К. Д. Кавелин. Наш умственный строй. Статьи по философии русской истории. и культуры
М., «Правда», 1989
ВОСПОМИНАНИЯ О В. Г. БЕЛИНСКОМ
правитьЯ познакомился с Белинским впервые зимою 1834 года, когда готовился вступить в Московский университет. Белинский был рекомендован моему отцу князем Александром Александровичем Черкасским (отцом известного кн. Влад<имира> А<лександровича> Черкасского), с которым он был дружен1. Белинский явился к нам в качестве учителя русского языка и словестности, истории и географии. Живо помню первый урок — о логическом строении предложения. Затем воспоминания мои о Белинском до лета 1835 года довольно смутны. Помню, что он заставлял меня много переводить с немецкого. В одном переводе отрывка из путешествия А. Гумбольдта по Южной Америке (напечатанного в хрестоматии) я перевел слово Krater словом «кратер» и получил за это замечание, из которого, однако, понял, что мой учитель не знал, что это слово значит. Когда я объяснил его значение, слово «кратер» было заменено словом «жерло». Для истории было куплено, по указанию Белинского, руководство Пёлица, в русском переводе2. Помню также, что Белинский не всегда аккуратно приходил на уроки, что он как-то раз приходил поздравить отца с праздником (Рождеством или Пасхой) и что на одном уроке, когда мы были вдвоем, он мне по секрету объявил, что-де Екатерина II вовсе не была такая великая и безупречная женщина, как об ней рассказывают3. Это произвело на меня очень сильное впечатление. Мне хоть тогда и было за 16 лет (я род<ился> 1818, ноября 4-го), но наивности, неразвитости и детства был колоссальных. Вообще же Белинский ко мне благоволил, и мне он нравился, хотя я не подозревал в нем ничего особенного, да, к счастию, и родители видели в нем не более как учителя низкого происхождения, который и не мог не быть более или менее чудаком, с дурными манерами:
Более мы сблизились с ним летом 1835 года. Родители мои уехали в деревню и оставили меня в Москве готовиться к экзамену, который должен был начаться в конце августа. Уезжая, отец просил всех учителей, в особенности Белинского, принять к сердцу мои успехи. В это время я оставался совершенно один, знакомых у меня почти не было, и тут уже ничто не мешало нам разговаривать о чем угодно. Я Белинскому, видимо, полюбился. Месяца полтора он ходил очень аккуратно, но потом стал опять пропадать неделями. Учил он меня плохо. Задавал по книжке, выслушивал рассеянно, без дополнений и пояснений, и наконец предоставил меня собственной судьбе, говоря, что я юноша умный и с учебником справлюсь сам. Но насколько он был плохой педагог, мало знающий предмет, которому учил, настолько он благотворно действовал на меня возбуждением умственной деятельности, умственных интересов, уважения и любви к знанию и нравственным принципам. Мы занимались с ним больше разговорами, в которых не было ничего педагогического в школьном смысле, и я только по счастливой случайности не провалился на экзамене; но эти разговоры оставили во мне гораздо больше, чем детальное и аккуратное знание учебника и руководства. Чтоб понять и оценить это, надо вспомнить время и среду, в которых я жил. Страшное бессмыслие, отсутствие всяких социальных, научных и умственных стремлений, тоскливый и рабский биготизм4, самодержавный и крепостной statu quo5 как естественная норма жизни, дворянское чванство и пустейшая ежедневная жизнь, наполненная малоискренними родственными отношениями и сплетнями и пошлостями дворянского кружка знакомства, погруженного в микроскопические ежедневные дрязги, придворные слухи, допотопное хозяйство, светские этикеты и туалеты. Для юноши эта среда была заразой, и те, которые в ней не опошлели и из нее выдрались, были обязаны, подобно мне, тем струйкам света, которые контрабандой врывались, чрез Белинского и ему подобных в эту тину и болото. До сих пор тоскливо становится, когда вспомнишь об этой обстановке, не способной вызвать даже на большое преступление.
Расстались мы с Белинским очень дружески, т. е. насколько могла быть дружба между умным человеком, который полюбил неразвитого парня за то, что из него могло потом выйти порядочного, и парнем, который больше инстинктом, чем головой, ценил умного человека, полюбил его и привязался к нему.
В чем, собственно, состояли наши разговоры, этого я решительно не помню. Удержалось у меня только в памяти, что Белинский издевался над греческим языком, которому учил меня К. А. Коссович (теперь проф<ессор> университета, а тогда студент на выпуске)6, и над греческими красотами, которыми я тогда восхищался. Вообще отрицательное отношение ко всей окружающей меня действительности, социальной, религиозной и политической, благодаря Белинскому во мне засело, хоть в очень наивной, неопределенной и мечтательной форме. Белинский подействовал на меня не как политический агитатор, а как мыслящий человек. Оба мы тогда мало знали, и потому от наших разговоров ничего не могло во мне остаться, кроме неопределенных стремлений. Они были и прежде во мне, но теперь благодаря Белинскому путь их был намечен.
После вступления в университет я с Белинским встречался очень редко, а затем он уехал в Петербург7. В университете я со всем увлечением, к какому только был способен, отдался влиянию немецкой науки, которая с 1835 года стала талантливо преподаваться целым кружком талантливых и свежих молодых профессоров. Они по убеждению, а может быть, и не без некоторого расчета, относились свысока, иронически к доморощенным деятелям, к пробам русского ума и ко всему французскому, которое тогда царило в русских сколько-нибудь развитых головах8. Отдавшись беззаветно обаятельному влиянию профессоров, я не имел охоты искать других сближений. Со второго курса, кроме того, я сблизился, чрез Елагиных, Киреевского и Валуева, с славянофильским кружком, тоже не особенно расположенным к Белинскому9. Но самое главное — мне с ним негде было встречаться. Грановского, Герцена тогда еще не было в Москве; с Боткиным и Кетчером я не был знаком. В то время, когда я познакомился и сблизился с Елагиными, Кетчер у них уже не бывал 10. Так и случилось, что с Белинским мы видались очень редко и случайно. Встречи эти я помню очень живо, хотя и не могу восстановить их хронологии. Одна, описанная с дипломатическою точностью Панаевым, была на Арбатской улице. Я бросился его обнимать и целовать, но он меня оттолкнул, потому что не любил ребяческих излияний любви11. Другой раз (помнится, прежде этого трагического для меня события) он зазвал меня к себе обедать, пожирал жареную говядину и особенно мне ее рекомендовал как необыкновенно полезную вещь для людей, ведущих сидячую жизнь. В это посещение он, как мне теперь ясно, был под сильным влиянием гегельянских идей, в том направлении, которое привело его потом к «Бородинской годовщине»[1].12
Последнее наше свидание (а может быть, второе; память мне изменяет) было у В. П. Боткина, которого я тогда совсем не знал. Смотря на меня как на «юношу, подававшего надежды», — Белинский хотел ввести меня в круг порядочных, мыслящих людей и вследствие того назначил мне быть у В. П. Боткина вечером, в день сборища (по-видимому, для них был отведен один день в неделю). Вечер этот я помню очень смутно. Помню Боткина в цветной шапочке на голове, помню Каткова в студенческом мундире (я сам был студентом чуть ли не первого курса). Было довольно народу, но я никого не знал. О чем-то много спорили14. Затем подали ужин à la fourchette15, и все, в том числе и Белинский, устремились с необыкновенной жадностью на еду, — жадностью, которая меня несколько удивила. Я был тогда совершенный мальчик по развитию, и потому-то весь этот вечер с своими спорами и лицами так бесследно испарился из моей памяти.
