Восемь племен (Тан-Богораз)

Восемь племен
автор Владимир Германович Тан-Богораз

Опубл.: 1902. Источник: az.lib.ru

Тан-Богораз В. Г.

Восемь племен

Роман

Глава первая

Весенний торг на Чагарском поле, у реки Анапки, был в полном разгаре. Место это находилось внутри обширной ненаселенной полосы, отделявшей южные приморские поселки от северных оленных стойбищ и протянувшейся во всю ширину страны от Большого Внешнего моря, которое называлось также Моржовым [Тихий океан. ] до бухты Белых Дельфинов на другом, Внутреннем, море, которое южныё люди звали Бобровым [Охотское море. ], — по причине множества морских бобров, пристававших к его берегам.

Вся эта область была богата рыбой и дичью, но никто не появлялся здесь, кроме вооруженных шаек, отправлявшихся на грабеж. Мелкая война велась здесь с переменным успехом: то южные воины перебьют пастухов и угонят с севера стадо вместе с подростками; то оленеводы сожгут одинокое прибрежное жилище, возьмут кожи и ремни и тоже перебьют, взрослых, а мальчиков и девочек уведут в плен.

Однако Чагарское поле никогда не знало войны. Если одинокий охотник, рискнувший в погоне за оленями забраться за пределы своей страны, подвергался преследованию враждебных воинов и обращался в бегство, — стоило ему только достигнуть этих заветных берегов, и он мог считать себя в полной безопасности, ибо берега Анапки были посвящены Великому Морскому Раку Авви, который ежегодно поднимался вверх по реке вместе с бесчисленными стадами подвластных ему рыб — отыскивать крупные древесные стволы, пригодные для челнов. Лесу на Анапке мало, и Авви проводил в водах ее целое лето, бдительно наблюдая за всем, что происходило на берегу.

Авви был бог сердитый и могущественный. Некогда при столкновении с отцом сухой земли, Вороном Кутхом, он затащил его в глубину и отпустил на волю только в обмен за молодую дочь Кутха, с круглыми черно-жемчужными подвесками в ушах и круглыми черными глазами. С тех пор Ворон уступил также Авви некоторые урочища на берегах рыбных рек, где раздражительный Рак ревниво следил за порядком и не допускал со стороны детей Ворона никакого нарушения его прав. На своих землях Авви строго запрещал убийства и даже драки как людям, так и зверям. Если в пору любви два оленя с ветвистыми рогами собирались решать спор о молодой и гладкошерстной важенке [Оленья самка. ], они, должны были для этого удалиться на другие свободные места. Безначальные стаи песцов, случайно отыскав на поле Чагар полусгнивший труп росомахи, убегали на половину дневного перевода подраться из-за добычи, потом возвращались обратно и скоро с новым остервенением бежали на поприще новой драки, и так далее, без конца.

Люди, приходившие на берега Анапки, не имели права действовать копьем или луком и не должны были проливать крови, ибо право убивать принадлежало здесь только богу. Стоило дерзкому пришельцу поставить силок даже для куропатки, как огромная бурая клешня готова была незримо протянуться к его горлу и стиснуть его кашлем или грызущей болью, приносящей смерть. Зато, принеся небольшую жертву, люди и звери получали право брать свою часть из рыбных стад, приведенных Авви с моря, ибо Великий Рак был щедр и не жалел морских даров для каждого, кто признавал его власть.

В половине лета медведь совершал жертву корнями сараны, лисица — кровью молодого зайца, и даже тонкий горностай приносил с большим трудом тело полевой мыши с вольной земли за пределами Чагарского поля. Только совершив жертву, они могли селиться на берегах реки и сторожить в мелкой воде широкоспинную горбушу, которая, обезумев от страсти материнства, лезла стадами вперед на верную гибель.

Люди могли являться к Анапке еще весною, когда передовые отряды детей Авви, пестрые гольцы, выходили к полыньям задолго до появления властителя. Стоило только покропить снег жертвенной похлебкой, потом отыскать щель во льду и опустить туда костяную уду на крепкой крапивной нитке, и обильное пропитание было обеспечено для людей и упряжных собак.

Обильная рыба и безопасность с незапамятных времен стали привлекать соседние племена для вольного весеннего торга на берегу Анапки. Обмен разными предметами был необходимостью, и при всеобщей вражде и недоверчивости он не мог производиться ни на каком другом месте. Дерзкие и жадные к прибыли, жители многолюдного селения Вайкен попробовали устроить торг у себя, но Авви, разгневавшись, прислал на них в первую же весну диких воинов с далекой реки Яяк, которые унесли все товары, приготовленные для торга, без всякой платы и сожгли два небольших выселка, недавно основанных жителями Вайкена на ближайших реках. Ибо Авви явно покровительствовал Чагарскому торжку, получая от приходящих племен обильную плату за место черной жертвенной похлебкой, жиром домашних оленей и черепами пестрых нерп.

Поэтому каждой весною, в день равноденствия, северные и южные люди, посоветовавшись с шаманами, неторопливо отправлялись в путь с таким расчетом, что-бы одновременно прибыть на священное место. Оленеводы [Оленьи коряки. ] шли лёгким обозом с небольшим, но отборным стадом и самой проворной из женщин стойбища. Поморяне [Приморские коряки. ] ехали на тяжело нагруженных нартах, запряженных собаками, обученными так искусно, что они понимали каждое слово хозяина. Эти собаки разделяли ненависть своих хозяев к оленьим стадам северян и участвовали вместе с ними в походах, и пастухи боялись их свирепости больше, чем копий и стрел своих противников. Они с отвращением передавали друг другу, что приморские женщины выкармливают щенят молоком и кладут их с собою спать, как маленьких детей.

Один за другим подходили оленьи караваны из самых отдаленных концов великой внутренней страны: с высокого и плоского Палпала, где пять ущелий простерлись венцом, как растопыренные пальцы рук; с мелких притоков быстроводного Омолона, где в тальниковых кустах водятся огромные и жирные лоси, и с крутых устьев многоводного Яяка, где в конце лета красная рыбы мечется, как в котле, задевая за весло челнока, переплывающего с берега на берег.

Пешие охотники племени Одул [Юкагиры. ] приходили на гладких лыжах, волоча за собой маленькие, легко нагруженные санки. Они были неутомимее всех людей на пешем бегу и приходили не столько из торгового расчета, сколько из любопытства, ибо люди Одул не желают пропускать ни одного случая к развлечению.

С далекого южного мыса являлись Ительмены [Камчадалы. ], приземистые и широколицые, в одеждах, пестро сшитых из серых собачин, пятнистых птичьих шкурок и черных соболей. Они платили выкуп в каждом поселке, лежавшем на пути; вместе с ними являлись зверообразные Куру [Курильцы. ], мохнатые, как медведи, с выпученными глазами, как у злого духа Ивметуна, дающего падучую болезнь.

С неведомого севера являлись мореходы Юит [Эскимосы. ] в балахонах из моржовых кишок, украшенных птичьими хохолками. Отец Кутх вдавливает им при рождении носы внутрь, а они пробивают себе щеки и вставляют туда костяные пуговки. Даже Оленные Всадники, живущие неизвестно где [Тундреные ламуты. ], подвижные, как птицы, являлись на своих легконогих скакунах и останавливались лагерем в стороне от всех.

Предметы, привозимые для обмена, были неистощимо, разнообразны. Оленеводы приносили шкуры молодых оленей и готовое платье. Никакие меха южных и западных стран не могли соперничать с ними в красоте и мягкости, и даже мохнатый Куру готов был вынуть из ушей хитро завитые беложелезные серьги в обмен за гладкошерстную рубаху из глянцевитых черных шкурок, с пестринкой у подола и тонкой лисьей оторочкой.

Они ежедневно закалывали жирных оленьих быков, ибо ручные стада и домашние собаки даже на Чагарском поле оставались подвластными ножу владельца. Священному Раку принадлежали только рога, часть крови и душа каждого убитого животного. Мясо оленей тоже превосходило вкусом всякую другую еду и разбиралось пришельцами нарасхват. Не мудрено, что жители берега, презиравшие оленеводов за грубость и глупость, завидовали их жизни среди бесчисленных стад и со вздохом вспоминали о пышной меховой одежде и сладкой мясной пище, доступной каждому бедному пастуху.

Береговые приносили шкуры нерп и больших тюленей, моржовые ремни, китовину, огромные мешки, налитые смешанным китовым, моржовым и тюленьим салом, пригодным для освещения и еды. Ительмены, земля которых богата различными камнями, привозили берестяные коробки, наполненные наконечниками стрел, бережно переложенными травой; связки больших копий и маленькие топоры, искусно выбитые из кремня и другого гладкого камня, черного, как перетопленный жир, и блестящего, как осенний лед [Обсидиан. ]

Дороже всего ценились маленькие, мелко иззубренные стрелки из тускло-прозрачного камня, похожего, на нечистый лед; они считались амулетами и обладателю давали защиту от внезапных болезней; поражая зверя, они проникали глубже других и причиняли болезненную рану, истощавшую силы, необходимые для бегства.

Мохнатые Куру приносили сладкие съедобные клубни, ожерелья и блестящие иглы, которые ценились по шкуре за иглу, так как были крепче костяных и не стачивались от шитья. То и другое шло с далекой земли на юге [Япония. ], где, по рассказам, люди кишели, как мухи над рыбными вешалами, были искусны на выдумки и запрягали друг друга в сани, как оленей или собак.

Люди Одул приносили лосиную шерсть для вышивок, белую съедобную землю и огромные луки, склеенные из двойных деревянных полос. Мореходы Юит приносили китовый ус для подбивания полозьев и искусно сделанные наконечники гарпунов; маленькие Оленные Всадники, не допускавшие приближения чужих людей, выносили из своего лагеря ковши из бараньего рога, арканы, искусно плетенные из жил, острые кремни, дававшие искру при взаимном ударе, и клали их на снегу, безмолвно требуя равноценного дара.

Обширная долина на берегу Анапки, между двумя грядами холмов, покрытыми с южной стороны порослями ивняка, была вся занята лагерями гостей. Все племена стояли порознь, и даже люди, пришедшие из соседних поселков, недоверчиво отодвигались друг от друга, невзирая на безопасность места. То было время, когда близкие соседи враждовали друг с другом дольше и ожесточеннее всего.

Оленеводы соединились стойбищами по околоткам и, поставив походные шатры, отаборились в большом кругу саней, соединенных стоймя. Поморяне выгребли ямы в снегу, обставили их длинными ездовыми нартами и окружили снежным окопом. Кроме того, они привязали снаружи самых чутких и злых собак. Люди Одул ушли в глубину тальника и построили себе шалаши из ветвей на подветренной стороне холмов. Мореходы Юит воздвигли целую крепость из огромных глыб снега, скрепленных водою, как несокрушимым цементом. Только боязливые Оленные Всадники поместились в чистом поле без всякого стана. Их вьючные сумки были всегда завязаны, легкие палатки едва держались на жердях, совершенно ручные олени, прибегавшие на зов, как собаки, паслись вблизи. При первом признаке тревоги эти маленькие людишки, похожие на степных тушканчиков, могли собрать свой летучий караван и умчаться прочь.

Все народы сошлись почти одновременно, ибо от этого зависела безопасность взаимной встречи и быстрота торга. Торг должен был начаться завтра, ибо первый день всегда был посвящен жертвоприношениям. Во всех разнообразных лагерях, от края до края долины, слышался громкий и дробный стук бубнов, унылое пение шаманов или нечеловеческие вопли злых духов, воплотившихся на время в теле своих служителей. Оленеводы убивали оленей и опрыскивали свежей кровью четыре стороны света, выставляли на снегу маленькие жертвенные фигурки из сала и тертых листьев и делали возлияния огню и воде густой и пахучей похлебкой, сваренной с жиром и кореньями. Приморские жители убивали щенков и выставляли их на длинных заостренных шестах.

Ительмены наделали идолов из дерева и приносили жертву им, хотя это могло возбудить ревность Авви. Трое людей Куру, пришедших вместе с ними, строгали из дерева замысловатые стружки, которые они считали величайшей святыней; люди Одул творили заклинания над зловещими черными мешочками, где заключались высохшие части трупов, принадлежавших различным предкам и разделенных поровну между потомками. Мореходы Юит хлопотали у молитвенных картин, нарисованных кровью на игрушечных веслах, а Оленные Всадники тихо и осторожно гремели челюстями диких оленей и связками медвежьих зубов, которые набрались в их мешках после прошлогодней охоты.

Оленеводы предлагали свои дары богу молча и гордо. Они знали, что их шкуры и мясо — предметы общего вожделения, и не думали о ценах, но приморские жители ревностно молились о том, чтобы Авви умягчил сердце богатых кочевников и отуманил их ум и позволил приобрести от них столько рухляди и одежды, чтобы хватило на раздачу всем домочадцам и приятелям в родном селении. Боязливые Оленные Всадники не знали, о чем молиться. Их круглые быстрые глазки были жадны, как сорочьи, и привлекались больше всего к новым предметам, самое употребление которых оставалось для них неизвестной загадкой.

Мышееды [Чукчи с Телькепской тундры до сих пор носят кличку Мышеедов. ], стоявшие лагерем в левом углу обширного Чагарского поля, не молились и не приносили жертв. Они пришли с безлюдной тундры, лежавшей к югу от плоских гор Палпала, и отличались пестротою одежды, ибо кафтаны из сурковых шкур перемежались в их среде с оленьими рубахами и жесткими балахонами из плохо выделанной тюленины. Одни из них приехали на санках об одном олене; другие на паре небольших собак, мохнатых и коротконогих и столь свирепых, что они часто бесились от ярости; третьи пришли пешком на небольших лыжах из ременной плетенки, с копьем вместо посоха и котомкою за плечами.

Мышееды были беднее всех людей севера, ибо их земля не родила даже мха, и Авви, ненавидевший их за безбожие и сварливость, не позволял рыбам подниматься в их реки. Мышеедами их звали за то, что они не гнушались никакой пищей, и ребятишки их забавлялись, выкапывая мышей из земли и проглатывая их целиком, как голодные собаки. Сами себя они называли просто «людьми» и даже «настоящими людьми». Соседние племена презирали их от всей души и навязывали родство с ними друг другу. Оленеводы считали их отраслью рода Юит. Мореходы называли их, как и оленных, тундреными бродягами, приморские собачники сложили насмешливую сказку, будто Мышееды родились от помета собачьих нарт, проезжавших сквозь восточную тундру для торга.

На самом деле Мышееды представляли смесь различных племен и были потомками всевозможных отверженцев, бежавших из приморских поселков и кочевых стойбищ после какого-нибудь непоправимого преступления. Убийцы и осквернители домашнего огня, расточители стад, последыши выморочных семей и теперь, постоянно уходили в эти степи, необозримые, как море, где Мышееды обеспечивали им убежище и защиту от мести их врагов. Мышееды не боялись ни богов, ни людей; в своих стойбищах они не приносили жертв даже в то время, когда мстительный Дух Заразы проходил над землею, рассыпая направо и налево свои незримые стрелы. Они не боялись и не избегали смерти. Старики и больные приказывали родственникам немедленно убивать себя. Юноши и девушки лишали себя жизни по минутному капризу, от злости, от огорчения в любви, от обманутых ожиданий.

Мышееды относились к богам до такой степени непочтительно, что сочиняли насмешливые сказки о Кухте и его семье, полные крепкого и дерзкого юмора и дававшие перевес над глупым Вороном маленьким мышам благодаря их лукавому проворству. Они рассказывали об Авви, что он однажды показался на берегу в виде большого моржа и стал хвастать силою, но «люди» предложили ему покататься на оленях и, поймав на аркан двух больших диких быков, припрягли их к моржу; быки утащили его в горы, где он едва не погиб с голоду…

Их молодые парни обыкновенно соединялись в шайки, которые скитались на огромном пространстве, наводя ужас на соседей, хотя при энергичном отпоре они немедленно возвращались вспять. Одна из таких шаек забралась теперь на Чагарское поле, конечно, не для торга, ибо у них не было ничего пригодного для обмена. Запрет Авви, однако, не имел в их глазах никакой цены, и вряд ли даже эти необузданные дети природы были в состоянии понять сущность временного мира, установленного на поле Чагарском.

Прежде всего они нуждались в пище, ибо у них не было ни запасов, ни друзей между оленеводами. Пока другие племена занимались жертвоприношениями, Мышееды всей гурьбой отправились на реку и, усевшись на самой большой полынье, где лед дал глубокие трещины, принялись удить рыбу. По своему обыкновению, Мышееды даже в рыбную ловлю вносили шум и насмешки.

— Ух, ух! — гикали они над прорубью, вытащив вертлявую рыбу на крючке.

— Старшего брата еще позови.

Другие громко свистали и топали ногами, рискуя разогнать рыбу, и, заглядывая в щели льда, насмешливо спрашивали: «Толстобрюхие поморяне, где вы? Пловцы с тупым носом, где вы?» — приравнивая жирных гольцов к жителям приморских поселков на севере и юге, в особенности к людям Юит, у которых были приплюснутые носы.

Уды их состояли из тонкого костяного колышка, к середине которого была привязана леса; когда рыба проглатывала колышек вместе с приманкой, при первом напряжении лесы он поворачивался поперек, подобно тюленьему гарпуну, застрявшему в ране. Однако чтобы рыба не соскальзывала с крючка, ее нужно было подсекать с такою силой, что леса, выскакивая из проруби, отлетала далеко назад вместе с добычею. Пользуясь этим, многие Мышееды не приносили даже уд: они просто стояли сзади рыболовов и следили, не сорвется ли прочь какая-нибудь рыба, высоко взлетевшая в воздух вместе с лесою. Такая рыба считалась их законною добычею, и они кидались на нее гурьбою, к великой потехе удильщиков, мстивших насмешками за свою потерю.

Иногда два или три человека, впившись в скользкое рыбье тело когтями и зубами, разрывали его на части и пожирали сырьем, выкинув внутренности и с хрустеньем перегрызая тонкие рыбьи кости. К вечеру несколько приморских рыболовов тоже пришли на реку, но лучшие места были заняты Мышеедами, а усевшись рядом с ними, нужно было подчиниться их безбожному обычаю, оскорблявшему пойманную добычу, или затеять ссору. Прморяне предпочли уйти за белый речной плёс к другой полынье, где рыбы было меньше, но где они могли заниматься ловлею по-своему, без всякой помехи.

Глава вторая

Торг начался на следующее утро без всякого определенного порядка. Старые знакомые менялись только друг с другом, не обращая внимания на приставания других. Иные, надев на руку свиток плохого ремня, ходили из стойбища в стойбище, не решаясь расстаться с своим товаром и не умея отыскать равноценного, но большая часть решалась на обмен быстро, руководствуясь внезапно вспыхнувшим желанием и не соразмеряя взаимной стоимости товаров.

Жители селения Паллан вышли на торг все вместе, одетые в панцири из толстых травяных циновок и неся свои товары на конце копья. Так повелевал им обычай, желавший сохранить в мирном процессе обмена формы прежней неумолимой вражды.

Люди Юит устроили торговую пляску совместно с двумя большими оленьими стойбищами; в пляске, кроме мужчин, участвовали и женщины. Она началась жертвоприношениями и особыми обрядами, знаменующими временный брак, и должна была продолжаться до полного истощения сих всех участников. Обмен товаров должен был состояться только наутро в виде взаимных даров, слепляющих новые узы брачного побратимства <…>.

Камак, богатый оленевод с севера, из племени северных Таньгов [Чукчи. ], говоривших другим, более грубым наречием, сидел в глубине палатки на большой суме, наполненной рухлядью. Его безобразное лицо, с маленькими злыми глазами, большими оттопыренными ушами и белым шрамом поперек щеки, дышало свирепостью и действительно заслуживало имя Камака, то есть дьявола, которое духи предков дали ему при рождении при посредстве установленных гадательных знаков <…>.

На другой стороне палатки сидел Ваттувий, шаман из многочисленной семьи Кымчанто, что означает «вышедшие из солнечного луча», которая насчитывала в своих недрах тридцать взрослых мужчин и больше сотни малолетних детей. Семья жила вместе, но ее бесчисленные олени были разбиты на четыре стада, которые то сходились, то расходились, соответственно изменению времен года. Ваттувий был младшим из шести сыновей престарелого Ваата, еще жившего в большом шатре на верховьях реки Омкуел, и семья посвятила его служению духам, чтобы упрочить своё благосостояние, покровительством высших сил. Ваттувию могло быть, около пятидесяти лет, но его небольшое сухощавое тело казалось как будто сплетенным из крепких оленьих жил в изобличало большую силу и необычайную ловкость, необходимую для подвигов волхвования, когда, тяжелая палатка иногда поднимается над головой слушателей, как легкий берестяный бурак, опрокинутый над муравейником. Он прясел на скрещенных ногах, которые упруго колебались, как перекрещенные тетивы деревянного капкана. Его длинная черная грива была связана на затылке пушистой полоской тюленьей шкуры, красиво, окрашенной в пунцовый цвет. В противоположность обычной моде мужчин, духи запретили ему стричь волосы и не позволили даже заплести их в косу, как это делала большая часть шаманов.

Сзади Ваттувия сидел его племянник, крепкий молодой атлет с безусым лицом и большими карими глазами. Имя его было Ваттан, ибо все потомки Ваата вставляли его имя в свое как основной корень. Отец послал его, чтобы блюсти за шаманом, который в порядке экстаза легко мог причинить повреждение себе или другим. Посещавшие его духи нередко обнаруживали проказливость и склонность к опасным шуткам, которые, без своевременного вмешательства шаманских прислужников, грозили окончиться очень, дурно <…>.

— A-а! — громко вздохнул Ваттувий, давая знак, что сейчас начнет петь. Хозяева и гости тотчас же притихли. Посещение Ваттувия считалось честью, и каждое желание его исполнялось во всех шатрах от подножий Палпала до верховьев реки Кончана [Река Камчатка. ].

Только Камак, прищурившись, посмотрел на гостя и не шевельнулся с места. Его презрение к южным оленным людям простиралось также и на их духов, и он упрямо не верил, чтобы вдохновение их стоило какого-нибудь внимания <…>.

Ваттувий пел высоким протяжным речитативом, останавливаясь по временам, чтобы перевести дух. Образы так и лезли ему в голову, отрывки прошлых видений смешивались с предвкушениями экстаза, и по временам он путался и не знал, что выбирать. Вдруг хитрая улыбка мелькнула на его лице. Он вспомнил бесчисленные проказы, которые духи проделывают над отуманенными людьми, подпавшими их власти <…>.

Ваттувий опять сделал передышку, на этот раз короткую, ибо внезапно он почувствовал нетерпение и потребность перейти от слов к делу <…>.

Слушателям стало страшно. Проказливые духи и их служители пользовались очень дурною славой. Хозяин шатра Елхут, низкий и приземистый человек, с раковинами в ушах, кожаной повязкой на лбу и маленькими раскосыми глазами, осторожно переглянулся с своим двоюродным братом Юлтом, который стоял у входа и бдительно следил за всем происходящим. Если слова Ваттувия обещали внезапное нападение со стороны людей или духов, нужно было держаться настороже. Около десятка детей и племянников, все дюжие парни, привычные к дракам, сидели и стояли в разных местах шатра, готовые по первому знаку Елхута схватиться за оружие и броситься вперед.

Подросток Чайвун, один из пастухов Камака, который должен был уйти вместе со стадом на ближайшее пастбище, но отстал от товарищей и под конец увязался за хозяином и теперь потихоньку встал с места, вышел за дверь, потом выбрался из лагеря вайкенцев и поспешно пошел вдогонку за своим стадом. Он боялся, чтобы проказливые духи не сыграли какой-нибудь злой шутки именно над ним, ибо они нападали охотнее всего на таких молодых и беззащитных парней. Они могли, например, превратить его в сурка за то, что он слишком крепко спал в снежные ночи вместе со своими оленями, или обкормить его волчеединой, чтобы внутренняя сторона его кожи обмохнатела, или сделать его ненавистным для молодых девушек. Пастух ускорил шаги и без оглядки убежал в стадо <…>.

Ваттан смирно сидел в стороне и наблюдал за дядей внимательно, но без особого интереса. Ему случилось видеть шамана в таких странных и разнообразных припадках вдохновения, что у него исчезло не только удивление, но и страх перед ними. К замысловатым подвигам Ваттувия он относился приблизительно как к хорошо знакомому, несколько надоевшему представлению и даже полуинстинктивно сомневался в их реальности, хотя факты ежедневно доказывали ему его неправоту, ибо Ваттувий вылечивал даже оленей и собак от самых разнообразных болезней, предсказывал степень обилия дичи и размножения домашних оленей, давал женщинам лекарства от бесплодия и девушкам приворотные корешки для привлечения молодых парней <…>.

Ваттувий вдруг поднялся на месте и открыл глаза.

— Пришли? — громко заговорил он. — Здравстуйте, здравствуйте! Ты иглокожий, ты сверло, ты ножовый черенок! — перечислял он странных духов давая им имена соответственно их внешнему сходству с реальными предметами.

— Что надо? — спросил он, как будто отвечая на вопрос. — Нож надо?

Он быстро поднес руку к поясу, но ножны были пусты, ибо Ваттан давно вытащил и припрятал у себя широкую полоску шиферного камня, которая служила шаману для обычного употребления. Не найдя ножа на обычном месте, шаман передернул плечами, выпрастал правую руку внутрь широкой меховой рубахи и тотчас же извлек ее вооруженною крепким осколком кости, сточенным с обеих сторон и острым, как шило. В борьбе с проказливым шаманом хуже всего было то, что он постоянно прятал на себе ножи в разных неизвестных местах.

«Под кожей!» — равнодушно подумал Ваттан, двадцать раз слышавший от дяди такое хвастливое утверждение. Он рассматривал это так, как будто шаманам было свойственно иметь под кожей особые карманы для мелких вещей и это самое естественное явление в мире…

— Кого? — опять спросил Ваттувий своего невидимого собеседника. — Этого? — он проворно подполз к своему ближайшему соседу, бесчувственному, окончательно побежденному одурением, повернул его спиною вверх и стал примеривать самый предательский удар. Ваттан быстро поймал и стиснул вооруженную руку шамана. Лицо Ваттувия сморщилось от боли, он всхлипнул, как ребенок, рука его бессильно разжалась, и костяной нож упал на неподвижное тело спящего. Ваттан хотел подобрать нож, но Ваттувий оказался проворнее, — он подхватил нож левой рукой и ударил наотмашь племянника, извиваясь, как раненая кошка, и усиливаясь вырвать свою онемевшую кисть из могучей руки молодого силача. Ваттан так же быстро бросился вперед, нож проколол меховую рубашку и, скользнув вдоль спины, оцарапал кожу. Ваттан поймал другую руку шамана и окончательно отнял нож, потом оттащил его на прежнее место.

— Где еще ножи? — сказал он ему решительно, но без злости. В обычнее трезвое время они жили с Ваттувием очень дружно, несмотря на разницу возрастов, ибо шаман относился с уважением к несокрушимой силе племянника и его равнодушному спокойствию перед самыми необычайными выходками духов.

— Отдай, ножи, — твердо повторил Ваттан. Он хорошо знал, что Ваттувий имеет при себе еще оружие.

Побежденный шаман опять втянул руку внутрь рубахи и вытащил кусок твердого китового уса, сточенного с боков двумя острыми лезвиями.

— Еще, — настаивал Ваттан, — еще есть.

Шаман достал еще нож из черного обсидиана, гораздо тоньше и острее, чем все предыдущие.

— Еще один! — повторил Ваттан. Он знал наперечет все оружие дяди, и ему не хватало самого опасного из ножей, священного шаманского кинжала, выточенного из зеленого нефрита, с ложбинкой, на лезвии, в которой запеклась человеческая кровь.

Этим кинжалом Ваттувий распарывал живот своим пациентам, чтобы рассмотреть знаки вредных чар на пораженных внутренностях; он имел собственную жизнь, мог превращаться в духа, обладал самостоятельной силой исцеления, но одной царапиной убивал врага.

— Отдай кинжал! — неотступно повторял Ваттан.

Ваттувий по-прежнему передернул плечами и неожиданно, сбросив с себя верхнюю одежду, засунул руку под рубаху племянника и принялся щекотать его голую грудь.

Лицо его светилось ясной и лукавой усмешкой. Нападение било так проворно и неожиданно, что Ваттан, смертельно боявшийся щекотки, отшатнулся и разронял все ножи. Быстрее молнии Ваттувий подхватил свое оружие и, нырнув головой в сброшенную рубаху, выскочил на середину шатра.

— Вот ловите! — кричал он с бешеным весельем, подбрасывая вверх один за другим свои ножи, которые взлетали до дымового отверстия и как будто сами возвращались к его не знающим промаха рукам. Зеленый кинжал, выделявшийся ярко среди других ножей своей величиной и видом, однажды даже вылетел наружу, благополучно проскользнув сквозь частый переплет сходящихся жердей шатра, и тотчас же вернулся назад к своему владельцу, как сокол, улетавший в вышину за пернатой добычей.

— Живой, живой! — боязливо шептали зрители, прижавшись к стенам.

Даже вайкенцы были увлечены суеверным страхом оленеводов и забыли о своем недоверии к духам чужого племени. Только упрямый Камак неподвижно сидел на своем месте и с ненавистью смотрел на упражнения шамана. Он смешивал в своей вражде всех людей, живших к югу от его родной реки на полуночном море, и называл их потомками собак, хотя бы они били такие же извечные оленеводы, как и его ближайшие соседи. Но этому непостижимо ловкому человеку, охваченному буйным весельем, он завидовал с яростью и чувством бессильного недоумения. Так могла бы завидовать неуклюжая росомаха быстрому степному орлу, который так легко носится над ровной тундрой, отыскивая добычу, а осенью беспечно улетает на теплый юг, покидая пеших обитателей тундры на шестимесячный голод, стужу и мрак.

— Ловите, ловите! — кричал Ваттувий, подбрасывая свои ножи все быстрее и быстрее.

Теперь казалось, что в воздухе летает по крайней мере двадцать ножей и две неутомимых руки по-прежнему успевают подхватывать их быстрым ритмическим движением.

— Вот! — Ваттувий внезапно протянул обе руки над головою. Ножи куда-то исчезли.

— Теперь ищите, — задорно предложил Ваттувий, быстро снимая одежду. — Найдете, себе возьмете!

После некоторого колебания хозяин шатра Елхут принялся обыскивать одежды шамана. Он был самый богатый торговец на обоих морях, но зеленый кинжал Ваттувия соблазнил его, и он был не прочь приобрести его в собственность.

Но в одежде не было ни одной лишней складки, чтобы спрятать такое множество ножей.

— Теперь на мне ищите, — предложил шаман, насмешливо поглядывая на Елхута и поворачиваясь перед ним, чтобы облегчить обзор. Но даже беглого взгляда было достаточно, чтобы определить с уверенностью, что на этой обнаженной фигуре нет ни одного лишнего предмета.

— Не нашли?.. Вот!.. — Шаман проворно надел платье и вытянул руки вверх. Ножи опять выскочили из его рук, или из рукавов, и помчались вверх один за другим.

Камак продолжал сидеть на месте. Чтобы выразить свое презрение к упражнениям Ваттувия, он даже закрыл глаза, как будто задремал. Ваттувий поглядел на него с той же лукавой улыбкой и подбросил кинжал в несколько наклонном направлении; возвращаясь обратно, кинжал опустился на голову Камака и крепко кокнул его по темени концом рукоятки, потом отскочил в сторону и исчез в широком рукаве шамана. Камак с криком вскочил с места <…>.

Он выхватил длинное копье с роговым наконечником, заткнутое за переплет жердей, и изо всей силы ткнул им шамана в грудь. Ваттувий быстро отскочил в сторону, копье, не встретив сопротивления, прошло далеко вперед, прямо под руку Ваттана, который недолго думая поймал конец, с силой дернул к себе, чтобы вырвать из рук Камака, и, даже не оборачивая копья, ударил противника в грудь, тупым концам древка с такой силой, что Камак отлетел на несколько шагов и сбил с ног Елхута, стоявшего сзади.

Торговцы мгновенно рассвирепели.

— Драться, драться! — кричали они. — На святом месте?

И, расхватав копья из-за перекладины шатра, бросились на обоих зачинщиков, как злая и хорошо выдрессированная собачья свора.

Оленным людям пришлось бы плохо, ибо Ваттан так и не успел повернуть копья и сжимал его в руках, как палку. Но безумный Ваттувий нашелся.

— Авви! Авви! Хак! хак! хак! — неистово завопил он, производя языком характерное щелканье, которое считается голосом Святого Рака.

Его подвижное лицо изменилось и сделалось тоньше и длиннее, глаза выпятились из орбит, длинные руки вытянулись вперед, как клешни, сдвигая и раздвигая пальцы. Он упал на землю и полз на противников, поджимая нижнюю часть тела, как ползущий рак поджимает шейку, потом принимался пятиться обратно, действительно напоминая рака, наполовину принявшего человеческую форму, но сохранившего еще все прежние привычки. Вайкенцы и даже сам Камак невольно отступили. Авви был слишком близко, чтобы затевать запрещенную им битву.

Ваттан схватил Ваттувия в охапку и торопливо выскочил из шатра.

— Домой пойдем! — говорил он шаману, лежавшему на его руках смирно, как ребенок. — Будет тебе дурить!

Глава третья

В разных концах обширного поля уже устраивались игрища. В лагере Таньгов молодые люди, растянув большую моржовую шкуру, только что купленную у поморянина, затеяли веселую игру, которая была изобретением приморского племени Юит, но с недавного времени стала распространяться по всем северным поселкам. Все участники игрища с шумом и смехом обступили со всех сторон шкуру и, крепко ухватившись руками за петли, прорезанные в ее утолщенных краях, натянули ее, как кожу барабана, и подняли в воздухе. Двое молодых людей, приземистый парень с гладко остриженной головою и высокая девушка с черными косами, влезли на шкуру и остановились друг против друга в выжидательной позе.

— Го, го, го, — загудела толпа мерным и медленным ритмом. С последним звуком двадцать пар рук дружно и крепко тряхнули шкуру. Натянутая моржовина щелкнула, как тетива, и чета импровизированных акробатов взлетела вверх, расставив руки и ноги, чтобы сохранить равновесие, и, высоко поднявшись над толпою, упала обратно на шкуру. Не успели их ноги коснуться упругой поверхности, как толпа тряхнула еще сильнее, и «прыгуны на шкуре» взлетели еще выше прежнего.

