В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений.
Том 8. Статьи и рецензии 1843—1845.
М., Издательство Академии Наук СССР, 1955
59. Воскресные посиделки. Книжка для доброго народа русского. Третий пяток. Санкт-Петербург. 1844. В тип. К. Жернакова. В 16-ю д. л. 160 стр.1
В последнее время у нас чаще и чаще стали появляться книги для детей и для простого народа. Но из первых мы можем назвать только сказки дедушки Иринея, а из вторых — «Сельское чтение», издаваемое князем Одоевским и г. Заблоцким; всё же остальное не стоит внимания и упоминовения, потому что есть порождение мелкой книжной промышленности, возбужденной успехом книг, которые мы назвали по имени. «Сельское чтение» имело успех невероятный: первой части его разошлось уже девять тысяч экземпляров, и теперь еще готовится новое ее издание в числе шести тысяч экземпляров, которое еще до выхода почти всё разобрано правительственными ведомствами; стало быть, первой части «Сельского чтения» разошлось уже пятнадцать тысяч экземпляров. Успех неслыханный, но понятный, потому что за дело взялись люди знающие и даровитые! Многие вообразили себе, что тайна успешного сбыта этой книги заключается только в том, что она писана для простого народа, а не в том, что она писана с талантом и знанием дела. И вот потянулись книги о «Былом на православной Руси», «Сельские беседы для народного чтения» и, наконец, «Воскресные посиделки».2 Если бы добрый русский народ как-нибудь узнал о существовании этих будто бы для его пользы издаваемых книжиц и если бы он знал басни Крылова, то, вероятно, по своему обыкновению почесывая за ухом, откланялся бы этим книжицам и издателям этими, как бы им самим выдуманными стихами:
Хотя услуга нам при нужде дорога,
Да за нее не всяк умеет взяться.3
Из всех этих книжиц самая нелепая, дикая, бездарная и вместе с тем самая назойливая есть, без сомнения, «Воскресные посиделки». Еще первый их выпуск, или «пяток», рассмешил все журналы, а с ними и всю читающую публику. «Воскресные посиделки», издаваемые с нравственною и полезною целью для доброго народа русского, дебютировали написанною помелом на лубке картиною мужицких посиделок, где человек пятьдесят народу, мужиков, баб и девок, перепились одною косушкою, или одним полуштофом сивухи, так что у одного мужика сгорела борода, за что он сшиб шлык с головы бабы. Картина, как видите, и нравственная и полезная! К довершению грубого фарса, издатель щегольнул варварскими виршами: «Картошка, харч благословенный», перепечатанными им из какой-то старинной русской книги, лет семьдесят назад тому изданной. Второй «пяток» насмешил рецензентов такою же прозою и такими же стишищами. Но насмешки — видно, плохое средство против назойливости бездарности, подстрекаемой надеждою на серебряные копейки, — и вот является третий пяток «Воскресных посиделок» с таковою же прозою и таковыми же стишищами. Мы не хотим больше давать себе труда выписывать разные нелепости из прозы третьего пятка «Посиделок»: подобный труд тем тяжело, что в этой прозе что ни строчка, то и нелепость, за исключением одной только статьи (о приметах ленивых хозяев), которую, бог весть по какому праву, сочинитель «Посиделок» перепечатал целиком из «Сельского чтения». Что касается до стихов, которыми украшен третий пяток «Посиделок», — ими мы не можем не потешиться над «Посиделками». Вот для образчика две пьески:
Разумный человек воздержно ест и пьет
И долее других на свете сем живет;
Но горький пьяница, прожорливый детина
Коротает свой век, как гнусная скотина.
Кто чванством гордится,
Тот после осрамится.
Эти стихи стоят знаменитого гимна «благословенному харчу — картошке».
А вот и еще книжица для «доброго народа русского» —
60. Старинная сказка об Иванушке-дурачке, рассказанная московским купчиною Николаем Полевым. Лета 1844. В друкарне Матвея Ольхина, в городе Петербурге. В 8-ю д. л. 30 стр. Цена 30 коп. серебр. Продается везде, и на Апраксином дворе.4
Судя по некоторым явлениям современной русской литературы, можно подумать, что мы, русские, близки к реформе, которая должна снова совершенно переменить нас в наших обычаях и вкусах и которая должна состоять в том, что мы снова заменим воду квасом, шампанское — пенником, портер — брагою, сюртуки и фраки — зипунами, сапоги — лаптями, романы Вальтера Скотта — сказками о Еруслане Лазаревиче и Бове королевиче, образованную литературу — произведениями блаженной памяти лубочных суздальских типографий… словом — совершенный разрыв с лукавым Западом и коренное обращение к сермяжной народности!.. В самом деле, из чего же хлопочут, и в стихах и в прозе, «Маяк» и «Москвитянин» — Кастор и Поллукс на горизонте нашей журналистики?5 О чем и для чего пишет г. Загоскин? Давно ли мы читали повесть «Градски(о)й глава», где так неопровержимо доказано влияние александрийской рубахи с косым воротником на добродетель и стремление к разным гражданским подвигам?6 Давно ли самородный московский поэт, г. Милькеев, воспел сивуху как чистейший источник всего великого?7 Когда в детстве засыпали мы под рассказы наших нянек о Еруслане Лазаревиче, Бове королевиче, Жар-птице, Иванушке-дурачке, — думали ли мы, что эти рассказы некогда будут пересказываться известными литераторами и красиво издаваться с картинками г. Тимма?.. Но не бойтесь, не пугайтесь: реформы всё-таки не будет. На литературу нашу не всегда можно смотреть, как на зеркало нашей жизни. Этому много причин, и одна из них та, что литература наша часто любит существовать задним числом и, от нечего делать, повторять собственные свои зады. Теперь она именно этим и занимается. Чтоб идти вперед, ей нужны таланты свежие и сильные; но таланты у нас как-то недолговечны; а нет знамени — нет и солдат. Вот почему молодежь наша или ничего не делает, или действует врассыпную, набегами, отрывочно и лениво. Может быть, она чувствует, что теперь не ее время. Зато старые таланты и quasi[1]-таланты, и молодые не-таланты как будто спешат взапуски друг перед другом, перебивая старые погудки на новый лад: видно, почуяли, что на их улице праздник.
