Михаил Достоевский
ВОРОБЕЙ.
правитьИсточник текста: Отечественные записки, 1848, N12, с. 199—224.
Оригинал здесь: http://smalt.karelia.ru/~filolog/mdost/texts/arts/vorobei/htm/vorobei.htm.
<В тексте первой публикации ошибочная нумерация страниц. В данном файле номера страниц сохранены, как в первой публикации.>
Это было въ началѣ сентября. Берёзы начинали желтѣть и краснѣть, а дачники понемногу перебираться на свои зимнія квартиры въ городъ.
Вдоль одного села, расположеннаго на большой дорогѣ въ нѣсколькихъ верстахъ отъ Петербурга, съ утра до вечера тянулись обозы съ мёбелью. Ставни въ избахъ, или такъ-называемыхъ дачахъ, все болѣе-и-болѣе затворялись и тёмные сентябрьскіе вечера становились все темнѣе и темнѣе. Веселые огоньки горѣли только въ трактирѣ, въ мелочной лавочкѣ, да въ трехъ, или четырехъ дачахъ, изъ которыхъ ещё не выѣхали ихъ временные обитатели. Эти обитатели, какъ-будто теперь только вспомнили, что за тѣмъ и прожили здѣсь все лѣто, чтобъ наслаждаться природой, и стали на прощаньи изо всѣхъ силъ наслаждаться ею. На прогЩлкахъ съ посинѣвшими отъ холода носами, закутанные въ тёплые пальто, шинели и салопы, они то-и-дѣло останавливались и, отогрѣвая свои закоченѣвшія души восклицаніями, показывали другъ другу, какъ пожелтѣвшая и покраснѣвшая зелень огромными пятнами, желтыми, красными, оранжевыми закапала тёмный, серьёзный грунтъ сосенъ и елей; какъ вода въ прудахъ и озерахъ, блистая своею зеркальною поверхностію, казалось, угрожала съ каждою минутою замерзнуть и какъ-будто стала гуще и тяжеле, такъ, что не могли зарябить ее и сентябрьскіе зефиры; какъ съ полей свозили крестьяне золотистыя копны овса и какъ вдали на гумнахъ повременамъ кривлялись люди и сверкали цѣпы. Картины точно были хорошія, особенно при солнцѣ, но прежде, въ началѣ лѣта и лѣтомъ онѣ были не хуже, даже лучше, а
между-тѣмъ наслаждаться стали ими тогда только, когда носы начали синѣть, да заскрипѣли обозы съ мёбелью. Нѣкоторые — и это были самые восторженные — изъявляли даже нѣчто въ родѣ сожалѣнія о томъ, что не могутъ провести всю зиму въ деревнѣ, и что дѣла заставляютъ ихъ промѣнять мирныя сельскія удовольствія на безпокойную и безтолковую жизнь въ городѣ.
Но горничныя и молоденькія няньки, разгуливавшія днемъ въ хорощую погоду по деревнѣ съ своими питомцами, а по-вечерамъ, когда питомцы предавались сну невинности, шмыгавшія по улицѣ (я забылъ сказать, что въ деревнѣ сталъ на зимнія квартиры *** полкъ) — горничныя и няньки перетолковывали въ дружескихъ бесѣдахъ наслажденія господъ своихъ совершенно въ другую сторону.
— Наше вамъ почтенье-съ, говорила одна изъ нихъ, бойкая, тоненькая дѣвчонка, подведя своихъ питомцевъ къ цѣлой группѣ дѣтей, за которыми надзирали двѣ другія няньки, сидя на завалинкахъ: — наше вамъ почтенье-съ; все ли я въ добромъ здоровьѣ?
И она засмѣялась; няньки завторили ей отъ чистаго сердца.
— Что, Машенька, вы еще не переѣхали? спросила ее одна изъ нихъ.
— Когда мы переѣдемъ? У насъ денегъ нѣтъ.
— И у насъ тоже, отвѣчали смѣясь другія.
— ѣздилъ вчера самъ въ городъ получать — мы ужь съ барыней такъ и думали, что привезетъ, а онъ привезъ только ружье, да своего пріятеля того-то, какъ бишь его? знаете?
— Озорника-то, что ли?
— Ужь я его когда-нибудь по-свойски отдѣлаю, или просто возьму да и скажу барынѣ.
— Что барынѣ? замѣтила одна: — о такихъ вещахъ, дѣвушка, не разсказываютъ барынѣ…
— Вотъ вздоры какіе! отвѣчала пришедшая, поднявъ съ самымъ вызывающимъ видомъ свой безстыдный носишко: — стану я справляться о чемъ говорить и о чемъ не говорить барынѣ! Нѣтъ, пусть она его по шеямъ прогонитъ. Ей куры да амуры строитъ, да и мнѣ туда же. Вотъ еще новости!
— Полно вамъ сестрицу-то забиждать, накинулась она тутъ на одного изъ своихъ питомцевъ, мальчика лѣтъ пяти: — негодники вы этакіе! Плюньте на него, душенька, вишь какой! плюньте!
— Тьфу! сдѣлала дѣвочка, хныкая и исподлобья посматривая на своего маленькаго брата.
— Вотъ такъ, душенька! не связывайтесь съ нимъ. — А что это, дѣвушки, ныньче не видать богачки?
Богачкою называлась у нихъ нянька съ одной большой дачи.
— Чего! еще съ утра съ своими въ садъ ушедши, отвѣчали ей няньки.
— Вотъ у ейныхъ за деньгами, чай, дѣло не станетъ. Живутъ — стало-быть, ндравится.
Но богачка, объятая повечеру мракомъ и чьими-то посторонними руками, говорила со вздохомъ, что завтра ейные перебираются въ городъ.
Такимъ-образомъ всѣ наслаждались: господа — красотами осенней природы, а молоденькія няньки и горничныя — мракомъ сентябрьскихъ вечеровъ и тоже природою.
Въ числѣ особенно наслаждавшихся осенними удовольствіями могло, по всей справедливости, считаться семейство Леонида Пахомовича Цыпкина. Изъ трехъ комнатъ, въ которыхъ оно проживало лѣтомъ, къ оcени оно принуждено было переселиться въ одну, а именно въ спальню, потому-что остальныя двѣ вдругъ пріобрѣли совершенно неожиданное качество окрашивать лица жильцовъ своихъ въ краски, отнюдь несвойственныя лицамъ людей бѣлаго или кавказскаго племени. Живой румянецъ хорошенькой Настасьи Павловны мгновенно превращался въ нихъ въ какія-то синія пятна, а носъ Леонида Пахомовича ни съ того ни съ другаго сперва краснѣлъ, а потомъ уже постепенно переходилъ то въ синій цвѣтъ, то въ красно-фіолетовый. Что же касается до няньки и дѣтей, то они обыкновенно на цѣлый день превращались въ цвѣтнокожихъ, и только ночью, когда никому не бываетъ дѣла до цвѣтовъ, совершенно попусту и даромъ принимали свои естественные цвѣта подъ влiянiемъ тёплыхъ одѣялъ и мягкихъ перинъ и подушекъ.
Такъ-какъ все семейство Леонида Пахомовича отличалось ненавистiю ко всякаго рода нововведенiямъ, то очень-естественно, что оно съ особеннымъ упрямствомъ отстаивало свой европейскiй цвѣтъ, нисколько не желая превращаться, даже и на короткое время, въ какихъ-нибудь краснокожихъ Индiйцевъ, и потому все переселилось въ спальную. Прочiя комнаты весьма благоразумно были оставлены про гостей, въ ожиданiи которыхъ, по ихъ расщелявшимся половицамъ, начали безнаказанно путешествовать длиннохвостыя мыши, къ великому удовольствiю Настасьи Павловны, видѣвшей въ этомъ вѣрную примѣту своего скораго переѣзда въ городъ. Въ спальнѣ же, все семейство помѣщалось около небольшой печи, единственной во всемъ домѣ. Леонидъ Пахомовичъ, состоявшiй съ недавняго времени въ отпуску «по домашнимъ обстоятельствамъ», совокупилъ теперь на нихъ всю свою дѣятельность: самъ топилъ печку, самъ закрывалъ трубу, пилъ чай, пекся, какъ никто о сохраненiи настоящаго цвѣта на лицѣ Настасьи Павловны и своихъ двухъ маленькихъ потомковъ, обѣдалъ и, кромѣ того, ждалъ еще денегъ изъ Соль-Галича отъ своего престарѣлаго родителя. Такимъ-образомъ, домашнiя обстоятельства чуть-чуть что не процвѣтали.
Леонидъ Пахомычъ былъ человѣкъ маленькiй, очень-маленькiй, какъ въ общественномъ смыслѣ, такъ и въ физическомъ. Изъ всей его особы прежде всего бросался въ глаза носъ, самымъ страннымъ образомъ вздернутый къ верху, такъ-что казалось, будто онъ считаетъ звѣзды и все куда-то порывается; прочiя части
лица его были въ тѣни, на второмъ планѣ, какъ-то скрадывались и вообще отличались самою похвальною скромностію. Никому изъ его знакомыхъ, даже самой Настасьи Павловнѣ, никогда не приходило въ голову узнать, на-примѣръ, какого цвѣта глаза были у Леонида Пахомовича. Точно у него совсѣмъ глазъ не было. Живописецъ, писавшій недавно портретъ съ него, долго и пристально вглядывался въ глаза Леониду Пахомовичу, заставлялъ его поворачиваться то въ ту, то въ другую сторону, и все видѣлъ двѣ какія-то блестящія, слезящіяся точки, а глазъ не видалъ; долго и нерѣшительно махалъ онъ кистью надъ палитрою, какъ-будто не зналъ, въ какую краску окунуть ее; наконец, точно вдохновившись, зацѣпилъ немножко умбры, немножко прусской лазури, задѣлъ мимоходомъ еще двѣ или три краски, смѣшалъ всѣ это и, налѣпивъ двѣ точки на тѣхъ мѣстахъ, гдѣ, по его разсчету, приходилось быть глазамъ, размазалъ ихъ сухою кистью. Недовольствуясь этимъ, онъ отступилъ шага на два отъ портрета, сталъ снова всматриваться въ глаза неподвижно сидящаго передъ нимъ Леонида Пахомовича и наконецъ выразилъ свое мнѣніе, что у него, дескать, такіе глаза, какихъ ему сроду писать не случалось: такое въ нихъ демонское выраженіе, что и потрафить трудно.