Девушка снова спустилась вертикально, слегка покачиваясь из стороны в сторону, как молодая елка, колеблемая ветром. Странное трепетание ее широких бедер, заметное даже под волнистою меховою одеждою, свидетельствовало о крайнем напряжении мускулов, необходимом для этих головоломных упражнений. Но товарищ ее был менее счастлив; неудачно толкнувшись ногою в зыбкую поверхность шкуры, он готов был упасть вперёд, когда толпа с хохотом подбросила их в третий раз. На этот раз парень перевернулся в воздухе и опустился уже головою вниз, болтая руками и ногами, в тщетной, надежде ухватиться за что-нибудь.

Потеха разгоралась. Парни и девушки сменяли друг друга на предательской шкуре. Упавший на ноги три раза считался победителем, но парням редко удавалось счастливо исполнить трудную задачу. Девушки, легкие и крепкие на ногах, были искуснее и нередко выстаивали три и четыре очереди подряд, к великому стыду своих партнеров. В особенности девушка с длинными косами отличалась неутомимостью. Ее стройная фигура то и дело взлетала над толпою, и косы, украшенные по концам полосками пунцового меха, взвивались и опять падали на ее круглые плечи.

У стана, принадлежавшего воинственному поселку Паллан, несколько воинов начали состязание на копьях; они по-прежнему были одеты в свои травяные панцири, мешавшие быстроте движений, и тяжело наступали друг на друга, нанося и отбивая удары и постепенно приходя в исступление. Все это были соседи и родственвики, но нельзя было сказать с уверенностью, не кончится ли их воинственная игра серьезною схваткою, несмотря на святость места.

Завидев любопытное зрелище, люди разных племен стали постепенно сходиться к лагерю Палланцев. Даже Таньги бросили свою моржовую шкуру и всей гурьбой перешли к Палланцам. Воины продолжали нападать друг на друга, роговые наконечники стучали о березовые древки; уже не один удачный выпад поразил толстую травяную плетенку, которая была так крепка, что безопасно выносила самые сильные удары. Зрители, впрочем, недолго простояли на месте. Их руки и ноги уже зудели от стремления к таким же атлетическим играм. То был век постоянных состязаний, которые составляли главную утеху жизни, предпочтительно даже пред войною, ибо она преследовала материальные цели, питалась случайностями и даже не всегда давала возможность проявить всю красоту ловкости и грациозности силы. Юноши с раннего возраста принимались, носить тяжести, бегать на далекое расстояние с тяжелым камнем на плече, чтобы приобрести выносливость и крепость мышц, учились отражать удары копьем, увертываться от летящих дротиков и стрел, перескакивать через преграды, обгонять друг друга в пешем бегу. Но самое любимое состязание была борьба, которая велась по различным правилам, с поясом и без пояса, и даже без меховой рубахи, с условиями троектной схватки или с обязательством нападать друг на друга до истощения сил.

— Борьбу, борьбу! — уже кричали в толпе на разных языках, по преимущественно на языке южных оленеводов, который был общим языком ярмарки.

Палланцы перестали фехтовать и, спустившись в глубину своего наполовину зарытого в снегу стана, тотчас же появились снова на поверхности, уже без панцирей и копий. Они притащили огромную свежеободранную шкуру старого сивуча, которую разостлали на снегу, тщательно выровняв малейшие складки.

— Вы любите прыгать на шкуре! — дерзко сказал один из палланских воинов, намекая на Таньгов, но обращаясь ко всем оленеводам. — Вот попрыгайте-ка!

Шкура была сырая, вся скользкая от остатков полу-застывшего сала, и неопытному человеку даже стоять на ней было трудно.

Ваттан, стоявший в переднем ряду, почувствовал, как кровь бросилась ему в голову при дерзком вызове, и сделал движение, чтобы вступить на шкуру, но его предупредил юноша небольшого роста, тонкий и стройный, одетый в красивую серую одежду из шкуры горного барана, подпоясанную широким поясом с резною костяною пряжкою. Голова его была прикрыта, небольшою пестрою шапочкою с прорезом на темени. Он принадлежал к Ительменам и вместе с ними пришел с Южного мыса, но мать его была из рода Куру, как о том свидетельствовали вьющиеся волосы и задумчивое выражение больших карих глаз. Хотя вызов Палланцев относился только к оленоводам, но он тоже стоял среди зрителей и чувствовал себя оскорбленным. Проскользнув мимо удивленного Ваттана, он одним прыжком попал на середину шкуры и остановился перед противником.

Дюжий палланский боец, с красным лицом и двумя длинными клоками волос на бритом темени, презрительно посмотрел на тщедушного противника.

— Вишь, какой! — сказал он бесцеремонно. — Ну, куда тебя бросить?

И, не дожидаясь обычных переговоров, он схватил противника за пояс, поднял его на воздух и с силой бросил вперед. Ительмен отлетел за пределы разостланной шкуры, однако устоял на ногах. Еще через мгновение он опять подскочил к противнику, схватил его обеими руками за кисть правой руки и крепко дернул к себе. К общему удивлению, Палланец пошатнулся и подался вперед всем телом, уступая превосходству сил противника. Его левая рука угрожающе взмахнула в воздухе, но молодой Ительмен отскочил назад и опять дернул. Палланец упал на колени, потом повалился лицом на шкуру. Ительмен стащил его со шкуры и повлек по утоптанной для борьбы площадке, дергая и встряхивая его тяжелое тело за ту же вытянутую вперед руку. Все это произошло так неожиданно, что Палланец даже не сопротивлялся и только закусывал губу, чтобы не застонать от боли. Он был совершенно беспомощен в крепких руках своего противника.

Протащив Палланца три раза вокруг площадки, Ительмен поддернул его вверх, удачно подтолкнув носком левой ноги, потом почти на лету изо всей силы пнул его правой ногой в спину. Теперь Палланец, в свою очередь, отлетел на несколько шагов и растянулся на снегу. Пролежав минуту, он медленно поднялся на ноги и, отвернувшись от зрителей, безмолвно стал спускаться в стан. Он не мог даже схватиться за копье, ибо его правая рука висела, как обрубок дерева, и все тело было разбито. Ительмен, по праву победителя, снова встал на середине, вызывая соперников.

— Таковы люди Куру, — сказал он ломаным оленным наречием, обращаясь к зрителям и комментируя вызывающие слова побежденного Палланца. — Этими руками мы медведей душим.

По обычаю южных Ительменов, он прежде всего хотел прославить племя матери, хотя она проиходила с далекого острова за тремя проливами, где он никогда не был.

Палланцы рассвирепели, но толпа зрителей слишком явно сочувствовала победителю, чтобы они могли открыто взяться за оружие. Вместо того двое молодых воинов спустилась в стан и принесли оттуда охапку длинных костяных осколков, которые употреблялись тогда повсюду для выделки стрел и копии. Ваттан, горевший желанием помериться силами с молодым Ительменом, уже вступил на шкуру, и оба они обнажили до пояса тело, избирая тот способ борьбы, который требовал наибольшего искусства. Бросая злобные взгляды на обоих противников, Палланцы принялись обтыкать края шкуры костяными осколками, прочно укрепляя их в снегу остриями вверх. В толпе послышались неодобрительные возгласы. Состязание внезапно приобретало смертельную опасность, ибо неудачный борец, упавший обнаженным телом на острые осколки, рисковал получить тяжелые раны, но Палланцы в качество хозяев имели право предлагать какие угодно условия.

Борьба завязалась, но три очередные схватки прошли без всякого перевеса в чью-либо сторону. Ваттан дважды поднимал и бросал наотмашь Ительмена, но тот постоянно становился на ноги, как кошка. С другой стороны, Ваттан оказался гораздо крепче Палланца, и никакие ухищрения душителя медведей, никакие предательские «подножки» не могли сдвинуть его с места. Отбросив от себя цепкого потомка Куру в третий раз, Ваттан вдруг нагнулся и надел свою меховую рубаху.

— Будет-с тебя! — сказал он молодому Ительмену. — Пойдем отсюда!

Душитель медведей хотел возразить, ибо слова Ваттана как будто утверждали превосходство силы над ловкостью, но передумал и, быстро одевшись, последовал за соперником.

— Как тебя зовут? — с любопытством спрашивал Ваттан, удивленно рассматривая тонкое и крепкое тело ительменского борца.

— Колхоч! — отвечал Ительмен, поправляя на голове свою вышитую шапочку.

— И где вы растете, такие? — бесцеремонно приставал наивный пастух.

— Моя земля мыс Кужи [Мыс Лопатка, южная оконечность Камчатки. ], — спокойно отвечал Ительмен. — Где два моря сходятся… так! — Он выставил вперед сильно согнутый локоть. — Крутые утесы!.. Наши дома, как птичьи гнезда… там! — И он показал рукою вверх.

— Никогда не видал, такого цепкого бычка, — сказал Ваттан. — Хочешь, побратаемся?

Ительмен подумал немного, потом схватил левую руку своего нового друга, поднес ее ко рту, и глубоко запустил зубы в мякоть кисти, и слизал выступившую кровь, потом подставил новому другу собственную левую кисть. Ваттан с удивлением посмотрел на этот волчий прием, однако, подражая Ительмену, тоже укусил его руку до крови.

— Но только этого мало, — сказал он, тщательно вытирая рот после неприятного вкуса человеческой крови. — Вот погоди, оленя убьем, его кровью помажемся. А мясо себе возьмешь!.. — прибавил он по щедрой привычке оленевода.

Побратимство между людьми различных родов издавна было в ходу в северных тундрах и лесах, смягчая междуплеменную ненависть, ибо такие союзы считались священными и не уступали крепостью самому близкому родству.

Девушки из поселка Таньгов всей гурьбой вернулись назад из палланского лагеря. Им хотелось устроить собственное состязание. Многие молодые люди последовали за ними, особенно из тех племен, которые не имели на ярмарке собственных женщин. Девушка с длинными косами вынесла из своего шатра красивую женскую одежду и повесила ее на палке, воткнутой в снег. Предполагалось состязание в пешем беге, и по обычаю, хозяйка выставила приз для победительницы.

Через минуту девушки и женщины из близлежащих оленных лагерей, сбросив лишнюю одежду, уже неслись вперед по дороге, натоптанной караванами, помогая себе длинными посохами и стараясь обогнать друг друга. Хозяйка беспечно бежала в общей толпе, но после обычного поворота, когда первая половина пути была окончена, она внезапно выдвинулась вперед и так же легко отделилась от своих подруг, как дикий олень от стаи мохнатых собак, бегущих сзади. Достигнув межи, она, однако, не захотела снять приза и великодушно пробежала мимо, предоставив его следующей подруге. Молодые люди с восторгом смотрели на быстроногую победительницу. Она была высока и стройна, с крепкими плечами, выставлявшимися из-под полураскрытого ворота одежды; щеки ее раскраснелись от бега, густые брови осеняли большие карие глаза. Тонко очерченный нос изгибался красивой дугой. Все лицо ее дышало возбуждением и весельем.

— Кто эта девушка? — спросил Ваттан у молодого Таньга, стоявшего рядом.

— Мами, дочь Камака! — отвечал Таньг. — Камак, самый богатый из Таньгов… Знаешь, должно быть!

Ваттан вспомнил сердитого старика в палатке, и ему стало смешно и вместе с тем досадно. Кто бы мог подумать, что у старого полоумного Таньга могут быть такие дочери? Он махнул рукой и вдруг, как прежде при борьбе, почувствовал неодолимое желание самому пуститься в бег.

— Я тоже поставлю приз! — сказал он, подходя к начерченной на снегу меже.

Он бросил взгляд в сторону своего лагеря, но идти туда было далеко. С беспечным жестом Ваттан снял белый волчий шлык, висевший на его плече, и повесил его на палку.

В толпе раздался одобрительный шум. Шлык был сделан из огромной волчьей головы, а к ушам были привязаны дорогие красные «корольки», купленные от заморских Куру, по оленьей шкуре за королек.

Молодые люди тотчас, же стали подтягивать одежды, приготовляясь к бегу. Мами, гордо улыбаясь, стала вместе с парнями. Грудь ее дышала совершенно спокойно, рука крепко сжимала гибкий посох с роговым наконечником, дающий опору во время быстрого бега.

— А-ха-ха! — весело рассмеялся Ваттан. — Бежала зайчиха с песцами, забыла, где ноздри, где хвост!.. Смотри, дух захватит!…

— Посмотрим, — сказала Мами, — тебе бы только не захватило! — прибавила она с дерзкой улыбкой, окидывая его глазами.

— Ух, девка! — даже зажмурился Ваттан. — Огонь!

Ительмен тоже посмотрел на быстроногую дочь Таньгов с видимым восхищением.

— У нас нету таких! — сказал он, подумав. — Девушки сидят дома, парни по горам ищут еду… Откуда растут такие? — прибавил он, бессознательно повторяя недавний вопрос Ваттана.

— От стада! — с гордостью отвечал Ваттан. — С малолетства за оленями бегают мальчики, девочки, все вместе… Олени свои, домашние, божий дар… Тебе не понять этого! — прибавил он с вечным презрением зажиточного и уверенного в затрашнем дне кочевника к полуголодному и беспечному охотнику или рыболову.

— Ну, ну! — нетерпеливо сказала Мами, переступая на месте. Толпа молодых людей, повинуясь ее стремлению, ринулась вперед, поднимая облако мелкого снега и постепенно выравниваясь на бегу. Ввиду интереса, который возбуждало состязание, предполагалось не жалеть сил и перебежать через все поле и, только обогнув один из холмов на его левой окраине, вернуться назад.

Облако снежной пыли быстро исчезло, но никто не уходил домой; зрители стояли у дороги, и усердно смотрели вдаль, боясь оторваться и упустить надлежащую минуту. Наконец маленькое белое облако снова явилось на горизонте.

— Бегут, бегут! — закричали с разных концов. — Трое бегут!

— Го, го, го! — почти тотчас же оглушительно заревела толпа. — Баба впереди, баба!

Трое передовых быстро приближались. Легконогая Мами действительно неслась впереди, как молодая лань, преследуемая волками. Длинные черные косы с красными кистями на концах развевались за ее плечами, как две стрелы, опушенные красными перьями. Она не только бежала быстрее парней, но даже играла с ними, то подпуская их на несколько шагов, то снова быстро увеличивая промежуток. Колхоч и Ваттан бежали рядом; на рыхлом снегу Чагарского поля легконогий Ительмен оставил сзади тяжеловесного побратима, но по мере приближения к стойбищу Ваттан наверстал потерянное, и теперь они бежали нога в ногу по широким, твердо наезженным колеям. Лицо Ваттана почернело от гнева и напряжения. Глаза его выкатились из орбит, дыхание выходило со свистом из его груди, и можно было ожидать каждую минуту, что он грянется на землю бездыханным, от нечеловеческого усилия. Ительмен был бледен и крепко стиснул зубы; его мохнатые волосы смерзлись от оледеневшего пота и походили на большую шапку; крупные капли катились по щекам и стекали за ворот исподней меховой рубахи.

Мами бежала совсем иначе, легко и стройно, почти без всяких усилий. Ее мускулы были сделаны как бы совершенно из другого материала. Добежав до межи, она подхватила мохнатую волчью шапку и тотчас же надела ее на голову.

— Дайте мне копье! — шаловливо говорила она. — Теперь я буду воином.

Толпа неистовствовала от восторга. Десять копий со всех сторон протянулись к девушке. Юная дочь Таньгов теперь казалась зрителям воплощением великой Эндиу, дочери старого Кутха и прародительницы всего человеческого рода.

Ваттан тоже остановился у межи и пошатнулся, но удержался на нога, при помощи посоха.

— Еще раз! — прохрипел он, тяжело дыша. — Еще попробуем.

— С вами? — сказала девушка с пренебрежением. — Вы не годитесь.

Она обвела нетерпеливым взглядом толпу своих недавних соперников, которые являлись через каждые несколько секунд в одиночку и группами, и невольно остановилась на худощавой, но удивительно стройной фигуре молодого Одула, тоже подошедшего полюбоваться на редкое зрелище. Он был одет в короткий замшевый кафтан, пышно расшитый лосиной шерстью и отороченный мехом выдры. Высокие штиблеты из гладкошерстной шкуры оленьего теленка плотно облегали красиво выгнутые ноги. Прямые волосы падали до плеч столь же блестящими и пушистыми прядями, как шарф из хвостов черной лисицы, обвивавшим его шею.

Разве с тобой? — сказала девушка полуутвердительно, с видимым удивлением рассматривая стройную осанку нового гостя. Одул, вопросительно взглянул на тощего старика, стоявшего рядом и одетого в такой же кафтан, но без вышивок и украшений, но старик покачал головой и сказал какое-то слово на никому не известном языке. Молодой человек слабо усмехнулся и тоже покачал головой.

— Стыдно молодым людям состязаться с женщинами! — сказал он, обращаясь к девушке. Однако голос его прозвучал минутным сожалением, и видно было, что предлагаемое состязание представлялось ему не лишенным соблазна.

В эту минуту большой белый заяц, согнанный с логовища каким-то неведомым врагом, прокатился по дороге и, увидев такую толпу людей, еще больше испугался и покатил в сторону. Старик быстро указал на зайца и опять сказал что-то. Одул сорвался с места и как стрела понесся вдогонку. Заяц, легкий как пух, мчался вперед, не помня себя от страха и оставляя на снегу чуть заметные следы. Более тяжелый преследователь проваливался на рыхлых местах, но тем не менее расстояние быстро сокращалось; через четверть часа, обессилевший зверей припал к земле, закрывая глаза и ожидая смертельного удара. Одул спокойно взял его на руки и побежал назад. Толпа с изумлением смотрела на этот новый способ охоты. Недаром о быстроте Одулов ходило так много рассказов. Этот новый подвиг молодого Одула равнялся с победой Мами, и отныне они должны были соединиться вместе в песнях и легендах всех восьми племен, собравшихся на ярмарку.

Глаза Мами зажглись от возбуждения и радости.

— Как зовут тебя? — спросила она, порываясь навстречу молодому чужеземцу, как будто хотела немедленно пуститься с ним взапуски.

— Я — Гиркан, сын Метучи, — сказал молодой Одул, весело играя глазами, — это тебе! — прибавил он; подавая молодой девушке совершенно присмиревшего зайца.

Мама поспешно взяла зайца и положила его на снег дороги, но он не хотел верить своей свободе и лежал, как мертвый, не двигаясь с места.

— Бежим! — настойчиво повторяла девушка. — Кто быстрее, попробуем!

Одул опять отрицательно покачал головой. Девушка нетерпеливо стукнула о землю концом копья, которое все еще держала в руках, но ничего не сказала больше. Заяц, испуганный внезапным стуком, вскочил на ноги и опять покатил по дороге, что есть мочи.

— Ух-ух! — невольно заухала толпа, привлеченная новым зрелищем.

— Ну-ка! — сказал вдруг молодая девушка, отворачиваясь от Одула и обращаясь к своим недавним соперникам. — Теперь вы поймайте!

— Девушка! — грозно сказал Ваттан, делая шаг по направлению к Мами. — Мой дед говорит: если женщина лучше мужчины, отдайте ее мужу или убейте ее!..

— Я не боюсь! — твердо возразила Мами, сжимая в руках копье.

В толпе зрителей прозвучал неодобрительный гул. Угрозы побежденного не вызвали ничьего сочувствия, хотя он защищал авторитет мужчин.

Ваттан повернулся к толпе и хотел что-то сказать, но в эту минуту между дальних холмов, синевших на заднем плане, показалась маленькая черная точка, быстро приближавшаяся к стойбищу.

— Всадник, всадник! — с любопытством заговорили в толпе.

В лагере Оленных Всадников должно было происходить что-нибудь необыкновенное, если они решились послать вестника к чужому племени.

Высокий долгоногий бык мчался во весь опор, выкидывая из-под копыт во все стороны твердые снежные комья. Впереди, почти на самой шее, сидела без седла и посоха девочка лет десяти, маленькая и косматая, похожая на комок серой шерсти, присохший к лопаткам скакуна. Она дала, полную волю умному оленю, который, почуяв издали запах человеческого жилья, во весь опор летел к стойбищу. Десять пар рук сняла девочку с оленьей спины. Она закрыла глаза, точь-в-точь как недавний заяц, и бессильно повисла в этих страшных чужеплеменных объятиях.

— Что случилось? — спрашивали со всех сторон, но она так же мало могла говорить, как раненая птица в руках охотника. На плече ее кафтана была прореха, сделанная ножом или копьем, и к краям присохло несколько капель крови, выступивших из свежей царапины.

— Побежим, посмотрим! — решительно сказала Мами, потрясая копьем.

Стойбище Всадников отстояло почти на половину дневного перехода, но с тех пор, как она увидела быстроту Гиркана, ноги ее не стояли на месте, и ей хотелось бежать и бежать без конца.

Десятка полтора молодых людей, с посохами и копьями, бросились бежать по направлению к южным холмам. Они бежали равномерным шагом, сберегая силы и на самом ходу оправляясь от недавней усталости. Но Гиркан и Мами бежали впереди, время от времени упираясь копьем в землю, чтобы сделать внезапный прыжок. Порою молодой Одул, как бы играя, выбегал вперед; девушка торопилась догнать его, но он отбегал дальше, поддразнивая ее своим превосходствам, как раньше она поддразнивала других. Потом оба они останавливались и принимались ожидать товарищей, которые не решались ускорять обычной перебежки и оставались далеко сзади. После двух или трех попыток состязаний Мами убедилась, что Гиркан действительно быстрее ее. Она немедленно отказалась от спора и, дождавшись общей группы, побежала вместе с другими.

На лице ее было выражение раздумья; она, видимо, колебалась и решала в уме какой-то важный вопрос. Гиркан хитро поглядывал то на нее, то на мрачное лицо огромного Ваттана, бежавшего рядом, и слегка усмехался. Его беспечному уму были смешны эти странные люди, превращавшие каждый предмет, даже слово и взгляд, в предмет заботы и томительного беспокойства.

Глава четвертая

Солнце было уже низко над горизонтом, когда стойбище Всадников зачернело на снегу. Они, по-видимому, окончили торг и собирались кочевать. Все олени были собраны, и ни одна палатка не стояла на месте. Но, приблизившись, разведчики заметили, что на стойбище действительно происходит что-то необыкновенное. Рядом с верховыми оленями стояли упряжные санки и даже собачьи нарты. Какие-то рослые люди двигались взад и вперед, а другие лежали на земле и как будто спали, не обращая внимания на приготовления к уходу. Еще приблизившись, пришельцы узнали Мышеедов, которые с деловым видом собирали сумки с рухлядью и увязывали их на санках. Тут было все наличное население лагеря Мышеедов, мужчины, женщины, — всего около сотни человек, в разнообразных одеждах и вооружениях. Они только что разграбили стойбище Всадников, перебили хозяев и теперь собирались увезти добычу. Большая часть мужчин были в панцирях, связанных ремешками из роговых пластинок, оленьих ребер или круглых кожаных полос, облегавших тело до пояса, оставляя руки свободными. Вооружение их состояло из коротких, но крепких луков из лиственного дерева, обвитых для крепости оленьими жилами и оплетенных ремешками: стрелы были маленькие, с острием из кости или раковины, обмазанным ядовитым соком лютика, убивающим в несколько минут даже лося и медведя.

Некоторые панцири были снабжены странным щитом, в виде высокого деревянного воротника, окружавшего голову и свисавшего на правую руку. Воины были также вооружены очень длинными копьями и, соединяясь по двое и по трое, могли противостоять самому стремительному нападению легко вооруженных людей.

Другие воины Мышеедов, напротив, не имели ни панцирей, ни копий и размахивали палицами или тяжелыми каменными кистенями на крепком ремне. У третьих на поясе висела праща и через плечо была перекинута сумка, наполненная мелкими круглыми камешками. Иные несли на плече связку дротиков и короткую метательную доску, которая увеличивала вдвое полет копья и силу удара. Женщины Мышеедов носили странную одежду вроде мешка, сшитого из меховых лоскутьев, собранного вокруг шеи и снабженного рукавами и штанами, но теперь они большей частью напялили на свои толстые плечи вышитые кафтаны погибших женщин. Узкие полы не сходились; из-под криво прилаженных нагрудников выглядывали грязные отвислые груди, но Мышеедки воображали себя красавицами и самодовольно показывали друг другу свои обновки. Некоторые поворачивали взад и вперед свежие трупы с таким равнодушием, как будто это были оленьи туши, выдирали из женских волос жалкие украшения, снимали ожерелья из медвежьих зубов и браслеты из рыбьих костей, часто запачканные кровью. В стороне догорали остатки большого костра и валялись кости от обильного пиршества, устроенного торжествующими победителями по окончании бойни.

Мышееды, не желая затевать ссору с другими племенами, с самого начала решили напасть на Всадников, ибо трепетная осторожность этого жалкого племени как бы призывала к себе врагов и при некоторой хитрости сулила бескровную победу. Они сторожили Всадников два дня с упорством медведя, подстерегающего полевых сурков, но лишь сегодня им удалось застигнуть их врасплох. Всадники только что вернулись с своего торгового места, где их постоянные меновые друзья — торговцы из Вайкена — оставили взамен за волосяные вышивки и роговые ковши плату ожерельями из пестрых раковин, каких много попадается на морских берегах к югу. Все население лагеря сбежалось рассматривать эти пестрые игрушки, и их восторженные крики послужили сигналом для враждебных воинов.

Кровавая схватка длилась не больше часа. Застигнутые врасплох, Всадники не думали о бегстве и не искали оружия, и только полубессознательно защищались когтями и зубами, как защищается молодая лисица, внезапно схваченная за горло большой охотничьей собакой. Мышееды перебили мужчин и женщин, перехватали оленей и несколько штук закололи на еду, а остальные деятельно нагружали добычей, собираясь в дорогу. Достигнув цели, они собирались уйти в родные тундры и не желали больше встретиться с другими племенами, бывшими на ярмарке.

Несколько молодых девушек, оставленных в живых, теперь вместе с Мышеедами занимались приведением в порядок вьюков. Победители подгоняли их бранью и ударами копийного древка. Судьба этих девушек, не предвещала ничего хорошего. Шайка имела мало женщин, и потому воины оставили их в качестве временных жен, но было сомнительно, чтобы ревнивые бабы на тундре потерпели соперничество этих маленьких и пугливых пленниц, столь отличного от них происхождения. У Мышеедов вообще не было ни пленников, ни рабов. Беглые чужеплеменники становились полноправными членами орды, но люди, взятые в плен, тотчас же погибали от жестокости своих хозяев и, в особенности, хозяек.

Завидев группу молодых людей, подбегавших с юга, Мышееды бросали оленей и, держа в руках луки, вышли вперед, выражая готовность защищать грудью свою новую собственность.

Новые пришельцы остановились в нерешимости. Они были вооружены только, копьями, и то далеко не все, а Мышееды были в панцирях, и стрелы их были обмазаны ядом. Мами, привлеченная любопытством, подбежала ближе всех; увидев, как воин в костяном панцире толкнул рукоятью палицы молодую девочку, немногим старше той, которая прискакала на стойбище оленеводов, она не могла удержаться и, размахнувшись своим легким копьем, бросила его, как дротик, прямо в грудь насильнику.

Мышеед, однако, был настороже и быстро вскинул вверх руку со щитом. Удар был так силен, что роговой наконечник копья свернулся в сторону. Девушка взвизгнула от ярости и бросилась вперед, чтобы подобрать копье и нанести новый удар, но Мышеед быстро нагнулся и подхватил плетенный из жил аркан, искусное изделие женщин погибшего стойбища, накинул его на ее плечи и тотчас же затянул петлю.

— Го-го! — закричали другие Мышееды. — Важенку поймал, важенку!

Но Колхоч быстрее, чем раненый соболь, бросился вперед и, выхватив нож с широким блестящим лезвием, в одно мгновение перерезал веревку. Это было железо, мало знакомое жителям далекого севера, но Куру доставали его из-за моря вместе с серьгами и бусами. Молодая девушка сдернула с себя обрывок петли, но не стала поднимать копья. Она обернулась назад и, окинув взглядом кучку своих товарищей, во главе которой, с копьем в руках, стоял мрачно и неподвижно огромный Ваттан, почувствовала, до какой степени они бессильны перед Мышеедами.

Противник Мами, впрочем, не возобновил нападения. Мышееды были утомлены не столько резней, сколько предварительным ожиданием подходящей минуты, и не желали новых столкновений. Человек со щитом заинтересовался разрезанным арканом, кажется, еще больше, чем девушкой, он поднял оба конца веревки и внимательно рассматривал гладкую поверхность разреза.

— Мами, иди сюда! — крикнул Ваттан таким повелительным тоном, что молодая девушка повиновалась без колебаний и заняла место рядом с ним.

— Вы, собаки! — громко сказал он, обращаясь к противникам.

— Чего? — отозвался человек, накинувший аркан на девушку, как будто признавая бранную кличку за своим племенем. Он был так же высок и плотен, как молодой оленевод. Лицо его было очень смугло и заросл кудрявой бородой. На голове стояла курчавая грива, как видно нечесанная со дня рождения.

— Зачем вы осквернили место? — сурово спросил Ваттан.

— А тебе какое дело? — дерзко возразил Мышеед, скаля большие белые зубы не то для улыбки, не то в виде угрозы врагу.

— Вы хуже собак, — сказал Ваттан. — Даже собаки чтут море и Полярную звезду.

— Ругаешься, как баба! — презрительно возразил Мышеед. — Видно, у вас мужчины за баб, а бабы за мужчин, — прибавил он, бросая взгляд в сторону Мами и намекая на недавнюю схватку.

— Бродяга! — воскликнул Ваттан. — Пятеро вас на одного, а то бы мы вас пощупали под панцирем.

— Попробуй! — злорадно предложил Мышеед, выставляя грудь.

— Пожиратели падали, отпустите хоть женщин! — кричал запальчиво Ваттан.

— Для тебя, что ли, отпустить? — насмешливо возразил Мышеед. — Давайте лучше меняться! Вы нам отдайте вашу одну девку, а сами возьмите всю эту дрянь.

— Бесстыжая рожа! — закричал Ваттан, уязвленный в самое чувствительное место. — Выходи, померяемся!.. Я тебе под этими оленьими ребрами изломаю твои собственные!

Мышеед бросил аркан и вышел вперед, потрясая копьем.

— А что — ставка? — сказал он упрямо. — Не стану без ставки!

Несмотря на свой гнев, Ваттан замялся, ибо у него не было с собой ничего, кроме копья.

— Поставь нож!.. такой… блестящий, — сказал Мышеед, вспомнив нож Колхоча. Прежде чем Ваттан успел ответить, молодой Ительмен выдвинулся вперед и подал ему свое удивительное оружие.

— Вот нож! — сказал Ваттан, разглядывая странные начертания, вырезанные на лезвии.

— А у тебя что? — прибавил он уже без крика. Мысль о предстоящем поединке принесла бессознательное успокоение его чувствам.

— А я поставлю девку! — сказал Мышеед, выдвигая вперед девчонку, которую только что укрощал ударами древка. Она посмотрела дико сперва на своего хозяина, потом на новых заступников и тотчас же снова съежилась и втянула голову в плечи.

— Поставь всех женщин, — предложил Ваттан, крепче подтягивая пояс, — а я прибавлю двадцать оленьих шкур.

— Поди к черту со шкурами! — грубо возразил Мышеед, поднимая копье кверху. — Подставляй бока, ты, болтун!..

При этом новом оскорблении Ваттан взял копье наперевес и, не говоря ни слова, стремительно бросился на противника. Мышеед неподвижно стоял на месте, выставив свое копье навстречу. Деревянный воротник его панциря, стянутый ремнями изнутри, поднялся дыбом вверх. На белой коже, облекавшей дерево, было нарисовано красной охрой большое солнце, пускавшее от себя крест-накрест четыре длинных луча. На четвероугольном щите, оклеенном кожей и пришитом ремешками к панцирю, пониже воротника, были нарисованы той же краской две человеческие фигуры, сражавшиеся копьями и стрельбой из лука. Одна из фигур была одета в панцирь, изображенный маленькими продольными полосками и снабженный деревянным воротником и щитом. Рисунок имел в виду изобразить преимущество тяжелого вооружения над легким, но можно было, подумать, что он имел к виду именно поединок, происходивший теперь.

Ваттан, однако, не имел никакого намерения разбить свое копье, подобно Мами, о твердый щит противника. Подбегая к Мышееду, он вдруг повернул копье древком к земле и, опираясь на него, сделал такой огромный прыжок, что очутился за спиной противника. Панцирный воин повернулся на месте и опять подставил противнику копье. Раздался резкий стук столкнувшегося дерева, потом копья разделились снова, отталкиваемые упругостью удара. Еще несколько ударов было нанесено и отражено без всякого результата. Копье Ваттана было короче, но гораздо толще, чем у противника, ибо в лесах, у родной реки он заботливо подобрал себе древко по руке. Напротив, Мышееды на безлесной тундре не могли быть очень разборчивыми к качеству дерева. Это составляло важное преимущество, ибо отражение производилось чаще всего древком. Тяжелое вооружение Мышееда, кроме того, не представляло большой выгоды при битве на копьях, ибо стесняло свободу движений. Оно соответствовало больше всего лучной стрельбе, при которой нужна была защита для тела, и возможность спокойно прицеливаться и посылать стрелу.

Битва продолжалась без перевеса в чью-либо сторону. Ваттан, с детства искусившийся во всех хитростях копийного боя, вился вокруг тяжело вооруженного противника, как волк вокруг росомахи, но Мышеед спокойно поворачивался во все стороны, подставляя противнику щит и конец копья. Слабые роговые наконечники требовали осторожности в нанесении ударов, чтобы не испортить лезвия, Ваттаи все высматривал слабое место в вооружении противника, какой-нибудь шов или щель, удобную для решительного удара, но броня была плотно стянута ремешками и представляла несокрушимую поверхность сзади и спереди. Наконец Ваттан в десятый раз бросился на противника и, поднимая копье вверх, сделал новый прыжок, показывая вид, что хочет нанести навесный удар, через деревянную защиту ворота. Такие удары были возможны при удачном прыжке, особенно против малорослого противника, но огромный Мышеед возвышался на месте как башня, и поразить его в голову можно было разве с высокого холма.

Тем не менее, чтобы отбить нападение, Мышеед тоже наставил копье вверх, и левая его рука поднялась так высоко, что обнаружила вырез брони, проходивший под мышкой. Ваттан тотчас же опустил копье и направил страшный удар в обнаженное место. Но Мышеед вовремя повернулся и подставил щит. Копье с треском ударилось в твердую доску. Крепкий роговый наконечник, вываренный в тюленьем жиру и входивший на полторы пяди в гнездо древка, обмотанный поверх дерева сухожилиями оленьих ног, крепкими и тонкими, как проволока, вонзился в дерево щита с такой силой, что оно дало трещину на том самом месте, где приходился щит, принадлежавший панцирному воину нарисованной группы. Товарищи Ваттана испустили одобрительный крик, принимая такой удар за счастливое предзнаменование. Однако перевес был скорее на стороне Мышееда. Наконечник Ваттанова копья застрял в щите. Пользуясь этим, Мышеед нагнулся вперед и, протянув свое длинное копье, попытался достать незащищенную грудь противника. Ваттан сильно дернул свое копье и отскочил в сторону: конец рогового лезвия хрустнул и наконечник вышел из щита. Копье Мышееда, однако, успело уколоть Ваттана в плечо и, прорезав одежду, нанести неглубокую, но чувстительную рану. Ваттан почувствовал, что тонкий мех его исподней рубахи смачивается кровью, вытекающей из разреза. Внезапно повернув свое копье тупой стороной вперед и действуя им как дубиной, он нанес удар по копью противника вне всяких правил, но с такой силой, что наконечник его ткнулся в землю и жидкое древко сломалось пополам.

