Война в воздухе (Уэллс; Пименова)

Война в воздухе
автор Герберт Джордж Уэллс, пер. Эмилия Кирилловна Пименова

Оригинал: англ. The War in the Air, опубл.: 1908. — Перевод опубл.: 1911. Источник: az.lib.ru

Герберт Джордж Уэллс.

Война в воздухе.

The War in the Air, 1908. Перевод Э. К. Пименовой.

Первая публикация перевода: Уэллс Г. Война в воздухе / Перевод с англ. Э. К. Пименовой. — М.: Польза, Антик и Ко (Универсальная б-ка № 282—285), 1911. — 370 (1) с.

Источник текста: Уэллс Г. Дж. Собрание фантастических романов и рассказов / Пер с англ. — М.: ВЕК, 1995. — 400 с. — (Литературная газета). С. 7 — 322.

Печаталось по изданию: Уэллс Г. Полное собрание фантастических романов в 15-ти тт.: т. 10. — М.-Л.: Земля и Фабрика, 1930. — с. 9 — 369.

Предисловие

[Это предисловие было написано в 1930 году к изданию собрания сочинений Г. Уэллса издательством «Земля и Фабрика» и оставлено нами без изменений. Нам представляется, что читателю будет интересно ознакомиться с состоянием науки и искусства в то время. Прим. ред.]

Роман Уэллса был написан за несколько лет до мировой войны. Он пронизан осознанием неизбежности катастрофы, — в романе Уэллса мы находим уже те основные группы, которые столкнулись на европейских полях летом 1914 года.

Правда, автор перенес действие в воздух, он преувеличил будущую роль и значение авиации. «Судьба Германии — в воздухе», — уверяет автор ученого труда Рудольф Мартин. Но читатель в этом лозунге без труда узнает заявление германского империализма, не сходившее со страниц предвоенной печати: «Судьба Германии — на воде».

Уэллс увидел в Германии виновника и застрельщика катастрофы. Его воинственный принц Альберт становится поджигателем европейского мира.

Уэллс не ограничивается изображением будущей битвы народов. Он пытается раскрыть те глубочайшие противоречия, которые несет миру империализм, — противоречия, порождающие в конечном счете войну. Еще дед Смоллуэйса, героя «Войны в воздухе», жил мирной жизнью кентского обывателя. Он мирно трудился, поставляя овощи и фрукты в соседний город. «Но время принесло огромные перемены в путях, целях и возможностях человеческой жизни», — говорит Уэллс. Все прежние границы народов и стран были нарушены. Давно установленные привычки и традиции изменились. Вооружения становились все более и более чудовищными. «Историческая арена стала слишком тесной», — поясняет писатель. И потому «правительства ведут себя как невоспитанные люди в переполненном вагоне, толкают друг друга локтями, наступают на ноги».

Герой романа Берт Смоллуэйс — рядовой обыватель, один из тех миллионов людей в Европе и Азии, которые были вырваны из родной почвы и увлечены бурным потоком. Берт Смоллуэйс, вся премудрость которого была почерпнута из дешевых брошюр и газет, любил потолковать о соперничестве Германии и о праве Англии на мировое господство, о «черной и желтой опасности». Он вырос в обстановке растущего антагонизма. Он с юных лет слышал о колоссальных затратах на вооружение, с детства привык к воинственным кличам толпы.

«Европа только и занималась тем, что производила громадные пушки и маленьких Смоллуэйсов», — едко иронизирует романист.

Уэллс дальновиден. Он понимает, что мировая война должна развязать освободительное движение колониальных народов. В Египте, Индии и других подвластных Великобритании странах вырастали новые поколения; в них накопилось страшное негодование, громадная энергия и активность, не отстававшие от века. «Правящий класс Великобритании очень медленно усваивал новый взгляд на подчиненные народы как на пробуждающиеся нации», — говорит Уэллс.

И в своем романе он выносит действие за пределы Европы. Роман становится предвосхищением будущих битв между Западом и Востоком. Писатель рисует всеобщую разрушительную войну «всех против всех», оканчивающуюся крушением европейской цивилизации.

