Г. В. ПЛЕХАНОВ
правитьСОЧИНЕНИЯ
правитьГОСУДАРСТВЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
правитьЕдва мы окончили в № 3 рассказ о стачке у Кенига, как нам приходится описывать стачку, происшедшую разом на двух фабриках и отразившуюся рядом волнений в среде всего фабричного населения Петербурга.
Наша легальная литература не посмела или не нашла нужным хоть сколько-нибудь распространиться об этих фактах. Только «Русская Правда» поместила несколько строк о стачке на Новой Бумагопрядильне.
Правительство, со своей стороны, свалило и в этом случае всю вину на подпольную агитацию.
Индифферентизм так называемого общества и Угрюм-Бурчеевские преследования со стороны правительства — вот что встречает рабочий в трудную минуту своей жизни.
Социалисты, разумеется, не могут оставаться равнодушными зрителями таких важных событий в жизни рабочих, как стачка; но, спросим еще раз, мыслима ли была бы хоть какая-нибудь агитация, если бы ода не имела прецедентов в положении рабочего?
Наши освободительные подвиги на Балканском полуострове так тяжело отразились на экономическом положении рабочих, что мы боимся надоесть читателю однообразием нашей летописи рабочей жизни, если описанию каждой стачки, — а они не замедлят своим повторением, — будем предпосылать описание экономического положения рабочего.
Наша летопись, действительно, будет очень однообразна. Смысл описываемых ею событий всегда одинаков. Весь он выражается в одном силлогизме:
Первая посылка: 14-часовой труд не только для мужчин, но и для женщин и для детей, низкая заработная плата и штрафы, штрафы без конца.
Вторая посылка: общее хроническое недовольство рабочих, с одной стороны, и оборонительный и наступательный союз фабрикантов и околоточного — с другой.
Вывод отсюда ясен: какой-нибудь мелкий, сам по себе неважный факт — и на фабрике происходит «бунт», со всеми его последствиями; эти последние можно всегда предсказать заранее; масса будет «искать правды» у всех, кто только придет на память в данную минуту; ей будут отвечать драгонадами те, к которым она до сих пор обращается с такою трогательною доверчивостью.
Что это — водевильное недоразумение или безобразная историческая драма? По нашему, это драма, имеющая гораздо больший интерес, нежели всевозможные «битвы русских с кабардинцами» — происходят ли они под Телишем или под Карсом. Не все, впрочем, думают так, как мы. Эти последние битвы воспевались Тряпичкиными-очевидцами, им же имя легион. Наши газеты послали «специальных» корреспондентов на оба театра войны, но ни один из газетных строчил и не подумал заглянуть на Обводный канал или на Нарвскую заставу, хотя это и не стоило бы никаких издержек.
Пусть же читатель не сетует на нас за утомительные и подчас однообразные подробности. Ведь только наш, взапуски разыскиваемый сотнями шпионов, станок и печатает отчеты об этих драмах, что ежечасно и ежесекундно разыгрываются за всевозможными «заставами», на всевозможных «каналах» и «реках», в этих грязных и мрачных предместьях нашей столицы, где смертность вдвое более, чем в буржуазных кварталах города.
Но мы приступим к рассказу.
15-го января рабочие Новой Бумагопрядильни, по обыкновению, явились в 5 час. утра. Несколько часов прошло обычным порядком; но перед обедом в ткацкое отделение фабрики явился главный мастер и вывесил какое-то объявление. Объявление отличалось лаконизмом: в нем были только имена 44-х ткачей, назначенных «к расчету». Но мастер пополнил его довольно обстоятельным словесным объяснением. Он очень развязно заявил рабочим, что 44 их товарища выбрасываются на улицу за то, что они «бунтовщики», и что подобное правило будет и впредь «принято к руководству», и все неблагонадежные будут изгоняться с фабрики. Заявил он также, что вообще администрация фабрики, ввиду постоянных «бунтов» рабочих, думает заменить мужчин-ткачей — женщинами и детьми.