Пользуясь внезапным преимуществом, Ваттан подскочил к обезоруженному Мышееду и, не надеясь на роговое лезвие, просто продвинул копье между ног противника, действуя им как рычагом, и, упираясь о собственное бедро, свалил на землю. Мышеед, падая, с силою ударился о рубец собственного воротника. Связи воротника лопнули. Кровь хлынула у него из носу и потекла по грязным щекам и короткой черной бороде. Товарищи Ваттана испустили торжествующий крик, но толпа воинов противной стороны выскочила из саней на защиту своему бойцу. В это время Гиркан, незаметно отделившийся от товарищей и зашедший в тыл оленям, вдруг упал на четвереньки и испустил волчий вой, до такой степени похожий, что все обернулись, ожидая увидеть зверя, внезапно забежавшего на стойбище. Олени шарахнулись. Те, которые были привязаны в поперечном положении, различили своими близорукими глазами какую-то темную фигуру величиною с волка, бежавшую прямо к ним: они стали рваться и подыматься на дыбы. Наступило невыразимое смятение, и скоро больше половины оленей были свободны и, перепрыгивая через линию санок, стоявшую на дороге, стали разбегаться по полю. Пленницы бросились ловить оленей, но, вместо того чтобы привести их обратно и привязать к санкам и кольям, вбитым в снег, они внезапно вскакивали верхом и, как ветер, мчались из стойбища, припадая к шее скакунов и подбодряя их особым гортанным криком. Услышав призыв, все остальные олени из стада побежденных помчались им вслед, увлекая с собой немало и других оленей, принадлежавших Мышеедам.

Выгодное нападение грозило окончиться потерею. Мышееды, выбежавшие на место поединка, бросились к саням и, расхватав луки, тоже побежали по полю, пуская стрелу за стрелою вдогонку беглянкам. Несколько свободных оленей упали, но девушки, искусные в верховой езде, проворно скользили вниз и прятались под оленьей шеей. Одна из них, потеряв скакуна, раненного долетевшей стрелой, соскочила на землю, поспешно подманила другого и, вскочив на него, пустилась догонять подруг.

Убегавшее стадо уже скрывалось из вида.

Благодаря вмешательству других Мышеедов Ваттан не успел добить противника. Теперь, видя смятение в их лагере, он на минуту почувствовал желание напасть на них с тылу, но тотчас же сообразил, что бегство пленниц с оленями, конечно, нисколько не ослабило свирепости и силы противников, и благоразумно подавил искушение.

Напротив того, именно эта минута, когда толпа лучников рассеялась по полю в бесполезной погоне, показалась ему самой благоприятной для отступления, тем более что пленницы спаслись бегством и больше нечего было отстаивать на стойбище.

Глава пятая

Девочка, послужившая первым яблоком раздора, не убежала вместе с другими. Впрочем, Ваттан теперь считал ее призом, взятым с боя, и, вероятно, не допустил бы ее бегства. Она шла в толпе молодых людей, рядом с Колхочем, небольшая и стройная фигура которого внушала ей, по-видимому, больше доверия, чем высокий стан ее первой защитницы. Ваттан достал из-за пояса железный нож Колхоча и собрался вручить его по назначению, но внезапно почувствовал желание присвоить его себе. Он пытался бороться, но искушение было сильнее.

— Слушай. Колхоч, — сказал он полушутя, — вот я возьму нож, а ты возьми девку… Что тебе, — прибавил он в виде оправдания, — ты достанешь себе другой.

Колхоч положил руку на плечо пленницы в знак безмолвного согласия. Побратим должен был отдавать побратиму по первому слову даже собственную жену или ребенка.

— Я дам тебе шкур!.. — поспешно заговорил Ваттан. — И новую одежду, и двух упряжных оленей.

Он чувствовал некоторое угрызение совести перед великодушием товарища. Нож был дорогою собственностью, а пленница случайным подарком судьбы; но предложенные им подарки могли уравнять какие угодно убытки.

Колхоч покачал головой.

— Мой груз полон, — возразил он, — по нашим горам нельзя возить лишнего, а ездить на оленях я не умею…

— Дай мне лучше свою нательную рубаху!.. — прибавил он, видя, как Ваттан хмурится от огорчения.

Морщины на челе оленевода-разгладились; он сдернул с себя сначала верхнюю рубаху из толстой шкуры, черной, как атлас, потом снял нижнюю, тонкую и легкую, вывернутую вверх гладкой мездрой, красиво окрашенной в оранжевый цвет соком ольхи, и отдал ее Ительмену, который в свою очередь сделал то же. Обмен рубахами предполагал высшую степень интимности, но, к сожалению, побратимы были слишком неравного роста. Рубаха Ваттана достигала Колхочу до пят, и, после некоторого колебания, он надел ее сверху, как верхний балахон. Левое плечо ее было выпачкано свежею, но уже засохшей кровью. Ваттан, впрочем, не обращал внимания на свою рану. Он просто-надел свою верхнюю одежду прямо на тело; а обменный подарок свернул и сунул за пазуху. Бескорыстие молодого Ительмена удивляло его, ибо он привык, что все гости из приморских поселков постоянно выпрашивают у оленеводов подачки и не могут насытить свою жадность ни выгодами самого дешевого торга, ни наиболее обильными дарами. Но земля южных Ительменов была богаче; они так же мало привыкли просить и унижаться, как и зажиточные кочевники тундры.

Мами внезапно рассмеялась: Колхоч в своем новом балахоне и Ваттан с голой грудью и пазухой, раздувшейся от дружеского подарка, показались ей в высшей степени смешны. Но, вспомнив, что именно заступничеству обоих друзей она обязана спасению от плена, она устыдилась и, чтобы замять свою неуместную веселость, снова пустилась в путь, увлекая за собой, отряд товарищей. Гиркан опять бежал рядом с нею впереди всех. Глаза его широко улыбались, ибо он тоже был чувствителен ко всему смешному. Мами вспомнила вдруг, что пленницы обязаны освобождением, строго говоря, его хитроумной штуке, и, посмотрев на него внимательнее, заметила, что на его одежде не было ни одной лишней складки, хотя он участвовал в беге и битве. Ее интерес к этому веселому и щеголеватому юноше снова заслонил ее внимание ко всей остальной толпе.

— Где вы живете, люди Одул? — спросила она, желая что-нибудь знать о загадочном роде Одул, который, по словам многих, происходил от волка и унаследовал любовь к бродяжничеству от своего, беспокойного предка.

— Там! — сказал неопределенно Гиркан, указывая рукою на запад. — Мы не любим одной и той же реки или леса; сегодня здесь, а завтра там.

— А много ли вас? — продолжала девушка с любопытством.

Гиркан отрицательно покачал головой.

— Нас только четыре рода, — сказал он с известной гордостью. — Бурые лисицы редки, но они всех лучше, — прибавил он многозначительным тоном.

— Неужели у вас нет родных рек и пастбищ? — с удивлением спросила Мами. Она с раннего детства привыкла, что стадо ее отца уходит весною на ледники Острой сопки, а на зиму спускается к тополевым лесам, на большой реке Лососи, и считала это место своей родиной.

— На что нам пастбища? — сказал Гиркан презрительно. — Наши стада вольны, как мы; они пасутся по всей земле между трех морей, а пасет их Пичвучин!

Девушка поняла, что он говорит о диких оленях, ибо бог Пичвучин, маленький карлик, обладавший, как Протей, способностью превращаться в любого зверя, считался по преимуществу пастухом всех диких оленьих стад.

— Неужели у вас нет собственных оленей? — сказала она с сожалением в голосе. Жизнь без стад казалась ей крайней степенью бедности, лишенной не только уверенности в завтрашнем дне, но и совершенно пустой и бессодержательной, похожей на жизнь зверя, но недостойной человека.

— Олени — обуза, — сказал Гиркан. — Вот наши братья на северном рубеже земель, — он опять сделал рукой широкий и неопределенный жест, — попробовали завести… Беда! Очень большая забота. Отнимает веселье у человека.

— Кого же вы запрягаете? — спросила Мами тем же огорченным голосом. — Собак?

Она разделяла презрение своего народа к приморским собачникам, и длинная нарта, запряженная сворой лающих животных, всегда казалась ей унизительной выдумкой, противной здравому смыслу.

Гиркан презрительно сплюнул в сторону.

— Наши собаки вольные, как мы, — сказал он. — Грех надевать лямку все равно человеку или зверю. Я бы этих собачников самих запряг вместе с их псами.

— На чем же вы ездите, — спросила Мами с изумлением, — без собак и без оленей? — Она слышала смутные рассказы о жизни народа Одул, но никогда не могла себе представить их воочию.

— На лыжах, — ответил Гиркан, и лицо его просияло от приятного воспоминания. — Ух, весело! — с восторгом воскликнул он. — Лыжи гладкие, весенний снег скользкий. Догоняем оленя, лося. Разве птица удержится вместе с нами!.. «Люди о двух ногах быстрее зверей о четырех», — припомнил он родную поговорку.

Мами тщетно старалась сообразить, какое веселье мог находить этот стройный юноша в вечном скитании по горам и полям на своих собственных ногах.

— А женщины на чем ездят? — спросила она через минуту.

— Тоже на лыжах! — сказал Гиркан. — Ого! Они еще нашего брата научат, если спускаться с гор.

Ему представилась картина целой толпы парней и девушек, спускающихся на лыжах с высокой, покрытой снегом горы. Они с Мами продолжали неторопливо бежать вперед, но среди этого монотонного бега в нем внезапно возникло, ощущение стремительного движения, похожего на падение камня, и даже в ушах загудело, как от пролетавшего мимо воздуха.

— А маленькие дети? — продолжала спрашивать Мами.

— А это бабье дело! — равнодушно возразил Гиркан. — Сами нарожали, сами и возят!

— Видишь! — с негодованием сказала девушка. — Собак запрягать грех, а бабы в лямке ходят. Скверная жизнь.

Гиркан молча пожал плечами…

— И неужели вы никогда не останавливаетесь? — снова спросила девушка, возвращаясь к вечному скитальчеству соплеменников Гиркана, поразившему ее воображение. Оленеводы проводили средину зимы и все лето на неподвижных стойбищах, по исстари излюбленным местам.

— Никогда! — уверенным тоном сказал Гиркан. — Скучно жить на месте, кровь застаивается… Видеть кругом те же деревья и холмы… «Маленькие дети плачут под старым шалашом», — припомнил он другую поговорку своего племени.

— Шалашом? — повторила Мами. — Разве у вас нет шатров?

Гиркан отрицательно покачал головой.

— В шатре дурно пахнет, — возразил он, — а шалаши каждый раз свежие…

Опять наступило молчание.

— У моего отца большое стадо и только одна дочь, — начала молодая девушка и остановилась, как будто приискивая слова.

Гиркан усмехнулся своей загадочной улыбкой и выжидательно повернул к ней лицо.

— А много у вас девушек? — вдруг спросила Мами с странной непоследовательностью.

— Много! — подтвердил Гиркан, подмигивая и кивая головой с многозначительным видом.

— Какие? Хорошие? — сказала Мами чрезвычайно серьезным, почти строгим тоном.

— Конечно, хорошие! — подтвердил опять Гиркан.

Наши девушки красивей всех на свете.

Косы у них, как беличьи хвосты,

И сами проворны, как белочки, —

запел он на своем родном языке, —

Глазки у них, как черные ягоды,

Их следы, как следы горностая;

Они мягче собольей шерсти

И пушистее снежинок.

— Слушай, Гиркан! — сказала она опять. — У моего отца большое стадо. Если хочешь, мы дадим тебе две «руки», «человека»¹, отобьем целый косяк. Будешь сo стадом.

1. Рука — пять, две руки — десять, человек — двадцать.

— Не надо! — наотрез отказался Гиркан. — Я говорю — обуза. У пастуха в руках — аркан: на одном конце олень, а на другом сам привязан.

— Олени — богатство, олени — людская жизнь! — твердила Мами, не находя других аргументов.

— Плевать! — дерзко возразил Гиркан. — Сегодня богатство, а завтра волк угнал — и нет ничего. Вечная работа, вечный страх.

Это был спор двух культурных ступеней, чуждых и враждебных друг другу, и всякие аргументы были совершенно бесполезны.

Они бежали все дальше и дальше, только снег хрустел под ногами, другие так далеко отстали, что их почти не было видно в надвигающихся сумерках.

— Послушай, Гиркан, — начала Мами в третий раз, — у моего отца большое стадо и только одна дочь. Ему нужен приемный сын. Если хочешь, можешь взять все — и стадо и меня.

Теперь в голосе ее не было слышно колебания. Она предлагала молодому иноплеменнику себя и свое имущество так просто, как предлагают пищу или сухую обувь заезжему гостю.

Гиркан немного помолчал.

— У нас все вольное! — сказал он с расстановкой. — И любовь тоже… Если парень и девка любят друг друга, то не спрашивают об имуществе или отце.

Девушка не удивилась, но покачала головой.

— Нельзя! — сказала она бесповоротным тоном, — Олений бог не даст счастья. У меня нет братьев. На мне очаг, и дом, и святыня. Мне нужен прочный товарищ, чтоб семейное тавро не стерлось с оленей…

— Зачем ты хочешь впрячь меня в нарту? — с упреком спросил Гиркан.

— Ты этого не понимаешь! — возразила девушка задумчивым и как будто даже безнадежным голосом.

Гиркан опять тряхнул головой.

— Дикий бык ходит в домашнее стадо, — хвастливо сказал он, — но важенки его любят лучше всех.

— Уйди! — сказала девушка с внезапной ненавистью. — Бродяга! Волчий сын!

Она ускорила бег, но, видя, что Гиркан не отстает, круто повернула назад к товарищам, бегущим сзади. Но молодой Одул поймал ее за руку и сделал попытку привлечь к себе. Она не вырывалась, но сплела свои пальцы с пальцами дерзкого ухаживателя, и вместо любовного пожатия Гиркан почувствовал, что она изо всей силы крутит и ломает его руку. Мускулы его сами напряглись навстречу. Оба они остановились; началась молчаливая борьба двух сплетенных рук, как будто они пробовали, чья сила больше.

Минута или две прошли в этом странном и молчаливом поединке, потом Гиркан, видя, что ему не перегнуть маленькой руки Мами, крепкой, как скрученные жилы оленя, внезапно наклонился к ней и дерзко поцеловал ее в губы. Пальцы, Мами разжались, Гиркан высвободил руку, обнял ее и прижал к себе.

— Пусти! — с криком вырвалась Мами. — Ваттан, Ваттан!

Она решительно пустилась бежать назад, громко повторяя имя молодого оленевода. Она полуинстинктивно сознавала, что в мужественном и полном сил юноше оленного племени живет такое же глубокое уважение к стаду и его святыням и что союз с ним даст ей прочную опору, а быть может, хотела также напомнить хвастливому чужеземцу, что у него есть соперник, и еще такой опасный, как молодой победитель сегодняшнего дня. Гиркан, впрочем, нисколько не смутился и, видя, что девушка не перестает кричать и убегает назад, пронзительно свистнул, чтобы составить ей аккомпанемент, и как ни в чем не бывало побежал сзади.

Глава шестая

Солнце уже взошло, когда молодые люди вернулись на реку, но в стойбищах никто не спал. Девочка, прискакавшая на олене без седла, была так перепугана, что даже не обратила внимания на предложенную пищу. Она все норовила спрятаться в самый темный угол шатра, как побитая собачонка, и жители, не умея извлечь от нее никаких новых сведений, кончили тем, что оставили ее в покое. Ее отрывистые и, бессвязные жесты все же изображали новые ожерелья Всадников, и многие из оленных людей пришли к убеждению, что маленькие Всадники передрались между собой из-за этих новых игрушек. Действительно, мелкие роды Всадников, трусливые перед чужеплеменными, часто вели между собой самые опустошительные войны. Напротив того, члены одного и того же рода жили между собой очень дружно и делили поровну охотничью добычу и даже чужеземные товары. Но жизнь Всадников не была хорошо известна соседям.

Однако теперь весть о вероломном нападении Мышеедов быстро распространилась со стойбища на стойбище и произвела смятение во всех концах Чагарского поля. Подобное нарушение святости места было неслыханно с самых далеких времен, насколько хватала память стариков и рассказы сказочников. Столкновения и даже убийства на игрищах или во время торга случались почти ежегодно, но то были случайные и непреднамеренные вспышки страстей, и Авви, по всей вероятности, смотрел на них сквозь пальцы, ибо не посылал виновникам ни голода, ни мора, и позволял им на будущий год снова беспрепятственно сходиться на ярмарку. Кровавые стычки племен, неоднократно имевшие место на возвратном пути, уже за пределами священного поля, тоже не касались прав Великого Рака, но на этот раз было совершено вероломное нападение в первый же день торга и в пределах вечного мира реки Анапки, и без всякого повода, единственно с целью грабежа. Взаимное недоверие племен внезапно обострилось. Каждый лагерь опасался, что его черед может наступить с минуты на минуту, и подозрительно, старался угадать, какие замыслы таят ближайшие соседи.

Все высыпали наружу из палаток и снежных землянок и поспешно стали приводить в порядок оружие. Мореходы Юит потрясали метательными дротиками и гарпунами и оправляли брони из твердой кожи лахтака [Крупная порода тюленей с твердой и крепкой кожей. ]. Оленеводы расправляли длиинные арканы, которые вместе с копьем были их излюбленным оружием для охоты и войны, приморские жители осматривали палицы и остроги и запихивали в узорчатые колчаны множество стрел самой разнообразной формы. Ительмены доставали из налучней маленькие луки с деревянным ложем, которое давало большую верность стрельбе. Однако никто не думал о том, чтобы наказать Мышеедов за да вероломное поведение. Всадники были чужды и малоизвестны; кроме того, всякое общее предприятие теперь было совершенно невозможно. У всех преобладало стремление к немедленному бегству. Мстительный Рак, конечно, не захочет остаться равнодушным к кровавому святотатству, и можно было ожидать, что, за удалением истинных виновников, гнев его обрушится на первого, кто подвернется под руку.

Камак на стойбище Таньгов стал собираться к отходу прежде всех. Совесть его была нечиста. Вчерашняя сцена в палатке оставила в его ограниченном уме яркое впечатление, и, вспоминая угрожающие жесты Авви, овладевшего в критическую минуту телом Ваттувия, он почувствовал опасение, чтобы не явиться первой жертвой Рака.

У него была еще другая причина для торопливости. Он привел с собой всех старых и молодых быков, между тем как стельные коровы остались на берегу реки Лососи. Камак был так тщеславен, что не хотел путешествовать без большого стада, чтобы чужеплеменники не подумали, что он бедный и зависимый «подсоседок», а не богатый хозяин. Ветвисторогие быки составляют высшую степень оленьего богатства, и стадо Камака, над которым как будто стоял лес коротких бурых сучьев, представляло предмет удивления для всех стойбищ, мимо которых он проходил по пути. Но гнать вперед такое стадо можно было только малыми переходами, и люди Камака должны были отправиться в обратный путь раньше всех.

Стадо выступило в поход почти тотчас же по возвращении Мами; об отдыхе после утомительного путешествия к Всадникам не было и речи, но Мами привыкла по двое и по трое суток проводить у своего стада, не зная сна. Ее обычными помощниками, были Чайвун и два молодых, но очень проворных подростка.

Камак, отделив упряжных быков для своего обоза, остался на несколько часов, чтобы свести счеты с вайкенцами. Обоз обыкновенно следовал на некотором отдалении от стада, но Камак велел трем воинам, которых привел с собой с реки Лососи, сопровождать Мами, а сам обещал подъехать к утру на первой стоянке.

Большая часть стойбищ предполагала сняться с места на рассвете следующего дня. Ваттану предстояло справить братское кровопомазание с Колхочем, которым нельзя было пренебрегать даже под смертной опасностью. Гиркан и его племя не назначали себе срока. Они всегда снимались с места внезапно, спасаясь от первого проблеска монотонности. Но именно теперь жизнь на Чагарском поле представляла любопытное зрелище, и можно было ожидать, что эти неисправимые бродяги на этот раз уйдут последними. Торговля кое-как продолжалась, но игрищ больше не было; все угрюмо сидели в своих лагерях, как в укреплениях. После полудня небо нахмурилось, пошел снег, и почти внезапно налетел жестокий ураган, какие свирепствуют на открытых северных равнинах круглый год, зимою погребая караваны в снегу, а летом опрокидывая лодки у самого берега. Две палатки сорвало с места, несмотря на огромные камни, привязанные, к их полам, и хозяева остались без всякой защиты перед яростью сумасшедшей вьюги. Земляные и снежные норы забивало наглухо, и обитатели должны были постоянно прочищать выход, чтобы не очутиться в полной темноте. Во всех концах Чагарского поля старики мрачно размышляли, что гнев Авви пришел, и ожидали самого худшего.

Колхоч с радостью расстался бы со своей пленницей, но девать ее было некуда, да и сама она не отставала от него ни на шаг. На этих неведомых стойбищах, среди толпы незнакомых людей, она хваталась за молодого Ительмена как за якорь спасения. Все-таки это было уже знакомое лицо, и она инстинктивно чувствовала, что он не хочет сделать ей зла. В конце концов он привел ее в землянку к своим единоплеменникам; она была наполовину выкопана в земле, сверху укрыта древесными ветвями и хворостом и завалена дерном: лезть внутрь приходилось по темному извилистому коридору, где вместо дверей были подвешены толстые оленьи шкуры.

Девочка сначала не хотела спускаться вниз, но Колхоч потянул ее за руку, и она уступила. Колхоч привел ее в принадлежавший ему уголок и посадил на собственной шкуре. Она была голодна; он хотел накормить ее сушеным мясом медведя, но она с ужасом отклонилась назад. Всадники поклонялись медведю и считали его своим предком, в противоположность Ительменам, которые питались в значительной степени медвежатиной.

Вместо медвежьего мяса Колхоч достал баранину [Мясо дикого барана] и рыбу; девочка стала есть жадно и проворно, отщипывая маленькие кусочки пищи, с ужимками голодной белки, попавшей в орешник.

Скоро началась вьюга, и нужно было отсиживаться в землянке. Но спать было не совсем безопасно на случай обвала, да шум ветра и не давал заснуть. Колхоч и пленница просидели всю ночь, скорчившись и прижавшись друг к другу в своем тесном углу. Девочка, утомленная дневными ужасами и волнениями, все-таки заснула, бесцеремонно уронив голову на плечо своего владетеля. Колхоч тоже дремал, но часто просыпался, прислушиваясь к реву бури, потом опять забывался на несколько минут, все время ощущая маленькое худощавое тельце, наивно склонившееся почти в самые его объятия. Он чувствовал даже ее острые плечи, наталкивался на плоскую, совсем неразвитую грудь и говорил себе, что это совсем ребенок, которому нужно еще несколько лет, чтобы развиться в женщину. Однако он не ощущал также прежнего желания освободиться от обузы. И ему внезапно даже представилось, что она могла быть хорошим товарищем во время непрерывных странствий за промыслом на вершинах Южного мыса и в ущельях прилегающих гор.

Наконец буря стихла, и опять стало ясно; только оленные женщины, отряхавшие с наружной стороны от снега меховые стены шатров, ударяли все сильнее деревянными колотушками и наконец стали ругаться.

Многие все-таки собирались в дорогу. Однако на стойбище людей, пришедших с юга, от Бобрового моря, столетний шаман Раип, старик с волосами совсем белыми и без одного зуба во рту, дал совет принести предварительно жертву реке Анапке и таким образом отвратить гнев Рака. Раип был так стар, что угрожал развалиться каждую минуту, но дети привозили его сюда ежегодно для обеспечения прибыльности торга, ибо духи любили Раипа и демоны заразы внимали его голосу. Советы его были необычно мудры, и последовавший им никогда не находил повода к раскаянию. И теперь все решили последовать благоразумному совету.

С раннего утра во всех концах Чагарского поля стал раздаваться грохот бубнов и прерывистое пение. Бубны оленеводов были маленькие, круглые, похожие на крышку от котла, с полоской китового уса в виде колотушки. Бубны приморских жителей походили на широкие щиты, обвешанные костяными и каменными погремушками, и производили постоянный шум. Южные Ительмены колотили палкой о палку, обвешав их меховыми хвостиками в знак посвящения богам. Мореходы Юит пронзительно свистали в пищалки, сделанные из гусиных перьев. Везде стали приносить жертвы: оленеводы закалывали быков и ободрав с них шкуру, раскладывали на снегу, головою по направлению к реке.

— Ешь, ешь! — кричали они, призывая Авви на пир, но женщины плакали, сожалея о множестве жирного мяса, бесполезно брошенного на поле.

Поморяне беспощадно удавливали на ремне лучших собак из нарты; люди Юит сделали игрушечную лодку со всеми принадлежностями, нарисовали на ее корме знаки успешной охоты и принесли ее в дар Авви.

Скоро к реке потянулись процессия за процессией. Племена шли отдельно, с шаманами во главе которые испускали громкие и странные крики. Некоторые покрыли лица деревянными масками, раскрашенными кровью, другие закутались в медвежьи шкуры, покрыв голову мохнатым мехом и приспособив разрезы медвежьих глаз и носа к своему собственному лицу. Молодые люди шли впереди, неся жертвенные блюда, наполненные жиром и похлебкой, тальничные ветки и даже небольшие сосуды с теплой водой. Пробив маленькие круглые отверстия во льду реки, племена начали погружать туда свои дары.

— Ешь, ешь! — кричали со всех сторон. — Не сердись, Авви!

Раип, которого принес на себе его собственный внук, опустился на лед в стороне от всех и, пробив трясущимися руками небольшую прорубь, окружил ее полой своей широкой одежды, чтобы закрыть ее то взглядов солнца, потом опустил, в нее куклу, спрятанную у него за пазухой. Она имела расколотую голову и грудь, проткнутую осколком кости, и прорезы ее были испачканы настоящей человеческой кровью; кукла эта представляла Мышееда, которого старый шаман приносил Раку как искупительную жертву.

Торговцы из поселка Вайкен на другом берегу реки приносили в жертву другую куклу, изображавшую новорожденное дитя, одетое в обычный смертный костюм, богато разукрашенный вышивками, подвесками и амулетами.

— Ешь, Авви, ешь! — слышалось повсюду. — Не сердись, Авви!

Но к вечеру того же дня буря воротилась с новой силой, загребая жилища снегом и забивая без следа наезженные дороги и тропинки. Люди с южной стороны повесили голову. В каждом ущелье на их пути, теперь налег снег толстым мягким слоем на аршин глубины, и в опасных местах собрались навесы, готовые обрушиться на голову неосторожного путника. К утру буря утихла, но на каждом стойбище остались ее следы. Волки, воспользовавшись вьюгой, напали на стадо, принадлежащее стойбищу Алют, передушили лучших быков и разогнали остальных в разные стороны. Пастухи собрали их, но с большими потерями, и теперь этому стойбищу не на чем было укочевать домой. У поморян почти все собачьи упряжки, привязанные с подветренной стороны холмов, совсем ослабели. Некоторые собаки задохнулись насмерть под твердой корой облепившего их заноса; другие оторвались и убежали в поле, быть может раздраженные запахом волков или увлеченные соблазном охоты за оленями. Авви, очевидно, презирал принесенные ему жертвы и властной рукой собирал новую дань. Можно было опасаться, что после оленей и собак он перейдет к людям.

Люди, живущие вокруг морской бухты Алют [Олюторская губа], как оленеводы, так и рыболовы, были бедны и отличались кровожадностью; они вели между собой постоянные кровавые счеты, подводя итоги посредством убийств, и грабежей; даже родственники и братья убивали друг друга, и если во время голода, мора или другого общественного бедствия им случалось захватить в плен кого-нибудь из врагов, они обыкновенно приносили его в жертву, на сторону заката, злым духам, причиняющим человеку вред.

После ночных потерь люди Алют стали говорить, что нужно принести в жертву Авви спасенных девочек племени Всадников, чтобы уничтожить все следы преступного побоища.

Девочка, бежавшая от резни на неоседланном олене, осталась на cтойбище Ваттанова отца, Ватента, но дикость ее не уменьшалась. Первую ночь она проспала на голой земле во внешнем шатре и ни за что не хотела войти под теплый спальный полог. Люди, окружавшие ее, по-видимому, смешивались в ее уме с Мышеедами, и, когда кто-либо из мужчин подходил к ней с расспросами, она вздрагивала, как пойманный зверек, и норовила дать тягу. Учиться языку оленеводов она не могла, ибо ее общение с людьми было чрезвычайно ничтожно: она пряталась даже от баб, предлагавших ей еду; но в обе бурные ночи люди, выходившие из полога, заметили, что она ползает по юрте, не страшась грохота метели, и отыскивает в снежном сугробе, наметенном сквозь дымовое отверстие, объедки и брошенные куски. Женщины стали на нее коситься, ибо жители пустынь вообще боялись безумцев и считали их слугами злых духов, и при условии кочевой жизни они требовали неудобных забот. Поэтому кровожадное предложение стойбища Алют с этой стороны не встретило особого неудовольствия. Однако Ваттувий решительно воспротивился. Быть может, в дикой природе обезумевшей девочки, в ее нелюдимом ужасе и странных ночных похождениях он чувствовал нечто родственное, или его злорадное сердце забавлялось при мысли о суеверном отвращении, которое уже успело возникнуть у женщин шатра по отношению к странной гостье. Как бы то ни было, Ваттувий сказал, что Авви явился ему во сне и объявил, что гнев его не прекратится, пока все стойбища не устроят торжественных бегов на Чагарском поле.

— Вы нечестивее Мышеедов, — сказал будто бы Авви, — ибо хотите убежать, украв мой праздник; но я не пущу вас отсюда, пока не отниму последнего упряжного быка. Тогда буду устраивать бега сам на своих подводных полях.

Все оленные люди тотчас же спохватились. Всем было известно пристрастие Авви к состязаниям, которое принесло ему владение Чагарским полем. Исстари велось, что оленные стойбища, сходящиеся на торг, устраивали перед уходом поочередно торжественный бег на оленях, с богатыми призами и жертвоприношением. Оленеводы были так пристрастны к этому роду игрищ, что съезжались на Чагарское поле больше для участия в скачках, чем для торговли. Но на этот раз дерзкое нападение, Мышеедов едва не привело их к нарушению обычая.

Всякая мысль о бегстве была отложена. Торговые дни прошли без скачек, но теперь каждый владелец стада хотел устроить бег; для того чтобы наверстать потерянное время, бега устраивались в один и тот же день на разных концах Чагарского поля, и гости с утра до вечера переезжали со стойбища на стойбище, чтобы не пропустить ни одного зрелища. Поморяне тоже не думали об отъезде, ибо праздник означал угощение жирным мясом, всеобщее обилие, даровой корм для собак. Они вообще никогда не покидали Чагарского поля прежде ухода заманчивых оленьих стад. Чтобы не отстать от оленных, они устраивали иногда между собою бега на собаках, но оленные люди смеялись над этими состязаниями, которые не сопровождались ни пиршеством, ни съездом гостей.

Так прошло три дня, наполненных весельем и оживлением. Скачки перемежались разнообразными играми, чехардой и прыжками через шест, плясками, которые изображали то оленье стадо в периоде любви, то тюленье руно, выползшее на берег, и сопровождались странной мимикой и своеобразным горловым пением. Но борьба и бег были предоставлены подросткам и детям, и серьезные бойцы не вмешивались из опасения подать повод к новой ссоре.

Ваттан выиграл последовательно три приза на бегу и, по совету Ваттувия, после того отказался от дальнейшего участия, ибо слишком большое счастье возбуждает зависть людей и духов. Он бесцельно ходил с своим новым другом Колхочем со стойбища на стойбище и отводил свое сердце в разговорах о Мами.

— На эту зиму возьму беговых оленей, санки с полозьями из уса [Полозья, подбитые китовым усом, легче скользят по твердому снегу тундры], подстилку из белой шкуры, поеду к Таньгам, — твердил молодой оленевод. — Где же ей найти мужа лучше?

Неприятное воспоминание о поражении на бегу почти изгладилось в его уме. Воинская доблесть и физическая сила, впрочем, считались важнее быстроты ног, которая годилась преимущественно для бегства, а Ваттан успел доказать, что в борьбе и поединке никто не может одержать над ним верх. Ительмен уныло молчал. Он проводил вечера в своем лагере в обществе пленной девочки и даже не зная ее имени, стал называть ее Карритой, по имени своей бабушки из рода Куру. Девочка понемногу становилась смелее и начала схватывать некоторые ительменские слова; но на лице Колхоча лежало постоянное облако… Ваттану иногда казалось, что его друг хворает тайной хворью, которую не хочет открывать чужому любопытству.

— Не болит ли у тебя что-нибудь? — спросил он его наконец. — Быть может, Палланец повредил тебе спину?..

Колхоч усмехнулся и, отвернув рубаху, показал на левой лопатке широкие, давно заросшие следы медвежьих когтей.

— Та лапа была тяжелее, — сказал он, — но я все еще хожу на своих ногах.

— Знаешь что, — вдруг предложил оленевод, — проживи это лето с нами! Зимой поедем на север вместе, я тебе дам оленей, каких только захочешь. — Он действительно успел привязаться к своему новому побратиму, но упорно игнорировал его собак. Ему было бы приятно иметь его с собой в лагере чужих людей, тем более что ему и в голову не приходило считать его соперником.

Колхоч покраснел.

— Нет! — возразил он. — У меня семья, мать, отец, братья…

— Проживут одно лето без тебя! — возразил беспечно Ваттан.

— У меня есть еще шкуры и ремни, — перечислял Колхоч.

— Пошлешь с товарищами, — предлагал оленевод.

— Не хочу! — твердо заявил молодой Ительмен. — Лето без моря, земля без гор, — какая это жизнь?

Ваттан обиделся, но не возразил ни слова.