Берт Смоллуэйс, скромный кентский обыватель, любивший гонять на мотоцикле и влюблявшийся в девушек, становится участником самых неожиданных событий. Он попадает в плен к немцам, к воинственному принцу Карлу-Альберту. Вместе с немцами Смоллуэйс делает налет на Нью-Йорк, превращенный воздушными кораблями в груду развалин. Он переживает крушение германского военного могущества, разбитого эскадрильями восставших азиатских народов, и после долгих странствий возвращается в разрушенную Европу, пустынную, уничтоженную войной и «пурпурной болезнью».

«Война в воздухе» пропитана пацифистскими тенденциями. Милитаризм в изображении пацифиста и демократа Уэллса наделен самыми отрицательными чертами. В романах Уэллса не раз звучит тема крушения европейской цивилизации. В другом своем о романе «Когда спящий проснется» Уэллс сумел с большой силой изобразить борьбу гигантских трестов.

Уэллс верит, что миром правят «идеи и добрые намерения», а если бы правительства «не толкали друг друга локтями» и не вели в себя подобно невоспитанным людям в переполненном вагоне, то события могли бы сложиться иначе. Недаром после мировой войны Уэллс всерьез занялся составлением дидактического, нравоучительного труда, обобщающего опыт мировой истории; человечеству достаточно понять те уроки, которые преподает ему Уэллс, для того чтобы добровольно отказаться от ужасов войны. По мнению х Уэллса, вся беда заключается в том, что «нравственное развитие е человечества не поспевает за ростом техники», за ростом его материального благополучия.

Но вместе с тем по глубине своего замысла «Война в воздухе» — одно из значительнейших произведений нашего времени. Роман поднимается на высоту тех Проблем, которые стоят перед всем человечеством. Как всегда у Уэллса, общие идеи облечены в высокохудожественную образную форму. Уэллс умеет внести в повествование тонкий юмор, являющийся одной из отличительных черт его 9 творчества.

Надеюсь, читатель сумеет взять лучшее, что есть в романе Уэллса, оценив по достоинству его слабые стороны и, прежде всего, его философию буржуазного пацифизма.

А. Страчаков.

Техника воздушной войны

Роман Г. Уэллса «Война в воздухе» вышел в свет в 1908 г., когда уже летали первые цеппелины и первые аэропланы, правда, неуклюжие и слабосильные. Внимательный анализ воздушного дела позволил все же Уэллсу довольно правильно угадать особенности применения летательных машин на войне, а в связи с этим и те изменения, которые должно было внести в характер войны появление нового боевого оружия.

Книга Уэллса имеет для нас особый интерес прежде всего потому, что значительная часть его предсказаний, преимущественно относящихся к социально-бытовой стороне современной войны, оправдалась с поразительной точностью.

Мировой размах войны; случайный подбор коалиций, группирующихся около основных ее участников; «усыпляющее действие» прессы, угрожающие предупреждения которой приедаются обывателю и перестают беспокоить его сознание; квасной поверхностный патриотический подъем в начале войны; полная ликвидация сопротивления демократии; запоздалое прозрение обывателя; страшные опустошения, особенно в промышленности и транспорте; упадок культуры и одичание населения, особенно резкие в экономически отсталых странах; наконец, разрушение денежной системы — все эти явления и последствия мировой войны изображены Уэллсом такими яркими красками, что при чтении его книги кажется, что она написана человеком, уже пережившим все ужасы мировой катастрофы.

Что касается техники ведения воздушной войны, то некоторые картины боевых действий в воздухе обрисованы Уэллсом с почти документальной точностью, тем более удивительной, что не только перед мировой войной, но и в первые годы после ее окончания тактика боевой работы авиации и воздухоплавания осознавались даже специалистами воздушного дела в крайне туманных и неустойчивых формах.

В связи с этим читателя не должны смущать некоторые «исторические» неточности книги, касающиеся масштаба и характера о боевых действий авиации и воздухоплавания.

Центр тяжести мировой войны, по Уэллсу, с самого ее начала переносится в воздух: на деле мы замечаем, что пехота и артиллерия сохранили еще роль важнейшей боевой силы. Однако развитие техники воздушных средств неуклонно ведет как раз к тому, что рано или поздно им будет принадлежать решающее слово в вооруженных столкновениях.

Современные роману Уэллса воздушные средства были, конечно, слишком слабы для того, чтобы вообще можно было считать боевыми средствами.