Речь его была прервана взрывом негодования рабочих. Объявление было изорвано в клочки, сам оратор должен был ретироваться. Ткачи высыпали на улицу и разбрелись по домам обедать.
После обеда, как всегда бывает в подобных случаях, перед воротами фабрики образовалась толпа, через которую не прошел ни один из тех, кто еще колебался пристать к стачке.
Пролог разыгрался.
Опытный взгляд, впрочем, заметил бы «бунт», если б и не видел толпы. Около фабрики забегали какие-то подозрительные личности, очень внимательно прислушивавшиеся к толкам рабочих, присматривавшиеся к их лицам.
«Фискалы, пауки!» — кричали им вслед рабочие; это — название, которым окрестили они шпионов.
Показались околоточные в полной форме, с револьверами на боку; их сопровождали десятки городовых.
Обычные в этих случаях картины.
Полиция начала расспрашивать, в чем дело. Для начала ее обращение было очень мягко. Узнавши, что рабочие объявили забастовку, она мало-помалу скрылась. Вероятно, еще не было получено надлежащих инструкций.
Рабочие, придя к единодушному решению относительно забастовки, тоже разошлись по домам. Нужно было выработать план действий, составить требования — и вот начались сходки. Сходки в таких случаях бывают двух родов. Иногда рабочие собираются открыто на улице, и тогда сходки бывают очень многочисленны; замечательно, что полиция никогда не решается нападать на них.
Иногда же они сходятся по квартирам. В грязной, низкой и душной комнате собирается несколько десятков рабочих; малолетние «подручные» — гамены наших рабочих кварталов — становятся на часы и зорко следят, не появится ли паук или полицейский.
Тут-то принимаются решения стоять до «конца», не идти против «общества» и т. д.; здесь же пишутся те прошения, которые подаются потом по начальству, и неизвестно, вызывают ли в нем злобный смех или зевоту.
Вечером 15 января требования стачечников были формулированы следующим образом:
1. 44 человека, назначенных к исключению, должны остаться на своих местах.
2. Заработная плата должна быть повышена на 5 коп.
3. Рабочий день сократить на 2Ґ часа.
4. Штрафы за поломку «вилок» (один из инструментов, необходимых для тканья) прекращаются, так как эти поломки — вещь неизбежная в работе.
5. При приеме готовых уже кусков полотна, кроме браковщиков от хозяина, должны присутствовать выборные от рабочих.
6. Несколько ненавистных мастеров и подмастерьев должны быть выгнаны.
7. Хозяин должен заплатить за все время стачки, как будто работа и не прекращалась.
Эти требования были приняты единогласно, несколько раз прочитаны и потом, для памяти, записаны на бумаге.
Слухи о стачке на Обводном канале стали распространяться между рабочими других фабрик, и на другой день человек 30—40 ткачей явились с фабрики Шау, что за Нарвской заставой; они решились пристать к стачечникам и предлагали выработать общие требования. Полного тождества в требованиях рабочих обеих фабрик быть не могло, так как порядки, практикуемые у Шау, несколько отличаются от принятых на Новой Бумагопрядильне.
Дело в том, что работа у Шау идет безостановочно и день и ночь. Рабочие разделяются на две смены: одни сутки одна смена работает 16 час, другая 8, другие — наоборот. Трудолюбивый фабрикант не прекращает работу даже вечером накануне праздника — она кончается только в 6 час. утра. В отношении низкой заработной платы и постоянных штрафов порядки, впрочем, одинаковы. Г. Шау принял на себя также и продовольствие рабочих: он имеет лавочку, в которой рабочие должны брать продукты; когда они являются за «получкой» в контору, там уже сделаны вычеты за «харчи», и иногда рабочему не достается получить ни гроша.
