С. Д. Шереметев
Воспоминания об Андрее Николаевиче Муравьеве
править
«Я не духовный человек, а церковный»
правитьГраф Сергей Дмитриевич Шереметев (1844—1918) являлся одновременно историком, писателем, общественным деятелем и придворным. Благодаря знатному происхождению он с юных лет общался со многими известными людьми своего времени.
В домах Шереметевых в Петербурге (на Фонтанке) и в Москве (на Воздвиженке) нередко бывал церковный писатель Андрей Николаевич Муравьев (1806—1874), брат графа М. Н. Муравьева-Виленского и графа Н. Н. Муравьева-Карского. По масштабам деятельности Андрей Николаевич уступал братьям, никогда не занимал высоких постов, ограничиваясь скромным положением синодального чиновника, но в середине XIX в. он пользовался определенным влиянием и получил известность как автор книг «Путешествие по святым местам в 1830 г.», «Путешествие по святым местам русским», «Сношения России с Востоком по делам церковным», «История Российской церкви», «Письма о богослужении Восточной кафолической церкви», «Жития святых Российской церкви» и др. Благодаря А. Н. Муравьеву такого рода литература впервые получила распространение среди высших слоев русского общества и за границей, его произведения выдержали много изданий и были переведены на иностранные языки. В наше время литературное наследие А. Н. Муравьева вновь привлекает к себе внимание и переиздается репринтным способом [Муравьев А. Н. Путешествие по святым местам. В 2-х томах. М., 1990; Он же. Письма о богослужении. В 2-х томах. М., 1993].
В мемуарных и эпистолярных материалах современников А. Н. Муравьева сохранилось немало сведений о нем [Толстой М. Памяти А. Н. Муравьева // Душеполезное чтение. 1874. Ноябрь. С. 1-19; Семенов М. Воспоминания об А. Н. Муравьеве. Киев, 1875; Сулима С. Андрей Николаевич Муравьев // Русский архив. 1876. Кн. 2. С. 353—356; Путята Н. Заметка об А. Н. Муравьеве // Там же. С. 357—358; Казанский П. Воспоминание об А. Н. Муравьеве // Душеполезное чтение. 1877. Март. С. 359—389 и др. В 1895 г. вышел в свет журнальный вариант воспоминаний самого А. Н. Муравьева («Русское обозрение». 1895. Т. 33. С. 56-85), позднее изданное в виде книги «Мои воспоминания» (М., 1913)]. В конце 1870-х годов С. Д. Шереметев написал, главным образом по юношеским впечатлениям, воспоминания о недавно умершем А. Н. Муравьеве.
Собственноручная рукопись С. Д. Шереметева, снабженная его заголовками и подшитая в «дело» при жизни автора, отложилась в фонде Шереметевых в Российском государственном архиве древних актов. Основание датировки: упоминание «нынешнего» Московского митрополита Иннокентия и императора Александра II. В более позднем варианте воспоминаний С. Д. Шереметева под названием «Петербургское общество большого света 1860-х годов» Александр II назван покойным, а его наследник, посетивший А. Н. Муравьева в Киеве незадолго до смерти, упоминается как «благополучно царствующий государь» Александр III. Отдельные слова в подлиннике подчеркнуты автором, заметны кое-какие следы правки, листы исписаны с обеих сторон (на каждой стороне карандашом проставлена нумерация), половина страницы оставлена незаполненной для редактирования и дополнений. При перепечатке ради экономии места текст расположен сплошным образом, а не в две колонки. Первоначальный вариант мемуаров С. Д. Шереметева об А. Н. Муравьеве представляет законченное целое и мало отличается от позднейшего варианта, включенного как одна из составных частей в воспоминания о петербургском обществе [Посетив Киев 17 октября 1913 г. (в последний раз в своей жизни), С. Д. Шереметев записал в дневнике: «Дом А. Н. Муравьева еще стоит, но две уродливые башни портят впечатление» (РГАДА. Ф. 1287. Оп. 1. Д. 5058. Л. 157)].
С. Д. Шереметев
Воспоминания об Андрее Николаевиче Муравьеве
править
И ныне не почтить в тебе
Единство жизни и стремленья
И твердость стойкую в борьбе?
Андрея Николаевича Муравьева помню я почти с того времени, как стал самого себя помнить. Ходил он в нашу домовую церковь(1) очень часто, а с отцом моим(2) давно был знаком и даже был шафером у моей матери. А[ндрей] Н[иколаевич] знал все наши домовые порядки и многое совершенно сходилось с его взглядами. Так, благолепие церковное, хорошее пение, бережное сохранение домашней святыни всегда особенно привлекало в наш дом Муравьева, не говоря уже о родственных отношениях.
Первое мое об нем воспоминание были посещения его моего воспитателя француза Руже, с которым у него бывали разговоры богословские. Наш домашний библиотекарь Корсини также находился с ним в сношениях и доставлял иногда ему книги.
Еще до коронации(3) отец мой предложил ему одну из дач в Останкине. Муравьеву особенно полюбилось Останкино, и он провел там несколько лет подряд, в том числе и то лето, когда жил в Останкине Государь. Там написал он, если не ошибаюсь, «Русскую Фиваиду»(4) и воспоминания о коронации. Он особенно дорожил Останкиным потому, что, живя в деревне, вместе с тем имел возможность часто видеть Митрополита Филарета(5). Но вот случилось тут недоразумение с управляющим, тогда известным мошенником Прокофием Сусловым, отцом доктора Сусловой(6). Отчасти беспокойный и неуживчивый характер Муравьева, а также интриги и сплетни управляющего довели до того, что Муравьев покинул Останкино и прекратил всякие сношения с моим отцом. Впоследствии не раз я слышал и от него самого, что тут только начал он мечтать о приобретении земли в Киеве, когда не мог уже более жить в Останкине, о котором вспоминал всегда с грустью. Если не ошибаюсь, несколько лет не ходил Муравьев в наш дом, когда и каким образом он опять явился — не знаю, но помню его первый визит Графине Александре Григорьевне(7), причем вышло как-то странно, что он тут только с нею и познакомился. Это было в Петербурге.
