Михаил Первухин
правитьВооруженное нападение
правитьПеред тем, как это случилось, Платоша Зубцов побывал на родине у матери.
Отсутствовал он долго, дольше обыкновенного, почти полгода, и Неонила Павловна истосковалась, замучилась, тем более, что Платоша и вестей о себе почти не давал.
Приехал он, как всегда, под ночь, когда было уже темно, немного озабоченный, но бодрый и энергичный. Выскочил из экипажа, вихрем вбежал в убогие комнаты старухи-матери так что Неонила Павловна не успела даже, услышав крик Хиври — «паныч приехали»! — выйти ему навстречу.
Ей удалось только дойти до порога передней, причем она забыла положить в сторону свое бесконечное вязанье, а так и несла его вместе со спицами и мотком серой шерсти, навстречу сыну. Тут, у порога, Платоша крепко обнял ее и осыпал поцелуями её изрезанное морщинами лицо, её голубые глаза и дрожащие бледные руки,
— Мамуля!.. Мамулечка родная! Дорогая моя! Ну, здорова? Ну, все по-хорошему? Все благополучно? Ах старушка моя Божья… Ах, да и маленькая ты какая делаешься… Да что ты, мамуля, экономию в еде соблюдаешь, что ли, что так худеешь? Как перышко, легкая стала…
И Платоша, в доказательство, вдруг приподнял своими молодыми мощными руками мать, как ребенка, на воздух, бегом перебежал комнату и бережно посадил мать в её излюбленное кресло, именовавшееся с давних пор «троном царя Соломона».
— Ах, да и что ты, Платоша, делаешь! — слабо протестовала тронутая ласкою сына мать; — ей Богу, шалый ты какой! Бессовестный… Да как ты смеешь? Подхватил мать, как куренка… Понес, усадил… Ей Богу! да что же это?
Но в протесте старухи слышалась бесконечная любовь к сыну, теплая материнская ласка к этому такому сильному, такому смелому, такому ловкому красавцу Платоше…
Платоша опустился на пол у ног старушки, и, глядя на нее снизу вверх, слушал молча, но радостно улыбаясь, её упреки, А старуха дала полную волю своему давнему желанию наговориться досыта, без помехи, без удержу…
— Встань с полу сейчас, безобразник! — ворчала Неонила Павловна, — и тут же меняла грозный тон на ласковый: — ах, да и соскучилась же без тебя, Платоша! Так соскучилась, так соскучилась… Веришь, прямо места себе не нахожу. Тут сны такие снятся, знаешь, будто приехал ты и, говоришь:
— А я, мамулечка, повенчался…
Да так грустно, да так печально говоришь… Сердце разрывается… Стоишь прямо передо мною, из глаз у тебя слезы катятся, такие дробные, такие светлые…
И думаю я: как же это так? Без родительского благословения? Мой Платоша? Нет, что-нибудь не так…
И, знаешь, проснусь — словно только что ушел ты от меня… Так и хочется тебе крикнуть… А в соннике худо говорится относительно венчанья. Совсем худо…
А ты говори: может, и в впрямь, повенчался? Что ж молчишь? Нашел там какую-нибудь кралю писанную, и готово… Нет? Не повенчался? А ну, взгляни мне прямо в глаза: я по глазам, брат, вижу. Я по глазам, брат, все узнаю!
А то снится еще, понимаешь, будто степь такая. Песок и песок, и все песок, Платоша. И будто позвал ты меня, а я не вижу, где ты есть, милый. Бегу это, а песок подо мною так и подается, так и подается. Шаг ступну, нога тонет. Вытяну ее, — словно сто пудов вытянула… И сил нет бежать… Будто хватает кто за ноги, удерживает… А тут ты где то неподалеку кричишь. Да так жалобно, да так как-то… А я бегу. — Где мой Платоша? Где мой милый? А кругом степь эта, а кругом песок… И словно твой голосок, Платоша, из-под песку этого… Засыпало тебя, Платоша… А я бегу, и думаю: ох, еще живет Платоша. Еще отрыть его успею. Хоть и нечем рыть, одни руки… А уж поможет мне Господь Всемилостивый… Своими руками отгребу песок этот…
— Да будет вам, мамулечка. Ведь, жив же я?