Затем действительное и серьезное мое сближение с Белинским произошло уже в Петербурге, куда я переехал весною 1842 года. Тогда я уже был магистрантом и написал большую часть своей диссертации на магистра. По приезде в Питер отыскал Белинского, который принял меня очень дружески, читал мне отрывки из писем Станкевича и был в очень либеральном настроении духа16. Но после того я опять долго его не видал и начал встречаться очень часто, только когда переехал жить с Тютчевым и Кульчицким в доме Жербина, на Михайловской площади17. Тютчев был тогда полунемецким буршем, кончившим курс в Дерпте, и служил в министерстве финансов, в департаменте разных податей и сборов. Кульчицкий, кандидат Харьковского университета, служил в канцелярии военного министерства. Как они познакомились с Белинским — я не знаю, но оба ему очень нравились, и к ним он ходил зачастую по выходе книжки «Отечественных Записок»14. С обыкновенным своим младенческим добродушием и доверчивостью Белинский всучил им в сожители некоего Милановского, воспитанника Московского университета. Милановский, напоминавший лицом Каткова, подкупил Белинского либеральными фразами, но оказался проходимцем и эксплуататором чужих карманов. Он надул пастора Зедер<гольма>, издававшего свой курс истории философии на русском языке, бессовестно употребил во зло добросердечие H. H. Тютчева и т. д. Белинский приходил в ужас от того, что пускался в либеральные откровенности с таким господином, трусил, что он на него и на весь кружок донесет. Это не помешало ему выгнать Милановского из своей квартиры со скандалом19. Словом, этот барин оказался невозможным сожителем Тютчева и Кульчицкого и был изгнан, а на его место и в его комнату поступил я.
Месяцев одиннадцать, которые я провел тут, были из счастливейших в моей жизни, и этим счастием я обязан кружку, в который попал, и в особенности главе этого кружка, Белинскому. Он имел на меня и на всех нас чарующее действие. Это было нечто гораздо больше оценки ума, обаяния таланта, — нет, это было действие человека, который не только шел далеко впереди нас ясным пониманием стремлений и потребностей того мыслящего меньшинства, к которому мы принадлежали, не только освещал и указывал нам путь, но всем своим существом жил для тех идей и стремлений, которые жили во всех нас, отдавался им страстно, наполнял ими всю свою жизнь. Прибавьте к этому гражданскую, политическую и всяческую безупречность, беспощадность к самому себе при большом самолюбии, и вы поймете, почему этот человек царил в кружке самодержавно. Мы понимали, что он в своих суждениях часто бывал неправ, увлекался страстью далеко за пределы истины; мы знали, что сведения его (кроме русской литературы и ее истории) были не очень-то густы20; мы видели, что Белинский часто поступал, как ребенок, как ребенок, капризничал, малодушествовал и увлекался, и между собой подтрунивали над ним. Но все это исчезало перед подавляющим авторитетом великого таланта, страстной, благороднейшей гражданской мысли и чистой личности, без пятна, — личности, которой нельзя было подкупить ничем, — даже ловкой игрой на струне самолюбия. Белинского в нашем кружке не только нежно любили и уважали, но и побаивались. Каждый прятал гниль, которую носил в своей душе, как можно подальше. Беда, если она попадала на глаза Белинскому: он ее выворачивал тотчас же напоказ всем и неумолимо, язвительно преследовал несчастного дни и недели, не келейно, а соборне, перед всем кружком, на каждом шагу. Известно, что и себя он тоже не щадил. Панаеву немало доставалось за его суетливость, мне — за «прекраснодушие»21 и за славянофильские наклонности, которые в то время были очень сильны22. Влияние Белинского на мое нравственное и умственное воспитание за этот период моей жизни было неизмеримо, и оно никогда не изгладится из моей памяти. Я его боготворил, благоговел перед ним. Его влияние поставило много честных и честно думающих людей на Руси. Многие, побывавши под сильным влиянием, сделали меньше гадостей, чем могли бы сделать по естественному влечению.
Я упомянул о кружке. Он в то время состоял из следующих лиц: Панаева, женатого, у которого мы иногда собирались. Это был самый богатый и самый фешенебельный член кружка. Михаил Александрович Языков — остряк, хромой и забавный господин, смешивший нас своими шутками и комическими выходками. Иван Ильич Маслов, прозванный Тургеневым прекрасной нумидянкой. Маслов служил секретарем коменданта Петропавловской крепости генерала Скобелева, был у него другом дома и сообщал вести и рассказывал о том, что говорилось и делалось в крепости21. При Николае Павловиче это было и интересно, и очень небесполезно знать. И. С. Тургенев (за несколько лет до «Хоря и Калиныча»). Белинский тогда очень благоволил к Тургеневу и восхищался до небес его «Парашей» — грехом юности, который не попал в собрание его сочинений, — за несколько стихов отрицательного и демонического свойства. (Белинский особенно восторгался стихом, где говорится о хохоте сатаны, и даже, помнится, привел этот стих в одной из своих критических статей)24. Некрасов к нам не ходил тогда, а бывал у Белинского. Я помню, что раз днем я застал их вдвоем: они играли в карты. Затем, кроме нас троих, не было никого. Краевский был тогда большой литературный и журнальный барин и с нами обращался немножко свысока и у нас не бывал. Остается еще назвать В. П. Боткина, который водился с нами во время проезда из Москвы за границу и своей комической свадьбы, в которой все мы принимали участие в качестве свидетелей и друзей25. Наконец, проездом же из-за границы в Москву был у меня и у Белинского Катков, но не на приятельской ноге. Белинский говорил об нем, что он — пузырь, надутый самолюбием и готовый ежеминутно лопнуть26.
Как мы проводили время и что происходило в нашем капельном кружке, это легко представит себе всякий, кто знаком хоть понаслышке с молодыми литературными кружками 30-х и 40-х годов. Аристократическим изяществом людей с достатком все мы, кроме Панаева и Тургенева, не отличались. Аристократические салоны и литературные тузы были нам известны только по имени27. Но весело нам было очень, насколько можно было веселиться при отвратительной тогдашней обстановке сверху и кругом. Каждый литературный кружок, в том числе и наш, был тогда похож на секту, в которую новые члены принимались трудно, по испытании и рекомендации. Мы мечтали о лучшем будущем, не формулируя положительно, каким оно должно быть28, жадно собирали все анекдоты, слухи и рассказы, из которых прямо или косвенно следовало (или должно было следовать), что апокалипсический зверь не долго провоеводствует, также жадно и зорко следили за всяким проявлением в слове или печати мыслей и стремлений, которыми были преисполнены. Каждый месяц приносил нам новинку — статью, а иногда и больше, Белинского, которую читали и перечитывали. Жорж Занд и французская литература были нашим евангелием29. За событиями политическими в Европе мы следили внимательно, но нельзя сказать, чтоб с большим толком и настоящим пониманием.
Взаимные отношения членов кружка были самые дружеские, тесные, интимные. Камертон им давал Белинский. Шуткам и остроумиям, часто очень неостроумным, не было конца. Запевалой почти всегда был Белинский, особенно усердно и любовно глумившийся надо мной (Тютчева он уважал). Кульчицкому тоже доставалось; его обзывали «гадюкой». Я получил от Белинского постоянное название «молодой глуздырь» (встречается в новгородских былинах)30. Споры и серьезные разговоры не велись методически, а всегда перемежались и смешивались с остротами и шутками.
