Софья Ковалевская
Воспоминания о Джорже Эллиоте1
править
Источник: С. В. Ковалевская. Воспоминания. Повести. М.: Правда, 1986, Прим. П. . Кочиной, А. Р. Шкирич и других. — с. 311—331.
Изданная в прошлом году «Жизнь Джоржа Эллиота по ее письмам и отрывкам из ее дневника» живо заинтересовала всех почитателей этой замечательной писательницы, и первое английское издание этой книги, несмотря на весьма высокую цену, разошлось в Англии в несколько недель. Столь ненавистная английским издателям фирма Tauchnitz3 тоже не замедлила воспользоваться своим правом безвозмездно перепечатывать все замечательные произведения английской литературы, и в этом издании переписка Джоржа Эллиота уже проникла, вероятно, в круги русских читателей. Для многих, впрочем, книга эта была до некоторой степени разочарованием. Частная жизнь великих людей всегда возбуждает в публике значительное любопытство, которое еще усиливается, разумеется, когда дело касается частной жизни «знаменитой» женщины. Кроме того, в жизни Джоржа Эллиота, как известно по ее многочисленным уже опубликованным биографиям, были некоторые факты, довольно странные и любопытные с психологической точки зрения и не нашедшие себе отголоска и истолкования ни в одном из ее романов. Многие приветствовали поэтому издание ее переписки с друзьями в надежде, что если письма ее не откроют каких-нибудь новых, еще не известных большинству публики событий ее жизни, то, во всяком случае, прольют некоторый свет на ее внутренний мир, на ее отно-шение к этим событиям и на сокровенные мотивы, руководившие ее действиями. Но в этом отношении ожидания совершенно не оправдались да и не могли оправдаться. Переписка эта, изданная вторым мужем Джоржа Эллиота, м-ром Кросс, всего пять лет после ее смерти, содержит лишь избранные и тщательно просмотренные ее письма, из которых исключено, по-видимому, все имеющее слишком личный, интимный характер. Иначе, разумеется, {311} ввиду данных обстоятельств и быть не могло. Во всей этой довольно многочисленной и объемистой переписке Джорж Эллиот говорит обо всем, только не о самой себе. Поэтому материалом для биографии Джоржа Эллиота эта переписка вряд ли может служить; в своих письмах, по крайней мере в тех, которые опубликованы теперь, так же как в своих романах, она никогда не показывает нам и не объясняет самое себя; если читатель все же хочет узнать ее, то он должен, так сказать, сам отыскивать ее, угадывать ее по легким намекам, ловить каждое мимолетное замечание, да и то, я думаю, ему лишь в том случае удастся вызвать ясный образ ее, если у него у самого в душе есть отзывные, симпатичные ей струны; в противном случае она сама и многое в ее действиях и решениях останется для него неясным и загадочным.
Наибольше всего интереса представит, я думаю, эта переписка для тех, кто лично знал эту замечательную женщину. К числу этих счастливцев принадлежала и я, и мне, читая ее письма, так живо вспоминались некоторые из наших разговоров с нею, и она сама, с ее тихим, плавным, симпатичным голосом, с ее несколько вычурною, немножко «книжною» манерой выражаться и с ее очень своеобразною привычкой как бы уходить в предмет разговора, так живо воскресла перед моими глазами, что мне пришло невольное желание поговорить о ней и рассказать о моем с ней знакомстве4.
Я познакомилась с нею в начале семидесятых годов5. В это время я сама только что начала заниматься математикою под руководством известного берлинского профессора Вейерштрасса и, пользуясь одними из осенних каникул в немецких университетах, приехала на несколько недель в Лондон. Знакомств и связей в литературном мире у меня в то время еще почти совсем не было. Был у меня, правда, один общий знакомый с семьею Люисов — м-р Ральстон, один из директоров Британского музея и один из немногих англичан, знающих русский язык и русскую литературу6. Его рассказы о Джорже Эллиоте и о разных подробностях ее частной жизни еще усилили то восторженное поклонение, которое я в то время питала к ее сочинениям, и еще увеличили мое желание познакомиться с нею лично. На беду, моего знакомого именно не было в Лондоне ко времени моего приезда. После многих колебаний я решилась, наконец, написать Джоржу Эллиоту и высказать ей мое желание познакомиться с нею. Она ответила {312} мне тотчас же очень любезным письмом, в котором сообщала мне, что слышала уже обо мне от одного английского математика, встретившего меня случайно на лекциях в Гейдельбергском университете, и, с своей стороны, тоже очень желает познакомиться со мною. Она назначила мне время, когда я могу наверное застать ее дома и побеседовать несколько часов с нею и ее мужем, м-ром Люисом7, наедине.
Само собою разумеется, что в назначенный день8 я не преминула явиться по ее приглашению. М-р Люис и Джорж Эллиот занимали в это время небольшой домик на John Wood’s road9, очень хорошенькой части Лондона, богатой частными садами. Молоденькая горничная, чистая и чопорная, как все английские горничные, ввела меня в довольно просторную гостиную, меблированную довольно нарядно, но без всякой претензии на оригинальность, по шаблону типической гостиной в «порядочном» английском доме.
Мистер Люис и Джорж Эллиот уже ждали меня и любезно вышли мне навстречу. Я должна сознаться, что при первом взгляде на Джоржа Эллиота во мне возникла смутная, отчаянная надежда, что я ошибаюсь, что это не она, а другая: до такой степени показалась она мне стара, дурна, а главное, так не похожа на тот образ, который я в воображении составила себе о ней. Я никогда перед тем не видела ее портрета; м-р Ральстон, говоря о ней, отзывался о ней так, что она, разумеется, вовсе не красива, но что у ней очень хорошие глаза и волосы и что она вообще необыкновенно симпатична. В моем воображении, как-то незаметно для меня самой, сложился очень определенный, рельефный образ идеальной Джорж Эллиот. Но, увы, теперь вдруг оказалось, что образ этот нисколько не походит на действительность. Небольшая худощавая фигурка с непропорционально большою, тяжелою головой, рот с огромными, выдающимися вперед «английскими» зубами, нос хотя и правильного, красивого очертания, но слишком массивный для женского лица, какая-то старомодная, странная прическа, черное платье из легкой полупрозрачной ткани, выдающее худобу и костлявость шеи и резче выставляющее на вид болезненную желтизну лица, — вот что, к ужасу моему, представилось мне в первую минуту. Я еще не успела опомниться от моего замешательства, когда Джорж Эллиот подошла ко мне и заговорила своим мягким, чудным, {313} бархатным голосом. Первые звуки этого голоса вдруг примирили меня с действительностью и возвратили мне мою Джорж Эллиот, ту, которая жила в моем воображении. Никогда в жизни не слыхала я более мягкого, вкрадчивого, «чарующего» голоса. Когда я читаю известные слова Отелло о голосе Дездемоны, мне всегда невольно вспоминается голос Джоржа Эллиота .
