Вольтер (Жаклар)

Вольтер
автор Виктор Викторович Жаклар

Опубл.: 1878. Источник: az.lib.ru

В. В. ЖАКЛАР

Вольтер

Вольтер: pro et contra, антология

СПб.: РХГА, 2013. — (Русский Путь).

I
Влияние Вольтера на современников

30-го мая текущего года минуло сто лет со дня смерти Вольтера. Он сошел в могилу, обремененный годами и славой. Этой славе содействовало все: и непримиримая ненависть врагов, и самое восторженное поклонение. До Вольтера не было ни одного примера такого долгого и полного господства над умами современников. Ему не пришлось испытывать горькой доли, слишком часто постигающей в старости великих людей: не пришлось пережить своей славы. Напротив, с годами его влияние и его способности только росли. Великие умы века преклонялись пред его гением; в нем чтили они вождя и учителя; его признавали патриархом той новой церкви, которая питала себя надеждой заменить прежнюю и перестроить мир.

Со всех концов Европы стекались к нему заявления восторга и уважения: государи ухаживали за ним и находили лестным одобрение Вольтера преобразованиям, которые вводили они в свои государства.

Фридрих Великий, несмотря на серьезные неудовольствия, возникшие между ним и Вольтером, не переставал, однако, с жадностью поглощать его произведения, выучивал наизусть его драматические сочинения и говорил, что если ему придется потерпеть неудачи в свете, то последним прибежищем для него будет ремесло суфлера Вольтеровых театральных пьес.

Во Франции, как и повсюду, Вольтер сделался верховным судьею общественного мнения; даже правительственные сферы подчинялись его влиянию, а короли принуждены были набирать себе министров из среды учеников Вольтера.

Овации, сделанные Вольтеру в 1778 году, по случаю возвращения его во Францию, дают понятие о том громадном влиянии, которое приобретено было исключительно силой мысли и гения. Эти овации достаточно интересны, чтобы остановиться на них немного. По ним можно будет измерить тот путь, который пройден был с того дня, как юный Аруэ принужден был бежать из отечества, подвергшись изгнанию за преступление, которому нет даже имени, — за то, что был избит палкой знатного дворянина.

Теперь же вся страна была у ног его, от самых высших классов до самых скромных. Его возвращение имело вид триумфального шествия среди восторженного населения. Когда знаменитому путешественнику приходилось останавливаться в каком-нибудь селении, немедленно оказывался кто-нибудь, узнававший его, и толпа окружала экипаж. Чтобы избежать слишком пламенных оваций, ему приходилось спасаться бегством и запираться на ключ. Вокруг гостиниц, где он останавливался, немедленно собиралась толпа. Напрасно запирался Вольтер; фанатические поклонники его подкупали служанок, чтобы эти последние не запирали дверей. За ужином ему служили юные почитатели-сумасброды, переодетые трактирными слугами. Лихорадка поклонения Вольтеру охватила даже почтарей и станционных смотрителей. Эти последние, несмотря на суровую зиму, желали везти его самолично. Один из таких, старый и больной, не будучи в состоянии влезть на лошадь, обратился к почтарю, которому приходилось везти Вольтера, с следующими словами: «Тебе выпала честь везти великого человека; Европа имеет 10 королей, но только одного Вольтера». Другой отсылает лошадей, находя их не довольно хорошими для того, чтобы везти столь знаменитого путешественника, и приказывает запречь лучших, говоря почтарю: «Поезжай хорошенько; замори моих лошадей, чорт с ними, но помни, что везешь г. де Вольтера!» И почтарь так поусердствовал, что прежде, чем были заморены лошади, сломалась ось.

Доехав до парижской заставы, экипаж должен был остановиться. Таможенные чиновники спрашивают, не везут ли путешественники чего-нибудь «противного королевскому приказу». «Право, господа, — отвечает Вольтер, — мне кажется, что собственно контрабандой можно считать здесь только меня самого».

Один из часовых сказал товарищам: «Черт возьми, да это г. де Вольтер!» И все отступили в изумлении, смешанном с почтением, оставляя экипажу свободу следовать далее.

Едва успел приехать Вольтер в отель маркиза де Вилльет, как весь Париж, а также и Версаль стали готовиться к осаде резиденции Вольтера. Салон отеля был постоянно полон. «Виар только что явился от Вольтера, — пишет маркиза Дю Деффан, — весь Париж там в сборе, от подножья до вершины; Вольтер не выдержит такого утомления»¹. И, любезный со всеми, Вольтер находил для каждого лестное и подходящее слово. Никогда не выказывал он такого оживления; от него выходили в восторге. Глюк, знаменитый маэстро², столь сильно убежденный в своем превосходстве и гениальности, отложил отъезд свой, не считая себя вправе уехать, не откланявшись пред фернейским патриархом. Английский посланник также явился засвидетельствовать ему свое почтение, забывая недавние диатрибы его против Шекспира. За ним является доктор Франклин, посланник молодой американской республики. Он пришел со внуком. Оба старца обнялась со слезами. Франклин велел ребенку преклонить колена и просил патриарха благословить его. Г-жа дю Барри пишет Вольтеру, чтобы испросить у него позволение явиться к нему, а Мария Антуанетта изыскивает все случаи и предлоги, чтобы также удовлетворить свое любопытство³.

Нет возможности перечислить все адреса, письма в стихах и прозе, которые посылались Вольтеру. Газеты же кишели одами и мадригалами в честь Вольтера. В то же время являлись депутации. Вот франк-масоны, с Лаландом во главе⁴, затем актеры, Comédie franèaise, академия, которая не только послала депутатов, но и проводила их до дверей отеля. Те, кому не удавалось войти, стояли на улице, под окнами, и проводили таким образом целые часы, надеясь увидеть хоть на минуту великого человека. Едва успевал он выйти на улицу, как мгновенно собиралась целая толпа. Экипаж его принужден был ехать шагом. Отцы указывали на него детям, как на благодетеля человечества. Народ толпился и шел за ним, благословляя его и называя «l’homme aux Calas»⁵. 30-го марта, в день представления «Ирены», он сел в свой экипаж, потолок которого «был небесно-голубого цвета и усеян звездами». На нем был его парадный и устарелый костюм, состоявший из красного кафтана на горностаевой подкладке, огромного седого парика с косами, сходными с теми, которые были в моде лет сорок тому назад, а сверх парика — красный берет, опушенный мехом. Но, несмотря на этот старомодный костюм, никому не приходило в голову смеяться, так силен был энтузиазм, заглушавший в ту минуту все другие чувства.

Прежде всего экипаж Вольтера покатил в академию. Он едва мог пробраться сквозь густую толпу, которая наполняла воздух рукоплесканиями. Во дворе Луврского Дворца толпа приветствовала его криками «Да здравствует Вольтер!» и рукоплесканиями. «Меня толкнули к нему на плечо, — рассказывает очевидец. — Я отошел, весь выпачканный пудрой его парика и не увидавши даже его лица». Академия вышла навстречу к Вольтеру в полном своем составе, чего не делала никогда и ни для кого, даже для иностранных принцев, своих членов. После заседания в академии решено было ехать на спектакль, в Comédie franèaise. Но толпа приняла громадные размеры. Это были люди всех возрастов и состояний: важные господа, простолюдины, разносчики, дети, старики. И все это кричало, шумелNo и ревело, стоя на тумбах: «Да здравствует Вольтер!» Едва карета остановилась перед входом в театр, как вскакивали на империал, цеплялись за колеса, чтобы лучше видеть. Кто-то прыгнул чрез всех, к самым дверцам кареты, и просил позволения поцеловать руку Вольтера, но вместо того схватил руку г-жи Вилльет⁶ и с жаром целовал ее. Женщины забывали всякое приличие, всякий декорум; они добивались чести прикоснуться к его платью или вырвать волосок из его шубы, роскошного подарка Екатерины II.