— В нашем месте тепло, — продолжал Ительмен. — Пока доеду домой, сопки зазеленеют, в траве спрятаться можно, хохлачки свищут под скалами, везде цветы, как капли жертвенной крови, как радуга, как солнечный луч…

Вспоминая свою родную землю, он изменил обычной молчаливости и стал почти красноречив. Ваттан слушал с любопытством, но эта яркая картина ничего не говорила его воображению.

— В горах тесно, — возразил он, — а тундре нет конца… Воля, простор.

— А, море? — продолжал Колхоч. — Без лодки — полчеловека!.. Пускай волны, прибой — у нас пристани. Гонишь в байдарке бобра, и сам не хуже водяного зверя.

— За сто байдарок не дам беговую нарту!.. — сказал Ваттан. — А девчонку с собой возьмёшь? — внезапно спросил он с чуть заметной шуткой.

— В нашем жилье десять девушек, — сказал Колхоч важно, будет лишняя в десятке!.. Обижать малолетних и бранить стариков — одно! — прибавил он, отвечая на затаенную мысль товарища.

Ваттан молча пожал плечами.

— У Ительменов все парни — братья, все девки — сестры, старики отцы, старухи — матери! — объяснил Колхоч.

— А где люди Одул? — вдруг спросил Ваттан, по какой-то странной связи идеи вспоминая о племени пеших странников, которые ни разу не показались на скачках.

— Ушли! — сказал Колхоч, который проходил мимо стоянки родичей Гиркана и видел опустевшие и полуразрушенные шалаши.

— Бродяги, — сказал Ваттан, употребляя то же самое слово, которое Мами бросила в упрек Гиркану, — не видеть бы их никогда!

Он вспоминал соперника не без горечи, но утешал себя тем, что до будущей весны у Гиркана нет никаких шансов встретиться с Мами.

Люди Одул в первый же день скачек снялись и ушли неизвестно куда, ибо зрелище чужого веселья внезапно потеряло для них заманчивость.

Последние скачки окончились на третий день с заходом солнца. Наутро все рассчитывали собраться в путь, но ночью пришла вьюга еще сильнее, чем обе предыдущие. Жадный Рак соблазнился неосмотрительным предложением племени Алют и, лукаво дождавшись конца праздников, потребовал теперь последнего и самого ценного дара.

Глава седьмая

Мами остановилась на ночлег в ближайшем ущелье, но, не дождавшись отцовского приезда, утром решила перегнать стадо дальше. Снег в ущелье был слишком глубок, и олени, устав разрывать его копытами, ложились на отдых, не наевшись. Зато в глубине ущелья метель, всполошившая восемь племен на просторе Чагарского поля, хватала не так сильно. Утром, когда ветер стих, не было никаких причин, чтобы останавливаться на месте. Об отце Мами нисколько не беспокоилась: стадо двигалось медленно и часто отдыхало, и легкий обоз мог догнать его даже за пять или шесть дней пути. Ночью была новая буря, и Мами опять стояла, а утром двинулась в дальнейший путь. Чагарское поле, где разноплеменные стойбища заражали друг друга взаимным внушением испуга, было далеко, а об Авви она совершенно забыла и без больших сомнений шла себе и шла по торной дороге, уводившей на Палпал, оттуда на реку Лосось. Зато мысли постоянно обращались к Гиркану, а также к молодому оленеводу и его другу, которые спасли ее от Мышеедов и оказали ей столько услуг и внимания. Она пробовала рассчитывать, когда именно ей придется встретиться с молодым Гирканом или даже с Ваттаном, но сбилась и безнадежно перестала. Впрочем, свободного времени для размышлений у ней было мало. Олени чувствовали себя беспокойно и норовили разбиться порознь, и пастухи бегали взад и вперед, возвращая отсталых и направляя полудикое стадо по прямой дороге вперед. Дорога проходила по тундре, местами перемежавшейся холмистыми грядами. Время от времени в глубоком и узком овраге, заросшем густым тальникам, встречалась речка, уходивая к Бобровому морю. Тундра стлалась, как белая скатерть, даже одинокие кусты ползучего кедровника были прибиты к земле вечными вьюгами и замурованы в затвердевшем снегу, как в белом мраморе.

К вечеру четвертого дня стадо достигло более значительной реки Ваката, протекавшей на северо-запад. Она разделялась на несколько притоков, которые прорыли глубокие рытвины в мягкой земле тундры. Берега их поросли густыми ивовыми кустами, а на внутренних островах росли даже ветлы и тополи, смыкаясь малорослым, но непроходимым лесом. Такие леса были для пастухов самыми трудными местами, ибо непокорные олени рассеивались во все стороны, а в густой чаще, усыпанной буреломом, и валежником, нельзя было ничего видеть. Пастухи разбились на две группы и гнали оленей справа и слева, стараясь не позволить им уклоняться в стороны. Но как только олени и люди вошли в глубину леса, со всех сторон послышалось уханье, крики и стук тяжелых палиц о древесные стволы. Стадо в слепом ужасе ринулось вперед, увлекая с собой пастухов, которые, опасаясь потерять его, не думали даже о нападении, угрожавшем сзади. Теперь олени держались все вместе, и даже самые непокорные теснились поближе к центру, испуганные странными криками, вырывавшимися из лесной глубины. Но когда через десять минут стадо опять выскочило на открытую степь, ни одного из четырех мужчин не было видно, а сзади почти по пятам бежала толпа воинов, вооруженных луками, копьями и длинными арканами. То были Мышееды. Обозленные потерей всей добычи после удачного нападения, они решили отомстить за нее на первом караване оленеводов, который рискнет пуститься в путь со слабыми, силами, и случай привел к ним Мами, которая была зачинщицей в деле освобождения пленных женщин.

Впереди, показались другие Мышееды, ехавшие и бежавшие навстречу. Опытные грабители не позабыли загородить путь беглецам. Через несколько минут задние и передние воины соединились и стали забегать, слева и справа окружая стадо.

В голове Мами мелькнула мысль о бегстве, но северный пастух не бросает своих оленей даже в смертельной опасности. На бедре ее был большой нож, но при виде такого множества врагов мужество ее упало, и она остановилась среди нерешительно волнующегося стада.

Тот же самый воин, который при первом столкновении едва не взял ее в плен, опять подскочил с арканом и накинул его на плечи молодой девушке.

— Попалась! — кричал он с хохотом, — не ушла! — Он грубо сорвал с девушки пояс вместе с ножом и связал ей руки концом аркана.

Мужчины и женщины с криками бегали вокруг захваченного стада.

— Быки! — кричали они в исступленном восторге. — Жирные!

Наиболее свирепые, видя такое множество животных, не могли удержаться и стали стрелять в самых больших быков. Мами отчаянно вскрикнула. Воин, связавший ей руки, тоже спустил стрелу и поразил большого белого оленя с отпиленными рогами, который был ее любимцем и прибегал есть из ее рук, как собака.

— Метко стреляет Рынто! — сказал Мышеед с усмешкой, обращаясь к девушке. — Без промаха небось!..

— Убейте меня тоже! — крикнула Мами отчаянным голосом. — Вместе с оленями!

— Постой, все будет! — сказай Мышеед в виде утешения. Теперь волосы на его голове гладко выбриты, и на затылке была приклеена полоска грязной кожи, над подживающей раной.

Обезумевшие олени, видя угрожающую гибель, полезли напролом, прямо на окружавших людей. Мышееды размахивали арканами, но олени только храпели и старались прорваться на простор.

Подростки остались на воле, но, видя смертельную опасность и плен своей руководительницы, совершенно растерялись и только бесцельно перебегали с места на место внутри стада.

Мышеед, захвативший Мами, выпустил аркан и побежал к пастухам сквозь толпу оленей, расступавшихся перед ним, как живые волны.

— Собирайте стадо, — кричал он с ужасными ругательствами. — Я вас!..

Догнав переднего мальчика, Рынто, вне себя от гнева, замахнулся и ударил его по плечам луком, который все еще держал в правой руке. Крепкое лиственничное дерево опустилось, как дубина; мальчик с криком упал на землю и тотчас же пополз в сторону, как раненая лисица, стараясь забраться в кусты. Разъяренный Мышеед уже подбегал к другому, но тот протянул к нему навстречу руки.

— Мы не можем! — кричал он раздирающим голосом. — Без Мами не можем ничего! Нас олени не слушают!

Мышеед с ненавистью посмотрел на пастуха, потом на огромную добычу, которая опять угрожала ускользнуть. Несколько животных успели вырваться из круга воинов и убегали вперед, несмотря на стрелы, летевшие вдогонку, но большая часть стада еще держалась вместе. Мышеед поспешно вернулся к девушке и развязал ей руки.

— Собери их вместе! — приказал он, толкая ее по направлению к стаду.

— Скажи своим людям, пусть уйдут с дороги! — ответила девушка.

Рынто, очевидно бывший главным в шайке, побежал к своим товарищам. После кратких переговоров Мышееды соединились вместе и отошли в сторону, держа наготове луки и недоверчиво наблюдая за движениями пастухов. Мами бегала вдоль стада, успокаивая оленей особым призывным криком, похожим на хорканье молодой важенки.

— Га-га-гак! гак! гак! — кричала она, заставляя оленей сгруживаться вместе.

Ободренные мальчики ревностно помогали ей, забегая дорогу самым смелым животным. Белый бык все еще стоял на месте; стрела поразила его под левую лопатку, но он боролся с болью и смертью и не хотел упасть на землю. Завидев подходившую Мами, он поднял голову и протянул ее вперед. Из его глаз выкатились две большие слезы и потекли по гладкой шерсти щек; потом глаза животного приобрели неподвижное выражение, в бедрах его пробежала мелкая дрожь, и оно тяжело рухнуло на снег, подергиваясь в предсмертных конвульсиях. Вожак стада как будто только ожидал хозяйку, чтобы попрощаться с ней и потом покориться концу.

По лицу Мами тоже текли слезы, но она продолжала бегать и успокаивать стадо. Убежавшие олени один за другим стали возвращаться. Стадо понемногу двигалось вперед, а за ним следовала шайка Мышеедов, жадными глазами наблюдали за своей новой собственностью. Убитые животные были беспечно брошены в добычу песцам и волкам.

С левой стороны показался обоз на собаках под предводительством женщин, которые ловко управлялись с плохо выдрессированными псами тундры. Но воины из осторожности не позволили им подъехать близко, чтобы не испугать стада. Справа подошли немногие олени, оставшиеся у Мышеедов после недавнего бегства. Очевидно, нападение было строго обдумано и отдельные отряды расположены на соответственных местах, как того требовали правильные боевые расчеты.

В эту ночь на стоянке Мышеедов было много веселья. Они знали тундру лучше Мами и указали ей для остановки другой лес, за четыре часа пути, где было прекрасное пастбище для оленей и обильное топливо для людей. Скоро несколько больших костров засияли на опушке. Мышееды изловили самых жирных животных и, убив их копьями, приготовляли ужин. Когда стемнело, они опять отпустили мальчиков охранять отдыхающее стадо, но Мами велели сесть у самого большого костра.

Они смотрели на девушку, как на заложницу, и чувствовали уверенность, что, пока она с ними, стадо не ускользнет из их рук. Девушка устало опустилась на землю перед огнем. Чувство полной беспомощности разрослось в ее душе и превратилось в оцепенение. Она готова была машинально выполнить всякое приказание, лишь бы эти дикие люди не били ее и не вязали ей рук арканом. Так, чувствовали себя во все века военнопленные рабыни, только что начинающие свое тяжелое поприще под чужеземной властью.

Мышееды разрывали мясо на части и пекли его на раскаленных угольях, каждый для себя; женщинам доставались части похуже, с большими костями, которые они постепенно обгладывали, разбивали каменными молотами и глодали снова. Вождь Мышеедов был теперь добрее к Мами и даже бросил ей бесформенный кусок, который наполовину обуглился, забытый в глубине костра, и потому не годился для счастливых победителей.

Мами, однако, не стала есть; она посмотрела на эту дикую толпу, уничтожавшую с волчьей жадностью лучших животных ее стада, и в душе ее на минуту проснулось прежнее отчаяние.

— Лучше бы ты убил меня вместе с оленями, — повторила она, стиснув руки и склоняя голову к земле.

— Зачем? — нагло усмехнулся Рынто. — Ты доведешь стадо к Телькепу.

Так называлась главная река Мышеедов.

— А потом? — невольно спросила девушка.

— Потом видно будет! — уклончиво возразил Рынто. — А ты ешь!.. — повелительно прибавил он, видя, что Мами все еще держит в руках нетронутый кусок.

Мышееды кончили ужин и теперь заедали его сухим снегом, как собаки. Женщины мало-помалу собирались вокруг Мами. Их было около двух десятков, многие были высоки и статны, но все лица обезображивались низким лбом и массивными, выходившими вперед челюстями. Они рассматривали молодую девушку с видимым недружелюбием.

— Чертовка! — шипели они. — Таньгинская ведьма!..

Самые смелые стали плевать ей в лицо. Другие бросали в нее комья снега или сучья, валявшиеся вокруг.

Вождь схватил из костра головню и, размахивая ею направо и налево, стал отгонять, женщин, как отгоняют хищных животных, наступающих слишком близко.

— Суки! — кричал он. — Пошли отсюда!.. Пошли к саням!..

Он приложил к губам продырявленный олений позвонок, висевший у него на шее и заменявший свисток, и пронзительно свистнул, созывая свое племя на ночной совет.

Ото всех костров стали собираться воины с раскрасневшимися лицами, еще лоснившимися от недавнего ужина; некоторые держали в руках кости, продолжая их обгладывать на ходу.

— Слушайте, — сказал вождь, когда собрание было в полном составе. — Мы захватили в плен много быков я одну важенку… Быков съедим. А с важенкой что делать?

— Убить ее, чертовку! — кричали бабы, которые все-таки вернулись вместе с мужчинами, но, опасаясь вождя, теперь стали сзади, ибо у Мышеедов женщины большею частью принимали участие в совете.

— Слушайте, люди! — сказал Рынто, немного помолчав. — Я возьму ее себе… рабыней!

— Не надо рабынь! — кричали бабы. — Задушить чужую тварь!

— Если мне надо, — возразил Рынто вызывающим тоном, — то вам какое дело?

Мужчины тоже заворчали, Мышееды устраивали жизнь сообща, а браки заключались у них по добровольному взаимному согласию и не были крепки; владение пленницей было новым и неслыханным делом.

— Еще подростки есть! — напомнил приземистый воин с коричневым лицом, курчавой головой и прилюснутыми губами, похожими на негра или мулата. — Придем на тундру, там видно будет.

Рынто подумал с минуту.

— Ты, Каянто, ты, Петки, ты, Теуль, ты, Екуйгин, — он перечислил еще шесть или восемь имен, — придите сюда!

Названные один за другим вышли вперед и стали рядом с вождем. Это были самые выдающиеся воины, если судить по их росту и всему внешнему виду. Все они были друзьями Рынто, и теперь вместе с ними он чувствовал себя в состоянии противоборствовать толпе.

— Слушайте теперь вы! — сказал Рынто, обращаясь к своим товарищам. — Вот нас десяток. Этой рабыней давайте владеть вместе. Подростков возьмем тоже: будут пасти оленей, какие достанутся; будем с работниками, а ее станем иметь женой… отдельно от всех.

Толпа глухо роптала.

— Придем на тундру, там видно будет, — с угрозой повторил смуглолицый, — какие бывают отдельные жены!

Будущие совладельцы Рынто, однако, были довольны новым проектом. Для пущей осторожности они даже легли спать вместе с вождем. Рынто на ночь обвязал стан молодой девушки концом аркана, а другой конец обернул вокруг собственной ноги для предупреждения побега.

Другие Мышееды ушли к своим, кострам и улеглись, кто где мог, нередко прямо на снегу, бросив под голову связку хвороста или полено и укрываясь разной рухлядью и даже кровавыми шкурами, содранными с оленей, недавно убитых на еду.

Глава восьмая

Воины, сопровождавшие стадо Мами, погибли еще в лесу под ударами враждебных копий, но Чайвун отделался легче. Мышееды, пропустившие живыми молодых пастухов, были, вероятно, расположены даровать и ему временную пощаду, но, увидев гибель защитников стада, бедный пастух поднял такой громкий крик, что один из Мышеедов не удержался и бросил в него дротиком. Дротик был направлен в голову, но взял влево и прорезал Чайвуну своим иззубренным лезвием всю щеку. Лицо Чайвуна залилось кровью. Считая себя убитым, пастух упал на землю и лишился чувств. Даже голова его погрузилась в снег. Воин, нанесший удар, подобрал свой дротик и с уханьем побежал дальше, выпугивая стадо на простор. Другие тоже не обращали внимания на павших; им в конце концов было все равно, убиты ли они наповал ударом копья или погибнут через несколько часов от холода и истощения в пустынном лесу.

Однако, пролежав несколько часов, несчастный пастух очнулся. Кровотечение, из раны благодаря прикосновенно холодного снега прекратилось; в сущности, эта рана, хотя и очень мучительная от зубчатого разреза, не была глубока. Теперь силы молодого пастуха восстановились, и он почувствовал стремление удалиться от этого ужасного места, где его окружали уже окоченевшие трупы. Несколько времени Чайвун колебался. Стадо, при котором он провел всю жизнь, было в руках врагов, и догонять его значило снова рисковать ударом копья или дротика. Чайвун припомнил, что сзади по той же дороге должен был приближаться Камак с обозом. Было необходимо предупредить его о катастрофе, чтобы в своей торопливости он не наскочил врасплох на верную гибель. И в этой необходимости лежало спасение Чайвуна. Он решительно повернул назад и пошел по дороге, оставленной только что прошедшим стадом.

Это было унылое и страдальческое путешествие, и бедному пастуху казалось, что никогда ему не будет конца. Рана мучительно ныла, и каждый неверный шаг пронизывал колющей болью не только голову, но всю грудь и спину. Чайвун прикладывал к ране снег, но ему трудно было нагибаться, чтобы доставать его с земли, — так ослабел он от боли и потери крови. К счастью, дорога после оленей осталась широкая и торная, и ему не нужно было, по крайней мере, топтаться в снегу. К утру он пришел все-таки на последний ночлег стада и присел отдохнуть у остывшего огнища, где еще так недавно они весело жарили мясо над трескучим огнем. Он даже стал рыться рукой среди обгорелых головней в надежде найти здесь еще уцелевшую искру тепла, но зола смешалась со снегом и сама была холодна как снег. Он подобрал брошенную кость, начисто обглоданную еще накануне, и попробовал погрызть ее, как делает голодная лисица на остатках человеческого ночлега, но кость была начисто обглодана, и, кроме того, боль в щеке не давала ему делать слишком резких движений ртом.

На тундре быстро стемнело, только звезды безмолвно глядели сверху на несчастного путника, сидевшего на пустынной дороге без еды и огня. Сердце бедного Чайвуна замерло от страха. Он знал, что тундра кишит духами, которые собираются по ночам на каждом безлюдном месте и никогда не пропускают одинокой добычи, которая сама пришла к ним в руки. Становилось все темнее и темнее.

Чайвун тоскливо переходил с места на место, но ему все казалось, что кто-то невидимый подходит к нему сзади. Он никогда не ночевал один в пустыне, вдали от оленьего стада и без спутников. В худшем случае, с ним была пара упряжных оленей или собака, а злые духи, как известно, боятся животных больше, чем людей.

Стало так темно, что Чайвуну казалось, что мрак смыкается над ним, как вода, ложится на плечи, как плотная одежда. Несмотря на усталость, он не мог заснуть и повторял все заклинания, которые приходили ему в голову.

— Вы, надземные и подземные духи, — шептал он дрожащими устами, — большеголовый Рекке, пожиратель людей, Кочатку с костяными боками, Ивметун, отец внезапного безумиям и вы, другие, имен которых не знаю, слушайте: меня нет здесь, я на морском берегу, залез в камень, в кусок красного порфира; каждый ветер меня обвевает, каждая волна обмывает лицо, — я жив. И ты, Эврип, демон колотья, и волчеголовый Дельфин, отнимающий стада, и женский птичий демон, похищающий детей, слушайте: меня нет здесь; среди моря, лежит рыба Канак, у этой рыбы на спине растет трава, я стал червяком, залез под травяной корень, не вижу светлого солнца… Я жив!..

Однако успокоение не приходило. Чайвун представлял себе, как духи смеются в темноте над его жалкими попытками перехитрить их, и волосы вставали дыбом на его голове. Он достал из-за пазухи шкуру горностая, которая служила ему амулетом, и ревностно стал молиться своему животному покровителю,

— Ты, белый тонкий горностай! — говорил он ему. — У каждого, кто хочет напасть, изгрызи печень, человек он или дух!.. Ты, проворный щекотун, защекочи до смерти всякого, кто подойдет близко, окружи меня морями и ледяными горами, сам белым медведем плавай кругом, охраняя мой покой…

Горностай, однако, не показывался; Чайвун не мог больше вытерпеть. Он поднялся на ноги и, простирая руки в темноту, громко произнес:

— Вы, духи, сколько вас тут, — я вас не вижу и не знаю, — вы, ходящие кругом, слушайте. Вот я, Чайвун, сын Чувена, пастух Камака, я здесь перед вами, жалкая тварь; враги отняли мое стадо, чужое копье разрезало мне лицо. Мне холодно, я хочу есть, я слаб. Не подходите ко мне близко, ибо я пуглив. Дайте мне заснуть!

После этой чистосердечной речи Чайвуну стало легче; он проглотил горсть снега, чтобы утолить жажду, и, присев на кучке хвороста, впал в беспокойную дремоту, часто просыпаясь то от боли, то от лихорадочных снов, где Мышееды смешивались с духами, грозный Эврип, демон колотья, подъезжал к нему верхом на белом олене Мами, и Мами боролась с женским птичьим дьяволом и нанесла ему удар копьем в левую щеку.

Едва только рассвело, Чайвун опять пустился в путь. Сон подкрепил его, и он чувствовал себя свежее, несмотря на голод. Главное, рана окончательно закрылась и болела не так сильно.

Он довольно бодро зашагал вперед по широкой тропе стада и к вечеру достиг второго ночлега. Теперь до Чагарского поля оставалось меньше, чем половина дороги, и он мог надеяться, что найдет силу дотащиться до живых людей. Его удивляло, что обоз Камака все еще не попадается навстречу. Иногда мысли его путались, и ему казалось, что Мышееды напали именно на отца Мами и вырезали его людей и что теперь он отыскивает свое потерянное стадо. На втором ночлеге он имел счастье отыскать оленью голову, которую Мами велела оставить на жертву духам, от оленя, зарезанного к ужину. Голова не была тронута ни духами, ни песцами, и несчастный странник наконец мог утолить свой голод. При помощи своего кремневого ножа он стал срезывать жесткое мясо щек, отдирал хрящи и жилы и проглатывал в сыром виде, не обращая внимания на вкус. После этой грубой закуски Чайвун сразу почувствовал себя бодрее и подумал даже о том, чтоб двинуться дальше, несмотря на темноту, но потом покорился и решил ждать утра. Однако не успело даже стемнеть, как пришла вьюга, та самая, которая во второй раз возбудила опасение племен на Чагарском поле.

Вьюга была ужасна. С неба валил хлопьями влажный, наполовину тающий снег, который силой ветра мгновенно раздроблялся на мелкие частицы и разлетался в разные стороны. Воздух превратился в какую-то новую стихию, летучую, как ветер, и мокрую, как речная волна, насыщенную холодными брызгами и переливавшуюся в темноте, как струя водопада. На открытой тундре не было никакого покрытия. Снег был так мелок, что в нем нельзя было выкопать себе убежища. Чайвун попробовал присесть в случайной рытвине между двух кочек, как утомленный заяц, но непогода набросилась на него с хохотом и яростью, как разнузданная ведьма.

Под пронизывающими снежными струями он чувствовал, что задыхается, одежда его намокла, как будто его погрузили на дно реки. Холод проник в самые сокровенные места; он чувствовал себя как будто донага раздетым под этой предательской метелью и быстро коченел, облепленный и наполовину погребенный в снегу, липком и назойливом, как волшебный саван, внезапно вырастающий на теле живого человека.

Сидеть на месте означало смерть. Отсрочка гибели была в движении. Чайвун выполз из своей ямы и поплелся вперед, машинально ощупывая ногами дорогу, которая выступала наружу, ибо снежные сугробы не могли держаться на месте и переносились дальше и дальше по направлению ветра. К счастью, ветер дул Чайвану сзади, и при его помощи он подвигался вперед довольно быстро. Воротник и рукава его измокшей одежды стали подмерзать, ибо, несмотря на мокрую вьюгу, стужа висела над землей и в защищенных местах сковывала полурастаявшие снежные глыбы в твердые плиты, подобные зернистому мрамору. Чайвун почти утратил способность страдать. От боли и холода и все шел вперед, смутно сознавая, что теперь срок его жизни связан с продолжением вьюги и что при первом ночном морозе окостеневшая одежда закует его, еще живым, в ледяной гроб.

Ночь миновала, сквозь вихри снежной пыли забрезжил рассвет, серый и прозрачный, как будто испуганный стихийным разгулом метели, а Чайвун все шел и шел по дороге. Тело его одеревенело, и странное равнодушие овладело его мыслями. Он шел вперед, по инерции, подгоняемый ветром и готовый при первой остановке или препятствий упасть на землю и замерзнуть.

День кончился; стало смеркаться; открытое поле сменилось ивовой порослью; Чайвун спустился с крутого берега на лед реки, по инстинктивному побуждению остатков памяти забрал влево, чтобы не угодить в полынью. Он был на Чагарском Поле, но уже почти не сознавал этого, ноги его отказались идти; иногда он падал на четвереньки и полз вперед, опираясь о мокрый снег своими обмерзлыми руками так непринужденно, как будто это был теплый пух, потом с усилием поднимался на ноги и шел, шатаясь, как пьяный, и раскачиваясь под напором необузданной бури, бушевавшей над тундрой…

На стойбище детей Ватта, в шатре Ваттана, стоявшем впереди всех, у самой реки, было совершенно темно, ибо, чтобы предохранить его от снега, женщины заткнули изнутри дымовое отверстие шкурами. Вьюга налетала с остервенением, точно сердясь за этот закрытый вход; столбы переплета, удерживаемые на месте тяжелыми камнями, привязанными к их подножию, вздрагивали и гнулись… Старый Ватент со вчерашнего вечера не вылезал из спального отделения; он был так огорчен этой новой бурей, что старался переспать ее и проснуться, когда на тундре станет опять тихо. Но Ваттан не спал и был настороже. Он то и дело подпирал крепкими, криво изогнутыми жердями ту сторону, которая была обращена под ветер.

У противоположной стены горела каменная плошка, наполненная жиром. Ваттувий сидел на корточках перед огнем и что-то шептал, но рев бури и гуденье натянутой оболочки шатра были так сильны, что даже в двух шагах нельзя было разобрать ни слова. Вдруг Ваттувий поднял голову, и на лице его отразилось напряженное внимание. Сквозь вой метели его изощренный слух уловил какой-то новый звук.

Прошло несколько секунд; звук повторился явственнее, и что-то тяжелое упало на шатровую стену и зашуршало у ее основания в наметенном сугробе.

— Собака! — сказал Ваттан с сомнением в голосе; он знал, что ни одна собака не решится выйти из логова и скрестись у стены шатра, да еще с подветренной стороны.

Лицо Яндранги, пожилой тетки Ваттана, которая была хозяйкой шатра, внезапно исказилось от ужаса.

— Дух! — закричала она, пятясь к спальному пологу, — ставит сети! — Жители тундры верили, что духи в сильную бурю ставят сети под полами шатра, чтобы ловить души обитателей.

Ваттувий с презрением посмотрел на испуганную женщину.

— Поди, Ваттан, посмотри, что там!

Ваттан, не говоря ни слова, подошел к выходу и стал выгребать конец шатровой полы из-под сугроба. Он так же мало боялся духов с их сетями, как приблудных собак, и был сильно заинтересован существом, копошившимся снаружи. Он осторожно пролез под приподнятой полой; слышно было, как он ползет вдоль стены шатра, как будто подкрадывается к загадочному пришельцу; еще через минуту он вернулся и втолкнул перед собой в шатер какое-то бесформенное существо, покрытое корою обледенелого снега, с лицом синим, как у утопленника, и покрытым пятнами крови, и с растрепанными волосами, наполовину примерзшими к ушам. Это был Чайвун, который, повинуясь неясному инстинкту, свернул к первому шатру, попавшемуся по дороге, и припал у стены, как будто стараясь прорваться внутрь сквозь крепкую кожу. Он был почти без сознания и смутно поводил кругом глазами, ресницы которых были залеплены ледяными сосульками и зрачки как будто выцвели и вымерзли от продолжительной стужи.

Они положили его на шкуре и хотели переменить на нем одежду, но ворот меховой рубахи был наполнен льдом, и местами меховая оторочка примерзла к побелевшей коже. Сапоги раздулись от снега и хрустели при каждом прикосновении. Ваттан недолго думая распорол рубаху Чайвуна ножом в нескольких местах и снял куски оледеневшей шкуры, твердой, как части разъединенной брони. Он с возможной осторожностью отделил лоскутки, примерзшие, к телу, но местами вместе с ними отстали клочки омертвелой кожи, серые и легкие, как истлевшая замша. Освободив несчастного пастуха от его одежды, они принялись усердно растирать все его тело снегом, чтобы восстановить кровообращение в пораженных местах. Белые пятна съеденной морозом кожи оттаяли и побагровели. Тело Чайвуна покрылось как будто следами ожогов; от невыносимой боли он застонал и окончательно лишился чувств; они покрыли его толстым одеялом, опасаясь вносить в полог, где было слишком тепло для обмороженного человека. Буря стала стихать, как будто спасение Чайвуна лишило ее ярость главного интереса и подало сигнал к отдыху. Обитатели стойбищ очищали входы и разводили костры, чтобы приготовить пищу. Яндранга подмела снег, набившийся внутрь шатра сквозь мелкие щели; потом изжарила часть мяса и унесла его в полог. Ваттувий вышел наружу. Но Ваттан остался сидеть рядом с Чайвуном и, при неверном свете первобытной лампы, упорно смотрел на неподвижное тело, смутно обрисовывающееся из-под тяжелых меховых покрывал. Он старался разгадать катастрофу, которая привела молодого пастуха Мами обратно на Чагарское поле.

Он вспомнил волков, разогнавших в такую же бурную ночь стадо стойбища Алют; конечно, с Мами могло случиться то же; и один из пастухов мог заблудиться на поисках и добраться до поля Чагар. Даже рану на щеке Чайвуна он пытался объяснить случайностью, предполагая, что пастух мог упасть где-нибудь в лесу, или в ивовом кустарнике и напороться на острый сук, тем более что зубцы дротика оставили изорванный след, не похожий на настоящий порез… Однако обмерзший пастух лежал без памяти и не мог подтвердить или разъяснить догадок молодого оленевода. Ваттан сидел у его постели, чувствуя смутное, но мучительное беспокойство и нетерпеливо ожидая, когда Чайвун придет в себя и скажет хоть несколько слов в объяснение драмы, разыгравшейся где-то далеко на просторе тундры с людьми Камака и с девушкой, которая, как Ваттан теперь ясно сознавал, была для него дороже семьи, и племени, и собственной жизни.

Глава девятая

К утру непогода совсем утихла. Солнце взошло на безоблачном небе так спокойно, как будто вчерашняя буря была дурным сном. Но жители теперь не верили этой предательской изменчивости и выходили из своих берлог с мрачными лицами, отыскивая в уме средства, чтобы окончательно умилостивить Авви и избавить себя от его новых капризов. В душе у многих шевелилось злобное чувство, ибо своенравный Рак слишком часто и, прихотливо менял свои решения. Но это была его земля, и приходилось подчиняться хозяину. Зато некоторые давали себе слово, что никогда больше, не придут к этому капризному и коварному богу, который пользуется людскими несчастиями и раздорами, чтобы получать от них все новые и новые жертвы.

С наступлением нового дня, Чайвун почувствовал себя хуже. Обмороженные места горели, и некоторые из них превратились в кровоточивые раны. Он метался и бредил, очевидно переживая недавнюю трагедию.

— Режут, режут! — громко кричал он. — Убили!..

И он обращал к Ваттану безумный взор, полный ужаса и смертельной тоски.

Ваттан почувствовал, что не может больше выносить бездействия. Ужас и крики Чайвуна не могли проистекать от потери стада. В походном стойбище Мами, очевидно, произошла какая-то жестокая трагедия. Он вспомнил трех молодых воинов, которых Камак послал охранять Мами и которые, по обычаю оленеводов, являлись кандидатами в женихи молодой девушке, и жестокая ревность проникла в его сердце. Ни один из них не годился для Мами, но на просторе тундры из-за отвергнутой любви происходят самые невероятные истории. Ваттан немедленно дал себе слово сторицей отомстить за каждое оскорбление, которое могло коснуться его возлюбленной.

Чайвун метался, но все не приходил в себя. Ваттан был близок к тому, чтобы схватить его за плечи и попытаться силой привести его в сознание, но сдержался и отправился искать помощи Ваттувия в качестве последнего ресурса. Шаман возился над чем-то сзади шатра, прямо, под лучами яркого и уже пригревшего солнца; он сделал из снега подобие чаши, полил ее водой для твердости, потом налил в нее густого черного жиру и, приладив фитиль на куске дерна, зажег оригинальную лампу. Было ли это жертвоприношение или озорство, он сам не знал, но удачная выдумка так восхитила его, что он захлопал в ладоши и стал плясать вокруг снежной лампы.

— Откуда пришел Чайвун? — спросил его Ваттан, как будто надеясь получить от него разрешение загадки.

Шаман насмешливо пожал плечами.

— Мне нужно узнать, — настойчиво продолжал молодой человек. — Если можешь, разбуди!

Шаман утвердительно кивнул головой.

— Ваттувий великий шаман, — сказал он с важным видом, — а ты дурак.

Он хорошо знал, что племянник относился равнодушно к его шаманской силе; это обращение к его могуществу очень польстило его тщеславию.

Он немедленно вошел в полог и, отвернув одеяло, обнажил грудь Чайвуна и принялся осторожно растирать ее своими гибкими руками, искусно обходя больные места; пальцы его быстро взбегали от ключиц к плечам больного, ладони слегка похлопывали по его груди и бокам, останавливаясь против сердца, печени, почек. Голова шамана низко склонилась над лицом больного, и он дул ему то в глаза, то в ноздри и рот, бормоча в промежутках какие-то непонятные слова. В то же время он велел Яндранге сварить в небольшом каменном котелке несколько кусков лучшего мяса, какое только было в запасе шатра. Бульон поспел как раз в то время, когда пассы и заклинания окончились. Ваттувий вытащил из-за пазухи мешочек, достал из него какое-то твердое вещество и, отщипнув ногтем кусок, величиною в горошину, опустил его в бульон. В шатре распространился пряный пахучий запах. Ваттувий перелил бульон в берестяный ковшик и, приподняв больного, разжал ему зубы при помощи ножа, и чрезвычайно ловко принялся вливать ему в рот пахучую жидкость. Бедный пастух, давно не пивший даже теплой воды, внезапно поднял голову и стал глотать бульон, вливавшийся к нему в рот. Ваттувий поднес ковшик ближе, больной припал губами к краю и жадно, не отрываясь, выпил все. Глаза его открылись и стали осмысленнее, но они по-прежнему искали Ваттана, и выражение тревоги не исчезло, а даже стало интенсивнее.

