H. С. Гумилев: pro et contra / Сост. и прим. Ю. В. Зобнина. — СПб.: РХГИ, 2000. — (Русский путь).
Летом 1908 г. я жил у родных в Новгородской губернии с Кузминым. Тогда мы впервые обратили внимание на рассказы в газете «Речь» за подписью Гумилева1. На его стихи мы не обращали тогда никакого внимания. И вот нам захотелось узнать, кто этот Гумилев. Мы слышали только, что это какой-то чудак, живущий в Париже, близкий, кажется, к кружку Мережковских, кружку для нашей группы совершенно чуждому2.
Вернувшись после лета в Петербург и случайно узнав в редакции шебуевского журнала «Весна», что у них печатаются стихи Гумилева3, я спросил, где он сейчас находится. Мне сказали, что в Петербурге. Тогда я просил передать, что хочу с ним познакомиться.
В эту осень я жил на Вознесенском проспекте, 27, в лечебнице моего дяди. Это была полуказенная фантастическая квартира с большими неуютными комнатами. Через несколько дней приходит ко мне снизу швейцар сказать, что меня хочет видеть один господин.
— Какой господин?
— Из таких, какие к вам не ходят.
Я был тогда студентом, и у меня бывали главным образом товарищи по университету.
И когда в эту несуразную квартиру вошел Гумилев, я понял швейцара, — ко мне действительно не ходили такие господа. Я увидел высокую фигуру в черном пальто, в цилиндре, утрированную, немного ироническую. Было что-то жалкое в этой модности.
Сначала с ним было очень трудно. Я был еще молодым студентом, хотя уже печатался тогда. Но вот явился человек, которого я не знал; сразу взявший тон ментора и начавший давать советы, как писать.
Кроме того, он был очень безобразен. Передо мной было лицо, похожее на лицо деревянной куклы, с неправильным, как бы стеклянным глазом, некрасивый нос, всегда воспаленный, странный голос, как я думал сначала — умышленно картавящий, и надменность во всем. Первое впечатление было неприятное.
Просидели мы долго, впечатление сглаживалось, но Гумилев все еще был накрахмаленным. Я сказал, что вечером буду на среде Вячеслава Иванова4, и он выразил тоже желание поехать со мной, но с таким видом, точно он делает это из уважения к Вяч. Иванову.
Вяч. Иванов в то время был общепризнанным поэтом, и мы все его очень ценили. Тогда, после смерти Зиновьевой-Аннибал5, он жил уединенно, среды бывали более интимные, чем прежде, и он просил, чтобы к нему не приводили новых участников, не предупредив его.
Поэтому я сказал Гумилеву, что надо позвонить по телефону и спросить разрешения приехать. Он это принял обиженно, сказав, что он поэт, и кому же, как не ему, быть на средах.
Я вызвал Веру Константиновну[1] (жену Вяч. Иванова)6 и хотя она говорила, что неудобно приезжать без предупреждения, но я все-таки упросил ее, сказав, что Гумилев сидит сейчас у меня, такой чопорный, и что трудно отказать ему.
Близился вечер. Впечатление все более сглаживалось. Гумилев говорил о своей поездке в Африку, рассказывал, что живет в Царском Селе и изъявил желание, чтобы я приехал к нему. Я ответил, что это далеко и что у меня вряд ли найдется время. На это он холодно и официально заметил, что, если я хочу продолжать знакомство и его видеть, то он надеется, что я выберу дли этого время. Мне же это было чуждо постольку, поскольку всякие визиты не соответствовали богемным обычаям тогдашней нашей компании.
И вот мы приехали к Вяч. Иванову. Выйдя на улицу, я начал торговаться с извозчиком. Гумилев по-французски заметил, что он этим шокирован, и просил меня садиться. Но тут же сказал, что у него нет с собою денег и что он просит меня довезти. Связь этой светскости с богемностью, то — что он так просто признавался, что у него нет денег — мне понравилась. Тем более, когда он добавил, что ему негде сегодня ночевать в Петербурге и что он вынужден остаться у меня.
