Анри Дюнан.
Воспоминание о битве при Сольферино
править
Кровавая победа при Мадженте открыла доступ в Милан французской армии и довела до высшего предела воодушевление итальянцев. Павия, Лоди, Кремона с восторгом встречали освободителей. Австрийцы оставили линии Адды, Ольо, Кьезы и, желая наконец вознаградить себя блестящей победой за понесенные поражения, стянули значительные силы на берегах Минчо под командованием молодого отважного императора австрийского.
17 июня король Виктор Эммануил прибыл в Брешию, где его восторженно встретило население, более десяти лет находившееся под гнетом и видевшее в сыне Карла Альберта и спасителя, и героя.
На другой день император Наполеон торжественно въехал в тот же город, приветствуемый безумным восторгом всего народа, выражавшего благодарность монарху, который хотел возвратить ему свободу и независимость.
21 июня император французов и король Сардинии выехали из Брешии, откуда их войска выступили накануне. 22-го Лонато, Кастенедоло и Монтекьяро были заняты, 23-го вечером император-главнокомандующий отдал приказ войскам короля Виктора Эммануила, расположенным в Дезенцано и составляющим левый фланг объединенной армии, выступить 24-го утром в Поццоленго. Маршал Бараге д’Иллие должен был идти на Сольферино, маршал герцог Маджентский — на Кавриану, генерал Ньель — на Гуидиццоло и маршал Канробер — на Медолу; императорская гвардия была направлена на Кастильоне. Эти объединенные силы насчитывали 150 тысяч человек при 400 орудиях.
Австрийский император располагал в Ломбардии девятью корпусами общей численностью 250 тысяч человек, так как его наступательная армия пополнилась еще гарнизонами Вероны и Мантуи. По совету фельдцейхмейстера барона Гесса императорские войска последовательно отходили от Милана и Брешии с целью сосредоточить между Адидже и Минчо все военные силы, которыми располагала тогда Австрия в Италии, но в число боевой армии входило всего семь корпусов, или 170 тысяч человек при 500 орудиях.
Главная императорская квартира была переведена из Вероны сначала в Виллафранку, а потом в Валеджо, и войскам был отдан приказ снова перейти Минчо у Пескьеры, Сальонцы, Валеджо, Ферри, Гойто и Мантуи. Основные силы армии расположились от Поццоленго до Гуидиццоло, чтобы атаковать под предводительством опытнейших генералов и фельдмаршалов объединенные франко-сардинские войска между Минчо и Кьезе.
Австрийские военные силы под командованием императора составляли две армии. Первая, с фельдцейхмейстером графом Вимпфеном во главе, имела в своем распоряжении корпуса, которыми командовали принц Эдмонд де Шварценберг, граф Шаффготше и барон Вейгль, а также кавалерийская дивизия графа Зедгвица составляла левый фланг. Она заняла позиции в окрестностях Вольты, Гуидиццоло, Медоды и Кастель-Гоффре- до. Вторая армия, которой командовал генерал от кавалерии граф Шлик, имея в своем распоряжении корпуса под командованием лейтенант-фельдмаршалов графа Клам-Галласа, графа Стадиона, барона Цобеля и кавалера Бенедека и кавалерийскую дивизию графа Менсдорфа, составляла правый фланг. Она заняла Кавриану, Сольферино, Поццоленго и Сан-Мартино.
Следовательно, все возвышенности между Поццоленго, Сольферино, Каврианой и Гуидиццодо были заняты 24 июня утром австрийцами. Они расположили мощную артиллерию на целом ряде пригорков, ставших центром громадной наступательной линии; таким образом, правый и левый фланги находились под прикрытием этих сильно укрепленных возвышенностей, которые австрийцы считали неприступными.
Неприятельские армии шли друг на друга, но не ожидали столкнуться так скоро. Австрийцы надеялись, что еще не все союзные войска перешли Кьезе, они не могли знать намерения Наполеона и были неточно осведомлены.
Союзники тоже не рассчитывали так внезапно встретить войска императора австрийского. Были проведены различные наблюдения, рекогносцировки; разведчики, в том числе поднявшиеся на воздушных шарах, запущенных 23 июня, не обнаружили никаких признаков приготовлений к контрнаступлению или атаке.
Поэтому, хотя с той и с другой стороны ожидали близкого и ожесточенного сражения, встреча австрийских и союзных войск в пятницу 24 июня оказалась неожиданной, так как и те и другие имели ложные сведения о движении вражеской армии.
Каждый, конечно, слышал или читал о битве при Сольферино. Столь волнующее воспоминание о ней не может изгладиться, тем более что последствия этого дня до сих пор чувствуются во многих государствах Европы.
По особенному стечению обстоятельств мне, простому туристу, не причастному к этой страшной борьбе, довелось присутствовать при тех потрясающих сценах, которые я решился описать. Это исключительно личные впечатления, поэтому на этих страницах не следует искать ни специальных подробностей, ни стратегических данных, которые приводятся в других книгах.
В достопамятный день 24 июня более 300 тысяч человек столкнулись лицом к лицу: сражение развернулось на линии фронта шириной 5 миль и продолжалось более 15 часов.
Австрийская армия после тяжелого перехода в ночь с 23-го должна была выдерживать с рассвета 24 июня натиск союзных войск. Стояла удушливая жара, и люди страдали от голода и жажды, так как за весь день получили только двойную порцию водки и никакой пищи. Во французской армии, выступившей до рассвета, солдаты получили тоже только утренний кофе. Поэтому к концу этой страшной битвы истощение сражающихся, а главное — несчастных раненых, было немыслимым!
Около трех часов утра оба корпуса под командованием маршалов Бараге д’Иллие и Мак-Магона двинулись на Сольферино и Кавриану, но сразу за Кастильоне их передовые части натолкнулись на австрийские аванпосты, отстаивающие свои позиции.
Обе армии готовятся к бою.
Со всех сторон гудят трубы и бьют барабаны.
Император Наполеон, ночевавший в Монтекьяро, спешно направляется к Кастильоне.
В шесть часов начинается настоящий бой.
Австрийцы в боевом порядке идут по ровным, свободным дорогам. В центре этой плотной движущейся массы белых мундиров развеваются желтые с черным знамена с германским императорским орлом.
Из всех частей войск, готовых к сражению, особенно ярко и величественно выделяется французская гвардия. Погода чудная, и ослепительное солнце Италии играет на блестящих латах драгун, улан и кирасир.
В самом начале сражения император Франц-Иосиф выехал из главной квартиры со своим штабом и направился в Вольту. Его сопровождали эрцгерцоги лотарингского дома — великий герцог Тосканский и герцог Моденский.
Французской армии приходится выдерживать первый натиск и продвигаться по местности, совершенно незнакомой, прокладывая себе дорогу сквозь густые ряды тутовых деревьев, перевитых виноградом и представляющих весьма значительные препятствия. На пути во множестве встречаются высохшие канавы и длинные стены — от 3 до 5 футов в высоту, но очень широкие в основании и сужающиеся к самому верху. Лошадям приходится на них взбираться и перепрыгивать канавы.
Австрийцы, расположившиеся на пригорках и возвышенностях, встречают французскую армию пушечным огнем, непрерывно извергая целый град бомб, ядер и гранат.
Фонтаны земли и пыли от разрывов снарядов смешиваются с облаками порохового дыма. Под ураганным огнем артиллерии французы, подобно бурному потоку, бросаются на приступ позиций, которые они решили отбить во что бы то ни стало.
Самый ожесточенный бой разгорается во время тропического полуденного зноя.
Колонны в сомкнутом строю бросаются друг на друга как бушующий поток, все разрушающий на своем пути. Полки французов цепью стремительно надвигаются на многочисленные, угрожающие массы австрийцев, которые стойко, как железная стена, выдерживают натиск. Целые дивизии бросают ранцы, чтобы они не стесняли движения солдат в штыковой атаке. Если один батальон отбит, на его место сейчас же является другой. За каждый пригорок, за каждую высоту идет ожесточенный бой. Груды тел валяются на склонах и в оврагах.
Сойдясь в рукопашной, австрийцы и союзники топчут друг друга ногами, дерутся на окровавленных трупах, убивают противников прикладами и распарывают саблями или штыками. Это настоящая резня, борьба диких зверей, обезумевших и опьяневших от потоков крови. Даже раненые отчаянно защищаются до последнего: у кого нет оружия, тот хватает противника за горло и рвет его зубами.
Тут такой же бой, но он становится еще страшнее — эскадрон кавалерии несется во весь опор: лошади давят подковами мертвых и раненых. Одному оторвало челюсть, другому размозжило череп, третьему, которого можно было еще спасти, раздробило ребра. Ржание лошадей, проклятия, крики бешенства и стоны разносятся в воздухе.
Тут артиллерия мчится за кавалерией, прокладывая себе дорогу по телам убитых и раненых: мозги вытекают из черепов, живые и мертвые раздавлены, земля пропитывается кровью, и вся равнина усеяна кусками человеческой плоти.
Французские войска штурмуют высоты и с дикой отвагой карабкаются на обрывистые холмы и скалистые склоны под градом австрийских пуль и бомб. Если какой-нибудь роте посчастливилось взобраться на пригорок, ее солдаты, изнемогающие от усталости и обливающиеся потом, выбивают австрийцев со всех позиций, сбрасывают их и ожесточенно преследуют даже в оврагах и канавах.
Позиции австрийцев очень выгодны и удобны — они укрылись в домах и церквях Медолы, Сольферино и Каврианы. Но ничто не останавливает, не ослабляет резню: дерутся везде, все со всеми и один на один. Каждую пядь земли отбивают штыками, берут деревни дом за домом, ферму за фермой, все превращается в поле битвы, дерутся у каждой двери, у каждого окна, все дворы превратились в бойни.
Французская картечь производит страшный разгром в австрийской армии, причем на очень дальнем расстоянии: мертвые тела усеивают все склоны холмов, потери есть даже среди резервов, находящихся в отдалении от германской армии. Если удается потеснить австрийцев, они продолжают оказывать ожесточенное сопротивление и вновь наступают. Их ряды снова и снова пополняются и опять прорываются.
На равнине ветер поднимает клубы пыли и, застилая дороги густыми облаками, окутывает все вокруг, ослепляя сражающихся.
Иногда кажется, что бой кое-где ослабевает, но он опять разгорается с удвоенной силой. Австрийские резервы сейчас же пополняют урон, нанесенный смертельным ожесточенным натиском. Со всех сторон слышна дробь барабанов и звуки труб, дающих сигнал к атаке.
Гвардия действует с удивительной отвагой. Стрелки и пехота тоже ей не уступают. Зуавы, как дикие звери, бросаются со штыками, яростно крича. Французская кавалерия несется на австрийскую, гусары и уланы прокалывают друг друга. Даже лошади, возбужденные резней, участвуют в борьбе, бросаются на неприятельских лошадей и яростно кусают их, пока всадники рубятся и крушат противников. Ожесточение так сильно, что солдаты, за неимением зарядов или сломав ружья, дерутся врукопашную и бросаются камнями. Хорваты режут всех, кто им попадется; они приканчивают раненых ударами прикладов, а алжирские стрелки, зверство которых не могут обуздать командиры, добивают несчастных умирающих австрийских офицеров и солдат и с диким ревом бросаются в схватку.
Самые сильные позиции уступают и опять захватывают по нескольку раз. Люди валятся тысячами, простреленные, искалеченные или смертельно раненые всевозможными снарядами.
Сторонний наблюдатель, стоящий на возвышенностях около Кастильоне, если и не видит полной картины сражения, все же понимает, что австрийцы хотят прорвать центр союзных войск, чтобы сдержать и ослабить атаки на Сольферино, которое из-за своего исключительного положения станет главным местом борьбы. Он угадает и старания императора французов собрать воедино все части своей армии в целях взаимной помощи и поддержки.
Быстро и точно оценив ситуацию, Наполеон, видя, что в австрийских войсках нет согласованности и единого управления, приказывает корпусам Бараге д’Иллие и Мак-Магона и императорской гвардии под командованием известного своей храбростью маршала Реньо де Сен-Жан д’Анжели атаковать одновременно укрепления Сольферино и Сан-Кассиано, чтобы прорвать центр неприятельской армии, состоящей из корпусов Стадиона, Клам-Галласа и Цобеля, которые недостаточно успешно защищают эти столь важные позиции.
В Сан-Мартино доблестный и отважный маршал Бенедек с частью второй австрийской армии в течение целого дня отбивает атаки всей сардинской армии, геройски сражающейся под командованием своего короля, который воодушевляет ее своим присутствием.
Правый фланг союзной армии, состоящий из корпусов генерала Ньеля и маршала Канробера, с неукротимой энергией отбивается от первой германской армии, под командованием графа Вимпфена, но составляющим ее трем корпусам Шварцен- берга, Шаффготше и Вейгля никак не удается действовать согласованно.
Маршал Канробер, точно следуя приказаниям императора Наполеона занимать выжидательную позицию, на что были достаточно серьезные причины, не пускает в ход все свои силы с утра. Тем не менее большая часть его корпуса, дивизии Рено и Трошю и кавалерия генерала Партуно спустя некоторое время принимают активное участие в деле.
Если маршала Канробера первое время сдерживает ожидание возможного нападения на него корпуса принца Эдуарда Лихтенштейнского, не входящего в состав двух австрийских армий, но выступившего в то же утро из Мантуи, что очень тревожило Наполеона, — то и корпус Лихтенштейна был полностью скован маршалом Канробером и опасением приближения корпуса Наполеона, по приказу которого дивизия под командованием Отмара уже шла из Пьяченцы.
Генералам Форэ и де Ладмиро со своими доблестными воинами пришлось первыми вступить в бой в тот достопамятный день. В результате неимоверных усилий они овладели возвышенностями, ведущими к красивому Кипарисовому холму, навеки прославившемуся наравне с башней и кладбищем Сольферино своими кровавыми сценами и ставшему немым свидетелем невиданной, ужасающей резни. Наконец Кипарисовый холм взят приступом, и на его вершине полковник д’Овернь в знак победы размахивает платком, насаженным на саблю.
Победы эти достались дорогой ценой, и потери союзных войск очень значительны. У генерала де Ладмиро плечо раздроблено пулей: раненого героя с трудом удается уговорить сделать перевязку в лазарете, устроенном в часовне соседней деревушки, после чего, несмотря на тяжесть своего ранения, он пешком возвращается к своим солдатам и продолжает воодушевлять их, но вторая пуля простреливает ему левую ногу.
Генерал Форэ, сохраняющий спокойствие и хладнокровие, несмотря на всю трудность своего положения, ранен в бедро. Белый плащ, надетый на военный мундир, прострелен в нескольких местах, его адъютанты падают рядом с ним мертвыми; одному из них, капитану Кервеноэлю, двадцати пяти лет, снесло череп осколком гранаты.
У подножия Кипарисового холма генерал Дье, ведущий своих стрелков, падает с лошади, смертельно раненый. Генерал Дуэ ранен, а в нескольких шагах — брат его, полковник Дуэ, он убит. Бригадному генералу Оже раздробило левую руку ядром; его производят в дивизионные генералы прямо на поле битвы, где ему было суждено погибнуть.
Французские офицеры всегда впереди, размахивая саблями и увлекая солдат своим примером. Их убивают одного за другим: легко отличимые по эполетам и орденам, они становятся мишенью для тирольских стрелков.
Сколько драм, сколько событий и захватывающих перипетий!
В 1-м полку африканских стрелков рядом с подполковником Лораном дез Онд, убитым наповал, сублейтенант де Салиньяк Фенелон, двадцати двух лет, врывается в австрийское каре и платит жизнью за свой подвиг.
Полковник Мальвиль на ферме Каза-Нова под страшным огнем неприятеля, много превосходящего численностью, не имея больше зарядов, хватает полковое знамя и, бросаясь вперед, обращается к воинам с такими словами: «Кто любит свое знамя — за мной!» Солдаты, изможденные голодом и усталостью, бросаются за ним в штыки. Пуля простреливает ему ногу, его приходится поддерживать в седле, но, несмотря на жестокие страдания, он продолжает командовать.
Тут же батальонный командир Эбер убит, отстаивая штандарт. Его, упавшего, топчут ногами, но он еще кричит своим, умирая: «Смелей, братцы!»
На холме у башни Сольферино лейтенант пеших гвардейских стрелков Монелья один захватывает шесть орудий, из них четыре — вместе с обслуживающими их расчетами, под командой австрийского полковника, который вручает ему свою саблю.
Лейтенант де Гизель несет знамя линейного полка, когда его батальон окружает неприятель, в десять раз превосходящий численностью. В него стреляют, он валится, катясь по земле, прижимая к груди драгоценную ношу. Сержант подхватывает знамя, чтобы оно не попало в руки врагов, и ему отрывает голову ядром. Капитан берется за знамя, но тут же заливает его своей кровью: полотнище его рвется, древко ломается. Все берущие знамя офицеры и солдаты падают один за другим, раненые, но, живые или мертвые, защищают ею своими телами. В итоге истерзанная реликвия остается в руках старшего сержанта полка под командованием полковника Абаттуччи.
Майор де Ла Рошфуко Лианкур из полка африканских стрелков храбро бросается на каре венгров, но его лошадь получает несколько пуль, и он падает, дважды раненный, и взят в плен сомкнувшимся вокруг него неприятелем.