Я однако видел его на свадьбе Бориса Сергеевича Шереметева(8) в большом Шиповском доме, за обедом (этот обед мне еще памятен тем, что тут же при первом моем знакомстве с Сергеем Павловичем Шиповым(9) он отвел меня в сторону и начал сообщать мне свои проекты; я тогда носил домашний пажеский мундир и был чрезвычайно польщен таким необыкновенным вниманием Генерал-Адъютанта; когда я об этом рассказывал очень важно, думая удивить, я никого не удивил), причем он меня удивил тем, что во время торжественного шествия к столу вдруг схватил меня за волосы со словами: «Здравствуй, малцыска». Потом встречал я его часто в большом Удельном доме у Михаила Николаевича(10). Г[енерал]-А[дъютанта] Зеленого(11), бывшего товарища М. Н. Муравьева, А[ндрей] Н[иколаевич] называл «Цвет надежды». В Москве после свадьбы Бориса Сергеевича видел я его и на Воздвиженке. Он был в ударе и очень смешил. Вообще у него был дар отлично рассказывать и большой был охотник давать прозвища. Так, прозвал он В. П. Горчакова(12) «Желтовкой», а Сергея Павловича Шипова — «Снегирем». Вообще он недолюбливал семейство Шиповых и особенно Николая Павловича(13), купившего у Муравьевых известное Осташево, отчасти может быть и потому, что Шипов не обращал должного внимания на «памятник» Андрея Николаевича в Осташеве на горе, в честь его называемой «Андреевской».
В шестидесятых годах Муравьев уже посещал нашу церковь по-прежнему и даже более прежнего начал входить в подробности служения и был строгим блюстителем устава. Отец мой рассказывал, что смело уступил Андрею Николаевичу все, что касается до устава, в котором он менее сведущ, а сам оставил себе часть музыкальную. Но отец сам довольно хорошо знаком был с уставом и к тому же сдерживал иногда порывы Андрея Николаевича, превращавшего службу совершенно в монастырскую, без всяких пропусков. Прихожане начали роптать на продолжительность службы, а духовенство боялось Муравьева, как огня. Пришлось немного уступить и все-таки служба совершалась полнее приходской. Впрочем, во многом он принес пользу и поправил как следует, и отец был ему очень благодарен.
Помню раз, в Великую Субботу(14) Муравьев заблаговременно вызвал нашего старого причетника и уставщика Круглякова (Илья Кругляков из певчих малолетних села Алексеевки(15), в виде особенной милости награжден был стихарем; отличный чтец и добросовестный исполнитель своих обязанностей, он пользовался расположением всех прихожан) и условился с ним, какие читать паремии. Читать все паремии не было возможности. Муравьев начал торговаться. Решили: столько-то и такие-то. Вот читает Кругляков своим звучным отчетливым тенором паремии, главные прочел да и перешел прямо на Пророка Даниила, о трех отроках в пещи Халдейской… Муравьев вышел из себя, простить не мог Круглякову, и когда тот пришел к нему на Святой неделе христосоваться, Муравьев не хотел принять и сказал: «Не достоин!». Вместе с тем Муравьев не любил, когда на молебнах называли много святых. Так, напр[имер], поется «Молите Бога о нас» такие-то и такие святые… Муравьев говорил: «Не называйте святых!». Он не охотник был до акафистов, кроме весьма немногих, и говорил, что это — позднейшее нововведение и началось на Востоке (la religion des акафисты [Религия акафистов — фр.).
]), что писать новые акафисты нужно умеючи и осторожно. Сам он написал отличный акафист Андрею Первозванному. В акафисте не должно быть одно славословие. В церкви нашей иные места носили у него особые названия. Так, напр[имер], ту часть, которая стеною отгорожена от средины, он называл «овчая купель», «пять притвор имущие», тут обыкновенно стояли старики. Одно время, чтобы дать хору отдохнуть, некоторые ектении пели дьячки с Кругляковым во главе на левом небольшом клиросе, Муравьев их прозвал: «Три отрока в пещи Халдейской». По мысли Андрея Николаевича мощи, находившиеся в образной у церкви, собраны в один ковчег, который заказан был отцом мастеру Верховцеву, где они хранятся и теперь.
Он несколько лет сряду говел и причащался в нашей церкви в Великий Четверок(16). В этот день и отец и все мы также причащались. Памятно мне, как Андрей Николаевич выходил на середину церкви, выступает высокая фигура с взъерошенными волосами, в белом галстуке и всегдашней большой золотой цепочке поверх сюртука, он держит книгу у самого лица, потому что еле видит, руки дрожат, и взволнованным голосом сам он читает правила: «Грядите люди», — как теперь слышу его голос, сначала немного дрожащий, но потом твердый и задушевный. Читал он правила неподражаемо хорошо. Видно было, что человек глубоко проникнут тем, что читает, глубоко верует и сокрушается искренно, и слова молитвы так и проникали в душу слушателей. А после такого чтения начиналась служба Великого Четверга со всем своим величием, и стройное чудное пение «Вечери Твоея Тайныя…», и не раз благодарил Бога, что родился ты в церкви Православной. В последнюю зиму перед переселением в Киев он по обыкновению всю Страстную был у нас. Помню, как нес Плащаницу с отцом и со мною и тут же сказал мне с искреннюю грустью, что он чувствует, в последний раз несет Плащаницу в этой церкви, которую уже не увидит. Так и сбылось. Он уехал в Киев и никогда в Петербург не возвращался.
Я еще застал то время, когда Муравьев жил на Моховой, в нижнем этаже дома Сафонова, хотя ходил к нему очень редко. Комнаты мне показались низкими и темными. Там он в первый раз показывал мне свою образную, совершенно темную комнату, с двумя выходами и решетчатою дверью. Лампады теплились перед прекрасным собранием икон и священных вещей, собранных им во время своих путешествий, в том числе была известная «ветка Палестины».
«Прозрачный сумрак,
Свет лампады,
Кивот и крест — символ святой,
Все полно мира и отрады
Вокруг тебя и над тобой».
И действительно я испытывал это чувство, когда входил в образную Андрея Николаевича.
Позднее переехал он на Троицкое подворье, где Митрополит Филарет уступил ему свое прекрасное помещение, так как он в Петербург давно перестал ездить. Андрей Николаевич устроился в новом помещении со всеми удобствами. Веселые, светлые комнаты окнами на Фонтанку, с двумя оригинальными подъездами, которые соединяли его квартиру с церковью. Муравьев называл эти подъезды «Красным крыльцом», и жил он в этих комнатах вроде Архипастыря, принимал весь город, и духовенство, и мирян, а на лето уезжал в Москву или под конец в Киев. Сюда заходил я к Муравьеву несколько чаще и всегда находил у него целое общество, всегда разговор оживленный и любопытный, иной раз заходил только, чтобы послушать эти разговоры и встретиться с интересными людьми. Всегда я удивлялся множеству знакомых Муравьева. Тут встретил я в первый раз нынешнего Московского Митрополита Иннокентия(17), тогда Епископа Камчатского, когда он приезжал в последний раз из своей епархии, [зачеркнуто автором] — барона Ливена(18), товарища по Уч[илищу] Колонновожатых, Мельникова(19), М[инистра] П[утей] С[ообщения], Кн. С. Н. Урусова(20), А. С. Норова(21), высокопоставленных лиц многое множество — [зачеркнуто автором]. Не стану называть имена тех, кого встречал, потому что пришлось бы называть без конца. А что было в Андреев день(22)? Съезд с утра до вечера, Муравьев этим особенно дорожил. У него даже велись дома свои особые списки о том, кто приезжал поздравлять и сколько было, и эти списки сравнивались ежегодно, и обидно было Муравьеву, когда в последние годы число посетителей стало уменьшаться. То же повторялось и накануне, за торжественной всеночной у него в образной, с пением монахов Сергиевой пустыни. После всеночной подавали чай, и тут бывали у него многие дамы из почитательниц Муравьева. Не всегда бывал я у всеночной, зато днем обязательно было явиться, и отец мой, мало выезжавший, всегда приходил, чтобы сделать удовольствие Муравьеву.