Правила, выработанные на общем собрании представителей рабочих обеих фабрик, мало чем отличались от предыдущих. Приведем, впрочем, требования рабочих г. Шау, «шавинских», как их называют остальные рабочие:
1. Чтобы на каждый вытканный кусок прибавили платы по 5 коп.
2. Чтобы прогульные дни не считались, если сам хозяин виноват b прогуле.
3. Чтобы основы выдавались хорошие и чтобы материал выдавался при наших выборных.
4. Чтобы товар не браковали зря; чтобы за этим тоже наблюдали наши выборные.
48
5. Чтобы не штрафовали за полом инструмента, за отсутствие из фабрики по болезни или надобности и пр.
6. Чтобы за харчи платить не в конторе, как теперь, а в лавке, по получке денег на руки.
7. Чтобы на больницу платилось не по 1 1/2 коп. с рубля, как теперь, а по 10 коп. в месяц.
8. Чтобы за кипяток на фабрике рабочие не платили.
9. Чтобы утром давалось время с 8 1/2 до 9 час. на завтрак.
10. Чтобы накануне праздников работа кончалась не в 6 час. утра, как теперь, а в 9 час. вечера.
11. Чтобы газовые горелки расположить, как лучше для работы; мы сами укажем места для них; а то теперь в иных местах вовсе свету нет.
12. Чтобы прогнать с фабрики подмастерьев: Никифора Арсентьева и Нефеда Ефимова, Николая Волкова и шпульника Кирилла Симонова. Нам от них житья нет! и мы с ними не хотим работать.
13. За время стачки — денег с нас не вычитать, потому что мы не работаем не по своей вине, а по упорству хозяев.
14. Чтобы никого из нас не брали в полицию за то, что не работаем; а тех, что теперь забрали, пусть выпустят.
На сходке представителей от обеих фабрик обсуждались также меры для поддержания беднейших из стачечников, а таких, естественно, должно было более оказаться на фабрике Шау, где хозяин грозился прекратить выдачу припасов из своей лавки; поэтому решено было первые сборы отдать в пользу «шавинских». Сборы же предполагалось делать на всех фабриках и заводах; в этом смысле были напечатаны воззвания ко всем петербургским рабочим. Надежда на их помощь не оказалась тщетною; сборы делались почти повсеместно, и возбуждение рабочих во время этих сборов было подчас так велико, что грозило перейти в забастовку.
На фабрике Мальцева (на Выборгской стороне) разбросаны были прокламации стачечников; был даже арестован рабочий, подозреваемый в их распространении. Рабочие заволновались. Пошли толки о том, чтобы поддержать «новоканавцев», но хозяину, тактичным обращением и обещанием всяких благ в будущем, удалось восстановить спокойствие. Г. Чешеру (его фабрика тоже на Выборгской стороне) не удалось отделаться одними обещаниями — он должен был прибавить по 3 коп. на кусок, и только этою уступкою ему удалось отклонить грозившую стачку. Волновались рабочие на Охте… Так заразительно подействовал пример. Между тем, полиция и «пауки» делали свое дело.
В ночь на 16—17 число произведено было несколько арестов и обысков. Арестовано было 6 человек из рабочих Шау, около 20 человек с Новой Бумагопрядильни, один слесарь на Лиговке и т. д.
Со стороны полиции «в битвах с неприятелем» больше всех отличился некий Степанович. Он был еще во время мартовской стачки 1878 г. околоточным 3 участка Александро-Невской части, в районе которого находится Н. Б., и отличился такою энергией, что, хотя и был переведен куда-то в другой участок, но, едва повторилась стачка на Н. Б., он был снова переведен в 3 участок — усмирение бунтовщиков составляло его миссию.
