У нынешних турок есть с Каспием бедные родичи, которых зовут туркменами. Между турками и туркменами большая разница: турки народ мирный и добрый; туркмены — разбойники; турки давно уже живут, как народ оседлый; туркмены переходят с места на место (кочуют), укрываясь от зноя и дождя в своих кибитках — так называются круглые войлочные палатки наших кочевников.
Лет 400 тому назад туркам посчастливилось занять богатейшие земли греческих царей; туркмены же остались при той же, Богом обиженной, пустыне. И тянется эта пустыня верст на 600 в длину, с запада на восток, да почти столько же в ширину — где немного шире, где уже. Почва там больше песчаная, на которой растет чахлое деревцо, под названием саксаул и трава гребенщик. Если же не песок, то — глина: твердая гладкая, как будто нарочно набитая и укатанная. Ранней весной она покрывается густою травкой, но уже в мае эта трава так усыхает, что ломается ветром и перегоняется с места на место, пока не изотрется в пыль. Воды там мало; лишь изредка попадаются колодцы, и то очень глубокие; маленькие степные речки, вытекающие из гор Копетдаг, рано пересыхают. Даже волков нет. Сайгаки и дикие ослы попадаются только близ морских берегов, да у русла тех же пересохших речек. Главное богатство туркмена — его лошадь. Он ее кормит, холит, наезжает и приучает переносить трудности дальних походов. В такую ужасную пору, когда солнце прожигает насквозь, туркмен укутывает свою лошадь в войлочные одеяла, отчего она не теряет того поджарого вида, каким отличаются английские скакуны, сохраняет легкость и быстроту бега. Туркменская лошадь способна нестись несколько дней, пробегая по 100 верст в сутки, причем, кроме всадника, везет на спине запас джугары (проса), а для хозяина — его провизию. Табунов туркмены не держат: у каждого мало¬мальски зажиточного хозяина 3—4 лошади, которых он держит на привязи недалеко от кибитки. Свой домашний скарб, кибитки, а также свои семьи туркмены перевозят на одногорбых верблюдах или «нарах», но попадаются и двугорбые. Без помощи этого верного товарища или «корабля пустыни», как его назвали арабы, человек не мог бы жить в такой пустыне. Впрочем, нужно сказать, что в туркменских степях есть уголки, покрытые зеленью, деревцами, орошаемые особыми нарочито прокопанными канавками. Таков, например, Ахал-текинский оазис, верст за 350 от моря, где, благодаря обилию воды, делаются даже посевы клевера, проса, пшеницы и кукурузы, где в изобилии растут арбузы, дыни. Жители этого уголка более оседлы, чем их собратья, остальные туркмены.
В селениях текинцев — так их называют — попадаются глиняные постройки; для обороны устроены крепости, также из глины. Главное их поселение называется «Денгиль-тепе», что означает по-русски «Памятный холм». В середине крепости насыпан высокий курган, а чем он памятен — сами текинцы не ведают. Говорят, будто здесь было разбито персидское войско.
Ближайшие соседи туркмен — персияне, бухарцы и хивинцы, не в меру трусливы, что всегда придавало большую смелость набегам туркмен. Им случалось делать набеги за тысячу верст от своих поселений. Вообще, туркмены отличные наездники, хорошие рубаки; их кони легки, выносливы, и догнать разбойничью шайку так же трудно, как ветер пустыни. Туркмен рожден для грабежа, который его обогащает, который может прославить его имя. Особенно жадны на добычу текинцы — это самое разбойничье, но и самое богатое племя. В грабежах туркмен жесток, бессердечен: зарезать человеку ему нипочем — все равно, что курицу или барана. «Туркмен на лошади», говорит пословица, «не знает ни отца, ни матери», или: «если враг твой нападет на кибитку твоего отца, пристань к нему и грабь вместе». Можно судить по этим мудрым изречениям, на что способен туркмен, севший на лошадь. И близкие, и дальние набеги они всегда делают конные. Приготовления к набегу у них очень просты. Прослышит кто-нибудь из «батырей» (богатырей), что вблизи проходит торговый караван, или же задумает сделать более дальнюю прогулку — в Хиву, не то на персидскую границу — и выставит у своей кибитки длинную пику, с навышенной тряпкой вместо флюгера. Ни хан, ни кто другой не может это запретить, потому что их ханы не имеют никакой власти. Тогда всякий желающий принять участие в набеге втыкает рядом с пикой батыря свою пику, и когда их наберется достаточно, объявляется