Садовник утром пришел топить в спальне печку, рассказал, что в селе Шепетовке, у арендатора, волки ночью двух собак утащили. Такой год страшный выдался, ничего не боятся. Говорят, это к войне.
— А людей они не трогают, не кусают? — спросила Илька, и покраснела, подумав, что вот садовник узнает, что она боится, «а еще барыня».
Но садовник, по-видимому, ничего худого не подумал.
— Как не трогают! — отвечал он. — Оченно даже трогают. О запрошлом году у Лычовки нищенку загрызли. До того нахальные, хуже людей стали.
Ильке было страшно, но говорить с этим стариком всегда приятно. Он такой спокойный, деловитый. Вот сейчас разжигает растопки, наклоняет лучину так, чтобы огонь лизнул ее повыше, и приятен этот запах. А редко теперь бывает что-нибудь приятно. Все слишком ярко, слишком крепко, слишком звонко. Вчера за обедом она сказала:
— Я не могу пить воду. Она слишком мокрая.
И все рассмеялись.
И Станя смеялся. Уж ему бы не следовало. Он муж, он должен защищать от насмешек свою больную жену. Она такая больная, такая несчастная.
Еще три месяца хворать.
Если бы она знала, что все так ужасно сложится, она ни за что не вышла бы замуж. Поступила бы на курсы. Хотя трудно опять учиться. Надоело.
Но могла ли она думать, что в деревне так страшно жить, что все время в деревне кого-нибудь режут, то кур, то гусей, то телят, то цыплят. Откармливают, ощупывают и потом убьют и съедят. А если сами не едят, то продают, чтобы другие убили и съели.
Все страшно, и все противно. Жестокая жизнь.
И как все невесело.
Кошка здешняя сначала понравилась — мягкая, теплая. А потом увидела ее Илька в огороде. Шла кошка неслышно, точно на экране кинематографа, ела какую-то траву, и потом ее стошнило. И опротивела кошка Ильке.
И Станя в деревне совсем не тот, что был в городе. Там он был светский, нарядный.
— Какой ваш жених шикарный! — говорили Ильке барышни.
Здесь он скучный, сонный, на вопросы не отвечает, курит и шлепает пасьянсы.
Она давно знает, что разговаривать с ним нельзя. И все-таки разговаривает, потому что больше говорить не с кем. Две старые тетки и глухой приживальщик, дальний родственник, — это уже совсем не люди.
Вечера длинные, скучные, страшные. Сидят все вместе в столовой. Если пройти через кабинет в гостиную, подальше к окнам в сад, то света из двери не видно, и кажется, будто совсем одна, и ничто не отделяет тебя от черной ночи.
Если приложиться лбом к стеклу, то можно различить деревья, чуть видные зыбкие тени. Илька знает, что за ними забор, а там дорога, и за ней лесок. На дороге видели волчьи следы. Волки подходят ночью к забору, смотрят через щели на освещенные окна и воют.
— Станя! — говорит Илька мужу. — Станя, мне страшно, что волки загрызли нищенку.
Он пожимает плечами.
— Что же тут для тебя страшного? — говорит он раздраженно. — Ведь ты же дома сидишь.
Он не понимает! Не за себя страшно, а страшно, что это вообще случилось, что это бывает на свете.
— Вот, наконец, установилась погода, — говорит он зевая. — Можно было бы устроить в сочельник пикник. Пригласить из города человек пятнадцать и поехать в вашу Калитовку ужинать. Я бы съездил накануне, велел бы протопить как следует столовую и гостиную. Вызвали бы клубного повара. Ты бы приехала с утра. А? А вернулась бы вместе со всеми, или переночевали бы там. А?
Калитовка — маленькое именьице Илькиной бабушки. Дом большой, стоит прямо посреди леса. Никто там не живет.
— Неуютно будет там ночью, — говорит она. — И мебель в чехлах, и окна голые.
— Пустяки, чехлы можно снять.
Он упрямый, он настоит на своем.
— Станя! Я не хочу ехать, я не хочу гостей! Я больна, Станя, — говорит она и плачет.
Так и неизвестно, уступит он ей или нет.
Ночью тихо и черно. Не темно, а черно, совсем черно. И окна белеют сквозь ставню. На скотном кричат петухи, словно далекий гудок паровоза.