Между тем, забастовка увлекала все новые массы рабочих. 17 число было апогеем стачечных успехов. В этот день все прядильное отделение Н. Б. присоединилось к стачке. Из начальственных мероприятий за это число можно отметить в нашей летописи приезд какого-то «полковника» за Нарвскую заставу, для выслушания жалоб рабочих. Такие миротворцы являются обыкновенно вместе с хозяевами забастовавших, сопровождаемые, как древнеримские консулы ликторами, целым отрядом жандармов. Наш полковник, конечно, не изменил этому почтенному обычаю. Он спросил собравшуюся толпу рабочих о причине забастовки. Ему подали письменное изложение жалоб. «Согласны вы на это требование? — спросил он, обращаясь к г. Шау; тот отвечал, разумеется, отрицательно, — ну так чего же вы такие-сякие хотите? Да я вас…» и т. д. и т. д. Начались обычные увещания, обильно пересыпанные крепкими словами. «У меня, — заключил храбрый полковник, — сейчас 25.000 солдат под ружьем, попробуйте только бунтовать». — «Больно уж много ты, ваше благородие, для нас наготовил-то, — Отвечали ему, с обычным юмором русского простого человека, рабочие, — нас всего-то здесь 300 человек, и с бабами, и с ребятишками, а мужиков-то не будет и 70».
«Полковник» понял, что зарапортовался и, для поддержания своего авторитета, приказал схватить одного из остряков, но толпа окружила его и не позволила бросившимся городовым исполнить начальническое приказание.
Переговоры кончились безуспешно.
Между тем, начавшиеся аресты производили свое действие на рабочих: снова собрались представители обеих фабрик и решили добиваться освобождения товарищей. Нужно сказать, что в числе рабочих, арестованных ночью с 16 на 17, был малолетний прядильщик — «подручный» с Нов. Бумагопрядильни. Его товарищи, такие же малыши, как он, отправились утром, в числе около 50 человек, к участку и требовали его освобождения. Пристав Бочарский мужественно вышел навстречу к этим «бунтовщикам» и, с помощью десятка городовых и 3—4 мастеров, погнал ребятишек на работу. Разумеется, придя на фабрику, все они тотчас же разбежались.
Взрослые рабочие последовали примеру своих подручных и решили вступить в переговоры с полициею относительно освобождения арестованных.
Часов около 10 утра, 18 числа, толпа рабочих, около 200 человек, собралась недалеко от фабрики.
Здесь было громогласно прочитано и одобрено следующее заявление:
"Мы, рабочие с Нов. Бумагопрядильни, сим заявляем, что не пойдем на работу, пока не будут уважены все наши заявленные хозяину требования. Что же касается полиции, то мы отказываемся от всякого вмешательства с ее стороны для примирения нас с хозяином, пока не будут освобождены наши товарищи — люди, за которыми мы не знаем ничего худого. Если их обвиняют в чем-либо, пусть судят их у мирового, при чем мы все будем свидетелями их невинности.
«Теперь же их арестовали и держат без суда и следствия, что противно даже существующим законам».
Пока читалось это заявление, явился околоточный; он предлагал рабочим отправиться для объяснений к приставу, но они сочли более удобным переговорить с градоначальником. Путь рабочих лежал через Загородный проспект. На нем есть дом мещанской гильдии с проходным двором. Едва рабочие прошли этот двор и вышли на Фонтанку, они были атакованы жандармами с приставом Бочарским во главе.
Пристав ехал на дрожках и махал палкой. С криком: «бей их, бунтовщиков» соскочил он с дрожек и кинулся на толпу: «рыцари ордена собачьей головы и метлы» поддержали своего полководца, и началась расправа во вкусе Александра Освободителя…
Описывать ли эту сцену или воображение русского читателя восстановит ее во всех деталях, как давно и хорошо знакомую?
Оторопевших рабочих били и мяли лошадьми; разумеется, что здесь уже некогда было разбирать не только правого от виноватого, но даже рабочих от простых прохожих. «После разберем» — вот обычный девиз укротителей.
А после оказалось вот что.
11 человек пришлось отвозить в больницу; из них было несколько человек прохожих, попавшихся под руку. «Незначительных ссадин», вроде тех, что констатировал, по словам «Правит. Вестника», медицинский осмотр у студентов-медиков, после их избиения, оказалось, вероятно, немало у тех из рабочих, которых ее сочли нужным отправлять в больницу.
