M. П. ПОГОДИН править
Воспоминание об Александре Матвеевиче Бухареве (архимандрит Феодор) править
Серия «Русский путь»
Архимандрит Феодор (А. М. Бухарев): Pro et contra
Личность и творчество архимандрита Феодора (Бухарева) в оценке русских мыслителей и исследователей. Антология
Издательство Русского Христианского гуманитарного института, Санкт-Петербург, 1997
Ни на что мы так не скоры, так не легки, как на осуждение: чуть случится возможность, малейший повод, даже с натяжкою, сказать что-нибудь порицательное, хоть бы, кажется, об отце родном, — чуть увидим, прищуриваясь, какую-нибудь былинку, не то что сучек, в чужом глазе, — мы, не замечая бревна в своем, уже рады провозгласить с кровель свое открытие, и даже увеличить его в жару своей благонамеренности и любви к ближним, но не к ближнему! Зато мы тяжелы на подъем, когда понадобится похвалить доброе дело или отдать кому справедливость; мы как будто опасаемся тем унизить себя и умалить пред другими свое достоинство. Вот один из главных пороков новой нашей так называемой интеллигенции! Эти мысли возбудила во мне статья «Гражданина» словами пренебрежения об архимандрите Феодоре (в миру Александр Матвеевич Бухарев)[1].
Я слышал о нем много от Гоголя, с которым он был в близкой связи, и даже написал о нем книгу.
Кстати, расскажу здесь анекдот. Когда автор, бакалавр Академии, представил свою книгу митрополиту Филарету, то митрополит выразил ему сильное неудовольствие за неприличный предмет занятий и на все его доводы говорил: «Это глупо», или «Это гордо», — так что Бухарев замолчал. Тогда митрополит сказал ему с сердцем: «Почему ты ничего не говоришь?» — «Потому, — отвечал Бухарев, — что я не хочу, сколько от меня зависит, говорить ни глупых, ни гордых речей». Эти слова так подействовали на митрополита Филарета, что он вдруг смягчился и сказал ласково: «Ну вот, ты уже и рассердился!» — тотчас переменил совершенно тон и начал относиться уважительно. О. Феодор занемог вскоре после этой беседы и пролежал несколько недель в больнице. По выздоровлении, пред отъездом в Лавру, явился опять к митрополиту, который принял его с особенною лаской и провел с ним часа два в отечески-откровенной беседе, отказывая прочим посетителям. Но это мимоходом.
После Гоголя о. Феодор пропал у меня совершенно из виду. Прошло несколько лет; я узнал случайно, что он оставил монашество, наконец, что он женился. Это подало повод к разным невыгодным для него толкам, пропущенным мною мимо ушей за неимением верных сведений. Прошло еще несколько лет; опять нечаянно услышал я, кажется от М. А. Малиновского, что бывший о. Феодор, Александр Матвеевич Бухарев, живет в Переславле и едва ли не терпит нужды. Я написал письмо к нему, напоминая о Гоголе, и спросил его, не могу ли быть на что полезным, и вместе просил дать мне знать, если то возможно, не нарушая скромности, о состоянии его духа и об его житейских обстоятельствах. С полною готовностью и искренностию, тотчас отвечал он на этот вопрос следующее: «Надо начать почти ab ovo. Не знаю, говорил ли вам покойный Гоголь, что моя кафедра в Московской академии была и по исследованию Св. Писания. Проследя один раз оба Завета с особенно занимавшею меня задачей — раскрывать внутренне последовательный порядок, в каком шли ветхозаветные и новозаветные откровения, я награжден и утешен был и вообще обилием раскрывшегося передо мною света Божия, и особенно разъяснением последнего таинственного Откровения — Апокалипсиса. Это последнее совершилось просто и как бы само собою: идя со строгою последовательностию, чрез это я доведен был до такой точки, с которой, с помощию истории, стало видно содержание Апокалипсиса в его значении. Но то самое, что так просто было для меня, обратилось в камень преткновения для опасавшихся унизить авторитет своего учительства вниманием к молодому ученому. Вот уж восемь лет тому, как мой свышедесятилетний труд по исследованию Апокалипсиса, труд обстоятельного и подробного обозрения зрелища, мне здесь открывшегося, запрещен и схоронен в могиле цензурного архива, хотя пред тем уже был одобрен духовною цензурой и даже начат печатанием. Имея за себя неподкупную историю, оправдывающую мое разъяснение Откровения и правду православия, раскрываемую в моем труде вместе и Откровением и историею, я не мог и не могу согласиться с усиливающимися скрыть этот свет под спудом. Так, не будучи в состоянии оставаться в добросовестных отношениях, по монашеству, к высшим даже аввам3, я сложил с себя монашеский и священный сан, хотя до этого я был монахом не фальшивым, а по совести; поэтому-то, впрочем, мне и не хотелось, как и не следовало, фальшивить, оставаясь в монашестве, когда я внутренне всеми силами протестовал против тех, кого должен был, по монашеству, слушаться. Эта катастрофа совершилась у меня так же просто, как будто и не катастрофа. Я томился и мучился, как и доселе томлюсь и мучусь, только насильственною остановкой дела по слову Божию, сделанного в православной России. Я говорю вам искренно, как я понимаю свое дело по разъяснению Апокалипсиса. Но правильно ли, скажете, я понимаю это дело?..»