Сравненіе его особы съ демономъ чрезвычайно польстило Леониду Пахомычу.
Портретъ, впрочемъ, вышелъ очень-похожь. Въ-особенности хорошо и тщательно были сдѣланы рябинки, испещрявшія все лицо Леонида Пахомыча. Конечно, можно было замѣтить, что шея въ натурѣ была нѣсколько длиннѣе, чѣмъ на портретѣ, что въ натурѣ она гораздо-болѣе выдавалась впередъ и всегда составляла съ туловищемъ уголъ въ нѣсколько градусовъ; что Леонидъ Пахомычъ вовсе не имѣлъ той воинственной, немного даже надменной осанки, съ какою онъ смотрѣлъ на міръ Божій въ своемъ портретѣ, такъ-что, казалось, неровенъ часъ, онъ обнаружитъ шпагу да и пойдетъ рубить ею направо и налѣво. Но этому способствовало отчасти то, что Леонидъ Пахомовичъ написанъ былъ при шпагѣ, и отчасти мнѣніе художника, что портретъ, дескать, вещь неодушевленная, что ни дѣлъ вести, ни говорить онъ ни съ кѣмъ же вѣдь не станетъ, и что не онъ подойдетъ къ лицамъ, а скорѣе лица подойдутъ къ нему. Лишь бы главныя черты были потрафлены, а цѣль искусства состоитъ въ достиженіи идеала. Такимъ образомъ, по волѣ художника написанный Леонидъ Пахомовичъ достигъ своего идеала, а настоящій Леонидъ Пахомовичъ началъ съ той поры изо всѣхъ силъ своихъ стремиться къ его достиженію. При взглядѣ на портретъ свой — а посматривалъ онъ на него таки частенько — онъ всегда силился принимать на себя воинственную осанку, и если это сколько-нибудь ему удавалось, охорашивался, обдергивался и начиналъ ходить по комнатѣ твердымъ и ровнымъ шагомъ. Однакожъ, черезъ нѣсколько минутъ, шаги его мельчали, превращались въ шажки, и онъ по прежнему семенилъ
въ притруску, какъ семенилъ всю жизнь свою съ тѣхъ самыхъ поръ, когда въ Соль-Галичѣ сдѣлалъ первый шагъ свой по покоробившимся половицамъ родительскаго дома, которыя по неровности своей могли служить ему символомъ житейскаго поприща. Воинственная осанка, впрочемъ, была вовсе не къ лицу Леониду Пахомовичу, и онъ самъ, въ глубинѣ своего сердца, лицомъ-къ-лицу съ своею совѣстью, чистосердечно въ этомъ признавался, а частыя неудачи и разныя столкновенія пріучили его къ мысли, что вѣдь только вздумай первый встрѣчный привязаться къ нему и обратить его въ ничто и онъ… конечно, больно въ этомъ признаться… обратится въ ничто, ей-же-ей обратится, и, если безъ свидѣтелей, такъ только махнетъ рукою, да развѣ кулакомъ утрётъ, и то украдкой, непрошеную слезу злости и отчаянія. А потомъ и ничего; потомъ онъ снова засеменитъ въ притруску и станетъ соваться туда и сюда за насущнымъ хлѣбомъ, да вѣчно заботиться о горшкахъ, тряпьѣ и прочей насущной матеріи. А ужь тутъ до осанки ли человѣку?
Осанка, въ нѣкоторомъ смыслѣ, требуетъ сана, кареты на плоскихъ рессорахъ, четверни заводскихъ коней, да другой на конюшнѣ, кормленаго кучера, цѣлаго полчища лакеевъ и тому подобныхъ атрибутовъ. Такъ какСй же быть осанкѣ у Леонида Пахомовича, когда онъ сидитъ не въ каретѣ, а на своихъ собственныхъ корточкахъ передъ растопленною печкою, и усердно мѣшаетъ кочергой раскаленные уголья, а на рябоватомъ, раскраснѣвшемся лицѣ его отсвѣчиваются его обычныя неосанистыя добродѣтели: смиренномудріе, незлобивость и — главная изъ нихъ — терпѣніе? До осанки ли ему, когда онъ сидитъ, нагнувшись нѣсколько впередъ, у печки, а на обоихъ колѣняхъ у него торчитъ по его собственному потомку, между-тѣмъ, какъ Настасья Павловна стоитъ передъ нимъ съ сердитымъ видомъ и громко дуетъ въ свои посинѣвшіе кулачки? Шея его, кажется, длиннѣе, чѣмъ обыкновенно: онъ посматриваетъ и на дѣтей, посматриваетъ и на жену; дѣтей он закутывает полами своего халата, такъ-что только однѣ головки ихъ рисуются на его обнаженной груди и вообще онъ походитъ скорѣе на пеликана, кормящаго птенцовъ своихъ собственною кровью, чѣмъ на человѣка съ воинственной осанкой.
Неизвѣстно, польстило ли бы ему такое сравненіе, только не было человѣка въ мірѣ и пеликана въ гнѣздѣ своемъ домовитѣе, чадолюбивѣе и добрѣе Леонида Пахомовича. День-деньской онъ бѣгалъ, семенилъ, суетился, возился и таки прокармливалъ свое семейство. Богъ-знаетъ, какъ онъ это дѣлалъ, только въ гнѣздѣ у него все было чистенько, скромненько, прилизано, приглажено — на Настасьѣ Павловнѣ всегда порядочное платье, дѣти одѣты и обуты какъ слѣдуетъ. Когда, случалось, деньги были на исходѣ и вмѣстѣ съ ними исчезали дрова, чай, сахаръ, однимъ словомъ, нужно было существовать, а существовать оказывалось не чѣмъ, тогда носъ Леонида Пахомовича переставалъ смотрѣть вверхъ, и
самъ Леонидъ Пахомовичъ задумывался. Тогда онъ начиналъ болѣе чѣмъ обыкновенно увиваться около Настасьи Павловны, наровилъ усѣсться съ ней рядышкомъ, цаловалъ у ней ручки и смотрѣлъ на нее робко, какъ виноватый. Настасья Павловна тоже передъ грозою становилась какъ-то мягче къ нему, теряла свой серьёзный видъ, трепала мужа по щекѣ и даже цаловала въ високъ.
— Много, душечка, осталось? спрашивалъ ее тогда шопотомъ Леонидъ Пахомовичъ.
— Двадцать копеекъ, отвѣчала тоже шопотомъ Настасья Павловна.
— Береги, ангельчикъ, береги! говорилъ чуть слышно мужъ и на носу у него собирались невиданныя доселѣ морщины.
Такимъ-образомъ, день или два, пока велись еще деньги, мужъ и жена все шептались, какъ какіе-нибудь злоумышленники, и были другъ къ другу чрезвычайно-нѣжны. Но когда исчезала послѣдняя копейка, носъ Леонида Пахомовича снова начиналъ бодриться и посматривать на небо, какъ-будто вдругъ обрѣталъ все свое прежнее упованіе. Подобравъ губы и не говоря ни слова, Леонидъ Пахомовичъ надѣвалъ фракъ, наскоро чистилъ его щеткой, кое-что про себя нашептывалъ, и, непростившись съ женою, а если она сама заговаривала, такъ даже бросивъ ей въ отвѣтъ взглядъ строгій и суровый — убѣгалъ своимъ мелкимъ шажкомъ съ притрускою со двора на неопредѣленное время. Что онъ дѣлалъ, куда уходилъ, гдѣ былъ — неизвѣстно; достовѣрно только, что болѣе сутокъ, семейство не оставалось безъ денегъ. Обыкновенно къ вечеру водворялся въ своей квартирѣ Леонидъ Пахомовичъ, и съ самымъ равнодушнымъ видомъ, какъ-будто деньги возами прибывали къ нему, вручалъ Настасьѣ Павловнѣ какую-нибудь ассигнацію. Но это равнодушіе было непродолжительно. По мѣрѣ того, какъ быстроногая служанка приносила изъ разныхъ заведеній чаю, сахару, булокъ, а изъ кухни долетали до слуха нетерпѣливыя всхлипыванія самовара, Леонидъ Пахомовичъ постепенно оттаивалъ, приходилъ въ себя, и, потирая руки, но все еще съ прежнимъ серьёзнымъ видомъ, начиналъ какъ-будто съ любовью, съ какимъ-то любопытствомъ посматривать и на чай, и на самоваръ, и на булки. Точно онъ никогда не видывалъ ихъ прежде, точно они перемѣнились, похорошѣли, ставъ его собственностью. Ему случалось даже отъ избытка чувств гладить ихъ, нюхать, и тогда онъ улыбался, тогда съ языка у него срывалась какая-нибудь соленая шуточка, и Наталья Павловна ужь непремѣнно вскрикивала, потому-что тутъ онъ или щипалъ ее, или цаловалъ…
Вотъ какой человѣкъ былъ Леонидъ Пахомовичъ.
Утромъ, часовъ въ десять на другой день послѣ того, какъ, по выраженію няньки, Леонидъ Пахомовичъ ѣздилъ въ городъ за деньгами и вмѣсто денегъ привезъ ружье и своего короткаго пріятеля — утромъ часовъ въ десять все семейство сидѣло въ спальнѣ за чайнымъ столомъ и кушало чай. Леонидъ Пахомовичъ торопился: видно
было, что его занимали другія, постороннія мысли. За то пріятель его, Александръ Кузьмичъ Половинниковъ, кушалъ чай медленно, со всѣмъ уваженіемъ къ китайскому напитку, и немилосердо чавкалъ.