Она усадила меня на маленьком диване рядом с собою, и между нами вдруг совершенно естественно завязался такой искренний, простой разговор, как будто бы мы уже были давнишними знакомыми. В настоящую минуту я не могу даже припомнить, о чем именно мы говорили при этой первой нашей встрече; я не могу сказать, было ли что-либо очень умное или оригинальное в том, что она говорила, но я знаю, что не прошло и получаса, как я уже совершенно поддалась ее обаянию, как я уже чувствовала, что ужасно люблю ее и что настоящая Джорж Эллиот в десять раз лучше и прекраснее моей воображаемой. Я решительно не в состоянии описать и объяснить, в чем именно заключалось то своеобразное, бесспорное обаяние, которому невольно подчинялся каждый, кто только ни приближался к ней. Я думаю, было бы совершенно невозможно объяснить это человеку, самому не испытавшему чего-либо подобного; но, наверное, каждый, сколько-нибудь близко знавший Джоржа Эллиота, подтвердит мои слова. Тургенев, который, как известно, был большой поклонник и ценитель женской красоты, говоря со мною раз о Джорже Эллиоте, выразился о ней так: «Я знаю, что она дурна собою, но когда я с ней, я не вижу этого». Он говорил также, что Джорж Эллиот первая заставила его понять, что можно без ума влюбиться в женщину безусловно, бесспорно некрасивую11.
Что касается меня, то каждый раз впоследствии, когда я после некоторого отсутствия опять встречалась с нею, я неизменно поражалась ее наружностью и говорила себе: «нет, она действительно очень дурна», но не проходило и получаса, как я уже сама удивлялась, как это я когда-либо могла находить ее безобразною.
Все знавшие Джоржа Эллиота всегда вспоминают ту особую прелесть, то особое наслаждение, которое испытывали при разговоре с нею. Между тем мне очень редко приходилось слышать, чтобы кто-нибудь припоминал что-либо особенно {314} глубокое, оригинальное или остроумное из всего сказанного ею. Так называемых bons mots* она никогда не говорила, рассказчица была плохая и в общем разговоре тоже мало выделялась, далее редко принимала в нем участие. Зато она в высшей степени владела искусством, так сказать, втягивать человека в разговор; она не только на лету ловила и угадывала мысли того лица, с которым говорила, но словно подсказывала их ему, как бы бессознательно руководила ходом его мысли. «Я никогда не чувствую себя таким умным и глубоким, как во время разговора с Джоржем Эллиотом», — сказал мне однажды один наш общий приятель, и я должна признаться, что сама не раз испытала то же самое. Может быть, именно в этом-то ощущении легкости мысли и довольства собою, которые она бессознательно заставляла возникать в душе своего собеседника, и заключался главный секрет ее обаятельности.
- острые словечки (фр).
Что касается мистера Люиса, то это был живой, сухощавый, подвижной человек, принадлежащий к тому типу людей, возраст которых очень трудно определить, которые старообразны {315} в двадцать и моложавы в пятьдесят лет. Пресловутой английской степенности и замкнутости мало было в этом живом человеке, который, казалось, минуты не мог посидеть на месте спокойно, у которого во время разговора так и прыгали в дополнение к словам и глаза, и руки и словно передергивалась каждая жилка на его некрасивом, сморщенном лице. Люис был тоже очень дурен собою, но у него было именно так называемое умное безобразие, с которым легко свыкнуться и примириться. Он говорил охотно и много; любил рассказывать и при случае поострить; разговор его вообще был интересен и оригинален и обличал в нем большую начитанность. Он с каким-то детским любопытством и простодушием расспрашивал меня о том, ценят ли в России произведения его жены и его собственные. Он решительно пришел в восторг, когда я сообщила ему, какой успех имела у нас «Физиология обыденной жизни»12, пользовавшаяся в то время особенною популярностью, и рассказала ему шутя, что стоит у нас барышне прочесть эту книгу или даже попросту украсить ею свой письменный стол, чтобы тотчас же прослыть современной и развитой.
Услышав это, он так и залился самым искренним, веселым и простодушным смехом; но зато его, по-видимому, очень опечалило, когда на его вопрос, читала ли я его роман «Ранторп»13, я принуждена была ответить отрицательно.
Трудно представить себе больший контраст, чем тот, который представляли собою Люис и Джорж Эллиот. Она — натура замкнутая, чуткая до болезненности ко всякому диссонансу, всегда живущая в каком-то собственном, ею созданном мире и способная впадать в грубейшие промахи и ошибки при всяком столкновении с действительностью; он же, наоборот, весь отдающийся впечатлению данной минуты, с настойчивою потребностью немедленной, кипучей деятельности, с удивительнейшею способностью охватывать умом вещи наиболее разнородные и без всякого, по-видимому, усилия перескакивать с одного предмета на другой и тотчас же популяризировать и облекать в вещественную, осязательную форму понятия наиболее отвлеченные, — трудно и пред-ставить себе две натуры, обе самобытные и даровитые, но более противоположные друг другу, чем они. В данном случае не может быть и сомнения, что именно эти-то противоположности подействовали крайне благотворно на развитие таланта обоих. Люис с каким-то даже наивным преувеличиваньем любил выставлять на вид превосходство Джоржа Эллиота и {316} ее безусловное влияние на него. С другой же стороны, не может быть сомнения, что именно эти-то не свойственные ей самой качества или недостатки Люиса послужили, так сказать, первым толчком для развития таланта Джоржа Эллиота. Она принадлежала именно к тем натурам, у которых чуткость и критика способны развиться до болезненности, до загубления всякого творчества. Сойдись она в молодости с человеком, более похожим на нее самою, обоим угрожала бы опасность замкнуться в себе, не высказаться вовсе из боязни высказаться не вполне, опошлить свою задушевную мысль. Но для психолога интересно было бы знать, как сказывалась эта противоположность натуры на частной, личной жизни обоих. Страстная, не вполне свободная даже от склонности к сантиментальности и расплывчатости, Джорж Эллиот не могла не страдать от легкости, подвижности, иногда поверхностности натуры Люиса; он же, с своей стороны, уж наверное возмущался не раз против того нравственного гнета, который она бессознательно налагала на него.
Вообще вся история Люиса и Джоржа Эллиота представляет чрезвычайно интересный психологический этюд.
Джорж Эллиот — мисс Иване14 — происходила, как известно, из небогатого, но очень почтенного семейства мелкой английской буржуазии, принадлежала, следовательно, к наиболее консервативной, узко-мещански-моральной среде, какая, может быть, существует во всем мире. В этой среде она взросла, воспиталась и прожила в ней, разумеется, не без внутреннего протеста, но, во всяком случае, без всякой решительной попытки вырваться из нее до тридцати двух лет, т. е. до возраста, когда, по старым понятиям, жизнь женщины уже почти кончена. Быть может, она и теперь не вырвалась бы из этой среды, если бы внешние обстоятельства (смерть отца, распадение семьи и необходимость зарабатывать себе собственный кусок хлеба) не вытеснили ее оттуда почти насильственно. И вот, после такого воспитания, после таким образом проведенной молодости мисс Иване, начав свою литературную карьеру писанием критических статей в «Westminster Review», сходится с Люисом, человеком женатым, но разошедшимся с женою, сначала дружится с ним, как с добрым приятелем, товарищем по ремеслу, с которым молено весело и без стеснения пошутить и посмеяться, пойти вместе в театр, убить свободный от работы вечер. Он представляет из {317} себя даже в известной степени род chaperon* в ее одинокой лондонской жизни; и так и все окружающие смотрят на их отношения, никому и в голову не входит, что тут может быть что-либо другое. Но вдруг отношения меняются. Ко всеобщему ужасу и удивлению, она уезжает с Люисом за границу, начитает жить с ним открыто и публично объявляет себя его женою, несмотря на существование другой, законной, хотя и покинувшей семью, мистрис Люис, т. е. решается на шаг, который сразу и безвозвратно ставит ее в разрез со всем ее прошлым и навсегда исключает ее из ряда «порядочных» женщин. Факт этот, сам по себе, у нас в России и в наше время, разумеется, не представлял бы из себя ровно ничего необычайного и любопытного, но чтобы оценить весь его психологический интерес, не надо забывать, что он происходил 35 лет тому назад в Англии, в стране, где общественное мнение действительно представляет из себя всесильного божка, строго и беспощадно карающего каждого, кто дерзнет пойти наперекор его безапелляционным постановлениям.