Когда он вошел в театр, зала дрогнула от рукоплесканий. Он попробовал приютиться в глубине своей ложи, позади г-ж Дени и Вилльет, но партер потребовал, чтобы он сел на передней скамье. И в ту же минуту со всех сторон раздались крики: «Венок! венок!» Входят в ложу и возлагают ему на голову лавровый венок.

«Ах, Боже, вы хотите задушить меня славой!» — сказал он взволнованным голосом. Он снял венок и передал его молодой маркизе. Но публика пожелала, чтобы она надела его вновь на Вольтера, и как он ни отбивался, пришлось уступить.

«Все дамы, бывшие в театре, встали с своих мест, — рассказывает Гримм, — и было больше публики в коридорах, чем в ложах. Прежде чем поднялся занавес, актеры подошли к рампе. В партере была давка: многие дамы сошли туда из лож, не найдя другой возможности увидать предмет всеобщего поклоненья. Я видел момент, когда часть партера, находящаяся под ложами, отчаявшись увидать Вольтера, пыталась стать на колени и таким образом иметь возможность взглянуть на него. В театральной зале стояли облака пыли от постоянного прилива и отлива публики. Этот безумный восторг длился более 20 минут, и не без труда удалось, наконец, актерам начать пьесу» (Grimm, «Correspondance littéraire», tome X, p. 286).

После окончания спектакля публике пришлось присутствовать при совершенно неожиданном и живописном зрелище. Занавес был поднят вновь. Посреди сцены возвышался бюст Вольтера, поставленный на пьедестале. Актеры и актрисы выстроились полукругом, держа в руках пальмы и гирлянды; за ними толпа, присутствовавшая при представлении и устремившаяся из-за кулис на сцену. В глубине часовые, которые фигурировали в пьесе. Тогда актер Бризар, исполнявший роль Леонса в только что оконченной пьесе, появился в одежде монаха и возложил на бюст венок, при оглушительных криках и рукоплесканьях, заглушавших звуки барабанов и труб. Целый дождь венков посыпался на сцену. Не находя места на бюсте, они падали на штыки часовых, из которых импровизировали нечто вроде триумфальной арки. Старый патриарх, вновь спрятавшийся в глубине своей ложи, принужден был снова показаться публике, вызванный бешеными криками. Он подошел к краю ложи, нагнув голову и как бы изнемогая под тяжестью своего счастья.

В ту самую минуту, как он поднял голову и глаза его были полны слез, одна из актрис подошла к рампе и, повернувшись к Вольтеру, произнесла растроганным голосом стихи, заканчивавшиеся словами:

Voltaire, reèoit la couronne

Que l’on vient de te présenter.

Il est beau de la mériter

Quand c’est la France qui la donne.

(Вольтер, прими венец, который поднесли тебе. Когда Франция дарует, сладко принимать его)⁷.

Чтение стихов вызвало новые восторги. В то время как публика кричала с ожесточением bis, одна из актрис подошла к бюсту и с жаром поцеловала его; все актеры последовали ее примеру. Присутствовавшие желали бы сделать то же самое. Иностранец мог бы подумать, что находится в доме умалишенных. И все это было сделано без всякой предварительной подготовки. Постановка, бюст, актеры, гирлянды — все это было придумано в один миг, порождено непосредственно горячим энтузиазмом, овладевшим каждым и походившим на головокружение.

Версаль не избег заразы. Граф д’Артуа, перегнувшись на половину своей ложи, и герцогиня Шартрская подавали сигнал к аплодисментам⁸.

Королева присутствовала на генеральной репетиции пьесы и с карандашом в руке переписывала лучшие места. Она считала праздником присутствовать на самом представлении incognito и размышляла о том, как бы устроить встречу свою с автором и поговорить с ним в течение нескольких минут.

Она только что вышла из оперы и направлялась в Comédie franèaise, когда записка короля заставила ее вернуться.

Мы не будем продолжать этого описания. Того, что уже приведено было, достаточно будет для читателя, чтобы составить понятие о том горячечном восторге, который получал новую силу при каждом мелком поводе и наконец достиг неслыханных размеров при выходе из театра.

Только один голос поднялся для протеста: то был голос несчастного поэта Жильбера.

«Все погибло», восклицал он, «и нравственность, и религия». Публика хотела растерзать его. (Desnoiresterres: «Voltaire et la société au XVIII siècle», tome 8, p. 279)⁹.

«Все погибло!» Король также разделял это мнение, а с ним и его духовенство.

Эта неслыханная популярность, это беспримерное поклоненье, заставившее забыть о всех других заботах, о войне, о придворных интригах и завершившееся скандалезной сценой возложения венка, — все это было оскорблением в глазах короля и вызовом в глазах духовенства. В королевской капелле раздавались страстные декламации против современных философов и «их ужасных сочинений, которые вместо заслуженной кары доставляли авторам лавровые венки». Но король ничего не мог поделать. И что такое было его мнение в сравнении с мнением общества, которое признавало главой другого короля — Вольтера. И что значила воля одного пред этим неотразимым порывом, который охватил все классы общества и создал пустоту вокруг королевского величества. В то время как король тщетно искал указа о высылке Вольтера, изданного его царственным предшественником, министр юстиции отдавал приказание, чтобы во время пребывания фернейского старца в Париже не было направлено против него никаких нападок.

II
Причины влияния Вольтера на современников

Бывали примеры популярности и значительного влияния, приобретенных при помощи известного положения и известных обстоятельств, которые доставляли некоторым личностям поклонение толпы. Такая популярность и такого рода влияние бывают обыкновенно не прочны, и потомство редко разделяет такие эфемерные восторги.

Можно ли сказать то же самое о Вольтере? Наверное, нет. Его влияние создано было не одним днем — оно было результатом долгой и трудовой жизни. Оно росло с каждым днем вследствие громадной деятельности ума, которая, казалось, сама росла с годами. Эта деятельность не замедлила поставить его во главе умственного движения того времени, а между тем она достигла апогея лишь в последние дни, и блеск, которым окружен был знаменитый старик в ту минуту, является справедливым венцом этого изумительно полного 84-летнего существования.

Но, быть может, нам возразят, что поклонение современников не будет оправдано, если подвергнуть строгой критике произведения Вольтера.

Как философ, он популяризовал идеи Локка, как историк, он был превзойден Монтескье, как ученый, он ограничился переводом Ньютона.

Его трудам по части экзегетики недостает глубины; Штраус и Ренан оставили его далеко позади себя. В трагедии он не может сравниться по энергии с Корнелем и в художественной законченности — с Расином. Что до эпопеи, то он далеко ниже Гомера, Данте, Мильтона.