Это былъ молодой человѣкъ высокаго роста, недурной собою, но и отнюдь не красавецъ. Лицо его имѣло въ себѣ нѣчто жосткое, неподвижное: какъ-будто оно было тщательно выточено изъ какой-нибудь твердой матеріи — дерева, кости, и потомъ окрашено приличными красками. Всматриваясь въ него, нельзя было не ощутить желанія, не то, чтобъ пощупать его, а просто щелкнуть по немъ двумя пальцами и послушать, какой звукъ изъ него выйдетъ. Кое-кто изъ насмѣшниковъ, людей, большею частію безнравственныхъ и неприносящихъ обществу ни малѣйшей пользы, замѣтилъ, что господинъ Половинниковъ, когда кушалъ, то весьма походилъ на нюрембергскую куклу, разѣвавшую и закрывавшую ротъ, а когда изъяснялся въ любви — на истукана-оракула, внутри котораго засѣла какая-нибудь пи?ія да и проповѣдуетъ, что ей на умъ взбредетъ. Наталья Павловна, впрочемъ, не сдѣлала еще подобнаго замѣчанія.
Это, можетъ-быть, потому, что, говорятъ, женщины любятъ такія лица.
Итакъ, кушая чай, Леонидъ Пахомовичъ куда-то спѣшилъ и все поглядывалъ въ уголъ, гдѣ стояло привезенное имъ вчера ружье, а господинъ Половинниковъ чавкалъ и, казалось, только начиналъ приходить въ себя отъ ночныхъ впечатлѣній въ комнатѣ, оставленной про гостей. Леонида Пахомовича посѣщали иногда престранныя желанія. Такъ все лѣто, пріѣзжая по праздникамъ къ себѣ на дачу, онъ всякій праздникъ жалѣлъ, что у него нѣтъ ружья. А то бы очень-хорошо было поохотиться, пострѣлять. Наконецъ, откуда-то Леонидъ Пахомовичъ досталъ ружье и, чтобъ ужь вполнѣ насладиться, вмѣстѣ съ ружьемъ привезъ съ собою на два праздника, случившіеся рядомъ, и короткаго пріятеля своего, Половинникова.
Леонидъ Пахомовичъ отъ роду не стрѣливалъ, а господинъ Половинниковъ, какъ самъ онъ говорилъ, не давалъ промаха.
Наконецъ, Леонидъ Пахомовичъ допилъ стаканъ, всталъ со стула и сказалъ, потягиваясь:
— День-то, день-то какой великолѣпный! Половинниковъ! а?
— Да, мы здѣсь какъ въ раю, замѣтила Наталья Павловна: — просто наслаждаемся. Знаете, теперь всѣ почти повыѣхали, эдакое вездѣ уединеніе… уединеніе… просто прелесть. Никого почти нѣтъ…
— А какъ много дичи, Половинниковъ, я тебѣ скажу, перебилъ ее Леонидъ Пахомычъ, взявъ ружье и осматривая замокъ.
— Я такъ рада, что мы долго отсюда не выѣзжаемъ! вообразите, ходишь, ходишь, и никого не встрѣтишь.
— Вотъ и врешь, Насточикъ, я вчера цѣлое стадо дупелей встрѣтилъ.
И Леонидъ Пахомовичъ, захохотавъ, щипнулъ ее за подбородокъ. Онъ любилъ похвастаться передъ холостыми людьми своимъ домашнимъ счастіемъ.
— Ахъ, отстань, пожалуйста; какой ты, право! прехладнокровно отвѣчала мужу Настасья Павловна.
— Ну, какой же? какой же? что жь ты молчишь? а? замолчала? приставалъ къ ней нѣсколько сконфуженный ея отвѣтомъ Леонидъ Пахомовичъ.
— Ахъ, Боже мой, да онъ никакъ съ ружьемъ! воскликнула Настасья Павловна: — ахъ, и въ-самомъ-дѣлѣ съ ружьемъ! Съ ума ты сошелъ, Лёлька!
И она, вскочивъ со стула, выбѣжала изъ спальни и остановилась въ дверяхъ, ухватившись за нихъ обѣими руками, какъ-бы въ намѣреніи оградить себя ими при первомъ покушеніи Леонида Пахомыча застрѣлить ее.
— Эка трусиха! да вѣдь оно не заряжено! кричалъ ей смѣясь Леонидъ Пахомовичъ.
— Все равно застрѣлитъ! отвѣчала плачевнымъ голосомъ Настасья Павловна: — Господи, Боже мой, да бросишь ли ты его, Лёлька! Александръ Кузьмичъ, сжальтесь хоть вы надо мною, отнимите у него ружье — вы не знаете, какой онъ неловкій: онъ того-и-гляди кого-нибудь застрѣлитъ.
— Что ты, Настя, сказалъ ей покраснѣвъ и не совсѣмъ вѣрнымъ голосомъ Леонидъ Пахомовичъ: — да вѣдь оно не заряжено.
— Вѣдь оно, Настасья Павловна, точно не заряжено, почелъ наконецъ за нужное увѣрить ее Половинниковъ.
— Но, Боже мой, вы его не знаете, продолжала восклицать Наталья Павловна: — говорю вамъ, что у него въ рукахъ оно и безъ заряда выстрѣлитъ. Колинька, Вѣрочка! скорѣе ко мнѣ! Папаша васъ застрѣлитъ.
Дѣти, бывшія до-сихъ-поръ равнодушными зрителями этой сцены, съ визгомъ бросились къ матери и спрятались за складками ея платья.
— Возьмите! съ мрачнымъ видомъ сказалъ Леонидъ Пахомовичъ своему другу, подавая ему ружье.
— Пойдемте въ залу, продолжалъ онъ тѣмъ же тономъ.
Между-тѣмъ, Настасья Павловна, оправившись отъ испуга, рѣшилась войдти въ спальню и, чтобъ нѣсколько загладить жесткость словъ своихъ, засмѣявшись сказала:
— И въ-самомъ-дѣлѣ, ступайте въ залу! Вздумали пугать меня! и все ты, Лёлька, такой, право!
Леонидъ Пахомовичъ ничего не отвѣчалъ; онъ былъ жестоко обиженъ. Онъ даже былъ готовъ не пойдти на охоту — однакожь, пошелъ въ залу вслѣдъ за своимъ деревяннымъ другомъ.
Ружье заряжено; все готово; но Леонидъ Пахомовичъ, усѣвшись
на диванѣ, не трогался съ мѣста. Онъ даже не обращалъ вниманія на то, какъ заряжалось ружье — такъ онъ былъ разстроенъ.
— Ну, что же! пойдемъ! сказалъ ему Половинниковъ.
— Нѣтъ, ужь что! отвѣчалъ ему Леонидъ Пахомычъ, махнувъ рукою.
— Какъ, что?
— Останусь дома!
Нето, чтобъ у него прошло желаніе идти на охоту, но онъ чувствовалъ потребность… какъ бы это сказать?.. ну, хоть покобениться. И вмѣстѣ съ тѣмъ онъ раскаявался, что поддался впечатлѣнію минуты и разсердился; гораздо было бы благоразумнѣе обратить все въ шутку, назвать жену трусихой и казаться веселѣе прежняго. Но поправить дѣла было ужь невозможно, и Леонидъ Пахомовичъ внутренно пожалѣлъ, что не одаренъ присутствіемъ духа.
— Э, вздоръ какой! отвѣчалъ ему Половинниковъ: — послѣ помиритесь! На, вотъ твоя фуражка, надѣвай пальто и маршъ.
Леонидъ Пахомычъ всталъ и, недвигаясь съ мѣста, вертѣлъ въ рукахъ фуражку.
Въ это время, въ полураскрытыхъ дверяхъ показался сперва носикъ, а вслѣдъ за тѣмъ и хорошенькая головка Настасьи Павловны. — Очень, очень хорошенькая.
— Смотри же, Лёлька, сказалъ самымъ серьёзнымъ тономъ ея маленькій ротикъ: — будь осторожнѣе, не застрѣлись!
Леонидъ Пахомычъ надѣлъ картузъ, и съ упрекомъ поглядѣлъ на нее, но ничего не отвѣчалъ.
— Стрѣлять-то ты не мастеръ, я знаю, продолжала она: — пожалуйста, Алекскандръ Кузьмичъ, вы смотрите за нимъ, да, ради Бога, не давайте ему ружья въ руки. Пусть онъ только смотритъ.
— Пойдемъ! сказалъ отрывисто Леонидъ Пахомовичъ своему другу.
— Пожалуйста же, Александръ Кузьмичъ, пусть онъ только смотритъ!
— А обо мнѣ вы не безпокоитесь? спросилъ ее съ самою любезною изъ своихъ деревянныхъ улыбокъ господинъ Половинниковъ.
— О васъ? Можете-себѣ застрѣлиться, удавиться или повѣситься — мнѣ рѣшительно все равно.
И, оскаливъ свои жемчужные зубки, она пропустила сквозь нихъ нѣсколько нотъ самаго звонкаго смѣха.
Но когда Половинниковъ, слѣдуя за своимъ другомъ, проходилъ мимо нея, рука ея, вѣроятно, нечаянно, увѣрила его руку въ совершенно-противномъ.
— Смотри же, Лёлька, не застрѣлись! крикнула она еще разъ вслѣдъ своему мужу.
Друзья вышли на улицу.
Сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, Леонидъ Пахомовичъ сталъ сильно о чемъ-то безпокоиться. Онъ семенилъ обычнымъ шагомъ своимъ
въ притруску, но замѣтно было, что его какъ-будто подергивали судороги: онъ то-и-дѣло оборачивался, оглядывался на свою дачу, какъ-будто позабылъ въ ней нѣчто необходимое для своего спокойствія.
— Ты ступай, а я на минутку ворочусь, сказалъ онъ своему другу, внезапно остановившись, какъ будто только вспомнилъ, что онъ позабылъ у себя дома: — только вотъ калоши надѣну.
— Да вѣдь сухо.
— Можетъ-быть, въ болото пойдемъ, такъ того… я мигомъ.
И, не дожидаясь отвѣта, онъ бѣгомъ-бѣгомъ затрусилъ къ своей дачѣ, въ два прыжка былъ въ сѣняхъ, рванулъ дверью и очутился въ спальной передъ хорошенькимъ носикомъ Настасьи Павловны, которая вовсе не ожидала такого шумнаго вторженія и, скинувъ спальный чепчикъ, голой рукою расчесывала передъ зеркаломъ свои черные волосы.