место сбора, а также время выступления. Туркмены очень дорожат теми из батырей, которые прославились удалью набегов; эти вожаки хорошо знают пустыню, расположение колодцев, умеют скрытно подвести свою партию, лихо наскочить на беспечного противника, а в случае неудачи исчезнуть без следа в пустыне, безбрежной, как море. Во время набега все участники добровольно подчиняются начальнику партии, но по возвращении домой он, получивши свою долю добычи, становится простым туркменом. Жены у туркмен полные хозяйки у себя в доме; они очень работящи. Те, которые имеют много детей, пользуются большим уважением, что можно объяснить обычаем туркмен не держать более одной жены, как это водится у прочих мусульман. Зато же туркменки мало в чем уступают мужьям: они так же жестоки, храбры и даже мужественны. Однажды персидский губернатор захватил в плен знатного туркмена, по имени Шаваль¬хана и приказал его расстрелять. Это было лет 20 назад. В следующую затем зиму туркмены сделали набег на персидскую границу, при чем разграбили богатую деревню, многих ее жителей перерезали, а помещичьяго сына увлекли с собою, в надежде получить за него хороший выкуп. Узнала об этом жена Шаваль¬хана, явилась к батырю, который водил партию, и потребовала, чтобы тот отдал ей знатного пленника. Батырь не согласился, и вдова пошла к хану.
— Почему ты, женщина, считаешь пленника своим рабом? спросил у нее хан.
Вдова отвечала: «он персиянин. Моего мужа расстреляли персияне, и я хочу отомстить за его смерть».
— Женщина, ты права, сказал хан: — возьми персиянина.
Туркменка вырезала собственноручно у живого пленника сердце, а труп бросила собакам.
Во время первого штурма текинской крепости Денгиль-тепе, около десятка наших конных дагестанцев окружили текинку, которая вела в поводу верблюда, нагруженного ее имуществом. Завидя это, к ней подъехал офицер и сказал по-татарски:
— Ты не бойся, иди своей дорогой, эти люди не сделают тебе ничего худого. — Текинка, приподняв голову, гордо спросила: «чего мне бояться? Я и не боюсь их!» и продолжала свой путь. Другая текинка сидела во время штурма на краю канавы, с оторванной ногой, и палила из пистолета в проходивших мимо драгун.
О силе и отваге туркмен можно судить по тому, что однажды они разбили персидскую армию в 10 тысяч человек, причем захватили 33 пушки. Во время хивинского похода туркмены встречали и провожали русские отряды, неотвязчиво преследуя их днем и ночью. Персияне, после ряда неудач, покинули надежду когда¬нибудь унять этих разбойников.
Русские, занявши восточное побережье Каспийского моря, прежде всего принялись за ближайшие кочевья. С ними сладили без труда, но текинцы, как более дальние, считали себя непириступными; они точно насмехались над силою русских. Наши пленные не переводились: то схватят солдата, то поймают на берегу рыболова. Текинцы угоняли скот, верблюдов, нападали на мирных туркмен .. более всего казалось постыдным выкупать своих пленных, а если их во время не выкупить, то текинцы обращались с ними самым бесчеловечным образом, особенно с теми, которые пытались бежать. Вот что рассказывал побывавший в плену русский солдат Цивашев:
— 7 октября 1878 года я с шестью товарищами отправились на трех верблюдах, без ружей, за сеном. Это было рано утром. Только что мы начали рвать траву, как из-за бугра выскочили пять доброконных туркмен, с ружьями и шашками. Мы пустились бежать, но туркмены скоро нас догнали, сбили в кучу и погнали в горы. Мы не шли, а бежали; кто отставал, того били нагайками. Канонир Макаров скоро совсем пристал. Тогда один из туркмен снес ему шашкой голову, затем слез с коня, стащил с Макарова сапоги да еще раза три пырнул его ножом. Таким манером гнали нас до самого вечера, пока не остановились у какой¬то речкии напоит лошадей. Отсюда погнали дальше, на всю ночь, как есть до рассвета. Опять остановились у речки, напекли в золе лепешек и, проглотивши их, тронулись дальше. Когда солнце поднималось на обед, мы уже вступали в аул Кара-кала, где пробыли целые сутки. На другой день, отойдя от аула с версту, туркмены остановились, заставили нас раздеться и разобрали нашу одежду: мы остались в одном белье, без сапог. После этого поделили нас между собой; меня с Петиным два туркмена погнали влево; остальных товарищей погнали вправо. Больше мы с ними не виделись.