Все это, быть может, имеет интерес с точки зрения литературной критики. Но среди этого добросовестного анатомического анализа, от вашего скальпеля ускользает одно, а именно — гений, душа Вольтера, которая одна собственно только и может объяснить его громадное влияние, силу поднятых им и еще не потухших страстей, одним словом, выражаясь словами Жозефа де Местра: «миссию, порученную ему самим адом».

Вы отказываетесь признавать за ним гений драматический, комический, эпический, гений критики. Положим, что он не владеет всем этим, но он лучше всего этого. Если он и не был Шекспиром, Мильтоном, Контом, он был, может быть, выше. «Вольтер, — сказал о нем Виктор Гюго, — более, чем человек, это целое столетие»¹⁰. И какое столетие! Гете назвал его веком ума. XVIII век называют веком Вольтера, подобно тому как предыдущий носит имя Лудовика XIV. И тот и другой — представители своего времени; один представляет эпоху абсолютизма и умственного порабощения, другой — эпоху освобождения и могущества ума.

Один повлек за собою падение и разрушение общества, другой установил на развалинах, разрушению которых содействовал, основы нового общества. Это общество открыло для человечества новую эру прогресса.

Если таково было дело XVIII века, то дело это велико, и если таково же было дело Вольтера, то он справедливо занимает место в ряду добрых гениев человечества, а потомство не может не подписать приговора его современников. Без сомненья, у Вольтера было не мало сотрудников в его великом труде. Но он был признанным вождем этой знаменитой фаланги и до конца оставался ее неутомимым вдохновителем. Без сомнения, честь дела освобождения не принадлежит также исключительно XVIII столетию. Для того чтобы ему возможно было совершиться, требовалась подготовка. Он не мог вполне создать весь материал для нового здания. Этот материал накоплялся предыдущими веками. Германия совершила реформацию в XVI столетии. В следующем веке Англия завоевала себе политические права. Но движение реформации, которое казалось вначале всеобъемлющим, внезапно остановилось в своем течении, не будучи в состоянии сделать ни шага вперед. Что касается английской революции, то она осталась чисто местной и не имела сперва никакого влияния на континент.

Сблизить и связать эти разрозненные элементы, чтобы извлечь из них идею нового времени и затем распространить эту идею по всему миру — такова была миссия XVIII столетия. Нельзя не признать, что для выполнения этой задачи ни одна страна не имела таких задатков, как Франция, экспансивный гений которой непреодолимо стремится проявлять себя и проливать свет свой извне.

Поэтому-то движение XVIII столетия должно было исходить из Франции и именно в ней найти себе представителя. А кто мог быть им лучше, чем тот, кто олицетворял собою и свое время, и свою страну. Таков был гений Вольтера. В этом заключалась тайна его силы и причина его величая, а также, следует прибавить, и объяснение его слабостей. Желая указать на важность исторического значения Вольтера, Гете употребил весьма меткое сравнение: подобно тому как в семействах, ведущих род свой с давних пор, является порой индивидуум, резюмирующий отличительные свойства своих предков, соединяющий в себе и отражающий совокупность их способностей, до тех пор случайных и разбросанных; то же самое видим мы и у наций, которых достоинства и несовершенства могут иногда сосредоточиваться и воплощаться в одной индивидуальности ^п.

Если мы станем на такую точку зрения, то должны быть готовы встретить в такой личности странные противоположности, изумительную силу добра и зла и пеструю смесь хороших и дурных инстинктов. Такая сложность натуры, которая в глазах толпы есть неразрешимая загадка, является в глазах наших делом необходимости, так как она должна резюмировать в своей многообразности ту внутреннюю силу, которая кроется в среде социальной группы, как непосредственный результат враждебных друг другу импульсов и принципов, которые борются в этой среде, не будучи в состоянии уничтожить или поглотить друг друга. Попробуйте вычеркнуть в воображении который-нибудь из этих борющихся элементов или инстинктов — и вращательная ось национального развития будет переставлена, а существующие учреждения потеряют смысл. То же самое случилось бы и с олицетворением этих учреждений, с Вольтером. Вообразите Вольтера вымышленного, идеализированного, совлеките с него ветхого человека, и вы будете играть перед ним роль Далилы пред Самсоном, вы лишите его силы и мощи. В таком виде он смело может занять место в календаре, но придется вычеркнуть его значение в истории.

Но, может быть, эта гармония, установляющаяся между человеком и народом, есть, в свою очередь, не более как продукт воображения?

Прежде всего заметим, что Вольтер принадлежал по происхождению к мелкой буржуазии. Он происходил из купеческого семейства, в котором встречаем суконщиков и кожевников. Этому семейству повезло, и, при помощи благоприятных обстоятельств, это семейство ступило на путь чиновничества и общественной службы. Отец Вольтера был известен как нотариус, а мать, Маргарита д’Омар (Marguerite d’Aumard), принадлежала к дворянскому семейству из Пуату. Несмотря на повышение по ступеням общественной лестницы, мы видим, что Вольтер был весьма близок к третьему сословию. Этот факт имеет важное психологическое значение, так как он дает естественное и историческое основание, которое Гете усматривал в виде простой аналогии. Оба сравниваемые им явления суть явления атавизма, которые различаются только по своим размерам.

Определить теперь характер третьего сословия крайне легко. Этот характер вытекает из его истории; он развился под влиянием бесконечной борьбы между привилегированными сословиями. Чтобы достигнуть цели, пройдя сквозь рабство, феодализм и абсолютную монархию, ему необходима была геройская настойчивость.

Не будучи в состоянии сразить врага силой, ему не оставалось иного пути, как утомить его своим терпением. Ему пришлось выказать изумительную ловкость и самоотвержение. Его правилом была всегда крайняя осторожность. Этот народ, столь предприимчивый и страстный, выказал осторожность, граничившую с робостью, а между тем, в то же время мы видим его, в XIV столетии, бросающимся на самые смелые предприятия.

Не пропуская случая выхватывать долю власти у существующего порядка, третье сословие стояло за порядок и власть, уважая существовавшие социальные отличия, по крайней мере насколько ему запрещалось посягать на них. Великодушие составляло основную черту его, но привычка к унижению привила ему некоторую мелочность, представлявшую странный контраст с величьем и возвышенностью чувства, неоднократно им выказанных. Несмотря на репутацию легкомыслия, никто не превзошел его в упорстве и настойчивости, а между тем оно проявляло гибкость, доходившую до раболепства. Как бы то ни было, в нем отзывается отпущенник и выскочка. Прибавьте к этому врожденную нервную раздражительность, основной признак нервного темперамента, и вы получите в одно и то же время верное изображение и третьего сословия, и Вольтера.

Взглянем теперь на третье сословие в тот момент, который рассматриваем здесь, т. е. в XVIII столетии. Повинности, тяготевшие над ним, уменьшаются; скоро они будут казаться ничтожными, в сравнении с прежними. Мало-помалу оно приобретает свои маленькие привилегии, замыкается в касту, в иерархию. Мало-помалу оно захватывает магистратуру и юстицию. Скоро администрация будет получать своих членов исключительно из его рядов. Рядом с этим постепенным перемещением экономических и политических сил идет другое, не менее ясно выраженное перемещение нравственной силы.

Монархическое идолопоклонство не пережило Лудовика XIV. Дворянство и парламент нанесли ему первый удар, когда кассировали завещание старого короля, преследовали его советников и прогнали старую де-Ментенон¹². В народе оно держалось долее. Еще долгое время спустя он упорствовал в своей вере в добродетель короля и своей преданности ему. Но раз начавшись, падение совершается быстро.