— Вижу, что жив. А почему не писал ничего? Поехал, пропал. Мать ночи не спит, убивается. Мать есть не может, а ты… Ах, Платоша, Платоша! Не нравится мне служба твоя. Ей Богу. Что хорошего? В прошлом году — помнишь? — четыре месяца не было от тебя весточки. И три месяца… В этом опять. И понять не могу: почему?
— Очень просто, маменька. Я сколько раз говорил… Если буду письма писать, телеграммы давать, — меня выследят скоро.
— Ох, знаю, выследят. Понимаю сама, — выследят.
— Ну, и долго ли, мамулька, до греха? Выследят, накроют…
— Ох, не дай Господи! Спаси Царица Небесная…
— Тогда и вправду песком засыпать могут…
— Ох не говори, милый.
— Должен же я осторожность соблюдать? Знаешь, мамулечка, какое наше дело? Темное дело…
— Ох, милый, знаю, что темное…
— Ну, так вот…
— А бросил бы ты дело, милый? Ей Богу? Знаешь, душа не на месте. Болит сердце, милый, болит… Много ли нам с тобою и Хиврею надо? Мне так и совсем ничего не надо, милый. Хивря тоже… Она вчера говорит… Я ей, Платоша, жалованье платила. Как уговор: пять рублей в месяц… Она и говорит:
— На що воны мени, ции грошы?
— Нельзя, мамуля, нельзя, мамулечка. Вот, погоди. Дело наше развивается, растет. Одна штучка у нас задумана. Хор-рошая операция. Если удастся, ну, тогда быть по-твоему, мамуля: брошу дело. Поживу с тобою…
— Ты знаешь, Платоша, ездишь ты все… Знаю взрослый ты, остановить тебя нельзя… А только холод меня такой берет, как вспомню: женщины эти…
— Какие женщины, мамулик?
— Шансонерки, арфянки всякие…
— Эге-ге! — засмеялся Платоша: — мамуля ревнует меня?! Вот ты какая, мамочка?!
— Смейся, смейся, гадкий… Ну, да Бог тебя простит. А только жениться без моего благословения — не смей. Слышишь? Люблю я тебя, Платоша. Всю жизнь тебе отдала. Как умер папаша твой, молодою была. Могла замуж выйти. А как подумала — что ты сиротинкою будешь, вотчим у тебя будет еще Бог знает какой, так и решила: не бывать этому… Пусть Платоша растет. Пусть мой милый вырастает…
— Спасибо, мамочка. Но ты что-то заговорила еще о моей женитьбе?
— Ехал мимо Хересковского дома?..
— Захар Марковича? Ехал!
— Любочку Херескову видел? Ну?
— Любочку? Любочки не видел.
— А ты посиди, не посидячий погости у матери хоть неделю. Поглядишь и на Любочку… Ах, и милая же! Ах, и стройненькая же! Прямо, как березочка. И такая набожная; все в церкви, все в церкви…
— Ханжа, значит, — лукаво улыбаясь, говорит Платоша.
— Ханжа? Сам ты ханжа! Я с тобою, дурнем, после этого и говорить не хочу, — вспыхивает Неонила Павловна, но любовь к красавцу сыну берет верх, и она опять оживлённо болтает:
Или Нюточку Голышеву… Коса у неё, поверишь, Платоша, в два кулака… В два кулака, милый. В два кулака, голубчик…
— Привязная?
— Сам ты привязной. Вот что! Непутевый!.. С ним о серьезном деле говоришь, а он глупость такую… Опять же, Лидуська Фроловых… Пансион в этом году окончила. На рояле играет. Поет хорошо…
— Шансонерка?
— А, ну тебя! Говорить не стоит… А когда же уедешь, Платоша?
— Дня два побуду, мамуля. Больше нельзя. Никак нельзя. Знаешь, наше дело такое… День прозеваешь, — за год не наверстаешь…
— Ох, знаю, деточка. А бережешься ты? А остерегаешься?
— Ну, конечно… Да тут ничего, не поделаешь: судьба. Захочет — она — все благополучно. Не захочет попадешься…
— Господи, Господи… Ну, а товарищи твои? Все те же?
— Все те же, мамуля.