В Гуидиццоло австрийский полковник принц де Карл Виндиш- Грец идет на верную смерть, пытаясь со своим полком снова овладеть крепкой позицией на ферме Каза-Нова. Этот принц, не боявшийся смерти, благородный и великодушный, уже смертельно раненый, продолжает командовать. Солдаты поддерживают его, несут на руках, неподвижно стоят под градом пуль, прикрывая собой. Они знают, что будут убиты, но не хотят оставить своего полковника, которого любят и уважают. Вскоре он умирает.
Лейтенант-фельдмаршалы граф де Кренневиль и граф Палффи, доблестно сражаясь, тяжело ранены, а в корпусе барона Вейгля ранены фельдмаршал Бломберг и генерал-майор Балтин. Барон Штурмфедер, барон Пидолл и полковник фон Мумб убиты. Лейтенанты фон Штайгер и фон Фишер убиты наповал недалеко от принца Изембургского, которому повезло больше: его подобрали на поле боя еще с признаками жизни.
Маршал Бараге д’Иллие в сопровождении генералов Лебефа, Базена, де Негрие, Дуэ, д’Альтона и Фаржо, полковников Камбриеля и Мишле пробрался в деревню Сольферино, которую охраняли граф Стадион и лейтенант-фельдмаршалы Палффи и Штернберг. Бригады Билса, Пухнера, Гааля, Коллера и Фесте- тикса долго отбивали ожесточенные атаки, в которых особенно отличились генерал Каму со своими стрелками, полковники Бренкур и де Таксис, все раненые, и подполковник Эмар, убитый двумя пулями в грудь.
Генерал Дево с присущей ему храбростью и замечательным хладнокровием выдерживает со своей кавалерией страшный натиск венгерской пехоты. Смелая атака его эскадронов подкрепляет наступление генерала Трошю на корпуса Вейгля, Шварценберга и Шаффготше в Гуидиццоло и в Ребекко, где генералы Морри и Партуно побеждают кавалерию Менсдорфа.
Непоколебимая стойкость, с которой генерал Ньель в долине Медолы и генералы де Файи, Винуа и де Люзи задерживают три большие дивизии армии графа Вимпфена, дает возможность маршалу Мак-Магону с генералами де Ла Мотруж и Декэном и гвардейской кавалерии обогнуть высоты, открывающие доступ к позициям Сан-Кассиано и Каврианы, и закрепиться на ряде холмов, идущих параллельно местности, где стянуты войска фельдмаршалов Клам-Галласа и Цобеля. Но принц Гессенский, один из героев австрийской армии, достойный противник знаменитого победителя при Мадженте, геройски занявший Сан-Кассиано, стойко защищает против отчаянного наступления три высоты на горе Фонтана. Генерал де Севеленж приказывает втащить туда нарезные орудия под огнем австрийцев. Лошади не могут взобраться по крутым склонам, и вместо них впрягаются гвардейские гренадеры. Для того чтобы батареи, доставленные на эти холмы таким оригинальным способом, могли ударить по врагу, гренадеры снабжают артиллеристов снарядами, образовав живую цепь от ящиков, оставшихся на равнине, до орудий.
Генерал де ла Мотруж овладевает наконец Каврианой, несмотря на отчаянное сопротивление и многократные контратаки молодых германских офицеров.
Стрелки генерала Манека запасаются зарядами тем же способом, что и гренадеры, но, снова быстро истощив их, бросаются в штыки на холмы между Сольферино и Каврианой и, несмотря на численное превосходство неприятеля, отбивают наконец эти позиции с помощью генерала Меллине.
Ребекко захватывают союзные войска, потом опять отбивают австрийцы, и после еще нескольких переходов из рук в руки его окончательно отстаивает генерал Рено.
При штурме горы Фонтана алжирские стрелки понесли ужасные потери, их полковники Лор и Эрман убиты, как и большинство офицеров, что еще больше усиливает их ярость: они горят желанием отомстить за своих убитых и яростно, без передышки бросаются на врагов с бешенством африканцев и фанатизмом мусульман, убивая и раскраивая их, как звери, жаждущие крови.
Хорваты распластываются на земле, прячутся в канавах, подпускают противника, потом резко вскакивают и стреляют в упор.
В Сан-Мартино офицер берсальеров капитан Паллавичини ранен. Солдаты на руках уносят его в часовню, где ему оказывают первую помощь, но отбитые австрийцы тут же снова наступают и проникают в часовню. Берсальеры, слишком малочисленные, чтобы оказать сопротивление, вынуждены оставить своего начальника. Тогда хорваты вооружаются большими камнями, лежащими у входа в часовню, раздавливают ими голову несчастного капитана, и его мозг брызжет на их мундиры.
Во время этой борьбы, столь разнородной и непрерывной, слышатся проклятия из уст людей разных национальностей, многие из которых принуждены были стать убийцами в двадцать лет!
Среди самого ожесточенного боя, когда содрогалась сама земля, исхлестанная железным и свинцовым градом, а в воздухе непрерывно сверкали огни, как смертоносные молнии, все прибавляя новые жертвы к этой человеческой гекатомбе. Духовник императора Наполеона аббат Лен обходил перевязочные пункты, утешая и напутствуя умирающих.
Сублейтенанту линейного полка раздробило левую руку, и кровь льется из раны. Он сидит под деревом, в него целится венгерский солдат, но офицер вовремя останавливает его, подходит к раненому французу, сочувственно жмет ему руку и приказывает перенести его в более безопасное место.
Маркитантки не уступают храбростью солдатам. Под неприятельским огнем они подбирают изувеченных солдат, молящих дать им хоть каплю воды, и, пытаясь напоить их и оказать помощь, сами получают ранения [Может быть, именно их вместе с десятью солдатами, которые везли боеприпасы и продовольствие во французский лагерь из Веракрус и были захвачены партизанами на расстоянии мили от Техерии, 9 июня 1862 г. сожгли мексиканцы, цепями привязав людей живыми к фурам с порохом]. Тут изнемогает под тяжестью своей лошади, убитой осколком гранаты, гусарский офицер, уже истощенный потерей крови; тут мчится обезумевшая лошадь, влача за собой окровавленный труп своего всадника; а там лошади, более человечные, чем люди, стараются не наступать на жертв этой ужасающей резни.
Офицер иностранного легиона убит наповал, его собака, привезенная из Алжира, страшно привязанная к своему хозяину, любимица всего батальона, пошла дальше со своими, но вскоре, тоже простреленная, дотащилась до трупа своего хозяина и издохла около него. В другом полку коза, прирученная стрелком и очень любимая всеми солдатами, невредимой добралась до Сольферино под пулями и картечью.
Сколько храбрецов, несмотря на раны, упорно идут вперед, пока, наконец, не валятся в совершенном изнеможении, они уже не в состоянии продолжать сражаться. В другом месте, наоборот, целые батальоны вынуждены неподвижно стоять под косящим их неприятельским огнем в ожидании приказа двинуться и обречены на роль пассивных свидетелей борьбы, включиться в которую они мечтают всей душой.
Сардинцы с утра до вечера то приступами, то в схватках защищают и отбивают высоты Сан-Мартино, Ракколо, Мадонна делла Скоперта, которые по пять или шесть раз переходят из рук в руки, и овладевают наконец Поццоленго, хотя сражаются только дивизиями, действуя поочередно и недостаточно согласованно. Их генералы — Моллар, де Ла Мармора, Делла Рокка, Дурандо, Фанти, Кьялдини, Куччиари, де Соннац — с офицерами всех чинов и родов оружия всячески стараются помочь своему королю, на глазах которого ранены генералы Перье, Церале и Арнольди.
После маршалов и дивизионных генералов французской армии нельзя не воздать должное также и бригадным генералам, блестящим полковникам и храбрым капитанам и майорам, так сильно содействовавшим конечному успеху, ознаменовавшему тот достопамятный день. И действительно, велика была слава сражаться и победить таких героев, как принц Александр Гессенский, Стадион, Бенедек, Карл фон Виндиш-Грец [По поводу генерала Форе приведем несколько слов из прекрасного сочинения полковника Эдмона Фавра L’Armee prussienne et les manoeuvres de Cologne de 1861: «В тот же день король пригласил нас всех к обеду в замок Бенрат близ Дюссельдорфа… Садясь за стол, король взял за руки генерала Форе и генерала Паумгартена и сказал им, смеясь: „Теперь, когда вы опять друзья, садитесь тут рядом и беседуйте“, дело в том, что Форе был победителем Монтебелло, а Паумгартен — его противником; теперь они могли спокойно обсуждать и передавать друг другу все подробности этого дела. Глядя на дружелюбную улыбку австрийского генерала, видно было, что месть и злоба миновали, а французский генерал, как известно, и повода к ним не имел. Это война, это жизнь солдата. Генералы, так мирно беседующие этой осенью, через год, возможно, снова сойдутся в жестоком бою, а еще через год опять будут где- нибудь вместе обедать!»].
«Нас точно ветром несло, — образно говорил мне совсем еще молодой солдат линейного полка, пытаясь объяснить азарт, с которым его товарищи бросались в схватку. — Пахнет порохом, пушки палят, барабаны бьют, трубы гудят — все это увлекает и возбуждает!» В этой борьбе действительно каждый человек дрался, точно исход дела зависел лично от него.
Унтер-офицеры французской армии отличаются какой-то особой отвагой и храбростью. Препятствий для них не существует, и они всегда бросаются в самые опасные места, увлекая за собой солдат, будто спешат на праздник. Пожалуй, этим отчасти объясняется превосходство французской армии над армиями других великих держав.
Войска императора Франца-Иосифа отступили. Армия графа Вимпфена первой получила приказ начинать отход — еще до того, как маршал Канробер пустил вход все свои силы. Армия графа Шлика, несмотря на стойкость графа Стадиона, слабо поддерживаемая лейтенант-фельдмаршалами Клам-Галласом и Цобелем, за исключением принца де Гессе была вынуждена оставить все свои позиции, превращенные австрийцами в настоящие крепости.
Солнце вдруг скрылось, и густые тучи заволокли небо; поднялся страшный ветер, ломающий деревья и разносящий ветви и листья по воздуху; холодный проливной дождь потоками льется на сражающихся, и без того обессиленных голодом и усталостью. Порывы ветра поднимают столбы пыли, которая затрудняет видимость, и солдатам еще приходится бороться с бушующей стихией. Австрийцы, разбросанные бурей в разные стороны, собираются по команде офицеров. Но к пяти часам ожесточение борьбы с обеих сторон ослабевает из-за дождя, града, молний, грома и темноты, окутавшей поле сражения.
Во все время военных действий глава Габсбургского дома выказывал изумительное спокойствие и хладнокровие. Взятие Каврианы застало его с графом Шликом и его адъютантом принцем Нассауским на ближайшем холме Ла Мадонна делла Пьеве около церкви, окруженной кипарисами. Когда австрийский центр подался, а левый фланг потерял уже всякую надежду отбить позиции союзников, было решено общее отступление, и император в эту торжественную минуту должен был, примирясь с обстоятельствами, направиться к Вольте с частью своего штаба, а эрцгерцоги и наследный принц Тосканский удалились в Валеджо. Во многих местах немецкими войсками овладела настоящая паника, и некоторые полки вместо отступления обратились в бегство. Напрасно офицеры, сражавшиеся как львы, старались их удержать: уговоры, брань, побои — ничего не действовало. Ужас слишком силен, и эти солдаты, храбро воевавшие весь день, предпочитают побои и оскорбления и все равно бегут.
Отчаяние императора австрийского невообразимо: он вел себя геройски в течение всего дня под градом пуль и гранат, а теперь он не может удержаться от слез, видя это поражение. Вне себя от горя, он скачет навстречу беглецам, укоряя их в трусости. Успокоившись после этого проявления горячности, он молча окинул взглядом мрачную картину опустошения. Крупные слезы катились по его щекам, и он только по настоянию своих адъютантов согласился оставить Вольту и поехал в Валеджо.
Удрученные, озлобленные и отчаявшиеся, австрийские офицеры ищут смерти, но заставляют дорого заплатить за свою жизнь. Многие кончают самоубийством от горя и негодования, не в силах перенести это страшное поражение, но никто не возвращается в свой полк иначе, как залитый кровью врагов или своей собственной. Отдадим должное их смелости.
Император Наполеон в течение всего дня появлялся там, где его присутствие могло оказаться необходимым. В сопровождении маршала Вайана, начальника штаба армии, генерала Мартемпре, заместителя начальника штаба армии, графа Роге, графа Монтебелло, генерала Флери, князя Московского, полковников Рея и Робера, других военачальников и эскадрона гвардии, он постоянно направлял сражение, появляясь там, где всего труднее было преодолеть препятствия, не заботясь об опасности, которая постоянно грозила ему самому. У холма Фениль под бароном Ларре, его хирургом, была убита лошадь, и несколько гвардейцев, сопровождавших его, получили ранения. В Кавриане Наполеон занял дом, в котором в тот же день останавливался император австрийский и оттуда послал императрице телеграмму, извещающую о своей победе.
Французская армия расположилась на позициях, отвоеванных в тот день: гвардия заняла местность между Сольферино и Каврианой, оба первые корпуса заняли ближайшие к Сольферино холмы, третий корпус был в Ребекко, а четвертый — в Вольте.
Гуидиццоло до десяти часов вечера оставался занятым австрийцами, которые отступали под прикрытием фельдмаршала Вейгля с левого фланга и фельдмаршала Бенедека с правого. Последний до глубокой ночи отстаивал Поццоленго и прикрывал отход графов Стадиона и Клам-Галласа. Бригады Коллера и Гааля и полк Рейшаха вели себя очень достойно. Бригады Бранденштейна и Вуссина под командованием принца Гессенского направились в Вольту, где помогали переправе артиллерии через Минчо на Боргетто и Валеджо.
Разбредшихся австрийских солдат собирают и отправляют в Валеджо. Дороги запружены фурами с поклажей разных частей войск, артиллерийскими припасами и разборными мостами. Фуры теснят друг друга и опрокидываются, торопясь как можно быстрее добраться до Валеджо. Обозы удалось сохранить благодаря устройству паромных переправ. Первый транспорт легкораненых въезжал в это время в Виллафранку, затем были доставлены те, у кого были более тяжелые ранения, и их огромный наплыв продолжался всю эту печальную ночь. Врачи делали им перевязки, подкрепляли пищей и отправляли по железной дороге в Верону, где все было битком набито. Хотя армия при своем отступлении и увезла всех раненых, поместившихся в повозках и фургонах, сколько еще осталось несчастных на земле, орошенной их кровью!
К вечеру, когда сумерки спускались на поле кровавой битвы, не один французский офицер и солдат отыскивали тут друга, земляка или товарища. Если находили знакомого, опускались около него на колени, старались привести в чувство, пожимали руку, утирали кровь, перевязывали рану платком, но каплю воды достать бедному страдальцу было невозможно.
Сколько молчаливых слез было пролито в этот ужасный вечер, где не было места ложному самолюбию и прочим условностям!
Во время сражения передвижные лазареты были развернуты на фермах, в домах, в церквях, соседних монастырях и даже под открытым небом, в тени деревьев: тут делали перевязки раненным утром офицерам, потом унтер-офицерам и солдатам. Французские хирурги проявляли неутомимую самоотверженность, и многие в течение суток не отдыхали ни минуты. Двоим из них, работавшим в полевом лазарете доктора Мери, старшего врача гвардии, пришлось сделать так много ампутаций и перевязок, что они упали в обморок. В другом пункте один из докторов так измучился, что два солдата поддерживали ему руки, чтобы он мог продолжать работать.
Во время битвы черным флагом обозначались места расположения раненых или лазареты полков, участвующих в деле, и по обоюдному молчаливому согласию эти пункты не обстреливают. Иногда, правда, бомбы залетают и туда, не щадя ни фельдшеров, ни фургоны с хлебом, вином и мясом для больных. Раненые солдаты, которые еще могут ходить, сами идут на эти пункты; других переносят на носилках, так как они обессилены от потери крови и долго не получали помощи.
При таком пересеченном рельефе и резких изменениях, происходивших на различных этапах этой колоссальной битвы, которая развернулась на фронте шириной более 20 километров, солдаты, офицеры и генералы не могли точно знать результатов всех боев, а во время самих военных действий они едва могли себе представить и понять, что происходит рядом. В австрийской армии это неведение еще усугублялось неопределенностью или даже отсутствием общих точных распоряжений.
На всех высотах от Кастильоне до Вольты горят тысячи костров, в которых жгут обломки австрийских снарядных ящиков и ветви деревьев, поваленных ветром или ядрами. Солдаты сушат у этих костров свою промокшую одежду, спят на камнях или на голой земле. Более крепкие пока не спят — надо добыть воды для супа и кофе после целого дня без отдыха и пищи.
Сколько волнений, горьких разочарований и душераздирающих сцен! Целые батальоны не имеют припасов, другие, которым было приказано бросить ранцы, лишены вообще всего. Очень не хватает воды, а жажда так нестерпима, что офицеры и солдаты пьют из грязных луж, покрытых коркой из подсыхающей крови.