Я не помню всего вечера на башне. Помню, что Гумилев читал стихи и имел успех. Вяч. Иванов по своему обычаю превозносил их. Гумилев держался так, что иначе и быть не может.
После вечера мы вместе вернулись ко мне. Когда он снял свой сюртук и манишку, на нем осталась полосатая рубашка (почему-то она мне ясно запомнилась). Я нашел в шкафу черствую булку и много вина. Мы сидели на диване, и тут я увидел другой лик Гумилева.
Затем последовала зима, особенно тусклая, с литературными событиями и передрягами. Я помню стиль легкомысленного высмеивания. Тут подвизались Кузмин, Сомов7, Потемкин и другие. Страшно издевались над всеми, сплетничали, и Гумилева в первый раз встретили издевкой над его внешним видом.
Кто-то из этой компании насплетничал ему, будто бы я рассказывал, как он приехал ко мне ночью, что у него есть стеклянный глаз, который он на ночь кладет в стакан с водой. Страшно глупо!
В это время мы долго не виделись с ним, и я долго не знал об этой сплетне.
Приблизительно в феврале 1909 г. Евреинов ставил «Ночные пляски» Сологуба, где все роли исполнялись литераторами. Участвовали — Городецкий, Потемкин, я, Кузмин. Пригласили и Гумилева — он согласился. В пьесе были какие-то принцы, принцессы, негры и пр.
На одной из генеральных репетиций было очень весело, много пили. Гумилев подошел ко мне и с видом вызывающего на дуэль сказал, что нам нужно, наконец, объясниться. Я удивился. Он пояснил, что ему известно то, что я распространяю для него. Я рассмеялся и сказал, что это глупая сплетня, он сразу поверил, переменил настроение, и мы весело пошли смотреть балерин, которых привез для балетных номеров Фокин8.
В этот вечер большая часть участников перепилась. Все сидели на сцене за длинным столом. Гумилев разводил руками и произносил какие-то звуки. Я ему подсказывал слова. Публика свистала. Спектакль кончился скандалом, потому ли, что не удался, потому ли, что это была модернистическая постановка — не знаю9.
С этих пор начался период нашей настоящей дружбы с Гумилевым, и я понял, что все его странности и самый вид денди — чисто внешни.
Я стал бывать у него в Царском Селе. Там было очень хорошо. Старый уютный особняк. Тетушки. Обеды с пирогами. По вечерам мы с ним читали стихи, мечтали о поездках в Париж, в Африку.
Заходили царскоселы, и мы садились играть в винт. Гумилев превращался в завзятого винтера, немного важного. Кругом помещичий быт, никакой Африки, никакой романтики.
Весной 1909 года мы с ним часто встречались днем на выставках и не расставались весь день. Гуляли, заходили в кафе. Здесь он был очень хорош, как товарищ. Его не любили многие за напыщенность, но если он принимал кого-нибудь — то делался очень дружным и верным, что встречается может быть только у гимназистов, в нем появлялась огромная нежность и трогательность.
В то время был задуман «Аполлон». В его создании Гумилев сыграл главную роль. Он познакомился с Сергеем Константиновичем Маковским, которому очень импонировал своей светскостью, французским языком и цилиндром. Он собрал у себя Куpмина, меня, Волошина, Маковского и других и показывал нам Анненского, которого мы, к стыду своему, тогда совершенно не знали.
Маковский был совершенно неграмотным в области современной литературы и очень пленился, узнав, что существует такая модернистская литература.
Гумилев имел большое и твердое воздействие на него. Вообще он отличался особенными организационными способностями и умением «наседать» на редакторов, когда это было нужно. Та" ким образом он «сварганил» свое дело.
В ту весну было большое оживление. Собрались предварительные заседания «Аполлона». Затем мы расширяли свою платформу и переходили из «Весов» и «Золотого Руна»10 в другие журналы. Везде появлялись стайками. Остряки говорили, что мы ходим во главе с Гумилевым, который своим видом прошибает двери, а за ним входят другие.