Она уже дремлет. И все звенит, звенит колокольчик. Это подъезжают последние, запоздавшие гости.
Боже мой, как она устала! Как ей холодно в этом пустом доме.
В огромной столовой длинный, длинный стол. Откуда такой? И на нем тарелки и бокалы, и больше ничего нет.
Станя все встречает гостей, извиняется, любезничает. Гостей много и все незнакомые. И никто с Илькой не здоровается и точно не видят ее. Может быть, оттого, что все нарядные, а она в своем стареньком гимназическом платье.
И вот все садятся за стол. Она садится тоже.
За ее спиной три огромных голых черных окна.
Гости безумно веселы, все говорят одновременно и все смеются. Крик, шум, звон тарелок.
И вдруг все сразу смолкает. Илька видит, как все словно застыли — глаза широко открыты, на лицах ужас, и все смотрят туда, в черные голые окна.
Она понимает, что там что-то страшное, и тихо-тихо, вся сжавшись, втянув голову в плечи, поворачивается.
Что это?
Все окна в живых зеленых огоньках. Они мерцают и чуть-чуть движутся, по два вместе.
— Это волки! — шепчет кто-то. — Молчите! Не шевелитесь! Дом окружен волками.
Вот оно! Вот то, чего она боялась, что предчувствовала.
— А-а-а! Бою-у-усь!
— Что с тобой? — говорит незнакомый голос. — Подожди, я зажгу…
Свет ударяет ей в глаза.
— Ну, что с тобой, а?
Нет, голос знакомый.
— Станя, голубчик, не надо ехать в Калитовку! Я бою-усь!
— Какое идиотство! — ворчит Станя. — Орать по ночам! Вместо того, чтобы сказать толком, будит весь дом.
«Весь дом» — это он.
Ну да все равно, пусть ворчит. Так даже лучше, так спокойнее.
Опять темно. Долго, долго темно. Петух пропел на скотном. Нет, это не петух, это звонок. Кто же это может звонить?
— Это наверное телеграмма, — говорит Станя. — Ты пойди отвори. Прислуга не слышит, а я простужен.
Ей вставать не хочется.
— Иди, иди, — говорит Станя. — Ты моя жена и должна меня слушаться.
Она встает и, не зажигая свечи, ощупью выходит их комнаты. Вот и лестница. Осторожно, крепко держась за перила, сходит она в переднюю.
И вот опять звонок. Резкий.
Она подходит к боковому окну, из которого видно крыльцо, и смотрит.
Луна! Вот чудо, ведь луны не было. А тут вдруг луна, круглая, ясная, злая, и снег от нее светится.
Заглянула Илька вбок. Что это за собаки? Так странно, полукругом, сидят на хвостах, шеи короткие, словно простуженные. Сидят собаки, языки высунули и смотрят на крыльцо.
А на крыльце стоит одна крупнее других. Стоит, топчется и вдруг прыгнула и схватила за звонок зубами. И как прыгнула, увидела Илька, что хвост у собаки прямой, толстый…
— Волк!
Это волки пришли!
«Обнаглели хуже людей», — говорил старичок садовник.
Прижалась Илька в угол, боится шевельнуться, в окно уж и не смотрит.
И вдруг дверь начинает тихо-тихо отворяться.
«Это луна! — думает Илька. — Это луна им отворяет! Все они заодно, все, все заодно! О-о-о!»
— Это становится совершенно невозможным, — возмущенно говорит луна. — Ты форменная истеричка, и тебя надо с утра поливать холодной водой, только тогда из тебя и выйдет толк.
Что-то знакомое и не страшное в ее словах. Да ведь это — Станя!
— Станя! Зажги скорее свечку!
— Поезжай, сделай милость, к своей умнице-маменьке, которая сумела сделать из тебя истеричку. Чудесное воспитание, нечего сказать! Днем ревет, ночью орет! Никакие нервы с тобой не выдержат.
Он скучный, он злой, он бранится, но все-таки он гораздо лучше, чем луна, чем волки. Гораздо, гораздо лучше, прямо сравнить нельзя.
— Станя, — говорит она ласково. — Станя, подожди, днем добранишься. Поговори со мной немножко о чем-нибудь милом. Скажи, как мы назовем маленького?..