— Спешите! — произнес он чуть слышным голосом. — Мышееды… отняли стадо, убили людей!.. Спешите, отнимите!..

Мами? — сказал Ваттан раздирающимся голосом. — Говори!

— Не знаю! — сказал больной. — Спеши! Отними! — повторил он опять и упал на шкуры, истощенный усилием.

Ваттан выскочил из шатра, как раненый зверь, и побежал по дороге, сам не зная куда. Мысль о смертельной опасности, постигшей любимую девушку, соединилась в его уме с чувством невыносимого оскорбления перед дерзостью Мышеедов, которые во второй раз совершили нападение на посетителей ярмарки. Нападение, конечно, не могло остаться безнаказанным, ибо Камак, хотя и живший на севере, принадлежал к племени оленеводов, а они всегда дружно заступались друг за друга. Ваттан подумал о молодых людях, которые окружали такой сочувственной толпой Мами во время состязания в беге, и попутное воспоминание о собственном поражении внезапно стало ему отрадным. Другой такой девушки не было на всей земле, от Кончана до Ледяного моря, и все воины, которые еще способны любоваться красотой и восторгаться силой, не дадут ей погибнуть от копья Мышеедов. Потом ему пришло в голову, что, вероятно, судьба Мами совершилась и она валяется в тундре с грудью, пробитой копьем, — добычей воронам и песцам, и зубы его стиснулись от гнева. Он готов был немедленно броситься один в погоню, и даже мысль о гибели враждебных воинов не удовлетворяла его; ему нужна была кровь женщин и детей, и он давал обещание сделать опустошительный набег на восточную тундру и вырезать поголовно все шатры, которые попадутся на поиске.

Однако на полдороге к ближайшему стойбищу он внезапно заметил, что к его собственному шатру со всех сторон сходятся люди с оружием в руках. Он подумал, что весть о возвращении Чайвуна и дерзком нападении Мышеедов уже успела распространиться по лагерям, и быстро побежал назад. У дверей его шатра уже собралась толпа, и все разделились на группы и оживленно разговаривали. Ваттан заметил, что даже старики пришли вместе с молодыми и старый Раип сидел на оленьей шкуре, брошенной на сани. По бокам его стояли два старших внука, пришедших вместе с ним на ярмарку. Люди Алют толпились вокруг них, ибо Раип хотя и был родом с внутренней тундры, но давно перекочевал к юго-востоку, и полуприморские жители юго-восточной бухты считали его своим соседом и ценили его советы больше, чем веления своих собственных шаманов.

Видя такое множество воинов, Ваттан почувствовал свирепое одушевление. Жажда мести бросилась ему в голову и совсем отуманила его. Он вскочил на высокую крытую кибитку, которая служила для перевоза идолов и зажигательного прибора [Деревянный прибор для добывания огня трением, до сих пор употребляемый на крайнем северо-востоке Азии], и, обращаясь к толпе, волновавшейся вокруг, начал громким и страстным голосом, который сразу заставил умолкнуть частные разговоры.

— Люди, — сказал он. — Бродяги, пожиратели мышей, напали на стадо Камака. Воины убиты, олени уведены; хозяйка, девушка Мами… — голос его пресекся и дрогнул, — не знаю где… Отомстим, истребим насильников, чтобы бабы на восточной тундре не посмеялись, что оленные воины отдают своих невест каждому чужеземцу даром!..

Со всех сторон толпы раздались ответные крики и проклятия. Молодые воины один за другим выходили с копьями и луками в руках и становились возле кибитки; Ваттан хотел соскочить вниз и заняться приготовлением к походу, но оклик из группы, стоявшей вокруг Раипа, удержал его. Приземистый черный человек в потертой одежде выступил вперед и близко подошел к Ваттану. Это был Койгинт, приморский шаман из племени Алют, о котором ходило много странных и недобрых слухов. Он принадлежал к черным шаманам, ибо приносил жертвы только ночью и призывал духов с полночной стороны. Говорили даже, что он не занимается ни врачеванием, ни предвидением будущего, но создает злые и разнообразные порчи, которые употребляет против своих врагов или тайно продает людям, ищущим мести. Еще говорили, что он может извести человека на двадцать различных способов, по лоскутку одежды, отпечатку ноги на земле, тени, случайно упавший на дорогу, и даже по следу дыхания, перехваченному в воздухе.

— Авви наказывает неблагодарных, — сказал он резким и злым голосом, обращаясь к толпе. — Он послал Мышеедов, пошлет и кого-нибудь еще. Как бы вам понравилось племя с четырьми рядами зубов во рту и четырьмя желудками?..

Толпа всколыхнулась, Койгинт, очевидно, имел в виду не людей, а злых духов.

— Обещанное надо отдать… — продолжал Койгинт, — чтобы не остаться вам всем без оленей и без людей на стойбищах! Смерть придет в ваши шатры, собаки будут выть у пустых пологов, песцы и волки растаскают кости, ветер оборвет лохмотья с жердей, и снег засыплет их до дымового отверстия. Вся тундра станет пуста!..

Он как будто стал выше и в мрачном экстазе простер руки перед толпой, изрыгая свои зловещие проклятия.

Ваттан слушал его с удивлением, к которому примешался смутный страх. Но при этих чудовищных угрозах гнев опять ударил ему в голову и затмил все.

— Отсохни твой язык! — закричал он, соскакивая на землю и делая угрожающее движение по направлению к зловещему пророку. — Чего ты хочешь, скажи?..

— Девку! — грубо крикнул Койгинт. — Слышишь ты, кобель?.. Чужую бродягу… Где ты ее прячешь, давай!

— На что она тебе? — вне себя кричал Ваттан; он наконец понял, что дело опять идет о жертвоприношении. — Людоед, ненасытное твое горло!

— Мы напоим ее кровью Авви! — Кричал Койгинт. — Отдай ее! Где ты ее прячешь?

— Отдай ее, отдай! — заревели люди Алют; вся толпа, кроме воинов, перешедших к кибитке, повторила этот крик. Мрачное озлобление черного шамана заразило всех, как ядовитая болезнь.

Ваттан схватил копье и хотел броситься на Койгинта, но флегматичный Ватент внезапно вышел вперед и отстранил его.

— Ты молчи, — сказал он спокойно и строго, — ибо я хозяин в этом жилище! Кого вы ищете, люди? — спросил он, обращаясь к толпе, — ту беглую, которая прискакала к нами на олене просить гостеприимства, как куропатка, испуганная ястребом?..

— Отдай ее! — ревела толпа. — Отдай добром!..

— Мы спросим у Раипа, — сказал Ватент, — он всех старше, он рассудит!

Раип, до сих пор сидевший безучастно, обвел глазами толпу, с легкой улыбкой остановил их на мгновение на черном шамане, злое лицо которого выдавалось безобразием даже среди всех этих полудиких фигур. Потом он перевел их в другую сторону, где во главе группы молодых людей молчаливо и грозно стоял Ваттан, не выпуская из рук копья.

— Чего многие люди хотят, — сказал он наконец торопливо, — то всегда хорошо. Но я помню, когда я еще не был женат, на такой же ярмарке пришла великая зараза, половина людей умерла у всех племен; тогда Кочен, богатый владелец, сам себя принес в жертву духам!

— Гу! — заревела толпа. — Отдай девку! разнесем шатры!

— Берите! — сказал Ватент, отступая от входа. — С вами мудрость и сила.

Двадцать человек бросились в палатку, но девочки нигде не находилось. Койгинт неутомимо шнырял из угла в угол, перебрасывал кучи рухляди, смотрел под полами внешнего и внутреннего шатра; Ваттувий стоял в дверях и смотрел на него горящими глазами.

— Берегись, — сказал он ему. — Солнце видит. За таким делом надо приходить ночью, при месяце, тайно от людей…

— Запрятали! — запальчиво крикнул Койгинт. — Разнесем все!

Он яростно схватился за огромную кожаную суму, лежавшую позади спального помещения и наполненную невыделанными шкурками.

— Воровать хочешь? — насмешлиово сказал Ваттувий, — сырошкурник!

Соседи говорили про людей Алют, что они, встретив чужого оленя, сдирают с него живьем шкуру и надевают на себя, как рубаху. Но Койгинт не обратил внимания на насмешку, он почувствовал, что в одном конце сумы что-то мягкое и круглое перекатилось с места на место.

— Есть! — заревел он, запуская руку в кожаное устье сумы. — Вот она!

Девочка действительно была здесь; она сделала себе гнездо из мягких лоскутьев и притаилась, как мышь, пережидая дневную суету и дожидаясь ночи. Захваченная врасплох, она не думала о сопротивлении. Тело ее повисло в крепких руках черного шамана, голова беспомощно перекатывалась с плеча на плечо. Глаза ее часто мигали перед яркими солнечными лучами. Взъерошенные волосы были наполнены шерстью. Она, кажется, спала в своем темном и мягком гнезде и не успела отделить новых врагов от Мышеедов, которых только что видела во сне.

— В воду, в воду! — кричала толпа. — В полынью!

— Пойдем!.. — решительно сказал Ваттувий, хватая девочку за плечо. — Пускай будет по-вашему!..

Койгинт хотел воспротивиться, но Ваттувий не отступился.

— Девка наша! — кратко объяснил он. — И разве я не слуга Авви?

Они пришли на берег Анапки, волоча за собой полубессознательную жертву, но белая поверхность реки изменилась против прежнего. Целые пласты льда, подъеденные снизу быстро текущей водой и придавленные сверху грудами снега, наметанными вьюгой, не выдержали и обломились, и полынья далеко протянулась посредине реки, одним концом загибаясь к берегу.

Плотно утоптанная дорожка, по которой раньше рыболовы ходили к своему обычному месту, посерела и стала как-то глубже прежнего.

Человек, шедший впереди, стал пробовать лед копьем, но костяной, наконечник свободно проходил внутрь. Толпа попятилась, Авви, по-видимому, хотел сыграть над ними такую же шутку, как лисица в старой сказке, которая заманила стадо оленей на прорубь, прикрытую вместо снега огромным покрывалом, сшитым из белых заячьих шкур.

— Все назад! — сказал Ваттувий. — Мы одни полезем.

Они выбрали по два длинных и тонких копья и, бросив их на лед, поползли на четвереньках, придерживая между собой жертву и осторожно передвигая вперед свои гибкие деревянные опоры.

Народ стоял на берегу и смотрел им вслед. Теперь, когда никто не мог отнять добычу у Авви, многие чувствовали ужас перед кровавым делом.

— Видишь, тащут, как собаку! — говорили Ватенто — вы бабы, которые пришли за толпой.

Только час тому назад они были рады избавиться от чужеземки, которая свалилась к ним в шатер как снег на голову и все пряталась по темным закоулкам. Но человеческие жертвы были редкостью в тундре, несмотря на непрерывные взаимные убийства. Эти, воинственные племена, занятые вечной борьбой, не боялись настолько своих мелких и проказливых богов, чтобы поить их кровью пленников и своих собственных детей. Сварливый Авви был одним из самых страшных; но многие таили на него зло еще с начала ярмарки и теперь, видя, как два шамана волокут беззащитную девочку в прорубь с опасностью собственной жизни, не могли удержаться, чтобы не упрекать его вслух.

— Несытое брюхо! — кричали они. — На, жри!.. Мало тебе утопленников, рыбий сын!..

А Койгинт и Ваттувий все ползли и ползли вперед. Черный шаман по временам закрывал глаза и что-то шептал. Он не хотел упустить удобного случая и произносил имена своих врагов, пополам с заклинаниями. Он собирался укрепить их отпечатком ладони, обагренной свежей кровью и приложенной к снегу. Черные шаманы употребляют для этого кровь черного оленя, заколотого на жертву солнечному закату, но человеческая кровь, разумеется, была гораздо действеннее. Ваттувий двигался вперед уверенно и проворно, как охотник, подбирающийся к тюленю, заснувшему над дыхательной прорубью. По временам, когда Койгинт закрывал глаза, он бросал на него странный взгляд, короткий и блестящий, как будто именно Койгинт был искомым тюленем.

Закраина рыхлого льда тихо вздрогнула и потихоньку стала оседать под ногами. Дальше ползти было невозможно. Койгинт вытащил из-за пояса длинный костяной кинжал и, повернув девочку лицом к проруби, сорвал с нее меховой кафтан и шаровары. Он двигался, как мог, осторожно, чтобы не расшатать зыбкой почвы под ногами, но все старался привести тело жертвы в такое положение, чтобы кровь брызнула прямо вперед и достала до открытой воды. С кровью из смертельной раны выходит главная из пяти душ человека, и было очень важно, чтобы Авви успел ее подхватить на лету, не то она могла вспорхнуть вверх и лишить Рака самой заманчивой части.

Девочка не сопротивлялась и, подталкиваемая настойчивыми руками шаманов, послушно приняла желательную позу. Лишенная мохнатой одежды, она внезапно стала совсем маленькой, и ее тщедушное нагое тельце белело у полыньи, как будто не чувствуя холода и влажного льда. Быть может, душа ее уже была во власти подводного бога, который поторопился укрепить за собой еще живую добычу.

— А! — ахнула толпа на берегу. Племянница Ватента даже застонала и поспешно закрыла лицо руками.

Рука черного шамана поднялась и опустилась вниз, потом опять поднялась, вырывая из раны кинжал. Девочка внезапно рванулась и опрокинулась назад, и струя крови, брызнувшая из раны, попала прямо в лицо Койгинту. Оба приносящие в жертву шамана быстро схватили трепетавшее тело и с силой толкнули его вперед по гладкому льду.

«Лови!» — хотел крикнуть Койгинт, но неожиданный толчок в спину заставил его самого подвинуться вперед, как ракета. Он попытался схватиться руками за лед, но лед был гладок, и только на одном месте его правая ладонь положила красный отпечаток и скользнула мимо. Послышался зловещий треск. Ваттувий, бросив копья, с нечеловеческим проворством скользнул назад к берегу, вытягиваясь по льду, как выдра, перебегающая между двух прорубей. Большая льдина откололась от закраины, тихо подвинулась вперед и вдруг распалась на части. Белое тело девочки на минуту всплыло на поверхность, окрашивая воду тусклым красным цветом, как свежеубитая нерпа, но Койгинт ушел на дно, как мешок с рухлядью, и ни разу не показался. Его спина, немного пониже шеи, была пробита навылет блестящим ножом, который молодой Ительмен подарил Ваттану и который сегодня с утра находился, в одном из неведомых тайников фокусника.

— Авви! — закричала толпа в ужасе.

Последняя сцена на льду произошла так быстро, что никто не успел заметить удара. С берега казалось, что Койгинт, увлекаемый неизвестной силой, сам бросился вперед вслед за телом жертвы и что Ваттувий успел спастись от такой же участи только благодаря своей сверхъестественной ловкости.

Глава десятая

Ваттана и его товрищей не было на берегу. Задыхаясь от отвращения и бессильной злости, витязь бросил свой лук через плечо, подхватил копье и бросился по дороге к стаду. Пример его увлек почта всех молодых людей, которые перешли к кибитке. Они расхватали арканы и легкие беговые санки и побежали вслед за Ваттаном, приводя на ходу в порядок упряжь, которую нужно было надеть на оленей. Другие, которым не хватало саней, побежали на свои стойбища, торопясь изо-всех сил, чтобы поспеть вместе с товарищами. Не далее как через час кавалькада маленьких санок потянулась по дороге на север. Каждая нарта была запряжена парой крупных оленей с ветвистыми рогами, но сзади седоков в узких грядках не лежало ничего, кроме вышитых колчанов, раздувшихся от стрел; копья, подвязанные внизу, стучали по ребрам саней, и снежные комья, вылетавшие из-под оленьих ног, со стуком ударялись в твердую кожу панцирей, вываренных в кипятке и прошитых крепкими шнурками из ножных жил оленя.

Ваттан все время ехал впереди на своих белых бегунах. Он не взял с собой панциря, но перед отъездом забежал домой и переоделся в белое; он был похож теперь на белоодетого Каменьвата, о котором саги рассказывали, что некогда, воткнув свое копье в середину речного русла, он остановил ледоход на реке Новман, чтобы его спутники могли перейти по льду на другой берег.

За спиной его на грядке нарты торчал левый рог громадного лука, скорее похожего на самострел для промысла лосей, чем на обыкновенное оружие. Ваттан натягивал тетиву ногами, и его длинная стрела пробивала оленьего быка насквозь и улетала дальше.

Теперь он чувствовал себя спокойнее и даже соображал, довольно ли у него силы, чтобы сразу сокрушить Мышеедов. Он с некоторою горечью думал, что ни один собачник не захотел участвовать в походе. Даже Колхоч не показывался с утра и, без сомнения, собирался уезжать вместе с товарищами и пленницей в обратный путь. Хуже всего было то, что у них не было надежных проводников, ибо Чайвун лежал без памяти, а полуобезумевший от горя Камак не хотел бросить обоза, который теперь составлял его последнее состояние.

Солнце садилось, на снегу ложились длинные тени от бегущих оленей и от саней, как будто сбоку по земле бежал, поезд высоких угловатых призраков. Вершины холмов слева от дороги зазолотились. От редких деревьев поползли другие длинные тени, как будто собираясь пересечь дорогу поезду!

Потом солнце село и лениво закуталось в широкий плащ, который Йенга, заря, заботливо сшила для своего отца из оленьих кож, окрасив его желтой охрой, и каждый день приносит ему навстречу.

Легкие тучки протянулись над горизонтом длинными тонкими полосами, как облачный венец. То были пушистые нити мехового капора Йенги, который она надвигает на голову, собираясь спать. На горизонте стало темно. Линия холмов постепенно растаяла и смешалась со мглой. Олени, летевшие без дороги по твердому лону тундры, стали спотыкаться. Ваттан подумал и решил остановиться до зари и дать передышку оленям.

Он приподнялся на сиденье, осматривая окружающую тундру и стараясь сообразить в полумраке, где можно было найти лучшее место ночлега и пастбища. Справа, на самом горизонте, темнела широкая низкая полоса, обещавшая лес и воду. Ваттан погнал туда своих бегунов через широкое плоское поле, но когда он подъезжал к передним тополевым кустам, из чащи раздался собачий лай и между деревьев мелькнули искры походного костра. Ваттан соскочил с нарты и с копьем наготове бросился вперед, обогнав оленей; ему мелькнула было мысль, что он уже наткнулся на арьергард Мышеедов.

— Унга, Унга! — послышался знакомый голос, унимавший собак. У огня копошилась небольшая женская фигура в коротком меховом кафтане, которую Ваттан признал за Карриту. Колхоч выскочил навстречу своему другу и принялся распрягать и стреноживать его оленей, чтобы отпустить их на пастбище.

— Откуда ты взялся? — спрашивал удивленный и чрезвычайно обрадованный Ваттан. — Я думал, ты ушел на Кончай!..

Колхоч покачал головой.

— Каррита с Мами сестры, как мы с тобой, — сказал он. — Правда, Каррита? — обратился он на своем родном языке к девочке, хлопотавшей у огня.

Девочка что-то сказала, показывая пальцем на свою грудь, и закрыла глаза, потом показала рукой на север по направлению дороги Мышеедов и опять закрыла глаза.

— Она говорит, — объяснил Колхоч, — если не Мами, я бы погибла, а теперь Мами погибает.

Очевидно, под влиянием Колхоча девочка стала доверчивее и научилась разбирать друзей и понимать их услуги.

— Пускай, — глухо сказал Ваттан. — Многие еще погибнут.

— Постой! — таинственно сказал Колхоч. — Они здесь, и слышат…

— Пусть слышат! — запальчиво возразил Ваттан, думая, Что дело идет о Мышеедах.

— Не те! — выразительно сказал Колхоч, — а эти… друзья…

Он жестом пригласил товарищей последовать за собой и стал пробираться в кустарнике, пролезая в темноте сквозь, низко сплетенные ветви, как лисица, вышедшая на ночную охоту… Более грузный и непривычный к лесу оленевод спотыкался и застревал в тесных проходах.

— Здесь! — сказал Колхоч, останавливаясь на небольшой прогалинке и нагибаясь над каким-то продолговатым предметом, неясно темневшим на снегу и похожим на обломок пня. Ваттан тоже нагнулся и провел рукой по предполагаемому пню, но невольно отшатнулся назад: это было остекленелое лицо трупа.

— Не бойся! — сказал Колхоч. — Это воины Мами!

— Я не боюсь! — поспешно возразил Ваттан.

— Нарублю для вас голов десятками! — воскликнул он, нагибаясь к мертвецу. — Из женских кос сплету вам саваны.

— Все трое здесь! — сказал Колхоч. — Они призвали сюда моих собак… Злоба их душ гонится теперь за Мышеедами. Страшные помощники для нас.

Он нагнулся и приподнял голову трупа.

— Держи! — сказал он товарищу. — Я сотворю заклинание.

Ваттан послушно подхватил окостенелую голову. Колхоч достал нож и срезал у мертвеца две длинные пряди волос, которые Таньги оставляли на своем коротко остриженном темени.

— Это тебе, а это мне, — сказал он, отдавая товарищу одну прядь. — Раздуй их по ветру и скажи: каждый волос — острога, а Мышеед, как рыба, — покойникам на еду!..

— Теперь не уйдут, крепко! — спокойно прибавил он, отправляясь в обратный путь.

— Так сделал мой дед, — пояснил он, — когда три насильника с реки Апачи убили его брата.

Остальные участнику похода уже съехались и, распрягая оленей, подходили к огню. Рассмотрев своих товарищей, Ваттан увидел, что их не так много, не более двадцати, — между тем как Мышеедов было около сотни, но ему не приходило в голову сомнение. Теперь, когда в один переезд они добрались так удачно до места катастрофы, он был уверен, что поиск окончится успехом и что через день или два они настигнут врагов, которые могли подвигаться только очень медленно.

«Скорее бы!» — поминутно говорил он себе, и рука его тянулась к копью, и ему казалось, что он один в состоянии расправиться с Мышеедами, хотя бы их было еще вдвое больше.

По ту сторону реки Ваката, на половине оленьего перехода, начинаются горы, которые отделяют южные пастбища от северных. Горы эти не очень высоки, но обрывисты и состоят из ряда цепей, протянувшихся друг за другом, как морщины на моржовой шее. Местами морщины потрескались и перерезались глубокими поперечными складками, которые извиваются с перевала на перевал, поднимаясь по узким горным ручьям и превращаясь в чуть заметные ложбины, уходящие круто вверх к самому гребню водораздела.

Местами ущелья были так узки, что едва давали проход кочевому каравану. С высоты отвесных стен над ними висели обвалы, готовые рухнуть вниз и засыпать неосторожного путника; по вершинам гребней перелетали снежные вихри, готовые подхватить людей и животных и сбросить их с обрыва в пропасть, но другой дороги не было, особенно в западной части, по границе земли Мышеедов.

Отряд Ваттана выехал с зарей и мчался по дороге с прежней быстротой, насколько позволяли неровности дороги. Теперь не могло быть сомнения насчет пути Мышеедов, ибо за стадом оставался широкий след, на твердых местах переходивший в крепко натоптанную дорогу. После нападения Мышеедов не было бури, и, кроме того, с часу на час след становился свежее, указывая на близость хищников. Колхоч ехал впереди, чтобы его собаки не могли видеть оленей и не надсаживались от свирепости. Он молча и внимательно разглядывал горы и что-то думал. Наконец он остановил собак и, отведя их в сторону, опрокинул нарту; потом укрепил ее тормозной палкой, чтобы собаки не могли сорвать ее с места, и стал дожидаться товарищей.

— Вся ли дорога такая? — спросил он, указывая на извилины ущелья, которые иногда возвращались почти совсем назад и закручивались, как спираль.

Ваттан кивнул головой.

— Оттого по ней и ездят, — сказал он, — хоть длиннее, да ровнее.

— А это что за дорога? — спросил Колхоч, указывая на прямую расселину, как будто прорубленную в твердой стене тяжелым ударом топора и круто уходившую вверх, на вершину ближайшей сопки.

— Это Долгая Щель! — сказал Ваттан. — По ней и сопка зовется Щелеватая.

— А куда ведет она? — спросил Колхоч.

— Туда! — показал рукой Ваттан. — А там стена! — прибавил он, отвечая на немой вопрос Колхоча.

— А за стеною что? — спросил Колхоч.

— А за стеной та сторона, — сказал Ваттан.

— Ну так полезем на стену, — сказал Колхоч. — Мы им вперед зайдем, — так вернее.

— Там лед и очень круто, — сказал Ваттан. — Наши олени не влезут.

— Мои собаки влезут хоть на небо! — сказал Колхоч. — Хочешь, я поеду один?

Но Ваттан уже успел оценить всю важность предложения.

— Мы пойдем пешком, — сказал он поспешно. — Зайдем им вперед. Я им покажу, собакам!

В его голове внезапно образовался новый план.

Они дождались отряда и после краткого совещания разделились на две группы. Пятеро, наиболее проворных, оставили своих оленей и присоединились к Ваттану; остальные, привязав сзади пустые нарты, неторопливо поехали по дороге, соблюдая тишину и внимательно вглядываясь вперед.

Спешившаяся группа свернула в сторону и, пройдя несколько сот шагов, добралась до расселины. Щель действительно оправдывала свое название.

На самых крутых местах не держался даже снег, и горный ручей свободно стекал с камня на камень, назло крепкому морозу, сохранившему в горах всю суровость зимней стужи. Зато места более пологие были наполнены пластами льда, наслоенными друг на друга, как черепицы, и мокрыми от воды, которая постоянно сбегала, вниз сквозь их трещины. Даже горные бараны избегали этой дороги, лишенной всяких следов жизни и наполненной мокрыми обломками скал и скользкими глыбами предательского льда. Ваттан, с товарищами поползли вверх, хватаясь руками за камни и помогая себе копьями. Для детей тундры, привыкших к ровному простору, это было трудное, головоломное упражнение, но молодой Ительмен как ни в чем не бывало перескакивал с камня на камень, слегка придерживаясь за дугу нарты, на которой были сложены луки и колчаны его спутников, и чуть слышно подсвистывал своим собакам.

По мере подъема дорога становилась труднее. Наконец, после пятичасовых усилий, они добрались до верхней стены, столь отвесной, что, кажется, даже горная куница не могла бы взобраться на ее верхушку.

Колхоч внимательно осмотрел стену и, подозвав товарищей, велел им связаться при помощи длинного аркана, захлестнутого за пояс: таким образом, он составил из них цепь, с Ваттаном впереди. Потом он достал из нарты две пары странных гребенок, вырезанных из оленьего рога и загнутых, как крепкие когти. Ительмены называли их чертовыми когтями и употребляли для хождения по горам. Одну пару он подвязал под свои подошвы, другую отдал Ваттану.

— Я полезу первый, — сказал он, — вы держитесь за задок нарты и помогайте один другому!

— Гай! — крикнул он на собак. — Ошейник, гай, гай!

Передовая собака, черная, с белой полосой вокруг шеи, оглянулась на хозяина и, слегка взвизгнув, полезла вверх, увлекая за собой других. Оленные люди с удивлением смотрели на эту еще невиданную картину. Длинная упряжка лепилась по скале, пользуясь каждой неровностью и поддерживая и помогая друг другу при помощи центрального ремня, составляющего ось упряжки. Колхоч держал сбоку и осторожно и проворно переползал с выступа на выступ, еще поддерживая нарту на трудных местах.

— Не отставайте! — крикнул он, не оборачиваясь.

Ваттан решительно охватил за задок нарты и тоже пополз вверх, увлекая за собою товарищей, точь-в-точь как Ошейник увлекал остальную упряжку. Чертовы когти делали его шаги удивительно цепкими, и, к своему собственному удивлению, он поднимался шаг за шагом, не отставая от собак. Руки его лежали на задке нарты, но он старался опираться как можно меньше, опасаясь, чтобы не стащить собак назад с их головокружительной дороги.

Однако задним приходилось плохо; с самого начала они поползли на четвереньках, как собаки, сбросив рукавицы и хватаясь руками за острые камни, но скользкие подошвы их ног постоянно раскатывались; у самого нижнего ногти были в крови от ожесточенных усилий покрепче впиться в твердую скалу. В половине подъема силы его окончательно истощились, большой камень вылетел из-под его ноги; он припал грудью к скале, продержался еще минуту и потом подвинулся вниз, как оборванный мешок. Общий ремень натянулся, как струна. Товарищи Ваттана, внезапно сбитые с своих непрочных позиций, один за другим распластались на скале, неудержимо увлекаемые вниз. Через минуту нечеловеческая тяжесть повисла на его поясе; он зарыл когти своих сапог в щели камней как можно глубже и крепко ухватился за нарту, ожидая, что вся упряжка немедленно, свалится ему на голову и все вместе слетят в пропасть.

— А-а… — Колхоч испустил громкий и жалобный стон, которым Ительмены возбуждают собак на самых трудных подъемах.

Собаки как будто обезумели; с визгом и лаем, высунув языки, припадая брюхом к камню и остервенело хватаясь когтями за неровности, все двенадцать животных наперебой лезли вверх, увлекая за собой тяжелую человеческую цепь, висевшую снизу.

— Ах! Ах! — вскрикивал Колхоч.

Нижние почувствовали, что ползут вверх помимо своей воли и что выступы камня сами попадаются им под ноги. Через минуту все они оправились и деятельно взбирались уже на собственных конечностях. Возбуждение своры заразило их тоже, и они вытягивались и извивались вдоль каждой маленькой трещины не хуже собак.

— Ах! Ах! — вскрикивал Колхоч.

Странная процессия, как гигантский темный змей, свернула немного влево и проворно и гибко выползла на бурый и голый череп Щелеватой сопки.

Ваттан сорвал роговые когти и очутился впереди нарты.

— Влево! — кричал он, перепрыгивая с камня на камень.

Сорвав шапку с головы, он размахивал ею в воздухе, возбуждая собак; он забыл даже об осторожности и думал только о том, что они совершили невозможное и теперь, наверное, переймут Мышеедов на самом верху этого подъема.

Другая сторона перевала сходила вниз более покато. Небольшой отряд свернул влево и поспешно двинулся в путь по самой вершине гребня, стараясь, по возможности, не спускаться и желая перерезать обычную тропу караванов на самом высоком пункте.

Через два часа они уже были на месте. Это было мрачное место, какие редко встречаются даже в этих унылых и обнаженных горах. Ущелье лежало, как полуопрокинутое корыто, среди двух высоких бурых стен; нижний конец его заворачивался почти под прямым углом влево, а вверху вилась узкая тропа, огибавшая правый бок Щелеватой сопки, как полуразогнутая спираль.

Нигде не было видно ни людских, ни оленьих следов; Мышееды, очевидно, еще не проходили. Колхоч поместил отряд на другой стороне подъема, за выступом сопки, так что их не было видно с дороги, и оставил вместе с ними собак, так как они могли своим визгом выдать засаду раньше времени.

— Сторожите наш голос! — приказал он оставшимся.

Они вышли с Ваттаном на дорогу и прошли несколько сот шагов, удаляясь от места встречи, потом припали по сторонам тропы, как волки настороже.

Глава одиннадцатая

Мышееды медленно подвигались вперед, гоня перед собой стадо. Они считали себя в безопасности и не хотели торопиться. Дорога для них была праздником. Каждый день они убивали десяток быков и наедались до пресыщения. Можно было опасаться, что до прихода на тундру стадо наполовину уменьшится. Мами при помощи подпасков держала стадо вместе, отыскивала пастбища и защищенные места для ночлега. Она выбирала животных на убой, сберегая упряжных быков с упрямым инстинктом собственницы, который был сильнее ее страха и отчаяния. Мышееды больше не вязали ей рук и оставляли ее ночевать среди оленей, зная, что она никуда не убежит без палатки и саней. Екуйгин и Теуль даже стали помогать ей управляться со стадом, забегая слева и справа, как делали убитые воины. Но последняя ночь перед перевалом принесла ей новую опасность. Рынто, все время с наглой улыбкой наблюдавший за ее движением, внезапно отыскал ее снежное ложе и грубо попытался осуществить свое право господина. Девушка, вся в снегу и в изорванной одежде, вырвалась из его рук, но Рынто не хотел отстать. В темноте, между спавшими оленями, началась бешеная игра в прятки. Девушка убегала вправо и влево, пряталась в ямах и припадала за каменья, но Рынто снова и снова находил ее, руководимый странным чутьем, как раздраженный самец кабарги. Только когда стадо переполошилось и воины, спавшие на его опушке, повскакали с мест, Мышеед оставил в покое девушку. Утром он поднялся на ноги раньше всех и в первый раз стал торопить воинов к походу. Когда стадо двинулось по дороге, он пробрался в передние ряды и стал подгонять оленей длинным бичом, как будто помогая пастухам, но, проходя мимо Мами, он каждый раз, даже не смотря, очень метко попадал ей по полуобнаженным плечам, между наполовину изорванных складок широкой меховой одежды. Мышееды и даже Мышеедки не обращали на это внимания. Они ехали на похищенных санках, сытые и довольные, и даже как будто пьяные от приволья своей жизни. Часть воинов шла сзади и весело перекликалась с ездоками. Женщины пели странным, негромким, как будто мурлыкающим голосом, подставляя слова, какие приходили в голову, и воспевая каждый попавший на глаза предмет.

Начался Щелеватый перевал. Их веселье увеличилось. За этой каменной грядой лежала широкая Телькенская тундра, в глубине которой скрывались их стойбища.

Колхоч и Ваттан ждали на вершине горы по другую сторону перевала, по временам припадая ухом к земле, чтобы уловить отдаленный звук.

Наконец снизу долетело легкое щелканье, похожее на шелест сотен небольших и проворных крыльев. Это олени, идущие по дороге, слегка задевали нога за ногу задними роговыми пальцами своей широкой стопы. Мурлыкающее пение женщин долетело, как жужание больших жуков в густой траве; крики пастухов раздавались, как отдаленное хлопанье бича: «Хак! Хак! Хак!»

Медленно-медленно стадо поднималось вверх, с извилины на извилину, приближаясь к перевалу.