Так, например, когда его пригласили в газету «Речь», он протащил за собою и всех нас, и помню, ставил какие-то условия, чтобы писали только мы в литературном отделе. Он умел говорить с этими кадетами, ничего не понимавшими в литературе я им импонировал. Так же мы вошли и в «Русскую Мысль»11.
Это было время завоеваний. Гумилев не любил газет, но его привлекало завоевание их, только как укрепление своих позиций.
Стояла весна ожиданий и надежд. Анненский чаровал нас ораторскими разговорами с Вяч. Ивановым. Это было очень интересно. Тогда же вышел № 1 журнала «Остров». Я написал рецензию на него в «Речи».
На лето мы разъехались, чтобы встретиться осенью в редакции «Аполлона» в особняке, помещавшемся на Мойке12. Отделом прозы там заведовал Кузмин, стихами — Гумилев, а я театральным отделом. Лукомский13, кажется, — художественным отделом, но он далек был от нашей компании.
Из редакции мы, и Зноско-Боровский с нами, ходили поблизости обедать в ресторан «Альбер». В это время начинал печататься граф А. Н. Толстой.
Первый номер журнала вышел шикарно. В редакции была устроена выставка и банкет, на которые собрался весь тогдашний литературный и театральный свет. Кутили очень много.
Вскоре после этого случилась история дуэли Гумилева с Волошиным. В то самое время я был болен и не выходил недели полторы, но меня известили по телефону. Случилось это так.
В мастерской Головина в Мариинском театре часто собирались литераторы и художники. Оттуда можно было слышать оперы. Головин собирался в этот период написать групповой портрет сотрудников «Аполлона», но исполнить это ему впоследствии не удалось. И вот в один из таких вечеров Волошин подошел к Гумилеву и ударил его. Их развели.
В ближайшие дни, выздоровев, я поехал к Кузмину. Он жил тогда на башне Вяч. Иванова в маленькой комнате. Я застал там несколько человек, и все они чувствсТвали себя неловко и смущенно. Там сидел и Гумилев, спокойный и уравновешенный, как всегда, но преувеличенно торжественный.
Я пошел в ванную мыть руки. Кузмин принес мне туда полотенце и сказал, что на завтра назначена дуэль. Секундантами у Гумилева были Кузмин и Зноско-Боровский, у Волошина — Шервашидзе14 и А. Н. Толстой. Кузмин просил меня достать через своего дядю доктора, и чтобы я не говорил с Гумилевым на эту тему, так как он боится огласки.
Во все остальное время того дня Гумилев был сдержан и очень отвлеченно говорил о поэзии. Прощаясь, я потянулся к нему, чтобы поцеловаться; он сперва отдернулся, а потом как бы нехотя поцеловался. Вероятно ему хотелось подчеркнуть в ту минуту, как ему не к лицу сантименты.
Я вернулся домой, проехал к дяде, всю ночь велись переговоры, звонил Кузмину, надо было достать автомобиль.
На другой день позвонил Вере Константиновне и узнал, что все кончилось благополучно.
Но история начала расплываться в газетах и принимала, кажется, неприятный характер. Писали о калоше, потерянной, кажется, Зноско-Боровским.
Впоследствии я узнал причины и подробности дуэли. Как-то Маковскому позвонила по телефону какая-то женщина и сказала, что она испанская принцесса, монахиня, видела его на улице и что ему одному может прислать свои стихи, на что просила разрешения. Это была — Черубина де Габриак.
Она интриговала Маковского, вела с ним эстетические разговоры о монастырях, присылала цветы, назначала свидания. Ждала в карете с опущенными шторами и устраивала прочие мистификации. Маковскому ее стихи понравились. Их очень поддерживал Волошин, находя в них мистику и возвышенное вдохновение. Тут между Волошиным и Гумилевым началась борьба за Маковского. Волошин тянул его к мистицизму, Гумилев был формального склада и хотел, говоря вульгарно, «отшить» Волошина. Появление Черубины было козырем для Волошина. Но Гумилев ругал ее стихи, сердился, что их поместили в «Аполлоне», не спросив его. Тогда же, кажется, была напечатана и статья Волошина с фантастической биографией Черубины.