В одной из бумаг, после доставленных мне вдовою, об этом событии я нашел еще следующие слова: «Болезненный и ничего у себя не имеющий, занятый делом Божией истины и Церкви, пошел я на семилетнюю эпитимию, лишение прав, потерю прошедшей беспорочной службы, решился на позор расстрижения, чтобы не оставаться в противных совести отношениях беспрекословного повиновения духовному начальству».
Вообще, «жесткое рабское направление» считал он вредным для святой Церкви и России, как осужденное в самом слове Божием, особенно чрез Апостола языков Павла.
У нас началась переписка. Когда задумалось в Москве издание «Беседы», я подал ему мысль, не может ли он принять участие по предмету своих занятий, например написать с точки зрения православной о Римском соборе (тогда собиравшемся)4, о папском Силлабусе5, о протесте отца Гиацинта, о стремлении некоторых англичан к соединению6 и т. п. В таком случае вызывался познакомить его с издателями.
В апреле 1871 года Александр Матвеевич приехал в Москву и посетил меня7. Больной, после великой опасности, я лежал еще в постели. Мы имели разговор, оставивший во мне глубокое впечатление. Я нашел в нем человека, проникнутого до такой степени истинами и духом христианства, какого я никогда не встречал и вообразить не мог. Это был восторг, одушевление, умиление, горячее сердце, стремление к добру путем Христовым. Мне было сладко слушать его.
Вот такому человеку, подумал я, поручить бы в наш век неверия и легкомысленного вольнодумства прочесть по нескольку лекций, о чем ему заблагорассудится, в университетах, академиях, институтах. Нужды нет, что большинство пропустило бы их мимо ушей: нужды нет, что многие из остальных слушателей посмеялись бы над ним, но непременно во всякой аудитории нашлось бы человека по два, по три, по одному, которые приняли бы их к сердцу, ибо сердце сердцу весть подает и сильное убеждение непременно сообщается магнетически людям избранным и для того приготовленным. Приобретение таким образом хотя <бы немногих лиц из молодежи во всех заведениях, которые пошли бы разумно по указанному пути, ничем оценить нельзя. Люди убежденные, особенно люди, убежденные в таинствах религии, в наше время редкость, и их надо ставить на высшие свещники, чтобы лучи их света распространялись как можно далее. Я в жизнь свою встретил еще одного человека, также в высшей степени замечательного, отца Матвея, Ржевского священника, друга Гоголева, с которым лет 15 тому назад познакомил меня Т. И. Филиппов. Александр Матвеевич поразил меня силою своего убеждения в истинах христианства, как я сказал выше, а отец Матвей — силою своего убеждения о Промысле Божием и высшем участии в судьбе каждого человека, у которого волос с головы не может пропасть без воли Божией.
Отец Матвей говорил о Боге так живо, так наглядно, как бы о близком, знакомом ему человеке, которого он видел вчера, получил от него такие-то указания, чувствует на себе такие-то действия ныне. Александр Матвеевич рассказал мне некоторые черты о нем и отзывался о нем с великим уважением.