* Спутник, сопровождающий женщину для предохранения ее от неприятностей (фр).
И вот что всего страннее: чем ближе изучаешь характер Джоржа Эллиота по ее сочинениям, тем труднее становится понять и уяснить себе психологическую подкладку этого факта. Первое, что приходит на ум при подобных обстоятельствах, это, разумеется, сослаться на страсть. Когда в дело замешается страсть, то всякое противоречие становится естественным, всякая непоследовательность логичною; всеподавляющая и всепоглощающая важность и значительность данной минуты, в глазах действующего лица, вполне затемняет и заслоняет для него как прошедшее, так и будущее, поэтому всякие дальнейшие объяснения становятся излишними. Вот вследствие этого, когда читаешь, например, романы Жорж Занда и вдумываешься в ее биографию, то после первого невольного изумления, которое испытываешь перед некоторыми фактами в ее жизни, потом уже ровно ничему не удивляешься; все начинает казаться вполне понятным и естественным, лишь только проникнешься тою интенсивностью жизни, тою необузданностью желания, которые должны были переполнять все ее существо в иные минуты ее жизни и перед которыми бледнели все обычные соображения. {318}
Но совершенно иное дело относительно Джоржа Эллиота. Именно страсть, нерассуждающая, нелогичная страсть чужда, по-видимому, ее натуре, по крайней мере, если судить по ее сочинениям. Их основная нота, их вечно возвращающийся мотив состоит в глубоком, прочувствованном признании единства всей цепи человечества, ничтожества всякой отдельной личности, лишь только она пытается вырваться из этой цепи, и ее важности и значения, когда она подчиняет свои действия, желания общей воле, живет общею жизнью. Читая романы Джоржа Эллиота, очень трудно представить себе, чтобы она сама когда-либо испытала минуту той одуряющей страсти, под влиянием которой вся жизнь может вдруг, неожиданно для самого человека, сложиться наперекор всем преднамеренным его действиям, в разрез со всем его прошлым. Сознание, что собственная жизнь сложилась под влиянием такой минуты, не могло бы пройти бесследно для такого правдивого наблюдателя, строго и беспощадно анализирующего жизнь и самого себя, каким она постоянно является нам. Это сознание нарушило бы ту строго продуманную, цельную, несколько суровую гармонию, которая составляет сущность всего ее миросозерцания и весь жизненный смысл ее произведений.
Еще одно обстоятельство может служить почти несомненным признаком того, что Джорж Эллиот решилась обдуманно связать свою жизнь с жизнью Люиса и что для нее самой все было ясно в ее поступках: это обстоятельство именно то, что этот ее шаг нисколько не отразился на ее литературных произведениях, что ни в одном из ее романов нельзя найти положения, сколько-нибудь похожего на ее собственное. В первую минуту такое суждение может показаться, пожалуй, странным и парадоксальным, но я думаю, что оно несомненно верно. Никогда не испытывает человек такой потребности рассказать свои поступки, объяснить их другим, как именно тогда, когда они для него самого являются странною неожиданностью. А если это так для обыкновенного человека, то уж несомненно должно быть еще более верно для писателя, которого уже по самому ремеслу его должно раздражать все необъясненное, противоречивое в человеческой природе.
Возьмите, например, Жорж Занд и Альфреда Мюссе15. Их роман действительно можно назвать цепью противоречий, а {319} главное, рядом неожиданностей для них же самих. Да и са-мая завязка романа произошла как бы наперекор всякой логике. Он всю свою жизнь смеялся над женщинами-писательницами, боялся их хуже огня и воспевал воздушную блондинку, живущую данною минутой и не признающую других законов, кроме законов собственной фантазии. Она глубоко презирала нервных, слабохарактерных кутил; ее идеал был человек с непреклонным характером, с титаническими, но подавленными железною волей страстями; и вот судьба свела их и как бы в насмешку заставила их влюбиться друг в друга. Оба, несомненно, были люди с душою благородной, с чуткими, тонкими чувствами, тем не менее, вся кратковременная история их любви полна таких странных несообразностей, перед которыми остановились бы далее люди очень грубые и развращенные. И вот, несмотря на то, а может быть именно вследствие того, что история их такая нелепая, так мало делает чести и тому, и другому, оба внезапно охватываются точно каким-то зудом поскорее рассказать, оповестить эту историю всему миру. И уж, конечно, ими руководило при этом не одно только желание восстано-вить свою репутацию, очистить себя в глазах других. Самое простое соображение показало бы им, что таким путем они уж наверное не достигнут цели и никого не обманут; что самое выгодное для каждого из них — это молчать, хотя бы уже из-за одного того, чтобы не вызвать другого на разоблачения. Но именно молчать-то они и не могли в ту минуту. Самое важное для них было разъяснить самим себе свои «неожиданные» поступки; а главное, они не могли писать ни о чем другом, так как все остальное в мире внезапно утратило всякий интерес, и только и было для них важного и значительного, что та горячка, которая внезапно охватила их, перевернув вверх дном все установившееся их миросозерцание16.
Совсем другое дело Джорж Эллиот. Ни в одном из ее романов не находим мы ни одного положения, сколько-нибудь напоминающего ее собственное. А между тем, никак нельзя согласиться, чтоб она принадлежала к числу писателей, черпающих свое вдохновение только из наблюдений над другими. Можно даже сказать наоборот, что хотя ни одна из ее героинь не срисована с нее самой, но в каждой из них можно, при внимательном изучении, найти следы ее, ею продуманного и прочувствованного. Ее детство подробно рассказано в «Мельнице {320} на Флосе»; ее собственная порывистость, недоверие к себе, постоянное разочарование при столкновении с действительностью нашли себе отголосок в Доротее в «Миддельмарче». Даже и те мелкие уколы, которые наносились в молодости ее тщеславию вследствие ее некрасивой наружности, и те нетрудно угадать по ее романам; только этот самый важный шаг ее жизни прошел, по-видимому, совершенно бесследно для ее литературных произведений. Я думаю, это можно объяснить только тем, что в этом своем поступке она не испытывала ни малейшей потребности ни оправдаться, ни объясниться: таким простым, неизбежным казался он ей. И действительно часто так бывает в жизни: иной поступок, иное решение представляется посторонним ужасно сложным; кажется, что нужно было иметь невесть сколько мужества и решимости, чтобы пойти на него. Для самого же действующего лица все произошло так просто и естественно, что и рассказывать об этом нечего.