— Не стыдно ли тебѣ, Насточикъ! сказалъ ей чуть не сквозь слезы Леонидъ Пахомовичъ, нагнувшись впередъ и потрясая руками передъ ея изумившимся личикомъ: — не стыдно ли тебѣ, Насточикъ! Передъ чужимъ человѣкомъ! Бога ты не боишься, Насточикъ!
Сказавъ это скороговоркой, онъ немедленно юркнулъ въ переднюю, клюнулъ обѣими ногами въ калоши, чуть не кувыркомъ сбѣжалъ съ лѣстницы и сталъ нагонять своего друга.
О! Леонидъ Пахомовичъ пуще всего боялся промочить ноги, и теперь, обезпечивъ себя калошами былъ совершенно спокоенъ.
Успокоившись такимъ-образомъ на счетъ своего здоровья, Леонидъ Пахомовичъ нѣсколько повеселѣлъ. День былъ солнечный, тихій и даже теплый. Господинъ Половинниковъ не переставалъ разсказывать ему объ охотѣ, дичи, собакахъ, и мысли Леонида Пахомовича, оставивъ въ покоѣ домашній кровъ и Настасью Павловну, сосредоточились на предстоящемъ удовольствіи. Чѣмъ ближе друзья подходили къ лѣсу, тѣмъ болѣе разгорячалась кровь у Леонида Пахомовича, тѣмъ мельче и тѣмъ проворнѣе становились шаги его.
— Хорошо ли ты зарядилъ ружье? говорилъ онъ, забѣгая нѣсколько впередъ и серьёзно посматривая на деревянное лицо своего друга.
— Живетъ.
— Чтобъ только не разорвало его? а?
— Ну, вотъ еще.
— Есть ли только теперь дичь въ лѣсу?
— Найдемъ.
— А если убьемъ и она попадаетъ въ воду, или въ кустарникъ, и мы ея не отъищемъ? а?
— Ужь не уйдетъ отъ насъ.
Всѣ эти лишніе вопросы Леонидъ Пахомовичъ очевидно дѣлалъ болѣе отъ избытка чувста, чѣмъ изъ потребности знать ихъ. Носъ
его съ такою самонадѣянностію поглядывалъ на лѣсъ, что вся дичь, какая только ни плодилась въ немъ, будь она тварью разумною, а не пернатою, непремѣнно оставила бы свои гнѣзда и улетѣла верстъ за десять по-крайней-мѣрѣ. Но къ счастію для дичи и къ великому несчастію для друзей — привходѣ въ лѣсъ стоялъ столбъ, а къ столбу была прибита доска съ слѣдующею надписью:
"Въ селѣ *** и принадлежащихъ ему дачахъ, лѣсахъ, озерахъ "и болотахъ охотиться съ собаками и ружьями воспрещается. И «рыбу ловить.»
— Э-э! протянулъ Половинниковъ, вчитываясь въ надпись.
У Леонида Пахомовича не нашлось въ запасѣ даже и такого восклицанія. Онъ продолжалъ пристально смотрѣть на доску, какъ-будто не совсѣмъ понималъ, что на ней написано.
— Такъ здѣсь охотиться-то того… за-пре-ща-ется? снова протянулъ Половинниковъ.
— Какъ же это я прежде… отвѣчалъ ему, почесывая затылокъ, Леонидъ Пахомовичъ: — а что, еслибъ эдакъ… преступить запретъ? а?
И онъ съ отчаянною храбюростью подмигнулъ своему другу. Леонидъ Пахомовичъ вообше любилъ дѣлать самыя дерзкія предложенія.
Тогда, братецъ, къ намъ съ тобой такъ приступятъ, что и своихъ не узнаемъ.
— Ружье отнимутъ?
— Извѣстно, отнимутъ.
— Когда такъ, то пойдемъ на поля, сказалъ Леонидъ Пахомовичъ.
— А что я тамъ стану дѣлать? лѣниво отвѣчалъ ему Половинниковъ.
— Какъ-будто только въ лѣсу и есть птицы? А воробьи, овсянки, дрозды, жаворонки?
Лишь бы пострѣлять, а о птицахъ Леонидъ Пахомовичъ мало заботился. Въ ворону цѣлиться, или въ тетерева, для него было рѣшительно все равно: въ обоихъ случаяхъ сердце его билось бы и замирало отъ удовольствія совершенно одинаковымъ образомъ. Кое-какъ онъ уговорилъ своего друга идти на поле, и они, свернувъ вправо отъ большой дороги, пошли по межѣ полями.
Но на поляхъ не было никакой птицы. Копны съ нихъ были уже свезены. Желтыя, не совсѣмъ еще обсохшія отъ утреннаго мороза нивы ярко блестѣли на солнцѣ. Кое-гдѣ чернѣлись клочки вновь вспаханной и засѣянной земли. Одна какая-то маленькая птичка, не то овсянка, не то зябликъ, не переставала порхать передъ пріятелями и вести ихъ за собою все далѣе и далѣе. Два выстрѣла далъ по ней Половинниковъ, а птичка не падала, не трепетала въ предсмертныхъ судорогахъ, нѣтъ! она всякій разъ высоко-высоко взлетала съ веселымъ, задорливымъ крикомъ и снова
садилась шагахъ въ пятидесяти отъ охотниковъ, увѣрявшихъ другъ друга, что она ранена и если полетѣла, такъ затѣмъ только, чтобъ умереть.
Но вскорѣ и птичка, соскучившись ждать, пока ее подстрѣлятъ, скрывалась изъ вида. Половинникову тоже, какъ видно, надоѣла охота и онъ, идя по межѣ, безпрестанно нагибался и бралъ отъ нХчего дѣлать бруснику. Одинъ Леонидъ Пахомовичъ не терялъ терпѣнія; онъ все порывался впередъ и то-и-дѣло понукалъ своего пріятеля.
— Полно тебѣ бруснику-то ѣсть, говорилъ онъ ему съ укорромъ. — Посмотри, заболѣешь.
— Да вѣдь нѣтъ птицъ!
— Найдемъ!
Такимъ-образомъ, они проходили цѣлое утро: устали, измучились, и возвращались домой съ пустыми руками и желудками.
За то на деревнѣ у дачъ и на дорогѣ прыгало и чирикало на разные голоса безчисленное множество воробьевъ, овсянокъ и тресогузокъ.
— Смотри-ка, Половинниковъ, какая кучка сидитъ тамъ у этой дачи, сказалъ Леонидъ Пахомовичъ.
— Эхъ! хоть бы ружье разрядить по нимъ.
— Такъ что жь? стрѣляй.
— На деревнѣ-то?
— Вотъ потому-то и стрѣляй, что на деревнѣ! замѣтилъ разгорячившись Леонидъ Пахомовичъ.
— Смотри, братъ, чтобъ того… отвѣчалъ Половинниковъ, нерѣшительно поднимая ружье.
— Э! ты, я вижу, трусишь! Давай, я выстрѣлю!
Но прежде, чѣмъ онъ окончилъ, ружье ужь дымилось въ рукахъ Половинникова. Раздался выстрѣлъ, воробьи взлетѣли; одинъ только изъ нихъ, несчастный, бился о землю обоими своими крылышками и, казалось, изо всѣхъ силъ протестовалъ противъ своего безполезнаго загубленія.
Леонидъ Пахомовичъ со всѣхъ ногъ бросился къ нему.
Но только-что онъ его поднялъ за одно крылышко и собрался показать своему другу, какъ передъ нимъ очутилась высокая фигура въ сѣрой шинели и съ молодецкими усами.
То былъ солдатъ *** полка, ставшаго въ селѣ на зимнія квартиры.
— Позвольте-съ, сказалъ онъ Половинникову снявъ фуражку, вытянувшись и нагнувшись нѣсколько впередъ: — позвольте узнать, какъ вашъ чинъ, фамилія и гдѣ проживаете-съ?
Половинниковъ замялся.
— Что такое? спросилъ солдата Леонидъ Пахомовичъ, неспуская глазъ съ него.
— Какъ вашъ чинъ и фамилья-съ? повторилъ солдатъ, по-прежнему обращаясь къ Половинникову: — полковникъ Затравкинъ
слышали выстрѣлъ — желаютъ знать кто его сдѣлалъ. Только чинъ, имя и фамилья-съ, и больше ничего-съ?
Все это онъ проговорилъ спѣша и нѣсколько задыхаясь, какъ-будто жизнь его считалась не годами и днями, а самыми короткими минутками.
— Это я… отвѣчалъ ему нетвердымъ голосомъ, но сколько могъ пріосанясь Леонидъ Пахомовичъ: — доложи господину полковнику, что это я… Я здѣсь живу на дачѣ… десятаго класса Цыпкинъ…
— Цыпкинъ-съ?
— Цыпкинъ… вонъ, видишь тамъ, двѣ березы — тамъ я и живу, любезный… съ семействомъ живу, такъ и доложи господину полковнику. На дачѣ у крестьянина Здобнаго.
— Здобнаго-съ? Тамъ и живете-съ?
— Тамъ, любезный, тамъ… съ семействомъ, такъ и доложи господину полковнику.
— Слушаю-съ.
Солдатъ исчезъ такъ же скоро, какъ и явился.
Друзья молча пошли своею дорогой. И тотъ и другой занялись важными мыслями, а воробей между-тѣмъ, подъ-шумокъ успѣлъ умереть и послѣднею судорогой, казалось, напомнилъ Леониду Пахомовичу, что, дескать, держись крѣпче, любезный другъ… месть начинается.
— Фу! какая гадкая исторія! разразился наконецъ Половинниковъ: — фу! говорилъ вѣдь… эхъ!
— Ну, что ты? ну, что? отвѣчалъ, забѣгая впередъ Леонидъ Пахомовичъ: — какая исторія? никакой нѣтъ исторіи! пустяки, а не исторія! Развѣ мы сдѣлали что-нибудь непозволительное? эко преступленіе какое! исторія!
— Говорилъ вѣдь! говорилъ!