В 1744 году верноподданные короля Лудовика XV заказали в церкви Notre Dame десять тысяч молебнов за выздоровление короля. В 1757 году, когда он был ранен Дамиэном, цифра заздравных молебнов упала до 600 и, наконец, во время последней болезни короля — до 3.

Духовенство теряло также свой престиж, вследствие распущенности нравов. Приговоры Сорбонны и парламента были глубоко дискредитированы. Что касается дворянства, то падение его началось еще ранее. В XVIII столетии оно лишь было ускорено.

Этот нравственный авторитет, ускользающий от королевской власти, от дворянства, церкви, парламента, Сорбонны, начинает переходить на сторону нового слоя общества, которое еще вчера было ничем и завтра будет всем. Что же нужно этому новому слою, чтобы обеспечить за собой унаследование нравственной силы и значения? Он уже владеет отдельными элементами этой силы, но они находятся еще в положении инстинктивных стремлений. Что же нужно им, чтобы выйти из рудиментарного (зачаточного) состояния? Им нужно воплотиться в личности, которая соединяла бы и резюмировала в себе все эти элементы, которая сгруппировала бы их в определенную и сознательную форму. С этой минуты положено основание нравственной силе третьего сословия, и эта сила будет носить имя общественного мнения.

Достигнув такого результата, третье сословие должно бы, по-видимому, удовлетвориться или, по крайней мере, считать себя почти удовлетворенным. Но, напротив, только тогда приобретает оно новую стремительность. Эта сила, так долго накопляемая, элементы которой образовались лишь вследствие тяжелой и медленной выработки, эта сила, как скоро она конституировалась, приобретает необъятную интенсивность в своем распространении. Третье сословие выходит из своего обычного спокойствия и сдержанности и внезапно начинает и держать себя иначе, и говорить другим языком. Им овладевает и руководит новый дух. И это по той причине, что, вступив в этот фазис, третье сословие перестает быть сословием и становится самой нацией. Оно действует уже не в качестве класса, оно является целым народом, говорит не во имя своих интересов и прав, а во имя свободы и освобождения человечества.

Загляните в так называемые тетради 1789 года (cahiers), в это непосредственное проявление духа нации¹³.

Везде проникнуты они теми же идеями. Этот народ, получивший существование еще только вчера, говорит во имя справедливости и разума, он имеет пред собою уже не эгоизм какого-либо одного класса общества, но страсть к благу всего человечества.

И в этом случае Вольтер представлял полное олицетворение XVIII века. Действительно, кого можно назвать более красноречивым выразителем этой новой, гуманитарной тенденции, чем то был Вольтер до 1789 года? Кто неутомимее его защищал права справедливости и разума? И кто более его проникнут был идеей блага человечества?

Одним словом, расцветание национальной силы в XVIII веке и одновременное расцветание умственной жизни во Франции нашли себе полное выражение в личности Вольтера и дают нам ключ к решению исторической задачи этой великой эпохи, а равно и открывают тайну того влияния, причину которого мы ищем.

III
Идеи Вольтера. Теологические идеи его

Нам приходится приступить к новому фазису нашей темы, фазису сложному и нередко затруднительному по причине самого свойства вопросов, им поднимаемых. До сих пор мы становились на точку зрения, которую можно назвать статической, употребляя термин, заимствованный из области механики. Мы пытались объяснить личность Вольтера подобно тому, как определяют свойства силы, т. е. разлагая ее на составные элементы. Теперь же нам остается стать на точку зрения, некоторым образом, динамическую и взглянуть на эту силу в действии, перед лицом разнообразных препятствий, с которыми ей приходится бороться на обширном и сложном поприще человеческой деятельности. Мы будем следить за идеей Вольтера последовательно на теологическом и метафизическом поприще, затем на поприще этики и политики, наконец, на историческом и литературном.

Окончив этот анализ, мы сопоставим отдельные элементы его и постараемся уловить их соотношение таким образом, чтобы возможно было извлечь общий дух интеллектуальной деятельности Вольтера и, наконец, привести его к той общей тенденции, которая одинаково свойственна и ему, и его времени.

Период абсолютной королевской монархии во Франции был в то же время царством теологии. Философия была ее рабой. В истории, в нравственности, в политике — повсюду религия служила исходной точкой. Даже в науках математических догмат считался источником всякой истины. Все, что касалось области интеллекта, находилось от него в тесной зависимости. Повсюду вера узурпировала место разума, и этот тиранический захват поддерживался при помощи могущественной организации, опиравшейся на светскую власть, признававшую верховность римской церкви и имевшую в своем распоряжении ее опасные средства.

Но в XVIII веке эта религиозная организация, которая в средние века являлась связующим элементом, находилась в периоде полного разрушения. Авторитет церкви не признавался. Духовенство, по-видимому, потеряло всякое чувство собственного достоинства и погрязло в распущенности и разврате. Иезуитов выгоняют из Франции, Испании и Португалии, как развратителей и злостных банкротов… Вместе с теологальными добродетелями исчезли и таланты. Духовное красноречие угасло. Великие богословы исчезли вместе с Боссюэ, последним из их ряда. Да, впрочем, и сам Боссюэ не признавал ли, что католической религии необходимо было подвергнуться реформе в XVI столетии? Сверх того, и на Боссюэ повлияли новые учения, носившие в те времена название картезианства¹⁴ и более или менее оказавшие влияние на все замечательнейшие умы его века. И кто же мог верить отныне в римскую церковь, когда она сама потеряла веру и в себя, и в догмат свой? И, наконец, кто же поддержал бы ее, когда соучастник и защитник ее — государство само находится на краю гибели?

Декарт первый провозгласил принцип свободного исследования, и, как мы только что указали, его голос был услышан. Но он заключал этот принцип в слишком тесные рамки, которые предстояло расширить. На долю XVIII века выпало нанести последний удар теологическому зданию. Известно, как энергично он выполнил свою задачу. «Своевременность борьбы проявляется тем, — говорит Огюст Конт, — что все великие люди того времени выказали желание содействовать этому необходимому философскому перевороту, так что нет ни одного замечательного ума той эпохи, который, в различной форме и мере, не принял бы действительного участия в этой отрицательной работе».

Вольтер выступил на арену первым и в начале был на ней единственным борцом. Он перенес заключение и изгнание и не потерял мужества. «Что бы вы ни делали, вам не удастся уничтожить католичества», — сказал однажды Вольтеру полицейский офицер Геро. Вольтер отвечал: «Посмотрим». Любимым оружием Вольтера была история. Ввиду неслыханных стеснений, которым подвергалась малейшая попытка критики, догматическая полемика была неудобна. Наконец, нужно было заставить себя читать и быть понятым. Нужно было бить метко, в самое сердце. Вольтер направлял удар преимущественно в религиозный фанатизм. Он следит за мрачной тропой его не только в эпоху христианства, но и в предыдущие века. По мере того как он подвигается вперед, воображение его воспламеняется. Он перестает быть летописцем и делается очевидцем, повествующим под впечатлением событий. Он проникнут истинным, жгучим чувством. В нем попеременно господствует гнев, жалость и ужас. Он видит пред собой зажженные факелы, потоки крови, костер и около него коленопреклоненного палача и жертву. Он слышит треск костей и крики жертвы, звучащие смутной, необъятной, бесконечной жалобой. Он видит и слышит все это так отчетливо и ясно, что ежегодно, в известные дни, напоминающие ему поголовные избиения, как, например, между прочим, в годовщину Варфоломеевской ночи, он делается болен, его трясет лихорадка, набат не дает ему заснуть.