Все английское общество было, разумеется, крайне возмущено поступком Джоржа Эллиота и вначале решилось вполне игнорировать ее. Впоследствии ей удалось, однако, до известной степени пересилить даже английские предрассудки и завоевать себе очень видное место в лондонском обществе. До самого конца ее жизни находились, однако, люди, не прощавшие ее исключительного положения, и ее самолюбию наносились иногда очень чувствительные уколы . Если бы уколы эти были направлены только со стороны так называемого лондонского high life’a*, то они были бы вполне понятны, и, я думаю, она сама могла бы вполне примириться с ними; но она не могла оставаться столь же равнодушною, когда даже со стороны ученых, со стороны представителей свободной мысли в Англии встречала относительно себя такие же проявления лицемерия и непоследовательности; так, например, многие из выдающихся ученых и литераторов, встречаясь с Люисами где-нибудь на континенте, очень ухаживали за ними, дорожили их обществом, но по возвраще-нии в Лондон прерывали с ними всякое знакомство; другие сами охотно посещали дом Люисов, но не решались ввести в него своих жен и дочерей. Всякий подобный факт, а их {321} встречалось немало в ее жизни, глубоко печалил бедную Джорж Эллиот. Но все эти мелкие уколы самолюбия обильно вознаграждались для нее тою безграничною преданностью, тем восторженным почитанием, которое она умела внушить довольно многочисленному кругу своих близких друзей. Действительно, мало женщин имели счастье встретить в жизни столько глубокой, исключительной и постоянной привязанности, как она.
* высшего света (англ.).
Люисы вели вообще жизнь довольно уединенную; только по воскресеньям, от двух до пяти, принимали они всех своих знакомых, и эти воскресные приемы становились, разумеется, все известнее и многолюднее по мере того, как росла литературная слава хозяйки дома. Однако же до самого конца они не утратили своего характера интимности и непринужденности, и хотя в гостиной Люисов можно было под конец их жизни встретить цвет всего английского ученого и литературного общества, так сказать, букет знаменитостей, но каждый, даже самый темный посетитель чувствовал себя в ней совсем на своем месте, не испытывая ни малейшего стеснения. Каждый, кто имел случай присутствовать на одном из этих приемов, наверное сохранил о нем приятное воспоминание. Противуположность характеров Люиса и Джоржа Эллиота никогда не сказывалась так ярко, как в то время, когда они принимали гостей. Люис все время расхаживал по комнате, переход от одного посетителя к другому, жестикулировал, каждому находил что-нибудь сказать особенно для него приятное и интересное, и все лицо его сияло милым, нескрываемым удовольствием, когда он видел, что разговор идет живо и гостям весело. Джорж Эллиот, наоборот, никогда не нару пала своего обычного спокойствия. На своем неизменном месте, словно затерянная в большом вольтеровском кресле, защищенном от лампы темным абажуром, она обыкновенно вся посвящала себя какому-нибудь одному избраннику, как бы забывая, что она хозяйка этой гостиной. Если разговор становился для нее интересным, ей случалось так увлекаться им, что и не замечать входа новых гостей, и потом вдруг удивляться, когда взгляд ее случайно падал на какое-нибудь новое лицо, которое, может быть, уже с полчаса как раскланялось с нею18.
Одним из самых верных посетителей эти : воскресных приемов и одним из самых преданных друзей Джоржа {322}Эллиота был Герберт Спенсер19. Здесь имела и я случай познакомиться с ним, и я должна сознаться, что наше знакомство состоялось довольно оригинальным образом. Это было в одно из следующих воскресений после моего первого визита у Джоржа Эллиота. В гостиной ее уже было собрано человек 12 гостей. Общество было довольно смешанное; был, помнится, какой-то молоденький лорд, только что вернувшийся из дальнего путешествия в какую-то малоизвестную страну, несколько музыкантов и живописцев, еще две или три личности, не имевшие, как кажется, определенной специальности; из дам, кроме меня, находилась всего только одна, очень молоденькая жена одного из присутствовавших живописцев. Как я уже сказала, из числа дам «порядочного» английского общества немногие решались показываться в гостиной Джоржа Эллиота. Мистер Люис представлял мне каждого нового посетителя и обыкновенно сообщал мне даже все те стороны, которыми новое лицо могло заинтересовать меня. Я находилась уже некоторое время в гостиной, когда в комнату вошел старичок с седыми баками и типическим английским лицом. На этот раз никто не назвал мне фамилию вошедшего, но Джорж Эллиот тотчас же обратилась к нему:
— Как я рада, что вы пришли сегодня, — сказала она. — Я могу вам представить живое опровержение вашей теории — женщину-математика.
— Позвольте вам представить моего друга, — продолжала она, обращаясь ко мне, но все же не называя его имени. — Надо вас только предупредить, что он отрицает самую возможность существования женщины-математика. Он согласен допустить, в крайнем случае, что могут время от времени появляться женщины, которые по своим умственным способностям возвышаются над средним уровнем мужчин, но он утверждает, что подобная женщина всегда направит свой ум и свою проницательность на анализ жизни своих друзей и никогда не даст приковать себя к области чистой абстракции. Постарайтесь-ка переубедить его.
Старичок уселся рядом со мною и посмотрел на меня с некоторым любопытством. Я совсем не подозревала, кто он такой, тем более, что во всей его манере ровно ничего не было «внушительного». Разговор перешел на вечную, нескончаемую тему о правах и о способностях женщин и о том, будет ли вред или польза для всего человечества вообще, если большое {323} число женщин посвятит себя изучению наук. Мой собеседник сделал несколько полуиронических замечаний, которые, как я теперь могу судить, были главным образом рассчитаны на то, чтобы вызвать меня на возражения. Я должна сказать, что мне в то время еще не было двадцати лет; те немногие годы, которые отделяли меня от детства, я провела в постоянной домашней борьбе, отстаивая свое право предаться любимым занятиям: немудрено поэтому, что я испытывала в ту пору к так называемому «женскому вопросу» весь восторженный пыл неофитки и что всякая застенчивость пропадала, когда мне приходилось ломать копье за правое дело. К тому же, как я уже заметила, мне и в ум не приходило, с каким противником мне приходится состязаться, да и Джорж Эллиот, со своей стороны, делала все от себя зависящее, чтобы подзадорить меня на спор. Это было делом далеко не трудным. Увлеченная спором, я вскоре забыла все окружающее и в ту минуту даже и не заметила, как все остальные гости смолкли мало-помалу, прислушиваясь с любопытством к нашему разговору, который становился все оживленнее.
Добрых три четверти часа длился наш поединок, прежде чем Джорж Эллиот решилась прекратить его.
— Вы хорошо и мужественно защищали наше общее дело, — сказала она мне, наконец, с улыбкой, — и если мой друг Герберт Спенсер все еще не дал переубедить себя, то я боюсь, что его придется признать неисправимым.
Тут только узнала я, кто был мой противник, и можно представить себе, как я сама изумилась собственной храбрости20.
По окончании моих каникул я вернулась в Берлин21 и в течение нескольких последующих лет мне не приходилось лично встречаться с Джоржем Эллиотом22. Все наши сношения ограничивались тем, что мы обменивались поклонами и приветствиями через посредство общих знакомых; но в ноябре 1880 года мне снова представился случай побывать в Лондоне. Однако на этот раз я не торопилась возобновить мое знакомство с знаменитою писательницей, а напротив, откладывала посещение ее со дня на день, пока мне не сказали, наконец, что она знает о моем приезде от общих знакомых и обидится, если я не навещу ее.