В церкви было у него свое особое место, откуда строго и зорко следил он за всеми подробностями службы. Монахи его боялись, только старый настоятель, простой и грубый монах Герасим, не всегда поддавался требованиям Муравьева и с ним боролся. Муравьев его видеть не мог и называл его «Иерома Гараса», уверяя, что Герасим не умел подписывать свое имя иначе, как Иерома Гараса. Долго тянулись между ними пререкания, наконец Муравьев поборол и спихнул Герасима с Троицкого подворья обратно в Лавру, откуда он впоследствии попал в Архимандриты Ростовские. Тогда Муравьев уже его называл «Архима Гараса». Герасима заменил на подворье о[тец] Иосаф, услужливый, вертлявый, ловкий монах «Осап», как называл его А.Н., он сумел ужиться с Муравьевым, впоследствии он возвращен был в Лавру, где был гробовым монахом. Он всегда очень гостеприимно у себя принимал, последнее время стал пить запоем и сконч[ался] в 1877 г. от аневризма, пораженный справедливою строгостью нового наместника Арх[имандрита] Леонида.
Петербургское духовенство и боялось и не любило Муравьева, который всюду и везде замечал все неисправности, сам распекал или же, что хуже, сообщал духовному начальству. У него были свои особенные антипатии между священниками. Так, ожесточенно преследовал он отца Алексия Лавровского, Протопопа Семионовского, и действительно этот пастырь не служил образцом для своего стада. Одно время — не знаю почему — думали его пригласить быть моим законоучителем. Муравьев взбеленился, бросился к отцу и настоял на его удалении. Тогда состав причта нашего приходского далеко не был назидателен, с Протоиереем Лавровским во главе. «le pere Laureat» [Отец Лауреат — фр.], как его называли, он отличался в службе тем, что как-то судорожно крестился да необыкновенно картавил, произнося слова «право правящих». Вторым после него был отец Фортунатов, которого отец называл «le pere Fortune» [Отец Фортуне — фр.] или «Петушок», долгое время живший в Голландии при дворе Королевы Нидерландской Анны Павловны(23). Когда он вернулся после долгого пребывания за границей, он казался каким-то растерянным в служении, и это не ускользнуло от зоркого взгляда Муравьева. Третьим священником прихода был отец Барсов, духовник Т. В. Шлыковой(24). Он служил хорошо, хотя читал с поддельным чувством, но отец доволен был, что у него был верный слух, и что он попадал в тон певчим. Один только был действительно прекрасный священник, кроткий, добрый, но болезненный отец Смарагдов, но всех лучше был диакон Флевицкий, прозванный Муравьевым «Русалкой». У него были действительно прекрасные белокурые волосы необыкновенной длины и главная его забота была расчесывать свою косу, причем он как-то необыкновенно перегибался назад, за что и прозван «Русалкой». Отец мой был восприемником всех его детей, их же несть числа, и называл его всегда «мой кум», но никогда не приглашал его служить в нашей церкви за его неблагообразие. Впоследствии этот диакон попал в священники по смерти Смарагдова. Но тут разразилась гроза над причтом Симеоновского духовенства, и всех их распределили по другим приходам.
В церкви Преображенья был в то время старшим Протоиереем Сицилинский, [бывший] несчетное число лет полковым священником. У него была Парижская медаль(25). В полку его все любили, почитали и побаивались. Имел он привычку говорить в нос и как побывавший в Париже любил вставлять в свою речь французские слова. Так, он меня спросил: «А что делает фрер? [Frere — брат — фр.]» Говорил он всем «ты» и любимое его слово было «буян». Андрея Николаевича он сдерживал, между ними бывали иногда размолвки . Муравьев являлся одно время аккуратно к Преображенью ко всеночной, которая служилась весьма праздновито. Так в то время отлично пели Преобр[аженские] певчие под руководством Ореуса(26) и др. и под присмотром Муравьева. Вот однажды чем-то недовольный Муравьев отправился к Симеону, но следующий раз опять вернулся к Преображенью. Сицилийский этим был не доволен. Вот во время «хвалите» выходит он с кадилом и ходит по церкви. Поровнявшись с Муравьевым, останавливается и кадит ему, да тут же громко приговаривает своим носовым голосом: «А что, у Семена лучше?», — и проходит дальше…
Муравьев был избалован своими почитателями и почитательницами, а потому делался иногда очень требовательным. Так, Муравьев требовал от братьев Столыпиных (с которыми находился в дальнем свойстве по Мордвиновым), чтобы сестры их, о красоте которых до него дошел слух, проехались бы наконец перед его окнами! (Слышал от Кн. М. А. Вяземской(27)). Доходило до того, что когда его приглашали к обеду, то он заранее назначал сам, какие должны подавать блюда и даже кто должен быть приглашен. Особенно приятна ему была всегда «котлетина», как он говорил, но принимал за личную обиду, когда подавали желе, и потому иногда предупреждал и говорил: «Пожалуйста, не жалейте меня», — т. е. не давайте желе. Помню какой-то обед у Г[оспо]жи Головиной(28). Как я мог к ней попасть — не понятно, разве по назначению Муравьева она меня пригласила. Тут был А[ндрей] Н[иколаевич] и камер-юнкер Потулов(29) и чуть ли не Мезенцев(30), да сын хозяйки, Константин Головин(31), которого Муравьев называл «Недоносок».
Совершенно другим являлся Муравьев там, где ему командовать было нельзя, как например, в доме брата, Михаила Николаевича. Любопытно было видеть их вместе. А[ндрей] Н[иколаевич] являлся перед обедом и всегда с каким-нибудь рассказом. Михаил Николаевич обращался с ним внушительно и слегка иногда над ним подтрунивал. Сериозно говорили они только о делах церковных. Андрей Николаевич об себе говорил: «Я не духовный человек, а церковный». Помню, как Мих[аил] Ник[олаевич] спрашивал тут у Андрея: «А что делают твои святые отцы?». С Пелагеею Васильевной(32) всегда рассыпался, когда М[ихаил] Н[иколаевич] получил графство, он не иначен называл П[елагею] В[асильевну], как «Архиграфиня».