Все это очень известно и обыкновенно в наших русских дружеских кружках, и по складу нашего ума не может быть иначе. Отмечу некоторые особенности нашего тогдашнего кружка, обусловленные родом жизни и вкусами Белинского. Он работал, как истинно русский человек, — запоем и, когда мог отдыхать, т. е. когда необходимость не заставляла его работать, охотно ленился, болтал и играл в карты, ради препровождения времени. Игроком он никогда не был. С половины месяца, или так между 15 и 20 числами, Белинский исчезал для друзей — запирался и писал для журнала. Ходить к нему в это время было неделикатно. Белинский болтал охотно, но проведенное в разговоре время приходилось ему наверстывать ночью, потому что работа была срочная, к выходу книжки 1-го числа. С выходом книжки Белинский становился свободным и приходил почти каждый день к нам, иногда к обеду, но всего чаще тотчас после обеда — играть в карты. Кроме нас, он хаживал вечерами на пульку к Вержбицкому, кажется, военному и женатому, о котором мы не имели понятия. П. В. Анненков говорил мне, что там Белинского обыгрывали наверное31. Источники этого рассказа мне совершенно неизвестны; также я не знаю, где, как и почему Белинский познакомился и сошелся с Вержбицким. Так как друзья Белинского знали, что он почти каждый вечер проводит у нас, то приходили к нам, и, таким образом, квартира наша мало-помалу обратилась в клуб. Каждый вечер кто-нибудь из друзей забегал хоть на минуту повидаться с Белинским, сообщить новость, переговорить о деле. Как только приходил Белинский после обеда-- тотчас же начиналась игра в карты, копеечная, но которая занимала и волновала его до смешного. Заигрывались мы вчастую до бела дня. Тютчев играл спокойно и с переменным счастием; я вечно проигрывал; Кульчицкому счастье валило всегда чертовское, и он играл отлично. Белинский плел лапти32, горячился, ремизился страшно и редко оканчивал вечер без проигрыша. На этих-то картежных вечерах, увековеченных для кружка брошюркой Кульчицкого «Некоторые великие и полезные истины об игре в преферанс», изданной под псевдонимом кандидата Ремизова33, происходили те сцены великого комизма, которые приводили часто в негодование Тютчева, забавляли друзей, а меня приводили в глубокое умиление и еще больше привязывали к Белинскому. Поверит ли читатель, что в нашу игру, невиннейшую из невинных, которая в худшем случае оканчивалась рублем-двумя, Белинский вносил все перипетии страсти, отчаяния и радости, точно участвовал в великих исторических событиях? Садился он играть с большим увлечением и, если ему везло, был доволен и весел. Раз зацепившись и поставя ремиз, он старался отыграться, с азартом объявлял отчаянные игры и ставил ремиз за ремизом. Кульчицкому, как нарочно, в это время валили отборнейшие карты. Поставя несколько ремизов, Белинский становился мрачным, пыхтел, наконец жаловался на судьбу, которая его во всем преследует, и наконец с отчаянием бросал карты и уходил в темную комнату. Мы продолжали игру, как будто ни в чем не бывало. Кульчицкий нарочно ремизился отчаянно, и мы шумно выражали свою радость, что наконец-то «гадюка» попалась. После двух-трех таких умышленных ремизов и криков, соседняя дверь тихонько приотворялась, и Белинский выглядывал оттуда на игру с сияющим лицом. Еще два-три ремиза — и он выходил из темной комнаты, с азартом садился за игру, и она продолжалась вчетвером по-прежнему. Такая наивность и ребячество меня всегда глубоко поражали в замечательных людях и еще сильнее к ним привязывали. Та же черта была и в Герцене, с которым Белинский имел всего более родства по натуре. Они во многом напоминали друг друга. Я дорожу этой чертой, как очень характеристической в Белинском, и потому так подробно описываю случаи, по-видимому совершенно ничтожные.
В эпоху, которую описываю, талант, нравственная физиономия и образ мыслей Белинского сложились окончательно и достигли своего апогея. Никаких колебаний и шатаний из стороны в сторону не было. Его симпатии клонились к стороне Франции, а не Германии или Англии34. Его идеалы были нравственно-социальные более, чем политические. Политической программы ни у кого в тогдашних кружках не было. К тогдашнему нашему statu quo Белинский относился отрицательно на всех путях и ненавидел панславизм во всех его направлениях и со всеми его идеалами, чутко схватывая, что эти идеалы — пережитое прошедшее, которое и привело к печальному настоящему35. Ненависть и любовь его одинаково выражались страстно, подчас ребячески, с чудовищными преувеличениями, но в которых всегда лежала верная, светлая и глубокая мысль, которую мы понимали. Раз как-то в споре Белинский с яростью объявил, что черногорцев надо вырезать всех до последнего36. Другой раз, по поводу какой-то книги, романа или стихов, где поминались русские шлемы, латы, доспехи, он напечатал коротенькую рецензию, в которой говорил, что ничего этого никто не видал, а все знают лапти, мочалы, рогожи и палки37. Враги Белинского пользовались этими страстными выходками и отчасти умышленно, отчасти по тупоте не хотели или не умели понять того, что он говорил или хотел сказать. После положительная сторона его ненавистей и отрицания выступила яснее. Говорят, что за границей он страшно тосковал и стремился назад38. В Москве, в одном разговоре с Грановским, при котором я присутствовал, Белинский даже выражал славянофильскую мысль, что Россия лучше сумеет, пожалуй, разрешить социальный вопрос и покончить с капиталом и собственностью, чем Европа'4. Но Белинский ясно понимал, что тогдашнее положение наше — с ног до головы ненормальное, что правительство идет само не зная куда и когда-нибудь расшибет себе башку об стену. Здесь будет кстати сказать, что Белинский не любил поляков и с необыкновенным своим чутьем, далеко опережавшим время, прозревал в них узких провинциалов. Ему особенно не нравилось в поляках то, что они считают Варшаву наравне с Парижем, Мицкевича — наравне с Гете, что послушать их, — их политики, поэты, художники, философы за пояс заткнут европейские светила40. Эта черта, т. е. провинциальность, недавно подмеченная и разоблаченная Драгомановым у галичан и разных западных славян41, не ускользнула от зоркого глаза Белинского в поляках. Белинский вменял русским в особенное достоинство, что они трезвы умом, не таращатся, относятся к себе отрицательно и что им нечего охранять42. Петра Великого он боготворил. «Пишите скорей его историю, — говаривал Белинский, — пройдет сто лет, и никто не поверит, что Петр не миф, а историческая действительность»43.
Из периода времени, который описываю, сохранилась в моей памяти еще одна черта Белинского, которую не могу пройти мимо. К концу моего пребывания в Петербурге, до московской профессуры, сюда приехал Рубини, с которого началась здешняя итальянская опера. Наш кружок бросился с жадностью на эту новинку. Раз как-то давалась «Лучия де Ламермур». Мы были в ложе: Панаевы, Тютчев, Белинский и я (других не помню). В известной патетической сцене горького упрека героя оперы своей возлюбленной, Белинский был глубоко потрясен, насилу сдержал слезы и назвал Рубини великим актером. Объективной цены этот отзыв не имеет никакой, но он характеризует и Белинского, и время. Наше полное музыкальное невежество объясняет, каким образом ничтожная пьеса могла так глубоко подействовать на Белинского и вызвать то горькое чувство, которое лежало в душе каждого в то время44. Оно объясняет и огромный успех Лермонтова и Некрасова — гораздо больше, чем их действительные поэтические достоинства.
Наконец, в 1843 году я оставил Петербург почти с таким же сожалением, с каким оставлял Москву, чтоб переехать в Петербург. К кружку, к Белинскому я привязался всей душой. Связи с ним после того никогда не прерывались. С Белинским они еще укрепились дружбой с Герценом, Грановским, Кетчером, Е. Коршем и другими членами московского кружка, которого Белинский был членом45. Каждый раз, что Белинский приезжал в Москву, мы с ним виделись очень часто на дружеской ноге[2].
Вскоре, т. е. несколько лет спустя после переезда моего в Москву, затеян был Белинским альманах под названием «Левиафан». Все друзья должны были дать что-нибудь. Я изготовил для него статью: «Взгляд на юридический быт древней России», доставившую мне известность и почетное имя47. Но между тем возникла мысль основать новый журнал в Петербурге. Говорилось, что это будет журнал Белинского, что он основывается для него, чтоб вырвать его из когтей эксплуататора Краевского. Белинский попал на удочку с всегдашней своей младенческой доверчивостью. Что Панаев стал редактором «Современника», — это было еще понятно. Он дал деньги. Но каким образом Некрасов, тогда мало известный и не имевший ни гроша, сделался тоже редактором, а Белинский, из-за которого мы были готовы оставить «Отечественные Записки», оказался наемником на жалованье, — этого фокуса-покуса мы не могли понять, негодовали и подозревали Некрасова в литературном кулачестве и гостиннодворчестве, которые потом так блистательно им доказаны48. Статьи, предназначенные для «Левиафана», вошли в «Современник». Барышнические рекламы этого журнала нам очень не нравились. Стали доходить до нас дурные слухи. Белинский похвалил «Деревню» Григоровича; Некрасов выразил ему неудовольствие за то, что он похвалил в его (Некрасова) журнале повесть, о которой он (Некрасов) отзывался дурно49. Все это сильно нас огорчало. Мне не было никакой охоты сближаться с новой редакцией и порвать связи с Краевским, к чему нас очень подзадоривали. Разницы в редакции не было, в сущности, никакой. Посреди всего этого я получил очень дружеское письмо от Белинского, который с нежностью упрекал меня за то, что я ничего не даю в новый журнал, предназначенный для выражения мнений и стремлений нашего кружка. «Вы, москвичи, — говорилось в этом письме, — много обещаете, а дойдет до дела, ленитесь. Болтать вы здоровы», — и все в этом тоне50. Любя Белинского безмерно, я не стерпел и высказал ему все, что у меня было на душе; я написал, что поддерживать его журнал был бы рад радостью, но не журнал Некрасова, что лавочнический тон новой редакции мне не нравится и что это те же «Отечественные Записки» в другой обложке и проч. В ответ на это получил огромное письмо Белинского, листах на четырех, в котором он ругал меня на все корки, как только он один умел ругаться. (Это письмо я сжег гораздо после, во время неистовств правительства против литературы в 1848 г.) Смысл ругательств был тот, что я мальчишка, прекраснодушествующий москвич, дрянной мечтатель и т. д. В конце, однако, Белинский прибавил, что ругней облегчил себе душу и что только тогда и бывает доволен, когда во время писанья его бьет лихорадка. Смысл ругательств Белинского я понял вполне, и, конечно, ни одну минуту не был на них в претензии. В них Белинский заглушал то, что чувствовал сам. Справедливость того, что я ему писал, — вот что приводило его в ярость, но сознаться в этом ему было тяжело51. Поняв, в чем дело, я решился молчать и не расстраивать его больше. Через несколько времени, получаю от него другое письмо, нежное, кроткое, дружеское, с вопросом, отчего я молчу, неужели рассердился. Затем в конце — о моих сомнениях относительно его отношений к «Современнику» и к Некрасову, Белинский, как будто нехотя, прибавлял, что я прав52. Это признание было мне очень дорого лично; оно, к несчастию, подтверждало то, что мы уже обстоятельно знали чрез В. П. Боткина, ездившего в Петербург.