Причина того нежелания и страха, которые овладевали мною при мысли увидеть снова Джоржа Эллиота, заключалась {324} в следующем: большие перемены произошли за это время в ее жизни. Люис скончался, и не прошло и года после его смерти, как все друзья и почитатели Эллиота были поражены известием о ее вторичном браке с тридцатилетним мистером Кроссом, тогда как ей самой было уже шестьдесят.
Я должна признаться, что на меня лично это известие произвело крайне тяжелое впечатление. Джорж: Эллиот была окружена в моих глазах таким ореолом величия и поэзии, что я решительно не могла примириться с мыслью о необходимости если не вполне развенчать мой идеал, то уж, во всяком случае, на несколько ступеней опустить его пьедестал. Вот почему я так боялась увидеть Джоржа Эллиота в ее новом положении и так откладывала наше свидание. Шестидесятилетняя старуха, выходящая замуж за человека вдвое ее моложе, — действительно, нелегко принять подобный факт и примириться с ним.
Я вовсе не намерена подыскивать здесь какое-нибудь объяснение этому странному событию, еще менее входит в мои намерения оправдывать подобные браки вообще, но правдивость заставляет меня сознаться, что, несмотря на то предубеждение, с которым я шла к Джоржу Эллиоту, лишь только я увидела ее вместе с ее вторым мужем, их союз внезапно показался мне совершенно в ином свете и я перестала находить в нем что-либо ужасное и возмутительное. Я поняла, почему и другие друзья Джоржа Эллиота так скоро и так вполне примирились с этим фактом в ее жизни.
Объяснить это, вероятно, можно тем, что оба, и он, и она, казалось, и не замечали вовсе, что в их взаимном положении есть что-то неестественное, и оба были так искренне, так просто, так хорошо счастливы. Когда человек действительно счастлив, другие угадывают это чутьем. Подделаться под счастье, разыграть роль счастливого очень трудно. Истинное счастье, такое счастье, которое убивает всякое тщеславие, которое удовлетворяется самим собою, не заботясь о том, чтобы заставить других признать себя, и не смущаясь на-смешками посторонних, — это вещь такая редкая и такая завидная, что невольно преклоняешься перед ним, в какой бы странной, необыденной и непривычной форме ни встретилось оно в жизни. И Джорж Эллиот со своим вторым мужем именно были счастливы таким образом. Я знаю, многие приезжали к ним в первый раз в полной уверенности, что {325} увидят что-то странное, ненормальное, уродливое, смешное, но затем, проведя несколько часов в обществе этих двух милых людей, за серьезною задушевною беседой, в атмосфере тихого, ровного довольства и обоюдной искренности, уезжали совсем с иным чувством и даже, наоборот, не без затаенной зависти говорили себе: «Что за славные, счастливые люди и как им хорошо живется!»
Джорж Эллиот очень мало переменилась за те семь лет23, которые прошли с нашей первой встречи. Это была все та же худощавая, некрасивая женщина с болезненным, добрым, серьезным лицом, вдумчивыми, лучистыми глазами и удивительно приятным голосом, как и прежде. Она показалась мне даже моложавее, чем в первый раз. Главное, в ней незаметно было ни малейшего желания молодиться, ни тени беспокойства или заботы о своей наружности, и она уже вовсе не походила на ту «влюбленную старуху», которая невольно рисуется в воображении, когда идет речь о таких неровных браках, как ее.
Что касается мистера Кросса, то это был в то время очень красивый молодой человек, лет тридцати с небольшим и с наружностью чистейшего англосаксонского типа: высокая, стройная, хотя и мускулистая фигура, светло-каштановые, слегка вьющиеся волосы, правильные тонкие черты и чудеснейший, чисто английский цвет лица. Больше всего поражали в нем, однако, карие глаза, удивительно добрые, простодушные и преданные, как у большой ньюфаундлендской собаки, и рот, который по своему тонкому очертанию и нервному подергиванью губ скорее шел бы к женскому лицу и как-то даже противоречил вполне здоровому, откровенному выражению всей остальной фигуры. На меня мистер Кросс произвел впечатление натуры очень искренней, очень чуткой ко всему прекрасному, но лишенной способности самому воплотить свой идеал, выразить его словами или вообще придать ему какую бы то ни было осязательную форму, зато тотчас же подмечающий и ценящий эту способность у других. Я прибавлю еще, что мистер Кросс принадлежит к очень хорошему семейству и сам обладает вполне независимым состоянием, вследствие чего Джорж Эллиот завещала свое состояние, все без раздела, детям Люиса24 от его первой жены. Мать и сестры Кросса не только не противились его браку с Джоржем Эллиотом, но, напротив, с распростертыми объятиями приняли {326} ее в свою семью. Мне рассказывали тоже люди, близко знающие их, что Кросс еще совсем молоденьким мальчиком познакомился с Джоржем Эллиотом, полюбил ее с первого раза и в течение целых десяти лет был верен своему идеалу25.
Джорж Эллиот после своей свадьбы переехала в другое помещение26. Та комната, в которой она теперь приняла меня, была замечательно уютная, как бы располагающая к тихим, задушевным разговорам. Полукабинет, полубиблиотека, с несколькими мягкими, очень спокойными креслами и с массою книг и эстампов на столе, на полках, на висячих этажерках, занимающих всякий свободный простенок, — эта комната представляла несравненно более подходящую рамку для всей ее фигуры, нежели тот нарядный, банальный салон, в котором я увидела ее в первый раз. Она сказала мне, что эта комната их любимая в доме и что здесь они с мужем проводят весь день, читая, работая или разговаривая. Действительно, она со своим мужем производили впечатление двух добрых товарищей, у которых общие вкусы, общие привычки, общие занятия и из которых младший беспредельно восхищается старшим.
Разговор наш сначала касался литературы вообще, затем перешел на романы самой Джорж Эллиот. Она рассказала мне, что каждый раз, когда она начинает печатать новый роман, ее осаждают массами писем от совершенно незнакомых ей лиц; иные из не известных ей корреспондентов подают ей советы, как дальше вести интригу, выражают свои желания насчет того, как должно развязаться то или другое усложнение; другие же объявляют ей, что узнали самих себя или своих знакомых в ее героях или героинях.
— Так, например, когда я печатала «Миддельмарч» 27, — сказала она, — три молодые дамы сделали лестное для меня признание, что я угадала их самые сокровенные мысли и вложила их в уста моей Доротеи. Я попросила каждую из этих интересных дам прислать мне свою фотографию; увы, как мало походили они, по крайней мере, по наружности, на мою героиню, какою я сама воображала ее себе. Нашелся тоже один счастливый папаша, который написал мне, что я верно где-нибудь встречала его двух дочек, иначе не могла бы так верно и метко обрисовать эгоистичную Розамунду. {327}
Я позволила себе заметить Джоржу Эллиоту, что меня всегда поражала одна черта в ее романах: все ее герои и героини умирают слишком кстати, именно в тот момент, когда психологическая завязка усложняется до крайнего напряжения, когда читатель хочет знать, каким образом распутает жизнь последствия того или другого поступка; вдруг является смерть и узел развязывается сам собою.