Муравьев долгое время мечтал и готовился быть обер-прокурором Св[ятейшего] Синода, но никогда этого не достиг, с своим характером он сделался бы невыносим. [Зачеркнуто автором] Он сам сознавался, что с духовенством действовал бы по системе Петра Великого! --[Зачеркнуто автором]. Так что вряд ли высшее духовенство, которое его знало, охотно желало его назначения. Властолюбие его и тяжелый характер всем были известны. Когда он увидел, что ему не быть обер-прокурором, он надеялся по крайней мере получить власть через своих друзей. Таким был между пр[очими] Г[енерал]-А[дъютант] Ахматов(33), которого он знал еще с Кавалергардского полка и портрет кот[орого] молодым офицером постоянно стоял у него на столе вместе с портретом другого офицера Шелашникова(34). Но на беду, когда Ахматов сделался обер-прокурором, тут-то более всего пришлось Муравьеву испытать неприятностей и даже огорчений. С Ахматовым с того времени произошел полный разрыв. «Ах мат!», — воскликнул А[ндрей] Н[иколаевич] и портрет Кавалергардского офицера слетел со стола! Позднее сблизился он с Мезенцовым, который был у него даже «в первых нумерах», потому что друзья А[ндрея] Н[иколаевича] разделялись у него по категориям, по нумерам, и переходили из высших в низшие и обратно.
Все эти странности и слабости удивительно расходились с ролью сериозного человека, которую он на себя принимал, и сделали ему много вреда. «Андрей Незванный», — говорили недоброжелатели Муравьева, и тем отличали его от Андрея Первозванного. Но напрасно иные считают его неискренним и благочестие его напускным. Это был человек глубоко верующий и глубоко убежденный, комедий тут не было. Он сам был себе враг своим безграничным властолюбием. Почему-то он особенно покровительствовал Кавалергардам, и одно время все офицеры к нему ездили, и даже молодые вновь произведенные обязаны были к нему являться на поклонение. Я уже этого не застал(35) и знаю по рассказам. Но я помню очень хорошо Муравьева, окруженного толпою учеников берейторского училища, с которыми он делал прогулки верхом, и опять все это невольно бросало на Муравьева какой-то смешной оттенок, который, конечно, не мог служить ему в пользу. Я сам помню, как он раз приехал к нам к обедне верхом на монументальной лошади в сопровождении двух берейторов, к немалому удивлению отца моего, который из окна видел оригинальный этот въезд Муравьева в наши ворота!
По рассказам, А[ндрей] Н[иколаевич] не был доволен, когда Михаила Николаевича назначили председателем комиссии по делу Каракозова(36). «Вот, — говорил А.Н., — брат Михайла умен, умен, а сделал глупость!»
А[ндрей] Н[иколаевич] посещал весьма часто известный дом Потемкиных, который был в свое время каким-то открытым домом, чуть не гостиницей для всякого, кто только носил рясу или слыл за святого. Кто только не перебывал в этом доме, кому только не давали приюта в бесчисленных комнатах и закоулках этого лабиринта, чего только не выделывали в этом доме и с ведома и без ведома хозяйки, всесильной Татьяны Борисовны(37), которая до сих пор для меня словно загадка. Под прикрытием доброты и смирения ею делалось многое, что имело результатом зло и зло величайшее. Но не хочу касаться самой Татьяны Борисовны, не мне ее судить, и пусть она — существо бесхитростное, поддавалась дурным и всяким влияниям, но результатом ее дел милосердия и сострадания к человечеству было все то же зло. Нужно было хоть раз проникнуть в этот дом, чтобы понять все чудовищное безобразие этого приюта, этого сочетания святости с сплетнями, дрязгами и интригами, подпольными похождениями и мерзостью всякого рода. Наружная патриархальность скрывала внутреннее растление. Но Татьяна Борисовна, как и Графиня Орлова(38), как многие другие считали душеспасительным покровительствовать черной рясе и щедро сыпались денежки в открытие и ненасытные влагалища черноризцев! И успокоенные от волн житейских в тихом и уютном своем пристанище, насыщенные, выхоленные, расходились черноризцы и странницы по другим теплым углам, но долго оставалось у них в памяти широкое приволье Потемкинского дома! Был у Потемкиных домовой священник, Бог знает откуда взятый, его все в доме называли не иначе, как «Ванечка». Этот Ванечка — герой таких похождений, о которых неудобно писать. Поэтому можно судить об остальном.
Все это А[ндрей] Н[иколаевич] знал и хотя многое порицал, но перед хозяйкой дома безмолвствовал, считая ее нужной и полезной для других целей, и зная ее придворное значение. Да, кроме того, он питал к ней неподдельное тяготение. И Т[атьяна] Б[орисовна] не оставалась в долгу. Где только она могла, она старалась его поддержать. На письменном столе А[ндрея] Н[иколаевича] всегда лежало золотое перо в футляре, на котором золотыми буквами было написано: «Перо Муравьева». Это был подарок Татьяны Борисовны. Зато А[ндрей] Н[иколаевич] не поскупился на описание прелестных Святых Гор(39).
И в этом Потемкинском доме жило существо, которое жило своею особою жизнью, не касаясь и не зная и не желая знать, что делалось вокруг него. Это существо был сам хозяин дома Александр Михайлович Потемкин(40), безобидный старик, который хлопотал только об одном, чтобы его не тревожили и не мешали бесчисленным его привычкам. А все остальное было делом Татьяны Борисовны. «Все она», — говорил старик. Уж только когда очень быстро разлетались денежки, то А[лександр] М[ихайлович] приходил к своей «Pousett» [Кнопка — фр.] (так называл он Т[атьяну] Б[орисовну]) и просил ее быть умереннее. При нем неизменно, Бог знает сколько лет, состоял компаньоном француз, доктор Patenotre, но этот доктор давно забыл всякое лечение, сильно напоминая собою иезуита и отличался необыкновенною беззвучностью голоса и изяществом манер, любил говорить о вопросах богословских, а потому весьма часто сходился с Муравьевым. Кто в свете Петербургском не слыхал имени доктора Патеротра? О Потемкиных подробнее см. «Потемкиниана»(41).