С «Беседою» А. М. не сошелся. Вот что он писал ко мне: «…Мне хотелось бы, чтобы знамя Христово прямо и твердо поднято было как единственное верное руководство и прочное основание на все среди всяческих нестроений и потрясений нынешних; нужда в этом, очевидно, самая настоятельная, вопиющая. Но другие требуют какой-то постепенности, боясь на первой поре текстов и самого имени православия. Подобное же разногласие и по другим, более мирским вопросам, о чем не нахожу удобным говорить заочно и письменно. Вообще, Бог ведает, много ли дадут мне простора в этом журнале и много ли я сам могу в нем разговориться. Впрочем, могу уверить, что сам Кошелев, как друг Киреевского, более других благоприятствует моим идеям и стремлениям, и лично я и всеми другими был очень дружелюбно принят и обласкан. Но все же, как видите, сжатый мой дух мало распускается».
В другом письме он писал: «Много вредит мне и мое глубокое недовольство тем, что и в нынешних обстоятельствах мира и России русские люди не находят необходимым стать своею мыслию и словом с твердостию и безуклончивостию под начало православия, в чем наша слава и все надежды. Видите, опасаются испугать или, лучше сказать, сами пугаются известной партии, презирающей веру вообще, а православную в особенности, а эта партия, по тому самому, гордо поднимает голову8, сознавая в себе силу — только от нашего духовного бессилия или малодушия, действительно жалкого. Говорят, что надо наблюдать постепенность, действовать исподволь. Увы, из-за этой постепенности прошли бесследно для России и такие люди, как Киреевский и Хомяков, которых, впрочем, теперь тоже уж опасаются упоминать!9 Нет, не мне тут работать, буду лучше беседовать в уединении с пророками, если Бог даст и если еще проживу сколько-нибудь. Итак, подумайте и посоветуйте, не лучше ли нам оставить виды на Москву». — «У меня и у жены моей останется навсегда благодарная и приятная память о личной доброте и расположенности к нам всех, с кем мы познакомились в Москве в то время, когда были в ней по журнальному предприятию. Но самое дело все-таки не состоялось, как мне желалось или как оно было бы подходящим ко мне. Так и быть! Слава Богу за все, сказал, умирая, отвергнутый современным обществом даже сам Златоуст».
Не считаю лишним предложить здесь для не знакомых с деятельностию А. М. Бухарева список его сочинений: О православии и современности; Печаль и радость по слову Божию; О современных потребностях мысли и жизни, особенно русской; Моя апология по поводу критических отзывов о сей книге; О упокоении усопших и о духовном здравии живых; Письма о благодати святых таинств Православно-кафолической Церкви; О подлинности апостольских посланий; Несколько статей о Святом Апостоле Павле; Святой Иов многострадальный; О подлинности и целости священных книг пророков: Исайи, Иеремии, Иезекииля и Даниила; Св. пророк Исайя; Св. пророк Иеремия; Св. пророк Иезекииль; Св. пророк Даниил; Исследование о достоинстве, целости и происхождении третьей книги Ездры.
Большое его сочинение, «Иисус Христос в Своем слове», заключающее в себе объяснение всех слов, сказанных Иисусом Христом в продолжение Своей земной жизни, я вытребовал у него, намереваясь напечатать в своей типографии, но она, за смертию фактора-арендатора, осталась без действия, а других средств не нашлось, и это сочинение лежит у меня до сих пор, ожидая благонамеренного издателя. Я спрашивал мнения о сочинении о. архимандрита Михаила, его цензоровавшего, и он отозвался с похвалою, прибавив, что оно гораздо яснее и общедоступнее прочих сочинений покойного.
Любимейшее сочинение Бухарева, в котором заключалась, так сказать, его жизнь, составляло часть его самого, и задержание которого поразило его до глубины сердца и привело к могиле, есть толкование на Апокалипсис, в котором он видел торжество Православной Церкви.