Вдруг Гумилев начал рассказывать, что ее фамилия — Дмитриева, что он встречался с ней у Волошина, когда ездил к нему в Коктебель, и утверждал о своей близости с ней15. В результате произошла ссора. Все — и Анненский, и Маковский и прочие, — были на стороне Гумилева. Волошину пришлось ретироваться" он уехал, кажется, и стал редко печататься в «Аполлоне».
Гумилеву была неприятна вся эта история и газетные сплетни. Его романтизм был ущемлен. Он тоже вскоре уехал в Абиссинию. Мы поехали к нему на прощальный вечер.
По дороге я купил вечернюю газету. Вечер был довольно тяжелый. О недавнем происшествии старались не говорить.
Когда одевались перед уходом, Гумилев со словами: «А, у тебя вечерняя газета!» — вытащил ее у меня из кармана и сразу наткнулся на заметку, кажется озаглавленную «Пропавшая калоша» . Всем было очень неприятно16.
В начале 1910 г. он вернулся в Россию. Великим постом я уехал на станцию Окуловку в Новгородскую губернию, где жили мои родные, пригласил туда и его. Он приехал с пачками папирос.
И вот Гумилев в деревенском окружении, в фабричном местечке, среди служащих и мелкой интеллигенции. Он ходил играть с ними в винт. Всегда без калош, в цилиндре, по грязи вышагивал он журавлиным шагом, в сумерках.
Мы с ним ездили кататься по обмерзлым ухабам, и изредка, когда сани особенно наклонялись, он приподнимал рукой цилиндр, чтобы при падении не измять его.
В первый раз в те дни он говорил о своей личной жизни, говорил, что хочет жениться, ждет писем. Мы просиживали с ним за разговорами до рассвета в моей комнатке с голубыми обоями. За окном блестела вода. Я тоже хотел тогда жениться, и это нас объединяло.
Там было написано стихотворение «Маркиз де Карабас», посвященное мне. Оно навеяно обстановкой и весенним духом, хотя этот рабочий поселок и не соответствовал ему по стилю. Таким же образом были созданы и «Ракеты» Кузмина17.
Тогда же, под впечатлением наших долгих разговоров о любви, какой она должна быть, и под впечатлением обстановки, был написан и мой рассказ «Ганс Вреден», посвященный Гумилеву.
В эти весенние дни мы с Гумилевым подружились особенно нежно. Я почувствовал его тоску. Может быть в глубине души он мучился своим безобразием. Ему хотелось внешнего романтизма, внешнего обаяния. Внутреннее у него было.
При мыслях о любви ему было особенно тяжело и тут я почувствовал его большое беспокойство за свою будущую женитьбу. Мы оба в это время готовились жениться как-то беспокойно.
Из Окуловки Гумилев посылал запросу Царское, есть ли письма из Киева18, беспокоился, как будто не был уверен в ответе, и, получив утвердительный ответ, попросил лошадей и тут же выехал на вокзал, хотя знал, что в это время нет поезда. Я провожал его, и мы ждали на станции часа два с половиной. Он не мог сидеть, нервничал, мы ходили и курили.
Вскоре после этого я был слишком занят личными делами, был сам женихом и не помню его свадьбы. Да она и была, кажется, в Киеве, а затем они уехали куда-то за границу19. Помню нашу компанию в те дни: Кузмина, Судейкина, Толстого; Гумилева не было с нами.
Затем я жил у родителей моей невесты[2] — Зноско-Боровских, в Павловске. К нам приезжали туда литературные друзья. Там впервые появился с Анной Андреевной и Гумилев. В нашей компании ему дали прозвище «Гуми». Он стал как-то отрезанным от нас. Чопорность его увеличилась. У меня же был особенно острый период, период женитьбы, дела, связанные с этим, взволнованность. Все это несколько разладило наши отношения. Но когда осенью была наша свадьба, мы с невестой знали, что шафером у нас должен быть Гумилев.