Мы то поднимались в горы, то спускались вниз; то бежали но каменистому грунту или же вязли в песке. У меня и Петина ноги распухли, покрылись ранами. Видно, наших хозяев взяла жалость, потому что они перестали стегать нас нагайками. Почти в такую же пору, как и третьего дня, мы подошли к какой-то ихней крепости. Сейчас собрался народ, окружили нас, стали раздевать, бить, толкать, плевали в глаза или кидали навозом в лицо. И эти надругательства не прекращались до самой ночи. Потом нас с Петиным развели по разным кибиткам: он пошел к своему хозяину, a я к своему. Мой хозяин сейчас же заковал меня в железные путы, каждое в 15 или 20 фунтов весу, и приказал ложиться спать. Его звали Куль-Ильды. Он был очень бедный человек: ничего не имел кроме кибитки и коня; жена у него была лет 25-ти, собой некрасивая, а детей двое — мальчик да девочка. На другой же день меня послали собирать на топливо колючку и носит воду. Ходить приходилось босиком; голову обрили, дали какую-то шапку да трепаный халат. И Петина так же вырядили. Недели через две пришли к моему хозяину старики, что¬то переговорили между собой, потом пристали ко мне, чтоб я переменил свою веру. Тогда я ответил: хоть вы зарежьте меня, но веры не переменю. А нужно вам сказать, что еще когда нас разлучали, мы дали друг дружке клятву держаться своей веры. После моего отказа текинцы стали меня бить, хотели даже зарезать, и зарезали бы, если б хозяин не заступился: не допустил. С Петиным было то же самое, и он отстоял свою веру. Текинцы не позволяли нам громко молиться или творить крестное знамение, так что мы все время молились «нишком» (про себя). Кормили, можно сказать, в проголодь: больше лепешками; раз в неделю давали баранину с рисом. Одно утешение имел, повидаться с товарищем, отвести с ним душу. Этого не запрещали; ходить по аулу мы могли, когда вздумается.
Месяца через три наш аул перекочевал в пески верст за 40 от прежней стоянки. Во время пути мне скрутили назад руки. Как только пришли на место, я узнал, что Петин убежал от своего хозяина. Весь аул поднялся на ноги, проездили всю ночь, a утром его нашли под кустом, в яме. Избивши немилосердно, Петина привели назад, после чего заковали в тройные кандалы, на-глухо. Еще хорошо, что он догадался унести с собой свои путы; брось он их где-нибудь по дороге бы убили. На другой день я навестил Петина: их кибитка стояла верстах в двух от нашей. Поговорили, помолились вместе, я его утешал, советовал надеяться на помощь Божию. Петин признался мне, что хотел украсть у хозяина лошадь, да не мог, потому что лошади у них всегда прикованы на ночь: ну, а пеший далеко ли уйдешь? — Так как на новой стоянке вода была далеко, верст десять, то мне оставалась одна работа — собирать топливо. Хозяин мой стал ко мне, как будто, добрее: «живи у нас, говаривал, прими нашу веру...» Как тут прошел радостный слух, что нас хотят откупить. А скоро слух стал сбываться. Приехал в наш аул Тыкма-сардарь, должно быть, выкупил меня у хозяина и повез с собою. У него я встрелся с канониром Пантюшиным, тоже, значит, выкупили. Сейчас меня расковали; работы не давали никакой, разве нарубишь дров или напоишь верблюдов; кормили же вволю: верблюжье молоко, баранина, лепешки, кукуруза... Так проболтались мы недели три, пока шли переговоры, каким путем нас отправить. Наконец, Тыкма¬сардарь вырядил нас со своим сыном в другое, дальнее кочевье; сюда выехал на встречу туркмен, высланный начальством. Он привез нам шинели, сапоги, рубахи, штаны, чаю, сахару — все это прислал наш добрый командир, полковник Гаитинов. После трех дней похода мы прибыли в Чат, где на встречу нам вышел весь лагерь... И радость же была великая!»