Заношу в эту беспорядочную летопись еще следующий факт. Не помню, в письме или в разговоре, Белинский отзывался об «Антоне Горемыке» Григоровича, который произвел огромное впечатление, — что чтение этой повести произвело на него такое же действие, как будто его самого отодрали кнутом53.
В промежуток времени, что я был в Москве (1843—1848, в начале), Белинский женился, ездил с М. С. Щепкиным в Крым, ездил за границу54. Отправился он с Тургеневым, которому, однако, скоро надоело возиться с больным, и он его бросил, оставя на руках П. В. Анненкова, который был тогда за границей, нарочно с ним съехался и очень дружески за ним ухаживал55. На возвратном пути из-за границы Белинский ехал на пароходе с каким-то флигель-адъютантом и с обычной своей горячностью и младенческим простодушием разразился в проклятиях насчет действий правительства. Рассказывали, что этот разговор, переданный кому следует, обратил внимание III-го Отделения на Белинского. Так ли это — не знаю. Вероятнее, что переписка его с Гоголем, ходившая по рукам56, и следствие о русской литературе, произведенное генералом Бутурлиным и М. А. Корфом, поднявшее из архивной пыли бесконечные доносы на литературу, в том числе графа С. Г. Строганова57, заставили Вия открыть свой глаз на угасавшего Белинского. Угасал он очень кстати. Попов, старший чиновник III-го Отделения, бывший его учитель в пензенской гимназии, любивший его и заходивший к нему изредка, переменил к этому времени прежний свой тон с ним. Его требовали в III-е Отделение, куда он не мог явиться по болезни58. Вскоре он умер. После его смерти, когда разыгралось дело Петрашевского и ключ к литературе сороковых годов был подобран в III-м Отделении, Л. В. Дубельт яростно сожалел, что Белинский умер, прибавляя: «Мы бы его сгноили в крепости»59.
В 1848 году, подав в отставку из университета60, я, промежуток времени между концом лекций и началом экзаменов, поехал в Петербург искать места по учебной части в университете, лицее или училище правоведения. Тогда я навестил и умиравшего Белинского, который жил на Лиговке, в доме Галченковых. Он был очень плох. Помню, мы сидели с ним под открытым небом в садике или на дворе. Он едва говорил, задыхался. Из тогдашнего разговора помню, что он подтрунивал над вооружением Петропавловской крепости. Это, говорит, из боязни, чтоб я ее не взял. О В. П. Боткине он отозвался так: Боткин съездил в Европу и познакомился с ней как скиф: заразился европейским развратом, а великие европейские идеи пропустил мимо ушей. Боткин действительно возвратился в мое время из-за границы смакующим буржуем, падким до тонких наслаждений и закрытым наглухо для социальных стремлений того времени. Он был очень мало симпатичен61.
Вскоре после возвращения моего в Москву Белинский умер. Понимал ли он, что близок к кончине, этого я из разговора с ним не мог заметить. О смерти его мне рассказывали, что он был в забытьи, бредил, говорил речи народу, как будто оправдывался, доказывая, что любил народ, желал ему добра62. Кончина Белинского, которая в другое время произвела бы сильное впечатление, прошла почти незамеченной посреди европейских волнений и безумств тогдашнего правительства, потерявшего голову от страха. Таких сатурналий мракобесия, каких мы были тогда свидетелями, едва ли скоро увидят наши потомки.
Белинский был небольшого роста, очень невзрачен с виду, сутуловат и страшно застенчив и неловок. Наружность его доказывала, что его воспитание и жизнь прошли вдали от светских кружков. Значительна была его голова и в ней особенно глаза. Несмотря на весьма некрасивые плоские волосы, прекрасно сформированный интеллигентный лоб бросался в глаза. Глаза большие, серые, страшно проницательные, загорались и блестели при малейшем оживлении. В них страстная натура Белинского выражалась с особенною яркостью. Характеристично было в его лице, что конец носа был приподнят с одной стороны и имел впадину с другой. Верхняя губа с одной стороны была слегка приподнята. То и другое можно видеть на его маске. Спокойным он почти никогда не бывал. В спокойные минуты глаза его были полузакрыты, губы слегка двигались. Очень некрасивы были у него выдававшиеся скулы. Ходил он большими шагами, слегка опускаясь, как бы приседая при каждом шаге. Сморкался и кашлял он чрезвычайно громко и неизящно. Вечно бывал он нервно возбужден или в полной нервной атонии и расслаблении. Детей он очень любил. Нежно был он привязан к своей дочери, из которой вышла, говорят, очень пустая девушка. Жена его, бывшая классная дама в одном из московских институтов, и сестра ее, жившая с нею и по выходе ее замуж: за Белинского, — женщины очень посредственные, чтоб не сказать больше. Жена, говорят, мало давала ему счастья и только во время болезни ходила за ним. Лично я их мало знал, и обстоятельства женитьбы Белинского мне совершенно неизвестны63.
Для полноты моих воспоминаний о Белинском я должен еще прибавить то, что об нем слышал, и отзывы о нем друзей.
Обстоятельства встречи Белинского с каким-то франтом у Панаева и его самобичевание перед ним за «Бородинскую годовщину» очень известны, и останавливаться на этом нечего64.
Мне рассказывали, что еще в Москве Белинский, будучи учителем, давал уроки у Мих<аила> Мих<айловича> Бакунина, сенатора, вероятно, его двум дочерям, Авдотье Михайловне и Прасковье Михайловне. По какому-то случаю у Мих<аила> Мих<айловича> был обед, к которому учтивый хозяин дома пригласил и Белинского, пришедшего его поздравить перед обедом. Гости были разные московские сановные старички. Зашел разговор о французской революции, о казни Людовика XVI. Гости отзывались об этих событиях с ужасом и омерзением. Белинский, читавший в это время историю революции и приходивший в такой восторг, что катался на полу, — молчал глубоко. Хозяин, из учтивости, счел нужным втянуть в разговор Белинского и имел несчастие спросить его, как он думает об этих событиях. Тогда будто бы Белинский встал и, задыхаясь от страсти и ярости, торжественно вскричал: «Я бы, на месте их (то есть вождей революции) трижды казнил Людовика!» Эффект этой фразы на старичков был будто бы потрясающий65. Сходный с этим анекдот рассказывает И. С. Тургенев, перенося его в Петербург, в салон кн. В. Ф. Одоевского. Белинский будто бы сказал громко, при гостях, что наши непорядки исправит мать пресвятая гильотина66. Мне кажется, что к обоим рассказам следует относиться очень критически. Что-нибудь лежащее в основании их, вероятно, было; но едва ли чудовищные размеры сказанного не выросли в устах рассказчиков.
Герцен передавал мне, что в каком-то разговоре, коснувшемся любимой Белинским женщины, последний пришел в такую ярость, что схватился за нож. Что это такое было — я не знаю. Записываю для соображения будущих биографов Белинского.