Был еще дом, в котором принимали Муравьева как человека близкого, почти родного, это — дом Ивана Акимовича Мальцева(42). Жена И. А. Мальцева, Капитолина(43), «Капочка», как звали ее современницы, была женою В. Л. Пушкина и бежала с Мальцевым, за кот[орого] и вышла замуж. Она умерла слепая в глубокой старости. Патриархальный старый дом не имел ничего общего с Потемкинским, а после смерти почтенного старика Мальцева Муравьев продолжал ездить к сыну Сергею Ивановичу(44) и его жене А. Н. Мальцевой(45).
Когда скончался Митрополит Филарет, Муравьеву эта смерть была большим ударом. Странным образом узнал я об этом. Утром просыпаюсь, меня будят: вижу — передо мною стоит А[ндрей] Н[иколаевич]. Я не мог сразу понять, что значит это необычайное появление. «Вставай! — говорил А.Н., — Проспишь всю жизнь, вставай!». — «Да что такое?» — «Митрополит Филарет скончался!» И тут же объявил, что сейчас едет в Москву. Кажется, Муравьев хотел, чтобы я с ним ехал в Москву на похороны, и теперь к сожалению не помню, почему я не поехал! В лице М[итрополита] Филарета Муравьев терял наставника, друга и вместе [с тем] терялось и его собственное значение, так как Филарет выслушивал Муравьева, и он был лицом доверенным. Сейчас являлся вопрос, кому быть преемником Филарету? Вопрос был очень важен после того высокого положения, коим пользовался Филарет. Называли многих, но Муравьеву все они казались немыслимыми. Он написал статью, в которой вывел, что заменить Филарета только может один человек: Архиепископ Камчатский Иннокентий, [истинный] апостол, человек невысокой учености, но высокой добродетели. Выбора не было. Муравьев не теряя времени [отправился] к А. Н. Мальцевой по старой дружбе. Та принимает. Он, не говоря ни слова, ей в ноги и земной поклон! Мальцева в недоумении, да и трудно себе представить громадную фигуру Муравьева, распростертого у ног. Тогда начал он говорить о бедственном положении церкви, о назначении преемника, и прямо категорически указал на Иннокентия, прося ходатайства Мальцевой для устройства дела. Так дело и устроилось помимо обер-прокурора. Избран Иннокентий, через Мальцеву, благодаря Муравьеву. Но для Муравьева тут был еще другой вопрос, близко до него касавшийся: возможно ли будет ему оставаться в занимаемой квартире на Троицком подворье? По приезде М[итрополита] Иннокентия Муравьев понял, что оставаться ему нельзя, и глубоко этим огорчился. Но с другой стороны и Митрополиту нельзя же было отказаться от квартиры ввиду приездов в Петербург. Не знаю, эта ли причина и были ли другие обстоятельства, но Муравьев с Иннокентием не сошлись. Тут он решился бросить Петербург и Москву и поселиться окончательно в Киеве. Расставаться ему было тяжело с целым прошедшим, но и Киев его манил, и зажил он в очаровательной своей усадьбе у Андреевской горы, окруженный соборами.
«У врат Твоих [*]
Благоговейно прислоня,
Живешь ты там не праздный житель
На склоне трудового дня», --
[*] Андр[еевского] собора (примеч. автора).
писал Тютчев(46), очарованный видом на Подол и все Заднепровье.
Прежде чем говорить о моем посещении А[ндрея] Н[иколаевича] в Киеве, нужно еще сказать несколько слов об отношениях Муравьева к семейству Шереметевых. В сущности, родства никакого не было. Брат, Михаил Николаевич, женат на П. В. Шереметевой, вот и все. Но известное участие, которое принимала Надежда Николаевна Шереметева(47) в Колонновожатых, в числе которых находился и ее сын, соседство близкое Осташева от Покровского (25 верст) и столько же от Волочанова [привело к тому, что] А[ндрей] Н[иколаевич] мало-помалу начал смотреть на Шереметевых как на своих близких. Варвара Петровна(48) и в особенности Екатерина Васильевна(49) принимали его как своего человека, и не раз говорил он мне, что в семействе Шереметевых встретил в жизни своей несравненно больше дружбы и привязанности, чем в своем семействе Муравьевых. Он глубоко уважал Екатерину Васильевну и преклонялся перед нею, смерть ее была и для него истинным горем. Невольно это родственное чувство перешло и на следующее поколение. «Шереметевы — птицы певчие!», — говаривал он, подсмеиваясь на привычку многих из нас говорить нараспев.
В Киев созывал Муравьев своих приятелей и знакомых, он рад был показывать всю прелесть своей усадьбы, да и приятно было ему опять встретиться с человеком, напоминавшим ему прошедшую приятную жизнь в Петербурге и Москве. Москва была всегда близка его сердцу, и воспоминаниями Осташева он жил и в Киеве. Над кроватью его я сам видел вид Кремля, освещенного луной, снятый из окон Воздвиженского нашего дома. Этот вид берег он как святыню, он подарен был ему Екатериною Васильевной. Муравьев несколько раз зазывал отца моего в Киев и тут писал, что он ожидает его «с фараоновыми колесницами», но отец был тяжел на подъем и не решился ехать.
А[ндрей] Н[иколаевич] был весьма придирчив и скоро обижался, когда ему оказывали малейшее невнимание. У меня с ним было два случая, грозивших навсегда прекратить наше знакомство, и оба раза я был действительно кругом виноват перед Муравьевым. Позвал я его обедать. А[ндрей] Н[иколаевич] почти всегда обедал вне дома, у кого-нибудь из знакомых, и заранее распределял свои дни. Приходит назначенный для обеда день, я все позабываю и иду обедать в гости. Муравьев является и к изумлению своему слышит от швейцара, что меня нет дома. Можно себе представить, каково было потом объяснение, но всему есть предел, и Муравьев успокоился, и я, желая поправить дело, вторично его приглашаю обедать. Не сразу, но согласился. Но по непростительной моей рассеянности опять забываю день, расчитываю на другой. Муравьев вторично является и слышит вторично от швейцара, что меня нет дома. Вне себя написал он мне записку, кот[орая] кончается словами: «Видно, привык обращаться с холопами по-графски». Мое положение было действительно крайне неприятно и неловко. Я написал ему письмо, после которого Муравьев ответил, что желает меня видеть, и тут мы объяснились окончательно, а в знак примирения он обещал мне прийти обедать. На этот раз я устроил все по желанию Муравьева. Обед был по его заказу, была и «котлетина», позван был по желанию А[ндрея] Н[иколаевича]. Потулов, которого я весьма мало знал, но кот[орый] был весьма любезный и, кажется, хороший человек. В молодости он был влюблен в Е. Н. Карамзину(50) и просил ее руки. Не знаю, почему эта свадьба не состоялась. Я позвал от себя внука М. Н. Муравьева, Грава М. А.(51), и таким образом состоялся оригинальный обед у меня внизу. Отец мой очень смеялся над моими приключениями с Муравьевым и удивлялся, что примирение состоялось так скоро. «Зайдем к Викарию!», — говорил А.Н., когда после обедни и завтрака у моего отца спускался в мои комнаты.