— Да что ты! что ты, Половинниковъ, право! И тебѣ-то что? вѣдь не ты въ отвѣтѣ, а я. Развѣ не слыхалъ, что я все на себя принялъ.
Друзья замолчали. Они были уже недалеко отъ своего жилища, какъ увидѣли, что на встрѣчу имъ идетъ дилижансъ по дорогѣ въ городъ. Леонидъ Пахомовичъ началъ вдругъ мяться, коробиться, юлить около своего друга, какъ-будто хотѣлъ что-то сказать ему, да совѣстился; но когда дилижансъ поравнялся съ ними, онъ остановился и сказалъ не совсѣмъ твердымъ голосомъ:
— Оставайся-ка ты здѣсь, а я поѣду въ городъ. Поговорю кое-съ-кѣмъ, справлюсь… Вечеромъ вернусь непремѣнно: такъ и скажи женѣ, да увѣрь ее, что все это пустяки и не стоитъ вниманія.
При этихъ словахъ, лицо его друга какъ-будто просвѣтлѣло, но Леонидъ Пахомовичъ не замѣтилъ этого. Опасаясь, чтобъ Половинниковъ не поперечилъ ему, онъ побѣжалъ за дилижансомъ и крикнулъ кондуктору остановиться.
Дилижансъ остановился.
— Воробушка застрѣлили, Леонидъ Пахомовичъ? спросилъ его знакомый кондукторъ, отворяя дверцы и усаживая его въ карету.
Леонидъ Пахомовичъ промолчалъ, только спряталъ воробья въ карманъ. Въ дилижансѣ никого не было, и онъ, усѣвшись въ уголокъ, почувствовалъ, что ему становится какъ-будто легче. Дилижансъ съ скрипомъ и громомъ тронулся съ мѣста, но не прошло и минуты, какъ онъ снова остановился. Дверцы растворились и Леонидъ Пахомовичъ, къ неописанному удивленію увидѣлъ сперва ружье, а потомъ уже деревянное лицо своего пріятеля, который, улыбаясь, какъ ни въ чемъ не бывалъ, преспокойно влѣзъ въ дилижансъ, вынулъ изъ кармана платокъ и сталъ съ особеннымъ тщаніемъ выхлестывать имъ пыль съ подушекъ.
— Богъ ее знаетъ, откуда это пыль берется, сказалъ онъ, усаживаясь на мѣсто: — кажется, все дожди были…
— Ты тоже ѣдешь?
— Да: я и забылъ, у меня есть тоже одно дѣльцо… нѣтъ, кромѣ шутокъ, ты не думай, чтобъ я только того… право, еслибъ даже и ничего… не случилось, такъ я бы поѣхалъ.
— Но что же жена-то подумаетъ: вѣдь она ждетъ насъ къ обѣду…
— Да, оно конечно… конечно…
— Но, Боже мой, Боже мой, вѣдь мы ѣдемъ, понимаешь ли ты, ѣдемъ! почти вскрикнулъ съ отчаянія Леонидъ Пахомовичъ: — эй, кондукторъ, кондукторъ! Стой, братецъ, остановись!
Дилижансъ остановился.
— Я, братецъ, раздумалъ ѣхать, я не поѣду — такъ ты ужь меня выпусти!
— Ну, если ты не ѣдешь, такъ ужь такъ и быть, и я не поѣду, и меня выпусти.
Друзья вышли изъ дилижанса и снова направили шаги свои къ двумъ березамъ, подъ сѣнію которыхъ стояла дача Леонида Пахомыча.
Дорогой, они говорили мало и все о вещахъ постороннихъ, нисколько не касавшихся охоты и случившагося съ ними событія. Оба какъ-будто чувствовали, что они уже достаточно высказали другъ другу насчетъ этого свои мнѣнія. Половинниковъ то-и-дѣло хохоталъ, хотя хохотать было рѣшительно нХ изъ чего, а Леонидъ Пахомовичъ, потрухивая вслѣдъ за нимъ, только улыбался, но тоже не зналъ чему онъ улыбается, потому-что вовсе не слушалъ разсказовъ своего друга. Только, когда они уже совсѣмъ подошли къ двумъ берёзамъ, Леонидъ Пахомовичъ, посеменивъ и поюливъ предварительно — что онъ всегда дѣлалъ, когда намѣревался сказать что-нибудь деликатное и щекотливое — произнесъ сколько могъ равнодушнѣе:
— Я не знаю, какъ ты думаешь… можетъ-быть, ты противнаго мнѣнія, но по моему…
— Что такое?
— Женѣ-то хоть бы и не говорить о нашемъ приключеніи. Женщины такія трусихи — начнетъ думать, да безпокоиться.
И онъ подмигнулъ самымъ выразительнымъ образомъ.
— Ну, конечно.
— Такъ не говорить?
— Разумѣется!
Настасья Павловна, причесанная и одѣтая какъ куколка, встрѣтила друзей съ своею обычною улыбкою, радовалась, что никто изъ нихъ не застрѣлилъ другъ друга, жалѣла о неудачной охотѣ и еще болѣе о застрѣленной птичкѣ, которую Леонидъ Пахомовичъ принужденъ былъ вынуть изъ своего кармана. Между-тѣмъ, востроглазая нянька накрывала на столъ, и всѣ наконецъ усѣлись обѣдать. Вмѣсто десерта былъ поданъ на блюдечкѣ воробей, который успѣлъ уже превратиться въ жаркое, но, къ удивленію Натальи Павловны, не возбудилъ въ друзьяхъ ни малѣйшаго сочувствія. Оба отъ него упорно отказывались, такъ-что Настасья Павловна принуждена была разрѣзать его пополамъ и собственноручно положить каждому изъ нихъ въ ротъ по половинкѣ. Друзья, разжевывая косточки, хрустѣвшія у нихъ подъ зубами, сидѣли молча и потупившись, а Настасья Павловна хохотала.
Леониду Пахомовичу что-то не сидѣлось за столомъ. Онъ противъ обыкновенія безпрестанно выбѣгалъ въ залу, и смотрѣлъ въ окна, выходившія на улицу. Казалось, онъ ждалъ кого-то. Послѣ обѣда, онъ даже совершенно усѣлся въ залѣ у окошка, не смотря на царствовавшій въ ней холодъ.
Проходилъ ли солдатъ мимо оконъ, Леонидъ Пахомычъ вздрагивалъ и какъ-будто ждалъ, что онъ отворитъ калитку и прійдетъ къ нему на дачу. Но солдаты проходили мимо; крестьянскія дѣвки, обрадовавшись солнцу и празднику, прогуливались длинною вереницею по деревнѣ, придерживая одна другую за платье, блистая яркими цвѣтами и горланя безконечныя пѣсни. Мужики, сидя у избъ своихъ на заваленкахъ, курили изъ коротенькихъ трубокъ, да подтрунивали надъ пьяными чухнами, которые, остановившись около мелочной лавочки съ своими пустыми телегами, бранились на все село. Рѣшительно никому и дѣла не было до Леонида Пахомовича, но онъ не отходилъ отъ окна и все глядѣлъ и все какъ-будто ждалъ кого-то.
Тѣ же признаки безпокойства и какого-то ожиданія оказывались и въ Половинниковѣ. Онъ тоже частенько выбѣгалъ въ залу, посматривалъ в окна и съ какимъ-то страннымъ любопытствомъ останавливалъ стеклянные глаза свои на Леонидѣ Пахомовичѣ. Казалось, онъ все болѣе и болѣе заражался его безпокойствомъ и страхомъ; въ сумерки не могъ уже посидѣть на мѣстѣ, а когда подали свѣчи, до того засуетился, что отвѣчалъ не въ попадъ на многочисленные вопросы Настасьи Павловны и то-и-дѣло вынималъ изъ кармана часы.
— Знаешь что? сказалъ онъ, подсѣвъ къ Леониду Пахомовичу.
— Что?
— Я поѣду.
— По-ѣ-дешь?
И Леонидъ Пахомовичъ поглядѣлъ на него съ такимъ изумленнымъ видомъ, какъ-будто никакъ не воображалъ, чтобъ другъ его былъ въ состояніи поѣхать.
— Дѣло, братецъ, дѣло… нѣтъ, кромѣ шутокъ, ты не подумай, пожалуй, чтобъ что-нибудь другое… я и безъ того бы у васъ не остался…
— Такъ ты поѣдешь? Ну, прощай, прощай! печально отвѣчалъ ему Леонидъ Пахомовичъ.
— Дилижансъ сейчасъ отходитъ, я ужь и билетъ взялъ… а вы-то скоро переберетесь?
— А вотъ, какъ кончится срокъ отпуска, такъ и мы… Здѣсь, впрочемъ, очень-пріятно! прибавилъ онъ по привычкѣ.
— Чрезвычайно, чрезвычайно! какія мѣста! ну, прощай!
— Прощай! прощай! не простудись, смотри!
И они долго жали другъ другу руки.
Съ отъѣздомъ Половинникова, Леониду Пахомовичу стало еще грустнѣе. Богъ-знаетъ почему ему пришли разныя мысли о вѣроломствѣ ложныхъ друзей, о тщетѣ міра сего, о маленькихъ людяхъ и тому подобныхъ незначительныхъ предметахъ. Ему сильно хотѣлось плакать, но онъ только вздыхалъ глубоко-глубоко и вовсе безъ нужды посматривалъ на потолокъ. Дѣти приступили-было къ нему съ своими дѣтскими играми и совсѣмъ не ожидали, чтобъ онъ отогналъ ихъ отъ себя и даже прикрикнулъ на нихъ. Они долго и съ изумленіемъ смотрѣли на него, вытаращивъ свои глазёнки, какъ-будто не понимая и вовсе не боясь его крика и, казалось, не знали, шутитъ онъ или нѣтъ, смѣяться имъ или плакать. Наконецъ, подождавъ-подождавъ и убѣдившись, что онъ въ-самомъ-дѣлѣ сердится, они рѣшились-было убѣжать отъ него, и точно было убѣжали, но старшій, мальчикъ бойкій, вздумалъ вдругъ остановиться въ дверяхъ и обратиться къ отцу съ слѣдующимъ вопросомъ:
— Папа! а папа! а ты насъ не застрѣлишь?