В двадцатых годах текущего столетия в русской литера туре совершилась реакция духу подражательности литературе XVIII века. Эта реакция явилась под именем «романтизма». Прежде всего она предъявила свои требования на народность в литературе. Реакция эта была необходима и полезна; но, когда сделала она свое дело, люди с дарованием, воспользовавшись ее плодами, отступились от нее и пошли своею дорогою, не заботясь более ни о классицизме, ни о романтизме. Но не так думали люди, которые ратовали за ту или другую сторону: они вообразили, что если мир существует, так это не для чего другого, как только для того, чтоб романтизм победил классицизм. Вызванные быть глашатаями умственного движения вперед, они шаг времени приняли за вечность, движение минуты сочли за конечное достижение цели, после которого ничего не остается делать, как повторять одно и то же, — а в этом-то и упрекали они людей, которых суждено было им сменить собою. Удивительно ли после этого, что они на людей, которые опередили их, смотрят с такою же враждою, как на них самих смотрели опереженные ими люди? Удивительно ли, что они осыпают опередивших их людей тою же самою бранью (самоучками, недоучками, верхоглядами и т. п.), которою осыпали их опереженные ими люди?. Удивительно ли, что во всем, что бы ни написали они теперь, видны всё те же воззрения, те же фразы, которые в свое время были и новы, и истинны, и смелы, и даже глубокомысленны, а теперь кажутся просто избитыми общими местами, истасканною рухлядью, — бессильным орудием немощной посредственности, апатической отсталости жалкой бездарности? Было время, когда язык литературный был скован условными приличиями, чуждался всякого простого выразительного слова, всякого живописного и энергического выражения народной речи, когда наивной народной поэзии все чуждались, как грубого мужичества. Романтическая реакция освободила нас от этой узкости литературных воззрений; благодаря ей, однообразная искусственность языка и изобретения поэтического уступила место естественности, простоте и разнообразию; мир творчества расширился, и человек, без всяких отношений к его званию, получил в нем право гражданства. Все согласились в том, что в народной речи есть своя свежесть, энергия, живописность, а в народных песнях и даже сказках — своя жизнь и поэзия и что не только не должно их презирать, но еще и должно их собирать как живые факты истории языка, характера народа. Но, вместе с этим, теперь никто уже не будет преувеличивать дела и в народной поэзии видеть что-нибудь больше, кроме младенческого лепета народа, имеющего свою относительную важность, свое относительное достоинство. Но отсталые поборники блаженной памяти так называвшегося романтизма упорно остаются при своем. Они, так сказать, застряли в поднятых ими вопросах и, не совладев с ними, с каждым днем более и более вязнут в них, как мухи, попавшиеся в мед. Для них «Не белы снежки» едва ли не важнее любого лирического произведения Пушкина, а сказка о Емеле-дурачке едва ли не важнее «Каменного гостя» Пушкина…8
По крайней мере, мы ничем иным не можем объяснить себе появления в свет «Иванушки-дурачка» в красивом издании, с картинками г. Тимма. Было время, когда г. Н. Полевой очень основательно восставал против русских сказок, которые Пушкин переделывал по-своему в прекрасных стихах. Г-н Н. Полевой говорил тогда, что эти сказки хороши только в том виде, как создала их фантазия народа, но что переделывать их или подделываться под их тон никоим образом не следует. И г. Н. Полевой был совершенно прав, хотя говорил и против Пушкина; а вот теперь он сам «рассказывает» народные сказки довольно плохою прозою, в которой народность прикрашена литературществом, и которые к своим простодушным оригиналам относятся, как деревенский мужичок к городскому мещанину… Пушкин делал то же, да не так: он перекладывал их в свои дивные стихи и, как истинно национальный и притом великий поэт, часто придавал им поэзию, которою они вообще довольно бедны; а г. Н. Полевой лишает их своими переделками и последних блесток поэзии. Но мало ли что говаривал истинного г. Н. Полевой прежде и что, вопреки себе, делает он теперь неистинного?.. Вспомните его прежние статьи против князя Шаховского и его теперешние «драматические представления», вспомните его прежние умные и благородные нападки против квасного и кулачного патриотизма — и сравните с ними некоторые из теперешних его пьес; вспомните, что писывал он некогда о невозможности делать из повестей драмы — и вспомните его драму «Смерть или честь»…9
Спрашиваем: кому нужна «Старинная сказка об Иванушке-дурачке»? Людям образованным? — Но кто же из них станет читать подобный вздор, если он не списан с рассказа простолюдинов, а пересказан купчиною, хотя бы и московским? Мужикам? — Но они и так хорошо ее знают и многие умеют ее рассказывать гораздо лучше г. Н. Полевого и всякого литератора. Притом же она никому не новость. Или, может быть, она явилась для того, чтоб всякий, кто в состоянии заплатить за маленькую красиво изданную книжонку три гривенника, знал о существовании московского купчины г. Н. Полевого?.. В таком случае дело явно идет о народности… жалкая народность!..
