Аверченко А. Т. Собрание сочинений: В 13 т.
Т. 4. Чёрным по белому
М., Изд-во «Дмитрий Сечин», 2012.
I
править— Товарищи! — сказал нам сержант, входя в казарму. — Могу вас поздравить — у нас объявлена война.
— Уррра! — закричали солдаты.
Кричали все, кроме меня. Я толкнул своего соседа локтем в бок и, заинтересованный, спросил:
— Почему вы кричите, товарищ?
— Как же! Объявлена война.
— Что ж тут хорошего?
Он призадумался.
— Да хорошего, положим, ничего.
Сержант встал на скамью и обратился к присутствующим с речью:
— Дорогие друзья! Я знаю вашу храбрость, мужество и бесстрашие, и уверен, что ваши сердца, все, как одно, будут биться ненавистью к нашим подлым врагам…
В этом месте я счел удобным перебить его:
— Не будете ли вы так добры указать, кого именно наши сердца должны ненавидеть?
— О, черт возьми, — конечно, врага!
— Я был бы счастлив, если бы вы указали — кого именно? Представьте себе, что сердце мое ошибочно преисполнится ненавистью к итальянцу или англичанину, а они, как раз, считаются нашими закадычными друзьями.
Заметив его грозный взгляд, я робко добавил:
— Я ненавижу… уверяю же вас — очень, чрезвычайно — ненавижу. Но мне только очень хотелось бы знать — кого? С кем у нас война, господин сержант?
— Вот что… — сказал сурово сержант. — Солдат, который рассуждает, — никуда не годится. Это машина, которая испортилась. Исправим же эту испорченную машину — на две недели на гауптвахту!..
Машина поступила в ремонт в тот же день. Но через восемь дней меня уже освободили, так как нашу часть должны были отправлять на театр военных действий.
Нами набили несколько сот вагонов, и мы тронулись, оглашая воздух беспрерывными криками ура.
Анализируя свое тогдашнее душевное состояние, я с неудовольствием заметил, что в сердце моем отсутствовала та ненависть, которою, по мнению сержанта, мы должны бы быть обуреваемы.
Я обратился к соседу:
— Если не ошибаюсь, едем на войну?
— Конечно, — ответил он охрипшим от воинственных кликов голосом.
— С кем?
— С кем? Гм… Признаться, я за хлопотами не поинтересовался узнать.
Мы обратились с расспросами к другим, и скоро выяснилось, что война предстоит с немцами.
— Ну, и поколошматим же мы их! — бодро воскликнул рябой солдат.
— За что? — осведомился я.
— За что?
Он заморгал глазами и погрузился в задумчивость.
— Спросим у кого-нибудь, кто знает, — сказал я, похлопывая его по плечу. — Ничего! Вероятно, было же что-нибудь с их стороны ужасное, что вывело нас из терпения.
Причину войны нам тоже сообщили:
— Из-за того, что мы увеличили таможенные пошлины.
— Ну?
— Я тебе не лошадь, — резонно возразил солдат. — Нечего и нукать. Война началась из-за увеличения нами таможенных пошлин.
— С немцами?
— С немцами.
Я отошел, сел в уголок и принялся разжигать в себе ненависть к немцам.
— Ага! — думал я. — Пошлин не хотите платить? Не нравится, что по карману ударили? Ara… A что — будете знать, что такое таможня! Это вам не гороховая колбаса! Влетит вам… Узнаете, как протестовать против увеличения пошлин.
Увы, ненависть моя, как отсыревшие дрова на дожде, не разгоралась, а шипела и тотчас же гасла.
Я пришел к убеждению, что если брать неприятельские промахи и преступления в общем — это не производит зажигательного действия на мою душу.
Я решил перейти к частностям, к отдельным лицам. Память моя после сильного напряжения подарила меня только двумя конкретными случаями: однажды немец-часовщик, которому я отдал часы в починку, задержал их вместо четырех дней на неделю и, кроме того, хозяйка меблированных комнат, старая немка, выселила меня за неплатеж денег.
— Ага! — шептал я, делая попытку заскрежетать зубами. — Часы берете на четыре дня, да возвращаете через неделю? За квартиру не могли подождать еще два-три месяца? Покажем вам квартирку! Зададим вам трезвон — это вам не часики! У-у, проклятые!
И, думая так, я вместе с тем ощущал, что при встрече с немцем всей моей ненависти хватит лишь на то, чтобы дать ему пинка в живот или выдрать за уши.