Я поехал в Царское приглашать его. Анны Андреевны не было дома. Он был один в садике, был нежен. Но чувствовалось, что у него огромная тоска.
— «Ну, вот ты счастлив. Ты не боишься жениться?» — «Конечно, боюсь. Все изменится и люди изменятся». — и я сказал, что он тоже изменился.
Он провожал меня парком, и мы холодно и твердо решил, что все изменится, что надо себя побороть, чтобы не жалеть старой квартиры, старой обстановки. И это было для нас отнюдь не литературной фразой.
Гумилев сразу повеселел и ожил. — «Ну, женился, ну, разведусь, буду драться на дуэли, что ж особенного!».
Я всегда интересовался политикой, особенно в те годы, после революции. Гумилеву это было чуждо, он никогда не читал газет. Сидя со мной на пеньке и размахивая руками, он оживленно говорил, что мир приближается к каким-то невиданным приключениям, что мы должны принять в них участие, стрелять в кого-то, драться, будут катастрофы и прочее, и прочее.
Он неожиданно как-то впал в этот несвойственный ему пророческий транс, но немного погодя опять успокоился.
В августе он приехал в Окуловку с Кузминым и Зноско-Боровским. Он трогательно опасался за меня, заботливо спрашивал, как я буду жить материально, входил во всякие мелочи. Я тогда был еще студентом.
Затем он принимал самое близкое участие в свадебном ритуале, спрашивал, на каких лошадях поедем в церковь и как поедем.
Вечера мы проводили за игрой в винт. После свадьбы разъехались, и зиму 1910—1911 гг. с Гумилевым не встречались.
Настоящие дружеские наши отношения кончились с этой свадьбой. Мы разошлись. Жена была очень дружна с Анной Андреевной, и с ней мы виделись гораздо чаще. Гумилев бывал только на официальных званых вечерах. После дружеских хороших встреч начались безличные отношения. Тут вспоминается Анна Андреевна, а он — нет. И так до войны.
Весной 1914 г. я собирался ехать в Италию. В это время я кончал переводить какие-то рассказы Мопассана и заказал Гумилеву перевести стихи, которые там встречались20. Чуть ли не в день отъезда я поехал к нему на Васильевский остров. Там он снимал большую несуразную комнату для ночевки.
Когда я приехал, Гумилев только начинал вставать. Он был в персидском халате и ермолке. Держался мэтром и был очень ласков. Оказалось, что стихи он еще не перевел. Я рассердился, а он успокоил меня, что через десять минут все будет готово.
Вскоре приехала Анна Андреевна из Царского в черном платье и в черных перчатках. Она, не сняв перчатки, начала неумело возиться, кажется, с примусом. Пришел Шилейко21.
Гумилев весело болтал с нами и переводил тут же стихи. После мы вышли вместе с Анной Андреевной и поехали на извозчике.
В начале войны я застрял за границей и вернулся в Россию не сразу. Тут я узнал, что Гумилев уехал добровольцем на фронт. Этой зимой мы были очень дружны с Анной Андреевной и часто бывали у нее в Царском.
В это время Садовской выпустил маленькую книжку, очень злую. В ней были нападки на Брюсова и Гумилева. Я поместил на нее резкую рецензию в газете «День»22, которая была напечатана как раз в Пасхальном номере. Мне это было неприятно. Помню, на второй день Пасхи я решил поехать в Царское и неожиданно застал там Гумилева. Он лежал в кровати весь белый, в белой рубашке, под белой простыней. Он приехал из-за болезни, с Георгиевским крестом.
Я очень обрадовался, но он был холоднее, чем это соответствовало стилю. Может быть, не хотел показаться слишком трогательным.
Чувствовался какой-то раскол его с Анной Андреевной, как будто оборвались какие-то нити.