Неужели всё это чистая, неподдельная народность: «Послушайте, добрые люди, — начинается сказка об Иванушке-дурачке, — тянется облако по широкому поднебесью, ходит вихорь по дремучему лесу, а сказка гуляет между добрыми людьми. Хитра русская сказка. Прибауток у нее, что у красной девицы лент разноцветных. Приговорок у нее, что у пьяницы праздников: что день, то праздник; выпить захотелось — и праздник на дворе, а кто празднику рад, тот до свету пьян, в обед хмелен, вечером опохмеляется, на завтра от головы лечится, а послезавтра нового праздника ждет не дождется»? Или: «Жили в том городе всякие люди, купцы честные бородатые и плуты хитрые тороватые (?), ремесленники немецкие, красотки шведские, пьяницы русские, а в слободах пригородных мужички-крестьяне землю пахали, хлеб засевали, муку мололи, на базар возили, а выручку пропивали»!.. Нет, это не народность, а жеманные, приторные подделки под народность!.. Ведь народность русская не в одной же сивухе… Уж и это не народность ли, что «в курантах гамбургских пишут»?.. Выражение, прямо взятое из сказочного русского мира!..
Едва ли мужички наши будут благодарны г. Полевому за «Иванушку-дурачка»: грамотный мужичок ищет в печатной книге дела, а не сказок, на которые он смотрит, как на пустяки, недостойные печати. Ведь наши мужички совсем не романтики — не в осуд будь сказано некоторым нашим литераторам! Мужичок уважает грамоту и не поддастся ни купцу, ни барину, который вздумает потчевать его печатными пустяками. Разве картинки г. Тимма? Но для мужика они слишком хороши, а для барина слишком неудовлетворительны: карандаш чудесный, но русского и сказочного в нем нет ровно ничего.
На обороте заглавной обертки г. Н. Полевой грозится изданием и других сказок своей работы. Вероятно, за ним потянется с сказками целая вереница мелких литераторов и сочинителей, — и наша литература на долгое время превратится в мужицкую сказку, так же, как она уже превратилась в картинки г. Тимма… Долго ли еще литература наша будет ездить верхом на палочке, в пестрой шапке с бубенчиками?..
1. «Отеч. записки» 1844, т. XXXIV, № 6 (ценз. разр. около 30/V), отд. VI, стр. 93—94. Без подписи.
Принадлежность рецензии Белинскому установлена В. С. Спиридоновым (см. ПссБ, т. XII, стр. 443—444, примеч. 59).
2. Отзывы Белинского о «Сельских беседах» и первых двух пятках «Воскресных посиделок» вошли также в VI и VII томы ИАН.
3. Цитата из басни Крылова «Пустынник и Медведь».
4. «Отеч. записки» 1844, т. XXXIV, № 6 (ценз. разр. около 30/V), отд. VI, стр. 94—97. Без подписи.
5 . Белинский, чтобы нанести «Москвитянину» более жестокий удар, постоянно отождествлял его с «Маяком».
6. Отзыв о повести «Градской глава» Белинский дал в рецензии на IV том «Сказки за сказкой» (н. т., № 31).
7. См. ИАН, т. VII, № 26.
8. В этом большом абзаце Белинский имел в виду главным образом Н. А. Полевого и самого себя. Действительно, в период издания «Моск. телеграфа» Н. А. Полевой был «глашатаем умственного движения вперед», но после запрещения его журнала оказался в лагере «опереженных» людей и вместе с Булгариным, Гречем, Сенковским, Шевыревым и другими мракобесами ополчился против опередившего его Белинского, осыпая его той бранью, какой в свое время осыпали и его «опереженные им люди».
9. Н. А. Полевой содержание драмы «Смерть или честь» взял из повести Мишеля Массона «Le grain de sable». Эта пьеса вошла в четвертую часть «Драматических сочинений и переводов» Н. А. Полевого, которой Белинский посвятил особую рецензию (см. ИАН, т. VII, № 5).
- ↑ якобы (латин.). — Ред.