Гусары, которые возвращались издалека с водой и дровами около одиннадцати часов вечера в свой бивуак, чтобы сварить кофе, по дороге увидели столько умирающих, молящих дать им воды, что истощили почти весь свой запас, исполняя долг милосердия. Кофе, наконец, сварили, но вдруг вдали раздались выстрелы; забили тревогу. Гусары бросились к лошадям, устремляясь туда, откуда раздавалась стрельба, кофе разлили в суете, но вскоре выяснилось недоразумение: стреляли не вновь наступающие враги, как предположили, а французские аванпосты по своим же солдатам, которые пошли за водой и были приняты часовыми за австрийцев. После этой тревоги измученные и голодные кавалеристы возвращаются, падая прямо на землю, чтобы проспать остаток ночи. И они снова оказываются среди многочисленных раненых, которые постоянно просят пить. Тиролец, лежавший неподалеку, умолял дать ему воды, но ее не было ни капли. Наутро его нашли мертвым, с пеной у рта. Вспухшее лицо было зелено-черное, и рот полон земли. Он мучился в страшных судорогах целую ночь, и все ногти на руках оказались содранными.
В ночной тишине слышатся стоны, приглушенные вздохи отчаявшихся, душераздирающие крики о помощи: никто не в силах передать весь ужас этой ночи!
25 июня солнце осветило самое ужасное зрелище, какое только может представить себе человеческое воображение. Все поле битвы усеяно трупами людей и лошадей; дороги, канавы, овраги, кустарник, луга — все буквально завалено мертвыми телами, а в окрестностях Сольферино земля сплошь покрыта ими. Поля изрыты, пшеница и кукуруза затоптаны, изгороди сломаны, фруктовые сады разорены, кое-где стоят лужи крови. Деревни опустели, и везде видны воронки от бомб и гранат, следы пуль. Стены расшатаны и дали трещины; в них зияют огромные проломы от ядер. Многие дома изрешечены пулями, перекошены и разрушены. Жители более суток прятались в подвалах, оставаясь в темноте и без пищи. Теперь они выходят из своих убежищ, и видно по их лицам, какой страх они пережили.
В окрестностях Сольферино, особенно на деревенском кладбище, земля усеяна ружьями, ранцами, касками, кепи, металлическими мисками, поясными ремнями, всевозможными частями обмундирования, обломками оружия и клочьями одежды, пропитанными кровью.
Несчастные раненые, которых подбирают в течение дня, мертвенно бледны и совершенно обессилены; у некоторых, особенно у тяжелораненых, взгляд отупелый, они словно ничего не понимают, смотрят бессмысленно, но эта прострация только кажущаяся и не мешает им ощущать страдания. Иные возбуждены, и их бьет нервная дрожь. Другие, с воспаленными, зияющими ранами, точно обезумели от жестоких страданий. Они корчатся, умоляют их прикончить и с искаженными лицами бьются в предсмертных судорогах.
Там несчастные, не только раненные пулями и осколками снарядов, но еще и с раздробленными руками или ногами от проехавших по ним артиллерийских орудий. От ударов цилиндрических пуль кости разлетаются во все стороны, так что эти раны всегда очень опасны. Осколки гранат и конические пули дробят кости, тоже вызывают сильную боль и нередко наносят ужасные внутренние повреждения. Всевозможные осколки, обломки костей, клочки одежды, остатки снаряжения, земля, куски свинца раздражают раны и усиливают мучения раненых.
На всем громадном поле вчерашней битвы на каждом шагу наталкиваешься на сцены невообразимого отчаяния и жесточайших страданий.
Многие полки бросили ранцы, и все содержимое их исчезло, так как ломбардские крестьяне и алжирские стрелки брали все, что им попадалось под руку. Гвардейские стрелки и пехотинцы сбросили ранцы поблизости от Кастильоне, чтобы было удобнее идти на приступ Сольферино, на помощь дивизии Форе. Они сражались до позднего вечера, ночевали в окрестностях Каврианы, а утром пошли за своими ранцами, но нашли их пустыми — за ночь взяли все. Потеря была жестокой: нечем было заменить рваную и перепачканную форму. Пропали и их скромные сбережения, и мелкие вещицы, дорогие как память о родине, о матерях, сестрах или невестах.
Во многих местах воры грабят мертвых и не щадят даже еще живых раненых. Ломбардские крестьяне особенно падки на обувь, которую они сдирают с опухших ног мертвецов.
Наряду с этими достойными сожаления эпизодами есть и по-настоящему драматические и даже трогательные сцены. Вот старый генерал Ле Бретон бродит, отыскивая своего зятя, раненого генерала Дуэ. Он оставил свою крайне обеспокоенную дочь, жену генерала Дуэ, в нескольких милях отсюда посреди всеобщей неразберихи. Вот тело подполковника де Нешеза, который, увидев, что его начальник, полковник Вобер де Женлис, тяжело раненный, падает с лошади, бросился заменить его и сам упал, сраженный пулей в сердце. Невдалеке и сам полковник де Женлис. Ему делают перевязку, и он весь дрожит в лихорадке. Там младшему лейтенанту конной артиллерии Сельву де Сарану, только месяц назад вышедшему из Сен-Сира, будут ампутировать правую руку. Вот бедный старший сержант венсенских стрелков, у которого прострелены обе ноги. Я его еще увижу в Брешии в больнице, потом в вагоне железной дороги на пути из Милана в Турин. Ему все-таки суждено умереть в дороге от последствий этих ран. Лейтенант Гизель, которого считали мертвым, найден на том же месте, где без чувств упал со знаменем. Тут же, среди груды тел улан, австрийских стрелков, зуавов и алжирских стрелков, лежит в нарядном восточном мундире труп мусульманского офицера, лейтенанта алжирских стрелков Ларби бен Лагдара. Его обветренное смуглое лицо покоится на простреленной груди иллирийского капитана в ослепительно белом мундире. От этих разорванных человеческих тел идет пар и запах крови. Полковник де Мальвиль, раненный в геройской схватке при Каза-Нова, испускает последнее дыхание; предают земле тело майора де Понжибо, умершего в ночь, и находят тело молодого графа де Сен-Пэра, только неделю назад произведенного в батальонные командиры. Тут же храбрый сублейтенант гвардейских стрелков Фурнье, тяжело раненный накануне, заканчивает в двадцать лет свою военную карьеру: в десять лет он добровольно поступил в солдаты, в одиннадцать был произведен в капралы, а в шестнадцать — в младшие лейтенанты, после двух походов в Африку и участия в Крымской кампании, где был ранен при осаде Севастополя [Сублейтенант Жан Франсуа Фурнье родился в Метце 6 февраля 1839 г. 4 июня 1849 г. поступил волонтером в Иностранный легион и переведен в Алжир. В капралы произведен 6 апреля 1850 г., в сержанты — 1 апреля 1851 г., в сержант-фурьеры — 11 июля 1852 г. и в старшие сержанты — в 1854 г. Он участвовал в Крымской кампании 1855—1856 гг. старшиной. 20 ноября 1855 г. назначен сублейтенантом в 42-й линейный полк, откуда перешел в том же звании 13 октября 1856 г. во 2-й стрелковый полк императорской гвардии. Смертельно раненый 24 июня 1859 г., он скончался 25 июня]. Там же, в Сольферино, суждено было умереть одному из славнейших представителей первой французской империи — подполковнику Жюно, герцогу д’Абрантеса, начальнику штаба генералу де Файи.
Нехватка воды ощущается все сильнее; канавы пересохли, и солдаты в большинстве случаев утоляют жажду, используя непригодную для питья солоноватую воду. У колодцев и фонтанов часовые с ружьями охраняют воду для больных. У Кавриа- ны загнившее болото в течение двух суток служит единственным водопоем для 20 тысяч лошадей кавалерии и артиллерии. Раненые лошади, потерявшие своих всадников и блуждавшие всю ночь, точно за помощью приходят к своим; их приканчивают пулей в лоб. Одна лошадь в великолепной сбруе пришла к французскому отряду. В плаще, уцелевшем на седле, оказались письма и вещи, по которым узнали, что она принадлежала храброму принцу Изембургскому. Стали искать австрийского принца и нашли его без чувств от сильной потери крови. Благодаря своевременной помощи французских хирургов он смог впоследствии вернуться к родным, которые, не имея известий, считали его погибшим и уже несколько недель носили траур.
В числе убитых есть солдаты с совершенно спокойным выражением лица. Это убитые сразу, наповал. Но большинство несут на себе отпечаток мучительной агонии: конечности сведены судорогой, тело покрыто синеватыми пятнами, скрюченные пальцы будто продолжают скрести землю, глаза широко распахнуты, усы взъерошены и зловещий оскал обнажает плотно стиснутые зубы.
В продолжение трех суток днем и ночью погребали тела, оставшиеся на поле сражения [В течение трех недель после 24 июня 1859 г. находили еще на месте сражения убитых солдат обеих армий. Что же касается утверждения, что одного дня 25 июня хватило, чтобы подобрать всех французских раненых, оно совершенно неточно]. На таком огромном пространстве много трупов в канавах, в оврагах, кустах и расщелинах были найдены гораздо позднее. Мертвые тела и убитые лошади распространяют зловоние.
Во французской армии отряжают по нескольку солдат из каждого полка для опознания и погребения погибших. Они разыскивают личный номер на вещах погибшего и с помощью ломбардских крестьян, которым платят за этот тяжкий труд, опускают тело вместе с одеждой в братскую могилу. К несчастью, есть основания полагать, что из-за спешки, в которой проводилась эта работа, и преступной недобросовестности некоторых крестьян в эту братскую могилу попал и не один живой. Ордена, деньги, часы, письма и бумаги, найденные у офицеров, отсылаются потом их семьям, но при таком количестве тел, требующих погребения, не всегда возможно надлежащим образом справиться с этой задачей.
Единственный сын, обожаемый родителями, выращенный нежной матерью, которую пугало малейшее его недомогание, блестящий офицер, покинувший любимую жену и детей, молодой солдат, оставивший невесту и, может быть, мать, сестер, старика-отца, лежит теперь в пыли, в грязи, залитый собственной кровью, молодое красивое лицо неузнаваемо, сабля и картечь его не пощадили, он страдает и умирает. Его тело, которое так лелеяли, черное, вздутое, обезображенное, бросят сейчас как попало в едва вырытую яму и засыпят несколькими лопатами земли и извести. Хищные птицы будут клевать его руки и ноги, торчащие из рыхлой земли. Потом вернутся, привезут земли, может быть, даже поставят деревянный крест, и больше ничего!
Трупы австрийцев, одетых в рваные полотняные куртки, серые заляпанные грязью шинели, залитые кровью белые кители, тысячами лежат на холмах, склонах, в кустах на равнине Медолы. Их позеленевшие тела облепили мухи. Над ними парят хищные птицы в надежде поживиться. Их сотнями сваливают в общие ямы.
Сколько молодых венгров, чехов, румын, только что поступивших на военную службу, после битвы в изнеможении легли на землю и так и не смогли подняться. Ослабленные потерей крови даже при легких ранениях, они умирали мучительной смертью от голода и истощения!
Среди пленных австрийцев многие пребывают в полнейшей панике, поскольку французов и особенно зуавов им представляли лютыми зверями. Приехав в Брешию и увидев бульвар, они серьезно спрашивали, на этих ли деревьях их будут вешать. Многие из них по своей неосведомленности и неведению весьма странно относились к добрым заботам о них французских солдат. Так, в субботу утром один стрелок, сжалившись над лежащим раненым австрийцем, подходит к нему с манеркой и дает пить. Австриец, не веря такой доброте, хватает ружье и из последних сил наносит стрелку сильный удар прикладом по ноге. Гвардейский гренадер хочет поднять искалеченного австрийского солдата; тот, имея при себе заряженный пистолет, в упор стреляет в желавшего помочь ему француза [Перед битвой в Мариньяно сардинский часовой при аванпостах не заметил приближения отряда австрийских солдат. Они выкололи ему глаза, чтобы в другой раз был бдительнее. Берсальер, отставший от своей роты, попал в руки австрийцев. Они отрезали ему пальцы и отпустили, сказав по-итальянски: «Пусть тебе дадут пенсию!» Будем надеяться, что эти случаи, вполне достоверные, единственные в своем роде во всей итальянской кампании].
«Не удивляйтесь грубости и жестокости некоторых наших солдат, — говорил мне пленный австрийский офицер. — В наших войсках есть дикари, пришедшие из отдаленнейших провинций империи, настоящие варвары».
Французские солдаты тоже хотели потешиться над некоторыми пленными, принимая их за хорватов и говоря, что эти «штаны в обтяжку», как они их называли, всегда добивали раненых. Однако это были венгры, похожие по мундиру на хорватов, но далеко не такие жестокие. Объяснив это различие французским солдатам, мне довольно легко удалось выручить венгров, дрожащих от страха. Вообще в характере французов, за очень редкими исключениями, самое доброжелательное отношение к пленным. Например, командование из учтивости оставило сабли и шпаги австрийским офицерам, которые питались так же, как французские офицеры. Раненых лечили те же доктора, и одному из них даже позволили съездить за своими вещами. Многие французские солдаты братски делят пищу с пленными, умирающими от голода. Другие на своих спинах приносят раненых противников на перевязочные пункты и оказывают им всяческие услуги с полной самоотверженностью и глубоким сочувствием. Даже офицеры заботятся об австрийских солдатах. Один из них своим платком перевязывает раскроенную голову тирольцу, у которого ничего не было кроме старой окровавленной тряпки.
Если говорят о разных единичных случаях, доказывающих мужество французской армии и героизм ее офицеров и солдат, нельзя обойти молчанием и человеколюбие простых солдат, их доброту и участие к побежденным врагам и пленным, так как эти качества столь же ценны, как мужество и отвага [*]. Давно признано, что военные вежливы и любезны, как все порядочные люди, а французские офицеры вообще приветливы и рыцарски благородны. Это постоянно подтверждает генерал Сальм, взятый в плен французами после битвы в Нервинде. Видя изысканно любезное обращение маршала Люксембургского, он говорил кавалеру дю Розелю: «Что вы за народ? Вы деретесь как львы, а победив врага, обращаетесь с ним как с лучшим другом!»
[*] — Французские солдаты относились с полным уважением к собственности и имуществу населения, и следует похвалить их за дисциплинированность, вежливость, умеренность и примерное поведение во время войны в Италии.
В этом смысле приказы по армии вроде тех, которые отдавали маршал Реньо де Сен-Жан д’Анжели и генерал Трошю, достойны быть приведенными и составляют славу тех, кто обращался с подобными воззваниями к своим солдатам.
«…В начинающемся походе, — говорил генерал Трошю в своем воззвании от 9 мая 1859 г., которое было написано в Александрии и прочитано во всех ротах его дивизии, — мы будем стойко переносить все трудности и испытания, уже начавшиеся для нас. Мы будем дисциплинированы и будем строго соблюдать законы, и в исполнении их я буду непоколебим, а в бою мы не потерпим, чтобы кто-либо оказался храбрее нас. Мы будем помнить, что жители — наши союзники, мы будем уважать их нравы, личность и имущество и будем вести войну человечно и цивилизованно. Тогда наши стремления будут благородны, Господь благословит их, и я, ваш командир, буду считать лучшим временем моей карьеры командование второй дивизией».
18 мая 1859 г. в Маренго маршал Реньо де Сен-Жан д’Анжели обратился со следующими словами к императорской гвардии: «Гвардейцы… вы должны всей армии подавать пример отваги в опасности, порядка и дисциплины в походах, умеренности и спокойствия в чужих странах. Воспоминание о семье внушит вам сочувствие к населению и уважение к собственности и, будьте уверены, вас ждут победа и слава…»
Интендантское управление продолжает подбирать раненых, и их доставляют на носилках или в повозках, запряженных мулами или лошадьми, на перевязочные пункты, а оттуда — в ближайшие селения. В деревнях и городах церкви, монастыри, дома, площади, дворы, улицы, бульвары — все превращено во временные лазареты. Карпенедоло, Кастель Гоффредо, Медола, Гуидиццоло, Вольта и все окрестности переполнены ранеными, но больше всего отправляют в Кастильоне, куда более крепкие дотащились сами.
Вот длинная вереница интендантских фургонов, наполненных солдатами, унтер-офицерами и офицерами всех чинов и родов войск — кавалеристов, пехотинцев, артиллеристов, окровавленных, измученных, в пыли и грязи. А вот приближаются рысью мулы, причем каждый их шаг вызывает крики боли у несчастных, которых они везут. У одного нога раздроблена и чуть не оторвана от тела, и каждый толчок повозки усиливает его страдания. У другого сломана рука, и он старается здоровой поддержать больную. У одного капрала рука проткнута насквозь шестом от ракеты. Он сам его вытаскивает и, используя как костыль, добирается до Кастильоне. Многие умирают в пути, и их тела складывают у дороги, а потом хоронят.
Господь благословит их, и я, ваш командир, буду считать лучшим временем моей карьеры командование второй дивизией".