Откройте «Dictionnaire philosophique»¹⁵ на статье «Религия» и последуйте за автором в его печальном наследовании. Путь его лежит чрез пустыню, усеянную человеческими костями. Вот эти принадлежат двадцати трем тысячам евреев, плясавшим пред тельцем, а здесь еще двадцать четыре тысячи, избиенных с женами мадианитскими. Число убитых за подобные преступления или заблуждения доходит до 200000. Далее костняки христиан, передушивших друг друга из-за метафизических словопрений; тысячи стариков, детей, матерей, жен и детей, погибавших массами в войнах альбигойцев, гусситов, лютеран и кальвинистов, анабаптистов, в Варфоломеевскую ночь, во время ирландской, пиэмонтскои, севеннской резни и проч. А затем 12 миллионов американцев, уничтоженных на собственной родине за то, что они не были крещены.

А позади этих груд костей, мы находим другие груды — это «мешки с золотом и серебром, и на каждом из них ярлык с надписью: „Результат избиения еретиков, в XV, XVI, XVII столетиях“. И далее: „Золото и серебро перерезанных американцев“. Надо всем этим возвышаются кресты, митры, епископские посохи и тиары, осыпанные драгоценными камнями».

Таким-то образом, в течение шестидесяти лет Вольтер рылся в исторических летописях, чтобы извлекать из них скандалы и преступления. Он посадил на скамью обвиняемых вождей католичества: Григория VII, Юлия II, Борджиев и т. д.¹⁶ и освежил в памяти своих современников инквизицию, драгонады, отмену Нантского эдикта. И пред лицом палачей, жестоких и развратных, он вызвал тени великих страдальцев: Иоанна Гуса, Ванини, Галилея¹⁷ и стольких других, призывая на одних уважение и благодарность, а на других негодование людей и приглашая правительства и народы сбросить позорное ярмо.

В борьбе против фанатизма Вольтер обращался не только к церкви, но и к Сорбонне, к парламентам, одним словом, ко всем соучастникам нетерпимости. Коль скоро ему делается известным злоупотребление, он ухватывается за него и объявляет о нем общественной совести, которую возвышает на степень верховного судилища. И пред лицом решений, этого судилища нередко и присяжные судьи вынуждены были изменять свои приговоры.

Однажды Вольтер, уже находясь в Фернее, узнает от проезжих, что в Тулузе только что совершено ужасное злодеяние, настоящее легальное убийство.

13 октября 1761 года молодой человек, принадлежавший к почтенному купеческому семейству в Тулузе, повесился в родительском доме. (Отец был протестант.) Младший брат перешел в католицизм. Старший вел рассеянную жизнь и имел частые размолвки с отцом. Фанатизм Тулузы известен. Она была родиной альбигойцев, но, после уничтожения этих последних в XIII столетии, ею завладели католики. В среде городского населения распространяется слух, что отец самоубийцы, не желая допускать перехода его в католичество, сам задушил его. Самоубийцу превратили в мученика. Монахи (ордена Pénitents blancs)¹⁸ завладевают трупом и торжественно несут его в церковь. Воздвигают мавзолей погибшему, которому вложили в руку бумагу со словами: «Отрекаюсь от ереси», между тем как на самом деле карманы забулдыги были наполнены непристойными стихами и песнями.

Судебное следствие было ведено помимо всяких законных форм, за исключением впрочем одной — пытки. Затем отец был осужден парламентом и подвергнут казни посредством колесования. 9 марта 1762 года старика привели на место казни. Его подвергают допросу. Сперва его пытали водой: четыре кувшина воды вливают ему в рот, затем еще столько же. Ни жалобы, ни признания. Святой отец, он же доктор университета, подает ему распятие и умоляет сознаться в вине. «Как, и вы верите тому, что отец может убить родного сына!» — восклицает седовласый старик. Распростертый на так называемом кресте св. Андрея, он выносит одиннадцать ударов железным брусом, из которых каждый переламывал ему кость; несколько раз он лишался сознания; когда он приходил снова в чувство, пытку возобновляли, после чего его поволокли к колесу, не добившись стона. То же духовное лицо снова уговаривает его сознаться и назвать сообщников. «Увы! — отвечал он твердо, — где нет преступления, там не может быть и сообщников». «Несчастный, — восклицает один из судей, указывая ему на костер, — несчастный, сознайся в истине!» Измученный старик отворачивается, как бы для молчаливого протеста. Палач раздавливает ему грудь железным бруском, а по другим показаниям, задушает его. После чего несчастную жертву предают пламени^[1].

Весть об этом жестоком смертоубийстве побуждает Вольтера собрать подробные сведения об этом деле; он лично расспрашивает младшего сына казненного, который принужден был удалиться в Швейцарию; пишет в разные места, производит вновь целое следствие, собирает свидетельства, находит адвокатов, средства для поддержки семейства, печатает статью за статьей, одним словом, пускает в дело все могущие оказать влияние средства. Все письма его, написанные за это время, носят печать лихорадочного возбуждения.

Он как бы потерпел личное оскорбление своего чувства человечности. В течение трех лет он с неутомимою настойчивостью добивается реабилитации Каласов и вознаграждения семейства за все им претерпенное. «Втечение этих трех лет, — говорит он, — я ни разу не смеялся, не упрекнув себя за это!» Наконец, он получает от Д’Аламбера письмо, заключающее в себе следующие строки: «Каласы выиграли вполне свой процесс: этим обязаны они вам. Вы одни сумели поднять в их пользу всю Францию и целую Европу».

В том же году возникает дело Сирвена. Епископ засаживает насильно молодую девушку-протестантку в монастырь; затем, так как увещания не помогали, ее секут розгами. Несчастная сошла с ума, убежала и утопилась в колодце. Семейству ее грозили бедствия, постигшие Каласов. Вольтер был извещен об этом вовремя, ему удалось вырвать его из когтей свирепой и тупоумной магистратуры, Вольтер протестовал также против приговора, осуждавшего Лалли (Lally), и имел утешение узнать пред своей смертью о его реабилитации¹⁹. Кроме того, он протестует против казни молодого Ла Барр (La Barre), обвиненного за то, что им было сломано распятие, а также и за неснятие шляпы перед религиозной процессией капуцинов.

Из этих двух преступлений первое было выдумано, второе — доказано.

Этого молодого 17-летнего человека приговорили к самой страшной смерти.

Послушаем, как выражает по этому поводу свое негодование человек, которого упрекали в недостатке чувства.

«Не постигаю, — пишет он Д’Аламберу, — каким образом мыслящие существа могут оставаться в стране обезьян, которые так часто превращаются в тигров. Что до меня касается, то я стыжусь жить даже на границе такой страны. Не время теперь шутить. Остроты не вяжутся с резней. Эти бузирисы в судейских мантиях заставляют умирать среди жесточайших страданий шестнадцатилетних детей! И это терпят! Об этом едва удостаивают поговорить в течение нескольких минут и затем отправляются в комическую оперу. Мне приходится стыдиться своей чувствительности и горячности в такие лета. Я оплакиваю людей, которым вырывают язык, а вы употребляете свой на то, чтобы говорить остроумные и милые вещи. Ваше пищеварение, вероятно, совершается правильно, любезный философ, но мое уже испорчено. Вы еще молоды, а я больной старик: простите мне мою грусть»²⁰.