Судьба Петина и его товарищей была много лучше, чем других пленников: иных перепродавали из кибитки в кибитку, пока не зачахнет бедняга; других приневоливали принять магометанскую веру или же убивали за попытку к бегству. Никакая великая держава не могла потерпеть такого бесчинства; к тому же и персияне умоляли Государя Императора унять текинцев... По Его повелению небольшой русский отряд двинулся в 1879 году в Ахал-текинский оазис, под начальством храброго кавказского генерала Лазарева. Однако, этот поход не удался: пошли с малой силой, думали, что с текинцами так же легко справиться, как и с обыкновенными «халатниками». — Так наши привыкли называть жителей серединной Азии. — Во время перехода через пустыню много верблюдов передохло от изнурения, солдаты стали болеть, сам Лазарев умер... Все-таки отрядец бодро шел вперед и, приблизившись к главной текинской крепости, кинулся на штурм. Текинцы отбились: их было, по меньшой мере, тысяч десять, а наших всего три. Это все бы ничего, но защитники оказались не простыми «халатниками», а храбрыми бойцами, готовыми умереть за свою свободу. «Текинец», говорит их пословица, «не любит тени дерева, не терпит покрова власти»... Стоит только припомнить два случая с текинками, о которых рассказано раньше. Наш отряд тотчас же двинулся в обратный путь, причем отступал в таком порядке, так грозно, что текинцы не посмели его преследовать. Тут и текинцы могли видеть, что имеют дело не с персиянами: те разбежались бы, как овцы.
На следующий год был составлен новый отряд, гораздо более сильный, начальство над которым Государь Император поручил Скобелеву. Уже самое назначение Скобелева показывало, что на текинцев стали смотреть иначе, чем прежде: в них стали видеть врага, с которым не стыдно помериться силами. Скобелев повел дело иначе. Он заранее подготовил запасы продовольствия, фуража (сено, овес), боевые припасы (патроны для ружей, снаряды для пушек, порох), инструменты для копания земли; приказал согнать побольше верблюдов и, прежде чем приступить к главному гнезду текинцев, занял на половине пути небольшую покинутую неприятелем крепостцу. Она должна была служить, что называется, опорным пунктом, где можно сложить запасы, держать больных, куда можно укрыться в случае неудачи. Опять же, приблизившись к Денгиль-тепе. Скобелев не сразу пошел штурмовать эту крепость, а начал правильную осаду, т. е. стал приближаться к ней издали, при помощи траншей. Траншеями в осадной войне называют рвы с насыпями, обращенными к стороне неприятеля; они прикрывают людей от выстрелов с крепости. Хотя осада крепости и тяжела, и медленна, зато более надежна чем атака с места, особенно, когда имеешь дело с храбрым и многочисленным гарнизоном. После оказалось, что в крепости собрался весь текинский народ, до 40 тысяч бойцов, — сила внушительная. У нас было почти вчетверо меньше, но имелось в виду, что текинцы не искусны в военном деле: это тоже много значит...
Сажен за 350 от крепости наши вырыли одну длинную траншею, с загибами внутрь, похожую на такое положение, когда человек, завидя друга-приятеля, вытянет свои руки, чтобы его обнять. Такие длинные траншей, обнимающие крепость с какой¬нибудь стороны, называют параллелями. От самой дальней, или 1-й параллели повели короткие коленчатые траншеи, направляя их прямо на крепость, потом их соединили второю параллелью, а сажен за сто от крепости выкопали последнюю, 3-ю параллель. Этим способом как бы сжимали крепость, приближаясь к ней все больше и больше. Как и во всякой осадной войне, земляной работы было здесь много: кроме траншей, приходилось копать по концам редуты и в разных местах батареи. Редутами называют высокие четырех-угольные насыпки, окруженные рвом, в роде маленьких крепостей, в которых помещаются отряды для охраны рабочих Батареями же называют небольшие присыпки, необходимые для того, чтобы скрытно поставить пушки. — (Смотри примерный чертеж осадных работ).