18 мая 1859 г. в Маренго маршал Реньо де Сен-Жан д’Анжели обратился со следующими словами к императорской гвардии: «Гвардейцы… вы должны всей армии подавать пример отваги в опасности, порядка и дисциплины в походах, умеренности и спокойствия в чужих странах. Воспоминание о семье внушит вам сочувствие к населению и уважение к собственности и, будьте уверены, вас ждут победа и слава…»
Раненых должны были рассылать из Кастильоне по госпиталям Брешии, Кремоны, Бергамо и Милана для надлежащего лечения или ампутаций. Но австрийцы силой реквизировали все местные экипажи, а средств перевозки французской армии было крайне недостаточно сравнительно с ужасающей массой раненых, поэтому им пришлось по двое-трое суток ожидать отправки из Кастильоне, где скопилась масса народу [Кастильоне делле Стивьере находится на расстоянии 6 миль к юго-востоку от Брешии и насчитывает 5300 жителей. Недалеко от Кастильоне 5 августа 1796 г. генерал Бонапарт во главе итальянской армии одержал блестящую победу над австрийским фельдмаршалом Вурмсером через два дня после взятия этого города генералом Ожро. Неподалеку, на Кьезе, 19 апреля 1706 г. герцог Вандомский выиграл сражение у Кальцинато, победив маршала Ревентлова, командовавшего императорскими войсками в отсутствие принца Евгения]. Весь город превращается в импровизированный госпиталь для французов и австрийцев. Там уже в пятницу расположился перевязочный пункт главной квартиры, открыты были ящики с корпией, приготовлены лекарства и инструменты. Жители дали все, что могли: белье, одеяла, матрацы и тюфяки. Кастильонская больница, монастырь и казармы Сан-Луиджи, церковь капуцинов, казарма жандармов, церкви Маджоре, Сан-Джузеппе, Санта-Розалия полны ранеными, лежащими прямо на соломе. Солому стелют также на улицах, на дворах, на площадях, наскоро сколачивают дощатый навес или натягивают парусину, чтобы хоть немного предохранить от солнца раненых, доставляемых одновременно со всех сторон. Потом занимают и частные дома. Самые зажиточные горожане радушно принимают офицеров и солдат и всячески стараются, насколько возможно, облегчить их положение. Некоторые в растерянности бегают по городу в поисках врача для своих больных. Другие с отчаянием просят убрать от них умерших, которых они не знают куда девать. В Кастильоне были доставлены генералы де Ладмиро, Дье и Оже, полковники Брутта, Бренкур и другие старшие офицеры. Они находятся на попечении опытного доктора Бертрана, с утра пятницы делающего ампутации в Сан-Луиджи. Два главных хирурга, доктора Лере и Аспель, два итальянских доктора, помощники главных врачей Риолаччи и Лобштейн в течение двух дней делали перевязки и даже ночью продолжают свое трудное дело. Генерал артиллерии Оже, доставленный сначала в Каза-Марино, где находился лазарет главной квартиры маршала Мак-Магона, в корпусе которого он состоял, был отправлен в Кастильоне. У него было раздроблено левое плечо ядром, осколки застряли в мышцах подмышки и оставались там целые сутки. Он скончался 29-го вследствие развившейся гангрены после операции по извлечению из плеча осколков ядра.
В субботу транспорты раненых так громадны, что администрация, жители и отряд войск, оставленный в Кастильоне, оказываются абсолютно не способными справиться с таким наплывом страждущих. И снова разворачиваются сцены столь же скорбные, что и накануне, только совсем другого рода; теперь есть вода и пища, но раненые все равно умирают от голода и жажды; корпии в избытке, но некому ее прикладывать; большинство врачей должны были уехать в Кавриану; фельдшеров мало, и в этот критический момент не хватает рук. Приходится как-то организовать добровольную службу, но это весьма трудно при таком страшном беспорядке. В довершение всего жителей Кастильоне охватывает паника, которая еще более усиливает сумятицу и вызывает ужасное волнение среди раненых.
Панику эту на самом деле вызвало пустое и нелепое обстоятельство. Когда корпуса французской армии собрались и разместились по своим позициям, они на другой день после битвы сформировали отряды пленных и направили их в Брешию через Кастильоне и Монтекьяро. Один из таких отрядов под конвоем гусаров шел из Каврианы в Кастильоне, где жители, завидев его издали, решили, что это возвращается австрийская армия. Несмотря на всю нелепость этого известия, принесенного крестьянами и распространяемого задыхающимися от ужаса мелкими торговцами из тех, что всегда сопровождают армию в походах, городские жители поддались панике. Сейчас же дома закрылись, жители забаррикадировались, сожгли трехцветные флаги, вывешенные у окон, и укрылись в подвалах и на чердаках. Некоторые убегают в поля с женами и детьми, унося с собой самое ценное, другие, менее испуганные, остаются дома, но переносят к себе первых попавшихся раненых австрийцев, найденных на улице, и окружают их трогательной заботой. На улицах и на дорогах, запруженных фурами, везущими раненых в Брешию, и обозами с продовольствием для войска, идущими оттуда, происходит необычайная суматоха: фургоны мчатся во весь дух, лошади бегут во все стороны, раздаются крики ужаса и злобы, фуры с кладью опрокинуты, целые возы с сухарями валятся в придорожные канавы. Наконец, нанятые возчики, окончательно обезумев, выпрягают лошадей и скачут по дороге в Монтекьяро и Брешию, вызывая везде ужас и страх, опрокидывая встречные телеги с провиантом, ежедневно доставляемым городским управлением Брешии в лагерь союзных войск, сметая все на своем пути, задевая и давя раненых, которые умоляют их унести и, не внемля никаким уговорам, сдирают повязки и выходят, шатаясь, из церквей, не зная даже, далеко ли смогут уйти.
Сколько агоний и невообразимых страданий 25, 26 и 27 июня! Раны, растравленные жарой, пылью, отсутствием воды и ухода, стали еще болезненнее. Болезнетворные испарения заражают воздух, несмотря на похвальные старания интендантства хорошо содержать помещения, превращенные в госпитали. Недостаток фельдшеров и прислуги ощущается все сильнее, а обозы с ранеными прибывают в Кастильоне каждые четверть часа. Как ни оперативно работает главный хирург и два-три человека, организующие регулярную отправку раненых в Брешию на телегах, запряженных волами, как ни безудержна активность имеющих собственные экипажи жителей Брешии, которые сами приезжают за больными (им поручают доставку офицеров), число отбывших несравненно меньше количества прибывающих, и скопление все усиливается.
На каменном полу больниц и церквей Кастильоне положили рядом людей всех национальностей: французов и арабов, немцев и славян. Теснота такая, что у раненых нет ни сил, ни возможности тронуться с места. Крики, брань, проклятия раздаются под сводами храмов. «Ах, как я страдаю! — говорили мне эти несчастные. — Нас бросили, нас оставили умирать без всякой помощи, а ведь мы хорошо дрались!» Несмотря на утомление и бессонные ночи, они не могут спать. Раненые молят о врачебной помощи, от отчаяния корчатся в судорогах, но вскоре их ждут столбняк и смерть. Некоторые солдаты воображают, что вода, которой обливают их уже загнившие раны, плодит червей, и не дают смачивать повязки. Других, уже получивших первую помощь, не перевязывали во время их вынужденного пребывания в Кастильоне, и эти перевязки, ставшие страшно тугими из-за дорожной тряски, были для них настоящей пыткой. У одних все лицо покрыто мухами, которые облепили раны, и они вопросительно и растерянно оглядываются вокруг. У других мундир, рубашка, плоть и кровь превратились в какую-то отвратительную бесформенную массу, в которой уже завелись черви. Они содрогаются при мысли, что их съедят черви, и думают, что они выползают из тела, но их плодят рои мух, носящихся в воздухе. Вот солдат, совершенно обезображенный: язык вывален наружу, челюсть сломана и раздроблена. Он мечется, хочет встать, я поливаю холодной водой его засохшие губы и огрубелый язык, потом беру кусок корпии, смачивая в ведре воды, которое несут за мной, и выжимаю в бесформенное отверстие, в которое превратился рот несчастного. Вот еще страдалец, у которого часть лица срезана ударом сабли. Нос, губы и подбородок отрезаны. Он не может говорить, почти ослеп, делает знаки рукой и этой душераздирающей пантомимой, сопровождающейся горловыми звуками, пытается привлечь внимание. Я даю ему пить и поливаю водой его окровавленное лицо. Третий, с раскроенным черепом, умирает, и мозг его растекается по плитам церкви. Товарищи по несчастью отталкивают его ногами, так как он загородил проход, я охраняю его последние минуты и прикрываю платком его бедную голову, которой он еще чуть-чуть шевелит.
Хотя каждый дом превратился в лазарет и каждой семье хватало хлопот с принятыми офицерами, мне удалось с воскресенья собрать несколько простых женщин, которые старательно помогали ходить за ранеными. Не требовалось ни ампутаций, ни других сложных операций, надо было кормить, а главное, поить людей, буквально умирающих от голода и жажды, надо омывать раны, обмывать эти окровавленные тела, покрытые грязью и вшами, и делать все это в удушающей жаре, среди стонов, криков отчаяния и зловония. Вскоре образовалась маленькая группа добровольных сиделок. Ломбардские женщины бегут туда, где громче кричат, но не всегда больше страдают. Я стараюсь, насколько возможно, организовать помощь там, где она кажется всего нужнее, и особенно занимаюсь одной из церквей Кастильоне, стоящей на возвышении, налево, если ехать от Брешии, и называющейся, кажется, Кьеза Маджоре. Туда свалено около 500 солдат, и еще больше сотни лежат на соломе у церкви и под холстами, натянутыми, чтобы защитить их от солнца. Женщины, находящиеся в церкви, ходят от одного к другому с ведрами и манерками, наполненными чистой водой, дают им пить и смачивают раны. Некоторые из этих импровизированных сестер милосердия — молодые красивые девушки. Их мягкость, доброта, чудные глаза, полные слез и сострадания, и ласковая забота немного приободряют больных. Местные мальчики ходят из церкви к ближайшим фонтанам с ведрами и лейками. После раздачи воды разносят бульон и суп, который интендантство должно готовить в неимоверных количествах. Везде поставлены громадные тюки с корпией, каждый может брать, сколько нужно, однако бинтов, тряпок и рубашек сильно не хватает. В этом маленьком городке, через который уже прошло австрийское войско, запасы так невелики, что невозможно достать даже предметы первой необходимости. Мне все же удалось купить новые рубашки через посредство наших добрых сиделок, которые уже пожертвовали все свое старое белье. В понедельник утром я послал своего кучера в Брешию за покупками. Он вернулся через несколько часов с кабриолетом, нагруженным бельем, губками, бинтами, булавками, сигарами, табаком, ромашкой, бузиной, мальвой, апельсинами, лимонами и сахаром. Это дало возможность делать освежающее питье, с нетерпением ожидаемое больными, промывать раны настоем мальвы, накладывать теплые компрессы и делать перевязку. Тем временем к нам еще присоединились добровольцы: старый морской офицер и двое туристов-англичан, которые, желая все видеть, вошли в церковь, где мы их почти силой удержали. Двое других англичан, наоборот, сразу выразили желание нам помочь и стали оделять сигарами австрийцев. Итальянский аббат, трое или четверо путешественников и любопытных, парижский журналист, взявший на себя потом руководство помощью в соседней церкви, и несколько офицеров, которым было приказано остаться со своими отрядами в Кастильоне, предложили нам свою помощь. Но вскоре один из офицеров заболел от волнения, и другие добровольные сиделки один за другим покинули церковь, чувствуя себя не в силах переносить это зрелище страданий, которым не могут ощутимо помочь. Аббат последовал их примеру, но появился опять, любезно принеся нам душистые травы и нюхательную соль. Молодой француз-турист, потрясенный картиной этих живых останков, разразился рыданиями. Торговец из Невшателя в продолжение двух дней перевязывал раны и писал умирающим прощальные письма к родным; пришлось ради его же блага умерить это рвение, а также успокоить возбуждение сострадательного бельгийца, за которого боялись, что он дойдет до горячки, как это случилось с одним сублейтенантом, едущим из Милана в свой полк. Некоторые солдаты отряда, составляющего гарнизон города, пробуют ухаживать за товарищами, но тоже не могут вынести зрелища, так сильно действующего на воображение и угнетающего душу. Капрал саперов, раненный в Мадженте и почти поправившийся, имея несколько дней до срока возвращения в батальон, мужественно помогает нам, но два раза падает в обморок. Французский интендант, приехавший в Кастильоне, дает наконец разрешение использовать пленных для больничной службы, и трое австрийских докторов являются помогать молодому доктору корсиканцу, который пристает ко мне с просьбами выдать ему письменное удостоверение ею ревностного отношения к работе за то время, когда я мог следить за его деятельностью. Немецкий хирург, нарочно оставшийся на поле битвы, чтобы помогать своим, самоотверженно ухаживает за ранеными обеих армий. В благодарность его посылают через три дня в Мантую к его соотечественникам.
«Не дайте мне умереть!» — восклицали иные несчастные, с поразительной энергией вцепляясь в мою руку, и умирали, как только проходило это искусственное возбуждение. Молодой капрал лет двадцати с мягким выразительным лицом, Клавдий Мазюэ, ранен пулей в левый бок. Его положение безнадежно, и он это понимает. Я помог ему напиться, он благодарит меня и говорит со слезами: «Если бы вы могли написать моему отцу, чтобы он утешил мать!» Я взял адрес его родителей, и он умер через несколько минут [Родители его жили в Лионе, улица Алжира, 3. Он был единственным сыном, на войну пошел добровольцем, и они не имели других сведений о нем, кроме сообщенных мной. Его, вероятно, как и многих других, внесли в список без вести пропавших]. Старый сержант с несколькими нашивками говорил мне грустно и с глубоким горьким убеждением: «Если бы мне раньше сделали перевязку, я мог бы жить, а теперь умру к вечеру!» И он действительно умер вечером.
«Я не хочу умирать, не хочу!» — с дикой энергией кричит молодой гвардейский гренадер, который всего три дня назад был полон сил и энергии. Он смертельно ранен и сознает это, но не желает примириться с неизбежностью. Я говорю с ним, он слушает, успокаивается, примиряется и умирает тихо, как ребенок. Там налево, в глубине церкви, лежит на соломе африканский стрелок, он не стонет и почти не двигается. У него три раны: одна пуля прострелила правый бок, другая — левое плечо, а третья засела в правой ноге. Сегодня воскресенье, вечер, а он утверждает, что ничего не ел с утра пятницы. Он весь покрыт грязью и сгустками крови, платье разорвано, рубашка в клочьях. Я омыл его раны, накормил бульоном, прикрыл одеялом, а он поднес мою руку к своим губам с выражением неизъяснимой благодарности. У входа в церковь лежит венгр и непрерывно кричит, по-итальянски, с жутким акцентом, зовет доктора. От его криков просто сердце кровью обливается. Его бока изодраны картечью и точно распаханы железными крюками, мясо висит клочьями. Вздутое тело — зеленовато-черное, он не может ни как следует улечься, ни сесть. Я смачиваю большие куски корпии в воде и стараюсь уложить его на этой подстилке, но гангрена скоро унесет его. Чуть дальше лежит зуав и плачет горькими слезами. Его приходится утешать, как ребенка. Накопившаяся усталость, отсутствие пищи и сна, болезненное возбуждение и боязнь умереть без помощи вызывают даже у самых храбрых солдат нервную возбудимость, проявляющуюся в стонах и рыданиях. Главная мысль, которая удручает их сильнее всего, если они не слишком страдают, это воспоминание о матери и боязнь за ее горе, когда она узнает об участи сына. Нашли тело молодого солдата с портретом пожилой женщины (несомненно, его матери) на груди; он левой рукой прижимал медальон к сердцу.
Здесь у стены лежат около сотни солдат и унтер-офицеров, завернутых в одеяла. Они разложены в два ряда с проходом посередине. Им сделали перевязки и накормили супом. Они спокойны и довольны, следят за мной глазами и поворачивают головы в мою сторону. «Сразу видно, что это парижанин» [Я имел удовольствие на следующий год встретить в Париже, на улице Риволи, солдат-инвалидов, которые, узнав меня, останавливались и благодарили за уход за ними в Кастильоне. «Мы звали вас белым господином, — сказал один из них, — потому что вы ходили во всем белом, ну и жара была там!»], — говорят одни. «Нет, — возражают другие, — он больше похож на южанина». «Ведь вы из Бордо, сударь, не правда ли?» — спрашивает третий. Каждому хочется, чтобы я оказался уроженцем его города или провинции. Нельзя не упомянуть об удивительном смирении большинства этих простых солдат. Что представляет собой каждый из них лично, в отдельности, в этих страшных событиях? Совсем ничтожную величину. Они страдали, часто даже не жалуясь, и умирали тихо и безропотно.
Раненые и пленные австрийцы редко враждебно относились к своим победителям, но некоторые отказывались от ухода и помощи, которым не доверяли, срывали повязки и нарочно обнажали свои раны. Один хорват взял пулю, извлеченную из его раны, и бросил ее в голову хирурга; другие молчаливы, мрачны и безучастны, у них вообще нет общительности и подкупающей живости, типичной для латинской расы, тем не менее большинство принимают уход и помощь, и искренняя благодарность выражается на их удивленных лицах. Один из них, лет девятнадцати, находился в глубине церкви в окружении около 40 своих соотечественников. Этот раненый три дня не получал пищи. Он лишился глаза, дрожит от лихорадки, не имеет сил говорить и едва мог проглотить немного бульона. Мы выходили его, и, когда через сутки его можно было отправить в Брешию, он с сожалением, переходящим в отчаяние, прощался с нами. Его единственный чудный голубой глаз выражал глубокую благодарность, и он целовал руки сердобольных кастильонских женщин. Другой пленный дрожит от лихорадки и привлекает всеобщее внимание: ему нет и двадцати, а волосы у него все седые. Как говорит он сам и как подтверждают его товарищи, поседел он во время сражения [Этот случай, о котором я рассказал на одном из заседаний Этнографического общества в Париже, упоминал Р. Кортамбер в своей замечательной статье «Волосы у различных народов», опубликованной в Revue orientale et americaine (январь, 1860 г.)].