Герцен высоко ценил ум Белинского, говоря, что у него совершенно русская, светлая голова, удивительно последовательная, бьющая до конца. В пример он приводил, что Белинский, не зная по-немецки и только из отрывочных разговоров друзей познакомившись с системой Гегеля, тотчас же сообразил, в чем дело и суть его, и сам, без чьей-либо помощи, вывел все последствия из гегелевской философии, которые выведены из нее позднее либеральной и радикальной фракцией гегелевых последователей67.
Между Белинским и Грановским была великая дружба, но я думаю, что непосредственной симпатии между ними не было, да и не могло быть. Это были две натуры, совершенно противоположные. Грановский был натура в высшей степени художественная, гармоническая, нежная, сосредоточенная. Мысль всегда представлялась ему в художественном образе, и в нем он передавал свои мысли и взгляды. Это не была маска, за которой он прятался, а свойство его природы. Всякая резкость была ему неприятна, всякая односторонность его шокировала. Многие считали его за это дипломатом, чуть-чуть не двоедушным и хитрым и вместе с тем слабым, бесхарактерным. Но такие суждения не шли в глубь этой натуры, удивительно изящной и резко отличавшей его от диковатой русской и в особенности московской среды. Представьте же себе рядом с Грановским — Белинского, страстного, нервного, вечно переходившего из одной крайности в другую, необузданного и мало образованного. Он не мог не смущать иногда Грановского своими выходками; точно так же как и сам, вероятно, не раз бесился и выходил из себя от гармонической, сосредоточенной умеренности и идеальности Грановского. Грановский к тому же был плохой философ, плохой диалектик и часто был побиваем в отвлеченных спорах, даже когда был прав. О Белинском Грановский говорил всегда с большим уважением, с большою любовью, но прибавлял, что он страшно увлекается и впадает в крайности. Если б эти натуры не сплочали в теснейший союз внешние обстоятельства, благородство общих стремлений, личная безукоризненность и сумасшедший гнет мысли, науки и литературы сверху, Белинский и Грановский, наверно бы, разошлись, как Грановский-впоследствии разошелся с Герценом68.
Остается сказать, что для Белинского, вовсе не знавшего по-немецки и с трудом читавшего французские книги[3], друзья — Боткин, Станкевич и, кажется, Панаев, делали извлечения из иностранных книг и даже, говорят, переводили целые книги, может быть, статьи и брошюры. Я знаю об этом из рассказов. Говорили также, что Станкевич, сохранивший на Белинского до конца огромное влияние, сдерживал его в крайностях и увлечениях письмами из Берлина, с дружеской правдивостью говорил ему жесткие истины насчет его незнания и непонимания философии70. Когда я жил в Петербурге, Белинский мне говорил, что философия молодому уму не дается, а дается зрелому возрасту. «Теперь я, — прибавлял он, — только-только созрел достаточно для занятия философией». Этот отзыв был, может быть, отголоском писем Станкевича, особливо когда Белинский убедился, что его советы и упреки оказались совершенно справедливыми в глазах Белинского.
Вот и все. К сказанному я не могу прибавить ни одной черты из того, что у меня удержалось теперь в памяти. Образ его я ношу в своей голове и в своем сердце как святыню.
С.-Петербург.
6 февраля 1874 г.
ПРИМЕЧАНИЯ
правитьВпервые — не полностью в составе 8-й главы работы А. Н. Пыпина «В. Г. Белинский. Опыт биографии» (BE. 1875. № 4. С. 576—583) с указанием авторства. Впервые полностью: З. 1081—1098. Печатается по: Воспоминания. 168—184, где статья опубликована по тексту рукописи.
Статья написана по просьбе А. Н. Пыпина, работавшего над книгой «В. Г. Белинский. Его жизнь и переписка» (СПб., 1876. Т. 1—2; журнальный вариант: «В. Г. Белинский. Опыт биографии» — BE. 1874—1875), куда вошли обширные фрагменты воспоминаний К, полностью, однако, при жизни автора не напечатанных. Учитывая, видимо, хорошую осведомленность своего адресата, К скупо освещал те обстоятельства жизни Белинского, которые нашли отражение в появившихся ранее мемуарах А. И. Герцена, И. И. Панаева, И. С. Тургенева. Дополняя их свидетельства, он вместе с тем скрыто полемизировал с герце-новской концепцией революционности Белинского: словам Герцена о «живом, метком, оригинальном сочетании идей философских с революционными» (Герцен. IX. 28) противостоит утверждение К о том, что в кружке Белинского «мечтали о лучшем будущем, не формулируя положительно, каким оно должно быть». Вместе с тем К чужда была и позиция Чернышевского («Очерки гоголевского периода русской литературы», 1855—1856), настаивавшего на «умеренности» Белинского (см.: Чернышевский. III. 231—236) и редуцировавшего значение его личностных качеств («только слуга исторической потребности» // Там же. С. 183). Поскольку некоторые идеи Чернышевского получили развитие в работе Пыпина «Характеристики литературных мнений от двадцатых до пятидесятых годов» (СПб., 1873), борьба с ними была для К особенно актуальной. Убеждения Белинского рисовались К социалистическими по духу (см. рассказ об увлечении романами Жорж Санд и идеями социалистов-утопистов), но непроясненными, лишенными конкретной политической программы (идеалы критика, утверждал К, «были нравственно-социальные более, чем политические»). С тех же позиций, но под иным углом зрения — в исторической перспективе — К анализировал затронутые проблемы в статье «Белинский и последующее движение нашей критики» (см. настоящее изд.).
1 Кн. В. А. Черкасский был известен как член редакционных комиссий для составления положения о крестьянах, выходящих из крепостной зависимости (1858—1861), с 1864 г. —главный директор правительственной комиссии внутренних и духовных дел Царства Польского. Сведений о контактах Белинского с кн. А. А. Черкасским обнаружить не удалось; возможно, они познакомились через С. Т. Аксакова.
2 Учебная книга всеобщей истории, сочиненная И. М. Шрекком в пользу и наставление юношества <…> исправленная, дополненная и доведенная до новейших времен К. Г. А. Шпицом. Пер. Е. Константинова. СПб., 1817—1820. Ч. 1-5; 2-е изд. СПб., 1819. Ч. 1-3.
3 Не исключено, что этот эпизод Белинский вспоминал через много лет в письме к К: «Екатерининская эпоха представляется нам уже в мифической перспективе, не стариною, а почти древностью. Помните ли Вы то время, когда я, не зная истории, посвящал Вас в тайны этой науки?» (Белинский. XII. 433).
4 Биготизм (от франц. le bigotisme) — ханжество.
5 Status quo (лат.) — прежнее состояние.
6 К. А. Коссович — санскритолог, автор учебника греческого языка. Как и Белинский, в 1830-е гг. входил в кружок Н. В. Станкевича, позднее сблизился со славянофилами. С 1858 г. преподавал в С.-Петербургском университете, с 1866 г. — ординарный профессор.
7 К стал студентом Московского университета осенью 1835 г.; Белинский переехал в Петербург в октябре 1839 г.
8 Молодые профессора — Н. И. Крылов (римское право), Д. Л. Крюков (римская словесность), П. Г. Редкий (энциклопедия законоведения), А. И. Чивилев (политическая экономия и статистика), С. И. Баршев (уголовные и полицейские законы). Все они слушали лекции в германских университетах (в основном — Берлинском) и, приступив с 1835 г. к преподаванию, пропагандировали философию Гегеля. Говоря о некотором расчете в их отношении «к русскому уму и ко всему французскому», К намекал на популярные в России 30-х гг. идеи французских социалистов-утопистов (Ш. Фурье, А. Сен-Симона), вытеснявшиеся увлечением политически благонадежной немецкой философией.
9 О взаимоотношениях К со славянофилами см. ниже примеч. 22 и статьи «Авдотья Петровна Елагина», «Московские славянофилы сороковых годов». Полемика Белинского с ними разгорелась позднее, в 1840-е гг.; в середине 1830-х неприязнь москвичей объяснялась скорее всего недовольством его резкими выступлениями в «Московском наблюдателе».