Примерный чертеж осадных работ
Чем ближе наши подвигались к крепости, тем отчаяние защищались текинцы. Особенно страшны были их вылазки. Текинцы крадутся, как кошки, всегда ночью, быстро, но тихо, а бросаются, точно тигры, сразу. Идут они больше босые, рукава засучены, халаты подобраны, в руках шашки; у кого нет шашки — пика
или русский штык; ружей на вылазки не брали. Обыкновенно впереди идут самые отчаянные, настоящие бойцы. Подберутся к траншее, крикнут: «Алла! Магома!» и
в тот же миг пускают в ход шашки. Беда зазеваться! За передовыми бойцами идет команда в роде наших санитар, обязанность которых — уносить раненых, подбирать убитых. Сзади же всех крадутся, так называемые, аламанщики, или грабители. В аламанщики берут мальчишек лет 14—15, и грабят они ловко: в несколько минут успеют обшарить всю траншею: подберут оружие, разденут убитых. Наши, пока не знали текинских сноровок, много терпели на вылазках. В одну
ночь текинцы вырезали целый батальон солдат, взяли знамя, пушку, много ружей. Впрочем, после этого случая, им не было уже такой удачи. Да и Скобелев имел свои сноровки. Он был из тех военачальников, которые сами наступают, а не ждут неприятеля к себе, почему на каждую вылазку отвечал или штурмом ближайших к крепости построек, или же усиленной пальбой по крепости. Ни одна из вылазок не оставалась без наказания. На третий день Рождества текинцы повторили нападение. В середине траншеи и на правом ее фланге (конце) они были скоро отбиты, потому что тут их ожидали, но на левом фланге текинцы изрубили караул, потом бросились на пушку. Артиллеристы были перебйты, кроме одного, Агафона Никитина, которого, вместе с пушкой, потащили в крепость. Ужасно текинцы обрадовались, что им удалось захватить живьем «топчи-башу», артиллериста, значит. Они думали, что он выучит их стрелять из пушек. Весь текинский народ собрался смотреть на пленника. Подали ему гранату и показывают на пушку: как мол, ее, заряжать? Агафон Никитин покачал головой: не могу, значит. Тогда обозлившиеся текинцы стали бить его плетьми, и это не помогло: Никитин наотрез отказался стрелять по своим. Несчастного пленника связали по рукам, по ногам, положили животом на огонь и снова стали бить... Так он и умер в страшных муках.
Несколько неудачных вылазок и настойчивость русского генерала были причиною, что текинцы потеряли прежнюю бодрость, стали унывать. Они видели со своих стен, что осадные работы каждый день приближаются хоть на малость. Самую трудную работу исполняли саперы, небольшими сменами. Передний сапер стоит на коленках и подрывает перед собой земляной валик. Он начинает обваливаться. Тогда другой сапер отгребает землю и перебрасывает ее наверх. Ровик постепенно уширяется, а валик подвигается все дальше и дальше. За две недели подвинулись на столько, что, выглянувши, можно было видеть неприятельский ров, слышать, как текинцы ругают на стене русских. Им уже нельзя теперь стрелять, как, бывало, прежде, прикрываясь высокой стеной, а надо высовываться крепко вперед. Наши же стрелки только этого и ждут: сидят в траншее с ружьями и смотрят в оба. Кроме этих, обыкновенных осадных работ, Скобелев приказал подвести под неприятельскую стену мину. Шагах в 80-ти выбрали площадку и начали копать подземную галерею. У самого входа была поставлена машина, которая при помощи длинного кожаного рукава вгоняла в галерею чистый воздух. Особые рабочие безостановочно вертели рукоятку колеса: машина гудит, колеса визжат под сильньми руками солдат. А в галерее темно и тесно, как в могиле; можно двигаться только на четвереньках; в конце галереи светится огонек: там работают заступы, лопаты, стучат кирки. Вдоль всей галереи сидят солдаты и передают друг другу мешки с землей; последний, который сидит у входа, выкидывает мешок наверх, а там уж другие его подхватят и ссыпят на вал. Работа кипит: все обливаются потом, духота страшная, свечи оплывают... Галерею вели с таким рассчетом, чтобы ее конец пришелся под неприятельской стеной, на две сажени ниже.
После вылазки 4¬го января много убитых текинцев осталось между нашими передовыми траншеями и неприятельским рвом. Трупы начали гнить, заражая воздух несносным смрадом. Скобелев послал полковника Юмудского, родом туркмена, заключить перемирие для уборки тел. У нас выкинули белый флаг, штаб-трубач заиграл «отбой»; все трубачи отряда тотчас подхватили этот сигнал, и долго он наигрывался, пока не утихла пальба. С нашей стороны вышло для переговоров три человека и со стороны текинцев трое. Обе партии уселись одна против другой, как раз по середине между рвом и нашим редутом. По обычаю азиатцев, спросили друг друга о здоровье, после чего Юмудский объявил, что генерал Скобелев, уважая храбрый текинский народ, согласен дать два часа на уборку тел. В ответ на эти слова, с крепостных стен, где собралось множество народа, раздались крики: «нам не надо их! И так валяется в крепости довольно этих собак!» Убитые были больше из соседних кочевьев, жители которых недавно покинули крепость, чем текинцы остались недовольны. Между тем, пока шли переговоры, народа на стене все прибывало да прибывало. В высоких бараньих шапках, в разноцветных халатах текинцы выглядели ботатырями. Почти у каждого в руках тяжелая кривая шашка из превосходной дамасской стали; рукоятка шашки — роговая, ножны деревянные. Ружья у текинцев старинные, больше кремневые, из которых они стреляют не так, как наши, а с подставки. И хорошо стреляют. Между толпами текинцев похаживал в красном халате, с копьем в руке, Мурад¬хан. Он громко покрикивал: «не сметь стрелять по русским. Кто выстрелит, тому смертная казнь!» — И с нашей стороны толпы любопытных покрыли все ближние насыпи. Первый раз после трех недель осады враги смотрели добродушно один на другого. Послышались шутки, веселые разговоры, зазыванье в гости. Текинцы в ответ улыбались и звали шапками к себе в крепость.