Сколько молодых людей, от восемнадцати до двадцати лет, кое-кто по принуждению, тоскливо добрели сюда из глуши Германии или из отдаленных восточных провинций обширной Австрийской империи. Некоторым из них неизбежно придется испытывать, помимо телесных страданий и тяжести плена, враждебность миланцев, вызванную ненавистью к их расе и их правителю; они встретят участие и расположение только по прибытии во Францию! Бедные матери в Германии, Австрии, Венгрии, Чехии, как не подумать о ваших мучениях, когда вы узнаете, что ваши раненые сыновья в плену, в этой враждебной стране! Но кастильонские женщины, видя, что я не делаю никакого различия между национальностями, следуют моему примеру и одинаково доброжелательно относятся ко всем этим людям различных народностей и чуждым им. «Tutti fratelli» [«Все мы братья» (итал.)], — растроганно повторяли они. Честь и хвала этим добрым женщинам, этим молодым девушкам из Кастильоне. Ничто не отталкивало их, не утомляло и не обескураживало, в своей скромной самоотверженности они забывали и усталость, и отвращение, и жертвы, на которые шли.
Сознание своего бессилия в такие торжественные и ужасные минуты причиняет невыносимые страдания; действительно ужасно быть не в состоянии ни помочь тем, которые лежат перед вами, ни добраться до тех, которые с мольбой в голосе вас зовут, и много часов пройдет, пока дойдешь, куда хочешь, так как на каждом шагу приходится останавливаться и наталкиваться на бесконечные страдания, требующие неотложной помощи. Кроме того, отчего идти налево, когда и справа многие умирают в одиночестве, без единого слова утешения, уже не говоря о стакане воды для утоления невыносимой жажды? Нравственное сознание важности человеческой жизни, желание хоть сколько-нибудь облегчить страдания этих несчастных и приободрить их, напряженная и неустанная деятельность, вызванная такими событиями, порождают особую, неведомую энергию и стремление помочь как можно большему числу людей; уже не останавливаешься перед нескончаемыми картинами этой жуткой и величественной трагедии, равнодушно проходишь мимо самых обезображенных трупов; сцены, пострашнее здесь описанных [Поскольку я только через три с лишним года вернулся к этим тяжелым воспоминаниям, которые не собирался предавать гласности, понятно, что они отчасти сгладились и сокращены при описании ужасов и страданий, свидетелем которых мне пришлось быть. Но если эти строки помогут ускорить постановку вопроса об оказании помощи раненым во время войны и об уходе за ними сразу же после сражения, если они привлекут внимание людей гуманных и отзывчивых, если займутся изучением и разработкой столь важного вопроса, вообще, если будут сделаны хоть несколько шагов к улучшению в таком деле, где усовершенствования необходимы даже в самых правильно организованных армиях, — я сочту мою цель вполне достигнутой], уже не вызывают никаких чувств, хотя перо отказывается их описывать; но иногда сердце точно сразу разорвется, его вдруг, внезапно, охватит горькая, безысходная тоска при виде какого-нибудь отдельного случая или неожиданной подробности, которая вызовет твое сочувствие, и на нее отзовутся сокровеннейшие тайники души.
Для солдата, снова вошедшего в колею обычной походной жизни, после трудностей и волнений, пережитых во время и сразу после битвы при Сольферино, воспоминания о семье и родине становятся более личными и живыми, чем когда-либо. Это состояние ярко описано французским офицером в трогательном письме из Вольты к брату, оставшемуся во Франции: «Ты не можешь себе представить волнение солдата, когда появляется вахмистр, заведующий раздачей писем; ведь он несет нам вести из Франции, о родине, о родных, о друзьях! Все слушают, смотрят и жадно протягивают руки. Счастливцы, получившие письмо, быстро вскрывают и впиваются в него глазами; другие, обездоленные, с тяжелым сердцем молча отходят и думают об оставшихся дома. Иногда выкрикивают имя, на которое никто не откликается. Ждут, спрашивают, переглядываются… „Умер!“ — раздастся чей-нибудь голос; вахмистр спрячет письмо, и оно вернется нераспечатанным к тем, которые его писали. Они были счастливы, когда думали: „Как он будет доволен, когда его получит!“ А теперь, когда оно вернется к ним, у них, несчастных, сердце разорвется».
Улицы Кастильоне стали спокойнее после того, как похоронили погибших и вывезли раненых, в городе стало больше места, и, хотя новые раненые все еще прибывают, везде понемногу начинает водворяться порядок. Скопление происходило не от недостатка распорядительности или непредусмотрительности интендантства, а от неожиданного и невообразимого количества раненых и сравнительно небольшого числа докторов, фельдшеров и обслуживающего персонала. Обозы из Кастильоне в Брешию отправляются все более регулярно, они состоят из санитарных фургонов и из грубо сколоченных телег, запряженных волами, которые тащатся медленно, еле-еле, под палящим солнцем и в такой пыли, что нога по щиколотку уходит в плотный песок. Эти неудобные телеги прикрыты ветками, но они мало защищают от палящего солнца раненых, лежащих вповалку; можно себе представить, какие пытки испытывают они во время этого длинного переезда! Кивок головой в качестве дружеского приветствия радует этих несчастных, и они поспешно, с благодарностью отвечают на него. Во всех деревнях по дороге в Брешию крестьянки молча сидят у дверей и щиплют корпию; когда подъезжает транспорт, они влезают на телеги, меняют компрессы, омывают раны, кладут свежую корпию, смоченную в холодной воде, и дают с ложек бульон, вино или лимонад тем, кто не может шевельнуть ни рукой, ни головой. Обозы, беспрестанно привозящие во французский лагерь провиант, фураж и всевозможные припасы из Франции и Пьемонта, чтобы не возвращаться порожними, увозят больных в Брешию. Во всех деревнях на пути транспортов по распоряжению местных властей приготовлены напитки, хлеб и мясо. В Монтекьяро в трех маленьких местных больницах работают крестьянки, со знанием дела и с большой добротой ухаживая за помещенными там ранеными. В Гуидиццоло на время разместили тысячу человек в обширном замке; в Вольте старинный монастырь, превращенный в казарму, приютил сотни австрийцев. В Кавриане, в главной церкви этой деревеньки, поместили совершенно изувеченных австрийцев, которые двое суток пролежали под навесом гауптвахты; в штабной амбулатории делают операции под хлороформом, который у раненых австрийцев почти моментально притупляет чувствительность, а у французов вызывает нервные подергивания и сильнейшее возбуждение.
Жители Каврианы совершенно лишены запасов и продуктов, их кормят гвардейские солдаты, деля с ними свой паек; деревни опустошены, все, что можно было использовать в качестве продуктов питания, было продано австрийской армии или реквизировано ею. Французской армии, не имеющей недостатка в провизии в полевых условиях благодаря распорядительности и аккуратности своего командования, очень трудно, однако, доставать масло, сало и овощи — продукты, которые несколько разнообразят обычный солдатский рацион; австрийцы захватили почти весь скот, и союзные войска могут получить только кукурузную муку в населенных пунктах, где расквартированы их подразделения. Тем не менее все, что ломбардские крестьяне могут еще продать для довольствия солдат, покупается у них по высокой цене. Оценка производится всегда так, чтобы продавцы были довольны; за все, что обязательно берется для французской армии, например, фураж, картофель и другие продукты, щедро платят жителям, которым также были возмещены неизбежные убытки, причиненные сражением.
Раненые солдаты сардинской армии, доставленные в Дезенцано, Роволтелло, Лонато и Поццоленго, находятся в более благоприятных условиях, чем привезенные в Кастильоне: первые два из этих городов не захватывались враждующими армиями с интервалом в несколько дней, поэтому там больше запасов, больницы лучше содержатся, жители, менее напуганные, активно помогают санитарным службам, а больные, которых отправляют оттуда в Брешию, едут в хороших телегах, с мягкой подстилкой из сена, защищены от солнца шатром, сплетенным из толстых ветвей и затянутым плотной парусиной.
Изнемогая от усталости и совершенно потеряв сон, я велел заложить кабриолет и выехал 27-го около шести часов вечера подышать вечерней прохладой и отвлечься, хотя бы на время, от созерцания тяжелых картин, окружающих меня со всех сторон в Кастильоне. День был выбран удачно, так как никакого передвижения войск не было назначено на понедельник (как я узнал потом). Спокойствие сменило страшное возбуждение предшествующих дней на этом поле сражения, теперь унылом и мрачном, не оживленном страстью и одушевлением; однако кое-где видны на земле под лучами солнца лужи застывшей крови, и взрытая почва, посыпанная известью, свидетельствующая о том, что здесь погребены воины, погибшие 24 июня. В Сольферино, с его четырехугольной башней, уже много веков невозмутимо и гордо возвышающейся над этой местностью, где уже в третий раз столкнулись две сильнейшие державы нашего времени, собирают еще многочисленные печальные останки, которые находят даже на кладбище среди окровавленных могильных крестов и плит. Около девяти часов я приехал в Кавриану; боевая обстановка, окружающая штаб императора французов, представляет редчайшее и грандиозное зрелище. Я искал маршала герцога Маджентского, с которым имел честь быть лично знакомым, и, точно не зная, где располагался его корпус, велел кучеру остановиться на маленькой площади против дома, в котором с пятницы жил император Наполеон. Я неожиданно оказался среди группы генералов, сидевших на простых соломенных стульях или на деревянных табуретках; они курили сигары и наслаждались прохладой перед импровизированным дворцом их повелителя. Пока я справляюсь о месте пребывания маршала Мак-Магона, генералы тоже расспрашивают капрала, сидящего на козлах рядом с кучером, которого они принимают за моего денщика [Этот капрал был ранен в бою при Мадженте и, возвращаясь по выздоровлении в свой батальон, много помогал фельдшерам в Кастильоне; я принял его предложение сопровождать меня в поездке по лагерям, где его чин и звание могли служить мне пропуском. В тот же день, 27 июня, двое англичан, пожелавших проникнуть в расположение французских войск, были приняты солдатами за австрийских шпионов, их тащили через весь лагерь, куда они так некстати попали, пока, на их счастье, они не встретили маршала, командующего корпусом, который разъяснил недоразумение. Впрочем, англичане остались очень довольны своим приключением]; им хотелось знать, кто я такой и какое поручение на меня возложено. Они никак не могли себе представить, что простой турист решился странствовать один по лагерям и, добравшись до Каврианы, намеревался ехать еще дальше в такой поздний час. Капрал, тоже ничего не знавший, остался, конечно, непроницаем, очень почтительно отвечал на вопросы, и их любопытство еще возросло, когда они увидели, что я направился в Боргетто, где должен был находиться герцог Маджентский. Второй корпус, которым командовал маршал, выступил 26-го из Каврианы в Кастелларо, на расстоянии 5 километров, и его дивизии расположились по обе стороны дороги из Кастелларо в Монцамбано; сам маршал со своим штабом занял Боргетто. Тем временем надвигалась ночь. Получив весьма неточные указания, мы через час сбились с пути и, поехав по дороге на Вольту, попали прямо в расположение корпуса генерала Ньеля, произведенного в маршалы три дня тому назад, который занял окрестности этого городка. Неясный гул голосов под безоблачным звездным небом, костры, в которых пылали целые деревья, освещенные палатки офицеров — весь этот шум лагеря, еще бодрствующего, но уже готовящегося ко сну, дают приятный отдых усталому и возбужденному воображению; ночные тени и торжественная тишина приходят на смену разнообразным звукам и волнениям дня, а чистый и мягкий воздух прекрасной итальянской ночи вдыхается с наслаждением.
На моего кучера, итальянца, этот полумрак и близость неприятеля наводили такой страх, что мне не раз приходилось брать у него вожжи или передавать их капралу. Бедняга удрал дней десять назад из Мантуи, чтобы не идти служить в австрийскую армию, укрылся в Брешии и поступил на службу к каретнику, который нанял его кучером. Его страх еще усилился, когда невдалеке какой-то австриец, завидя нас, выстрелил и скрылся в кустах. При отступлении австрийской армии несколько беглых солдат спрятались в подвалах домов, брошенных хозяевами и наполовину разоренных. Одинокие, дрожащие от страха, они сначала питались тем, что нашли в подвалах; потом убежали в поля и блуждали по ночам. Теперь мантуанец уже совсем не мог править лошадью. Он вертелся во все стороны, впивался растерянными глазами в каждый куст, в изгородь, в жалкую лачугу, везде ожидая спрятавшегося австрийца, готового в него стрелять. Он дрожал при каждом повороте дороги и чуть не упал в обморок, когда неожиданно выстрелил часовой, на которого мы натолкнулись в темноте; то же повторилось при виде открытого дождевого зонтика, пробитого тремя ядрами и пулями, лежавшего у тропинки, ведущей в Вольту. Этот зонтик принадлежал, вероятно, одной из маркитанток французской армии и был унесен ветром 24 июня во время грозы.
Мы вернулись на дорогу, ведущую в Боргетто; было больше одиннадцати часов ночи, наша лошадь бежала галопом, и легкий экипаж бесшумно катился по Страда Кавальара, когда вдруг послышался окрик. «Кто идет, кто идет, или я стреляю!» — одним духом проговорил конный часовой. «Франция!» — громко откликнулся капрал и начал подробно рапортовать: «Капрал первого инженерного корпуса, седьмой роты…» «Проезжайте», — послышалось в ответ. Наконец без четверти двенадцать мы благополучно добрались до Боргетто [Боргетто, местечко в 2 тысячи жителей на правом берегу Минчо, расположенное почти напротив Валеджо. В 1848 г. сардинские войска под предводительством короля Карла-Альберта перешли тут Минчо, несмотря на сильное сопротивление австрийцев, которыми командовал фельдмаршал Радецкий]. Тут темно и безмолвно; но в одном из нижних этажей на главной улице светится огонек. Там в низкой комнатке работали офицеры казначейской службы; их оторвали от дела, они очень удивлены неожиданным посещением в такой неурочный час, но тем не менее очень любезны. Один из них, А. Утрей, казначей, не взглянув даже на мои рекомендательные письма, написанные генералами, гостеприимно встретил меня: его денщик принес матрац, на который я лег совсем одетый, в надежде отдохнуть несколько часов, предварительно выпив крепкого бульона; он показался мне тем более вкусным, что я несколько дней ничего путного не ел. Я спал спокойно, не задыхаясь, как в Кастильоне, от зловонных испарений, и меня не тревожили мухи, которые, насытившись трупами, мучили живых. Капрал и кучер устроились на улице, в экипаже, но бедный мантуанец от постоянного страха не сомкнул глаз всю ночь, и я застал его чуть живым.
28-го в шесть часов утра я был принят очень любезно и приветливо добрым и благородным маршалом Мак-Магоном, справедливо названным кумиром своих солдат [Герцог Маджентский очень любим французской армией; солдаты одинаково любят и почитают его. Вот тому пример. В 1856 г. в Алжире, на Константинской дороге, два бывших зуава сидели в дилижансе, а я — рядом, в отдельном купе; они ехали в Батну работниками, рубить деревья в лесах, они говорили на своем живописном языке о восточной войне и о маршале Мак-Магоне. Несколько фраз долетели до меня. «Разве есть другой такой генерал?» — говорил один из них. «Вот умел нами командовать! Мы, старые солдаты, старые волки, никогда ничего не боялись и все-таки мы плакали, помнишь, как он с нами говорил, когда закончился срок службы, он прощался с нами и сказал: „Дети мои, вы храбро служили под знаменами, теперь вы возвращаетесь к частной жизни, никогда не совершайте низких поступков, помните, что у вас есть отец — и этот отец я! и мой кошелек принадлежит вам! — прибавил он, ударяя себя в грудь. — Все пожмите мне руку…“ Помнишь, как он бросил нам свой кошелек, полный золота, и сказал: „Делитесь, но главное, не ссорьтесь!“ — И мы все плакали, как девчонки»], в десять часов я был в Карвиане, в доме, ставшем историческим, так как в нем в один день, 24 июня, побывали два великих враждующих монарха. В тот же день в три часа я вернулся к моим больным в Кастильоне, которые очень мне обрадовались, а 30 июня я был в Брешии.
Этот красивый, живописный город превращен не в большой передвижной лазарет, как Кастильоне, а в громадный госпиталь: оба собора, церкви, дворцы, монастыри, школы, казармы — одним словом, все здания переполнены жертвами Сольферино. 15 тысяч кроватей поставили в них практически за один день; великодушные жители города сделали больше, чем когда-либо и где-либо делалось при таких событиях. В центре города в древней базилике, называемой il Duomo vecchio, или Ротонда, с двумя часовнями, размещается тысяча раненых; народ толпами стремится к ним, а женщины всех сословий приносят в изобилии апельсины, повидло, печенье, конфеты и всевозможные лакомства. Скромная вдова и самая бедная старушка считают своим долгом внести посильную лепту и свою долю участия. Та же картина и в новом соборе, великолепном здании из белого мрамора с громадным куполом, где нашли приют сотни раненых, и в 40 других зданиях, церквях и больницах, вмещающих около 20 тысяч раненых и больных.