Духовником Муравьева в Петербурге в последние годы был о[тец] Романов, которого он чрезвычайно уважал. Е. В. Потапова(52) рассказывала мне, что она помнит А[ндрея] Н[иколаевича] в молодости на костюмированном бале, причем он одет был индейцем с большими перьями на голове!… Как-то трудно представить себе Муравьева в маскараде!
Проездом через Киев в 187..(?) году Великий Князь Наследник(53) посетил вместе с Цесаревной(54) усадьбу Андрея Николаевича. Он водил их любоваться видом и показал в подробности образную. Муравьев заметил, что Цесаревич не курит. Великий Князь со свойственною ему демократичностию сказал, что он избегает курить в его доме. Муравьев с живостью сказал: «Дом домом, но Россия Ваша!». Вообще его посещение оставило Муравьеву самое отрадное впечатление.
Последние года Муравьев как-то особенно был смущен беспорядками церковными и безжизненностию и равнодушием высших Иерархов наших в вопросах, которые до конца жизни волновали Муравьева. Жажда деятельности и желание быть полезным церкви не покидали его, но голос его нередко оставался голосом вопиющего в пустыне. «Верую во единую свою приходскую церковь!», — писал Муравьев одному знакомому в Петербург(55), перефразируя Символ Веры, желая выразить, что он махнул рукой на все вопросы, столько лет его занимавшие. Но он продолжал ратовать и отстаивать права церкви ревнивее любого Архиерея.
Киевскими властями он не был доволен, за исключением генерала Дрентельна(56), «Дрентелева», как называл его Муравьев. Он его уважал и сочувствовал ему по старой памяти. Дрентельн служил в Вильне под начальством Михаила Николаевича. Генерал-губернатор «Дундук»(57), как называл его Муравьев, считался у него человеком несериозным. Митрополита Арсения(58) он не уважал за болтовню, страсть к анекдотам, не всегда приличным его сану Митрополита, а также за хитрый, уклончивый нрав без истинного достоинства, подобающего святителю. Муравьев не мог примириться с мужиковатостью и бестактностью М[итрополита] Арсения. Так, во время осмотра пещер Великою Княжною Мариею Александровной(59), тогда еще молодою девушкой, Митрополит особенно долго держал ее перед Св. Иоанном Многострадальным(60), подробно объясняя ей, в чем заключался его подвиг и какая была тому причина!.. Ученого Викария Порфирия(61) Муравьев не выносил. Он упрекал его за безобразия Михайловского монастыря, в котором жил Порфирий, где под носом у него Бог знает что происходило. Постыдная торговля кольцами у раки В[еликой] М[ученицы] Варвары возмущала Муравьева, как и многое другое, но Порфирию было все равно. Не знаю почему, но говоря о Порфирии Муравьев припевал будто бы песенку самого Викария: «Чили, чили, менчули»(62). А[ндрей] Н[иколаевич] не прощал ему лености, нежелания участвовать в крестных ходах и вообще винил его за распущенность духовенства и брат ии.
Муравьев всегда негодовал на высшее наше духовенство за его трусость и робость перед светскими властями. Даже Филарета упрекал он в недостатке самостоятельности и в царедворстве, но уже по смерти Филарета он с грустью искал и не доискивался Иерарха, который бы соответствовал его представлению. Не раз высказывал он мне в последнее время, что желал бы видеть обер-прокурором Синода К. П. Победоносцева(63). К числу его антипатий принадлежал Гр. Д. А. Толстой(64). «Жолт как лимон», — твердил он с раздражением! Как-то разговарился я с А[ндреем] Н[иколаевичем] о безобразной поэме «Инок». Написал ее монах(65), говорю я, — «В плиссовых штанах!», — подхватил Андрей Николаевич. А[ндрей] Н[иколаевич] не любил Пр[отоиерея] Янышева(66) и называл его всегда «двуличный Янус». Однажды в Невской Лавре Янышев по обыкновению в В[еликий] Пяток говорил исповедь. Кто-то переспросил, не зная, кто говорит проповедь; «Отец Ректор». — «Уж не алектор(67) ли?», — подхватил А.Н.
Давно обещался я Андрею Николаевичу приехать в Киев. В 1873 ездил я в Борисовку(68) и воспользовался этим случаем, чтобы заехать в Киев. Приехал я вечером с курьерским поездом совершенно голодный, потому что буфеты К[иевско-] Курской дороги до того плохи, что рискованно к ним прикасаться. Зная, что у А[ндрея] Н[иколаевича] рассчитывать плохо на ужин, я прямо отправился в «Европейскую» гостиницу и, поужинав плотно, поехал уже довольно поздно к А.Н., кот[орый] уже собирался ложиться, несколько недовольно принял меня за промедление «в Европе». Но мало-помалу разговорился и стал веселее, хотя долго потом приставал с упреками за то, что я не мог обойтись без того, чтобы не «жрать в Европе». Мне отвели диван в большой гостиной, средней комнате его дома с балконом на Андреевский спуск. Рядом с этою комнатою был кабинет А.Н., уютная комната с книжными шкафами и покойными креслами. Из этого кабинета проходили в спальну и моленную. Я прожил в Киеве несколько дней, и все это время А[ндрей] Н[иколаевич] был нездоров. Больной и через силу был он на великолепном крестном ходе в день Св. Владимира(69), хотя и не мог участвовать в процессии. Когда крестный ход проходил мимо его сада, мне бросилась в глаза высокая фигура Муравьева, стоявшего на пригорке своей усадьбы в каком-то плаще. Длинный, седой, курчавые волосы так и развивались по ветру.
Накануне отъезда я долго сидел с А[ндреем] Н[иколаевичем] в его кабинете. У него уже тогда показалась опухоль в ногах, и врачи находили, что ему следует большая осторожность. Он был в грустном настроении, много говорил и вспоминал о многих, причем говорил откровенно и сердечно. «C’est le commencement de la fin!» [Это — начало конца — фр.], — сказал он на прощанье, и хотя я старался его успокоить, мне невольно самому казалось, что конец его не так далек, и мне стало необыкновенно грустно при виде этой медленно угасающей жизни. Разбитые надежды, несбывшиеся мечты, неудовлетворенное самолюбие чувствовалось в словах его. И при всем том столько было еще жизни в этом человеке, столько воли и столько еще сил для труда! И нужно ли прибавление? Столько любви к церкви Православной и веры. Я уехал не без предчувствия, что больше не увижу А[ндрея] Н[иколаевича].