Ваттан осторожно выглянул из-под прикрытия, дожидаясь, пока голова стада перегнется через гребень и начнет вытягиваться по спиральной дороге. Олени теперь уже были близко. Все стадо растянулось, как длинная серая лента, нижний конец которой еще не вышел из-за поворота. Колхоч и Ваттан вдруг выскочили из засады и побежали навстречу стаду. Ваттан размахивал арканом, описывая им длинные волнистые круги в воздухе, и испускал громкие гортанные крики, которыми пастухи обыкновенно побуждают стадо повернуть назад. Колхоч размахивал копьем и тоже кричал, подражая товарищу. Испуганные передние ряды остановились, потом повернули назад и столкнулись с задними. Началось смятение. Центр стада продолжал подниматься в гору. Вдруг сбоку выскочила другая засада с таким же шумом и криками. Товарищи Ваттана также размахивали копьями и арканами; свирепая нарта Колхоча врезалась с размаху в стадо, прямо под ноги Екуйгина, который в остолбенении смотрел на приближающихся врагов, убежденный, что это горные духи, желающие отнять от них добычу. Через минуту бешеная свора обвила его ремнями и веревками упряжки и, сбившись над его истерзанным телом в огромный живой клубок, стремглав покатилась с горы, громыхая нартой.

Верхняя половина стада, столпившаяся на площадке, в безумном ужасе тоже покатилась вниз, как живая лавина. Подпаски и Теуль были мгновенно растоптаны, но Мами, побуждаемая бессознательным инстинктом самосохранения, вскочила на спину новому вожаку стада, высокому пестрому оленю с белым пятном на лбу, и, как привидение, помчалась вниз, крепко ухватившись за его мохнатую шерсть и сопровождаемая, как почетной стражей, самыми крупными быками, которые всегда держались вместе.

Мышееды, ехавшие и шедшие в хвосте стада, не успели даже остановиться, чтобы посмотреть вверх. Лавина борющихся, фыркающих, вскакивающих друг на друга животных накатилась на них, как гигантская волна, и раздавила их всех, как осыпь скалы, обрушенная землетрясением; через минуту стадо покатилось дальше, на земле остались только осколки изломанных нарт и истоптанные трупы.

Ваттан с товарищами продолжали бежать сзади, крича и размахивай копьями. Чтобы не отставать от оленей, они падали на спину и, по обычаю пастухов, катились вниз, подняв кверху ноги и действуя копьем, как тормозом. Меховая одежда была так скользка, что они стали догонять обезумевшее стадо, но на последнем повороте их неожиданно встретил дождь стрел. Пятеро, воткнув копья в снег, вскочили на ноги, но один из оленных воинов, тот самый, который взбирался на гору сзади всех, остался на земле, пораженный в живот отравленной стрелой.

Человек с двадцать Мышеедов, которые шли пешком сзади поезда, успели спастись от погрома, прижавшись у каменной стены в самом углу поворота. Стадо промчалось мимо, почти не задевая их. Но вместе с последними оленями катился монументальный Рынто, который, увидев товарищей, тотчас же отскочил в сторону и сделал усилие, чтобы остановиться. Во время катастрофы он был в самой голове стада и поэтому не был растоптан. Кроме того, он был так близко к выскочившей засаде, что успел узнать Колхоча и высокого Ваттана и сообразить, в чем дело. Теперь он хотел отомстить им или, в худшем случае, подороже продать свою шкуру.

Ваттан с товарищами остановились и посмотрели друг на друга. Их было только пять человек, и они с удивлением видели, что луки были только у Колхоча и Ваттана, тогда как остальные трое в беспорядке дикого нападения забыли свои на собачьей нарте. Мышееды были без шлемов и без панцирей, которые тоже остались на нартах, но с луками в руках, ибо эти дикие воины не расставались с луком даже ночью. Они стояли все вместе и держали наготове свои предательские стрелы, похожие на окостеневших змей. Ваттан и его товарищи невольно отступили назад, ища прикрытия. Ваттан посмотрел вниз, дожидаясь второй половины отряда, потом приложил пальцы к губам и пронзительно свистнул. Эхо громко отозвалось, и удвоенный звук покатился вниз по корытообразному ущелью, но никого не было видно на дороге.

— Их только пятеро! — сказал Рынто. — Идем к ним!..

Они двинулись вперед снова, заставив оленных воинов отступить, ибо ядовитые стрелы давали им огромное преимущество.

В эту критическую минуту на верху стены, над дорогой, послышался свист и глухой шум; град каменных обломков свалился на голову Мышеедам как будто с неба. Оленные воины тесно прижались к стене, избегая ударов.

— Горные духи с нами! — кричали они вне себя от восторга. — Вот вам, проклятые!

На скалах никого не было видно, но камни продолжали прилетать вниз, убивая человека за человеком, тем более что пораженные ужасом Мышееды падали ничком на землю, предоставляя новым врагам более заметную цель. Только огромный Рынто, пробираясь по карнизу у самой стены, быстро спускался, собираясь опять ускользнуть. Но Ваттан не хотел никого отпустить невредимым. Натянув свой огромный лук, он пустил в убегавшего воина стрелу, длиной в полтора локтя, которая пронзила его насквозь и пригвоздила к скале.

— Это вам за воинов Мами, — громко сказал Ваттан, видя, что все Мышееды перебиты. — Идем вниз! — крикнул он товарищам.

На другом нижнем повороте дороги показался второй отряд.

Пользуясь беспечностью Мышеедов, они так приблизились к ним, что ехали за ними почти по пятам, держась настороже и напряженно прислушиваясь к малейшему шуму впереди. Им удалось пропустить стадо мимо себя на самом удобном месте, где скалы несколько расходились и спускались к дороге косогором, так что, отъехав в сторону, они могли смотреть на бегущих оленей сверху вниз. Они стояли на таком видном месте, что Мами, пробегая мимо на своем скакуне, вдруг узнала своих знакомцев с Чагарского поля. Вне себя от радости, она попыталась направить быка на косогор, потом вдруг вскочила обеими ногами на загорбок своего оленя и перебежала по серому животному морю колышущихся спин с тою же уверенностью, с какой несколько дней тому назад балансировала на натянутой шкуре.

Оленные воины встретили ее громкими криками, но нельзя было терять времени на расспросы. Несколько человек поскакали вдогонку за стадом. Другие, посадив ее на одну из свободных нарт, помчались вверх.

Но когда они приехали на место последнего побоища, все было кончено. Мышееды лежали на земле, растоптанные копытами и убитые каменьями, а победители уже собирались спускаться вниз.

При виде молодого витязя, который в другой раз выручил ее из опасности, девушка соскочила с нарты и побежала к нему навстречу.

— Ваттан! — сказала она. — Ты самый сильный на тундре. Моя кровь — твоя. Стадо и полог, душу и жизнь — возьми, что хочешь…

Радость побежала по лицу молодого оленевода, как зарево.

— Ты — моя добыча! — сказал он, кладя ей руку на плечо. — Отбил бы тебя у духов, не только у людей!

— Духи с нами! — напомнил один из спутников. — Если бы не эти камни, много было бы еще работы над Мышеедами.

Девушка посмотрела вокруг и с удивлением увидела самых сильных воинов враждебной стороны, раздавленных обломками скал.

«Кто их?» — хотела спросить она, но вдруг заметила Рынто, который так и остался у стены, пригвожденный огромною стрелою.

Жестокая радость зажглась в ее глазах, и, подобрав копье, валявшееся на земле, она подскочила к своему бывшему притеснителю так быстро, что рука Ваттана упала с ее плеча.

— Помнишь белого оленя? — сказала она ему в упор. — Теперь ты нанизан, как жаркое на вертеле…

Рынто был еще жив; он взмахнул руками, как птица с подбитыми крыльями, и, сделав отчаянное усилие, вырвал стрелу из расселены камня, даже сделал один колеблющийся шаг вперед, по направлению к девушке. В это время сверху послышался тот же свист, что прежде. Большой камень упал прямо на голову последнему Мышееду, расколол ее, как спелый плод, и отлетел в сторону, обрызганный кровью и мозгом. Все подняли головы. На самом краю скалы, весь освещенный лучами заходящего солнца, стоял Гиркан. И он показался Мами действительно воплощением горного духа, владетеля и мстителя этих безмолвных мест.

Глава двенадцатая

Победители разбили лагерь у подножия Щелеватой сопки. Молодые люди поставили походную палатку Мами, закололи оленей и приготовили ужин. Усталое стадо паслось на соседнем моховище под присмотром двух добровольных стражей. Каррита отыскала в скудном багаже Мышеедов кое-какие остатки палаток своего племени и соединила их все вместе в виде большого навеса над четвероугольным спальным пологом Мами. В довершение всего поздно вечером подъехал Камак, который, отыскав на полдороге следы своего украденного стада, не вытерпел и, оставив обоз сзади, помчался догонять отряд.

На дворе давно стемнело. Почти все воины, утомленные походом и приключениями дня, спали. Но в палатке еще горела жировая лампа. Передняя пола была слегка откинута, открывая доступ свежему воздуху. Камак сидел на хозяйском месте справа. Мами сидела рядом, рука старика все время лежала на широком меховом рукаве дочери, как будто он боялся, что она опять может неожиданно исчезнуть.

Ваттан сидел справа на почетном месте. Поближе к выходу сидели Колхоч и Каррита. Девочка, впрочем, незаметно для самой себя, тоже заснула, и голова ее опять покоилась на коленях ее друга, который терпеливо сидел и не делал ни одного движения, чтобы не спугнуть ее отдыха.

— А серый с подпалинами? — спросил Камак, слегка повернув лицо к дочери.

— Съели! — неохотно сказала девушка.

Камак переменил положение, как будто ему неудобно стало сидеть.

— А черный упряжной?

— Убежал неведомо куда!

Он расспрашивал ее о потерях стада и при каждом новом сведении все более убеждался, что значительная часть его богатства исчезла.

— Оставь, старик! — сказал наконец Ваттан, который сгорал от нетерпения, слушая этот однообразный перечень, и хотел перейти к делу, для него несравненно более важному. — У меня большое стадо!

— Не моей семьи тавро! — возразил Камак с упрямой привязанностью оленевода к собственному стаду, унаследованному от отца и деда.

— Смешаем вместе оленей! — утвердительно сказал Ваттан. — У наших стад будут два отца…

— А с шатром что сделаю? — спросил Камак угрюмо.

Семейные очаги оленных людей были непримиримы, и когда две семьи сливались вместе, одна из них должна была бросить на произвол судьбы свой шатер, домашние принадлежности и идолов.

— Мой огонь останется без кормильца, — продолжал Камак. — Придется нам жить на твоей удаче и еде.

Ваттан подумал немного, потом решительно тряхнул головой.

— Пусть Ватент сердится, — сказал он, — но если зовешь, пойду в зятья в твой дом.

Лицо Камака смягчилось. Лучше такого приемного зятя нельзя было отыскать на всей земле между трех морей. Однако, прежде чем ответить, он посмотрел на лицо Мами. Оно было озабочено и как будто печально. Девушка весь вечер хранила необыкновенную задумчивость и даже неохотно отвечала на задаваемые вопросы.

— Я стар! — наконец сказал Камак. — Вот настоящая хозяйка.

Последние события пробудили в его душе совершенно, новое смирение.

— Ты знаешь! — с гордостью продолжал старик. — Мы из памятливой семьи. Я помню имена восьми поколений, а она одна дочь. Она приносит жертву домашним богам, колет оленей, в ее чреслах все будущее потомство…

— Она моя добыча! — снова сказал Ваттан, как на месте побоища.

Мами вдруг очнулась от своей думы.

— Пойдем со мною! — сказала она молодому оленеводу. — Я скажу тебе.

Они вылезли из-под полуприподнятой полы. Ваттан почувствовал, что наступает торжественная минута, ибо девушки оленеводов любили кончать объяснения с своими искателями на вольном воздухе, вдали от нескромных глаз.

— Посмотри на небо, Ваттан! — сказала девушка после короткого молчания.

Вечер был необычайно тих, ночной воздух был прозрачен и чист, на небесах мерцали только крупные звезды — знак того, что ясная погода установилась надолго.

— Вот Юлтаят! — сказала девушка, указывая рукой на Ориона. — А вон Шесть Сестер! — продолжала она, указывая на Плеяд.

— Я знаю звезды, — сказал Ваттан с удивление. Он не понимал, к чему клонятся речи девушки.

— Видишь, бегут, а он гонится с луком… Вот и стрела летит! — она протянула руку по направлению, к Альдебарану. — Все равно не догнать. Они быстрее.

— Какое нам дело? — возразил Ваттан с неприятным чувством. Он вдруг вспомнил, как он догонял и не мог догнать Мами на бегу.

Мами продолжала глядеть на звезды и вдруг запела тихим голосом старинную песню или легенду:

Юлтаят с кривой спиной

Пришел свататься к Шести Сестричкам,

Они говорят: вам тебя не нужно.

Ты велик и тяжел.

Нам нужно ровню!..

— Я служу Сестрам! — прибавила она, перестав петь. — Они на меня зарок положили.

Голос ее был тих, но совершенно внятен.

— Зарок? — переспросил Ваттан с сомнением в голосе.

Он еще не понимал, к чему клонят речи Мами, но и здесь остался верен своему недоверию к духам и всему сверхъестественному.

— Знаешь ты, как я на свет родилась? — продолжала девушка с возрастающим волнением. — Мою мать задушил Ивметун. Я одна осталась, маленькая, хилая, — одна как перст. Даже не росла совсем, как дерево с чахлым корнем. Девчонки бегают, а я в пологу сижу. Им жарко, а мне холодно. Они смеются, а я плачу…

— Бедняжка! — сказал Ваттан сочувственно.

Даже имя Ивметуна, коварного духа таинственных припадков, которые для жителей тундры страшнее любой заразы, не могло испугать его.

— Отец придет домой, говорит: «На что ты мне такая? Не видать мне от тебя внука!..» Думаю: что мне делать?..

Ваттан е удивлением посмотрел на это молодое, сильное тело. Он не мог себе представить, чтобы Мами когда-нибудь была такой хилой девочкой, как она описывала.

— Раз ночью — зимняя была, ясная ночь — вылезла я из полога, смотрю на небо, думаю: кто бы мне помог? Думаю: мужчины помогают мужчинам, женщины женщинам, а девушки девушкам. Гляжу, а Сестры мне смеются сверху…

Лицо ее было обращено кверху, и, по-видимому, она опять переживала эти полузабытые, давно минувшие чувства.

— Сестры, — говорю, — сделайте меня проворнее всех, такою быстрою, как вы сами! Что попросите, дам в плату. Будь это камень, зверь, человек, грудной ребенок — все отдам… А Сестры мигают: ладно! Озябла я, вошла в полог, легла спать. Во сне явились ко мне все Шесть Сестер. Говорят: не нужно нам ни зверя, ни малого ребенка! Но если хочешь служить нам, будь без мужа, как мы…

— Как без мужа? — стремительно возразил Ваттан.

Он почувствовал, как будто перед ним вдруг разверзлась бездна.

— Ты сказала: моя кровь — твоя!.. — прибавил он совсем другим, хриплым голосом.

— Я не отрекаюсь! — сказала Марти. — Вот жилы на моей руки. Дай свою руку и свой нож! Смешаем нашу кровь. Будем брат и сестра, как два встречные ветра.

— Провались со своим сестринством! — запальчиво крикнул Ваттан. — Я человек, а не дерево! Мне нужно жену!

Мами положила Ваттану руку на плечо.

— Прости меня, — сказала она мягким и немного виноватым голосом. — Боги не судили… Что можем мы сделать против них?..

Ваттан сердито сбросил ее руку с своего плеча.

— Не лги!.. — воскликнул он с возрастающим гневом. — Договаривай!.. Твоему отцу нужны внуки.

— Я говорила им… — сказала Мами, невольно отступая назад перед его угрожающим жестом. — И я не буду лгать. «Кто обгонит меня, тот сильнее меня. — Он — для меня, как я — для других». Так сказали Сестры, — прибавила она медленно, останавливаясь на минуту перед этой таинственной, знакомой с детства, но не ясной фразой, похожей на оракул.

Ваттан сделал шаг к девушке, потом остановился и посмотрел ей в лицо долгим взглядом, пронзительным и ярким даже в ночной темноте.

— Лучше бы мне убить тебя! — сказал он наконец тем же тихим голосом, хриплым и заикающимся от гнева.

Девушка разорвала ворот своего мехового корсажа.

— Вот моя грудь! — бесстрашно сказала она. — Два раза ты выручил меня, — бей, если хочешь!..

Ваттан вдруг схватил ее в свои крепкие объятия, которых опасались на тундре самые сильные бойцы.

— Ты моя жена! — шептал он, задыхаясь и осыпая поцелуями это прекрасное и упрямое лицо и крепкую белую грудь.

Но Мами выскользнула из его рук проворнее, чем горностай, и отскочила в сторону.

— Я уйду! — сказала, она поспешно. — Прощай, Ваттан!..

Губы Ваттана искривились от ярости и стыда.

— Куда уйдешь? — крикнул он, задыхаясь. — Я знаю, кто тебе нужен! Тот бродяга, волчий выродок!.. Где поймаю, там и убью его…

Девушка опять повернулась к Ваттану.

— Тебе не поймать его! — громко сказала она. — Если медведь на ногах, то сокол на крыльях.

Ваттан не мог ясно видеть выражение ее лица, но голос ее звучал насмешкой, как после бега на Чагарском поле.

Насмешка переполнила чашу. Ваттан быстро выдернул из-за пояса короткую плеть с ручкой из китового уса, которая, служила ему для обучения, молодых оленей, и угрожающе замахнулся ею на девушку.

— Что ж, — спокойно сказала Мами, не делая движения, чтобы уклониться от удара, — Мышеед бил меня утром, теперь твой черед.

Ваттан с проклятием бросил плеть на землю.

— Уйди! — сказал он глухо. — Ты меня сделала хуже, чем Мышееды.

Девушка молча повернулась, чтобы войти в полог, но потом посмотрела на небо и вдруг побежала по дороге в глубину спокойной ночи. Ваттан остался стоять на месте. Ему показалось на минуту, что он — Юлтаят, а Мами меньшая и самая быстрая из Небесных Сестер, убегающая прочь, чтобы избегнуть его объятий.

Мами пробежала несколько сот шагов и вдруг чуть не наткнулась на другую человеческую фигуру, которая бежала прямо ей навстречу.

— Это ты, Гиркан? — спросила она без удивления.

Одул остановился и взял ее за руку.

— Откуда ты? — спросила девушка.

Гиркан показал рукой в сторону гор.

После минутного появления на скале Гиркан исчез и больше не показывался. Оленные люди не могли даже судить, были ли с ним другие соплеменники или он один сбрасывал сверху обломки выветрившихся скал, нависшие над обрывом. Иные продолжали думать, что это был горный дух, принявший на короткое время форму молодого охотника.

— Зачем ты пришел сюда? — спросила Мами. — Может, ты вправду дух? Эти горы — твои горы?

— Все горы — мои горы, и тундра — моя тундра, — отвечал Гиркан.

— А где отец твой? — спросила Мами.

Гиркан пожал плечами.

— Ты, значит, один пришел, — настаивала Мами. — Зачем?

— Рынто не спрашивал, зачем! — проворчал охотник. — Было бы вам хлопот с Мышеедами, если бы не я.

Мами почувствовала, что волна радости влилась в ее сердце. Гиркан, очевидно, интересовался ее судьбой.

— Мой шатер здесь, — торопливо заговорила она. — Пойдем к нам. Ты всех проворнее; мой отец не скажет: нет. Он знает!..

Гиркан взял ее и за другую руку и привлек ее к себе.

— На что мне отец? — возразил он. — Я искал тебя…

Девушка сделала попытку вырваться, но Гиркан без особого труда удержал ее на своей груди, ибо ее движения потеряли прежнюю стремительность.

— Послушай, — сказал охотник, близко нагибая свое лицо к ее горячей щеке. — Волки сходятся на большой дороге. Олень и важенка ищут друг друга в ночной темноте… И звезды видят! — прибавил он, следуя глазами за направлением ее взгляда.

Мами почувствовала, что слабеет. Ей показалось, что старый сон воскресает и хочет сбыться наяву.

— Разве ты хочешь, — прошептала она, — чтобы я бросила отца и стадо и пошла за твоим племенем?

Гордая дочь оленного племени добровольно признала себя побежденной.

Гиркан не ответил словами, но губы его были более чем красноречивы. На холодном снежном ложе, под пологом темно-прозрачного неба, совершился их вольный брак, внезапный и таинственный, как ветер, пролетающий мимо. Ночной мороз тщетно пытался охладить знойную силу их объятий, а звезды подмигивали с высоты благосклонно и насмешливо, как пожилые брачные гости перед юной и счастливой четой. Гиркан и Мами провели ночь на открытом воздухе, как в прекрасном брачном чертоге. Они выгребли яму в снегу, и молодой Одул устлал ее дно широким и тонким плащом, который он носил скатанным за плечами. Оба они привыкли к холоду и не испытывали неудобства. Они заснули в своей снежной берлоге, сжимая и грея друг друга в своих объятиях.

Мами приснился даже сон, связанный с событиями дня. Ей снилось, что Юлтаят, Кривая Спина, с лицом Ваттана, одержал над нею полную победу и держит ее в объятиях вместо Гиркана. Объятия его так крепки и холодны, что она не может вырваться и крикнуть и постепенно костенеет под их несокрушимым ярмом. Наконец она сделала последнее усилие, вскрикнула и проснулась. Гиркан проснулся еще раньше и стоял на снегу, рядом с их импровизированным ложем.

— Вставай! — окликнул он ее. — Зачем ты кричишь во сне?

Как только она поднялась на ноги, он немедленно стал скатывать свой плащ. В это время вдали послышался протяжный свист.

— Меня зовут! — сказал Гиркан. — Надо идти!

— Кто зовет? — с удивлением спросила Мами. Она думала, что Гиркан действительно пришел один.

— Шестеро нас пришли! — сказал Гиркан, в первый раз давая прямой ответ.

— Хочешь, я пойду запрягу оленей, себе и тебе? — предложила девушка.

— Не нужно! — отозвался Гиркан. — Мы пришли на лыжах.

Он достал из-под изголовья лыжи и тщательно осмотрел их со всех сторон. Они были широки, как лодки, и тонки, как береста, а наружная сторона была подклеена гладким и тонким мехом молодой выдры.

Такие лыжи придавали своему владельцу фантастическую быстроту, особенно внутри лесной черты, где снег лежал мягче и ровнее.

— И то, — сказал Гиркан, — ступай домой!.. Стадо разбежится без тебя, отец умрет с горя.

— Что ж делать? — сказала Мами, сжимая губы, чтобы не заплакать. Теперь, когда она готовилась навсегда покинуть свой родной очаг, сердце ее было готово разорваться от жалости.

— Мне надо спешить, — сказал Гиркан. — Наш род в шести переходах отсюда. Ступай лучше домой. Я приду после!

— Как после? — воскликнула Мами с оживлением на лице. Ей показалось, что в конце концов он хочет остаться при доме ее отца.

— Только бы ты пришел, — радостно сказала она, — и весь род твой!.. Буду кормить всех, не попрекну никого куском, не заставлю пасти стадо. Лежите, ешьте, пейте; спите, как Ленивый Богатырь Тало из старой сказки…

— Я приду! — повторил Гиркан. — Когда дикому волку надоест шляться на воле, он возвращается к волчихе! — прибавил он в виде пояснения.

Девушка внезапно умолкла и посмотрела ему в лицо. Последние слова Гиркана не показывали желания сделаться оленеводом.

— Я пойду за тобой! — решила она после короткого раздумья. — Жалко стада, а тебя еще жальче. Любовь — крепкий аркан, хотя и не видно его.

— Пойдем! — спокойно согласился Гиркан.

Он подвязал свои лыжи и пустился в путь, тихо скользя по гладкому снегу и останавливаясь время от времени, чтобы дождаться девушки, которая, несмотря на быстроту своих ног, не могла держаться наравне с широким и легким движением своего спутника.

Они перерезали несколько низких увалов, лежавших под снежным покровом, как широко застывшие волны, и, перебравшись через последний подъем, почти неожиданно наткнулись на группу товарищей Гиркана, которые стояли рядом, совершенно готовые к походу, с подвязанными лыжами, с котомками на спинах и посохом в руке. Все они были худощавы и очень статны и даже лицом походили на Гиркана. Один приводил в порядок завязки на лыжах. Он, очевидно, приходил за Гирканом и вернулся за несколько минут перед молодой четой.

На левой стороне с краю был тот же самый старик, который явился вместе с Гирканом на игрище на Чагарском поле. Отсюда дорога спускалась вниз широко и полого, и значительная часть предгорий открывалась перед глазами внизу.

— Неужели вы все этак бежите? — невольно спросила девушка.

Она не могла примириться с этим способом путешествия, действительно похожим на волчий.

Гиркан рожал плечами. Одулы стали выравниваться, как будто готовясь к состязанию.

— А я как? — с беспокойством спросила девушка. — У меня нет лыж.

Она вдруг увидела, что идти за молодым Одулом вовсе не так легко, даже при полном желании с ее стороны.

— У тебя нет лыж! — повторил Гиркан, как эхо.

— Куга! — воскликнул гортанным голосом старик, стоявший слева.

Одулы вдруг пригнулись к лыжам и стремительно ринулись вперед. Они походили на диких оленей, внезапно испуганных и сорвавшихся с пастбища.

— Куда же вы? — крикнула Мами, бросаясь вслед и тщетно пытаясь догнать их своими невооруженными ногами. Она напрягла всю свою быстроту и несколько минут держалась вместе, но на первом повороте Одулы взяли по подветренной стороне, где снег лежал толще и мягче. Лыжи пошли еще ходче, а девушка, напротив, стала проваливаться. Одулы стали уходить вперед и понемногу уменьшаться перед глазами Мами. Иногда они бежали рядом, потом начинали обегать и обгонять друг друга, как будто играя.

Мами вспомнила свое вчерашнее слово: Гиркан действительно походил на сокола, но теперь в положение неуклюжей медведицы, тщетно пытающейся догнать летучую птицу, попал не Ваттан, а уже она сама. Снежная полоса прервалась промежутком более твердой почвы. Она опять помчалась вперед, задыхаясь от напряжения, но Одулы были далеко. Вот они взлетели на пригорок, как будто несомые попутным ветром. Гиркан вдруг наполовину обернулся, сорвал с себя меховой шлык и высоко взмахнул им в воздухе в знак прощания или как обещания новой встречи.

Через минуту они снова исчезли за подъемом. Мами вдруг грянулась о землю и зарылась в снег своей разгоряченной головой. Она припомнила странные слова предсказания Сестер, которые она некогда принимала как разрешение зарока, но которое неожиданно сбылось так зловеще правдиво, ибо Гиркан насмеялся над ней до конца и действительно поступил с ней, как она поступала с другими.

Мами вернулась домой поздно вечером.

На импровизированном стойбище был шум и оживление, ибо обоз Камака только что пришел и вместе с ним четыре других шатра, которые неожиданно подоспели сзади на полдороге. Стойбище превратилось в оживленный лагерь, женщины ставили палатки, молодые пастухи отгоняли оленей на пастища. Камак сидел на пороге своего жилища и глядел на дорогу.

— Где ты была? — спросил он Мами со вздохом облегчения. — Я думал, ты опять дерешься с Мышеедами.

— Пойдем в стадо, — сказал Мами, не отвечая на вопрос.

Старый оленевод поднялся с места и последовал за дочерью. Стадо паслось на склонах ближней горы, среди жидких порослей ползучего кедровника.

— Вот пятнистый, — говорила Мами, подходя к оленю, который вынес ее из давки на Щелеватой сопке, и обнимая его шею, — вот серый упряжной!.. Важенки, бегуны, все наше стадо!..

Она переходила от животного к животному и ласкала их, как мать ласкает детей. Это была привязанность, которая не угрожала изменой.

— Наше стадо! — повторяла она как в лихорадке. — Поедем покочуем!.. Домой! Домой!..

Так раненая лисица убегает через холмы и леса на знакомое поле, где вырыта ее нора.

— Покочуем! — согласился старик. — А Ваттану сказала?

Мами вся затряслась от отвращения.

— Не надо! — крикнула она. — Мы сами, мы одни!

— Ведь он жених твой! — с удивлением уговаривал ее старик, не имевший никакого понятия о событиях ночи.

— Не надо жениха! — крикнула девушка. — Утоплюсь лучше!

Она упала на землю и забилась в припадке, откидывая голову назад и судорожно сжимая кулаки. Пена выступила на углах ее рта, и две тонкие струйки крови брызнули из глаз.

Старик отступил в ужасе. Это был знакомый, хорошо памятный припадок, печать Ивметуна, ужасного духа тоски, который гнездится в брошенных шатрах и подстерегает людей на кочевых дорогах.

Некогда он погубил его жену, после того как она родила мертвого сына и забеременела в последний раз; теперь он хотел привязаться к дочери.

Ивметун страшнее всех духов на тундре, ибо никто не знает, откуда он приходит. Ступни его выворочены, он вечно ходит задом и является не с той стороны, откуда его ожидают.

— Покочуем! — твердил старик в ужасе. — Бежим!..

От Ивметуна одно спасение — бегство, ибо он не может гнаться сзади, но уловки его так коварны, что жертвы приходят к нему по доброй воле.

Они перекочевали на другой день утром, снова отделившись от всех спутников. Девушка скоро очнулась, но осталась ночевать в стаде.

Перед их уходом Ваттан сделал еще одну попытку приблизиться к Мами, но при виде его она обратилась в бегство и стала прятаться между оленями, как пряталась два дня тому назад, спасаясь от Рынто.

Ни одному из своих избавителей она не сказала доброго слова на прощанье.

Обоз Камака двинулся по дороге на север. Гнать стадо было труднее, чем прежде, ибо у Камака почти не осталось пастухов, но девушка не входила в шатер и все время проводила с оленями. Она совсем перестала разговаривать с людьми, но в стаде чувствовала себя лучше. Она переходила от одного оленя к другому, называла их по именам и говорила с ними, как с друзьями. В конце концов они так привыкли к ней, что следовали за ней, как собаки, и ее высокая фигура, двигаясь впереди стада, увлекала его вперед, не нуждаясь в помощниках и пастухах, как важенка, ведущая свободный полевой косяк.

Глава тринадцатая

Через три месяца стадо Ватента было на своих обычных пастбищах на берегу Бобрового моря, верстах в двадцати от летних жилищ, в которых поселились старики и дети стойбища. Лето выдалось удачное. Насекомых было мало; олени спокойно паслись, жирея и не доставляя хлопот пастухам. Молодые люди сходились вместе у костров и устраивали борьбу и состязания; подростки, оставленные у стада, забавлялись, бросая камешки из пращи, и по целым часам дули в маленькие костяные дощечки с дрожащим язычком, извлекая из них простую мелодию. Вся тундра жила весело и привольно, только старший сын Ватента, доблесть которого прогремела от Кончана до высокого хребта на востоке и о котором девушки пели песни на всех стойбищах, ходил безучастный ко всему и не посещал состязаний и вечерних пиршеств у костров.

Сверх обыкновения, Ваттувий тоже был при стаде. Он ушел вслед за племянником и теперь наблюдал за ним, не беспокоя его расспросами и только время от времени показываясь в его поле зрения, притом так искусно, что Ваттан почти не замечал его. Шаман с неудовольствием видел, что Ваттан много спит теперь и часто среди белого для ложится под первым попавшимся кустом и не встает до полуночи.

В один ясный и безветренней полдень шаман тихо бродил, в ивовых кустах, собирая небольшую черную ягоду, которую жители тундры называли вороньими глазами. Он знал, что в сотне шагов к югу Ваттан сидит под кустами на краю небольшой поляны. В сущности, теперь Ваттувий всегда знал, где находится его племянник. У него образовалось на время как бы особое шестое чувство, при помощи которого он так же верно мог находить предмет своих поисков, как игла отыскивает магнит.

Переходя от куста к кусту, Ваттувий нашел место, обильное ягодой, и стал собирать ее полными горстями. В самом разгаре этого приятного занятия шаман вдруг пригнулся к земле и быстро пополз вперед между сухими ветвями мелкого валежника, изгибаясь взад и вперед, как лисица, подползающая к добыче.

Через несколько минут шаман вылез из зарослей на край прогалины и очутился прямо за спиной Ваттана, всего в десяти или пятнадцати шагах.

Но молодой оленевод не мог заметить его приближения, даже если бы шаман был менее осторожен. Ваттан сидел под кустом и был занят странным и страшным делом.

Притянув к земле одну из самых крепких ветвей, колебавшихся над его головой, он привязал ее к корню, выставившемуся наполовину из-под земли. Сняв с себя тонкий ременный пояс, он связал один конец петлей и надел себе на шею, а другой привязал к середине ветви. Потом, откинувшись назад, он вытянулся во всю длину на земле и протянул руку, готовый распустить связку ветви, которая должна была отпрянуть вверх и внезапно затянуть на его шее узел. Он, очевидно, ленился встать с места и идти на поиски достаточно высокого дерева, каких на берегу моря было мало, и вместо того устроил для себя самодействующую петлю, какою в былые годы он не раз ловил зайцев, лисиц и даже оленей.

Перед тем как окончательно привести в действие импровизированную пружину, Ваттан еще раз поднес руку к шее, ощупал, все ли в порядке, потом схватил концы связки и без колебания спустил петлю.

Ветвь отпрянула вверх, но голова Ваттана даже не сдвинулась с места, и обрывок веревки упал ему на лицо.

В решительную минуту Ваттувий перерезал веревку своим блестящим ножом и спас племянника от смерти.

Шаман проворно скользнул сквозь кустарник и опустился на землю впереди Ваттана.

— Что ты делаешь? — спросил он, усаживаясь перед племянником, как лесной бес, пришедший посмотреть на самоубийцу.

— А что видишь! — сказал Ваттан, даже не поднимая головы.

— Зачем? — спросил шаман, сдвинув брови. Даже его необузданная душа была смущена этим нечеловеческим спокойствием.

— Зачем жить? — Ответил равнодушно Ваттан.

Ваттувий медленно обвел глазами окружающую природу. Был ясный летний день. Солнце только что перешло на полдень. На лесной полянке было ясно и тепло. Вблизи журчал ручей. Птицы весело щебетали и перепрыгивали с ветки на ветку прямо над головой самоубийцы, и белые цветочки дресвянки выглядывали из травы и заглядывали ему в глаза, как будто пытаясь ответить на заданный вопрос.

— Посмотри, — сказал Ваттувий, — дятел стучит носом в пустое дерево, как в бубен. Маленькая синяя плиска в углу ветви распевает шаманские напевы. Горное эхо живет в речном яру и тонким голосом откликается на вопросы. Весь свет живет, движется и поет!..

— Скучно жить на свете! — возразил Ваттан, не поднимая головы.