Позднее я был тоже на фронте, а осенью 1916 г. приехал в отпуск. Гумилев тоже приехал в это время и лежал в Лазарете Общества Писателей на Петербургской стороне. Я отправился к нему туда. Оказалось, он уже встал с постели и был одет в военную форму. Война сделала его упрощеннее, скинула надменность22. Он сидел на кровати и играл с кем-то в шашки. Мы встретились запросто (я тоже был в военной форме), посидели некоторое время, потом он решил потихоньку удрать. Ему нужно было в «Биржевые Ведомости»23, а из лазарета не выпускали" Он просил меня помочь ему пронести шинель. Сам он был в больших сапогах и от него пахло кожей. Мы выбрались из лазарета благополучно. В этом поступке было что-то казарменное и озорное.
На ходу сели в трамвай. Затем простились. Весело и бодро он соскочил с трамвая и побежал на Галерную. На нем была длинная кавалерийская шинель. Я глядел ему вслед.
С тех пор мы не виделись ни разу.
Позднее я очутился в Сибири24. В глухом селе мне попались «Известия»25 и я прочел о том, что Гумилев расстрелян.
Ауслендер Сергей Абрамович (1896—1943) — прозаик, критик, драматург. Сотрудник «Аполлона» и близкий знакомый Гумилева в конце 1900-х годов. Впервые полностью текст был опубликован в «Жизни Николая Гумилева»; публикуется по этому изданию (с. 40—48).
1 «Речь» — петербургская газета (1906—1917), постоянным сотрудником которой был Гумилев. Там были напечатаны ст-ния «Завещание», рассказы «Черный Дик» и «Последний придворный поэт», десять рецензий на новинки литературного сезона 1908—1909 гг.
2 Очевидно, имеется в виду известный эпизод с неудавшимся визитом Гумилева к Мережковским в Париже 7 января 1907 г.; у Гумилева было рекомендательное письмо от популярной тогда писательницы Л. И. Веселитской (Микулич), однако у Мережковских молодого поэта подняли на смех. На этом факты, свидетельствующие о «близости» Гумилева к Мережковским, исчерпываются, хотя впоследствии З. Н. Гиппиус достаточно высоко ценила некоторые из стихов Гумилева.
3 Журнал «Весна» издавался в 1908—1914 гг. с перерывами в Петербурге Н. Г. Шебуевым. Авторы, сотрудничавшие в «Весне», сами оплачивали занятые ими журнальные полосы. В 1908 г. Гумилев опубликовал таким образом ст-ния «Старый конквистадор» и «Камень».
4 Речь идет о знаменитых собраниях на «башне» — в квартира Вяч. И. Иванова в доме на Таврической ул. № 35/1.
5 Вторая жена Вяч. И. Иванова — Лидия Дмитриевна Зиновьева-Аннибал — скоропостижно скончалась в 1907 г.
6 Третьим браком Вяч. И. Иванов женился на своей падчерице, дочери Л. Д. Зиновьевой-Аннибал от первого брака, Вере Константиновне Шварсалон (1890—1920).
7 Сомов Константин Андреевич (1869—1939) — художник-«мирискусник», близкий к кругу М. А. Кузмина.
8 Фокин Михаил Михайлович (1880—1942) — балетмейстер, входил в дягилевский круг.
9 В представлении «Ночных плясок» (февраль 1908 г.) участвовала и О. Н. Высотская, впоследствии — близкая знакомая Гумилева, мать О. Н. Высотского, адресат «Пятистопных ямбов». Судя по ее воспоминаниям, публика была шокирована вольностью сценических решений и спектакль имел успех скандала.
10 «Золотое руно» — литературно-художественный журнал, издававшийся в Москве Н. П. Рябушинским в 1906—1909 гг. Конкурировал с брюсовскими «Весами».
11 «Русская мысль» — один из самых популярных в дореволюционной России литературных и общественно-политических журналов (1880—1918). Ориентация литературного отдела журнала на поэтов и прозаиков «новой школы» определилась с того момента, когда редактором «Русской мысли» стал известный философ и политолог П. Б. Струве (1907), видный деятель партии кадетов и тонкий ценитель искусства. Он привлек к сотрудничеству В. Я. Брюсова, А. А. Блока, Ал. Н. Толстого, Д. С. Мережковского, Ф. Сологуба, А. А. Ахматову и др. Гумилев в 1911—1915 гг. опубликовал в «Русской мысли» ст-ния «Я верил, я думал», «Из логова змиева», «Рим», «Пиза», «Генуя», «Дождь», «Китайская девушка».