10 Т. Н. Грановский с 1836 г. находился за границей; Герцен, арестованный в 1834 г., с 1835 г. был в ссылке. Оба вернулись в Москву (Герцен — ненадолго) в августе 1839 г., тогда же Герцен познакомился с Белинским, затем с Грановским, однако их сближение произошло позже, в начале 1840-х гг. Что касается К, он, по-видимому, не знал Грановского и Герцена до их отъезда из Москвы. Здесь он невольно или намеренно проецирует на 1830-е гг. взаимоотношения, сложившиеся позднее, когда К стал членом кружка московских западников. С В. П. Боткиным и Н. X. Кетчером он сблизился, вероятно, в 1842—1843 гг. Относительно контактов Кетчера с Елагиными, К, вероятно, не точен: К стал посетителем елагинского салона с конца 1830-х гг., Кетчер бывал там и в 1840-е гг. (см.: письмо Е. А. Елагиной к отцу от 22 февраля 1843 г. // АН, Т. 79. С. 57).
11 В воспоминаниях И. И. Панаева (1861 г.) эта встреча отнесена к 1839 г. (см.: Панаев. 220—221).
12 Статья Белинского «Бородинская годовщина. В. Жуковского… Письмо из Бородина от безрукого к безногому инвалиду» (03. 1839. № 10) — одно из самых заметных его выступлений в период «примирения с действительностью». О впечатлении, произведенном этой статьей на многих друзей Белинского, — см.: Анненков. 152—154.
13 В этой фразе заключена оппозиция не только конфессионального, но и академического плана: в Берлинском университете процветали последователи Гегеля и Гумбольдта, в Мюнхене — представители иной философской традиции (Шеллинг, Л. Окен, Й. Гёррес).
14 На вечерах у В. П. Боткина (члена кружка Н. В. Станкевича) бывали К. С. Аксаков, И. П. Клюшников, М. Н. Катков, М. А. Бакунин, А. В. Кольцов и др. «Разговор был постоянно одушевленный, горячий. Предметом его были толки об искусстве с точки зрения Гегеля <…>» (Панаев. 225). Поскольку Белинский часто посещал Боткина с осени 1837 г., описанный вечер мог быть в конце 1837 — начале 1838 гг. (Катков тогда заканчивал университет, К учился на 3-м курсе), не исключена, однако, и более ранняя датировка (конец 1836 — начало 1837 гг.)
15 A la fourchette (франц.) — на скорую руку, не садясь за столы.
16 Магистерский экзамен К сдал в 1841 г., но только в феврале 1844 г., представив диссертацию, выдержал диспут на звание магистра. В Петербург он переехал в мае 1842 г. (см.: BE. 1886. № 6. С. 460). В это время Белинский разбирал письма Н. В. Станкевича, намереваясь передать их Н. Г. Фролову, работавшему над биографией Станкевича (см.: Белинский. XII. 107). Говоря о либеральном настроении критика, К имел в виду его решительный отказ от идей периода «примирения».
17 Михайловская площадь — ныне Площадь Искусств.
18 А. Я. Кульчицкий, харьковский приятель В. П. Боткина, через которого, вероятно, Кульчицкий и познакомился с Белинским; переехав в марте 1842 г. в Петербург, он вошел в кружок Белинского и в число сотрудников ОЗ (см. отзывы критика о нем — Белинский XI. 450—452, XII. 86). H. H. Тютчев, также ставший сотрудником журнала, познакомился с Белинским у И. И. Панаева (см.: Воспоминания. 469); сохранял с К дружеские отношения до конца жизни (см. некрологические заметки К о Н. Н. Тютчеве — 2, 1233—1237). О вечерах «в квартире трех приятелей» — см.: Панаев. 2.89.
19 Об этой истории Белинский сообщал В. П. Боткину, тяжело переживая, что «способен так глупо ошибаться в людях» (Белинский. XII. 127). Подробнее о К. С. Милановском см.: Григорьев Аполлон. Воспоминания. Изд-е подготовил Б. Ф. Егоров. Л., 1980. С. 412—413. Упоминается книга К. А. Зедергольма «История древней философии, приспособленная к понятию каждого образованного человека» (М., Ч. 1-2. 1841—1842).
20 Это замечание вызвало возражения И. А. Гончарова, присутствовавшего на чтении воспоминаний К в доме M. M. Стасюлевича (см. письмо Гончарова к К от 25 марта 1874 г. — Воспоминания. 579—584).
21 См. подтверждающий слова К отзыв Белинского о Панаеве (Белинский. XII. 100—101). Что касается суждений критика о К, важно учитывать, что в 1840-е гг. «презрительное слово „прекраснодушие“ <…> призвано было обозначать у нас благородные, но несостоятельные отрицания личного мышления и личного суда над современностию» (Анненков. 160; ср.: Бакунин М. А. Собр. соч. и писем. М., 1934. Т. 2. С. 171; Белинский. XI. 188; VI. 671—673). Учитывая эту специфику словоупотребления, сложившуюся по преимуществу в кружке Бакунина, можно предполагать, что Белинский имел в виду склонность К к сбалансированной позиции во всех сферах, в частности в политической, что наглядно обнаружилось позднее, в 1850—70-е гг.
22 На рубеже 1830—40-х гг. К испытал влияние славянофильских идей, о чем свидетельствуют, в частности, его письма 1842 г. к Д. А. Валуеву (см. о нем примеч. 26 к очерку «Авдотья Петровна Елагина»). Исповедуя «московские убеждения», К жаловался другу: «Я здесь в Питере, точно в неприятельском лагере. Лишь только высунешь нос на улицу — глядь, какие-нибудь заморские мысли щеголяют во фраке общечеловеческих идей <…>» (РА. 1900. № 4. С 575—576).
23 Довольно обеспеченный И. И. Панаев, женатый на А. Я. Панаевой (рожд. Брянской), возмущал барскими замашками многих членов кружка, прежде всего — Белинского. М. А. Языков, товарищ Панаева по благородному пансиону при С.-Петербургском университете, не выступал в печати, славился «как приятный и веселый собеседник, остряк и каламбурист» (Панаев. 132; Грановский 290—291; Тучкова-Огарева Н. А. Воспоминания. М., 1959. С. 76). Не был литератором и И. И. Маслов, друг Белинского и Тургенева, знаток музыкального искусства (см. о нем: Панаев. 279—280). К поддерживал с ним приятельские отношения и позднее (см. письмо К к К. К. Гроту от 21 июля 1872 г. // PC. 1899. № 1. С. 146). И. Н. Скобелева критик знал лично (см.: Белинский XI. 158—159; Герцен. IX. 29), писал рецензии на его произведения.
24 «Хорь и Калинин» (Совр. 1847. № 1), первый из очерков и рассказов, объединенных позднее в цикл «Записки охотника», был высоко оценен Белинским (см.: Белинский X. 345—347; XII. 336) и рассматривался в его окружении как свидетельство творческого и идейного возмужания Тургенева. Критик познакомился с ним в феврале 1843 г., нередко противопоставлял его как «человека необыкновенно умного» своим петербургским приятелям (Там же. XII, 154). «Рассказу в стихах» «Параша» (1843) Белинский посвятил отдельную рецензию (ОЗ. 1843. № 5), где процитировал и выделил курсивом строки: «А кажется, хохочет сатана», «Но все ж мне слышен хохот сатаны», усматривая в обращении к бесовской теме развитие традиций Пушкина, Гоголя, Лермонтова. В 1870-е гг. дважды выходили собрания сочинений Тургенева (М., 1868—1871. Ч. 1—8; М., 1874. Ч. 1—8), ни в одно из них «Параша» действительно не включена.
25 Женитьба В. П. Боткина (1843 г.) на француженке Арманс Рульяр, «приехавшей отыскивать фортуну в Россию и не думавшей никогда о формальном браке» (Анненков. 330; курсив Анненкова. — О. М.), подробно описана в «Былом и думах» (Герцен. IX. 255—262).
26 Этот отзыв Белинского передан К, вероятно, точно, т. к. перекликается с известным высказыванием критика о Каткове («юноша пыщ, сиречь дутик, говоря словами Тредиаковского» — Белинский. XII. 148; см. также: XII, 131). Раздражение Белинского усугублялось неприятием «философии откровения» Шеллинга, «вывезенной» Катковым из Германии (см. об этом письмо П. В. Анненкова к А. Н. Пыпину от 12 июля <1874 г.> // АН. Т. 67. С. 549—550).
27 К здесь не вполне точен: в начале 1840-х гг. он был вхож:, по сведениям Н. П. Барсукова, и в дом кн. П. А. Вяземского, и в аристократический салон Виельгорских-Соллогуба (см.: Барсуков Н. П. Жизнь и труды М. П. Погодина. СПб., 1892. Кн. VI. С. 333—334; см. также признания самого К в письмах к Д. А. Валуеву // РА. 1900. № 4. С. 572, 584).