— Вы бы лучше бросили воевать, говорили наши, кто умел по-татарски: Белый Царь силен! Вам нельзя с ним бороться. Лучше сдайтесь: генерал помилует. — Текинцы ничего не отвечали. В это время генерал Скобелев прошел траншеями к передним работам, откуда оставалось до рва не более 30 шагов, и внимательно осмотреть стену. С нашей вышки успели зачертить план крепости и когда сделали примерный расчет, сколько она может вместить кибиток, вышло, что их должно быть 15 тысяч. По окончании уборки текинцы сказали Юмудскому: «ну, теперь ступай, да хранит тебя Аллах! Стрелять будем.» — Как только халаты текинцев скрылись за стеной, было сделано 3 выстрела на воздух, а потом пошла обычная пальба.
Подступы с нашей стороны становились все ближе и грознее. Неустанная пальба из ближних батарей приводила в отчаяние текинцев. Днем и ночью летели со свистом гранаты, поднимались крутою дугою бомбы — и все это лопалось среди крепости, распространяя кругом смерть множеством осколков. Много текинцев было убито, еще больше переранено, потому что по скученности народа ни один снаряд не пропадал даром. Повременам с крепостных стен, раздавались крики: «смотрите получше! Видите, урус роется, точно свинья. Это не к добру: смотрите и следите!» — С наступлением ночи муллы и предводители обходили текинцев, распаляя в них ненависть к русским: «не спите по ночам, не проводите время в праздности, теперь надо драться!.. Бросимся же на гяуров, сомнем их, отнимем пушки у этих собак... Велик Аллах и Магомет Его пророк: да будет благословенно наше оружие!»
На третий день после Крещения открыли пальбу из особой батареи, которая должна была сделать брешь, или пролом в стене, чтобы удобнее подниматься штурмующим колоннам. Стена оказалась довольно толстой, до пяти сажен, частью из битой глины, частью из земли; через два часа безостановочной пальбы глина стала обваливаться, засыпая крепостной ров, и скоро брешь обозначилась довольно широким обвалом. He смотря на жестокий огонь, текинцы исправляли стену на наших глазах. Вслед за гранатой то мелькнет лопата, то опустится корзинка с землей. Многие из них тогда поплатились за свою отвагу. Но больше всего Скобелев рассчитывал на действие мины. Текинцы не имели понятия о подземной войне и хотя догадывались, что русские идут подкопом, но думали, что мы этим путем хотим попасть в крепость. Они с нетерпением ждали, что вот-вот где-нибудь покажется из земли голова уруса: они ее отсекут — и делу шабаш. — Главная галерея оканчивалась под стеной особой камерой (помещением) для закладки пороха. Теперь рабочие, сидя в галерее, передавали, как прежде землю, мешки с порохом. Когда втиснули 80 пудов, в один из мешков всунули горючий запал, от которого проложили вдоль галереи две проволоки. После всего «забили» камеру, т. е. заложили ее дерном, мешками с землей, заставили щитами. В разных местах осадных работ были уже приготовлены лестницы, туры, или круглые бездонные плетенки, и сложены фашины, или пучки перевязанного хвороста. Все эти приготовления указывали на близость штурма. Войска ждали его с нетерпением: солдаты были утомлены трудными работами и караульной службой: днем роются в земле, ночью ждут вылазки, — и так изо дня в день, более трех недель. Скобелев назначил штурм на Татьянин день, 12¬го января. Весь отряд был разделены на четыре части. Полковнику Куропаткину приказано овладеть большим обвалом, который сделает мина; полковнику Козелкову — идти на артиллерийскую брешь; подполковнику Гайдарову — наступать со своей колонной левее осадных работ, чтобы привлечь на себя часть неприятельских сил и тем облегчить действие остальных колонн; наконец, запасные части, или резерв, генерал принял под свое начальство. — Накануне шел небольшой дождик, и все боялись, чтобы он не затянулся, иначе будет трудно взбираться на обвалы. Под этот дождик все войска ахал-текинского отряда построились к молебну. Огонь с крепости не утихал, но на него никто не обращал внимания; солдаты горячо молились, чувствуя приближение той минуты, когда наступает решение: кому жить, кому помереть; одному вернуться со славой и честью на, родину, другому сложить свои косточки в безвестной чужбине... После молебна генерал держал речь. «Братцы-товарищи! говорил он: ждать дальше нельзя. Мы подошли траншеями почти под самую крепость. Отступить теперь — срам, да и невозможно. У нас подохди все верблюды, перебита большая половина лошадей. Если отступим, то должны бросить жестокому неприятелю наших раненых, нашу артиллерию и наши обозы. На такое дело не пойдет русский солдат. Знайте, что нам только два выхода: победить или умереть. Так победим же, братцы, или с честью ляжем здесь все за Царя и нашу родину!.. Ура! Ура!»