Правда, цеппелины 1908 года обладали уже неплохими летными качествами и в первую очередь достаточной надежностью полета и сносной грузоподъемностью:

Объем газа 15 ООО кубических метров

Длина 136 метров

Полная нагрузка 4 600 килограммов

Скорость 48 километров в час

Однако дирижабли обладали все же рядом существенных недостатков, важнейшим из которых была серьезная уязвимость от артиллерийского огня с земли (большие размеры, малая скорость и поворотливость, легкая воспламеняемость водорода). Поэтому даже такие совершенные дирижабли, как немецкие, имели успех только в первых своих налетах и с 1916 года должны были перевести центр тяжести работы на морские и полуколониальные театры военных действий, где средства воздушной обороны не достигли еще в то время надлежащего развития.

Первые аэропланы были еще слабее дирижаблей; германская военная мысль, делавшая, подобно Уэллсу, основную ставку в воздушной войне на цеппелины, имела для этого вполне реальные основания.

Для того, чтобы понять причины слабости самолетов и уяснить в основном ход их дальнейшего усовершенствования, необходимо сказать несколько слов о сущности так называемого скользящего полета.

Прообразом самолета являлся воздушный змей, или, иначе говоря, плоскость, наклоненная под известным углом к направлению ветра; основная разница между аэропланом и змеем заключается в том, что змей удерживается на месте ниткой и поднимается вверх струями воздуха, самолет же сам быстро движется вперед при помощи винта и, налетая своими наклонными плоскостями на неподвижные массы воздуха, получает необходимую подъемную силу. Недостатком первых самолетов являлась слабосильность двигателей (20-30 лошадиных сил), сообщавших аппарату слишком небольшую скорость (40-50 км в час); при такой скорости аэроплан имел ничтожную подъемную силу и легко терял устойчивость, подобно тому, как это имеет место с воздушным змеем при слабом ветре. Положение осложнялось тем, что первые летчики не были знакомы с воздушной стихией и ее капризами: неровное волнообразное движение воздуха непосредственно над землей, а также происходящие от неравномерного нагревания земной поверхности вертикальные, поднимающиеся и опускающиеся воздушные течения (так называемые «воздушные ямы») долгое время были смертельны для пионеров авиации; еще в первой половине мировой войны воздушные течения значительно сокращали продуктивность летной работы, и только самолеты 1916-го года и позднейших выпусков имели уже и достаточную прочность и достаточную скорость для того, чтобы проскакивать через «воздушные ямы», ограничиваясь лишь сравнительно легким колебанием или толчком.

Для того, чтобы самолет со слабым мотором мог вообще держаться в воздухе, приходилось делать непомерно большие крылья, а это увеличивало так называемое лобовое сопротивление аэроплана и тем самым еще более сокращало скорость.

Борьба за увеличение скорости полета характеризует эволюцию авиатехники с 1903 года до наших дней.

Военные самолеты начала мировой войны обычно имели скорость от 100 до 130 км в час, лучшие истребители 1918 года — 200—220, истребители времен Второй Мировой войны — 400, современные лайнеры — 750 км в час.

Параллельно со скоростью росла прочность самолета, позволявшая ему выдерживать не только толчки, происходившие от воздушных течений, но и более серьезные напряжения, возникающие при так называемых фигурных полетах; большинство систем аэропланов уже в 1915 году безболезненно переносило удары, вызываемые струей воздуха от летящего снаряда, вплоть до 16-дюймового чемодана «толстой Берты».

Полет, как таковой, стал безопасным, однако погоня за большими скоростями полета имела и серьезные отрицательные стороны.

Вместе с горизонтальной скоростью полета увеличивались пределы и так называемой посадочной скорости, то есть той минимальной скорости, при которой самолет может опуститься на свой аэродром, не теряя устойчивости и не опрокидываясь. Если минимальная скорость первых типов аэропланов не превосходила 30-40 км в час, то самолеты начала мировой войны имели посадочную скорость уже 50-70 км в час, а наиболее быстроходные истребители 1918—1924 годов — 90-100 км в час. Нетрудно представить, что означают эти цифры в применении к машине с жиденьким «птичьим» шасси, катящейся после посадки по относительно неровной поверхности полевого аэродрома: посадка аэроплана сделалась чрезвычайно тонкой и опасной операцией, причем ни один даже самый опытный летчик не мог считать себя застрахованным от аварии. В мирной обстановке влияние больших посадочных скоростей сказывается слабо, но на войне, когда летчик возвращается на аэродром с расстроенными боевым напряжением нервами, влияние увеличения посадочных скоростей стало более чем угрожающим. Достаточно упомянуть, что из всех потерь, понесенных в мировую войну авиацией, только 2 % относится на долю собственно боевых причин (воздушные бои, огонь с земли); остальные 98 % — результат аварий.