28 Это утверждение К свидетельствует скорее всего о его неосведомленности; не исключено и желание приглушить политический радикализм Белинского. В начале 1840-х гг. в окружении Белинского изучали труды социалистов-утопистов, историю Великой французской революции, стремясь именно формулировать будущее, чем и объяснялась острота спора, завязавшегося в 1842 г. между Белинским и Герценом, с одной стороны, Грановским — с другой, об исторической роли Робеспьера и о терроризме (см.: Белинский. XII. 104—105; Грановский. 439—440). Закономерно, что далее К почти не касается разногласий в кругу «западников».
29 Об увлечении романами Жорж Санд, «имевшими большой успех <…> по социальным вопросам, которые они поднимали» (Анненков. 231), а также французскими проповедниками социализма — см.: Панаев. 278—279; Достоевский. XXIII. 30—37. В 1842—1843 гг. в ОЗ были напечатаны переводы нескольких произведений Жорж Санд. Тогда же Белинский, ранее отрицательно относившийся к ее творчеству, отзывался о ней восторженно: «Эта женщина <…> звезда спасения и пророчица великого будущего» (Белинский. XII. 115).
30 Рецензируя сборник Кирши Данилова, Белинский анализировал новгородскую былину «<Про> Василья Буслаева» и цитировал обращенные к герою слова: «А стой ты, Васька, не попархивай, / Молодой глуздырь, не полетывай» (Белинский. V. 403). Глуздырь — умник; иронически--дурень (В. И. Даль).
31 О вечерах у П. В. Вержбицкого — см.: Белинский. XII. 182, 220—221. Обыгрывать наверное — вести нечистую игру.
32 Плести лапти, по объяснению В. И. Даля, — путать.
33 Шуточная брошюра Л. Я. Кульчицкого «Некоторые великие и полезные истины об игре в преферанс, заимствованные у разных древних и новейших писателей и приведенные в систему кандидатом философии П. Ремизовым» (СПб., 1843) вызвала доброжелательную рецензию Белинского (см.: Белинский. VII. 31—33).
34 Имеется в виду увлечение идеями французских социалистов-утопистов в ущерб немецкой философии.
35 Слово панславизм здесь служит синонимом славянофильских идей 40-х гг., к которым восходили широко популярные в 70-е гг. панславистские идеалы в собственном смысле. В прошлом веке эти слова часто употреблялись как синонимы. См., например, рассуждения Хомякова, писавшего в 1860 г.: «…далеко в истории таятся корни того, что мы привыкли называть панславизмом, или, разумнее, славянолюбием, получившим у нас не совсем дружелюбное название славянофильства <…>». (Хомяков А. С. О старом и новом. Статьи и очерки. М., 1988. С. 330). Показательно, что К, прочитав очередную главу монографии Пыпина о Белинском, писал ему в 1875 г.: «Оценка Ваша его ненавистей к панславизму и славянофильству как нельзя более верна!» (Из переписки деятелей Академии наук. Л., 1925. С. 74).
36 Подобная фраза могла объясняться сложным отношением Белинского к «младенчествующим племенам»: «…много ли в них человеческого, кроме всегда присущей человеческой натуре возможности очеловечиться? И сколько у иного народа бывает племенных диких черт, как дружно уживается в нем человеческое и прекрасное рядом с звериным и безобразным!» Явлинский. X. 370). К развивал близкие идеи, рассуждая о «государственном смысле» великорусского племени (см.: 1. 551—552; в настоящем изд. «Взгляд на юридический быт древней России»).
37 Такой рецензии обнаружить не удалось.
38 В кругу московских западников живо обсуждались безотрадные впечатления Белинского от Европы (см.: Боткин В. П. Литературная критика. Публицистика. Письма. М., 1984. С. 276). Более конкретные сведения К мог получить от П. В. Анненкова, сопровождавшего Белинского за границей (см.: Анненков. 363—374).
39 Сходную мысль в завуалированной, однако, форме Белинский сформулировал в статье «Взгляд на русскую литературу 1846 г.» (1847 г.): «Теперь Европу занимают новые великие вопросы <…> для нас было бы вовсе бесплодно принимать эти вопросы как наши собственные <…> У себя, в себе, вокруг себя, вот где должны мы искать и вопросов и их решения» (Белинский. X. 32). Разговор с Грановским состоялся, вероятно, в октябре 1846 г., когда Белинский побывал в Москве. Его суждения об особом пути России не исключали полемики со славянофилами, хотя Белинский признавал, что с их критикой русского европеизма «нельзя не согласиться хотя наполовину» (Там же. 17). Комментируемая фраза К --отголосок спора с Белинским, писавшим ему в 1847 г.: «Вы обвиняете меня в славянофильстве. Это не совсем неосновательно <…>» (Там же. XII. 433). Ср. учтенные, возможно, К суждения А. А. Григорьева и Достоевского о «славянофильстве» Белинского (см.: Григорьев Аполлон. Эстетика и критика. М., 1980. С. 245, 274; Достоевский. V. 5’0; ср.: Там же. XXI. 11 — 12).
40 Националистические настроения поляков и идеи польского мессианизма действительно осуждались критиком (см.: Белинский. VII. 63—64; X. 265), что не мешало ему ценить творчество А. Мицкевича (Там же. XI. 576).
41 М. П. Драгоманов писал о «политической неразвитости и культурной отсталости галицко-русского общества» (М. Т-ов <Драгоманов М. П.>. Русские в Галиции. Литературные и политические заметки // BE. 1873. № 2. С. 798), о «невысокой степени материального и умственного развития» галичан (М. Т-ов <Драгоманов М. П.> Литературное движение в Галиции // BE. 1873. № 9. С. 257). Возможно, К были известны и другие, напечатанные за границей, работы Драгоманова о Галиции (перепечатаны в кн.: Драгоманов М. П. Літературно-публіцистичні праці. Кіев, 1970. Т. 1).
42 Близкие по смыслу суждения см.: Белинский X. 21. Таращиться — тянуться куда-нибудь или зачем-нибудь (В. И. Даль). Молодой К также неоднократно писал об «отсутствии ложного самолюбия» у русского человека, «способности самоотрицания» (1. 712, 245).
43 См. явившиеся, возможно, отголоском этих бесед суждения Белинского о Петре I в письмах к К (Белинский XII. 433, 461—462). К и в ранних работах (см. в настоящем изд. «Взгляд на юридический быт древней России»), и позднее («Мысли и заметки о русской истории», а также незавершенная статья 1855 г. «О русском историческом развитии» — см. о ней: Зимина. 11—12) неоднократно обращался к осмыслению исторической роли Петра I и, как и Белинский (см.: Белинский X. 9—26), связывал его деятельность с укреплением российской государственности и с возрастанием значения личности в русской истории.
44 Созданию постоянной оперной труппы в Петербурге предшествовали выступления итальянского тенора Джиованни Рубини, снискавшего в России огромный успех, особенно — в опере Доницетти «Лючия ди Ламмермур» (см.: Гозенпуд А. А. Русский оперный театр XIX в. 1836—1856. Л., 1969. С. 188, 192—195). Белинский с друзьями слушали оперу 28 апреля 1843 г. Приведенный К отзыв критика о певце подтверждается письмом В. П. Боткину (Белинский XII. 158), однако Белинского взволновала не музыка, а драматическое искусство актера (см.: Воспоминания. 473—474; Тургенев. XI. 42). См. также навеянный впечатлениями от оперы рассказ А. А. Григорьева «Лючия» (Григорьев Аполлон. Одиссея последнего романтика. М., 1988).
45 Хорошо осведомленный мемуарист, характеризуя место К среди московских западников, назвал его «одним из надежнейших и горячих друзей круга» (Анненков. 267). Сам К, обращаясь к Герцену, позднее писал: «…ты с Белинским и Грановским играли самую большую роль в моей жизни; вами я воспитался <…>» (Письма. 11). С Н. X. Кетчером К поддерживал дружеские отношения вплоть до 1870-х гг.; с Е. Ф. Коршем его связывало сотрудничество в «Атенее», сходство общественной позиции. В 40-е гг. К часто бывал в доме Коршей, ухаживая за А. Ф. Корш, на которой в 1845 г. женился (см.: Григорьев Аполлон. Воспоминания. Л., 1980. С. 83-96, 319—320, 342—343).