— Победим!.. У-р-р-р-а! У-р-р-р-а! кричали солдаты неудержимо, точно воспрянув от долгого сна.
Призывный клич полководца поднимает дух подчиненных: воин как бы вырастает; он предчувствует, что будет праздновать победу. И смерть ему не кажется страшной: приди она сейчас, он встретит ее спокойно, даже радостно, если только знает, что его товарищи там, где-нибудь наверху, водружают знамя победы... И только в ночной тишине, накануне битвы, солдат вспомнит свою далекую родину, покинутую им семью — отца, мать, братьев, сестер. Он мысленно благословит своих детей, если они у него есть, зачем начнет точить штык или шашку; после всего вынет чистую рубаху и, одевшись в бой, точно на праздник, станет прислушиваться, не слыхать ли команды: «вставай! Становись к расчету!» Он теперь весь принадлежит Государю, пославшему его исполнить свой долг... Так провели ночь и войска текинского отряда накануне кровавого штурма.
В три часа утра войска начали расходиться по своим местам. Текинцы заметили это передвижение и участили пальбу. В 10½ часов дали знать генералу, что мина готова.
Отряд Куропаткина уже весь в сборе; он ждет только взрыва и готов кинуться по этому сигналу. Там, на левом фланге, брешь¬батарея с остервенением рвет землю, уширяя брешь для колонны Козелкова. Она также на лицо, скрытая в траншеях.
— Поручик Черняк, крикнул заведующий работами, глядя на часы: — приготовьтесь! Тридцать секунд осталось ждать...
Поручик Черняк держит в руках концы проволок.
— Взрывайте!
Текинцы ничего не подозревали: на стене, против этого места, у них было тихо... Прошло несколько секунд, пока Черняк соединил проволоки.
Черная густая туча с легким шумом поднялась вверх над стеной; дрогнула земля, и раздался подземный гул; большие глыбы с грохотом, как каменный фонтан, посыпались на землю. Грозное «ура!» пронеслось от правого фланга до левого, а через минуту штурмовой батальон уже лез на свежий обвал, покрытый густым облаком пыли.
Текинцы сначала ошалели от взрыва; им в первый раз пришлось видеть или, лучше сказать, испытать это страшное средство. Однако они скоро оправились и схватились за ружья; самые удалые бросились в шашки на встречу ширванцам. Они поняли, что на этом бугре изрытой земли решается их судьба. Но в это время особая охотничья команда уже успела подняться по лестницам правее обвала; она наступала с боку, стройно, грозно, с опущенными штыками. Ширванцы развернули свое знамя... — «Туров сюда подавай! орудие, орудие сюда!» кричали солдаты сверху. Саперы протискались вперед, расчистили въезд для орудия, поставили, как первое прикрытие, туры и набросали мешков с землей. Все это было делом нескольких минут. Артиллеристы потащили туда пушки. Как только их поставили, обвал считался занятым; защитники, незнакомые с правилами осадной войны, не позаботились заранее приготовить сильные резервы...