— Послушай! — сказал Ваттувий. — Я знаю, что тебе нужно: есть в лесу корень, медвежий любисток. Когда медвежьему старику придет время, он ищет его и веселится, находя. Если съест один корень, от него идет дух, медвежья старуха радуется ему и сама ждет его и ложится перед ним.

— Все враки! — проворчал Ваттан, не поворачиваясь.

— Послушай! — сказал Ваттувий, помолчав. — Есть еще средство, человеческое…

— Какое? — лениво спросил Ваттан.

— Если будешь лежать как колода, то не скажу, — возразил Ваттувий.

— Ну, говори! — Ваттан повернулся и сел, опираясь спиной на упавшее дерево.

— Ты, желавший умереть, ты знаешь, что смерть сильнее всего, — сказал Ваттувий.

Ваттан утвердительно кивнул головой.

— Смерть сильна, — продолжал Ваттувий. — Мертвецы могут много. Кто не боится приблизиться к ним, может отнять часть их силы и присвоить себе…

Изменчивая природа дикого шамана уже перешла от наивного поклонения живой природе к мрачному увлечению-магическими колдованиями.

На лице Ваттана опять отразилось недоверие.

— Враки все! — проворчал он прежним тоном.

— Зачем я стану обманывать тебя? — настаивал шаман. — Есть одно колдовство, — я научу тебя. Старое средство, даже нынешние старики не знают.

— Какое? — опять спросил Ваттан.

— Свет забыл его, ибо оно опасно, — продолжал Ваттувий пониженным голосом. — Все равно как через обрыв переходить по жердочке. Пройдешь — твоя взяла; сорвешься — голову разбил! Ну да тебе не страшно! — прибавил он тихо и как будто про себя.

— Правда! — сказал Ваттан с чем-то вроде интереса в глазах.

Оригинальная идея рискнуть головой, чтобы приобрести загадочное средство, соблазнила его, как последняя ставка игрока. Опасение, звучавшее в голосе дикого шамана, было до такой степени необычно, что оно заинтересовало даже его каменное равнодушие.

Хитрый Ваттувий, быть может, рассчитывал на это со своими таинственными и важными ужимками.

— Какое колдовство? — спросил Ваттан. — Ну, говори!

— Не надо! — замахал руками шаман. — Теперь день, лес слушает… Придет полночь. Я научу тебя… Пойдем в шалаш; нам нужно готовиться.

Он заставил племянника подняться с земли и повел его на опушку кустарника, где стоял их походный шалаш и были спрятаны запасы под дерном.

— Смотрите же! — сказал вдруг Ваттан. — Не шути со мной. Либо чтобы вышло по-моему, либо конец.

Мрачный огонь вспыхнул в его глазах.

— Не шути со мной, — прибавил он с угрозой. — Черти страшны, а я еще страшнее черта.

Он схватил своими крепкими руками ту самую ветвь, на которой пытался удавиться, и вдруг выдернул ее из земли с частью корня и с целой сетью молодых побегов, зеленых сверху и засыпанных снизу землей.

— Увидишь! — сказал Ваттувий.

Лицо дикого шамана имело напряженное и как бы прислушивающееся выражение. Ваттан шел за ним сзади с лицом человека, который внезапно проснулся от сна, и по дороге каждый раз протягивал руку, схватывал и ломал толстые ветви и вырывал из земли целые кусты, движимый стихийной силой разрушения.

В полночь того же дня, когда птицы и звери крепко спали и только месяц смотрел белым взглядом на росистую землю, Ваттан и Ваттувий поспешно шли вперед по узкой тропинке между кустами. Горная река попалась им навстречу. Они сняли обувь и, перепрыгивая с камня на камень, стали перебираться на небольшой остров, со всех сторон опоясанный мелкими струями разветвившегося течения.

— Здесь! — сказал Ваттувий, ступив на сухую землю. — Сделаем, как я сказал тебе.

На острове не было кустов, но он весь порос густой травой по пояс человеку.

Они разошлись в стороны и, очутившись на разных концах острова, стали почти одновременно снимать с себя одежду. Скоро оба они стояли совершенно нагие, сняв с себя даже шейные амулеты. Ноги их скрывались в траве, но верхняя часть их тела белела в лунном свете. Прежде чем начать колдование, Ваттувий посмотрел на месяц.

— Солнце мертвых, — громко сказал он, — светило злых духов, посмотри благосклонно на мои злые мысли!..

Он сам не знал, верит ли он или нет в силу заклинания, но ему непременно хотелось, чтобы эта ночь дала, Ваттану настоящее средство для чар.

— Ка! Ка! Ка! — закричал шаман, искусно подражая призыву песца и подавая условный знак.

Оба они упали на четвереньки и поползли к середине острова, почти совершенно скрываясь в траве.

— Ка! Ка! — кричал Ваттувий.

— Ка! Ка! — вторил ему с противоположной стороны более густой голос Ваттана.

Они представляли песцов и для большого сходства ползли на трех конечностях, волоча за собой одну ногу, как хвост.

В середине острова была небольшая круглая ложбина с влажным дном, густо поросшим хвощами и осокой. В осоке лежал прошлогодний труп, почти совершенно объеденный воронами и песцами. Трупы были редки в этой части тундры, ибо оленные люди сжигали своих мертвецов. Ваттан даже не мог сообразить, чье именно тело лежало на острове. В минувшем году по стойбищам ходил Дух Колотья, и во время осенних кочевок пастухи из разных лагерей ослабевали на пути и пропадали без вести.

Они остановились перед трупом с разных сторон. Лицо мертвеца было обращено к Ваттану; щеки его были совершенно объедены, но на голове присохла большая черная прядь волос. Мертвец, по-видимому, сердился. Рот его сердито оскалился, и пустые глаза напряженно смотрели прямо в лицо Ваттану.

— Месяц, смотри! — громко сказал Ваттувий. — Это не покойник, это ее любовник. Она не девушка, а полевая телка. Трупным запахом наносит на нее от ее прежней любви, она убегает стремглав, бежит по нашей тропе, чтобы стать нашей добычей!..

Они подползли к трупу совсем близко и нагнулись над этими черными, полуобглоданными костями.

— Ну! — нетерпеливо шепнул Ваттувий.

Ваттан, пересиливая невольное отвращение, припал к трупу и сорвал своими крепкими зубами частицу чего-то жесткого, — мясо или кость, он сам не знал хорошенько. И когда зубы его прикоснулись к трупу, в голове его помутилось, и он на минуту почувствовал себя песцом, оскверняющим останки покойника. Мертвые кости заскрипели и развалились в разные стороны. Мертвец по-своему протестовал против святотатственного оскорбления, но Ваттан уже полз обратно, зловещая частица была зажата в его руке, и ему казалось, что она так велика, что мешает ему как следует опираться на землю.

Он продолжал чувствовать отвратительный вкус и зловонный запах гнилого мяса, и ему казалось, что часть покойника осталась у него во рту и что ему никогда не отвязаться от нее.

Через несколько минут, накинув на себя одежду, они опять переходили реку, прыгая с камня на камень своими босыми ногами. Ваттан спрятал частицу в свой шейный мешочек, где лежала голова горностаевой шкурки, данная ему шаманами во время очистительного обряда при рождении. На самой середине речки Ваттувий, бывший немного впереди, остановился и дождался племянника. Они стояли рядом расставив ноги, как жонглеры, и слегка балансируя, чтобы сохранить равновесие на скользких камнях.

Спереди, сзади, под ногами шуршала бегущая вода, заглушая все остальные звуки.

Ваттувий приблизил свое лицо к лицу молодого оленевода.

— Отняли! — сказал он. — Захватили!

В глазах его блеснуло торжество.

— Слушай, — продолжал он, — кругом вода, никто не услышит, ни люди, ни духи. В этом сильная порча, присуха, тайное колдовство. От белой суки, не родившей щенков, возьми сердечной крови, тем обмажь. У пятнисто-черного кобеля вырежь кожу из-под горла, сшей мешок, туда вложи, надень на шею. Тогда ищи ее, кого тебе нужно…

Он все время избегал называть имя девушки.

— Ну? — жадно спросил Ваттан.

От его прежнего спокойствия не осталось и следа.

Шаман еще ближе нагнулся к уху Ваттана и дал ему последнее наставление.

— А что тогда будет? — спросил Ваттан.

— Надвое, — сказал шаман. — Я тебе говорил, все надвое. Если твои духи сильнее, — будет она у тебя, как важенка, пьющая из рук, а если ее духи сильнее, порча твоя отскочит и вернется к тебе!

— А она? — спросил Ваттан.

— И ей тоже не поздоровится! — объяснил Ваттувий. — Будет на гибель обоим. Ты сам выбирал!

— Лишь бы вместе! — сказал Ваттан. — Что за беда! Все равно уходить надо, — прибавил он с странным равнодушием к смерти, которое всегда лежало в самой основе характера северных племен и делало их такими бесстрашными в битвах и поспешными к самоубийству.

Глава четырнадцатая

Уже третью неделю Ваттан странствовал пешком, переходя с сопки на сопку и с реки на реку и направляясь на север. Это было трудное и необыкновенное путешествие, ибо летом не странствует никакое из племен северной пустыни.

На каждом шагу ему попадались неожиданные препятствия. Он переходил болота, перепрыгивая с кочки на кочку и погружаясь при каждом неверном шаге в холодную воду, хранившую в глубине вечно не тающее дно, и целыми часами искал брода на горной реке, вздувшейся от внезапного прилива, выносил дождь, и солнцепек, и нападение комаров в сырых низинах. Он не имел с собой запасов и питался случайной добычей: мелкой рыбой, попавшейся на крюк во время вечернего отдыха, куропаткой, подстреленной из лука, горстью ягод, парой съедобных корней.

Сперва ему попадались по дороге стойбища соплеменников, потом началась горная пустыня и продолжалась много дней без малейших следов человеческого пребывания, столь же дикая, как тот Щелеватый перервал, на котором он одержал победу над Мышеедами.

Наконец воды, попавшиеся ему навстречу, потекли на север, сопки стали ниже и горные отроги стали перемежаться полосами открытой равнины. Это начиналась земля Таньгов, соплеменников Мами. Снова стали встречаться стойбища и стада. Шатры были похожи на южные, но более грубы и грязны; люди говорили сходным языком, но были более свирепы, чем соплеменники Ваттана, и однажды он набрел на разграбленный лагерь, где несколько трупов валялось среди опустевших шатров. Однако его принимали приветливо на стойбищах и даже не насмехались над его южным произношением, ибо Таньги ненавидели Мышеедов непримиримой ненавистью, и по всем стойбищам их земли с увлечением передавался рассказ о великой победе Ваттана над хищниками.

Ваттан все шел вперед, расспрашивая о предмете своих поисков, и на двадцать пятый день приблизился к стойбищу Мами.

Его последний ночлег был в шатрах Коплянто, приходившегося старому Кумаку двоюродным братом, и здесь ему рассказали странные вести.

Мами с самого ухода с Щелеватой сопки, продолжала избегать людей и проводила все время с оленями.

Придя на родную землю, она внезапно отбила лучшую половину стада и угнала его на юго-запад в ближайшие предгорья. Никто не осмелился последовать за ней, ибо она забралась в Ущелье Каменных Людей, наполненное каменными столбами и обломками странной формы.

Таньги считали их недоделанными, людьми и верили, что Всемогущий Ворон, вырубив на заре творения еще неопытным резцом такие неуклюжие фигуры, рассердился и не захотел вдохнуть в них жизнь.

Мами жила в ущелье уже третий месяц, и никто не посещал ее, тем не менее Коплянто рассказал, что, по словам людей Камака, она ведет в ущелье странную жизнь: не ест мяса, и не разводит огня, и все время проводит в разговоре с оленями, которые понимают ее речь, как люди.

На тундре верили, что под влиянием духа Ивметуна иные люди уподобляются различным животным — оленям, волкам и даже лисицам — и живут с ними одной жизнью, из года в год питаются мхом и листьями или сырым мясом и под конец даже покрываются шерстью и приобретают когти или копыта.

На ранней заре Ваттан оставил стойбище Коплянто и отправился на юго-запад. Сердобольные девушки стойбища, которым были известны многие подробности его неудачного сватовства, почти насильно навязали ему котомку с сушеным мясом и проводили до ближайшей реки.

Ущелье Каменных Людей отстояло оттуда на два долгих дневных перехода, и Ваттан торопился, сгорая желанием увидеть свою прежнюю невесту.

На другой день, поздно вечером, с сильно бьющимся сердцем, он вступил в ущелье. Это была широкая круглая долина, среди которой лежало небольшое, но глубокое озеро. Берега его были покрыты разнообразной порослью, дающей летнюю пищу оленям, а горные склоны белели от пышных меховых пастбищ. Все они были усеяны странными каменными обломками, остатками неудачных творений Полярного Бога. Каменные люди стояли и лежали в разнообразных позах поодиночке и группами; другие камни, побольше, представляли окаменевшие шатры и хижины. Все вместе действительно напоминало недоделанный город, капризно брошенный художником в половине работы.

В одной из стен ущелья открывался темный ход внутрь.

Впереди лежал большой обломок скалы, круглый, как купол, и подъеденный снизу подземным ключом. Пещера была известна по всей северной тундре под именем Каменного Шатра, а купол назывался Сенями.

Между обломками окаменевшего города там и сям спокойно паслись олени. Ваттан подвигался вперед, пытливо разглядывая все закоулки ущелья и стараясь отыскать ту, ради которой он предпринял свое необыкновенное путешествие.

— Кто ты? Человек или олень? — Мами показалась изнутри Каменного Шатра и остановилась в проходе.

Она показалась Ваттану выше и тоньше прежнего. Лицо ее было очень бледно; тонкая летняя одежда плотно прилегала к стройному телу, и большой зеленый венок украшал ее густые растрепанные косы.

Ваттан стоял, не зная что ответить, но Мами сама вывела его из затруднения.

— Пришел! — крикнула она, выбегая вперед и бросаясь ему на шею. — Милый! А я ждала, ждала…

Можно было подумать, что это молодая жена, дождавшаяся возвращения домой отсутствующего супруга.

— Пойдем домой!

Она увлекала его в глубь каменного прохода. В пещере у передней стены на сухой каменной площадке было устроено широкое и уютное ложе из опавших листьев.

«Действует присуха!» — подумал Ваттан с торжеством и крепко прижал к себе молодую девушку.

— Милый! — сказала Мами, прилегая щекой к его лицу. — Олень мой быстроногий, желанный муж!..

Сердце Ваттана на минуту сжалось. Ему показалось, что эти слова относятся к другому, а не к нему, но это мимолетное чувство тотчас же исчезло. Душа его была слишком переполнена бурным и необузданным счастьем, ибо он держал в своих руках дорогое лицо и заглядывал в глаза, которые сияли лаской, хотя в глубине их таилась закутанная душа и подмененный духами рассудок.

Глава пятнадцатая

Они прожили в ущелье неделю как муж и жена странной жизнью, не похожей ни на что существующее на земле.

Был конец лета, стояли ясные, теплые дни. Последние цветы отцветали, наполняя тихое ущелье слабым ароматом. Утром верхушки Каменного Шатра золотились от восходящего солнца, а окаменелые люди неподвижно стояли на берегу озера и заглядывали внутрь, и призраки их, еще более мрачные и таинственные, наполняли спокойную черную глубину озера, как новое подземное царство.

Мами не называла Ваттана по имени, и он никак не мог решить, узнает ли она его или нет. Но он страшился расспрашивать ее, чтобы внезапно не провалиться в истину, как в бездну. Потерять ее опять было бы слишком мучительно. В самой болезни своей она была окружена каким-то новым и странным очарованием, и он любил ее еще больше, чем прежде. Она делила свое внимание между ним и оленями, которые собирались вокруг нее каждый раз, когда она показывалась на пастбище, и следовали за ней повсюду, как собаки.

У ней было для каждого особое имя, и она описывала их Ваттану, как описывают близко знакомых людей. Она показывала ему косяки молодых телят, которые дружно паслись и резвились вместе, не обращая внимания на пол, и группы подростков, где молодые бычки уже начинали ухаживать за своими подругами, ибо приближалось время любви. Она указывала капризных важенок, которые ежегодно отвергали всех искателей своего стада и дожидались незнакомых гостей с вольных пастбищ на тундре. Мимо них тяжелой поступью проходили старые, отяжелевшие быки, думавшие только о корме и отдыхе; сильные самцы с острыми рогами расхаживали между камнями, угрюмо поглядывая друг на друга и приготовляясь к предстоящим битвам, а легконогие двухлетки, на стороне которых была численность, соединялись партиями и готовились отстаивать свои права.

Мами знала характер и особенности каждого. Такой-то черный бык с третьим рогом на лбу ел всегда вместе с белой важенкой, у которой были желтые копыта и концы рогов были закручены изящной спиралью.

А этот бык в белых чулках, для того чтобы приняться за еду, сгонял товарищей с места. Эти телята постоянно резвились и прыгали вокруг каменных обломков, как будто играли в чехарду. А те копались в узенькой песчаной полосе на берегу озера и подбирали там тонкую гусиную травку.

Скоро и Ваттан стал рассматривать оленей глазами Мами. Среди каменных призраков и живых четвероногих друзей своей подруги он совсем потерял свое человеческое мерило, и ему не показалось бы удивительно, если бы олени или даже камни и кусты заговорили с ним понятным языком.

С первого же дня он убедился, что Мами ничем не пользуется от стада. Никаких признаков убоя не было около ее каменного жилища, и у ней не было даже свежей оленьей шкуры, чтобы защититься от холода. Он не понимал хорошенько, чем она питается. Прогуливаясь с ним по своим вольным владениям, она иногда срывала несколько ягод или выдергивала из земли мясистый корешок макарши, но этого было бы мало для больной птицы, а не только для взрослой женщины. Впрочем, Мами заметно похудела, хотя была по-прежнему бодра и проворна. Быть может, ее поддерживала настойчивая выносливость первобытных людей, которые способны были долгое время поддерживать свою силу самой умеренной пищей.

Сам Ваттан питался сухим мясом, которое женщины последнего стойбища дали ему на дорогу. Она ничего не говорила, но отворачивалась, если это было в ее присутствии, и у него не хватало духа предложить ей часть.

На пятый день произошла их первая размолвка.

Они сидели у входа в пещеру, на широком плоском камне, который лежал впереди каменного купола, как порог или нарочно устроенная скамья. Мами положила голову на колени Ваттану и незаметно задремала. Он медленно перебирал рукою ее волосы и пристально рассматривал жилы на ее белых висках, которые теперь выделялись заметнее прежнего. Огромный бык с пестрой шкурой и тяжелыми рогами смело подошел и протянул голову, собираясь потереть морду о щеку девушки. Это был любимец Мами, тот самый олень, который вынес ее из свалки на Щелеватой сопке. Вместе с большим, белым быком, которого убил Рынто, он принадлежал к собственной упряжке девушки. Теперь он был самым крупным быком и вожаком стада. Ваттан посмотрел на него, и в его душе шевельнулось неприязненное чувство. Он поднял руку и ударил оленя кулаком по лбу. Олень неохотно отошел и опять остановился, уставившись в Ваттана недружелюбным взглядом.

Мами тотчас же проснулась.

— Зачем ты бьешь оленя? — сказала она с упреком.

Ваттан все смотрел на пестрого быка.

— Давай убьем его! — вдруг предложил он.

Девушка тотчас же села и посмотрела на него испуганными глазами.

— Убивать худо! — сказала она. — Разве ты не знаешь, все это мои братья?

Ее рука продолжала лежать на его коленях, и он почувствовал, что она вся начинает дрожать.

— Ну, полно! — успокоительно сказал он. — Братья так братья.

— Убивать грех! — продолжала девушка несколько успокоившись. — И так все убивают. Волки, люди, совы, орлы… Я не хочу.

— А как же жить? — невольно, возразил Ваттан.

— Я не знаю, — возразила Мами, — я живу, как они.

Она указала рукой на оленя, продолжавшего стоять вблизи.

Ваттан вдруг припомнил рассказы, ходившие по тундре.

«Неужели она вправду кормится мхом?» — подумал он.

Ему внезапно до смерти захотелось есть. Он протянул руку к котомке, которая лежала в двух шагах, и, вынув ломоть сухого мяса, принялся раздирать его по волокнам.

Мами тотчас же убрала свою руку и отвернулась в сторону.

— Что ты, Мами? — невольно спросил он.

До сих пор она не выказывала еще своего отвращения так ясно.

— Ведь это мертвое тело! — сказала девушка. — Ты мертвечину ешь.

Ваттан вздрогнул и с ужасом посмотрел на нее. Повинуясь своему отвращению к сверхъестественным вещам, он совсем забыл про амулет, хотя при первом удобном случае исполнил предписание Ваттувия и нисколько не сомневался, что именно частице мертвого мяса, висевшей на его груди, он обязан своим торжеством. Слова Мами показались ему исполненными нечеловеческой прозорливости, и он со страхом и печалью смотрел на нее, чувствуя, что их счеты с судьбой еще не сведены и что эта странная жизнь в забытом людьми ущелье не может длиться долго и окончиться счастливо.

Глава шестнадцатая

Тепло внезапно окончилось, как оторвалось. Начались крепкие ночные заморозки, земля отвердела, как железо, на ивовых кустах не осталось ни одного листочка. Небо постоянно хмурилось. Тонкий снежок выпал и не растаял… Мами проводила больше времени в пещере. Она теперь много спала и нередко показывалась на свет только в полдень. Ваттан с опасением видел, что сила ее убывает вместе с уходящим теплом. Он чувствовал себя вдвойне несчастным, ибо запас его кончился и уже два дня он провел без пищи.

В противность своему летнему образу жизни, он спал мало и все время, пока Мами лежала в пещере, зарывшись в листья, он бродил по ущелью, с неприязненным чувством рассматривая ожиревших оленей и расчленяя своим опытным взглядом каждое упитанное тело, проходившее мимо. Он никак не хотел допустить, что они с Мами должны погибнуть среди этого обилия.

Инстинкты скотовода, владетеля стад, проснулись в его голодном теле и неспокойном уме, и он уже не думал о том, могут ли олени говорить понятной речью. Он рассматривав их как рабов, которые должны служить ему и приносить пользу своей жизнью и смертью.

У оленей начиналась пора любви. Подростки затевали первые драки. Крупные быки с налитыми кровью глазами гонялись взад и вперед за стройными двухлетками, которые пользовались у легкомысленных важенок большим успехом, чем владыки стада.

Ваттан медленно прошел среди стада, как будто выбирая наиболее подходящее животное, потом свернул к озеру и стал спускаться вниз по широким каменным уступам.

Пестрый бык стоял у самой воды. Он пришел для водопоя и, удовлетворив жажду, остановился на краю озера, заглянул вглубь и сердито встряхнул подгривком, увидев там собственную рогатую голову. Потом он протянул шею и испустил неописуемый хриплый рев, которым оленьи самцы вызывают друг друга на состязание. После этого он повернул голову и, увидев молодого человека, внезапно бросился на него, опустив рога.

Ваттан почувствовал прилив страшной ненависти к этому оленю. Пестрый бык был как будто соперник, который уже второй раз попадался ему на дороге.

Он выхватил из-за пояса блестящий нож Колхоча, который дядя отдал ему обратно перед его уходом с родной реки, и, отскочив в сторону, схватил левой рукой подбежавшего оленя за отростки рога, а правой вонзил ему нож в сердце привычным жестом богатого оленевода, который ежегодно убивает многие сотни животных для своих домочадцев и соседей.

Олень остановился как вкопанный, еще больше протянул шею и посмотрел на Ваттана дикими глазами, где последняя вспышка злости погасла, как светильня, внезапно вынутая из лампы; ноги его задрожали и стали гнуться в коленях; через минуту он грянулся на землю и раз или два ударил задними копытами в последней агонии.

Ваттан с восхищением посмотрел на нож; потом небрежно пощупал у оленя за ушами. Бык был немного стар, но очень жирен.

Молодой оленевод чувствовал себя как рыба в воде.

Все тревожные мысли покинули его перед этой блестящей действительностью. С горящими глазами он распорол оленье брюхо, запустил обе руки в дымящиеся внутренности и вытащил почки, обвитые нежным белым жиром. Одну из них он тщательно обтер об шкуру оленя и положил на камень, а другую, не теряя времени, стал резать на кусочки и отправлять в рот сырьем, как до сих пор делают все северные скотоводы.

В это время высокая фигура девушки показалась вверху. Она только что проснулась и тоже отправлялась к воде, чтобы умыться и утолить жажду.

— Мами, иди есть почки, — громко закричал Ваттан, нисколько не думая о том, что девушка может взглянуть на его поступок тем же испуганным взглядом, какой он видел у нее четыре дня тому назад при первом предложении заколоть оленя.

Ответом Мами был громкий и пронзительный крик. Она быстро бросилась вперед, как будто желая остановить убийство, которое уже совершилось.

Не добежав десяти шагов до кровавой сцены, она остановилась, как будто опасаясь приблизиться ближе,

— Людоед! — сказал она, глядя глазами, полными неописуемого ужаса, на кровавый кусок мяса, который Ваттан держал в руке. — Убийца! Пожиратель трупов!

Лицо ее исказилось от отвращения, и в углах глаз началось странное подергивание.

— Что ты? Что ты? — бессвязно возразил Ваттан, заражаясь ее волнением и страхом.

Он бросил свой кусок и протянул к ней руки, по локоть покрытые кровью.

— Кто ты? — дико закричала девушка, отступая назад. — Ты не Гиркан! Тебя подменили!

Ваттан, несмотря на испуг, почувствовал болезненный укол в сердце. Очевидно, она все время принимала его за ненавистного соперника.

— Не подходи! — кричала девушка. — Ты — Рынто!

Высокая фигура Ваттана с засученными по локоть и окровавленными руками внезапно вызвала в ее уме воспоминание о предводителе Мышеедов, когда он разбирал на части к ужину первого оленя из ее стада.

— Мами! — воскликнул тоскливо Ваттан, делая шаг вперед.

Девушка повернулась и, как дикая коза, бросилась вверх по тропинке.

Ваттан последовал сзади, увлеченный ее примером и опасаясь, что с ней случится какое-нибудь несчастье; на берегу он вспомнил, как минувшей весною он точно так же бежал сзади и не мог догнать девушку.

Мами бежала так же быстро, как прежде, но в голове ее мутилось. Обрывки мыслей дико и странно мелькали в ее уме и как будто тоже бежали взапуски. Ей казалось, что это Чайвун лежит там на снегу, среди кровавой лужи.

Рынто гнался сзади и хотел сделать ее своей женой, как в последнюю памятную ночь.

Они добежали до стены ущелья. Ваттан, пользуясь выгодой поворота дороги, взял наперерез, но Мами стала перебегать между каменными столбами, стараясь найти место, чтобы спрятаться. Среди странных серых колонн, похожих на кучу неправильных окаменевших зубов, спрятаться было негде.

Ваттан уже набегал; тогда молодая девушка, объятая внезапной силой отчаяния, вдруг стала лезть на самую высокую, совершенно отвесную колонну, поднимавшуюся среди окаменевших людей, как ствол каменного дерева.

Через минуту она была на вершине, Ваттан стоял внизу и простирал руки вверх. Ей показалось, что он сейчас подскочит и схватит ее. Голова ее закружилась, светлые круги побежали перед глазами, потом проплыло какое-то страшное лицо с огненным взглядом и клыкастой, разинутой пастью.

То было лицо Ивметуна.

Она судорожно стиснула кулаки, зажав большие пальцы внутрь, вскрикнула хрипло и слабо и, как сноп, слетела вниз к ногам Ваттана, который с криком отскочил назад. Голова ее ударилась о каменный выступ, в углах рта показалось немного крови; потом ноги ее передернулись два раза точно так же, как у пестрого быка, и тело ее стало совершенно неподвижно.

Обе половины предвещания, сделанного Ваттувием, исполнились. Чары, созданные им, привлекли Мами в объятия молодого оленевода, но грозный Ивметун оказался сильней, чем мертвец с южной реки, и окончательно унес свою добычу.

Ваттан поднял девушку на руки и отнес ее к воде, потом тщательно обмыл ее лицо и положил ее на ровном месте, старательно очищенном от снега: он снял с себя амулет, тяжелым камнем раздробил его на мелкие части, и бросил в воду вместе с мешком и горностаевой головой. Он готовился исполнить последнюю часть предвещания и снова чувствовал себя свободным от влияния людей, духов и богов.

После этого он с деловым видом содрал с оленя шкуру, ощипал и оскоблил ее от шерсти, искусно разрезал ножом на очень тонкие ремни и стал их переплетать между собою. Через несколько часов усердной работы он сплел еще сырой аркан, надставив его с одного конца ремнями от котомки, связанными вместе. Он хотел устроить Мами торжественные похороны, сообразно с обычаем тундры, и сжечь ее тело на костре. И в жертву ей он хотел принести стадо, неумеренная любовь к которому погубила ее. Весь остаток дня он занимался исполнением своей кровавой затеи, закидывая аркан оленям на рога и закалывая их ножом в сердце. Олени до такой степени обручнели, что первых пятнадцать или двадцать он мог перехватить просто руками. Но потом запах крови и вид трупов, лежавших на земле, стал пугать тех, которые приходили или пробегали близко. Мало-помалу стадо пришло в смятение и в стремительном бегстве рассыпалось по ущелью. Но Ваттан мчался, за ними вслед проворнее полевого волка, аркан его не знал промаха, и сверкающий нож убивал, как удар молнии. Мелким оленям он для скорости просто скручивал головы своими крепкими руками и спешил перейти к новой жертве. Бойня продолжалась до поздней ночи. Даже в темноте Ваттан продолжал колоть и душить слабых и отстающих сзади, пока сам не упал от изнеможения на землю. Большая часть стада была перебита, остальные олени спаслись из рокового ущелья и разбежались куда глаза глядят, разнося по соседним пастбищам и ущельям весть о великом несчастии.

С первым лучом рассвета Ваттан стал стаскивать оленей на место, выбранное для погребения. Их было так много, что работа длилась дольше полудня, хотя огромная сила витязя, казалась, удесятерилась и он переносил тяжелые туши на плечах так легко, как будто это были зайцы, убитые на охоте. Он не считал животных, но клал их большим полукругом вокруг тела Мами, оставляя со стороны озера широкий вход. Это было подобие загона, как его делают оленные люди перед тем, как отправиться в путь.

Молодой оленевод собирался отправиться в путь вместе со своей женой и хотел взять с собой всех этих животных. Наконец вал грузных серых тел окружил Мами. Ваттан принялся ломать и вырывать с корнем кусты и сносить их на место. Они были так смолисты и сухи, что представляли прекрасный материал для костра. Эта работа шла гораздо быстрее, и к вечеру на месте погребения воздвиглась груда ветвей и корявых корней вышиной почти с круглые Сени Каменного Шатра.

Когда все было готово, Ваттан сделал прибор для вытирания огня, с деревянной дощечкой, сверлом и вращательным луком, как его устраивают оленные люди, и, не долее как через минуту, с обычной ловкостью детей тундры добыл необходимую искру.

Когда первая струя дыма повалила из костра, он взял Мами на руки и взошел на вершину дровяной кучи. Потом уселся на средине, положил голову мертвой девушки себе на колени и стал тихонько перебирать пальцами ее тонкие волосы. Костер быстро разгорался, смолистые ветви трещали, шишки ползучего кедровника громко лопались от жара, сырые корни скручивались, как живые руки. Когда языки пламени стали пронизывать костер и дым повалил столбом, окутывая мертвую жену и добровольно погибающего мужа, Ваттан поднял лежавший подле нож и твердою рокою вонзил его себе в сердце. Струя крови хлынула прямо в огонь, и лицо его низко склонилось вниз, как будто стремясь слиться с лицом Мами в последнем смертном поцелуе.

Нью-Иорк

1902 г.

Вл. Муравьев
Владимир Германович Тан-Богораз
(1865—1936)

Первый рассказ Владимира Германовича Тана-Богораза был напечатан в 1896 году, последний роман вышел в 1935, за год до смерти писателя. Его творческое наследие обширно и разнообразно: в десятитомное собрание сочинений, изданное в 1910—1911 годах, и в четырехтомное 1929 года вошла едва ли половина всего написанного им.

В. Г. Тан-Богораз принадлежит к той плеяде русских писателей-реалистов, вступивших в литературу в 90-годы XIX века, к которой относятся Серафимович, Куприн, Вересаев, Гусев-Оренбургский, Скиталец, и многие другие. В их ряду он занял свое особое место, открыв для русского читателя и русской литературы жизнь сибирских «инородцев» — чукчей, якутов, юкагиров.

Произведения Тана-Богораза пользовались у читателей большим и заслуженным успехом в течение многих лет. О силе их воздействия вспоминает известный советский писатель Т. З. Семушкин, которому более десяти лет довелось быть связанным с Таном-Богоразом по работе: «Заочно познакомился я с Богоразом еще в начале двадцатых годов. Будучи студентом Московского университета, я заинтересовался его произведениями, вышедшими в издательстве „Просвещение“. Беллетристические произведения Тана-Богораза, носившие характер бытовых зарисовок с сильным этнографическим уклоном, произвели на меня огромное впечатление. Они настолько меня увлекли, что я решил тогда оставить университет и пуститься в далекое путешествие по стопам Богораза»¹.

1. Семушкин Т. Послесловие в кн.: В. Г. Тан-Богораз. Северные рассказы. М.: Детгиз, 1958. С. 119. Т. 3.

Семушкин уехал работать на далекую Чукотку.

В своем увлечении Семушкнн далеко не одинок: среди энтузиастов северного чукотского края немало людей, в юности увлекавшихся романами и рассказами Тана-Богораза.

Представитель последнего поколения народовольцев, демократ, гуманист, к концу жизни, уже в советское время, пытавшийся овладеть марксизмом, а в литературе — ученик и последователь В. Г. Короленко, Тан-Богораз прожил долгую жизнь, проделал сложный и противоречивый путь творческого, развития. Порой он совершал ошибки и оступался, но в своей практической деятельности, в научных работах и в беллетристических произведениях всегда оставался демократом и гуманистом.

Владимир Германович Богораз родился в апреле 1865 года в городе Овруче Волынской губернии в небогатой еврейской семье. Его отец обладал разнообразными талантами, огромной силой и беспокойным характером. Вскоре после рождения сына он перебрался с семьей за две тысячи верст от глухого Овруча на Азовское море в довольно крупный в те времена портовый город Таганрог, где в надежде разбогатеть перепробовал много занятий: торговал пшеницей и углем, занимался контрабандой. Кроме того, он был «даином» — ученым знатоком еврейских обрядов, пел, писал и даже кое-что печатал на древнееврейском и новоеврейском языках. Богораз считал, что склонность к литературе он унаследовал от отца. Впрочем, физическая сила и здоровье, благодаря которым он выдержал и тюрьму, и ссылку, и необычайно трудные, полные лишений экспедиции, а также, беспокойный характер у него были тоже отцовские.