«Виктория» была решительная. «Внутренний враг» обратился в беспорядочное бегство, оставив в руках победителя 52 человека пленных которые и были препровождены в пересыльную тюрьму.
На поле битвы была оставлена засада, в которую и попадались интересовавшиеся участью своих товарищей и привлеченные слухами о побоище, рабочие. Говорят, что цифра пленных в этот день дошла до 80. Как, вероятно, весело сочинять и получать «реляции» о таких подвигах! Мы предлагаем нашему «обожаемому монарху» учредить годовщину этой битвы и праздновать ее разводом в манеже и обедом в Зимнем дворце.
Узнав о месте заключения пленников, родные и знакомые поспешили навестить их и снабдить деньгами и пищей. Их не только не допустили до свидания с арестованными, но некоторые из них были задержаны и также посажены в пересыльную.
Между тем, околоточный Степанович продолжал «тревожить неприятеля» партизанскими ночными атаками. Нечаянные нападения на артельные квартиры, обыски и аресты нескольких человек — в этом прошла вся ночь.
Печально встретили утро следующего дня рабочие Нов. Бумагопрядильни.
В некоторых квартирах не осталось ни одного жильца, и они были заколочены, точно после чумы. В других — из 15 жильцов осталось всего 4—5 чел. Не было почти ни одной квартиры, где бы не был арестован хоть один жилец[1].
К этому прямому насилию присоединилось, так сказать, косвенное. Полиция ходила по мелочным лавочкам и запрещала купцам выдавать рабочим в долг провизию. Только двое из лавочников (Балясников и Цветков) не послушались этого приказа и продолжали выдачу «на книжку».
Квартирных хозяев, у которых рабочие снимали свои артельные помещения, понуждали требовать уплату старых долгов, чтобы этим принудить рабочих выйти на работу.
Нужно сознаться, — меры эти были как нельзя более своевременны. Забастовка продолжалась уже несколько дней и, по-видимому, довольно чувствительно отражалась на акциях «компании Н. Б.». Так, по крайней мере, мы объясняем себе то обстоятельство, что, несмотря на совершенное отсутствие рабочих, г. директор Бумагопрядильни приказал ежедневно топить печи, разводить пары, зажигать газовые рожки утром и вечером, давать сигнальные свистки и т. д. При русской, если можно так выразиться, гласности, и такие меры служат иногда к поддержанию кредита.
Кроме того, г. директор снесся с III отделением, и 20 чел. жандармов были присланы для охранения тишины и спокойствия. Засевши в доме Кобузева, на Обводном канале, эта шайка начала свои бесчинства. От директора ей присылалось угощение: водка и надлежащая закуска. — Идет мимо дома Кобузева фабричный и играет на гармонике. Из ворот выбегает жандарм, выхватывает гармонику и снова прячется во двор. Вечером из этого гнезда раздаются звуки отнятой гармоники, крик, гам и разгульные песни. «Обещался Рюрик грабить по закону, а на место того — вон что вышло» припоминается нам место из одной сатиры. По трактирам рыскали околоточные, городовые и шпионы; они без разговора хватали всякого, кто хоть сколько-нибудь был похож на « подстрекателя».
Пока все это происходило на Обводном канале, г. Шау решил не вводить «во искушение» полицию и покончить дело при помощи мероприятий, так сказать, экономических. Рабочих на его фабрике было немного, и он рассчитал, что может заменить их всех новым составом. Когда рабочие отказались брать расчет, он попросил у полиции одной услуги — принудить рабочих взять его.