Возьмем, например, «Мельницу на Флоссе». Очень легко можно понять, что Магги, в момент восторга, в момент бессознательного влечения к самопожертвованию, могла от-казаться от собственного счастья, от собственной любви, чтобы спасти счастье и любовь своей кузины. Никогда так не легко жертвовать собою, как именно в те минуты, когда человек подавлен, ошеломлен огромным, неожиданным счастьем. В такие минуты страдание представляется столь отдаленным, столь призрачным, в форме, так мало похожей на действительность, что жертва вполне возможна. Но останется ли Магти верна своему самобичеванию, когда за моментом экстаза последует неизбежный период реакции и ослабления? Устоит ли она в течение долгого ряда недель, месяцев, лет одинокого, всеми покинутого существования, однообразию которого ниоткуда не предвидится конца? Когда ее жертва действительно примет осязательную форму, когда она увидит, что ей на самом деле удалось оттолкнуть от себя своего любовника, и когда ей, в свою очередь, придется испытывать муки ревности, не овладеет ли ею тогда безумное, неудержимое желание счастья, не раскается ли она в своей жертве и не захочет ли во что бы то ни стало вернуть прошлое? А если она устоит, несмотря ни на что, и останется до конца верна своему самопожертвованию, какою сделается она сама после такого страшного, превышающего человеческие силы испытания? Я хочу видеть Магги после борьбы, я хочу знать, облагораживает ли действительно самопожертвование, или же человек не может убить страсть в своем сердце иначе, как загубив в то же время все, что было живого, человеческого в его природе, так что из борьбы выходит победителем уже не живой человек, а какой-то фанатик, столь же бесчувственный к собственному страданию, как и к радости и к страданию других людей. Вот что интересует меня в этом романе, вот на какие вопросы хочу я ответа. Но взамен этого является наводнение, и громадная черная волна, уносящая {328} с собою и Магги, и ее брата, разрешает в один миг все их сомнения, кладет конец их борьбе и дает им окончательное примирение.
В других романах Джоржа Эллиота повторяется приблизительно то же самое. В «Миддельмарче» несносный мистер Казабон умирает как раз в пору, когда бедная, восторженная Доротея еще не успела утратить ни молодости, ни свежести, ни красоты за служением тому бесплодному, никому не нужному делу, к которому она в порыве необдуманного самопожертвования приковала себя. А что было бы, если бы он прожил еще лет двадцать, например, и умер как раз тогда, когда у Доротеи не остается уже ни сил, ни возможности быть счастливою самой и сделать другого счастливым, а остается только еще достаточно жизненности, чтобы оплакивать свое даром загубленное существование? В «Даниель Деронда» опять та же история: муж Гвендолины пользуется простою прогулкой в лодке, чтобы утонуть как раз в тот момент, когда их супружеская жизнь сделалась уже совершенно невозможною и когда читатель с любопытством и интересом ожидает, на что решится Джорж Эллиот, чтобы выпутать свою бедную героиню из того тяжелого положения, в которое завлекло ее малодушие и тщеславие. Всюду одно и то же. Смерть всегда является общею примирительницей и разрешительницей всех узлов, затянутых человеческими страстями.
Все это высказала я Джоржу Эллиоту; она выслушала меня очень серьезно и затем возразила мне следующее:
— В том, что вы говорите, есть доля правды; но я спрошу вас только об одном: неужели вы не замечали, что в жизни действительно так бывает? Я лично не могу отказаться от убеждения, что смерть более логична, чем обыкновенно думают. Когда в жизни положение становится уж чересчур натянуто, когда нигде не видать исхода, когда обязанности самые священные взаимно противоречат одна другой, тогда является смерть, внезапно открывает новые пути, о которых никто и не думал прежде, и примиряет то, что казалось непримиримым. Сколько раз случалось уже, что доверие к смерти придавало мне мужество жить.
Впоследствии мне часто вспоминался этот разговор с Джоржем Эллиотом. Ему суждено было быть одним из последних, так как две недели спустя она скончалась совер-шенно неожиданно, после нескольких часов болезни28. Смерть {329} действительно оправдала ее доверие. Она пришла для нее столь же неожиданно, как и для ее героинь, и притом в тот самый момент, когда ей предстояло, по-видимому, разрешение трудной, быть может неразрешимой, задачи. У нее достало мужества стать самой в положение более трудное, более необычное, нежели то, в котором находилась какая-либо из ее героинь. Соединяя свою судьбу с судьбою человека вдвое ее моложе, она решилась на очень рискованный опыт. В данную минуту оба были счастливы, но могло ли это счастье продолжаться долго? Оказался ли бы талант в силах навсегда заставить забыть о разнице лет? Может ли поклонение таланту женщины наполнить жизнь мужчины и заменить для него другую, более обыденную привязанность? Вот какие дерзновенные вопросы задала Джорж Эллиот судьбе. Кто решится сказать теперь, какой бы ответ дала на них жизнь? Но смерть пришла вовремя; она обошлась неясно и милосердно с бедною женщиной; она унесла ее вдруг, почти не заставив ее страдать, в момент самой полноты ее нежданного, запоздалого счастья.
Часто потом вспоминались мне ее слова: «доверие к смерти придает мне мужество жить».
Примечания
правитьВОСПОМИНАНИЯ О ДЖОРЖЕ ЭЛЛИОТЕ
править1 Очерк впервые опубликован по-шведски в газете «Stockholms Dagblad» в апреле 1885 г.; в России появился в журнале: «Русская мысль», 1886, кн. VI (июнь), с. 93—108 (второй пагинации).
Транскрипция иностранных собственных имен, применявшаяся у нас в 80-е годы (Джорж вместо общепринятого в настоящее время Джордж, Эллиот вместо Элиот, Люис вместо Льюис), сохранена, как отражающая орфографическую традицию самой С. В. Ковалевской.
2 «Жизнь Джордж Элиот по ее письмам и дневникам. Приведено в порядок и издано ее мужем Дж. В. Кроссом. В трех томах». Вильям Блэквуд и сыновья. Эдинбург и Лондон, 1885*.
* Цит. в дальнейшем по этому изданию как: Cross.
3 Имеется в виду лейпцигское издательство Таухница, выпускавшее с 1841 г. серию произведений английской литературы в подлинниках под общим заглавием «Собрание британских авторов». «Жизнь Джордж Элиот» была издана этой фирмой в том же 1885 г. в четырех маленьких томиках под номерами 2318—2321 указанной серии.
4 Воспоминания о Дж. Элиот написаны С. В. Ковалевской после выхода книги Кросса, цит изд. (1885) о Дж. Элиот. Ковалевская, несомненно, познакомилась с этой книгой. Здесь, в письмах, Дж. Элиот с большой симпатией говорит о С. В. Ковалевской, и это, возможно, пробудило у Ковалевской желание поделиться с русским читателем всем тем, что удержала ее память об авторе «Адама Вида» и «Мельницы на Флоссе». «Читая ее письма, так живо вспоминались некоторые из наших разговоров с нею… что мне пришло невольное желание поговорить о ней и рассказать о моем с ней знакомстве», — пишет С. В. Ковалевская (см. с. 312). {420}
5 На самом деле, как явствует из дневниковой записи Дж. Элиот, начало знакомства ее с С. Ковалевской относится к периоду занятий Ковалевской в Гейдельберге.
6 Рольстон Вильям (1828—1889) — один из первых английских слави-стов, в третьей четверти ХГХ в. заслуживший известность в качестве переводчика с русского языка и неутомимого пропагандиста русской литера-туры. В 1853—1875 гг. Рольстон занимал должность библиотекаря и заведу-ющего славянским отделом Британского музея в Лондоне.