Семи лет Богораз поступил в Таганрогскую гимназию, которая представляла собой, по его собственному позднейшему отзыву, «арестантские роты особого рода» с весьма колоритным составом учителей. Как раз в те годы инспектором Таганрогской гимназии был Дьяконов, послуживший А. П. Чехову, учившемуся классом старше Богораза, прототипом Беликова — «человека в футляре»; латинист Урбан засыпал начальство доносами о неблагонадежности гимназистов и коллег-педагогов, греческий язык преподавал грабитель, бежавший из Греции в Россию от суда. Гимназисты отличались буйным нравом, враждовали с учениками уездного училища и дрались с ними стена на стену; однажды под крыльцо ненавидимого всей гимназией Урбана подложили бомбу, разрушившую полдома, в другой раз выворотили, полицейскую будку и поставили ее в сени полицмейстеру. Преподавание в гимназии было поставлено плохо, с учеников спрашивали немного, а те знали еще меньше, Богораз учился легко — «брал памятью» — и с третьего класса сам начал давать уроки.

Степной, «дикий», захолустный Таганрог был глухой провинцией, но и в него проникали семена революции. В городе жили высланные студенты, в гимназии появлялись молодые честные учителя, правда, не поладив с директором, они скоро уходили, но все же им удавалось заронить в умы а сердца гимназистов искры новых передовых идей. В конце 70-х годов старшие гимназисты организовали кружок, в котором читали сочинения Писарева, «Что делать?» Чернышевского и нелегальные брошюры. Когда Богораз уже кончал гимназию, из Петербурга с Женских курсов вернулась его старшая сестра, «добела раскаленная землевольческим огнем». «Было это, — пишет В. Г. Богораз, — в 1878 году — феерическое время. Сановников уже убивали, а царя Александра II пока собирались взорвать. На эдакую страшную силу, как русская полиция, нашелся отпор, — молодежь отдавалась революции — душой и телом. Не все, разумеется, — избранные».¹

1. Тан. Автобиография. — В кн.: Энциклопедический словарь Гранат, 7-е изд., т, 40. Приложение: «Автобиографии, революционных деятелей русского и социалистического движения 70-х и первой половины 80-х годов», стлб. 436—449. В дальнейшем ссылки на этот источник не оговариваются.

В 1880 году, окончив гимназию, Богораз уехал с сестрой в Петербург и поступил в университет на естественное отделение физико-математического факультета, но его тянуло к гуманитарным наукам, и через год он перешел на юридический факультет. Он занимался, сдавал экзамены, но, как и у всей революционно настроенной молодежи, у него было сознание, что все это «не настоящее, временное, настоящее будет потом». Уже на втором, курсе Богораз окончательно «увяз в политике»: в студенческом кружке изучал «Капитал» Карла Маркса, посещал кружки «более решительного свойства».

Осенью 1882 года за участие в студенческих волнениях его выслали из Петербурга в Таганрог.

В Таганроге Богораз организовал революционный кружок, подпольную типографию и начал вести революционную пропаганду среди молодых рабочих металлургического завода, подготавливал забастовку. Кружок был разгромлен, Богораз арестован. Выйдя из тюрьмы через одиннадцать месяцев, он перешел на нелегальное положение.

Вместе с Бражниковым, Штернбергом и Кролем в 1885 году он основывает в Екатеринославе народническую организацию, работает в подпольных типографиях в Новочеркасске, Таганроге, Туле и Москве. В 1886 году он приехал в Петербург, где должен был сблизиться с группой Александра Ильича Ульянова, но 9 декабря 1886 года Богораза снова арестовали. Далее — трехлетнее заключение в Петропавловской крепости и ссылка на десять лет в Колымск, о котором петербургский полицейский чиновник дал Богоразу выразительную справку: «О Средне-Колымске мы ничего не знаем, кроме того, что там жить нельзя. Поэтому мы туда и отправляем вас».

Почти год длился путь до Колымска — сначала пешком с этапом по печально знаменитой Владимирке, потом на жандармских тройках, на арестантских баржах, на оленях, верхом на низкорослых якутских лошаденках.

К этому времени в Средне-Колымске жило уже около пятидесяти ссыльных. Жизнь в этом суровом крае была сплошной и упорной борьбой за существование. Зимой — жестокий мороз: «плюнешь — замерзший плевок вонзается в снег сосулькой», весной, когда истощались запасы, — голод. Голодали местные жители, голодали ссыльные.

Ссыльные жили коммуной. В гиблый колымский край они принесли молодость, жажду деятельности и неукротимое желание — выжить «назло жандармам» и, вернувшись в Россию, «додраться».

Ссыльная Колыма, или, как ее называли сами обитатели, «Колымская республика», жила трудно, но ярко и весело, не унывая. Первые годы ушли на обзаведение собственным — натуральным — хозяйством. Трудились много — «рыбы ловили на каждого в год пудов 60, дров выставляли, в общем, до сотни кубов. Все своими собственными белыми ручками, — кого же заставишь?» Через несколько лет у ссыльных были уже свои ездовые собаки, невода, появились даже невиданные в тех краях огороды. Борьба с природой окончилась победой людей, осужденных самодержавием на гибель.

В долгие зимние вечера и ночи ссыльные читали, спорили, учились. С местным населением ладили отлично; полицейские, которых было в Колымске всего пятнадцать человек, боялись ссыльных как огня. Быт и настроения «незабвенных годов» в Колымске изображены В. Г. Богоразом в целом ряде его рассказов, изданных впоследствии под общим названием «Колымские рассказы».

Когда были преодолены первые трудности, жизнь вошла в норму и «трудовой подъем» стал буднями, появилось желание взглянуть на эту жизнь «как бы извне», глазами наблюдателя.

Своеобразней быт русских колымчан, потомков казаков-землепроходцев, поселившихся здесь в XVI—ХVII веках, стал первым объектом наблюдений В. Г. Богораза. В 1890—1895 годах он сделал ценные записи русского колымского фольклора: сказок, песен, пословиц, поговорок, былин, своеобразных песенных импровизаций-андыщин и составил обширный словарь колымского русского наречия. Изданные Академией наук, эти материала впоследствии получили высокую оценку специалистов-ученых.¹

1. Путешествия и деятельность Тана-Богораза как этнографа более подробно освещены в интересной и к тому же единственной книге о Богоразе Б. Карташева «По стране оленных людей». — Путешествия В. Г. Тана-Богораза. М.: Географгиз, 1959.

В 1895 году Богораз получил от Восточно-Сибирского отдела русского Географического общества приглашение участвовать в так называемой «сибиряковской» экспедиции по изучению Якутии. Он должен был заняться изучением русских колымчан и чукчей.

Для изучения чукчей Богораз оставил обжитой Колымск и в течение двух лет кочевал вместе с ними по тундре, жил в их тесных чумах, как и они, питался сырой олениной, а в трудное время падалью, и «кислой», то есть гнилой, рыбой. Он практически овладел разговорным чукотским языком и в отличие от прежних исследователей смог делать записи фольклора непосредственно на чукотском языке.

«Социальное задание эпохи, — писал Богораз, — для последних землевольцев и народовольцев, попавших в далекую ссылку на крайнем северо-востоке, состояло в изучении народностей, разбросанных там, первобытных, полуистребленных и почти совершенно неизвестных».²

2. Богораз-Тан В. Г. Чукчи. Ч. I. Л, 1934. С. XII.

Политические ссыльные становились исследователями и учеными, давшими науке ценнейшие материалы.

В. Г. Богораз очень точно назвал изучение малых народностей Севера «социальным заданием»: этнографические исследования для ссыльных революционеров, в том числе и для него самого, были продолжением общественной деятельности.

Среди местного национального населения политические ссыльные пользовались большим уважением и авторитетом. Они выступали в роли просветителей, практиков-пропагандистов более современных форм земледелия и скотоводства (эту сторону жизни и деятельности ссыльных Богораз изобразил в некоторых рассказах Колымского цикла), были добровольными посредниками в отношениях между царской администрацией и чукчами и, по мере своих возможностей, защитниками их интересов. Таким образом, этнография ссыльных весьма отличалась лишь описанием фактов, а первая зачастую активно вмешивалась в изучаемую жизнь.

В чукотских стойбищах Богоразу дали имя Вэип — «по предполагаемому сходству моего лица с каким-то торговцем из кавралинов, умершим лет десять тому назад», было у него и другое прозвище — «Пишущий человек» («На реке Росомашьей»).

Чукчи охотно рассказывали ему свои сказки, позволяли записывать шаманские заклинания и не скрывали ничего из того, что его интересовало. «Пишешь на морозе карандашом, — вспоминал Богораз, — руку отморозишь, писавши, об жесткую бумагу, а потом ничего, отойдет. Потом на ночлеге, в тепле, пишешь вместо чернил оленьей кровью». Вскоре Богораз со своей тетрадью записей приобрел славу знатока шаманских заклинаний, и бывало, что молодой шаман приезжал к нему с подарком и с просьбой: «А ну-ка погляди в свою колдовскую книгу, выскажи, какое заклинание против весенней слепоты».

После столкновения чукчей с русскими казаками в 1895 году на Анюйской ярмарке, закончившегося победой чукчей (это событие описано Богоразом в большом очерке «Пьяная ярмарка»), чукчи предложили В. Г. Богоразу стать главным старшиной оленных чукчей, или, как его называли обычно, «чукотским королем». Для поддержания «королевского» престижа чукчи предлагали ему в дар стадо, оленей и трех молодых жен.

Жизнь в чукотских стойбищах дала Богоразу множество интереснейших наблюдений, богатых, «цветных», как говорил сам писатель, впечатлений. Вернувшись из первой поездки, он по материалам, собранным в чукотских стойбищах, «сразу, одним залпом» написал два рассказа («Кривоногий» а «На стойбище») и с отбывшим срок товарищем послал их в редактировавшийся В. Г. Короленко журнал «Русское богатство»: Короленко, мол, «тоже сибирский и якутский» и «поймет лучше всякого другого». Рассказы Богораз подписал псевдонимом Н. А. Тан. Впоследствии Владимир Германович беллетристические произведения издавал под псевдонимом Тан, научные работы надписывал своей настоящей фамилией, «…Так я стал, — шутил Богораз, — человеком двуличным, двойственным. С правой стороны Богораз, с левой, незаконной, — Тан».

«Послал в вооружился терпением. Не близкий свет — Колымск. Пока туда дойдет, пока оттуда. Почта приходит три раза в год. И меньше, как в год, письмо не обернется. Год прошел, минуло три почты. Я уже и ждать перестал. В четвертую почту стали разбирать пачку полученных журналов, добрались до „Русского богатства“. Кто-то развернул и читает: „Кривоногий“ — рассказ Н. А. Тана. Начался, конечно, шум. По этому поводу товарищи коммунисты (члены коммуны. — Вл. М.) даже качали меня и уронили на пол. А потом вздумали крестить в беллетристы, — принесли ковш холодной воды и вылили на голову. Спасибо, что в прорубь не опускали. Дело это было зимой. А вечером устроили ужин — тоже холодный-прехолодный. Строганая мерзлая рыба, мерзлое белое масло, мерзлая брусника, твердая, как крупная дробь. Помнится, даже и речи говорили. И речи не холодные, а довольно горячие».

В. Г. Богораз причислял себя к так называемой сибирской школе писателей, то есть к школе писателей-реалистов демократического направления, «рожденных Сибирью» и отразивших в первых своих произведениях жизнь туземных и пришлых ее обитателей. В. Г. Короленко был ее зачинателем и пионером и вместе с тем учителем следующего за ним поколения «сибирских беллетристов ссыльного состава»: Елпатьевского, Якубовича, Серошевского и Богораза.

В сибирской ссылке, «Сибирском университете» — «куда поступали по Владимирской дороге, после предварительного стажа… в предварилке, по экзамену в московской Бутырке…» — Короленко был «деканом факультета общественных наук» и при этом факультете «основал, особое литературное отделение». Так образно охарактеризовал В. Г. Богораз значение и роль Короленко в собственной литературной судьбе и литературной судьбе других писателей «сибирской школы», творчество которых непосредственно связано с творчеством Короленко. «Если хорошенько вдуматься, — пишет В. Г. Богораз о рассказе Короленко „Сон Макара“, — то видишь, что от этого рассказа ведет начало не только беллетристика, но также и этнография, созданная ссыльными. Короленко не был присяжным этнографом, но его подход к сибирскому быту и людям и чувствам был этнографический подход. Почувствовать душу Макара мог только писатель с этнографическим чутьем».

В статье «В. Г. Короленко и сибирская школа писателей» Богораз прямо указывал на «Сон Макара» как на непосредственный источник всей дальнейшей своей деятельности — и как писатели-беллетриста и как этнографа.

Зимой 1886 года, сразу после ареста, в камере, Богоразу попался номер «Русской мысли» с этим рассказом Короленко. «Я стал читать его с самозабвением, с жадностью, как умирающий от жажды припадает к живому роднику… Теперь, ретроспективно, через тридцать пять лет, я соображаю и чувствую, что именно в эту минуту я уже стал и беллетристом и этнографом, Это была, разумеется, только потенция, но она во мне дремала и ждала подходящей обстановки, чтоб проявиться»¹.

1. Тан. В. Г. Короленко и сибирская школа писателей. — В кн.: В. Г. Короленко. Жизнь и творчество, Пг., 1922, С. 30—33.

Впечатления, полученные от поездки к чукчам, превратили потенцию в осуществленную действительность.

Первые рассказы Тана из жизни чукчей — «Кривоногий», «У Григорьихи» и другие — представляют собой художественно обработанные и расширенные дневниковые записи: «живые впечатления Севера владели моей памятью так безусловно, — признавался позже писатель, — что даже не позволяли почти никаких романтических вставок и новых переделок, согласно законам искусства»².

2. Тан В. Г. От автора — Собр. соч. Т. I. М.: ЗИФ, 1929, С. 6.

Рецензенты часто утверждали, что Тан как художник находится в полном плену факта, не решаясь на творческое художественное обобщение, что его рассказы лишь «фотография» и представляют собой «бескрылый этнографизм», В большинстве случаев подобное утверждение объясняется только недостаточным знакомством писавших с этнографией, и поэтому каждый подавшийся им в художественном произведении новый для них факт из области материальной и духовной культуры более или менее экзотического народа они относили не к области художественной литературы, а к области науки. Для ученых творческая переработка материала Таном в его художественных произведениях очевидна. Известный этнограф, член-корреспондент АН СССР Д. К. Зеленин в статье «В. Г. Богораз — этнограф и фольклорист» писал об эмоциональных, но противоречивых описаниях одного и того же явления в разных работах Богораза и объяснял это тем, что «беллетрист в нем часто боролся с ученым и нередко побеждал, о чем знают все этнографы, бывшие на докладах и лекциях В. Г. Богораза»³.

3. Памяти В. Г. Богораза. Сборник статей. М.: --Л., 1937. С. XV.

Даже в самых первых своих рассказах этнографический, познавательный материал Тан подчинял художественным задачам.

Он не демонстрировал экзотику быта «дикарей», не идеализировал «примитивный народ», он подошел к изображению жизни чукчей как писатель-реалист, как гуманист, отдавая должное положительным качествам их характера — искренности, выносливости, неутомимости в борьбе с природой, любви к детям, поэтичности, но в то же время показал варварскую дикость их старых обычаев, бедность, эксплуатацию бедных богатыми.

Суровую и величественную романтику увидел писатель в жизни презираемых «культурными» европейцами чукчей, в "племени людей, рожденных от «беломорской жены» (как называют себя чукчи в эпических рассказах и преданиях), которые «от поколения к поколению, с незапамятных времен, так привыкли к борьбе с морем, морозом и ветром, что без нее жизнь показалась бы им лишенной содержания и смысла. Это были охотники, нападавшие с копьем в руках на огромного белого медведя, мореплаватели, на утлых кожаных лодках дерзавшие лавировать на негостеприимном просторе полярного океана, люди, для которых холод был стихией, океан — нивой, а ледяная равнина — поприщем жизни, — вечные борцы с природой, тело которых было закалено как сталь и мышцы не уступали неутомимостью ни одному из диких зверей, пробегавших среди пустыни, — воины, привыкшие считать естественную смерть постыдной и бессильную старостью — наказанием судьбы, которое следует сокращать добрым ударом ножа или копья…» («На каменном мысу»).

В конце 1899 года «Чукотские рассказы» вышли отдельным изданием (на титульном листе год издания — 1900) и сразу же вызвали большой интерес в читательской и литературной среде. В письме к В. С. Миролюбову от 6 декабря 1899 года А. П. Чехов писал из Ялты: «Скажите Тану, чтобы он выслал мне свою книжку. Я о ней слышу и читаю много хорошего, а купить негде, да и совестно покупать книгу земляка»¹.

1. Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем. Т, 18, М., 1949. С. 278.

Из рецензий на «Чукотские, рассказы» наиболее значительной и интересной была рецензия В. Г. Короленко, напечатанная в майском номере «Русского богатства» за 1900 год.

«…Все это оригинально, неожиданно, странно и, несмотря на некоторую сухость, длинноты, повторения и излишнюю фотографичность снимков, — запечатлевается в памяти и дает правдивую картину своеобразного, неведомого быта, — писал Короленко. — Пусть в произведениях г. Тана этнограф порой слишком связывает художника. Но зато художник оживляет этнографические описания, которые и сами по себе были бы интересны»¹.

1. Короленко В. Г. Полн. собр. соч. Т. 9, Пб., 1914, С. 341.

В этом лаконичном отзыве указано и главное достоинство беллетристических произведений Тана — новизна их тем и познавательная ценность — и слабая сторона — излишняя фотографичность и недостаточная глубина художественного обобщения. В дальнейшем все критики и рецензенты, писавшие о Тане, в основном только развивали и варьировали эту мысль.

Собранные Богоразом этнографические материалы поступили в Академию наук. Специальная академическая комиссия рассмотрела их, признала, что они «представляют высокий научный интерес», и постановила ходатайствовать перед министерством внутренних дел о разрешении Богоразу для подготовки материалов к изданию вернуться в Петербург. Разрешение было получено, и в 1898 году Богораз выехал из Колымска.

"Был я с разным письменным грузом, — писал Богораз, — с чукотскими текстами и русскими былинами и собственными колымскими стихами, с рассказами, с романами и с такой неугаснувшей жаждой: «дайте додраться, — разумеется, додраться с начальством».

По приезде в Петербург, одновременно с подготовкой к изданию этнографических материалов, Богораз начал сотрудничать в легальных марксистских журналах — «Начало» и «Жизнь». Пребывание в Петербурге оказалось недолговременным, в конце 1899 года полиция постановила выслать Богораза из столицы. Внешним поводом послужило обращенное к сотрудникам реакционной суворинской газеты «Новое время» стихотворение Богораза под выразительным названием «Разбойникам пера», которое он прочел на новогоднем банкете литераторов народников и марксистов.

Впрочем, петербургской полиции не пришлось применить своего постановления к Богоразу, так как он, приняв предложение американского Музея естественных наук участвовать в экспедиции по изучению народов тихоокеанского побережья, выехал из Петербурга в Нью-Йорк.

В. Г. Богораза уже не было в России, когда в Петербурге вышел сборник его стихотворений.

Писать стихи он начал еще в университете, в 80-х годах, несколько его стихотворений тогда же были напечатаны; в дальнейшем почти все события, участником или свидетелем которых он был, находили отражение в его стихах. Они успешно выполняли революционно-пропагандистскую роль, в годы спада революционного движения поддерживали, по словам одного из современников, бодрый дух гражданственности, боевое настроение. Некоторые стихотворения-песни Тана, такие как «Первое мая», «Красное знамя» (перевод с польского), «Не скорбным, бессильным, остывшим бойцом…», «Кончается царство постылой зимы» и др., входили во многие нелегальные революционные песенники и пелись революционной интеллигенцией и рабочими. «Предсмертная песня» до сих пор живет в ее народном варианте под названием «Смерть коммунаров» («Под частым разрывом гремучих гранат Отряд коммунаров сражался…»).

Однако отдельное издание стихотворений Тана вызвало разочарование его почитателей. В сборнике особенно ясно обнаружились недостатки его поэзии: многие стихотворения, очень актуальные по содержанию, были слабы в художественном отношении, многие были просто несамостоятельны и являлись откровенными подражаниями и перепевами произведений известных поэтов (Лермонтова, А. К. Толстого, Надсона и др.).

Пробыв несколько месяцев в Нью-Йорке, Богораз в 1900 году выехал в экспедицию и в 1900—1901 годах вел исследование оленных чукчей, коряков, ительменов и других народностей Камчатки, Анадыря, Чукотки. В этой экспедиции, которую Богораз справедливо называл «экспедицией — добровольной ссылкой», у него был подписанный министром внутренних дел «Открытый лист», предписывающий всем «местам и лицам, подведомственным министерству внутренних дел, оказывать предъявителю сего всякое законное содействие к исполнению возложенных на него поручений». Однако «места и лица» на каждом шагу чинили исследователям препятствия. Объяснялось это просто: у Богораза был «Открытый лист», а у исправников секретное предписание якутского губернатора: «ввиду прежней противоправительственной деятельности Богораза и Иохельсона (товарища Богораза по экспедиции, впоследствии крупного этнографа. — Вл. М.), оказание им какого-либо содействия по возложенным на них ученым трудам представляется совершенно несоответственным». Только благодаря хорошему знанию края и огромному авторитету среди местного русского и национального населения исследователям удалось успешно провести экспедицию.

Осенью 1901 года, отправив собранные, этнографические материалы в американский Музей естественных наук, который организовал экспедицию и финансировал ее, Богораз вернулся в Петербург, где "снова напоролся на департаментскую высылку и должен был убраться обратно, откуда приехал, к счастью не к чукчам, а в Нью-Йорк. Последующие два года он провел в Америке за обработкой чукотских материалов экспедиции, изданных впоследствии на английском языке в семи частях. «Эта работа, — писал известный советский этнограф Я. П. Алькор, — создала эпоху в изучении чукотской народности и поставила Богораза в ряды крупнейших этнографов современности».¹

1. Алькор Я. П. Предисловие редактора. — В кн.: В. Г. Богораз-Тан. Чукчи Ч. 1, Л., 1934, С. V.

Одновременно Богораз «писал злободневные статьи в российские газеты» и не оставлял беллетристики. В Америке им были написаны новый цикл рассказов о севере, «палеолитический», рассказывающий о первобытной жизни народов северо-востока Сибири до прихода туда русских, роман «Восемь племен» — одно из основных произведений Тана; роман «За океаном» — о жизни русских эмигрантов в Америке и книга очерков «Духоборы в Канаде».

В произведениях этого периода Тан-Богораз остался тем же «умным наблюдателем», привлекающим читателя «новизною и чрезвычайной интересностью» разработанного материала², но если в романе «За океаном» и в очерках он остался фотографом жизни, то «палеолитический» роман был новым этапом развития Тана как художника. В нем он с большей смелостью обращается с этнографическим материалом, вводит сюжет, создает художественные образы: чукча-оленевод Ваттан, охотник-одул (юкагир) Гиркан, красавица Мами — все эти и некоторые другие действующие лица романа являются созданием фантазии писателя. Характерно, что они даны как бы под двумя углами зрения: с одной стороны — это легендарные, эпические герои, с определенными, ярко, но несколько условно, в стиле фольклора, выраженными чертами характера, с внешним обликом фольклорных персонажей; с другой стороны — в них много живых, сугубо житейских черточек, проявляемых в быту и в мышлении. Такая двойственность образов позволила писателю, наряду с этнографическими эпизодами, детальными описаниями быта, обычаев и верований, пронизать роман возвышенным, романтическим настроением, а в нужные, художественно и логически оправданные моменты реалистически изображаемых оленеводов и охотников дать в облике легендарно-эпических героев.

2. Луначарский А. В. Критические этюды. Л., 1925. С. 356

Роман «Восемь племен» — это вдохновенный гимн во славу большой самоотверженной любви и страстное обличение кровавой племенной вражды.

В 1904 году, в разгар русско-японской войны, Богораз возвратился в Россию. Близилась первая русская революция. Богораз снова отдался политической борьбе. «Зашумела Россия, — писал он, — задралась. То били старые новых, как искони велось, — теперь били новые старых. Я бегал за теми и другими с записною книжкой. Ездил на Волгу и в степь, и в Сибирь. Был страстным газетчиком, фельетонистом. Почувствовал себя даже всероссийским художественным репортером». Нечеткость мировоззрения, неопределенность политической позиции привели к тому, что Богораз, с одной стороны, принял участие в организации «Крестьянского союза», в октябре 1905 года был близок к Московскому центральному забастовочному комитету, печатал статьи и стихотворения в нелегальных социал-демократических (большевистских) газетах («Казарма», «Голос солдата»), с другой — был одним из первых членов мелкобуржуазной «Народно-социалистической партии».

Революция 1905—1907 года нашла широкое отражение в творчестве Тана: ей посвящены повести «На тракту», «Дни свободы», рассказы-аллегории «Христос на земле» и «Легенда о Счастливом острове», политические памфлеты «Сон тайного советника», «Опять на родине», стихотворения и многочисленные очерки.

Тану оказалось не по силам дать цельный художественный образ революции, показать революционных рабочих, представить героику и драматизм Московского восстания, понять до конца истинный смысл происходящих событий: сказывалось его народническое мировоззрение и весьма поверхностное знание рабочего революционного движения.

В годы реакции значительная часть демократической буржуазной интеллигенции, восприняв разгром революции 1905—1907 годов как полную несостоятельность революционной борьбы вообще, отошла от революционного движения и обратилась к идеалистической философий, к мистике, к религии, «Тяжелое раздумье между двух, революций досталось нам дорого, — признался Богораз. — Начальство расставило вешалки по всем городам. А снизу выдвигались анархисты, боевики, всевозможные эксы, дружины боевые и разбойничьи. В то время было хорошо тем, кто был связан с партией, но мы, беспартийные, метались».

Несмотря на разгром революции, Богораз продолжал «бунтовать» и пытался «додраться с начальством»; около двадцати раз, по его собственному признанию, он «привлекался к суду по делам политическим и литературным», даже корректуру своего первого собрания сочинений в 1910 году он читал нелегально, сидя в тюрьме. Но этот бунт был бунтом ради бунта, кипеньем крови «огнем неистраченных сил» — порой, без ясной цели и даже иногда без надежды на победу.

Противоречивый, иссушающий мозг и парализующий волю путь «метаний» в полной мере отразился на наиболее значительных художественных произведениях Тана 1908—1914 годов; их герои полны благородных побуждений, полны желания бороться, полны сил, но они — одиночки, которым не дано победить, для них борьба не является социальной необходимостью.

Свой второй «палеолитический» роман «Жертвы дракона» Тан написал в 1909 году. «Получилась чрезвычайно интересная реконструкция возможного (или воображаемого?) быта, обычаев, легенд первобытного человека»¹, — писал в 1929 году об этом романе член-корреспондент АН СССР С. Обручев.

1. Печать и революция, 1929, № 1, с. 142.

Современная писателю критика ставила «Жертвы дракона» на один уровень с такими популярнейшими произведениями на эту же тему, как «До Адама» Джека Лондона и «Борьба за огонь» Рони-старшего.

В основу романа «Жертвы дракона» Тан положил древнюю легенду «о девушке, отданной дракону, и юноше, защитившем ее». Герой романа Яррий (писатель мыслил его как бы реальным человеческим прообразом христианского святого — победителя дракона Юрия (Георгия) Победоносца) выходит, на бой с драконом, олицетворяющим для писателя — и это очень хорошо чувствуется в подтексте — все земное зло; Тан полон симпатии к своему герою, он восхищается его отвагой, он доказывает, что Яррий должен поступить именно так, как поступил, но все же он, только «слабый боец с его костяным копьем и деревянным луком», и он не станет победителем, он будет жертвой.

Знание ради знания, сила ради силы, работа ради работы, смысл жизни — в действии, смысл революции — в бунте против всего — такова «философия Тана-Богораза, и так она отразилась в его фантастическом романе „Завоевание мира“ (1909), изображающем бунт юношей — „космистов“, решивших взорвать землю со всем ее населением и улететь в космос, так как общество будущего с его техническим прогрессом и полным изобилием является для юных романтиков тем же олицетворением „сытой пошлости“ и „укороченного довольства“, каким для юношей, современников Тана, в начале XX века являлась буржуазия. Мотив фатальной обреченности и бесцельности борьбы всех восстающих против угнетения и пошлости сильнее всего выразился в повести „Крылоносный Икар“ (1914), созданной на основе известной древнегреческой легенды о Дедале и Икаре. Икар — „юноша“, руки которого чисты от крови и грязи, — объяснял Тан смысл образа Икара в своей повести, — искупительная жертва за преступление науки… И в смерти Икара есть как бы оттенок самоубийства».

В годы первой мировой войны Богораз поддался шовинистическому угару, выехал с санитарным отрядом на фронт и оттуда присылал в столичные газеты ура-патриотические очерки и корреспонденции. После, февральской революции «вместе с другими я тоже мелодекламировал о верности союза с „державами“, пишет Богораз в Автобиографии, — злопыхательствовал и ненавидел, затем проделал всю обывательскую голгофу голодного времени: семью потерял, остался один как бобыль и соответственно злобствовал». Но он нашел в себе силы признать свои ошибки и, главное, хотя и с некоторым опозданием, понять и принять Октябрьскую революцию: «Сколько налипло на душе всяческой дряни за полвека, как раковин на днище корабля… Был революционер, потом беллетрист, ненасытный художник, всемирный гражданин и стал патриот, малодушный обыватель. Революция счистила все, соскребла до кровавого мяса, и старое судно снова поднялось и надуло паруса».

После революции Богораз работает в Музее антропологии и этнографии Академии наук, читает лекцию по этнографии, фольклору и языкам народов Севера в Ленинградском университете, занимается исследованиями в области религии, организует при Академии наук СССР Музей истории религий и руководит им.

Много сил и времени отдавал Богораз вопросам советского строительства в Национальных районах Крайнего Севера, был председателем Ленинградского филиала «Комитета Севера», созданного при президиуме ВЦИК, вел исследовательскую и лекционную работу в Институте народов Севера. Активное участие Богораза в работе советских учреждений, имевших отношение к делу хозяйственного и культурного возрождения малых народов Севера, было весьма плодотворно и для этих учреждений, и для ученого Богораза, и для писателя Тана.

Еще в 1926 году Богораз считал, что «старую литературу история заперла на ключик» и тем самым положила конец литературному творчеству «старого писателя» Н. А. Тана, но тут же он признался: «…То, что было во мне Таном, тоже не умерло, живет. Художественный репортер — это огромный граммофон. Душа его вся из чувствительных пластинок, и, прежде чем запеть для других, он сам воспринимает для себя».

Работа в Институте народов Севера развертывала перед Таном-Богоразом величие советского строительства на столь близком его сердцу Севере, кроме того, она стала живой связью Богораза с далекими «знакомыми и приятелями» с Чукотки, Анадыря. Приезжавшие учиться в Ленинград, чукчи, юкагиры прямо шли к Богоразу.

« — Здравствуй, дедушка Богораз!

— Здравствуй, мол, внучек! А как твое имя?

И он называет знакомое имя. Дед его был переводчиком.., у Иохельсона…

— А я вас, дедушка, знаю преотлично. Все мы вас знаем и помним.

— Спасибо, родной. А сколько тебе лет, внучек?

— Лет двадцать.

А я уехал из Колымска в 1898 г., стало быть двадцать восемь лет тому назад. Этого бойкого мальчика в то время не было даже в проекте. Но, в сущности, он прав, мой новоявленный знакомец, ибо я знал всех его отцов и дедов, и мы, политические, жили с населением дружно».

Приведенная выше цитата из рассказа Тана «Живая сказка», пожалуй, служит самым лучшим объяснением, почему Богораз снова начал писать.

В 1928—1929 годах Тан подготовил, к изданию четыре тома своих беллетристических произведений о Севере, которые вышли в издательстве ЗИФ. В 1927—1928 годах он написал «несколько неожиданно для самого себя, урывая досуги от научной работы», большой роман «Союз молодых», широкое полотно ссылки начала века, революции и гражданской войны на Севере. «Написано по письмам и по рассказам очевидцев и участников, северных студентов, приехавших сюда на рабфак, а краски, разумеется, старые, бессмертно живущие в памяти»¹, — писал о романе «Союз молодых» Тан-Богораз.

Тан В. Г. Собр, соч., т. I, С. 9.

Последним, изданным в 1935 году художественный произведением писателя был роман «Воскресшее племя», тема которого — «возрождение после революции самого несчастного из северных племен». Этот роман Богораз писал по личным наблюдениям, вынесенным из дореволюционных экспедиций, а также сделанным после революции во время, работы в Институте народов Севера. К сожалению, богатейшие сведения по истории и этнографии, а также по работе Института народов Севера, которыми располагал Богораз, в его последнем произведении не всегда обобщены в художественные образцы и во многом остались сырым материалом, войдя в роман в виде вставных очерков и статей с изложением фактов, со статистикой, с указанием на подлинные имена.

Заключительные страницы романа «Воскресшее племя», по признанию самого автора, «фантастичны»: они посвящены описанию будущей жизни юкагиров. Богораз писал эти страницы, когда осуществлялись первые шаги социалистического преобразование Севера. В последующие десятилетия действительность обогнала фантазию писателя, и «воскресшее племя» юкагиров пошло в своем, экономическом и культурном развитии гораздо дальше, чем это рисовалось в мечтах их искреннего друга, писателя Тана-Богораза.

Умер В. Г. Богораз в 1936 году.

Много и о многом писал «всероссийский художественный репортер» Тан, чрезвычайно широки временные и географические границы его произведений: от доисторических времен и Древней Греции до Советского Союза 30-х годов и фантастического будущего.

Но произведения, посвященные Северу, занимают в творчестве Тана особое место. Они являются наиболее ценной частью творческого наследия писателя и в познавательном и в художественном отношении, и они же наиболее близки и дороги автору, их «настроение, — писал он уже в последние годы жизни, есть самое цветное из всех воспоминаний, какие остались у меня от моей пестрой и долгой жизни».

Не все равноценно в литературном наследии Тана, но лучшие его произведения, и, в первую очередь, произведения о Севере, в полной мере сохранили и познавательную ценность, и живой интерес для современного читателя.

Вл. Муравьев

---

Источник текста: Тан-Богораз В. Г. Восемь племен. Воскресшее племя: Романы, рассказы / [Составление Е. А. Куклиной, послесловие Вл. Муравьева]. — Иркутск: Восточно-Сибирское книжное издательство, 1987. — 576 с., ил. (Б-ка"Под полярными созвездиями").