А[ндрей] Н[иколаевич] одно время занимался собиранием материалов для истории Патриарха Никона(70), но потом бросил. Когда я его спрашивал, почему он не продолжает, он отговаривался шутками: «Стара стала, глупа стала».
В заключении приведу одно обстоятельство в жизни Андрея Николаевича, не многим может быть известное, но которое имело влияние на всю его жизнь. В молодых годах сблизился он с семейством Чернышовых, соседей Муравьевых по Волоколамскому уезду (с. Ярополч), вместе с братом Николаем(71), с красавицами двумя сестрами Чернышовыми, Натальей и Надеждой Николаевной. Андрей Николаевич влюбился в Надежду Чернышеву и уже готов был сделать предложение, когда Николай Николаевич, ничего не подозревая, объявил ему, что получил согласие Натальи Николаевны. Андрей Николаевич, как громом поражен был этим известием, счастье его было уничтожено, по закону он не мог уже думать о сестре, и он подчинился безропотно, но с того дня вся жизнь его была разбита.
Примечания
править(1) См. Шереметев С. Д. Воспоминания о службах в нашей домовой церкви. СПб., 1894.
(2) Шереметев Дмитрий Николаевич (1803—1871) — граф, гофмейстер. В 1849 г. умерла его жена Анна Сергеевна Шереметева, мать С. Д. Шереметева.
(3) Имеется ввиду коронация императора Александра II в 1856 г. См. Муравьев А. Н. Воспоминания священного коронования. М., 1856 (2-е изд. 1883).
(4) Муравьев А. Н. Русская Фиваида на севере. СПб., 1855 (2-е изд. 1894). 30-й выпуск альманаха «Памятники Отечества» (1994) назвали вслед за А. Н. Муравьевым — «Русская Фиваида».
(5) Филарет (Василий Михайлович Дроздов) (1783—1867) — митрополит Московский и Коломенский с 1826 г.
(6) Суслова Надежда Прокофьевна (1843—1918) — одна из первых известных в России женщин врачей.
(7) Мельникова Александра Григорьевна (1825—1874) в 1850 г. вышла замуж за графа Д. Н. Шереметева.
(8) Свадьба Бориса Сергеевича Шереметева (1822—1907) состоялась в 1860 г. в доме Шиповых в Москве, на Лубянке, он женился на Ольге Николаевне Шиповой (1842-?).
(9) Шипов Сергей Павлович (1790—1876) — сенатор, генерал от инфантерии, генерал-адъютант.
(10) Муравьев Михаил Николаевич (1796—1866) — министр государственных имуществ (1857—1861), генерал-губернатор Северо-Западного края (1863—1865), граф Виленский с 1865 г., в апреле 1866 г. назначен председателем Верховной комиссии по делу Каракозова.
(11) Зеленый Александр Алексеевич (1818—1880) — генерал-лейтенант, генерал-адъютант, товарищ министра государственных имуществ (1856—1862), министр государственных имуществ (1862—1872).
(12) Горчаков Владимир Петрович (? −1891) — князь.
(13) Шипов Николай Павлович (1806-?) — бывший Можайский уездный предводитель дворянства, член Московского общества сельского хозяйства, почетный член Императорской Академии художеств.
(14) Последний день Великого поста.
(15) Алексеевка — имение Шереметевых в Воронежской губернии.
(16) Четверг Страстной недели.
(17) Иннокентий (Иван Евсеевич Венеаминов) (1797—1879) — архиепископ новообразованной Камчатской епархии с 1840 г., митрополит Московский и Коломенский с 1868 г.
(18) Ливен Павел Иванович (1821—1881) — князь, попечитель Петербургского учебного округа (1866—1876), обер-церемонимейстер.
(19) Мельников Павел Петрович (1804—1880) — инженер-генерал, министр путей сообщения (1862—1869).
(20) Урусов Сергей Николаевич (1816—1883) — князь, камергер, директор Духовного учебного управления при Синоде, сенатор, позднее статс-секретарь, главноуправляющий II Отделением Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, член Государственного Совета.
(21) Норов Авраам Сергеевич (1795—1869) — товарищ министра народного просвещения (1850—1854), министр народного просвещения (1854—1858), член Государственного Совета.
(22) Андреев день — 30 ноября.
(23) Анна Павловна (1795—1865) — великая княгиня, дочь императора Павла I, супруга короля Нидерландского Вильгельма II (? −1849).
(24) Шлыкова Татьяна Васильевна (1773—1864) — актриса собственного театра Шереметевых, близкая подруга другой крепостной актрисы, Прасковьи Ивановны Ковалевой (Жемчуговой) (1768—1803), матери графа Д. Н. Шереметева. Т. В. Шлыкова жила в доме Шереметевых более 60 лет, и они относились к ней, как к родной.
(25) Медаль за взятие Парижа в 1814 г.
(26) Ореус Николай Иванович — капитан лейб-гвардии Преображенского полка.
(27) Вяземская Мария Аркадиевна (урожденная Столыпина) (1819—1889) — княгиня, теща С.Д.шереметева.
(28) Головина Александра Алексеевна (урожденная Хитрово) (1816—1883) — вдова шталмейстера Федора Гавриловича Головина.
(29) Потулов Николай Григорьевич — камер-юнкер.
(30) Мезенцов (Мезенцев) Николай Владимирович (1827—1878) — генерал-адъютант, начальник штаба корпуса жандармов с 1864 г., шеф жандармов и начальник III Отделения (1876—1878).
(31) Головин Константин Федорович (1843—1913) — писатель, известный под псевдонимом Орловский.
(32) Муравьева Пелагея Васильевна (урожденная Шереметева) (1802—1871) — жена М. Н. Муравьева.
(33) Ахматов Алексей Петрович (1817—1870) — генерал-майор свиты, харьковский губернатор с 1860 г., обер-прокурор Синода (1862—1865), генерал-адъютант с 1864 г.
(34) Вероятно, отец Бориса Степановича Шелашникова, поручика лейб-гвардии Конного полка в 1860-х гг.
(35) В 1863 г. С. Д. Шереметев поступил на службу в лейб-гвардии Кавалергардский полк.
(36) Каракозов Дмитрий Владимирович (1840—1866), студент, 4 апреля 1866 г. стрелял в императора Александра II у ворот Летнего сада в Петербурге; был повешен по приговору Верховного уголовного суда.
(37) Потемкина Татьяна Борисовна (урожденная княжна Голицына) (1797—1869) — известная петербургская благотворительница, председатель Петербургского комитета Общества попечительного о тюрьмах.