Толкования на Апокалипсис составляют огромную литературу на всех языках. Может быть, они все несостоятельны и толкование Бухарева принадлежит к этому числу, но почему же бы, кажется, держать его под спудом, если в нем нет ничего еретического, предосудительного, вредного, тем более что автор — человек ученый, духовный и нравственный — посвятил жизнь, как всем известно, изучению Священного Писания и, по уверению знатоков, сказал много нового и своеобразного для его объяснения? Я дал слово Бухареву искать средств для перевода его сочинения и издания на английском языке.
Вообще о сочинениях Бухарева, по крайней мере о не ученых, не богословских, сколько они мне известны, я должен, однако ж, сознаться, что они не произвели на меня особенного действия. Слог тяжел, речь многословная, часто темная. Богословские мне неизвестны. Мне кажется, талант особенный А. М. Бухарева состоял в силе слова живого, а не письменного. Убеждение его выражалось более всего в речи изустной и сообщалось слушателю магнетически. Этим объясняю неограниченную преданность и благодарность ему учеников его, из коих с несколькими я имел случай встречаться и разговаривать.
Последнюю осень Александр Матвеевич чувствовал себя очень дурно. Вот что он писал ко мне 29 ноября 1870 года: «Никогда мне не было так тяжело и мучительно от расстройства здоровья, как в настоящую осень, которую не знаю, как и переживу. Кашель, одышка, ощущение недостатка воздуха, изнурительный пот не дают мне покоя и ночью, так что я встаю с постели весь как изломанный и разбитый, а засыпаю нередко уже к утру. Бывают минуты такого страдания, что невольно думается, что не предсмертное ли оно».
Здоровье становилось хуже и хуже, он слабел более и более, но ясность ума и теплота сердца оставались с ним до последней минуты. Он скончался в пятницу на Святой неделе, 2 апреля 1871 года.
Я познакомился после и со вдовой Александра Матвеевича. Это была его ревностная ученица, слушательница, разделявшая все его убеждения, проникнутая его духом, благоговевшая к его памяти, смотревшая на него как на идеал. Она напоминала мне собою диаконисе из первых времен христианской Церкви.
Я просил ее, вскоре после кончины А. М., описать мне подробно последние дни его, и она исполнила его <так!> просьбу. Предложу один отрывок: «…Мы вспоминали (среди бессонных его ночей, пред смертию) всю нашу прошедшую жизнь, и он говорил, что она была непрерывным чудом в продолжение восьми лет; мы не знали, чем мы жили, а жили совершенно безбедно, прилично, имели всегда порядочную квартиру, достаточную прислугу, выписывали книги, газеты, журналы. Правда, были два семейства преданных ему друзей, которые уделяли ему постоянно от своих доходов, но этого было недостаточно для того, чтобы существовать, а не только жить, как мы жили. Мы затруднялись, да и теперь я затрудняюсь, отвечать на вопрос: чем вы жили? И потому мы редко с кем о том говорили. Раз, я помню, одному родственнику, хорошему и еще молодому человеку, бывшему в очень тяжелых нравственных затруднениях, Александр Матвеевич советовал возложить всю свою надежду на одного Спасителя и от Него одного ждать избавления. Тот отвечал, что чудес не бывает. А. М., чтобы убедить его, рассказал ему про совершающееся с нами чудо, но услышал такой ответ, иронически произнесенный: не манной же с небес вы живете! После такого отзыва он остерегался говорить об этом… Эти воспоминания (о проведенной жизни) во время последней смертельной болезни приводили его в восторг».
Прибавлю: еще при жизни Александр Матвеевич отвечал мне сам на этот вопрос в одном письме: «Грех бы мне жаловаться… на безучастье!.. когда Сам Отец Небесный устроил так, что вот уже седьмой год мы живем и странствуем… но никогда не имели недостатка в необходимом и в это время менее испытываем нужды, чем прежде».
Записку о последних днях Александра Матвеевича, написанную вдовою собственно для меня, нельзя читать без умиления. Такие тонкие, нежные, благородные черты выступают на бледном, исхудалом лице покойного, в его угасающих взорах, в его тихой речи, что вы чувствуете к нему невольное влечение, слышите в своем сердце зарождение живой любви к нему за гробом.