Просьбу его, разумеется, поспешили исполнить; но полиция не могла отказать себе в удовольствии устроить облаву на бунтовщиков и повторила здесь те же сцены, что и на Обводном канале: обыски, аресты, шпионство и здесь пошли полным ходом. Около деревни Волынки, за Нарвской же заставой, стояло все это время несколько рот солдат. Из 70-ти взрослых рабочих здесь было взято около 20-ти человек. Пойдет человек за чаем в трактир — и пропал, и не возвращается; где, куда делся, — его сожители не знают и могут только догадываться.
Пошло несколько человек на Обводный канал на сходку — и также пропали без вести. Это была сходка, на которую собралось несколько десятков рабочих с обеих забастовавших фабрик; никто из них не вернулся домой; на утро послали мальчика на квартиру, где собиралась сходка — пропал и мальчик.
Как ни тяжело влияло все это на рабочих Н. Бумагопрядильни, но они все-таки народ не в первый раз «бунтовавший», так сказать, уже обстрелянный; на «шавинских» же все это нагнало панику: принужденные полицией взять расчет, они в ужасе бежали на другие фабрики или прятались у своих знакомых в городе.
Место их заняли новые рабочие — и фабрика снова пошла обычным ходом. Ходили потом слухи о каком-то неудавшемся покушении на целость здания фабрики, но определенного насчет этого таинственного покушения мы ничего пока сообщить не можем.
23 января вышло, наконец, «решение» взятых в плен на обоих театрах военных действий. Их разделили на две категории. Первую категорию, в которую вошли малолетние рабочие (до 15 лет), пересекли поголовно и освободили, пригрозивши вторичной поркой, если кто-нибудь из наказанных не пойдет на работу. Да, читатель, это факт, о котором тебе расскажет любой из рабочих Нов. Бумагопрядильни. Малолетних детей порют поголовно за участие в стачке.
Во вторую категорию вошли взрослые рабочие, которых выслали административным порядком частью на родину, частью в Вологодскую губ. До самого отъезда к ним не допускали никого из родных или знакомых. «С воли» сидящим не позволялось передавать ни деньги, ни даже съестные припасы. На Николаевский вокзал их пригнали с партией преступников, которую сопровождал конвой солдат, усиленный на этот раз жандармским полувзводом. Пришедшие было проводить их товарищи лишь издали могли перекинуться с ними прощальным приветом.
Эта высылка произвела очень тяжелое впечатление на стачечников. У некоторых из высланных остались в Петербурге семьи, которые лишились таким образом всякой поддержки, что, при отсутствии заработка во время стачки, при запрещении лавочникам давать рабочим в долг съестные припасы, ставило их в положение совершенно безвыходное. Одна надежда была на сборы, делаемые в среде учащейся молодежи и рабочих других фабрик, но, при той сети шпионов, которой были окутаны стачечники, даже раздача денег беднейшим из них не могла производиться открыто; наконец, собранных денег не всегда хватало, и тогда стачечники сами собирали свои гроши для помощи голодавшим, Тот, кто хоть раз присутствовал при таких сборах, не забудет их никогда. Стоит толпа рабочих, человек в 80—90. Толкуют о положении дел; сообщают о новых подвигах полиции; принимают те или другие решения. «Послушайте, братья, — раздается из толпы голос, — я видал сегодня старика (называют имя); у него жена, ребятишки; верите ли, купил он давеча утром на гривенник харча, а завтра что будет есть — и сам не знает, надо бы помочь». — «Надо, надо, — соглашается толпа. — Эй, Ванюха! Обходи народ с шапкой». Ванюха снимает картуз и обходит присутствующих. И тянется загрубевшая, мозолистая рука фабричного и кидает он в шапку серебряные и медные монеты, при чем положивший мало считает долгом извиниться собственным стесненным положением. «Вот что, братья, я только 3 коп. кладу — ну, ей Богу, самому есть нечего». — «Знаем, знаем, — отвечают ему, — ты об этом не говори, а кто что может, то и клади». В шапке оказывается несколько рублей, которые и вручаются кому-нибудь из присутствующих, для передачи по назначению. Иногда тот, для кого делаются такие сборы, оказывается присутствующим в толпе, и тогда деньги передаются ему непосредственно. «Спасибо вам, братцы, — кланяется тронутый рабочий, — дай вам Бог…» — «Не на чем, не на чем, мы должны помогать друг дружке, дело общее; мы тебе собрали от всего общества» — возражают ему.