Городское управление Брешии оказалось на уровне, достойном его статуса и высоких обязанностей, наложенных на него исключительными обстоятельствами: оно работало без устали и привлекло к участию знаменитых граждан, которые активно ему помогали. По предложению известного доктора Бартоломео Гуалла и под его председательством была назначена для общего управления больницами центральная комиссия в составе докторов Корболани, Орефичи, Баллини, Боничелли, Касса, С. Маджи и Абени, которые не жалели своих достойных восхищения трудов ни днем, ни ночью. Эта комиссия поставила во главе каждой больницы специального администратора и главного хирурга, а в помощь ему выделила несколько докторов и фельдшеров. Получая в свое распоряжение монастырь, школу или церковь, она создавала, как по волшебству, за несколько часов, больницу с сотнями кроватей, с просторной кухней и прачечной, с полным запасом белья и всего необходимого. Все это делалось так быстро, с такой сердечной отзывчивостью, что можно было только дивиться правильной работе этих многочисленных больниц и царившему в них порядку, тем более что население Брешии, насчитывающее 40 тысяч жителей, почти удвоилось в результате прибытия 30 тысяч больных и раненых [С 15 июня по 31 августа, по официальным источникам, в больницы Брешии было принято только лихорадочных и других больных 19 665 солдат, из которых более 19 тысяч принадлежали к франко-сардинской армии. Австрийцы имели тоже, по меньшей мере, 20 тысяч больных в своих больницах в Венеции, не говоря о массе раненых, которых туда привозили]. Как не упомянуть, что доктора, которых было 140 человек, во все время своей тяжелой и утомительной службы проявили невероятную энергию и преданность делу, и ни на минуту ни обиды, ни соперничество не нарушили их согласованного служения общему благу; им помогали студенты-медики и несколько добровольных тружеников. Образовались вспомогательные комитеты, и была назначена отдельная комиссия для приема пожертвований бельем, вещами и всякими запасами, еще одна комиссия была создана для заведования складом [В первой комиссии были Паллавичини, Глизенти, Аверольди, Сьенна, адвокаты Цукколи и Контер и каноник Росса, во второй — Базильетти, Каприоли, Роветта и да Понте].
В обширных больничных залах офицеры обычно отделены от солдат, а австрийцы — от союзников; кровати одинаковые, но над каждым больным полка с его мундиром и кепи, указывающие, к каким войскам он принадлежит. Рядом с сильными, спокойными людьми есть и такие, которые ропщут и жалуются; в первые дни все раны кажутся одинаково опасными. У французских солдат угадывается галльский характер — живой, гибкий, уживчивый, притом твердый и энергичный, но нетерпеливый и вспыльчивый при возникновении малейшего противоречия. Они не задумываются, не грустят и по своей беспечности легче соглашаются на операции, чем австрийцы, обладающие не таким легким характером, которые ужасно боятся ампутаций и очень горюют в своем одиночестве. Итальянские доктора в своих длинных черных одеждах с величайшим почтением ухаживают за больными французами, но методы лечения некоторых из них приводят в отчаяние больных, так как они прописывают диету, кровопускание и тамариндовую воду.
Я вижу тут многих из наших кастильонских раненых, которые узнают меня. Уход за ними лучше, но их испытания еще не окончены. Вот один из геройских гвардейских стрелков, раненный в ногу, который был в Кастильоне, где я делал ему первую перевязку. Он лежит на своем убогом ложе с выражением ужасного страдания на лице, глаза ввалились и горят, потное, желтое лицо свидетельствует о том, что к его мучениям добавилось гнойное заражение крови, губы пересохли, голос дрожит. Вся бодрость его уступила место боязливости, даже уход его раздражает; он все боится, что тронут его ногу, уже охваченную гангреной. Французский хирург, делающий операции, проходит мимо его кровати; он хватает его руки в свои, которые горячи, как раскаленное железо. «Не делайте мне больно, я страдаю невыносимо!» — восклицает он. Но необходимо действовать, не теряя времени: еще двадцать раненых надо оперировать этим же утром, сто пятьдесят ждут перевязки, нет времени на то, чтобы выражать сочувствие одному несчастному и уговаривать его решиться на ампутацию. Хирург, добрый, но холодный и решительный, говорит только: «Предоставьте это мне» и быстро откидывает одеяло. Раздробленная нога вдвое увеличилась в объеме, из трех мест течет обильный зловонный гной, красно-лиловые пятна свидетельствуют о том, что артерия лопнула и эта часть тела не имеет питания; значит, единственная возможность сохранить раненому жизнь, если она еще существует, заключается в том, чтобы ампутировать ногу у бедра. Ампутация! — ужасное слово для несчастного молодого человека, которому предстоит или близкая смерть, или жалкое существование калеки. Ему и времени нет приготовиться. «Боже, Боже! Что вы хотите делать?» — спрашивает он, весь дрожа. Хирург не отвечает. «Фельдшер, переносите скорей!» — говорит доктор. Отчаянный крик вырывается из впалой груди: неловкий фельдшер тронул безжизненную, но страшно болезненную ногу слишком близко около раны: раздробленные кости вонзились в тело, причиняя новое мучение несчастному солдату, нога болтается от сотрясения, пока его несут в операционный зал. Ужасное шествие! Точно жертву ведут на заклание. Наконец его кладут на операционный стол на тонкий матрац; рядом и на другом столе инструменты, скрытые под салфеткой. Хирург ничего не видит и не слышит, всецело погруженный в операцию, молодой помощник держит руки больного, а фельдшер, схватив здоровую ногу, изо всех сил тянет его на край стола. «Вы меня уроните!» — испуганно кричит больной и судорожно обхватывает молодого доктора, бледного и взволнованного. Хирург снял сюртук, засучил рукава до плеч и надел длинный широкий фартук; став одним коленом на пол, вооружившись ужасным ножом, он обхватывает рукой бедро солдата и одним взмахом разрезает кожу по всей окружности. Раздирающий душу крик оглашает больницу; молодой доктор лицом к лицу со страдальцем может следить за мельчайшими подробностями этой мучительной операции. «Потерпите», — шепчет он солдату, чувствуя, как его руки впиваются ему в спину. «Еще две минутки, и все будет хорошо!» Хирург поднялся и начал отделять кожу от мышц, потом вторым сильным взмахом ножа перерубил все мускулы до кости; поток крови хлынул из артерий, окатив хирурга, и разлился по полу. Опытный доктор, спокойный и невозмутимый, не говорит ни слова, но вдруг в тишине раздается его сердитый окрик, обращенный к неумелому фельдшеру: «Болван! вы не умеете прижать артерии!» Неопытный фельдшер не сумел предотвратить кровотечение, сильно сдавив сосуды. Раненый, изнемогая от боли, слабо шепчет: «Довольно, дайте мне умереть!» — и холодный пот выступает на его лице; но надо еще перетерпеть минуту, а эта минута — целая вечность. Ассистент считает секунды, напряженно глядя то на хирурга, то на дрожащего от страха пациента, и шепчет, стараясь ободрить его: «Еще одна минутка!» Теперь пришла очередь пилы, и уже слышно, как она скрипит по живой кости, отделяя от тела полусгнившую ногу. Но страдания непосильны для измученного, истощенного организма, стоны стихают, и больной теряет сознание; хирург, не слыша стонов, озабоченно смотрит на него, боясь, что это спокойствие смерти; под влиянием подкрепляющих средств больной только чуть-чуть приоткрывает уже почти безжизненные глаза; умирающий все-таки как будто оживает; он разбит, обессилен, но жестокие страдания прекратились.
В соседней больнице иногда применяют хлороформ. Тогда пациенты, особенно французы, переживают два резко противоположных состояния: они переходят от возбуждения, доходящего иногда до бешенства, к полному оцепенению, похожему на летаргию. Некоторые военные, злоупотребляющие спиртными напитками, чрезвычайно трудно поддаются анестезирующему действию хлороформа. Смертные случаи при хлороформе далеко не так редки, как думают, и часто напрасны оказываются все усилия вернуть к жизни человека, говорившего несколько минут назад.
Можно себе представить такого рода операцию над австрийцем, не говорящим ни по-французски, ни по-итальянски, и которого доброжелательные палачи ведут, как барана на бойню. Французы везде встречают сочувствие, их холят, лелеют, ободряют, а когда заговорят о Сольферино, несмотря на то, что там они понесли огромные потери, они оживляются и рассказывают о пережитом, эти славные для них воспоминания воодушевляют, отвлекают мысли от личных страданий и несколько облегчают их положение. Австрийцы не имеют этих преимуществ. Я добиваюсь пропуска в больницы, где они лежат, или почти силой проникаю в их палаты. С какой благодарностью эти славные люди принимают ласковое обращение и немного принесенного мной в подарок табаку. На их смиренных, кротких лицах отражаются чувства, которые они не умеют выразить, а взгляды красноречивее всяких благодарностей. Особенно офицеры ценят всякое внимание; с ними, так же как и с солдатами, обращаются гуманно, но жители Брешии не выказывают им никакого участия. В одной из больниц принц Изембургский занимает вместе с другим немецким принцем маленькую довольно удобную комнату.
Несколько дней подряд я раздаю табак, трубки и сигары в больницах и церквях, где курение табака сотнями людей нейтрализует запах от зловонных испарений, исходящих от скопления такой массы больных в душных и жарких помещениях. Весь запас табака в Брешии скоро истощился, и пришлось его выписывать из Милана. Только табак и подбадривал раненых перед ампутацией; многие курили во время операции, некоторые умирали с трубкой в зубах.
Один из достойных жителей Брешии г-н Карло Боргетти сам любезно возит меня в своем экипаже по больницам и помогает раздавать табак, завернутый торговцами в тысячи отдельных пакетиков, которые носят за нами в огромных корзинах солдаты, добровольно вызвавшиеся на это дело. Меня везде хорошо принимают, только один ломбардский доктор граф Калини не пожелал разрешить раздачу сигар в военном госпитале Сан-Лука, находящемся в его ведении, к большому неудовольствию несчастных больных, которые бросали жадные взгляды на запасы табака, сложенные у двери; все же остальные доктора, напротив, были так же благодарны за такие подарки, как их больные. Эта маленькая неудача не остановила меня, и я должен сказать, что она была первым и единственным препятствием, на которое мне пришлось натолкнуться; удивительно даже, что до этого мне ни разу не пришлось предъявлять ни мой паспорт, ни рекомендательные письма одних генералов к другим, которых немало было в моем бумажнике [В частности, от генерала маркиза де Бофор д’Отпуль, столь же известного своей добротой и приветливостью, как и выдающимися военными доблестями: он был начальником штаба корпуса, занявшего Тоскану, потом был главнокомандующим Сирийской экспедицией. Генерал де Бофор, племянник покойного графа де Бюде, бывшего члена генерального совета Эна. Он умер в Женеве в августе 1862 г., оплакиваемый всеми, кто его знал; его великодушие и благородные качества были столь высокоценимы его многочисленными друзьями]. Я не отступился и в тот же день после второй попытки в Сан-Лука мне удалось добиться разрешения, и я щедро раздал табак бедным больным, которых совершенно невольно подверг танталовым мукам; снова увидев меня, они не удержались от радостных восклицаний и вздохов облегчения.
Во время моих странствований я попадаю в анфиладу комнат, составляющих второй этаж большого монастыря, нечто вроде лабиринта, превращенного в больницу, первый и подвальный этажи которого заполнены больными. В одной из этих высоких комнат четверо или пятеро раненых и больных, во второй десять или пятнадцать, в третьей около двадцати; все лежат на кроватях, но без всякого ухода и горько жалуются, что не видели ни одного фельдшера в течение многих часов. Они умоляют дать им бульона вместо ледяной воды, оставленной как единственное питье. В конце длиннейшего коридора в отдельной комнате одиноко лежал на кровати молодой берсальерец, умирающий от столбняка; глаза его открыты, он кажется еще полным жизненных сил, но уже ничего не слышит, не понимает, и его бросили как безнадежного. Многие французские солдаты просят меня написать их родным, а другие — командирам, которые, в их глазах, заменяют отсутствующую семью. В госпитале Сан-Клеман знатная дама графиня Бронна с удивительной самоотверженностью ухаживает за ампутированными; французские солдаты с восторгом говорят об этой женщине, которую не останавливают даже самые отталкивающие детали. «Я — мать», — сказала она мне с трогательной простотой. Это слово объясняет все величие ее самоотверженности.
Меня часто останавливают на улицах горожане, умоляя зайти и служить переводчиком раненым французским командирам, капитанам и лейтенантам, которых они приютили у себя. Они старательно ухаживают за ними, но те не говорят по-итальянски, и они не понимают друг друга; больной, находящийся в сильном возбуждении, раздражается оттого, что его не понимают, а хозяева в отчаянии, что их искренние заботы так плохо оценены. Иногда офицер, которому итальянский доктор хочет сделать кровопускание, воображает, что ему собираются ампутировать руку или ногу, отбивается изо всех сил и причиняет себе страшный вред; только объяснения на родном языке могут рассеять эти грустные недоразумения и успокоить инвалидов Сольферино. С какой добротой и терпением жители Брешии ухаживают за героями, избавившими их ценой жизни и здоровья от чужеземного гнета! Для них истинное горе, когда их больной умирает. Трогательно смотреть, как они всей семьей, следуя религиозному обряду, двигаются по широкой улице, провожая в последний путь на Кампо Санто пробывшего у них несколько дней французского офицера, имени которого они, возможно, даже не знают, но оплакивают, как друга, как родственника, как сына.
Солдат, умерших в госпиталях, хоронят ночью и записывают, хоть, может, и не всегда, их фамилию и номер, чего почти не делалось в Кастильоне.
Все города Ломбардии пожелали участвовать в размещении раненых. В Бергамо, в Кремоне помощь была отлично организована, и кроме специальных обществ были еще вспомогательные дамские комитеты, окружавшие заботами своих многочисленных больных. Доктор-итальянец в одном из кремонских госпиталей сказал: «Мы бережем хорошее для наших союзников, а врагам даем только крайне необходимое; если они умирают — тем хуже для них!» И он прибавил в извинение такой жестокости, что, по словам некоторых итальянских солдат, возвратившихся из Вероны и Мантуи, австрийцы оставляют умирать без помощи раненых франко-сардинской армии. Одна знатная дама, графиня ***, всецело посвятившая себя уходу за больными, услышав эти слова, поторопилась выказать им свое неодобрение, заявив, что она одинаково ухаживает за австрийцами и союзниками и никакой разницы не делает между друзьями и врагами. «Наш Господь Иисус Христос не делал различия между людьми, чтобы делать им добро», — прибавила она. Весьма возможно, что вначале и обращались грубо с пленными союзных войск, но эти сведения были неточны или преувеличены и, во всяком случае, не могли оправдывать подобное заявление.
Что касается французских докторов, то они делают все возможное, не обращая внимания на национальность, и только сокрушаются, что не могут сделать еще больше. Послушайте, что говорит по этому поводу доктор Сонрье: «Я не могу думать без глубокой грусти о маленькой палате на двадцать пять коек, отведенной самым тяжелораненым австрийцам в Кремоне. Как теперь вижу перед собой эти осунувшиеся землистые лица, поблекшие от истощения и гнойного заражения; они умоляют жестами и душераздирающими криками, как о последней милости просят удалить ногу или руку, которые хотели сохранить, но добились только мучительной агонии, бессильными свидетелями которой мы должны были оставаться».
Генеральный интендант Брешии г-н Фаральдо, доктор Гуалла, директор городских больниц, доктор Комиссетти, главный врач сардинской армии, и доктор Карл Котта, санитарный инспектор Ломбардии, соперничали в своем рвении и преданности делу; нельзя не упомянуть их добрым словом, равно как и барона Ларре, главного медицинского инспектора французской армии. Доктор Иснар, врач первого класса, проявил блестящие способности как врач и как администратор; вместе с ним в Брешии отличился Тьерри де Могра и целый ряд мужественных и неутомимых французских хирургов, которых хотелось бы всех назвать по именам, так как если убивающие могут претендовать на лавры славы, то тем более имеют право на уважение и благодарность те, кто часто ценой собственной жизни помогал страждущим. Один американский хирург, доктор Норман Беттун, профессор анатомии в Торонто, в Верхней Канаде, специально приехал из Страсбурга для оказания помощи этим преданным людям. Студенты-медики приехали из Болоньи, Пизы и других городов Италии. Вместе с жителями Брешии несколько проезжих французов, швейцарцев и бельгийцев, получившие разрешение у властей, посещали больницы, помогали ухаживать за больными, приносили им апельсины, прохладительные напитки, кофе, шоколад, табак. Один из них разменял немецкий банковский билет достоинством в один флорин раненому хорвату, который на протяжении уже месяца умолял всех, кого видел, оказать ему эту услугу, без чего он никак не мог использовать эту скромную сумму, составляющую все его богатство. В больнице Сан-Гаэтано монах- францисканец с необыкновенным усердием ухаживает за больными, а молодой пьемонтский солдат, уже выздоравливающий, уроженец Ниццы, говорящий по-французски и по-итальянски, передает их просьбы или жалобы ломбардским докторам; его оставили при больнице переводчиком. В Пьяченце, где все три больницы находились в ведении частных лиц и дам, заменяющих фельдшеров, одна молодая девушка все дни проводила в больнице среди заразных и опасных больных. Родные, боясь за ее здоровье, умоляли бросить это трудное дело. Но она продолжала работать с такой добротой и увлечением, что солдаты говорили с восторгом: «Она приносит радость в больницу». Как нужны были бы в этих городах Ломбардии сотня-другая добровольных фельдшеров и фельдшериц, опытных и знающих свое дело! Они могли бы использовать свои знания и опыт для умелого руководства и объединения разобщенных сил, но знающие свое дело не имели времени руководить и давать советы, а желающие помогать не имели знаний и навыков и вносили в дело только личное рвение, не всегда умелое и полезное. Действительно, что могла сделать в столь громадном и спешном деле горстка отдельных неорганизованных людей доброй воли! Дней через восемь или десять милосердный энтузиазм жителей Брешии при всей своей искренности значительно остыл: они устали и успокоились, за очень немногими исключениями. Кроме того, простые, несведущие люди приносили в церкви и больницы нездоровую пищу, вредную для раненых, и пришлось запретить доступ в больницы; многие согласились бы провести час-другой с больными, но отказывались от этого, когда требовались пропуска и о них нужно было хлопотать; иностранцы, предлагающие свои услуги, встречали всевозможные препятствия и, в конце концов, отступали. А опытные и умелые специалисты-добровольцы, присланные обществами с ведома и разрешения властей, преодолели бы все трудности и принесли бы несравненно больше пользы.
