приезжавшего, по приказанию командующего войсками, проверить боевую готовность крепости.
Отряд выступил с Мяолина около 3-х часов пополудни. Расстояние до д. Тунсинпу составляло около 30 верст. От д. Пахудзай дорога шла долиной р. Сидахыа, которая, приняв в себя несколько ручьев, становилась у д. Лаодитана довольно значительной речкой. Ввиду того, что в д. Пахудзай стояла застава из отряда Грекова, я не предполагал встречи с противником, тем более, что мои разъезды доносили утром, что японцы держатся на линии Тумынсян—Тинчан. Марш был организован так: сильный казачий разъезд, 3-я сотня, две роты и 2-я сотня. Когда голова пехоты достигла д. Пейюан, разъезд донес, что д. Пахудзай занята японцами, и их одиночные люди видны на высотах к югу от деревни. Выслав вперед 3-ю сотню, я догнал ее у д. Сяцуайцзы, где командир сотни остановился, считая, что при дальнейшем движении он может быть обстрелян, с высот между д. д. Тунмынсян и Пахудзай, где, по донесениям дозоров, показалось что-то вроде цепи пехоты; головной разъезд осадил к сотне. Должен сознаться, что обстановка была совершенно не выяснена, и казаки выказали некоторую робость; я даже сомневался в факте оставления заставой Грекова Пахудзая, но для выяснения обстановки надо было потратить много времени, выслав пешие разведки. Потеря времени совсем не входила в мои расчеты, потому что отряд должен был спешить исполнением важной задачи, а в районе, где он находился, было достаточно наших войск. Отряд Грекова обеспечивал долину Сидахыа, а г. Мищенко только что получил приказание рекогносцировать у д. Пахудзая. Ввиду всех этих соображений, чтобы не терять время, я немедленно решил свернуть кратчайшим направлением на север и миновать подозрительное место. Мой хозяйственный штаб-офицер ухитрился опять иметь при ротах китайскую арбу, запряженную ротным убойным скотом, которая, конечно, не могла следовать по плохим дорогам. Я отослал арбу в отряд Мищенко, подарив, находившееся на ней продовольствие, и немедленно двинулся дальше. В прикрытие я оставил 2-ю сотню, которая выяснила, что, действительно, на высотах к юго-западу находилось немного японской пехоты, а, следовательно, если бы мы продолжали движение на Пахудзай, то имели бы напрасную перестрелку и, вероятно, прошли бы, но задержались на несколько часов.
День был необыкновенно жаркий, и уральцы догадались облегчить стрелков, взяв на лошадей их шинели. Когда мы перевалили в долину д. Хуаинцзы, то, пройдя эту деревню, я приказал сделать привал, но не успели казаки слезть с лошадей, а стрелки составить ружья, как послышались залпы, и засвистали пули. Совершенная неожиданность обстрела отряда была тем более поразительна, что, как с юга, так и с востока, сторожевые разъезды и дозоры доносили о том, что противник остался далеко, за нами, и залп был дан с севера, где можно было ожидать появления только своих войск. Так и оказалось: это были охотники какого-то стрелкового полка, принявшие нас за японцев и давшие около 4—5 залпов с 2000 шагов расстояния. Не понимаю, каким образом могли они ошибиться, видя перед собой 2 сотни вооруженных пиками. Стрельба прекратилась, когда я выслал вперед наметом сотню и приказал трубить горнисту. Мы отделались весьма счастливо, несмотря на то, что прицел был взят очень верно, а именно: была расщеплена одна винтовка, оцарапаны 1 или 2 лошади, и с рикошета пуля ранила в копыто мою лошадь; эту пулю вестовой подобрал и подал мне, так что я имею память и вещественное доказательство обстрела своими войсками. Конечно, охотники поспешили скрыться, и мы никогда не узнаем, кто именно устроил нам такую неприятность. Впрочем, этот случай имел и свою хорошую сторону, так как показал насколько поддавались, или нет, чины отряда неожиданностям. Я заметил, что штаб-офицер весьма осторожный человек, потому что он быстро соскочил с лошади и укрылся под деревья. На стрелков огонь не произвел никакого впечатления и только возбудил их любопытство; 3-я сотня, находившаяся вблизи меня, бросилась к коням и села на них без всякого приказания — настолько нервно, что несколько лошадей вырвалось; я мгновенно скомандовал ей: «Справа по три, в карьер», «вперед на выстрелы». Это было принято очень дружно. Хотя залпы прекратились, но я пропустил так всю сотню, внушая, чтобы впредь не смели волноваться. Состоявший при казаках переводчик китаец соскочил с лошади и убежал в гаолян, что было замечено несколько поздно; он больше к нам не возвратился.