— Пошли прочь, негодные! топнулъ на нихъ Леонидъ Пахомовичъ, остановившись съ угрожающимъ видомъ среди комнаты.
— Помилуй, Насточикъ, чтС ты не возьмешь дѣтей-то къ себѣ, они мнѣ мѣшаютъ?
Но Настасья Павловна была тоже что-то не въ духѣ и ничего не отвѣчала разгнѣванному супругу.
Наконецъ, походивъ-походивъ по залѣ, повздыхавъ-себѣ въ волю и не вычитавъ на потолкѣ ни одной утѣшительной мысли, Леонидъ Пахомычъ перешелъ въ спальню. Тамъ у печки сидѣла Настасья Павловна и думала, но лишь-только вошелъ мужъ, перестала думать и начала дуть въ свои маленькіе кулачки. Въ спальной было, впрочемъ, довольно-тепло, но для мыслей Леонида Пахомовича
это было рѣшительно все равно: онѣ нисколько отъ этого не повеселѣли. Онъ точно такъ же, какъ и въ залѣ, похаживалъ, повѣся носъ, взадъ и впередъ по комнатѣ; только, подходя къ женѣ, онъ всякій разъ чувствовалъ охоту подсѣсть къ ней, приласкаться и вмѣстѣ съ тѣмъ увѣриться, что есть существо, которое въ случаѣ бѣды останется вѣрнымъ ему, не выдастъ его, не продастъ. Но Настасья Павловна была занята своими дѣлами, даже ни разу не взглянула на своего супруга, и онъ дѣлалъ только жестъ, будто садился возлѣ нея, а на-самомъ-дѣлѣ его что-то отталкивало отъ жены и онъ снова принимался прогуливаться, и снова притягательная сила влекла его къ печкѣ.
Наконецъ, онъ-таки не выдержалъ, взялъ стулъ и присѣлъ къ ней. Настасья Павловна даже и не шевельнулась.
Леонидъ Пахомовичъ вздохнулъ, громко, видимо и слышимо вздохнулъ, какъ-бы желая привлечь на себя улетѣвшее вниманіе хорошенькой женщины.
Вниманіе не откликалось.
Леонидъ Пахомычъ взялъ женнину руку и поцаловалъ ее.
Вниманіе было вездѣ, гдѣ угодно, только ужь никакъ не возлѣ Леонида Пахомовича.
Онъ снова вздохнулъ, но такъ глубоко, что вниманіе по неволѣ воротилось къ своему узаконенному мѣсту.
— ЧтС съ тобою? спросила его наконецъ Настасья Павловна.
— Такъ! отвѣчалъ жалобно мужъ.
Минутное молчаніе.
— Что ты сказалъ?
— Такъ что-то, какъ-будто не здоровится! тихо и разслабленнымъ голосомъ произнесъ Леонидъ Пахомычъ.
— Что-о?
— Ахъ, Боже мой! огглохла ты, что ли?
И онъ закричалъ на всю комнату:
— Не-здо-ро-вит-ся!
— О?
— Ну, какое тутъ о, Насточикъ? Посуди самъ, Насточикъ, какое тутъ о? (Леонидъ Пахомовичъ всегда говорилъ женѣ въ мужескомъ родѣ, когда называлъ ее Насточкомъ). Развѣ я быкъ какой-нибудь, продолжалъ онъ, вскочивъ со стула и потрясая руками передъ личикомъ Настасьи Павловны: — развѣ я быкъ какой-нибудь, что и заболѣть не могу? Ну, быкъ я или нѣтъ? говори, быкъ или нѣтъ?
— Быкъ! отвѣчала захохотавъ Настасья Павловна.
— А!
И онъ въ неописанномъ волненіи усѣлся на свое прежнее мѣсто. Прошло нѣсколько минутъ въ обоюдномъ молчаніи.
— Что это, Лёлька, съ тобой ныньче просто говорить нельзя.
— Можно, только не о и не ахъ, которыхъ я слышать не могу безъ содраганія.
— Такъ тебѣ не здоровится?
— Ну, да, не здоровится! Удивись еще!
— Что же, голова болитъ?
— Нѣтъ, не голова.
— Животъ?
— Нѣтъ, не животъ.
— Такъ ноги? Ты ныньче ходилъ много.
— Нѣтъ, и не ноги.
— Ну, такъ что же, наконецъ?
— Вотъ здѣсь что-то… у сердца… покалываетъ. — О-о-охъ!
— Гдѣ? вотъ здѣсь?
И, нагнувшись, она съ самымъ серьёзнымъ видомъ и вмѣстѣ съ невозмутимымъ любопытствомъ начала осматривать больное мѣсто и прислушиваться къ нему. Потомъ, какъ-будто этого было недостаточно, она своими хорошенькими пальчиками разстегнула Леониду Пахомовичу жилетку и помочи, раздвинула около сердца рубашку и снова начала ощупывать и прислушиваться — и вообще движеніями своей головки походила на любопытнаго снигиря, когда онъ, склонившись на вѣткѣ, начнетъ прислушиваться, наклонять головку то въ ту, то въ другую сторону, и изъ веселой превратится вдругъ въ пресмѣшную птичку. Наконецъ, кончивъ осмотръ, она вдругъ сказала, и такъ рѣшительно, какъ-будто ужь ей не оставалось никакого сомнѣнія на-счетъ болѣзни Леонида Пахомыча:
— А, знаю! Это отъ воробья!
Леонидъ Пахомовичъ вздрогнулъ, отпрянулъ отъ нея на стулѣ, и молча, разиня ротъ, глядѣлъ на жену свою, которая преспокойно и пресерьёзно продолжала увѣрять его:
— Да, отъ воробья! Ты мало жевалъ…
— Насточикъ! возопилъ чуть не сквозь слезы Леонидъ Пахомовичъ, вскочивъ со стула и остановясь передъ нею. — Помилуй, Насточикъ!
— Да, ты мало жевалъ! Я сама видѣла…
— Ты меня вовсе не жалѣешь! Ты…
— Я сама видѣла…
— Боже мой! гдѣ мнѣ взять столько терпѣнья…
— Я сама видѣла…
— Я несчастнѣйшій человѣкъ въ мірѣ!
— Да дашь ли ты наконецъ выговорить? воскликнула она и начала скороговоркой: — да, я сама видѣла, какъ ты вмѣстѣ съ косточками…
— Насточикъ!
— …проглотилъ воробья и даже…
— О, я несчастный!
— Не разжевалъ его!
Леонидъ Пахомычъ заткнулъ пальцами уши и заходилъ такими крупными шагами по комнатѣ, что казалось, будто ходятъ два
Леонида Пахомовича, а Настасья Павловна, раскраснѣвшись какъ вишня на солнцѣ, бѣгала за нимъ и изо всѣхъ силъ кричала ему:
— Не разжевалъ его! Не разжевалъ! Не раз-же-валъ!
Дѣти, давно уже спавшія въ своихъ кроваткахъ, вдругъ проснулись; дѣвочка захныкала, а мальчикъ, опершись на перекладинку и вытаращивъ глазенки, съ престраннымъ любопытствомъ смотрѣлъ на бѣготню своихъ родителей.
— Подите прочь! закричала вдругъ Настасья Павловна, остановившись передъ своимъ мужемъ и топнувъ ногою (она была вспыльчива, какъ порохъ). Подите прочь! вы разбудили моихъ дѣтей!
Ничто не могло взбѣсить такъ чадолюбиваго Леонида Пахомовича, какъ притяжательное мѣстоименіе мои, употребленное относительно дѣтей его.
— А! ваши дѣти? не мои? сказалъ онъ, тоже остановившись.
— Подите прочь! Тиранъ вы этакій!
— А? теперь я тиранъ!
— Деспотъ!
— Теперь я деспотъ!
Настасья Павловна затопала передъ нимъ своими маленькими ножками, стараясь прибрать еще какое-нибудь энергическое названіе, но ея небольшой вокабулъ совершенно истощился. Вспыльчивая маленькая женщина только шевелила губами и наконецъ, какъ-будто обрадовавшись находкѣ, закричала на всю комнату:
«Быкъ!» и бросилась къ хныкавшему ребенку.
Леонидъ пахомовичъ былъ такъ пораженъ подобнымъ сравненіемъ, что, не говоря ни слова и только хлопнувъ дверью, вышелъ изъ комнаты, взялъ шляпу, надѣлъ шинель и пошелъ наслаждаться луною и звѣздами.
Прогулявъ часа съ два по заснувшей деревнѣ, встрѣтивъ нѣсколько смазливыхъ нянекъ, которыя Богъ-вѣсть съ какого похода спѣшили домой, поругавъ себя за вспыльчивость и пожалевъ о своей хорошенькой женѣ за то, что вовсе понапрасну ее обидѣлъ. Леонидъ Пахомовичъ воротился домой въ совсѣмъ другомъ расположеніи духа. Онъ уже не хлопнулъ дверью, но отворилъ ее тихо и еще тише затворилъ, на-цыпочкахъ пробрался въ спальную и чрезвычайно обрадовался, заставъ жену свою въ постелѣ. Свернувшись въ комочекъ и закутавшись въ одѣяло, она преспокойно спала и вовсе не слыхала, какъ пришелъ мужъ, какъ онъ раздѣлся и легъ на свое обычное мѣсто.
Впрочемъ, на другой день, оба они встали какъ ни въ чемъ не бывали, т. е. какъ-будто совсѣмъ не ссорились наканунѣ. Только Леонидъ Пахомовичъ былъ задумчивъ и грустенъ, какъ и вчера. Какъ и вчера, онъ не могъ посидѣть на мѣстѣ, и если сидѣлъ, то не иначе, какъ въ залѣ передъ окошкомъ, не смотря на то, что носъ его принималъ тамъ какой-то странный красно-сизый цвѣтъ, а зубы Богъ-знаетъ отъ-чего и безъ всякой видимой цѣли получали охоту колотиться другъ о друга. Онъ все какъ-будто ждалъ
кого-то и весь этотъ день противъ своего обыкновенія не выходилъ одинъ со двора. Было ли это слѣдствіемъ вчерашней ссоры и заключеннаго мира, или по другой какой причинѣ, только онъ никакъ не хотѣлъ идти гулять безъ Настасьи Павловны, и цѣлый день былъ съ нею необыкновенно-нѣженъ и ласковъ.