В течение первой недели после сражения раненых, про которых доктора говорили вполголоса, качая головой, проходя перед их кроватями: «Тут ничего нельзя сделать», оставляли без всякого ухода, и они умирали совершенно заброшенными. Это было вполне естественно в виду ограниченного количества фельдшеров и огромной массы раненых. Это жестоко и ужасно, но неизбежно; нельзя терять драгоценное время на безнадежных, когда оно нужно тем, кого еще можно спасти. Приговоренных заранее было много, и они, несчастные, были не глухи, когда произносился этот безжалостный приговор: они скоро замечали, что их оставляют без ухода, еще больше страдали от этого и умирали одиноко, никто этим не смущался, никто этого не замечал. Кончина такого страдальца была, быть может, отравлена соседством какого-нибудь легкораненого молодого зуава, не дающего ему покоя глупыми и неуместными шутками, или, еще хуже, соседством такого же несчастного, недавно умершего, что заставляет его, самого умирающего, присутствовать при несложных похоронах товарища и знать, что и его скоро ожидают такие же.
Наконец, есть люди, которые, видя, что человек при смерти, пользуются его безнадежным положением, роются в ранце и забирают приглянувшиеся им вещи, а для него на почте уже несколько дней лежат письма от родных, получить их было бы для умирающего самой большой радостью. Он умолял сторожей сходить за ними, чтобы он смог прочитать их до того, как пробьет его последний час, но они грубо отвечали, что времени нет и без него много дел.
Лучше было тебе, несчастный мученик, сразу погибнуть от пули, среди ужасов, называемых славой! По крайней мере, твое имя было бы окружено бессмертием, особенно если ты пал около твоего командира, защищая знамя полка; кажется, даже лучше было бы тебе быть похороненным заживо грубыми руками тех, на которых возложена эта обязанность, когда тебя подняли без чувств на холме Сипре или в долине Медолы; агония твоя была бы непродолжительна, а сейчас ты испытываешь жуткие муки; теперь перед тобой не доблестная честь погибшего в сражении, а невероятные страдания и холодная мучительная смерть со всеми ее ужасами, и хорошо еще, если твое имя не попадет в список без вести пропавших как последнее надгробное слово!
Куда девалось страстное, необъяснимое опьянение, так невероятно воодушевлявшее этого храброго воина перед сражением и в день битвы при Сольферино, когда он рисковал своей жизнью, в отваге своей жаждал крови себе подобных и с легким сердцем шел их убивать? Куда девалось стремление к славе, так сильно проявлявшееся в первых сражениях или при торжественных вступлениях войск в города Ломбардии? Куда девалось это заразительное воодушевление, усиленное в тысячу раз возбуждающими мотивами военной музыки, звуками труб, свистом пуль, ревом бомб и разрывающихся снарядов, когда бессознательное и страстное возбуждение и обаяние опасности застилают мысль о смерти?
В многочисленных госпиталях Ломбардии можно было видеть, какой ценой достается так называемая слава и как дорого она оплачивается! Битва при Сольферино — единственная в Х!Х столетии, которую можно сопоставить по ее страшным потерям со сражениями при Бородино, Лейпциге и Ватерлоо. После сражения 24 июня 1859 г. насчитывали убитыми и ранеными в австрийской и франко-сардинской армиях 3 фельдмаршалов, 9 генералов, 1566 офицеров разных чинов, из них 630 австрийцев и 936 офицеров союзных войск и около 40 тысяч солдат и унтер-офицеров [Французские газеты и журналы уверяют, будто при подписании мирного договора в Виллафранке фельдмаршал Гесс сознался, что в сражении при Сольферино у австрийцев выбыло из строя 50 тысяч человек, так как, прибавил он, «французские пушки с нарезными стволами уничтожили наши резервы». Возможно сомневаться в достоверности этих слов]. Через два месяца к этим цифрам для всех трех армий надо прибавить еще свыше 40 тысяч больных лихорадкой и умерших от болезней вследствие чрезмерного утомления 24 июня или предшествующих и последующих дней, или вследствие вредного влияния климата Ломбардии во время тропической летней жары, или по неосторожности самих солдат. Следовательно, откинув соображения военной доблести и славы, битва при Сольферино являлась для каждого незаинтересованного и беспристрастного человека европейским бедствием [Послушаем, что говорит по этому поводу Поль де Молен, высший офицер французской армии, участвовавший в этом сражении. Его доброе, благородное сердце побудило написать следующие строки, вполне подходящие к занимающему нас вопросу: «После сражения при Маренго в 1800 г., далеко уступающему по количеству потерь Сольферинской битве, Наполеона I охватило внезапное сильное чувство, чуждое всяких политических соображений и гениальных идей; чувство, зарождающееся бессознательно, возникающее по промыслу Божиему в самых глубоких тайниках человеческой совести. „На поле битвы, среди страданий массы раненых, — писал он императору австрийскому, — окруженный пятнадцатью тысячами трупов, заклинаю Ваше Величество послушаться голоса человеколюбия“. Это письмо, переданное мне без купюр известным историком, глубоко поразило меня. Написавший его сам тоже был удивлен и растроган; к его удивлению не примешивалось, однако, тайного сожаления выраженного чувства; он понимал, откуда оно исходило, и уважал его, не стараясь представить, как другие, что мозг дремлет, когда человек поддается благородному порыву. Битва при Сольферино, добавляет Поль де Молен, должна была затронуть те же струны, вырвавшие у победителя при Маренго невольный крик грусти и сострадания».].
Перевоз раненых из Брешии в Милан, который происходил ночью (вследствие тропической жары днем), представляет потрясающее трагическое зрелище: поезда, набитые увечными солдатами, приходят на станции, слабо освещенные факелами; толпы людей, взволнованные и сострадающие, встречают их, затаив дыхание; из вагонов слышны стоны и сдержанные вздохи.
На железной дороге из Милана в Венецию австрийцы в течение июня, медленно отступая к озеру Гарда, во многих местах разрушили отрезок железнодорожного пути между Миланом, Брешией и Пескьерой, но он быстро был отремонтирован [Этим обязаны исключительно деятельности и энергии Шарля Брота, миланского банкира, единственного из всех членов Совета ломбардо-венецианских железных дорог, оставшегося в городе] и движение восстановлено для перевозки материалов, боеприпасов и провианта, ежедневно доставляемого франко-сардинской армии, и для отправления раненых из госпиталей Брешии.
На каждой станции были выстроены узкие длинные бараки для приема раненых, которых выносили из вагонов и клали на кровати или просто на матрасы; под навесами стояли столы с хлебом, бульоном, вином, водой, а также с корпией и бинтами, которые всегда нужны. Молодые люди освещают стоянку множеством факелов, и все жители и новоявленные санитары спешат выразить уважение и благодарность победителям при Сольферино; в почтенном молчании они перевязывают раненых, которых с отеческой заботливостью выносили из вагонов, бережно укладывают на приготовленные постели, а дамы угощают всякими яствами и прохладительными напитками выздоравливающих больных, которые следуют прямо в Милан.
В этот город прибывает более тысячи раненых каждую ночь [К середине июня 1859 г., значит, еще до Сольферино, в миланских больницах находилось около 9 тысяч раненых после предшествующих сражений: центральный гражданский госпиталь (основанный в XV в. Бланш Висконти, женой герцога Сфорца) вмещал один около 3 тысяч человек], и в течение нескольких последующих ночей мучеников Сольферино принимают с таким же радушием и сочувствием, как принимали героев Мадженты и Мариньяна.
Но теперь уже не розы сыплются с празднично украшенных балконов роскошных дворцов миланской аристократии на сверкающие эполеты и отливающие золотом и эмалью кресты из рук прелестных патрицианок, похорошевших еще более от возбуждения и восторга, а горячие слезы; они свидетельствуют о глубоком сострадании, которое превратится в христианское служение ближнему, терпеливое и самоотверженное.
Все семьи, имеющие экипажи, приезжают на вокзал за ранеными; число этих экипажей свыше пятисот. Самые роскошные коляски и самые скромные тележки каждый вечер направляются в Порта Тоза, куда приходят поезда из Венеции. Дамы-аристократки сами укладывают в экипажи, устланные тюфяками, простынями и подушками, раненых подопечных, которых ломбардские вельможи при помощи не менее ревностных слуг, выносят из вагонов и укладывают в роскошные кареты. Толпа приветствует этих избранных страдальцев, стоит с непокрытыми головами, с факелами провожает медленное шествие, освещая бледные лица раненых, которые стараются улыбнуться, следуя за ними до дверей гостеприимных домов, где их ожидают самые искренние нежные заботы.
Каждая семья хочет приютить раненых французов и старается всеми силами облегчить им разлуку с родиной, родными и друзьями; в частных домах, как и в госпиталях, лучшие доктора занимаются ими [*]. Самые знатные миланские дамы выказывают им постоянное внимание и неустанную заботливость; они одинаково просиживают ночи у изголовья офицера и простого солдата; госпожа Убольди де Капей, госпожа Бозелли, госпожа Сала, урожденная графиня Таверна, и многие другие знатные дамы, забыв привычки роскоши, целые месяцы проводят около больных, становясь их ангелами-хранителями. Все эти благодеяния лишены малейшего хвастовства, и эти ежечасные заботы и утешения, имея полное право на благодарность семей тех, которые ими пользовались, должны вызывать у каждого человека почтительное восхищение. Некоторые из этих дам были матерями, и их траурные одежды говорили о том, что недавно они понесли тяжелые утраты; одна из них, маркиза Л., трогательно говорила доктору Бертерану: «Война взяла у меня старшего сына; он сражался с вашей армией под Севастополем и умер восемь месяцев тому назад от последствий полученной там раны. Когда я узнала, что в Милан приезжают раненые французы и мне можно будет ухаживать за ними, я почувствовала, что Господь послал мне первое утешение…»
[*] — Спустя несколько дней жители Милана были вынуждены сдать в больницы принятых ими больных солдат, так как надо было сосредоточить усилия по лечению и уходу в одном месте и избежать чрезмерной загруженности докторов, которые не успевали ходить по домам.
Главный надзор за всеми больницами города был поручен доктору Кюве- лье, который отлично справился с трудной задачей, возложенной на него главным хирургом итальянской армии. Этому последнему активно помогал после битвы при Сольферино г-н Фаральдо, главный интендант провинции Брешии, трудолюбие и высокие моральные качества которого в тех тяжелых условиях заслуживают самых высоких похвал.
Французская армия, выступая из Милана в Брешию в середине июня, оставила свободными временные помещения, где можно было разместить около 8 тысяч раненых.
Нельзя не упомянуть и об отличной организации французской армии с точки зрения человеколюбия, чем она особенно обязана маршалу Рандону, военному министру, маршалу Вайяну, главному доктору итальянской армии, и генералу Мартенпрею, помощнику главного доктора.
Графиня Верри-Борромео, председательница центрального комитета помощи [*], заведовала складами корпии и белья и сумела также, несмотря на свой преклонный возраст, ежедневно уделять несколько часов для чтения больным. Раненые — во всех дворцах; во дворце Борромео их триста человек. Настоятельница монастыря урсулинок сестра Марина Видемари, воплощение милосердия, заведует больницей, являющей собой образец порядка и чистоты, где вместе с сестрами она ведет все дело.
[*] — Графиня Жюстина Верри, урожденная Борромео, умерла в Милане в 1860 г., оплакиваемая всеми, кто имел счастье ее знать. Склады корпии, бинтов и т. п., размещавшиеся на Контрада Сан-Пауло, которыми она весьма разумно управляла, снабжались материалами из разных городов и стран, но главным образом из Турина, где маркиза Паллавичино-Тривульцио вела такое же дело, как графиня Верри в Милане.
Женева и другие города Швейцарии и Савойи прислали в Турин большое количество корпии и белья через посредство доктора Аппиа, который был инициатором этого доброго дела в Женеве. Довольно крупные суммы денег были ассигнованы для оказания помощи раненым без различия национальностей. Графиня Ж. предложила учредить для этой цели комитет, и это предложение, одобренное в Париже, впервые осуществилось в Женеве. Из этой нейтральной страны, одинаково сочувствующей обеим сражающимся армиям, пожертвования посылались в официальные комитеты Турина и Милана для беспристрастной раздачи французам, немцам и итальянцам.
В Турине маркиза Паллавичино-Тривульцио, добрая, щедрая, преданная делу, председательствовала в главном комитете (Comitato delle Signore la raccolta di bende, filacce, a pro dei feriti). Образовались и другие комитеты в Турине, где население очень сочувственно отнеслось к жертвам войны.
Понемногу начинают отправляться по дороге в Турин небольшие отряды выздоравливающих солдат-французов, загоревших под солнцем Италии. У кого рука на перевязи, кто на костылях, но на всех следы тяжелых ран; мундиры их рваные и истрепанные, но у всех роскошное белье, которым их снабдили богатые ломбардцы взамен их окровавленных рубашек. «Ваша кровь пролилась при защите нашей родины, мы хотим сохранить об этом воспоминание», — сказали им итальянцы. Все эти люди, совсем недавно еще крепкие и здоровые, а теперь лишенные ноги, руки или с пробитой головой, смиренно переносят свои страдания, но с мучительной горечью предвидят свою жизнь калек, ставших объектом сострадания и жалости, и полную невозможность служить и быть поддержкой своих семей.
Не могу не упомянуть о моей встрече в Милане по возвращении из Сольферино с достойным старцем маркизом де Бриасом, бывшим депутатом и мэром Бордо. Имея очень большое состояние, он не раздумывая приехал в Италию с единственной целью помогать раненым. Мне посчастливилось облегчить его отъезд в Брешию: в первой половине августа теснота и давка на вокзале Порто Тоза, куда я его провожал, были так ужасны, что невозможно было добраться до вагонов. Несмотря на его годы и положение (если не ошибаюсь, французское правительство дало ему поручение благотворительного свойства), он не мог добиться места в поезде. Это дает представление о небывалом скоплении людей на вокзале и в его окрестностях.
Сколько достойных внимания поступков навсегда останутся неизвестными! Другой француз, почти глухой, проехал 300 миль, чтобы ухаживать за своими соотечественниками. Приехав в Милан и видя австрийских раненых почти заброшенными, он посвятил себя им, стараясь делать для них все возможное взамен того зла, которое причинил ему сорок пять лет назад один австрийский офицер: в 1814 г., когда союзные войска захватили Францию, этот австрийский офицер был помещен в доме у родителей француза, который, будучи тогда совсем ребенком, страдал какой-то болезнью, вызывавшей отвращение у офицера. Он грубо вытолкал его из дома, что вызвало у ребенка глухоту на всю жизнь.
В одном из миланских госпиталей сержант гвардейских зуавов с гордым волевым лицом, перенесший ампутацию ноги и не испустивший во время операции ни стона, ни жалобы, вдруг впал в глубокую грусть, хотя здоровье его поправилось. Никак не могли понять его возрастающую грусть; сестра милосердия, увидев слезы в глазах этого солдата, который, наверное, никогда не плакал, стала настойчиво его расспрашивать, и он признался, наконец, что, будучи единственной поддержкой своей старой больной матери, ежемесячно, пока был здоров, посылал ей пять франков, которые сберегал из своего жалования; теперь он не в состоянии ей помогать, и она, наверно, очень нуждалась в деньгах, не получив обычного пособия. Расчувствовавшись, сестра дала ему монету в сто су, которая была немедленно отправлена во Францию; но когда графиня Т., заинтересовавшаяся этим солдатом, узнав о причине его грусти, хотела дать небольшую сумму денег ему и его матери, он отказался и сказал, благодаря графиню: «Оставьте эти деньги для более нуждающихся. В будущем месяце я надеюсь снова начать работать и посылать деньги моей матери».