— Ох, и не нравятся они мне. Тот, черкес этот… Как его?
— Аргиропуло?
— Он самый. Волосатый такой… Как ты говорил, он по какой специальности?
— Я ничего не говорил, мамуля. Это он сам тебе тогда говорил: кассы сбывает секретные…
— И ты все с ними?
— Все с ними, мамуля. Да, это скучный разговор: времени мало, а ты о делах разговоры завела. Я в другой раз не приеду.
— Что ты, что ты? — всполошилась Неонила Павловна и даже побледнела. — Как у тебя язык поворачивается так сказать? К родной матери, и вдруг — не приеду? Скажет такое же? Только бы этих, товарищей то, не привозил, ну их к Богу! Не нравятся… Такой вид у них… Еще турок этот, или как его? Еще он ничего. А этот, часовщик, ну — зверь зверем… Бог с ними…
— Перестань, мамочка. Все же, товарищи. С ними приходится дела делать…
— Знаю, знаю. А не лежит душа. Так думаю: ездят они вместе, друг друга оберегают. А вдруг? А вдруг что-нибудь с моим Платошею сделают? Что тогда?
— Не сделают. Не посмеют…
— То-то, не посмеют… А ты остерегайся, все же, Платоша. Остерегайся, милый… Господи… Как вспомню…
— Ну, будет, мамуля. Мне спать хочется. Постели, уложи меня, да посиди, посторожи меня…
— Посторожить? С удовольствием, милый… А до чего ты намучился, голубь мой.
— Из чего ты это заключаешь, мама?
— А что спать не можешь без сторожа!
— А-а-а! — зевает Платоша, потягивается и ложится, сунув под подушку великолепный дальнобойный револьвер и финский нож.
Полчаса спустя он мирно спал в спаленке матери, а Неонила Павловна сидела у его изголовья и берегла его сон. Спать ей не хотелось, — какой сон у старухи? Да и радость свиданья с любимым до безумия сыном так взволновала ее, что ей было не до сна и она была рада просьбе сына — посторожить его покой.
Сидя над сыном, она думала все о том же: как странно складывается жизнь сына. Не умри рано отец, — сын бы вырос при нем. Было свое дело, торговля. Опекуны и приказчики все разворовали, мальчугана не на что было в гимназии держать, за невзнос платы выключили. Отдала она Платошу в магазин, в ученики, — там приказчики воровали кружева, а на Платошу поклепали. Пришлось взять из магазина, отдать в другой. Там деньги пропали, и опять на Платону… До суда дело дошло, так хитро под-строено было, что засудили бы, да малолетний он — отдали на попечение матери… А после некуда было и сунуться: где ни скажет Платоша свое имя, сейчас говорят — у нас и своих воров довольно!.. Так и погиб бы мальчуган… Да как-то Бог помог: увез его с собой один приезжий… Не нравился он, ох, не нравился Неониле Павловне. Прямо, душа болела… А что поделаешь? Увез, слово сдержал, человеком сделал… Вот, теперь при деле Платоша… Правда, дело тяжелое, дело опасное. А все дело… Нет-нет, и пришлет матери — когда триста, когда пятьсот. И увидаться приходится: нет-нет, и заедет. Навестит… Правда, все словно украдкою, все словно боится… Да вполне понятно: вон, чемоданчик с Платошею, Наверное, там, как и в прошлый раз, бриллианты, рубины, жемчуга… Такой товар! Возит по всей России его, этот товар, Платоша. Был раньше простым приказчиком, подручным. Теперь — сам доверенный. Быть может, на десять тысяч рублей одних камней в этом чемоданчике… А жулики зорко следят за такими. Долго ли до греха? Накроют, ножом в бок пырнут, или одурманит чем, и еще хорошо, если только этим отделаешься…
Нет, прибыльное дело, Платошина служба, слов нет, а только страху наберешься… Хорошо хоть не сам работает Платоша: двое товарищей… А все же… Ах, Господи! Давно забылось все, история эта — с кружевами и с деньгами. Да и неповинен Платоша. Так, наклепали тогда. Он мальчик был, ребенок, а его запутали… Известно, старшие воровали, а на него сперли… Ведь, вот, теперь сколько лет драгоценности возит? А вот, ведь, доверяют хозяева? Никогда никаких жалоб? Значит, и тогда ничего не было…
И, Неонила Павловна, пристально глядя на лицо разметавшегося в сладком, но чутком сне сына, тихо шепчет бледными устами:
— Спаси и сохрани Владычица Небесная… Мать Пресвятая Богородица…
На другой или на третий день Платоша заехал. Заехал за ним тот, которого Неонила Петровна называла то турком, то черкесом, — толстенький кругленький грек Аргиропуло, который рекомендовал себя специалистом по части несгораемых секретных касс, пошептались о чем то, и уехали. Хивре на прощанье Платоша дал золотой целый. С матерью долго-долго прощался, словно оторваться не мог.