12 Редакция «Аполлона» помещалась на наб. Мойки, д. 24.
13 Лукомский Георгий Крескьентьевич (1884—1954) — художник, один из постоянных сотрудников «Аполлона». Его выставка живописных работ в редакции «Аполлона» была приурочена к выходу в свет первого номера журнала — 25 октября 1909 г.
14 Шервашидзе-Чачба Александр Константинович (1867—1968) — художник, один из постоянных сотрудников «Аполлона».
15 Е. И. Васильева (урожденная Дмитриева, 1887—1928) была одним из самых заметных лиц в литературной жизни Петербурга 1909 г. Она была постоянной корреспонденткой Волошина (с 1908 г.), близкой знакомой Гумилева. В июле 1909 г. Дмитриева и Гумилев гостили в Коктебеле у Волошина; в это время возник конфликт между поэтами, приведший к ссоре и отъезду Гумилева из Коктебеля. Осенью 1909 г. Дмитриева — с подачи Волошина, который был недоволен литературной политикой, проводимой Маковским в «Аполлоне», — начала мистифицировать редактора журнала, выдавая себя за поэтессу Черубину де Габриак (для этой мистификации она привлекла И. фон Гюнтера). Следует подчеркнуть, что эта интрига была весьма неблаговидна, так что А. А. Ахматова, например, указывала на «черубиниану» как на вероятную причину смерти И. Ф. Анненского (!) — в № 1 «Аполлона» вместо планировавшихся стихов Анненского были напечатаны стихи «Черубины» (см.: Чуковская Л. К. Записки об Анне Ахматовой. Париж, 1980. Т. 2. С. 152). Анненский умер от сердечного приступа 30 ноября 1909 г., т. е. через восемь дней после того, как скандал в редакции «Аполлона», вызванный резким выпадом Гумилева против Волошина и Дмитриевой, завершился дуэлью на Черной речке.
16 «Откликов» на дуэль между Гумилевым и Волошиным было несколько и все они были выдержаны в издевательском духе. В данном случае имеется в виду опус Андрея Колосова (А. Е. Зарин, 1862—1929) «Галоша (опыт некролога)» / «Биржевые ведомости» (утр. выпуск), 24 ноября 1909 (№ 11431).
17 «Ракеты» — цикл стихов М. А. Кузмяна 1907 г., вошедший в книгу «Сети»; С. А. Ауслендер был племянником М. А. Кузмина.
18 Т. е. писем от А. А. Горенко.
19 Гумилев и Ахматова обвенчались 25 апреля 1910 г. в Никольской церкви села Никольская слобода Остецкого уезда Черниговской губернии; в мае 1910 г. молодожены совершили свадебное путешествие в Париж.
20 Имеется в виду книга: Мопассан Ги де. Сестры Рондоли: Рассказы. М., 1914.
21 Шилейко Владимир Казимирович (1891—1930) — востоковед, писатель, в это время — близкий знакомый Гумилева; впоследствии — второй муж А. А. Ахматовой.
22 В книге Б. Садовского «Озимь; Статьи о русской поэзии» (Пг., 1915) Гумилев был назван «кронпринцем» русской поэзии, что, если учесть историческую — военную — конкретику тех лет, являлось оскорбительным. На это указал Ауслендер в резкой отповеди Садовскому в газете «День» 22 марта 1915 г. («Литературные заметки. Книга злости»). Интересна реакция на эту историю самого Гумилева: приехав в отпуск в 1916 г., он подарил Садовскому только что вышедший «Колчан», снабдив его надписью: «Поручику Садовскому от кронпринца Гумилева».
23 В газете «Биржевые ведомости» Гумилев печатал в 1915—1916 гг. свои «Записки кавалериста».
24 В «глухом сибирском селе» Ауслендер скрывался от красных после своего сотрудничества с Колчаком (он печатался в Омске в газ. «Сибирская речь»).