Только глубокое чувство человечности могло поддерживать Вольтера до самой маститой старости в этой страстной борьбе против нетерпимости и фанатизма.

Хотя это была, собственно, особенная почва Вольтера, к которой он постоянно возвращался столько по инстинкту, сколько и по сознательной тактике, однако для него существовала и другая, более трудная и опасная, на которую направлял он самые энергичные усилия. Он понял, что было бы недостаточно поколебать предрассудки, вооружая против них чувство, и что победа не будет решена до тех пор, пока не расшатаны самые основы католицизма, т. е. его догматы. Он не побоялся встретиться лицом к лицу с существенными пунктами и священными памятниками его доктрины. Не довольствуясь рассмотрением католицизма таким, каким является он в новейшее время и в средние века, он обнимает весь круг его эволюции, нисходя до его основателя и далее — до юдаизма.

Общий взгляд Вольтера на католицизм обнаружился весьма рано и не изменился со времени его прелестной эпистолы «Урании», относящейся к самым молодым годам его и весьма отчетливо выражающей его мысль.

Позднее он узнал о напечатанном в, Голландии сочинении, под заглавием: Завещание кюре Меслье (Testament du curé Meslier). Этот кюре — лицо далеко не вымышленное и не псевдоним, под которым сам Вольтер любил скрывать из осторожности свое настоящее имя. Вот отзыв Вольтера о произведении этого «деревенского попа, который, умирая, просил прощения у Бога за то, что учил христианству».

«Проповедь Меслье, — говорит Вольтер, — должна обратить весь мир. Почему же его евангелие находится в столь немногих руках?» Он спешит издать «Извлечение» из этой книги и поручает друзьям своим распространить его безвозмездно²¹.

Позднее Вольтер нередко вдохновлялся «Завещанием» при своих теологических работах.

Из сочинений Вольтера, написанных в этом духе, мы укажем, кроме «Dictionnaire Philosohique», преследующего ту же цель, на следующие: «Le sermon des cinquante, conférence entre déistes», «Dieu et les hommes, par le docteur Oborn, œuvre théologique, mais raisonnable», «La Bible enfin expliquée», которую он приписывает священнику короля польского, «l’Examen important de mylord Bolingbroke», приписанное им Болинброку, «Le diner du comte de Boulainvillers», диалоги, дышащие умом и остроумием, — в них Вольтер выразил в шутливом тоне свои убеждения о религии — и, наконец, «l’Histoire du Christianisme»²².

Вследствие разных причин мы не можем входить здесь в подробности критики Вольтера относительно основателя христианства, его первых учеников и первоначального развития церкви в первые века нашей эры. Одно из важнейших указаний Вольтера относительно христианства, это указание на значение переворота, происшедшего в его среде под влиянием учения Платона и обусловившего внутренний раскол, из которого вышли великие ветви, отпавшие от первоначального ствола, с различными мелкими ветками или сектами.

Католицизм возник и развился под двойным влиянием, с одной стороны, этих догматических разногласий, с другой же — под влиянием местных и чисто внешних условий. Скоро он отдалился от учения Христа и стал иметь с ним менее общего, чем с учением какого-нибудь Зороастра или Брамы. Между учениками Христа и сторонниками римского двора невозможно сближение, ни по духу, ни даже по букве доктрины. Если отбросить некоторые изречения, приписываемые основателю христианства и точность которых гарантирована лишь противоречивыми повествованиями, и если, прежде всего, держаться наиболее несомненных правил, им проповедуемых, то нельзя не признать, что все они проникнуты одним общим чувством — любовью к Богу и ближнему, т. е. основным правилом нравственности древних. В силу этого ему по праву принадлежит место в среде «героев и благодетелей человечества, старания которых направлены были на искоренение пороков и насилия». Его можно поставить — рассуждает Вольтер — рядом с Нумой, учившим добру разбойников, рядом с мудрецом Пифагором, с Зороастром, Фалесом, наконец, с Сократом, этим знаменитейшим из мудрецов древности, подобно Христу питавшим ненависть к фарисеям и книжникам своего времени и подобно ему казненным смертью. Иисус, говорит Вольтер, «это сельский Сократ». Он имел дерзость считать иудейских священников плутами, гробами повапленными, ехидным родом. Это привело его к казни, ничем не могущей быть оправданной. За исключением выходки его с торгующими в церкви, он постоянно проявлял миролюбие, даже и в ту минуту, когда пришли взять его. Вольтер видит в нем предшественника по борьбе и чувствует к нему то участие, которое вообще питал ко всем жертвам церковной нетерпимости.

Каким же образом случается — заключает Вольтер, что эта покорная судьбе жертва преследования послужила предлогом к новым преследованиям и что может быть отвратительнее профанации чтимого имени, которым пользуются, чтобы прикрыть этот бесконечный ряд ужасов и сумасбродств, составляющих историю католицизма: раздор между сектами, лицемерие и лукавство пап, разврат монашества, терзания, убийства и хищничество всякого рода?

Впрочем, Вольтер не делает различия между вероисповеданиями, отпавшими от католической церкви. Янсенисты, выродившиеся в конвульсионеров²³, не могли возбудить к себе его симпатии. Когда враги их, иезуиты, были изгнаны из Франции, Вольтер заметил, что «выгнали лисиц, чтобы оставить философов на растерзание волкам».

Что же касается протестантства, он отвергает его за то, что в основу его легла та же коренная ошибка, хотя последствия его заражены меньшими заблуждениями. Грубость Лютера отталкивает его, а Кальвин окончательно упал в его мнении, после казни Серве²⁴.

Вывод из предыдущего не труден: «Если это все так, то, следовательно, доказано, что злоупотребление присуще самому предмету, подобно тому как кровожадность присуща волку, который не по случайной ошибке сосет кровь наших овец»^[2]. И подобно древнему оратору, заключавшему свои речи постоянно словами: «Ergo delenda est Carthago»²⁵, Вольтер сделал девизом своим «Écrasez Tinfâme»²⁶. Это было заключительное слово всех его писем друзьям и единомышленникам. Оно сделалось лозунгом философии того века. «Гнусным», само собою разумеется, по его мнению, была теология. Что же желал он поставить на ее место?

«Мы предлагаем, — пишет он в своем трактате Dieu et les hommes (Бог и люди), — сохранить из этического учения Христа все, что согласуется с мировым разумом и с тем, что проповедывали все великие философы древности, с тем, что признавалось во все времена и повсюду и, наконец, с тем, что должно быть вечным достоянием всякого человеческого общества. Не все ли равно, будем ли мы чтить Верховное существо устами Конфуция или Марка Аврелия, Иисуса или кого-нибудь другого, лишь бы мы были праведны».

Вместо «дерзкой теологической дряни мы предлагаем учить народы добродетели, взаимной любви и уважению; объяснить им, что никто на земле не может иметь миссии истребления людей и что на развалинах суеверия и фанатизма прошлых времен должна быть поставлена человеческая совесть, навеки свободная и неприкосновенная».