Дав людям отдохнуть 15 минут, мы продолжали движение; у д. Лаодитан сделали большой привал с варкой чая. Отряд Грекова находился на рекогносцировке долины Ломогоу—Сяматун, в окрестностях д. Тунсинпу, и ожидалось его возвращение. Присутствовавшие офицеры Верхнеудинского полка ничего о противнике сообщить не могли и даже не знали, занят ли Пахудзай заставой их отряда.
В 9 часов вечера мы продолжали движение. Пришлось совершить тяжелый ночной марш, хотя, всего в 10 верст, но в совершенной темноте (безлунная и облачная ночь), а, главное, перейти до 6 раз в брод реку Сидахыа, причем вода доходила местами до пояса и выше. Я поручил организацию направления и связи движения 2-й сотне, и подъесаул Приказчиков выполнил свою задачу блистательно; мы шли ровно, спокойно, без оттяжек и наталкиваний, по лучшим колеям дороги и верным бродам; отсталых не было. Отойдя версты полторы от Лаодитана, мы встретили возвращавшийся с рекогносцировки отряд Грекова (около 12 сотен); я подъехал к генералу и обратился с просьбой ориентировать меня относительно всего выясненного отрядом, но получил лишь краткую фразу: «Обратитесь к начальнику моего штаба.» Конечно, я имел право заставить Грекова дать себе труд сообщить мне обстановку, потому что это составляло его обязанность, и, как начальник самостоятельного отряда, я имел право сношений с ним, но, не желая терять времени и наперед зная, что Греков не способен вообще обстоятельно рассказать что-либо, я поехал искать Свешникова, который, однако, также ничего не знал. Действительно, отряд подошел к перевалу между д. д. Тунсинпу и Сяматун, выслал за перевал какие-то партии, постоял и ушел, ничего не разведав. Можно было только удивляться, зачем прогоняли несколько десятков верст 12 сотен и держали их под седлом, не желая совсем действовать. Но ведь то был отряд под начальством Митрофана Грекова, приехавшего во второй раз на поля Маньчжурии искупать свои хозяйственные грехи мирного времени в звании командира полка, бригады и дивизии; безрезультатность его рекогносцировки более чем понятна.
Отряд прибыл в д. Тунсинпу в 11½ часов ночи. Пехота была очень утомлена. Биваком стали в совершенной темноте. Надо было прежде всего выяснить, есть ли впереди нас сторожевое охранение, оставленное, по словам Свешникова, отрядом. Я нашел в кумирне командира сотни, сказавшего мне, что на перевале стоит его застава, и поэтому вверенный мне отряд может не охраняться, тем более, что за весь день присутствие японцев вблизи обнаружено не было. Ввиду сего я отложил выполнение службы до рассвета и сделал только немедленно соответствующие распоряжения.
Примечания
править- ↑ Командир 5-го Уральского полка, полковник Соловьев, лично сообщил мне, что, при формировании отряда в Титуню, он стоял с полком при ставке Куропаткина, который, призвав его к себе, сказал, что назначает из полка 2 сотни, для специальной серьезной задачи, и приказал обратиться за указаниями по выполнению к начальнику штаба армии. Г. Сахаров, когда Соловьев явился к нему, заявил: «Вы получили приказание от Куропаткина, а потому и обращайтесь к нему.» Он получил необходимые указания от г. Харкевича. Недурная иллюстрация порядков армии и управления ею!
- ↑ Это отступление Грекова было совершено на другой же день после моего отъезда из Сандиазы, сперва в д. Каучепфузу; я слышал в штабе В. отряда, что оно было мотивировано обходом японцев на д. Тинтей. Констатирую только бесспорный факт, что отступление из Сандиазы совершилось тотчас же, как я оставил бригаду, а через три дня Греков уже благополучно устроился за перевалами, в д. Тхазелин.
- ↑ На рассвете 13 августа (для Южной группы русской Маньчжурской армии начало — завязка генерального сражения под Ляояном, т. е. на 2 дня позже, чем для Восточной группы) авангард 2-го Сибирского корпуса, под начальством г. Толмачева, в составе 2 батальонов и 5 сотен, отдал эту твердыню противнику без всякого сопротивления. Даже Засулич называл это отступление преждевременным. И всё это сходило, как нипочем: кто не хотел сражаться, мог уходить безответственно и безнаказанно.