Читая эту записку, я понял и оценил искренность слов, обращенных ко вдове по его кончине от учеников покойного и мне сообщенных.
Один из них, священник, пишет:
«М. Г. А<нна> С<ергеевна>. Христос воскресе — и начаток умершим бысть!.. Сию только минуту, из статьи в „Голосе“, узнал о постигшем вас горе и о нашей общей великой потере. Не смею сказать — о нашем горе, потому что не смею сравнивать вашу скорбь о разлучении с почившим с нашим сожалением об этой потере, хотя и сильно щемит мое сердце… Надеюсь, что в вашей вере, дающей вам видеть невидимое, жить одной жизнию с духами, подаст вам Господь возможное утоление вашей скорби. Первою мыслию моею при этом печальном известии было — обратиться к вам с покорнейшею просьбой: во-первых, не дозволите ли вы вашим друзьям и друзьям покойного загладить хоть сколько-нибудь свою вину пред ним, вину беспечности и себялюбия, по которым мы так мало думали об его материальных нуждах, получив от него столько духовного богатства. Сознание своей виновности пред ним в этом отношении делает для нас еще более тягостным воспоминание об его кончине. Второю моею просьбой будет: не дозволите ли вы мне, если не имеете кого-либо другого, более меня способного и достаточного на это дело, — не дозволите ли вы мне принять на себя труд разбора и приготовления к изданию неоцененных в моих глазах рукописей А. М. Предложить вам в этом деле мое участие прежде всего побуждает меня убеждение, что я, будучи, сколько я знаю, самоцельным и последовательным учеником Александра Матвеевича, — хотя, увы, только в области мысли, а не в области сердечной веры и деятельной любви, — мог бы быть наиболее благоговейным к его памяти редактором его сочинений»10.
Другой, также священник, пишет к своему знакомому:
«Мы потеряли такого богослова, который старался показать христианское учение в новом свете по отношению к современности; мы потеряли человека убеждения, такого человека, каких редко видит свет или мир. Он за свои убеждения стоял до смерти и умер с ними. Что касается до меня, я могу сказать смело, что потерял в нем своего наставника и воспитателя в истинах православного богословия… Одного мы теперь должны желать: да примет его Господь в селениях праведных, простив ему все его согрешения, которые он соделал как человек» п.
Он же пишет ко вдове:
«Да утешит вас Господь в вашей глубокой скорби. Одно нам утешение осталось: это молитва за усопшего. Связь нравственная и духовная не прервалась у нас с ним — это верность истине и правде и опять молитва веры и любви. Чрез Господа ему будет известна и утешительна — и наша добрая память о нем, и наше постоянство в истине, насажденной им в нас, и наша любовь, не прерывающаяся смертию, и наша сердечная молитва о нем».
Присоединимся ныне и мы, читатели, к этой молитве, и помянем труженика и мученика своих убеждений, разумеется небезгрешного, помянем с любовию, почти в самый день его кончины, и призовем на него Божию милость.
31 марта 1874 г.
ПРИМЕЧАНИЯ править
Впервые: Московские ведомости. 1874. № 84. 7 апреля. С. 5. Печатается по отд. изд. этого текста: М.: Унив. тип., 1874. 20 с.
Михаил Петрович Погодин (1800—1875) — историк, издатель, писатель. Окончил МУ (1821), где позже занимал кафедру русской истории (с 1835 проф., в 1841 становится академиком). Издавал журналы «Московский вестник» (1827—1830), «Москвитянин» (1841—1856). Во взглядах был близок к славянофилам, но более «официозен». Автор трудов по древнерусской истории, летописанию, а также художественных произведений (бытовые повести и исторические драмы).
Погодин сблизился с А. М. в начале 70-х (первое его письмо к богослову было отослано в самом конце 1869): они встречались, вели оживленную переписку. В письме к Погодину, написанном за день до кончины мужа, А. С. Бухарева признавалась: «…через Вас дано было проникнуть лучу света, быть может, на последние дни столь трудной и страдальческой жизни» (РО РГБ. Ф. 231/II. К. 6. Ед. хр. 7. Л. 9 об.).