Больше ничего не было.
II
правитьНачалась война…
Наш полковник был старый рубака, рвавшийся в самые опасные места и прославившийся своей безумной храбростью.
Начал он кампанию с рытья волчьих ям, надеясь, что неприятель заглядится на небо, попадет в них и погибнет среди колючей проволоки бесславной смертью. Саперы рыли и укрепляли ямы всю ночь, а к утру в той стороне, где производились эти работы, послышались крики, шум и чья-то ругань.
— Ага! — сказал грозный наш полковник, выскакивая из палатки, — наткнулись, голубчики… А ну, ударим-ка на них, ребята! За мной, мои храбрые львы.
Львы закричали «ура!» и побежали за ним, тесня и напирая в порыве храбрости на первые ряды… Впереди слышались страшные крики, стоны, и это еще больше опьяняло нас.
— Бей их! — кричали мы. — Коли! Руби!
— Бей! Коли! — ревел я. (Это тебе не часики вместо четырех дней держать неделю! Это вам не квартиры!).
Мы в несколько минут добежали до самой волчьей ямы и остановились потрясенные: на дне ямы барахталось и посылало проклятия множество наших солдат.
— А где неприятель? — грозно спросил полковник, размахивая саблей и оглядываясь.
— Какой неприятель? — удивился, выглядывая из ямы какой-то раненый человек. — Никакого неприятеля и нет.
— А шум-то? Что был за шум?
— Да это наш же сапер один нечаянно свалился в яму, заорал, а вы бросились на нас, как сумасшедшие, и задние ряды так наперли, что все, кто стоял у ямы, свалились. Эх, вы… воины!
Это было наше первое кровопролитное дело. Конечно, все понимали, что подобный случай мог произойти только благодаря избытку храбрости войска, и поэтому никто особенно не горевал.
Второе «дело» было настоящей битвой — с пушечными выстрелами, приступом, атакой и рукопашной схваткой.
Лазутчики донесли нам, что вправо от нас в четырех верстах воздвигнута сильная батарея, защищенная окопами.
— Храбрые орлы! — немедленно крикнул наш отчаянный рубака-полковник. — Ребята! За мной! Налетим, как вихрь, и они не успеют опомниться!
Этот безумно храбрый человек мог возбуждать храбрость в самых трусливых и спокойных солдатах.
С криками «ура!» все понеслись за ним, а он летел впереди, как ангел смерти, и издавал какие-то чрезвычайно героические восклицания.
Действительно, налетели мы так неожиданно и быстро, что застали неприятеля врасплох: переправились, подкрепляемые опустошительным пушечным огнем, через окопы, врубились в защитников батарей и, начав оживленный энергичный рукопашный бой, только через десять минут заметили, что эта батарея своя, пушки свои и солдаты свои же.
Возгласам удивления не было конца.
Полковник чуть не плакал:
— Такая хорошая битва даром пропала!
III
правитьСлучай с батареей научил беззаветно храброго полковника быть холоднее. Он, правда, был так же мужественен, но к его мужеству примешивалась солидная доза холодной рассудительности, осторожности и расчета.
Этим только и объясняется, что он через три дня, возвращаясь, согласно своим стратегическим расчетам, на батарею, которую он до того пытался отнять у своих же, сделал этот шаг с должным спокойствием… Никто не кричал «ура!», не бросался бессмысленно в рукопашную со своими же товарищами и не устраивал смехотворного кавардака. Просто все спокойно и весело разговаривая, перелезли через вал и уже собирались расположиться около батареи на отдых, как град пуль и пушечные выстрелы, раздавшиеся с батареи, подарили вечный отдых доброй половине наших солдат.
— Вот идиоты! — кричал беззаветный полковник, — теперь они устраивают мне такую штуку, как я им недавно.
— Осмелюсь доложить, — почтительно заявил я, — что, по моему мнению, батарея эта уже в неприятельских руках.
— А, пожалуй, вы и правы, — сказал огорченный рубака. — Когда это они успели? Вот вам пример — стоит ли быть осторожным?! Надо было наброситься на них, как давеча — с пушками и рукопашной.
В это время немцы сделали вылазку и ударили на нас. Как это было ни противно, — пришлось бежать; впрочем, я не знаю, кто бежал: мы или немцы, потому что были немцы, которые бежали сзади меня, но были и такие, которые бежали впереди меня. Вообще я того мнения, что в настоящей битве никогда не разберешь — кто кого поколотил и кто от кого бежал.