Рольстон был знаком с представителями русского писательского журнального и ученого мира; после нескольких приездов Рольстона в Россию у него установились дружественные отношения с видными русскими писателями, особенно с И. С. Тургеневым (1866). По словам Боборыкина**, Рольстон помогал русским знакомиться с литературным и журнальным Лондоном (Боборыкин П. Столицы миры (тридцать лет воспоминаний). — М., К-во «Сфинкс», 1911, с. 211—212). Рольстон высоко ценил творчество Элиот. Содействовал первоначальному знакомству писательницы с И. С. Тургеневым.
- Боборыкин П. Д. (1836—1921) — бытописатель и драматург.
7 Льюис Джордж Генри (1817—1878) — английский философ-позитивист и разносторонний писатель. Среди его сочинений: «История философии в жизнеописаниях (1845—1846), „Жизнь Робеспьера“ (1849), „Жизнь Гете“ (1855) и т. д. Многие из них были переведены на русский язык.
8 С. В. Ковалевская познакомилась с Дж. Элиот в Лондоне 3 октября 1869 г. Дата устанавливается на основании записи в дневнике Дж. Элиот от 5 {421} октября 1869 г.: „В воскресенье нас навестила интересная русская чета, г. и г-жа Ковалевские: она — прелестное создание с чарующим скромным голосом и манерой речи — изучает математику в Гейдельберге (по особому разрешению, полученному с помощью Кирхгофа): он — любезный и умный человек — изучает конкретные науки, по-видимому, специально геологию; собирается в Вену на шесть месяцев для этой цели, оставляя жену в Гейдельберге!“ (Cross, vol. Ш, п. 101).
9 Известный дом писательницы, в котором она проживала с ноября 1863 по май 1880 г., находился не на St, John’s Wood road, а вблизи этого шоссе (road), на North Bank 21, Regent’s park--в северо-западной части Лондона.
10 По-видимому, имеются в виду слова Отелло в одноименной трагедии Шекспира (действ. IV, сц. 1; по изданию: Шекспир В. Отелло, перевод П. И. Вейнберга. — СПб., тип. К. Вульфа, 1864, с. 107): „пением своим она вырвала свирепость из медведя!“
11 О знакомстве И. С. Тургенева с Дж. Элиот упоминается в письмах И. С. Тургенева.
В письме И. С. Тургенева от 30 ноября (12 декабря) 1872 г. к Вильяму Рольстону есть фраза: „Встречаете ли вы Джордж Элиот? Если встретите ее, напомните ей обо мне, …а также Льюису“ (Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. X, 1872—1874. — М. —Л., 1965, с. 37, 367—368, № 3013). Это письмо дает основание считать, что в 1872 г. И. С. Тургенев уже был знаком с Дж. Элиот.
В 1878 г. имела место встреча И. С. Тургенева с Дж. Элиот и ее мужем Льюисом в имении Беллока Холла *. См. Тургенев И. С. Цит. изд., т. ХП, кн. 1, 1876—1878, с. 368. Письмо И. С. Тургенева Генри Льюису от 20 окт. (1 нояб.) 1878 г.
- Беллок Холл В. Г. — муж сестры Дж. Кросса.
Историк и критик Оскар Браунинг, давний приятель Льюиса, в книге „Жизнь Дж. Элиот“ также приводит подробное описание своих встреч в октябре 1878 г. с Элиот, Льюисом и Тургеневым „в гостеприимном сельском доме м-ра Беллока Холла в Сикс-Майл-Боттоме, неподалеку от Ньюмаркета“.
Дж. Кросс, второй муж Элиот, пишет: „Вспоминаю, как Дж. Элиот рассказывала мне, что она никогда не встречала ни одного литератора, общество которого доставляло бы ей столь огромное наслаждение, как общество Тургенева. Их связывали неисчислимые узы симпатии“ (Cross, vol. III, р. 290).
12 Книга Льюиса „Физиология обыденной жизни“ была в России в 60—70-е годы исключительно популярна. Она обратила на себя внимание вскоре после того, как Герцен в „Колоколе“ (15 октября 1859 г., л. 54, с. 446) рекомендовал ее русским переводчикам (Г е р ц е н А. И. Полн. собр. соч. в 30 т. Т. XTV. — М., 1958, с. 367). С начала 60-х годов эта книга выдержала в России несколько изданий в двух переводах: Я. А. Борзенкова и С. А. Рачинского. {422}
„Физиология обыденной жизни“ была той „серьезной“ книгой, которую прочла Соня Мармеладова из „Преступления и наказания“ Достоевского.
13 Юношеский роман Льюиса „Рантроп“. Криптоним раскрыт в лейпцигском издании Таухница, 1847; переиздан в Лондоне в 1881. В русском переводе „Жизнь поэта. Роман в пяти частях“ — „Семейный круг“, 1858, № 2—4; Льюиз Дж. Жизнь поэта. — СПб., 1859.
14 Настоящее имя Джордж Элиот — Мария Анна Эванс Мэриэн, как она себя называла, Marian Evans (1819—1880). Она родилась в религиозной семье сельского плотника, ставшего впоследствии управляющим у крупных землевладельцев. Он арендовал ферму, сначала „Арбери“, где родилась писательница, а затем „Гриф-хауз“ в графстве Уоркшир. В 1840 г. отец ее поселился в пригороде Ковентри, где Дж. Элиот близко познакомилась с семьями Бреев и Хеннелов, увлекавшимися литературой и философией и оказавшими большое влияние на умственное развитие будущей писательницы. Первым опубликованным ею произведением является поэма „Farewell“ („Прощай“), напечатанная в январе 1840 г. в лондонском журнале „Христианский наблюдатель“ под криптонимом „М. А. Е.“. Первым отдельно изданным ее литературным трудом был вышедший в 1846 г. анонимный перевод книги Д.Штрауса „Жизнь Иисуса“. В 1851 г., приняв приглашение редактора-издателя „Вестминстерского обозрения“ Джона Чепмена, Дж. Элиот переехала в Лондон и стала сотрудничать (1851—1857) в этом органе английских позитивистов, а в 1852—1853 гг. была его соредактором. В 1854 г. ею был издан перевод „Сущности христианства“ Л.Фейербаха (единственный ее труд, на котором указано ее настоящее имя). Г. Спенсер, также сотрудничавший в „Вестминстерском обозрении“, в октябре 1851 г. познакомил ее с Дж.-Г. Льюисом; знакомство это перешло в интимную близость. К этому времени у Льюиса уже произошел разрыв с женой, который был вызван ее неверностью. Но так как он простил жену, то впоследствии уже не мог добиться формального развода. Поэтому Дж. Элиот и Льюису пришлось вступить в гражданский брак. Они поселились вместе и открыто объявили себя мужем и женой.
Псевдоним „Джордж Элиот“ впервые появился под „Сценами из жизни духовенства“, в журнале „Blackwood’s Edinburgh magazine“, 1857. Широкую известность писательнице принес ее первый роман „Адам Вид“ (1859), для которого прототипом главного героя послужил ее отец. Творчество Дж. Элиот делится на два периода. К первому относятся, кроме уже упомянутых „Сцен…“ и „Адама Вида“, романы „Мельница на Флоссе“ (1860), „Сайлас Марнер“ (1861), в которых она рисует хорошо знакомую ей по впечатлениям детства и юности сельскую жизнь Англии первой половины ХГХ в. Во второй период, когда непосредственные впечатления уступили место воображению и изучению описываемой эпохи, ею были созданы романы: „Помола“ (1863, из жизни флорентийского средневековья), „Феликс Холт, радикал“ (1866), {423}Мидльмарч» (1871—1872, изображение провинциальной жизни Англии), «Даниель Деронда» (1876, посвящен еврейскому вопросу).