Излагая историю своих взаимоотношений с А. М., Погодин дает довольно точный психологический портрет его; называет он и повод обращения к этой теме — осуждение богослова в статье К. П. Победоносцева. Еще раньше, в своей книге «Простая речь о мудреных вещах» (3-е изд. М., 1875), он отметил, что никого в своей жизни не встречал с таким «осязательным» убеждением в истинах христианства, какое слышалось в словах А. М. Бухарева (о. П. С. 129). В мемуарном очерке Погодин широко использует воспоминания А. С. Бухаревой о муже, которые та и писала, откликаясь на просьбу историка дать ему материал для его «биографических заметок» об А. М. — он намеревался опубликовать их в журнале «Заря» (см.: РО РГБ. Ф. 231/П. К. 6. Ед. хр. 7. Л. 5 об., 8, 14).
Статья Погодина вызвала сочувственный отклик редактора либерального «Церковно-общественного вестника» А. И. Поповицкого, который по поводу судьбы «мученика честного убеждения и правды» поднимал вопрос о необходимости изменения устаревшего законодательства (1874. № 43. 12 апреля. С. 3-5).
1 Автор этой статьи — К. П. Победоносцев.
2 Имеются в виду Филарет (Дроздов), Иннокентий (Борисов), Иоанн (Соколов).
3 авва — отец (древнеевр.).
4 Римский (Ватиканский) собор был созван папой Пием IX в июле 1870.
5 Силлабус (греч. — перечень) — название приложения к энциклике папы Пия IX (1864), где указано 80 современных несоответствий католическим догмам в областях религии, науки и общественной жизни; в списке осуждаются наряду с радикальными учениями свобода совести, свобода слова и печати и т. д.; папа требовал подчинения государства Католической Церкви.
6 Некоторые представители Англиканской церкви, особенно В. Пальмер, в 1840—1860-х гг. добивались соединения своих единомышленников в Англии с Православной Церковью.
7 Погодин ошибается, в апреле 1871 А. М. никак не мог приехать в Москву; очевидно, речь идет о 1870.
8 Имеется в виду безрелигиозная «партия» западников: и радикальные деятели, и более умеренные — либералы.
9 В радикальной атмосфере 1860-х широко бытовало мнение об устарелости славянофилов, да, кстати, и самого А. М. Ал. Григорьев много месяцев возмущался замечанием M. M. Достоевского, совладельца (со своим знаменитым братом) журнала «Время», по поводу чрезмерных похвал в статье первого: «Какие же глубокие мыслители Киреевский, Хомяков, о. Феодор?» Из-за этого замечания Григорьев даже временно прекратил сотрудничество в журнале Достоевских.
10 Письмо свящ. В. В. Лаврского к А. С. Бухаревой из Варшавы от 22 апреля 1871 (РО РГБ. Ф. 231/II. К. 6. Ед. хр. 7. Л. 2-3).
11 Письмо свящ. А. А. Лебедева к С. И. Родышевскому из СПб. от 4 апреля 1871 (Там же. Л. 6-7). Оно, как и предыдущее, было вложено А. С. Бухаревой в ее письма к М. П. Погодину от 9 и 23 мая 1871.
- ↑ См.: 1872. № 12. С. 353: «Духовная литература и церковная проповедь»1. Долгом считаю, однако ж, оговориться: прежде нежели прочел я всю статью, мне попалось на глаза место об о. Феодоре, которое меня огорчило: я отыскал свой набросанный и неоконченный почему-то некролог и написал предлагаемое воспоминание. После прочел я всю статью «Гражданина» и нашел ее прекрасною во всех отношениях, исполненною верных суждений о некоторых церковных предметах и о новых наших проповедниках и духовных писателях: Филарете, Иннокентии, Иоанне2, Путятине, Ключареве, Бел<л>юстине, Муравьеве, — одному только Феодору не посчастливилось! Ясно, что односторонний взгляд на него автора условливается личным расположением или какими-нибудь частными обстоятельствами, а не принадлежит к общему направлению. Я оставил, однако ж, свой приступ, тем более что в нынешних же нумерах газет нашлись ему крепкие подтверждения.