Во время прогулки, онъ особенно всматривался въ лица попадавшихся имъ солдатъ и офицеровъ. Увидѣвъ на берегу рѣчки солдата, удившаго рыбу, онъ подошелъ къ нему вмѣстѣ съ женою и вступилъ въ разговоръ.
— Богъ въ помощь, служба! Рыбку удишь?
— Да не птицу-съ, отвѣчала служба, необорачиваясь.
«Э! этотъ не то, что вчерашній», мелькнуло въ головѣ Леонида Пахомыча: «тотъ-то, тотъ-то какъ былъ вѣжливъ; и шапку-то снялъ и стоялъ-то вытянувшись, у-у-у!»
— А что, клюётъ?
— Плохо!
— А что, служивый, командиръ-то вашъ полковникъ Затравкинъ?
Солдатъ быстро обернулся, поглядѣлъ на Леонида Пахомовича и сталъ несравненно-вѣжливѣе.
— Затравкинъ-съ.
— Ну, а что это за человѣкъ, вашъ командиръ?
— Извѣстно, что за человѣкъ — полковникъ.
— Нѣтъ, я не то… я хотѣлъ спросить, хорошій ли онъ человѣкъ?
— Извѣстно, хорошій; дурныхъ на службѣ не бываетъ.
— И строгъ?
— Русакъ!
— Какъ Русакъ?
— Извѣстно какъ? Русскій человѣкъ, съ хорошими хорошъ, ну, а съ дурными…
— Съ дурными?
— Не приведи Господи!
У Леонида Пахомовича пробѣжали мурашки по тѣлу.
— Такъ не приведи Господи? замѣтилъ онъ съ дрожащимъ хохотомъ, который какъ-то странно исказилъ лицо его. — Это и хорошо, знаешь, порядку больше.
— Да, славный человѣкъ, ужь такой-то славный… Будь ты исправенъ, чисти когда слѣдуетъ амуницію, да тверёзъ будь когда слѣдуетъ, не сонливъ и на руку чистъ, такъ онъ тебя и пальцемъ не тронетъ!…
Но Леонидъ Пахомычъ уже не слушалъ и шелъ домой подъ руку съ женою. У него сильно начало вдругъ покалывать подъ ложечкой.
Къ вечеру у него оказалось еще что-то новенькое по части болѣзней.
— Что это съ тобою, Лёля? говорила Наталья Павловна: — лихорадка,
не лихорадка, жару, кажется, нѣтъ и пульсъ ровный такой, а весь ты дрожишь. Смотри, не заболѣй у меня, Лёлька!
Леонидъ Пахомовичъ ничего не отвѣчалъ, только покрякивалъ, сидя, укутанный въ тёплую шинель, передъ растопленною печкою. На столѣ въ сторонѣ стоялъ самоваръ и около него суетилась Настасья Павловна, готовя для мужа какое-то питье на ночь. Онъ иногда, когда дѣла было мало, все въ домѣ обстояло благополучно и не имѣлось въ виду никакой бѣготни по части нуждъ домашнихъ, любилъ-таки понѣжиться, пококетничать какимъ-нибудь недугомъ, преувеличить его и заставить жену ухаживать за собою, какъ за маленькимъ ребенкомъ; но теперь она ясно видѣла, что съ нимъ происходитъ что-то особенное! Тутъ же ей пришло почему-то въ голову — у женщинъ бываетъ иногда престранное сцѣпленіе мыслей — что и другъ его былъ вчера какъ-будто не въ своей тарелкѣ.
— Лёлька! сказала она вдругъ, подошедши къ нему: — Лёлька!
Онъ даже и не обернулся и продолжалъ смотрѣть, какъ догорали въ печкѣ уголья и синеватое пламя изрѣдка появлялось и бѣгало надъ ними!
— Лёлька, это у тебя не даромъ — ты что-нибудь накутилъ.
Онъ молчалъ по-прежнему; только дыханіе его сдѣлалось чаще: жена не сводила глазъ съ него.
— А еслибъ и накутилъ? спросилъ онъ ее наконецъ, обернувшись къ ней и посмотрѣвъ на нее съ самымъ вызывающимъ и даже грознымъ видомъ.
— Что же? Что же?
— А то, что мы, можетъ-быть, скоро будемъ безъ куска хлѣба, очутимся на мостовой — вотъ что!
И, схвативъ кочергу, онъ принялся съ такимъ остервенѣніемъ мѣшать въ печкѣ, что только искры залетали. Настасья Павловна съ испугомъ смотрѣла на своего мужа.
— Ради Бога, Лёля! произнесла она шопотомъ, усаживаясь подлѣ него и въ страхѣ прижимаясь къ нему.
— То-то ради Бога!
— Но что же, наконецъ? что же?
— Ахъ, Настя, еслибъ ты знала, какъ мнѣ грустно.
И онъ разсказалъ ей все, что случилось съ нимъ вчера на охотѣ.
— Ну? спросила его жена.
— Ну и все.
— Лёлька! воскликнула она: — Лёлька, ты съ ума сошелъ!
И, закинувъ назадъ свою хорошенькую головку, она покатилась со смѣху. И, странное дѣло! смѣхъ этотъ вовсе не разсердилъ Леонида Пахомыча: ему бы даже хотѣлось, чтобъ она вдвое сильнѣе и громче хохотала. Ему пріятно было, что она на все это дѣло смотритъ съ другой точки. Однакожь, онъ ей отвѣтилъ самымъ болѣзненнымъ голосомъ:
— Смѣйся! смѣйся! смотри, чтобъ только послѣ не плакать.
— Да помилуй, какъ же и не смѣяться-то? изъ пустяковъ составилъ цѣлую трагедію.
— Изъ пустяковъ? Съ перваго взгляда, оно, пожалуй, и пустяки, а вглядись-ка хорошенько, да раздумай, анъ и выйдетъ, что не пустяки. Понимаешь ли ты, что вѣдь могъ быть пожаръ въ деревнѣ?
— Съ часу на часъ нелегче! Право, я опять захохочу, Лёлька.
— Ты глупа, Настя! говорятъ тебѣ, что выстрѣлъ былъ сдѣланъ возлѣ избы; пыжу стоило только затлиться. Сама ты вчера боялась, чтобъ я не застрѣлилъ тебя, когда ружье было даже и незаряжено. Почему жь ты теперь не хочешь допустить, что могъ быть пожаръ?
— Да вѣдь не былъ же?
— А что толку-то, что не былъ? все равно придерутся къ этому.
— Кто же?
— Кто? А кто вчера узнавалъ о моемъ чинѣ и фамиліи?
— Но, Боже мой! съ-тѣхъ-поръ прошло уже два дня, а ничего же не было?
— Вотъ это-то и худо, Настя, вотъ это-то и пугаетъ меня. Стало-быть, съ жалобой онъ отнесся не къ здѣшнему сельскому начальству, иначе я давно бы ужь получилъ замѣчаніе и съ концомъ бы дѣло! Стало-быть, онъ пошелъ къ своему начальству, а его начальство снесется съ моимъ, и тогда ужь и Богъ-знаетъ, что будетъ.
— И какъ вѣжливъ-то, продолжалъ онъ, горько усмѣхаясь, какъ вѣжливъ-то, шапку снялъ, стоитъ вытянувшись. А почему онъ зналъ, что я благородный? Я былъ въ старомъ пальто: онъ могъ подумать, что я мѣщанинъ какой-нибудь, а вѣдь не подумалъ же! Что это значитъ? Это значитъ, что мы, дескать, чисты, а вы-то ужь тамъ какъ знаете! У-у! какой вѣжливый народъ эти военные.
Страхъ прилипчивъ. Настасья Павловна перестала смѣяться.
— Ну, если и такъ, наконецъ? Что же изъ этого? сказала она, помолчавъ немного: — сдѣлаютъ выговоръ — и больше ничего.
— А Иванъ-то Алексѣичъ?
Наталья Павловна не отвѣчала.
— Да онъ изъ мухи слона сдѣлаетъ, чтобъ только столкнуть меня. «Вы, господинъ Цыпкинъ, стрѣлять все изволите, а у насъ здѣсь дѣломъ занимаются. Такъ ужь лучше ступайте въ егеря, въ военную службу.» Вотъ что онъ мнѣ скажетъ, я знаю.
— Ахъ, Лёлька, Лёлька! вѣчно-то ты напроказничаешь! Боже мой, что я стану теперь дѣлать?
И она готова была заплакать, но вдругъ какъ-будто мысль какая остановила ея слёзы и она болѣе вскрикнула, чѣмъ спросила:
— А Половинниковъ?
Леонидъ Пахомовичъ махнулъ рукою, а Настасья Павловна, покраснѣвъ, начала хлопотать около самовара.
— Просилъ я его вчера — началъ послѣ довольно долгаго молчанія
разслабленный мужъ: — посидѣть съ тобою, а самъ хотѣлъ съѣздить въ Петербургъ, предупредить кой-кого…
Леонидъ Пахомовичъ остановился и снова сталъ мѣшать въ печкѣ, а стаканы, ложки и чашки до того расшумѣлись и раззвенѣлись подъ руками Настасьи Павловны, что онъ едва разслушалъ вопросъ ея:
— Ну?
— Струсилъ онъ, что ли, или скуки побоялся — не разберешь, право, этихъ людей — только я ужь сидѣлъ въ дилижансѣ, какъ вдругъ, чувствую, дилижансъ останавливается, отворяются дверцы и въ нихъ лѣзетъ Половинниковъ. Это куда? — Въ городъ. Зачѣмъ? — Дѣло, говоритъ, есть. А жена-то какъ же? говорю я: — вѣдь она обѣдать насъ ждетъ! — Нечего дѣлать, я вылѣзъ; смотрю — и онъ за мною.
— Дуракъ! сказала Наталья Павловна и разбила нечаянно стаканъ.
— Боже мой! какъ ты меня испугала, Настя!