Одна из миланских аристократок, принадлежащая к исторической фамилии, отдала в распоряжение раненых один из своих дворцов с полуторастами кроватями. В числе солдат, помещенных в роскошный дворец, был гренадер 70-го полка, выдержавший ампутацию; положение его было весьма опасно. Хозяйка дворца, стараясь утешить больного, говорила с ним о семье, и он рассказал, что является единственным сыном крестьян из департамента Жер и главное его горе — оставить их в нищете, так как был их единственной поддержкой; он прибавил, что обнять мать перед смертью стало бы для него громадным утешением. Эта добрая женщина, не говоря ни слова, немедленно покидает Милан, садится в поезд и едет к родным солдата по адресу, который ей сообщили. Она оставляет две тысячи франков больному отцу, а мать, бедную крестьянку, привозит с собой в Милан. Через шесть дней после разговора гренадер со слезами обнимал мать и благословлял свою благодетельницу.
Зачем было рассказывать обо всех этих страданиях и вызывать, вероятно, мучительные чувства? Зачем описывать потрясающие картины с мельчайшими подробностями, кажущимися безнадежными до отчаяния?
На этот естественный вопрос надо ответить тоже вопросом. Отчего нельзя создать в мирное время общества, которые во время войны оказывали или организовывали бы помощь раненым и осуществляли бы уход за ними силами преданных, усердных и хорошо подготовленных добровольцев?
Уж если надо отказаться от желаний и надежд членов Общества друзей мира, от мечтаний аббата Сан-Пьера и благородных устремлений графа Селлона;
раз уж люди продолжают убивать друг друга без ненависти и вершиной славы и самым прекрасным из искусств является искусство истреблять друг друга;
когда заявляют, как граф Жозеф де Мэтр, что «война божественна»;
когда ежедневно изобретают с настойчивостью, достойной лучшей цели, все более усовершенствованные средства истребления, а изобретатели этих смертоносных средств поощряются большинством государств Европы, которые наперегонки вооружаются;
когда, наконец, умонастроения в Европе, не говоря уже о других симптомах, таковы, что можно предвидеть развязывание, по-видимому, неизбежных войн в более или менее отдаленном будущем,
отчего не воспользоваться сравнительно мирным и спокойным временем для того, чтобы обсудить и попытаться решить вопрос первостепенной важности с точки зрения и человечности, и христианства?
Вопрос этот, представляющий всеобщий интерес, при общем обсуждении дал бы повод для размышлений и письменных ответов людей более сведущих, но в ожидании, пока эта благородная цель будет достигнута, надо, прежде всего, чтобы эта мысль, вынесенная на обсуждение различных групп великой европейской семьи, нашла отклик и сочувствие у людей с возвышенной душой и отзывчивым сердцем, горячо сочувствующих страданиям ближних.
Такие общества, однажды созданные и постоянно существующие, без сомнения, бездействовали бы в мирное время, но были бы готовы действовать в случае войны; они находились бы под охраной государств, в которых возникали, и получали бы во время войны от враждующих правителей разрешения, облегчающие исполнение их благого дела. Эти общества должны были бы иметь в своем составе и в каждом государстве главными членами комитетов людей достойных, пользующихся всеобщим уважением. Эти комитеты обращались бы к каждому человеку, который, охваченный чувствами подлинного человеколюбия, согласился бы временно посвятить себя делу милосердия и был бы готов, во-первых, с разрешения, то есть при содействии и по указанию, военного руководства оказывать помощь раненым во время сражения и, во-вторых, продолжать уход за ранеными в больницах до полного их выздоровления. Такая отзывчивость встречалась бы чаще, чем думают, и многие люди, уверенные, что при содействии администрации могут принести пользу, охотно поехали бы даже за свой счет исполнять временно долг истинного человеколюбия. В наше время, которое обвиняют в холодности и эгоизме, как притягательно для людей благородных и отзывчивых подвергаться одинаковой опасности с воюющими, но для добровольного служения миру, утешения и самоотверженности!
Исторические примеры доказывают, что надежда на подобные акты самоотверженности не химера; припомним хотя бы миланского архиепископа св. Карла Борроме, пришедшего из далекой епархии во время чумы 1576 г. для того, чтобы помочь и ободрить всех, не боясь опасности и заражения. Его примеру последовал в 1627 г. Фридрих Борроме. А епископ Бельцунче де Кастель-Морон, отличившийся геройским самопожертвованием во время этого опустошающего бедствия в Марселе в 1720 и 1721 годах? А Джон Говард, посетивший все больницы, госпитали и тюрьмы Европы и стоявший у истоков спасительных преобразований в них? Он умер в 1790 г. в Херсоне, заразившись чумой во время пребывания в Крыму. Сестра Марта из Безансона в 1813—1815 гг. делала перевязки всем раненым французских и объединенных войск; до нее другая монахиня, сестра Барбара Шинер, в 1790 г. во Фрибурге отличалась уходом за ранеными иностранных войск, которые вторглись в ее страну, и за своими соотечественниками.
Но вспомним особо два примера самоотверженности, вполне современных, относящихся к войне на востоке и прямо касающихся интересующего нас вопроса. Когда сестры милосердия ходили за ранеными и больными французской армии в Крыму, к русским и английским войскам прибыли с севера и запада два санитарных отряда во главе с двумя святыми женщинами. Вскоре после начала войны русская великая княгиня Елена Павловна, урожденная принцесса Шарлотта Вюртембергская, вдова великого князя Михаила, выехала из Петербурга с 300 дамами, пожелавшими работать медицинскими сестрами в госпиталях Крыма, где их благословляли тысячи русских солдат [Во время крымской кампании зимой 1854—1855 гг. российский император Александр II посетил госпитали Крыма. Могущественного правителя, известного своей добросердечностью и благородством, так поразила представшая перед ним жуткая картина, что он тогда же решил заключить мир, будучи не в силах переносить мысль о дальнейшей чудовищной резне, приносящей столько бедствий его подданным]. Со своей стороны мисс Флоренс Найтингейл, посетившая больницы Англии и большинство благотворительных учреждений континента и посвятившая себя добрым делам, отказавшись от роскоши и богатства, получила настоятельное обращение от лорда Сиднея Герберта, бывшего тогда военным секретарем Британской империи, приглашавшего ее ухаживать за английскими солдатами на востоке. Мисс Найтингейл, имя которой уже стало популярным, не задумываясь взялась за это святое дело, зная, что и ее королева его поддерживает, и в ноябре 1854 г. отправилась в Константинополь и Скутари с 37 дамами-англичанками, которые сразу по приезде начали ухаживать за многочисленными воинами, получившими ранения во время инкерманского сражения. В 1855 г. к ней присоединились мисс Стэнли и еще 50 дам, что дало возможность мисс Найтингейл уехать в Балаклаву осматривать госпитали. Всем известно, сколько жертв, исполненных величия, она принесла за долгое время своего служения долгу во имя страждущего человечества [Образ мисс Флоренс Найтингейл, обходящей ночью с маленькой лампой в руках палаты военных госпиталей и подходящей к каждому больному, чтобы облегчить боль и оказать необходимую помощь, навсегда останется в сердцах людей, видевших ее милосердие или пользовавшихся им, а память о ней и ее героической и святой самоотверженности навсегда сохранится в летописях истории].
Но среди бесчисленных примеров самоотверженности, большей частью безвестных и скрытых, сколь многие так или иначе оказались напрасными оттого, что были единичны, а не поддержаны совместным участием и организацией!
Если бы во время битвы при Сольферино существовало международное общество помощи, если бы 24, 25 и 26 июня в Кастильоне, Брешии, Мантуе и Вероне были бы добровольцы, сестры и братья милосердия, какую неоценимую пользу они могли бы принести!
Можно ли предположить, что отряд активных, усердных и мужественных фельдшеров оказался бы не у дел на этом поле разрушения в ужасную ночь с пятницы на субботу, когда раздирающие крики и мольбы вырывались из груди раненых, жестоко страдающих от ран и от невыносимой жажды!
Если бы принца Изембургского, а вместе с ним и других несчастных воинов, добрые руки раньше подняли с сырой окровавленной земли, где он лежал без сознания, он не страдал бы до сих пор от последствий ран, которые обострились за те несколько часов, в течение которых он оставался без помощи; если бы его лошадь не нашла его среди трупов, он погиб бы без помощи вместе со многими другими ранеными, которые тоже были создания Божии, и их смерть одинаково чувствительно отозвалась бы на их семьях.
Разве могли красивые девушки и добрые женщины Кастильоне, при всей их самоотверженности, спасти жизнь многим раненым и увечным, ухаживая за ними? Лишь немногим они смогли облегчить страдания! Но тут нужны были не только женщины, слабые и неумелые, а опытные мужчины, крепкие и знающие, заранее организованные и в достаточном количестве, действующие сообща и согласованно, чтобы предотвратить несчастные случаи и лихорадку, которые осложняют раны и очень скоро превращают их в смертельные.
Если бы было достаточно лазаретной прислуги, чтобы помочь подбирать раненых на равнинах Медолы, в оврагах Сан-Мартино, на склонах горы Фонтана и на холмах Сольферино 24 июня, несчастные не оставались бы по нескольку часов без помощи, в страшной тоске и страхе быть забытыми, и не делали бы неимоверных усилий, только ухудшающих их положение, чтобы подняться, невзирая на жестокие мучения, в надежде, что их увидят и принесут носилки. И, наконец, на другой день не грозила бы еще худшая опасность живому быть похороненным вместе с мертвым!
При более совершенных способах транспортировки [Избегая с помощью лучших приспособлений несчастных случаев при переноске раненых с поля битвы на перевязочный пункт, можно добиться сокращения числа ампутаций, что уже само по себе весьма ценно с гуманистической точки зрения, к тому же это значительно уменьшит число пенсий, которые правительства обязаны выплачивать своим инвалидам. За последнее время многие хирурги специально занялись вопросом переноски раненых: так, доктор Аппиа изобрел аппарат, гибкий, легкий и простой, смягчающий тряску при переломах и раздроблениях, и доктор Мартрес тоже удачно занялся изучением этого вопроса, достойного того, чтобы ему уделяли внимание общества, о создании которых мы радеем] этот бедный гвардейский стрелок мог бы избежать мучительной ампутации в Брешии, вызванной только полным отсутствием ухода по дороге от перевязочного пункта своего полка до Кастильоне. И если он не умер от операции, которую не выдержали многие солдаты, то только благодаря своему здоровью и крепкому телосложению.
Разве вид этих молодых инвалидов, лишенных ноги или руки, грустно возвращающихся в свои семьи, не вызывает сожаления или укора совести, что не постарались предотвратить опасные последствия раны, которую могли вылечить в случае оказания действенной и своевременной помощи? А умирающие, заброшенные в Кастильоне и в больницах Брешии, родного языка которых никто не понимал, разве они отошли бы в мир иной, проклиная и богохульствуя, если бы при них был кто-нибудь, чтобы выслушать, понять и утешить? [Во время войны в Италии некоторые солдаты так страдали тоской по родине, что умирали без всякой болезни] А сколько осталось несделанного, несмотря на все старание жителей городов Ломбардии и Брешии! Ни одна война ни в каком столетии не видала такого массового проявления милосердия, и все-таки его было недостаточно, и оно не соответствовало мере страданий, требующих помощи, тем более, что оно все изливалось на раненых союзных войск, а не на австрийцев: благодарность народа, спасенного от чужой зависимости, вызвала этот мимолетный взрыв безумного восторга и сочувствия. Нашлись, правда, в Италии благодетельные женщины, терпение и рвение которых не ослабели ни на минуту, но увы! в конце концов, их насчитывалось немного; они уставали, заразные болезни испугали многих, а фельдшера и служители, обозленные или упавшие духом, недолго оставались на высоте своего признания.
Для такого дела нужны не наемные люди, которых нередко отталкивают брезгливость и отвращение, а усталость делает неотзывчивыми, грубыми и ленивыми. К тому же помощь нужна немедленная, так как то, что может спасти раненого сегодня, уже не спасет его завтра, время утеряно, начнется гангрена, от которой он погибает [В начале похода в Италию, когда еще не было ни одного сражения, в одном из салонов в Женеве госпожа Н. предложила устроить комитет для помощи раненым. Многие из тех, к кому она обратилась, нашли это предложение преждевременным, и я сам не мог не заметить: «Как это думать о корпии, когда еще нет ни одного раненого?» А как была бы нужна эта корпия в больницах Ломбардии и Венеции с первых же столкновений! Все изложенные мною факты изменили мои воззрения и побудили высказать эти соображения. Дай Бог, чтобы они лучше были приняты, чем я принял в мае 1859 г. предложение госпожи Н…]. Следовательно, нужны фельдшера и фельдшерицы добровольные, трудолюбивые, подготовленные и знающие, признанные и одобренные командующими армиями и встречающие у них поддержку своему делу. Состав военных лазаретов всегда недостаточен и остается всегда таковым, даже если его удвоить или утроить. Надо обязательно обращаться к помощи общественности, и только при ее участии можно надеяться достигнуть цели. Это должно быть воззвание, с которым надо обратиться к людям всех стран и сословий, к сильным ми-
ра и к простым ремесленникам, так как все могут, каждый в своей сфере, по мере сил и возможностей содействовать этому доброму делу. Это воззвание должно быть адресовано в равной степени к мужчинам и женщинам, к принцессе, сидящей на троне, и простой служанке, доброй и преданной сироте, или к бедной одинокой вдове, желающей отдать последние силы на пользу страждущих ближних; оно относится к генералу, филантропу, писателю, который из глубины своего кабинета силою своего таланта может в своих публикациях разработать вопрос, касающийся всего человечества в целом и в частности, каждой страны, каждого народа, каждой семьи, каждого лица, так как никто не застрахован от случайностей войны. Если австрийский и французский генералы могли сидеть рядом за гостеприимным столом прусского короля и мирно беседовать, кто помешал бы им обсуждать вопрос, достойный их внимания и интереса?
В чрезвычайных случаях, когда собираются в Кельне или Шалоне главы военных ведомств разных национальностей, отчего бы им не воспользоваться такими собраниями, чтобы выработать какие-нибудь международные договорные и обязательные правила, которые, раз принятые и утвержденные, послужили бы основанием для создания Обществ помощи раненым в разных государствах Европы? Договориться и принять меры заранее тем более важно, что в самом начале разногласий, предшествующих войне, противники уже враждебно относятся друг к другу и всякий вопрос обсуждают единственно с точки зрения своих подданных [Собирают же конгрессы ученых, юристов, агрономов, статистиков, экономистов, которые обсуждают вопросы гораздо менее важные, и международные общества занимаются промышленностью, благотворительностью, общественной пользой и т. д.].
Цивилизованное человечество настоятельно требует создания организаций такого рода; казалось бы даже, что это долг, для исполнения которого каждый влиятельный человек должен оказать содействие, а каждый добрый человек хотя бы задуматься. Какой правитель откажет в своей поддержке таким обществами, не захочет дать своим солдатам уверенность в своевременном и хорошем уходе, если они будут ранены? Какое государство не захочет покровительствовать людям, старающимся сохранить жизнь его подданных: разве воин, получивший ранение, защищая свое отечество или служа ему, не заслуживает того, чтобы родина о нем позаботилась? Какой офицер, какой генерал, если он видит в солдатах «своих детей», не постарается облегчить труд таких добровольных фельдшеров? Какой военный интендант, какой главный хирург не примет с благодарностью помощь людей умных, знающих свое дело, образованных, работающих под мудрым руководством? [С такими обществами, какие мы имеем в виду, невозможны были бы хищение и несправедливое распределение фондов и пособий. Во время Крымской кампании, например, из Петербурга в Крым были доставлены большие партии корпии, сделанной русскими дамами; но эти тюки попали не в больницы, как предназначались, а на бумажные фабрики, которые приняли их как материал для своего производства] Наконец, в наше время, когда так много говорится о прогрессе и культуре, если уж нельзя избежать войны, не важно ли стремиться предотвратить или хотя бы смягчить все ее ужасы?
Чтобы это широкомасштабное дело могло осуществиться на практике, потребуются значительные средства, но в деньгах недостатка никогда не будет. Во время войны по призыву комитетов каждый внесет в него посильную лепту; народ не может быть равнодушен, когда его сыны сражаются; ведь в сражениях льется его же собственная кровь! Значит, такие препятствия не могут помешать развитию этого дела. Трудности не в этом. Весь вопрос в серьезной подготовке к такой задаче и в учреждении таких обществ [«…Пусть видят по тем горьким примерам, которые вы приводите, сколько мучений и слез стоит военная доблесть, — писал мне уважаемый генерал Дюфур 19 октября 1862 г. — Слишком привыкли видеть только блестящую сторону войны и закрывать глаза на ее грустные последствия… Очень полезно обратить внимание общества на этот вопрос высокого человеколюбия, и ваш труд в этом отношении вполне достигнет желанной цели. Глубокое и всестороннее обсуждение дела при участии филантропов всех стран может разрешить эту задачу…»].
Если страшные способы истребления, которыми располагают теперь народы, возможно, сократят со временем продолжительность войны, то сражения от этого станут еще гибельнее; в наше время, когда случайности играют такую большую роль, разве войны не могут возникать самым неожиданным образом? Одних этих соображений уже достаточно, чтобы желать не быть застигнутым врасплох.
Текст издания: Воспоминание о битве при Сольферино (Souvenir de Solférino) / Анри Дюнан (Henry Dunant основатель Красного креста, получивший премию Нобеля); Пер. с фр. С. Н. Норман. Под ред. А. П. Плетнева. — Санкт-Петербург: тип. И. Гольберга, 1904. — 64 с.; 25 см.