Особенной известностью в России произведения Дж. Элиот пользовались в конце 60 — начале 70-х годов. В 1859 г. М. Л. Михайлов напечатал в «Современнике» (№ 11, с. 103—130 второй пагинации) одну из первых у нас критических статей об Элиот, а в 1875 г. Чернышевский писал М. М. Стасюлевичу: «Из английских еще здравствующих писателей самое популярное у русской публики имя Элиот» (Чернышевский Н. Г. Полн. собр. соч. — М., 1949, с. 585).
Передовая русская критика 70—80-х годов уже сумела распознать двойственный и противоречивый характер творчества Дж. Элиот и постепенно нараставшие черты упадничества в ее реалистическом методе, связанные с философией позитивизма.
С. В. Ковалевская несколько раз подчеркивает в своих «Воспоминаних» тесную идейную связь творческой деятельности Элиот с английским позитивизмом, но не делает по этому поводу необходимых выводов.
В творчестве Дж. Элиот Ковалевскую интересовали психологические проблемы женского писательского труда в их соотношении с жизнью известной романистки, ради них в текст и включено несколько критических замечаний относительно ее произведений, преимущественно поздних; эти замечания являются лишь иллюстрациями к некоторым общим наблюдениям Ковалевской относительно психологического склада Дж. Элиот.
В жизни и деятельности Дж. Элиот С. В. Ковалевскую также интересовала близкая ей самой, вполне удавшаяся Элиот, попытка женщины утвердить свою независимость и право поступать сообразно своим склонностям, наперекор буржуазному «общественному мнению» и противодействию среды, — путем творчества, приносящего уважение, успех, литературную славу.
15 История любви Жорж Санд (1804—1876)--псевдоним Авроры Дюдеван — и Альфреда де Мюссе (1810—1857), относящейся к 1833—1835 гг., служила предметом оживленного обсуждения их ближайших современников. А. Мюссе изобразил ее в своем романе «Исповедь сына века» (1836 г.). Жорж Санд — его, после смерти Мюссе, в романе «Она и он» (1859), за которым последовал роман Поля Мюссе «Он и Она» (1860), вызвавший большой шум и длительную полемику.
16 До конца 80-х годов разнообразные «психологические этюды», посвященные Ж. Санд и А. Мюссе, оставались весьма популярной темой во французской печати. Поэтому С. В. Ковалевская и рассуждает об их отношениях как о предмете, хорошо известном читателям.
17 Так, например, родной брат Дж. Элиот, узнав о ее связи с Льюисом, прервал с нею всякие отношения и побудил к этому же одну из ее сестер.
18 С приведенным рассказом Ковалевской интересно сопоставить то, что
говорит о Дж. Элиот П. Д. Боборыкин, познакомившийся с нею в 1868 г., т. е.
незадолго до того, как произошло знакомство с нею С. В. Ковалевской. «Чета Люисов, — вспоминает он, — жила в пригородной местности Лондона, в краси-вом коттедже посреди сада. У них собирались, сколько помню, раз в неделю. Из дам приезжали, конечно, те, кто стоял повыше обыкновенных предрассудков. И Люиса и Джордж Элиот считали в респектабельном обществе вольнодумцами. Многим было известно, что знаменитая романистка — невенчанная жена Люиса. В 1868 г. она была уже немолодая женщина и смотрела очень похоже на тот тип англичанки, какой попадался у нас в России, всего чаще среди гувернанток: такое же худощавое, некрасивое лицо с выдающимся ртом, такие же локоны на ушах и такая же манера одеваться. Держала она себя и как хозяйка гостиной очень скромно, почти застенчиво, говорила тихим голосом; могла довольно свободно объясняться и по-французски. Не зная, кто она и какое у ней литературное имя, весьма трудно было предположить, что имеешь дело с таким умом и талантом. В этом смысле Джордж Элиот представляла собою резкий контраст с писательницами разных стран и эпох, с какими мне приводилось сталкиваться. Тогда ее слава достигла высшего предела, но самая личность оставалась в тени, не делалась предметом оваций и всеобщего поклонения в фешенебельных кругах Лондона. Зато все свободные мыслители, в особенности настоящие позитивисты, собравшиеся в доме Люиса, выказывали ей высокое почтение, род культа» (Боборыкин П. Столицы мира. — М., 1911, с. 208—209).
19 Спенсер Герберт--см. прим. 9 к повести «Нигилистка».
20 Рассказ о встрече и споре С. В. Ковалевской с Г. Спенсером на вечере у Дж. Элиот и Дж. Льюиса воспроизвел М. М. Ковалевский в статье «Действенный феминизм», 1916 г. («Воспоминания», 1961, с. 402). При.этом М. М. Ковалевский замечает, что в то время (т. е. в 1869 г.) он еще не был знаком с С. В. Ковалевской. "Все сообщаемое мною я узнал от хозяйки дома, знаменитого автора «Адама Вида» и «Мельницы на Флоссе» (там же, с. 402).
21 Ошибка Ковалевской, должно быть: «в Гейдельберг».
22 В книге «Vera Vorontzoff», 1893 (с. 229—230) читаем: «Один раз, после моего докторского экзамена, я написала ей [Дж. Элиот] и получила в ответ несколько строчек сердечных поздравлений».
23 На самом деле 11 лет. Первая встреча произошла в 1869 г., последняя--в 1880 г.
24 Из трех сыновей Льюиса двое умерли еще при его жизни, причем младший бездетным. Из состояния Элиот в 40000 фунтов стерлингов 12 500 было завещано двум детям Герберта, покойного сына Льюиса, а остальное (за вычетом небольших сумм, предназначенных разным лицам)-- старшему сыну Льюиса--Чарлзу Ли, который был также сделан душеприказчиком Элиот.
25 Сведения, сообщаемые Ковалевской о возрасте второго мужа Элиот, не совсем точны. Кросс Джон Уолтер (1840—1924), один из совладельцев банковской фирмы «Деннистоун, Кросс и К0», познакомился с Элиот в 29 лет (в апреле 1869 г. в Риме). Свадьба их состоялась 6 мая 1880 г., почти через {425} полтора года после смерти Льюиса (28 ноября 1878 г.). Кроссу в это время было около 40 лет, Дж. Элиот-- 59.
26 Этим помещением был дом Кросса по Cheyne Walk 4, Chelsea, куда Дж. Элиот переехала в пятницу, 3 декабря 1880 г. В первую неделю, занятая устройством, она никого не приглашала.
Последняя встреча С. В. Ковалевской с Дж. Элиот состоялась, по-видимому, в воскресенье, 12 декабря 1880 г.
27 Некоторые произведения Дж. Элиот первоначально печатались в журналах или выходили в нескольких томах, издававшихся неодновременно. «Мидльмарч» выпускался в виде восьми отдельных книг.
28 Предсмертная болезнь Элиот — воспаление легких с осложнением на сердце — длилась три дня. Дж. Элиот умерла 22 декабря 1880 г.