Можно легко представить себе, какие бури подняла эта смелая и энергичная попытка Вольтера. Не говоря уже о том, что все указанные нами сочинения подверглись преследованию, были осуждены и сожжены рукою палача, а следовательно, и с жадностью прочитаны публикой, эти сочинения создали ему массу врагов как при жизни, так и после смерти. Это-то и наложило на него клеймо атеизма и неверия. Эта ненависть была истинным источником всех оскорблений и клевет, которыми хотели очернить его память.

Оскорбления и клевета находят себе надлежащую оценку в презрении общества. Но есть еще и другой вид вражды, не истекающий из различия и столкновения противоположных мнений, но внушенный исключительно завистью.

Стараются умалить того, с кем не могут сравняться. Такой прием представляет бесспорные выгоды. Нападающий становится уже не обыкновенным ругателем и, если сумеет воспользоваться кое-какими обрывками знания, может занять место и в среде критиков. Дело Вольтера не было делом ученого, говорят нам. Он остроумно шутил по поводу самых серьезных вопросов. Его единственным оружием была ирония, которой он, впрочем, владел искусно. Его сочинениям недостает консистенции; аргументация его лишена точности. Роль Вольтера, конечно, имела свое значение для его времени, но, в конце концов, эта роль и не была трудна. История показывает нам, была ли легка эта роль. Без сомнения, как мы уже указывали ранее, церковь грозила падением. Сорбонна могла ежедневно убеждаться в бессилии своих проклятий. Решения парламента возбуждали негодование в общественном мнении. Но то общественное мнение не существовало до Вольтера. Оно было создано им при содействии великих писателей, окружавших его. Впрочем, церковь сохраняла еще свои привилегии; колесо и костер продолжали действовать.

Принудительная система не уменьшала своих строгостей. Мысль человеческая фактически оставалась в рабстве; это можно видеть, например, из ордонансов. В 1715 году один из таких ордонансов установил в принципе, что протестанты не существуют более во Франции. Из этого вытекало, что браки их считались недействительными, а дети, рождавшиеся от таких браков, — незаконными. В 1746 году издано было два ордонанса, предписывавших отправку на галеры, без всякого предварительного процесса, каждого, кто ходил слушать кальвинистскую проповедь. Детей этих несчастных отнимали у родителей, жен их брали, секли розгами и сажали в пожизненное заключение. В 1750 году против протестантов снова были выставлены войска, для преследований и расстреливаний. Мы указали на убийство Каласа и Ла Барра. Но эти факты были даже не единственными. В 1754 году Лафаж был осужден и казнен в 24 часа в качестве протестантского священника и вследствие простого распоряжения интенданта Нижнего Лангедока^[3]. Писателям грозили решения государственного совета, указания Сорбонны, доносы духовенства, парламентские декреты, lettres de cachet²⁷ и даже смерть. Смертный приговор постигал каждого, посредственно или непосредственно нападавшего на религию. Наконец, ордонансом 1757 года приказывалось казнить смертью «всякого автора возбуждающих умы сочинений». Что касается протестантов, то мы уже видели, в чем состояла терпимость по отношению к ним и свобода совести. В свободной Женевской республике даже Вольтеру пришлось видеть нарушение прав собственности его, так как сочинения его «Кандид» и «Философический Лексикон»²⁸ были сожжены рукою палача в Женеве, так же как и в Париже. Ввиду подобного положения вещей, можно сказать, что много чести делают Вольтеру те, кто находил его дело нетрудным. Странной тактике, состоящей в умалении значения и личности Вольтера, по-видимому, благоприятствовала критика нескольких ученых и философов, авторитет которых имеет вес. Великие умы, трудившиеся на столь обширном поле экзегетики, без сомнения, не могли не констатировать многих пробелов, оставленных Вольтером. Но следует заметить, что заслуги Вольтера, даже в этой области, где как бы уже признано считать его труды только легким абрисом, не имеющим строго научного значения, признаются именно наиболее великими умами. Эти умы не только признают обширность его исследований и знания, но, что несравненно важнее, они видят в нем человека, который впервые определил истинные принципы: библейской экзегезы, указав на законы природы, как на верное средство для различения мифа от истины. Быть может, Вольтер и не принадлежит к одному разряду с теми учеными, которые стараются унизить его, но он бесспорно принадлежит к другому — к разряду создающих новые пути для науки.

Философы-позитивисты также не щадят в своей критике знаменитого писателя. Они констатируют, что от Вольтера, по-видимому, ускользали истины, имеющие великое значение; они в особенности указывают на то, что в своей истории религий он не оценил по достоинству высокой миссии католицизма в прошлом и величие роли его в течение более тысячи лет; что относительно протестантизма Вольтер также был не прав и, по-видимому, не вполне понимал необходимость реформации, происхождения которой он искал в ссорах и соперничестве сект, вследствие привычки извлекать великие последствия из малых причин. Нам придется возвратиться к этому вопросу позднее, а теперь мы укажем только, что сами позитивисты, несмотря на то, что стоят, по-видимому, на столь различной точке зрения в вопросе капитальной важности, тем не менее не закрывают глаз на заслуги Вольтера в этом направлении и даже извиняют его несправедливости, признавая, что он не мог поступать иначе, находясь в положении борца.

А известно, что приемы беспристрастной критики никуда не годятся для борьбы. Какое дело было в то время до того, что католицизм был прогрессом, по сравнению с язычеством. В ту минуту, когда писал Вольтер, католицизм был препятствием для прогресса, подобно тому как язычество было препятствием для предыдущей эпохи. Сократ, Платон, первые христиане наметили вехи этого трудного поступательного движения человечества чрез бесконечный ряд борьбы и от развалин к развалинам. Страсть и энергия в разрушении, которые принесены были христианами на поле битвы, были условиями их победы. Эта страстность, которая была их лучшим свойством, была также добродетелью Вольтера. И здесь еще раз можно повторить, что если бы он был другим, то оказал бы менее услуг человечеству, науке и философии.

(Окончание будет). Жика.

КОММЕНТАРИИ

Впервые: Жаклар В. В. Вольтер влияние Вольтера на современников // Слово. 1878. № 8. С. 127—146.

Печатается по данному изданию.

Жаклар Виктор Викторович (Шарль Виктор) (Jaclard Charles-Victor) (1840—1903) — французский и русский журналист, деятель Парижской коммуны. Муж Анны Васильевны Жаклар (Корвин-Круковской). В 1874—1880 гг. в эмиграции в России. В это время он активно сотрудничает в демократических журналах «Слово» и «Дело». О Жакларе см.: Книжник-Ветров И. С. Виктор Жаклар — деятель Парижской Коммуны и русский журналист // Проблемы марксизма. 1930. № 5/6 (7/8). С. 161—196.

Статья опубликована под псевдонимом Жика. Продолжение статьи Жаклара по цензурным причинам не появилось (см. об этом: Богучарский В. Очерки по истории журналистики XIX века // Богучарский В. Из прошлого русского общества. СПб., 1904. С. 391; Ясинский И. И. Мои цензора // Исторический вестник. 1911. № 2. С. 538—540). Есть сведения, что переводила статью с французского языка его жена А. В. Жаклар (Корвин-Круковская).