46 В письме Герцену от 2 января 1846 г. Белинский рассказывал о замысле издания и просил московских друзей, в частности К, о сотрудничестве (см.: Белинский. XII. 252—256).
47 Намек на симпатии К к славянофилам, которых Белинский намеренно не отграничивал иногда от идеологов «официальной народности», в частности — от С. П. Шевырева, героя памфлета Белинского «Педант» (ОЗ. 1842. № 3). Вспоминая эту фразу критика в 1869 г., в письме к Н. А. Блок К объяснял ее как совет Белинского игнорировать «разные суждения об наших действиях» (РМ. 1911. № 6. Отд. II. С. 129).
48 Хотя критик считал себя ущемленным, писал друзьям о «внутреннем разрыве» с Некрасовым (Белинский. XII. 335), обвинения К он называл «глупыми» (Там же. 334), подчеркивал различие своего положения в ОЗ и Совр. (Там же. 415). Вспоминая конфликт с Некрасовым, К солидаризовался с Тургеневым (см.: Тургенев. XI. 46). См. также черновики письма Некрасова к M. E. Салтыкову-Щедрину с объяснением занятой им тогда позиции (Некрасов Н. А. Полн. собр. соч. и писем. М., 1952. Т. XI. С. 130—137).
49 Некрасов возражал против появления в Совр. положительного отзыва о повести Д. В. Григоровича «Деревня», напечатанной в конкурирующем издании — ОЗ (см.: Белинский XII. 319; X. 42—44; Григорович Д. В. Литературные воспоминания. М., 1961. С. 100—102).
50 Вероятно, К цитирует несохранившееся письмо Белинского от 6 февраля 1847 г.; об этом письме критик сообщал В. П. Боткину (см.: Белинский. XII. 324).
51 О содержании этой переписки с К Белинский подробно сообщал Тургеневу 19 февраля (3 марта) 1847 г. (см.: Белинский. XII. 334).
52 Очевидно, К контаминировал здесь два действительно дружеских письма Белинского от 22 ноября и 7 декабря 1847 г. (см.: Белинский XII. 431—436; 453—462); «несправедливость и неделикатность поступка» Некрасова (Там же. 458) критик признавал во втором из них.
53 К неточно передает многократно варьировавшийся в письмах критика отзыв о повести: «…читая ее, я все думал, что присутствую при экзекуциях» (Белинский. XII. 421, 436, 445).
54 Белинский женился в 1843 г., ездил на юг в 1846, за границу — в 1847 г.
55 Белинский встретился с Тургеневым в Берлине, оттуда они отправились в Зальцбрунн, где к ним присоединился П. В. Анненков. Через полтора месяца Тургенев действительно покинул их: «не мог выдерживать» размеренного образа жизни, необходимого больному Белинскому (Анненков. 334).
56 Речь идет о знаменитом зальцбруннском письме Белинского к Гоголю (3/15 июля 1847 г.). К, вероятно, неточен: как установил Ю. Г. Оксман, при жизни критика письмо не получило широкого хождения в списках (см.: Оксман Ю. Г. От «Капитанской дочки» к «Запискам охотника». Саратов, 1959. С. 203, 239).
57 Имеются в виду: записка гр. С. Г. Строганова «О либерализме, коммунизме и социализме, господствующих в цензуре и во всем Министерстве народного просвещения», доклад барона М. А. Корфа, требовавшего усиления цензурного контроля, а также учрежденный 2 апреля 1848 г. комитет под председательством Д П. Бутурлина для надзора за печатью (см.: Анненков, 533—535).
58 20 февраля и 27 марта 1848 г. M. M. Попов, действительно служивший в Пензенской гимназии и знакомый с Белинским с 1826 г., уведомлял его о желании генерал-лейтенанта Л. В. Дубельта, управляющего III Отделением, встретиться с критиком (см. подробнее: Оксман Ю. Г. Летопись жизни и творчества В. Г. Белинского. М., 1958. С. 547—548; 552—553). Об этих событиях К скорее всего знал со слов H. H. Тютчева (см.: Воспоминания, 475—476).
59 В процессе петрашевцев одним из основных пунктов обвинения было чтение и распространение зальцбруннского письма Белинского к Гоголю. Об отношении К к петрашевцам и его контактах с ними см.: Феоктистов Е. М. Воспоминания. За кулисами политики и литературы. 1848—1896. Л., 1929. С. 166; Тучкова-Огарева Н. А. Ук. соч. С. 76-88.
60 К и еще несколько профессоров Московского университета вышли в отставку в знак протеста против недостойного поведения профессора Н. И. Крылова, поддержанного администрацией (см. продробнее: Соловьев С. М. Избранные труды. Записки. М., 1983. С. 297—299).
61 Вернувшись из-за границы, Боткин со второй половины 40-х гг. стал «защищать либеральную умеренность, а в эстетической сфере — „бесцельность“ искусства, „артистический элемент“, „терпимость“» (Егоров Б. Ф. Боткин — критик и публицист // В. П. Боткин. Ук. соч. С. 9; см. также: Белинский. XII. 445).
62 Жена H. H. Тютчева писала Тургеневу о Белинском 23 июня 1848 г.: «Перед самой смертию он говорил два часа, не переставая, как будто к русскому народу> и часто, обращаясь к жене, просил ее все хорошенько запомнить<…>» (АН. Т. 56. С. 197). См. также: Воспоминания. 563.
63 В воспоминаниях К отразилось сдержанное отношение друзей Белинского к его семье. М. В. Белинская (рожд. Орлова) до замужества служила в московском Александровском институте. Об их дочери Ольге Виссарионовне (в замужестве Бензис) см.: Воспоминания. 564; Бензис Вл. Личные воспоминания о В. Г. Белинском и его жене // Новый мир. 1961. № 6. А. В. Орлова, сестра М. В. Белинской, переехала к Белинским в мае 1844 г. и оставалась у них до смерти критика (см.: Воспоминания. 556).
64 Имеется в виду эпизод, описанный Герценом и Панаевым, но происходивший у А. А. Краевского (см.: Герцен. IX. 27—28; Панаев. 332).
65 Вероятно, К перепутал М. М. Бакунина с отцом М. А. Бакунина, — А. М. Бакуниным, в доме которого Белинский однажды «отпустил» за столом какую-то фразу о «робеспьеризме» и «запахе крови» (Белинский. XI. 319—320).
66 В воспоминаниях Тургенева такого эпизода нет. Возможно, К имел в виду рассказ Герцена о вечере у Панаевых (см.: Герцен. IX. 32-34).
67 Эта мысль сформулирована в работе Герцена «О развитии революционных идей в России» (Герцен. VII. 236—237); сходное суждение — см.: Герцен. IX. 124.
68 Теоретический разрыв с Грановским (1846) подробно описан в «Былом и думах» (см.: Герцен. IX! 209—210). Разногласия упирались в религиозность Грановского и материалистические убеждения Герцена. Говоря о возможном несовпадении взглядов Белинского и Грановского, К, очевидно, не знал об их споре относительно Робеспьера (см. выше примеч. 28).
69 «Отца Горио» Белинский не переводил. В его известных переводах подобная фраза не обнаружена (см.: Нечаева В. СВ. Г. Белинский. Учение в университете и работа в «Телескопе» и «Молве». 1829—1836. М., 1954. С. 450).
70 Сохранившиеся письма Н. В. Станкевича к Белинскому не подтверждают этих слов К.
- ↑ В это посещение Белинский, указывая мне на карту Европы, объяснял, что рядом с протестантской культурой, наукой, искусством в Берлине возникает другой центр католической культуры, философии, искусства в Мюнхене13. Он как будто считал их равноправными. Таким путем дошел он и до «поэзии покорности».
- ↑ Я забыл сказать, что, напутствуя меня на дорогу в Москву, Нелпнский сказал: «Ну, молодой глуздырь, вот вам мои завет в Москве: когда встретитесь с Шевыревым. обходите его за версту. Заметьте: в тот день, как с ним встретитесь, вы сильно поглупеете»46.
- ↑ Переведя «Отец Горио» Бальзака (или другой роман, не помню), Белинский перевел слова «les vaisseaux se sont cassés»69 — «корабли сломались», когда речь шла об артериях. Над этим очень смеялись и приводили эту ошибку как доказательство его невежества.