(38) Вероятно, имеется ввиду графиня Ольга Ивановна Орлова-Давыдова (урожденная княжна Барятинская) (1814—1876), жена графа Владимира Петровича Орлова-Давыдова (1809—1882), петербургского губернского предводителя дворянства (1866—1869), сестра фельдмаршала А. И. Барятинского.
(39) Потемкины в 1844 г. на свои средства восстановили Святогорский Успенский монастырь в Харьковской губернии (упраздненный в 1787 г.), привлекавший множество паломников.
(40) Потемкин Александр Михайлович (1787—1872) — петербургский губернский предводитель дворянства (1842—1854), почетный опекун Петербургского опекунского совета.
(41) Неопубликованное произведение С. Д. Шереметева «Потемкиниана: Т. Б. Потемкина и ее двор».
(42) Мальцев Иван Акимович с конца XVIII в. до 1840-х гг. владел Мальцевским заводским округом в Брянском уезде.
(43) Мальцева Капитолина Михайловна, в первом браке за Василием Львовичем Пушкиным.
(44) Мальцев Сергей Иванович (1810—1893) — генерал-майор, с 1849 г. в отставке, член Мануфактурного совета Министерства финансов.
(45) Мальцева Анастасия Николаевна (урожденная княжна Урусова) (1810—1890) — жена С. И. Мальцева, сестра князя С. Н. Урусова, близкая подруга императрицы Марии Александровны, супруги Александра II.
(46) Тютчев Федор Иванович (1803—1873) — поэт. Цитируется его стихотворение «Андрею Николаевичу Муравьеву» (август 1869 г.).
(47) Шереметева Надежда Николаевна (урожденная Тютчева) (1775—1850) — тетка поэта Ф. И. Тютчева. Отец А. Н. Муравьева, генерал-майор Н. Н. Муравьев (1768—1840), был основателем училища колонновожатых, преобразованного позднее в Академию Генерального штаба.
(48) Шереметева Варвара Петровна (урожденная княжна Горчакова) (1823—1853) — жена Сергея Сергеевича Шереметева (1821—1884).
(49) Шереметева Екатерина Васильевна (1782—1865).
(50) Карамзина Елизавета Николаевна (1821—1891) — фрейлина, дочь историка Н. М. Карамзина.
(51) Муравьев Михаил Александрович (1845—1900) — граф, дипломат, советник посольства в Берлине (1884—1893), посланник в Дании (1894—1897), министр иностранных дел (1897—1900).
(52) Потапова Екатерина Васильевна (урожденная княжна Оболенская) — жена генерала Александра Львовича Потапова (1818—1886), начальника штаба корпуса жандармов (1862—1863), помощника Виленского генерал-губернатора с 1864 г., Виленского генерал-губернатора с 1868 г., начальника III Отделения (1874—1876).
(53) Александр Александрович (1845—1894) — цесаревич с 1865 г., император Александр III с 1881 г.
(54) Мария Федоровна (урожденная принцесса Дагмара Датская) (1847—1928) — цесаревна с 1866 г., императрица с 1881 г.
(55) Два письма А. Н. Муравьева К. П. Победоносцеву // Русский архив. 1905. 7. С. 415—416 (Цитируется письмо от 1 декабря 1873 г.).
(56) Дрентельн Александр Романович (1820—1888) — генерал от инфантерии, генерал-адъютант, командовал 1-й гвардейской пехотной дивизией, участвовал в подавлении польского восстания и служил в Вильно в 1863 г., командовал войсками Киевского военного округа (1872—1877), начальник III Отделения (1878—1880).
(57) Дондуков-Корсаков Александр Михайлович (1820—1893) — князь, генерал, киевский генерал-губернатор (1869—1877) — российский комиссар в Болгарии (1878—1879), харьковский генерал-губернатор (1880—1881), главноначальствующий гражданской частью на Кавказе (1882—1890).
(58) Арсений (Федор Павлович Москвин) (1795—1876) — митрополит Киевский и Галицкий с 1860 г. назначен председателем комиссии для преобразования духовно-учебных заведений.
(59) Мария Александровна (1853—1920) — великая княжна, дочь императора Александра II.
(60) Иоанн Многострадальный (? — после 1160) по неделе не принимал пищу, провел Великий пост, закопав себя в землю по шею.
(61) Порфирий (Константин Александрович Успенский) (1804—1885) — епископ Черниговский, викарий Киевский, собиратель рукописных книг.
(62) Песенка, знакомая А. Н. Муравьеву по пребывнию на Афоне.
(63) Победоносцев Константин Петрович (1827—1907) — профессор, преподавал законоведение великим князьям с 1856 г., сенатор с 1868 г., член Государственного Совета с 1872 г., обер-прокурор Синода (1880—1905).
(64) Толстой Дмитрий Андреевич (1823—1889) — граф, обер-прокурор Синода (1865—1880), министр народного просвещения (1866—1880), министр внутренних дел (1882—1889).
(65) Благово Дмитрий Дмитриевич (архимандрит Пимен) (1827—1897) — писатель, издал автобиографическую поэму «Инок» (1874).
(66) Янышев Иоанн Леонтьевич (1826—1910) — ректор Петербургской духовной академии, придворный протоиерей.
(67) По-видимому, имеется в виду алектромания — суеверный способ гадания, известный со времен Древней Греции. Возможно другое объяснение: в Евангелии от Иоанна «алектор трижды возгласил», — то есть «петух».
(68) См.: Шереметев С. Д. Борисовка (Воспоминания о поездке летом 1873 г.). СПб., 1892. 15 с.
(69) Крестный ход в день смерти князя Владимира Святославича (? — 15 июля 1015) был введен в обычай в Киеве по инициативе А. Н. Муравьева.
(70) Никон (Никита Минов) (1605—1681) — патриарх (1652—1667), отставлен с патриаршего престола по решению собора 1666—1667 гг. А. Н. Муравьев с 1830-х гг. изучал документы по «делу Никона», но не смог в полной мере прочитать скоропись — почерк делопроизводства XVII в.
(71) Муравьев Николай Николаевич (1796—1866) — генерал, наместник на Кавказе (1854—1856); взял турецкую крепость Карс, за что получил титул графа Карского в 1855 г., член Государственного Совета; был женат на Наталье Григорьевне Чернышовой (1806—1884).
Российский государственный архив древних актов. Ф. 1287 (Шереметевы). Оп. 1. Д. 5353. Л. 1-35. Автограф.
Подготовка публикации, предисловие, комментарии — Леонид Игоревич Шохин,
кандидат исторических наук, Российский государственный архив древних актов.
Источник был по адресу: http://www.dvaveka.pp.ru/Nomer8/shohin2_1.htm