— Это все отъ-того, что ты выбираешь такой гадкій кругъ знакомства, отвѣчала она съ сердцемъ, подбирая осколки разбитаго стакана.
Леонидъ Пахомовичъ снова началъ стонать и охать; Настасья Павловна сѣла возлѣ него и на общемъ совѣтѣ у нихъ рѣшено было идти завтра Леониду Пахомовичу къ полковнику Затравкину и объясниться съ нимъ.
На другой день утромъ, часу во второмъ, Настасья Павловна ждала мужа. Она была грустна, задумчива. На дворѣ шелъ дождикъ и билъ въ окна тысячами тонкихъ, продолговатыхъ иглъ, которыя сливались постепенно въ капли и тонкими струйками медленно сбѣгали по запотѣвшимъ стекламъ. Настасья Павловна стояла у окна и о чемъ-то крѣпко задумалась.
— У-у-у! раздалось вдругъ надъ самыми ея ушами, между-тѣмъ, какъ чьи-то два пальца кольнули съ двухъ сторонъ въ ея тонкую талію.
Она вскрикнула, обернулась и задѣла своимъ маленькимъ носикомъ другой, тоже небольшой, только вздернутый къ верху и давно уже ей знакомый носъ Леонида Пахомовича. Никогда еще онъ, т. е. Леонидъ Пахомовичъ, а, пожалуй, хоть и носъ, не былъ въ такомъ прекрасномъ расположеніи духа, какъ ныньче. Между тѣмъ, какъ Настасья Павловна съ сильно-бьющимся сердцемъ, сидя на стулѣ, оправлялась отъ своего испуга, Леонидъ Пахомовичъ хохоталъ, семенилъ своими коротенькими ножками, нѣсколько разъ принимался цаловать жену и вообще былъ чрезвычайно-радъ, что ему удалось испугать ее.
— Ну, обѣдать! обѣдать! кричалъ онъ, скидывая фракъ: — Насточикъ, поворачивайся!
— ЧтС же? чѣмъ у васъ кончилось?
— Пустяки! отрывисто и равнодушно отвѣчалъ онъ: — ради Бога, поскорѣе обѣдать!
— Однакожь, Лёля? Ну, какъ онъ тебя принялъ? разскажи же!
— Прекраснѣйшій человѣкъ! такъ же равнодушно отвѣчалъ Леонидъ Пахомовичъ.
— Посадилъ?
— Пожалуйста, поскорѣе обѣдать.
— Сейчасъ, сейчасъ — такъ какъ же, Лёля, посадилъ?
— А тебѣ очень хочется знать? Ахъ, ты мышь любопытная!
И онъ ущипнулъ ее за подбородокъ.
— Ну, да, пожалуй, не говори! Очень-нужно!
— Эй, ты! не дуть губъ у меня, смотри!
Сказавъ это голосомъ грознымъ и повелительнымъ, онъ вдругъ запѣлъ, покачиваясь передъ нею:
Пустяки, душечка, пустяки!
Дураки мы были, дураки!
— Такъ-то, вотъ, мышонокъ ты этакій, гаденькій, любопытненькій… Бу-у-у-у!
И, сдѣлавъ правой рукою «козу», онъ принялся бодать ее.
— Отвяжись, Лёлька, какой ты несносный!
— Такъ вотъ-какъ: прихожу я и спрашиваю: дома полковникъ Затравкинъ? У себя-съ, пожалуйте-съ, отвѣчаетъ деньщикъ и вводитъ меня въ залу. Вотъ я жду… и ждалъ-то всего минутъ пять, не больше, какъ вдругъ услышалъ шаги: шпоры-то такъ и подзваниваютъ, знаешь — ну, думаю: онъ. И точно онъ. Мужчина такой высокій, видный, повелительное, знаешь, что-то такое въ осанкѣ; на лицѣ какъ-будто написано, что, дескать, полкомъ командуетъ. Такая благородная наружность…
— Бель-омъ?
— Все, что хочешь! А шпоры-то такъ и подзваниваютъ!
— Чай ты струсилъ?
— Ну! отвѣчалъ Леонидъ Пахомовичъ такимъ голосомъ, какъ-будто говорилъ: «это еще вопросъ нерѣшеный!» и продолжалъ разсказывать.
«Подошелъ ко мнѣ, поклонился; я тоже поклонился.
— ЧтС вамъ угодно?
— Имѣю счастіе, г. полковникъ, рекомендоваться; такой-то, Цыпкинъ.
— А! прошу покорно!
А самъ ни съ мѣста; я тоже, разумѣется, ни съ мѣста.
— Такъ-и-такъ, говорю, пришелъ съ всепокорнѣйшею просьбою.
— А! чѣмъ могу служить?
— Такъ-и-такъ, говорю, имѣлъ несчастіе третьяго дня застрѣлить воробья.
— Какъ? Воробья?
— Сдѣлайте милость, г. полковникъ, не пріймите этого за оскорбленіе…
— Какъ?
— За оскорбленіе, говорю я: — будьте увѣрены, что это было сдѣлано мною по молод… по необдуманности, говорю я; я никакъ не предполагалъ, г. полковникъ, чтобъ вы находились такъ близко.
— Милостивый государь, я рѣшительно не понимаю ни одного слова. Объяснитесь.
Каково, Насточикъ? Не понимаетъ ни одного слова?
— Г. полковникъ, говорю я: — смѣю васъ увѣрить, это было сдѣлано по неопытности съ моей стороны. Сдѣлайте милость, потушите это дѣло.
— Какое дѣло?
— Дѣло о застрѣленномъ по неопытности воробьѣ?
— Но растолкуйте мнѣ, ради Бога, милостивый государь, чтС мнѣ за дѣло до воробья и до того, что вы его застрѣлили?
Каково мнѣ было это слышать, Насточикъ? Подумай, разсуди, каково это мнѣ было!
— Г. полковникъ, говорю я: — вы сами изволили освѣдомиться о моемъ чинѣ и фамиліи.
— Я?
— Черезъ солдата, или унтер-офицера, извините, не запомню, г. полковникъ.
— Милостивый государь, здѣсь есть какое-нибудь недоразумѣніе, говоритъ онъ мнѣ, а самъ улыбается; я тоже изъ вѣжливости улыбнулся.
— Да, недоразумѣніе… А! понимаю! это вѣрно мой фельдфебель; это непремѣнно его штуки. Вотъ я прикажу намылить ему голову хорошенько, а у васъ, говоритъ, прошу за него извиненія.
Такъ и сказалъ, Насточикъ: прошу у васъ извиненія. Прекраснѣйшій человѣкъ.
— Прошу извиненія, говоритъ. ЧтС до меня касается, еслибъ даже я и слышалъ выстрѣлъ, говоритъ, то не обратилъ бы на него никакого вниманія. Здѣсь не городъ, а деревня. Притомъ же, здѣсь есть становой приставъ, до котораго эти дѣла болѣе касаются, чѣмъ до мѣня. По мнѣ можете стрѣлять-себѣ воробьевъ сколько угодно. А фельдфебелю я намылю голову, будьте увѣрены.
Я, разумѣется, поблагодарилъ и ушелъ» сказалъ Леонидъ Пахомовичъ, оканчивая разсказъ свой: «Прекрасный человѣкъ, Насточикъ! Сейчасъ видно, что въ гвардіи служитъ. А мы-то, а мы-то, Насточикъ, горевали съ тобою. Совсѣмъ по-напрасну!»
— А кто горе-то выдумалъ? Ты! Мнѣ кажется, каждый щелкнетъ тебя по носу, а ты и носъ повѣсишь.
— Ну! отвѣчалъ Леонидъ Пахомовичъ съ сомнительнымъ видомъ.
— Впередъ наука! Не стрѣляй воробьевъ съ ложными друзьями!
замѣтила Настасья Павловна, проходя мимо него и потрепавъ его по щекѣ.
Счастію, казалось, захотѣлось въ этотъ день совершенно вознаградить Леонида Пахомовича за два дня невыразимыхъ страданій. Послѣ обѣда онъ получилъ денежную повѣстку изъ Соль-Галича, и потому цѣлый день Леониду Пахомовичу съ радости что-то не сидѣлось на одномъ мѣстѣ. Онъ все бѣгалъ, суетился, высчитывалъ долги свои, игралъ съ своею хорошенькою женою и дѣлалъ тысячи глупостей. Даже чаю не могъ напиться покойно, а такъ спѣшилъ, что Настасья Павловна замѣтила, что онъ чавкаетъ какъ… Половинниковъ.
Только ночью, когда вокругъ него все утихло, когда дѣти спали сномъ невинности, а Настасья Павловна сномъ молоденькой женщины, Леониду Пахомовичу сдѣлалось вдругъ какъ-то грустно, какъ-будто что наросло у него на сердцѣ. Какъ-будто тѣнь застрѣленнаго воробья пахнула на него своими невидимыми крылышками, какъ-будто вдругъ онъ прочелъ что-то странное въ улыбкѣ полковника. Долго онъ ворочался съ-боку-на-бокъ, и ему казалось, что, при трепетномъ свѣтѣ теплящейся лампады, съ нимъ вмѣстѣ ворочаются четыре стѣны маленькой спальни, и каждый разъ чуть слышно шепчутъ ему на ухо: маленькій человѣчекъ! маленькій человѣчекъ!
—
правитьСписок исправленных опечаток (страницы указаны в соответствии с первой публикацией):
Стр. 156. «куда уходилъ» вместо: «кука уходилъ»
Стр. 162 «…чирикало на разные голоса безчисленное множество воробьевъ…» вместо: «чиликало на разные голоса безчисленное множество воробьевъ…»
Стр. 162 «обращаясь къ Половинникову» вместо: «обращаясь къ Половинникому»
Стр. 213 «Настасья Павловна» вместо: «Настатья Павловна»
Стр. 174 «…вводитъ меня въ залу.» вместо: «…вводитъ меня въ зало.»
Стр. 209 «…пошли по межѣ полями.» вместо: «…пошли по межѣ полами.»
Жена главного героя ошибочно называется по-разному: Настасья Павловна, Наталья Павловна — оставлено в соответствии с первой публикацией.