С высоты свежего обвала наши увидели внутренность крепости. За стеной тянулся небольшой внутренний ров, а за ним целое море кибиток и врытых землянок, одна возде другой. Между кибитками шла кривая, но широкая улица к холму, о котором упомянуто раньше. Между дальними кибитками теснились в ярких халатах толпы текинцев, их испуганные семьи, бараны, телята. Перекатная трескотня ружей, взрывы лопавшихся гранат, замиравшие крики текинцев, вопли женщин и победные возгласы русских солдат — вот что представляла из себя в те минуты крепость, окутанная густым дымом, пропитанным гарью, с противным запахом тлевшаго войлока. — Наконец отряд Куропаткина стал спускаться вниз и пошел дальше, пролагая путь к кургану под музыку, с барабанным боем.
Так же успешно было занятие бреши или обвала, сделанного артиллерией. Поручик Попов первым поднялся наверх, но раненый скатился вниз. Текинцы громко кричали: «Алла! Магома!» размахивали шашками, кололи длинными пиками, швыряли камнями... Потребовалась помощь. Генерал сам хотел вести 3-й батальон Апшеронского полка, но его не допустили. Батальон повел седой кавказец, подполковник Попов. Один из его сыновей скончался от раны прежде, теперь мимо старика провели под руки другого сына. Обнял его седой воин и бодро пошел дальше. Подавленные силой, текинцы кидались в разные стороны, то к обвалу, то к бреши; бросались в надежде удержать русских, но все было тщетно: они наступали теперь сомкнутым строем, сломить который могли только такие-же стройные части. Текинцы бежали толпами в разные стороны; вся окрестность покрылась беглецами, за которыми рысили на своих изнуренных лошадках драгуны и казаки. Только самые отважные бойцы еще продолжали собираться в кучки вокруг своих батарей и знаменосцев. Для этих свобода была дороже жизни, и все они погибли смертью храбрых.
Толстая высокая стена, 2½ саж. вверх и 5 саж. толщины, окружала кусок голой земли, величиною примерно в сто десятин. Текинцы так были уверены в силе крепости, что собрали здесь все свои семьи, часть скота, весь домашний скарб и богатства. Много накопили они золота и серебра, добытого наездами в Хиву, Вухару или же на персидскую границу: все это было скрыто в крепости. В каждой кибитке солдаты находили большие расшитые мешки с мукой или зерном, женские прялки, лопаты, чугунные котлы и таганы, овчины, кожи, превосходные ковры, шелковые халаты, женские уборы из серебра и бирюзы, сердоликов, кораллов или разных монет. Мешки с деньгами текинцы припрятали в землю незадолго до штурма. Почти возле каждой кибитки блеяли бараны, мычали телята. Солдаты получили разрешение брать, что хотят, кроме фуража и хлеба: то и другое должно было поступить в казенные склады.
Чем ближе подвигались войска к кургану, тем теснее и теснее стояли кибитки. По временам оттуда раздавались одиночные выстрелы последних защитников. Солдаты, разбившись на кучки, разыскивали виновных, при чем вышвыривали разноцветные ковры, связки дорогого шелку, посуду или тяжелые мешки с зерном. Они были озлоблены против текинцев, что всегда бывает после долгой осады или упорной обороны. Бледные, заплаканные текинки с кучами детей метались в разные стороны, не зная, где приютиться. Они бросались на колени, жалобно взывая к офицерам: «аман ага! Аман ага!» (пощади, господин). — Конечно, их не трогали.
Вот, наконец, и высокий курган, «Денгиль тепе», на вершине которого ханы держали советы; его крутые бока служили кладбищем, что обозначалось множеством могилок с воткнутыми флажками из цветных лоскутьев и четок. В 3 ч. пополудни на вершине холма был торжественно водружен императорский штандарт: осеняемая им крепость присоединялась навсегда к русской державе. — В тот же день небольшие русские отряды выступили дальше в степь, для занятия менее важных и последних убежищ текинского народа. Они сдавались без сопротивления.
В недавней борьбе текинцы потеряли своих храбрейших батырей, истощили запасы пороха, лишились оружия, а, между прочим, наступало время посевов. Ждать помощи они не могли, потому что друзей не имели, наживая до сих пор лишь врагов. Оставалось одно: смириться. Так они и сделали. Даже муллы, — эти главные зачинщики, — пустили в народе молву, что русским присуждено теперь Аллахом завоевать на время весь край. Они говорили, что после овладения «неприступной и Богом хранимой крепости» ничто не может остановить солдат Белого Царя. Но настанет время, когда, во имя пророка, сплотятся все туркмены и выгонят гяуров из святой земли... Так говорили муллы, а сбудется ли их предсказание, одному Богу известно. Пока же народы Средней Азии, живя в мире и довольстве, благословляют кроткую, сильную и в то же время справедливую державу Белого Царя.