¹ Жаклар цитирует письмо маркизы Дю Деффан Горацию Уолполу от 12 февраля 1778 г. (Correspondance complète de la Marquise Du Deffand avec ses amis le président Hénault, Montesquieu, d’Alembert, Voltaire, Horace Walpole: classée dans Tordre chronologique et sans suppressions, augmentée des lettres inédites au chevalier de L’Isle, précédée d’une histoire de sa vie, de son salon, de ses amis, suivie de ses oeuvres diverses et éclairée de nombreuses notes. Paris, 1865. T. 2. P. 637).

Buap (Wiart) — секретарь маркизы Дю Деффан.

О мадам Дю Деффан см. коммент. 23 к статье Вульфиуса.

О Горации Уолполе см. коммент. 4 к статье Луначарского.

² Глюк Кристоф Виллибальд (1714—1787) — австрийский композитор, реформатор оперы.

³ Мари-Жанна Бекю, графиня Дюбарри (Marie-Jeanne Bécu, comtesse du Barry) (1746—1793) — фаворитка Людовика XV. Здесь Жаклар не точен. Переписка между Вольтером и графиней Дюбарри велась в 1773 г. Имеется письмо Вольтера, написанное 5 июля 1773 г. (D 18456), и ответ графини Дюбарри, написанный в июле этого же года (D 18477), а также письмо Вольтера от 20 сентября 1773 г. (D 18554).

Мария-Антуанетта Австрийская (1755—1793) — королева Франции, супруга Людовика XVI.

⁴ Жозеф Жером Лефрапсуа де Лаланд (Joseph Jérôme Lefranèois de La-landc) (1732—1807) — французский астроном, глава масонской ложи девяти сестер.

⁵ «Защитник Каласов» (фр.).

⁶ Рен Филибер Руф де Варшсур, маркиза де Вилльет (Reine Philibertc Rouph de Varicourt, marquise de Villcttc) (1757—1822) — писательница, поклонница Вольтера, жена (1736—1793) — писателя и политического деятеля, в годы революции члена Конвента, поклонника Вольтера. В особняке четы Вилльст Вольтер останавливается во время своего последнего приезда в Париж в 1778 г., в этом особняке он умирает.

⁷ Данные стихи принадлежат Жан-Поль Лндрс де Разену маркизу де Сен-Марку (см. об этом коммент. 21 к разделу «Вольтер в газете „Санкт-Петербургские ведомости“», а также коммент. 4 к письму Фонвизина к сестре Ф. И. Аргамаковой-Фонвизиной).

⁸ Шарль-Филипп де Франс, граф д’Артуа (Charles-Philippe de France, comte d’Artois) (1757—1836) — брат короля Франции Людовика XVI, с 1824 по 1830 г. король Франции Карл X (Charles X).

III ар трская Луиза M ария Аделаида де Бурбон, герцогиня (Chartres Louise Marie Adélaïde de Bourbon, duchesse de) (1753—1821) — светская дама, наследница одного из самых больших состояний той эпохи. Выйдя замуж за герцога Филиппа Орлеанского (в годы революции Филиппа Эгалите), затем носила титул герцогини Орлеанской.

⁹ Жильбер Никола-Жозеф-Лоран (Gilbert Nicolas-Joscph-Laurent) (1751—1780) — французский поэт, выступал против Вольтера и французских просветителей. Писал о Вольтере в сатирической поэме «Восемнадцатый век» (1775).

О Денуартеррс см. коммент. 29 к статье Радлова.

¹⁰ Цитата из речи Виктора Гюго, посвященной столетию со дня смерти Вольтера. В другом переводе: «Он был больше, чем человек — он был эпоха» (Гюго В. Собр. соч.: В 15 т. М., 1956. С. 655).

¹¹ Это сравнение Гете употребляет в статье «Вольтер». Статья напечатана во французском переводе в собрании сочинений Гете в 1863 г. (см.: Johann Wolfgang von Goethe. Œuvres de Goethe X. Mélanges. Traduction nouvelle par Jacques Porchat. Paris, Librairie de L. Hachette, 1863. P. 387—388).

¹² Ментенон Франсуаза д’Обинъе, маркиза де (Maintenon Franèoise d’Aubigné, marquise de) (1635—1719) — фаворитка Людовика XIV, в 1684 г. сочеталась с ним тайным браком.

¹³ Имеются в виду cahiers de doléances, «тетради жалоб», своды жалоб и челобитных (в русской традиции они переводятся как «наказы»), которые давались депутатам от провинций, когда они отправлялись в Генеральные штаты. Наказы, которые получили Генеральные штаты в 1789 г., являются важнейшим источником по истории Великой Французской революции.

¹⁴ Картезианство — учения и направления в истории философии, источником которых были идеи Декарта.

¹⁵ «Философский словарь» (фр.).

¹⁶ Григорий VII (в миру Гильдебранд) (1020/25-1085) — римский папа с 1073 г. Стремился к вселенской власти пап. Боролся за власть с германским императором, в ходе которой Рим подвергся страшному разгрому. За несколько лет до этого события Григорий VTI заставил германского императора прийти к себе с покаянием в тосканскую крепость Каноссу.

Юлий II (1443—1513) — римский папа с 1503 г. Покровительствовал своим родственникам, был одним из самых воинственных пап, непосредственно участвовал в битвах. В то же время покровительствовал деятелям искусства, во время его понтификата творили Микеланджело и Рафаэль.

Борджиа — испанский дворянский род. Выходцами из этого рода были два римских папы и два десятка кардиналов. Имя Борджиа стало синонимом разврата и вероломства.

¹⁷ Ванини Джулио Чезаре (1585—1619) — итальянский философ-пантеист, жертва инквизиции.

¹⁸ Белых братьев (фр.).

¹⁹ О генерале Лалли см. коммент. 25 в разделе «Вольтер в газете Санкт-Петербургские ведомости».

²⁰ Цитата из письма Д’Аламберу от 18 июля 1766 г. (D 13428).

²¹ О Жане Мелье см. подробнее статью Михайловского.

²² «Проповедь пятидесяти», «Бог и люди, доктора Оборна, произведение богословское, но разумное», «Наконец объясненная Библия», «Важное исследование милорда Болингброка», «Обед у графа де Буленвилье», «История установления христианства» (фр.).

²³ Янсенизм — религиозное течение внутри католицизма во Франции и Нидерландах в XVII—XVIII вв. Янсенизм подчеркивал испорченную природу человека, отрицал свободу воли.

Конвульсионеры — секта во Франции в 30-х гг. XVIII в. Члены секты бились в конвульсиях на могиле янсениста Франциска Парижского.

²⁴ Имеется в виду Сереет Мигель (1511—1553) — врач, естествоиспытатель, теолог-антитринитарий. Кальвин считал его одним из злейших врагов христианской Церкви. Когда во время скитаний Сервет появился в Женеве, где правил Кальвин, он был схвачен и сожжен на медленном огне.

²⁵ Итак, Карфаген должен быть разрушен (лат.).

²⁶ Раздавите гадину! (фр.).

²⁷ Леттр де каше, письмо с печатью (фр.). Приказ об аресте с королевской печатью и подписью, в письме было свободное место, и можно было вписать имя любого человека. Леттр де каше стали символом произвола абсолютной монархии во Франции.

²⁸ Имеется в виду «Философский словарь».

---

1. L’abbé Salvan, «Histoire du process de Jean Calas à Toulouse». Delboy.
2. «Diner du Comte de Boulainvilliers».
3. «Histoire de France». d’Henri Martin, tome XV, ch. XVII.