Я пробежал, вероятно, несколько верст. Можно же себе представить мое удивление, когда я увидел одинокого немца, который бежал почти рядом со мною.
Я приостановился, а он выхватил саблю и бросился на меня.
Я всплеснул руками и крикнул:
— С ума ты сошел?! Ведь, ты меня убить можешь.
Он был поражен. Опустив саблю, сказал сурово:
— Я и хочу тебя убить.
— За что?
— Ты враг.
— Да? — иронически усмехнулся я. — Что я тебе сделал? Жену твою увез или деньги ограбил? Да я тебя даже и в глаза не видел до сегодняшнего дня. Идиот!
Рассудительный тон действует на самые тупые головы. Немец возразил, колеблясь:
— Но, ведь, теперь война. Вы с нами воюете.
— Да ты знаешь из-за чего война?
— Из-за таможенных пошлин, кажется, — нерешительно сказал немец, ковыряя саблей землю.
— Ну и что же, умно это, по-твоему? Увеличили пошлины — так из-а этого и драться? Представь себе, что ты приходишь в магазин, и купец хочет получить с тебя за аршин трехрублевого сукна пять рублей. Что ж — ты будешь драться, лезть на него с саблей, с пушкой? Плюнешь, да уйдешь. По-моему, если бы уж так рассуждать по справедливости, ты должен бы ответить перед судом за то, что бросился с обнаженной саблей, покушаясь на убийство ближнего. Посидел бы в тюрьме годик, так знал бы…
Мы молчали.
«Во всяком случае, — подумал я, — он мой пленник и я доставлю его живым в наш лагерь. Может быть, дадут орден».
— Во всяком случае, — сказал немец, — ты мой пленник, и я…
Это был верх нахальства.
— Что? Я твой пленник? Нет, брат, я тебя взял в плен и ты не открутишься…
— Что-о? Я за тобой гнался, да я же и твой пленник?
— Я нарочно от тебя бежал, чтобы заманить подальше и схватить.
— Да, ведь, ты меня не схватил.
— Это все равно. Пойдем со мной!!
— Пойдем, — согласился он. — Только уж ты не вертись: я тебя веду, как пленника.
— Вот новости! Это мне нравится! Он меня ведет! Я тебя веду, а не ты.
Мы схватили друг друга за руки и пошли. После часа бесцельного блуждания по полю мы пришли к заключению, что заблудились. Голод давал себя чувствовать, и я очень обрадовался, когда у немца в сумке обнаружился хлеб и кусок холодного мяса.
— На, — сказал немец, отдавая мне половину, — ешь. Так как ты мой пленник, то я обязан тебя кормить.
— Нет, — возразил я. — Так как ты мой пленник, то все, что у тебя — мое. Я, так сказать, захватил твой обоз.
Мы закусили, сидя под деревом, и потом запили вином из моей фляжки.
— Спать хочется, — сказал я, зевая. — Устаешь с этими битвами, пленными…
— Ты спи, а мне нельзя, — вздохнул немец.
— Почему?
— Я должен тебя стеречь, чтобы ты не убежал.
До этого я сам не решался уснуть, боясь, что немец воспользуется моим сном и убежит, но немец был упорен, как осел…
Я растянулся под деревом и уснул. Проснулся перед вечером.
— Сидишь? — спросил я.
— Сижу.
— Ну, можешь заснуть, если хочешь, а я тебя постерегу.
— А вдруг сбежишь?
— Ну, вот… Кто от пленников убегает.
Немец пожал плечами и уснул.
Закат на далеком пустом горизонте нежно погасал, освещая лицо моего врага розовым нежным светом. Я спросил свое сердце:
— Есть ли у тебя злость против этого человека?
И сердце, ласково усмехнувшись, ответило:
— Нет. Если он и задержал твои часики, то, вероятно, потому, что у него захворала жена или были дела поважнее.
Я встал и пошел на запад; а перед этим, чтобы вознаградить своего врага за потерю пленника, положил ему в согнутую руку фляжку с вином.
И он лежал так, похожий на громадного ребенка, которому сунули в руку соску и который расплачется по пробуждении, увидев, что нянька его ушла.
Впервые: Сатирикон. 1911. № 41.
Вошел в первое издание книги «Рассказы для выздоравливающих».