— Пауки через забор глядят, — раздаются тоненькие голоса «подручных», — и толпа начинает расходиться.
А ночью новые обыски, новые аресты. Около 5 час. утра толпы городовых, под предводительством нескольких околоточных, ходят по квартирам рабочих, расталкивают их тесаками и буквально силой гонят их на работу; кто энергичнее протестует, тому приказывают «одеваться» — его арестуют и ведут в участок.
Днем происходят другие сцены. Стоит у дверей трактира рабочий, к нему подходит околоточный в сопровождении 5 городовых. «Что не идешь на работу?» Рабочий что-то отвечает. «Ах, ты такой-сякой». Околоточный хватает и трясет его за бороду, «так аж зубами он защелкал», говорил нам очевидец.
Идет фабричный на улице, навстречу ему околоточный. «Поравнялся с ним — да в бок кулаком… а потом развернулся да по щекам… да по щекам…» рассказывают потом друг другу рабочие.
Г-н хроникер «Вестника Европы»! точно ли крепостное право трудами людей вашего пошиба уничтожено в России?
Нам кажется, что оно только приняло иные формы. Кто из нас прав — пусть судит читатель.
Все описанные происшествия сломили, наконец, энергию рабочих. Стачка держалась 9 дней, на 10-й — шпулечницы (около 50) и часть мюльщиков вышли на работу. Первым прибавлено по 3 коп. за пуд смотанной пряжи; вторые не получили никаких уступок.
На другой день пошли на работу и ткачи, сначала человек 100, после обеда около половины, а к вечеру только несколько десятков человек продолжали упорствовать. Теперь большинство работает, но опустошения, произведенные полицией в среде рабочих, так велики, что много станков остается не занятыми.
Фабрики снова в полном ходу; пыхтит пар, стучат колеса, покрикивают мастера и браковщики, и только унылые лица рабочих и несколько десятков семей, лишившихся трудовых рук своих отцов, содержащихся по «чижовкам» — напоминают о случившемся, да несколько десятков сосланных, которых их товарищи называют «политическими» и тем выделяют из массы ссылаемых за уголовные преступления, — разносят по отдаленным окраинам России весть о новой жизни рабочего, наступившей для него после 19 февраля 1861 г.
Еще недавно масса смотрела на «политических», как на «изменников» и «бунтовщиков»; некоторые не сильные в мышлении люди видели в этом проявление ее здравого смысла. Теперь масса знает, что называется бунтом на языке предержащих властей; она знает, что в числе «политических» есть люди, которые пострадали за «общее», «правое» дело.
Так популяризуется идея бунта и политических преступлений б России!
Стачечники вышли на работу; ходят слухи, что каждый из них заплатит трехрублевый штраф. Может быть, они подчинятся и этому новому грабежу. Но стачка все-таки не кончилась, только продолжение ее отсрочено на неопределенное время. В том-то и заключается жизненная сила таких протестов, что они вспыхивают, когда не удовлетворяется минимум даже самых необходимых потребностей массы. Никакие репрессии не застращают ее надолго, когда ей представляется альтернатива: бунтовать или умирать с голоду. А когда ей удается отвоевать себе удовлетворение этого минимума, явятся новые потребности, стойкость ее окрепнет, благодаря опыту, приобретенному в борьбе, и от бунта за 5-ти копеечную прибавку она постепенно будет переходить к более и более широкому протесту, пока не исполнит, наконец, завета своих дедов и прадедов, завета всей русской истории, пока не возьмет в свои могучие трудовые руки красного знамени Земли и Воли.
- ↑ Нужно заметить, что фабричные рабочие живут артелями, человек по 10—15.