— Прощай, мамуля. Прощай, милая. Моли Бога: если удача будет, брошу дело. Надоело. Ей Богу! Жизнь собачья… Ни днем, ни ночью покоя! — говорил Платоша, прощаясь с матерью.
— Правда, правда, милый; — отвечала мать, крестя его в тысячный раз дрожащею бледною рукою.
— Правда, голубь. Брось, Бог с ним. В банке у нас почти три тысячи собралось… Домик есть свой. Хибарочка, правда… А тут лавочку можно сделать…
— Лавочку? — улыбнулся Платоша, а чем же торговать?
— Ну, табак. Ну, марки… Шоколад еще… Словом, все…
— Ах, мамуля, мамуля!.. Так лавочку, говоришь? Ну, прощай. Если долго писать не буду, не пугайся: значит, дела. Прощай, милая! Прощай, мамулечка.
И Платоша уехал.
Через неделю весь город говорил об из ряда вон выдающемся преступлении: под самым почти городом была разграблена почта, везшая из уездного казначейства чуть ли не полтораста тысяч рублей.
Два почтальона и урядник были убиты, ямщик бежал, спасся. На месте погрома было найдено тело одного из нападавших. Урядник, отстреливаясь, всадил ему пулю в сердце раньше, чем сам лег трупом…
Убитого выставили при полиции для опознания трупа. Весь город перебывал в импровизированном морге. Побывала и престарелая Хивря, и…
И закричала при виде убитого:
— Господи Исусе… Мать Божа! Та шо це? Та то наш паныч! А кажут — розбийнык…
К трупу привезли и Неонилу Павловну, и старуха с воплем кинулась на дорогое тело…
Сообщников Платоши скоро поймали. На суде они держали себя развязно и с сознанием собственного достоинства.
Аргиропуло объяснял суду свою «профессию»:
— Мое дело — кассы. Изволите видеть, — я специалист по кассо-вой части. Нет такой кассы, которую я бы в полчаса не взломал бы… А с этим — грех попутал. Покойный Зубцов подбил. Надоело ему на поездах пассажиров грабить, по мелочам работать, — лет семь он ганцлевал, он и задумал — одним ударом поживиться… Он и подготовил «бенефис». Да нарвались мы, у урядника, кроме казённого, свой револьвер был, вероятно. Мы к тележке, а он — бац-ба-бац! А Зубец наш и сковырнулся…
Другой подсудимый, объяснял, что и у него своя «специальность» — обкрадывать, вырезая стекла, часовые магазины. «По часам» работает…
На суде Неонила Павловна не присутствовала: она находилась в эти дни в психиатрическом отделении местных богоугодных заведений. Она была очень словоохотлива и все говорила, говорила, говорила…
Соседям она рассказывала, что у неё есть сын Платоша, такой красавец, такой тихий и милый… Скверно одно: плохая служба у бедного Платоши. Он служит разъездным приказчиком у торговца бриллиантовыми изделиями. Знаете, в Петербурге такая богатая фирма есть? Ну, вот, у него. И возит иной раз на десятки тысяч рублей дорогих вещей по всей России. И это ужасно опасно: долго ли до греха? Теперь такие разбои, такие ужасы пошли… Могут выследить и прихлопнуть… Вот, слышали, на-днях разбой-ники даже казенную… почту разграбили… Трех убили, и разграбили… И их атамана убили, из пушки. Он в части лежал… Такой мо-ло-денький… Хо-ро-шенький…
Первая публикация: журнал «Пробуждение» № 23, 1906 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.