Немудрено, что истребители, которым старались придать возможно большую горизонтальную скорость, получили с самого начала кличку «самоистребителей».

Все это привело к страшной дороговизне содержания авиации при относительно небольшом числе самолетов, несущих боевую службу на фронте.

К концу войны считалось, что для того, чтобы можно было содержать на фронте один «штатный» действующий самолет, необходимо выстроить в течение года десять аппаратов Значительная часть их расходовалась на обучение в авиашколах, а также на перевооружение.

Так, к концу мировой войны Франция имела на фронте около 3 500 самолетов, Германия — около 2 000- 2 500; построено же было в течение войны:

во Франции около 60 000 самолетов и 90 000 моторов

в Германии > 50 000 > 45 000 >

Одновременно с ростом боевых качеств усложняется и удорожается постройка самолета и мотора; самолеты не только первых годов существования авиации, но и первых годов мировой войны недалеко ушли от современных авиеток и планеров; если эти самолеты свободно можно было строить в кустарных и полукустарных мастерских (как это изображено у Уэллса), то очень скоро выявилась необходимость не только рациональной заводской постановки авиационного производства, но и широкой организации научно-конструкторских учреждений. Необходимо, впрочем, отметить, что за исключением Германии и отчасти Англии, рационализированная научная постановка дела привилась недостаточно быстро.

Ограничение количественного роста действующих воздушных сил чрезмерной аварийностью еще более подчеркнуло основную слабость авиации — недостаточную грузоподъемность. Для того, чтобы поднять на воздух груз одного товарного поезда потребовалось бы около тысячи самолетов средних размеров, причем общая мощность их двигателей составит около полумиллиона лошадиных сил.

Читателю должно быть ясно, что огромные размеры дальности полетов без спуска дают только самое отдаленное представление о фактическом радиусе действия боевых самолетов. Если, например, полная грузоподъемность самолета составляет, за вычетом экипажа, вооружения и оборудования, 1000 кг, то эта грузоподъемность может быть использована различно: можно погрузить на самолет 800 кг бомб, и тогда придется взять горючего примерно часа на два полета; можно сделать и наоборот: нагрузить горючего на восемь часов, но поднять лишь ничтожное количество бомб. Кроме того, при полетах в боевой обстановке радиус действия сокращается вследствие необходимости лететь не строго по прямой, а по более или менее извилистому маршруту; еще больше сокращает его борьбу с воздушными течениями [При рекордных полетах на дальность обычно используются в той или иной степени попутные ветры, также необходимость сохранить в баках запас бензина на случай непредвиденных боевых случайностей. В конечном итоге радиус действия, или, точнее, глубина проникновения в расположение неприятеля нормально груженных бомбардировочных самолетов не превосходила в Первую Мировую войну 100—150 км.].

Нельзя не оговориться, что Уэллс был далеко не одинок в своей переоценке роли воздушных сил в Первой Мировой войне: эту ошибку разделяли все без исключения авторитетные военные круги; начало воины принесло довольно жестокое разочарование в мощности воздушных средств и поставило авиацию на то место, которое она в то время заслуживала; вместо мечтаний о разгроме неприятельской экономической мощи летчики занялись обслуживанием войск, разведкой и фотографированием, корректированием артиллерийского огня и службой связи; собственно боевые действия авиации (бомбометание и обстрел) вылились преимущественно в форму боевого и оперативного содействия войскам (нападение на войска, бомбардирование складов и железных дорог).

Правда (вопреки постановлению Гаагской конференции о воздушной войне), немцы организовали относительно регулярные бомбардировочные полеты на Лондон и Париж, а французы и англичане отвечали им воздушными нападениями на ряд незащищенных германских городов; однако эти бомбардировки ни в коей мере не могли ни запугать противника, ни заставить его подумать о прекращении войны; во всяком случае, воздушные силы в их действии по экономическим центрам врага не дали и сотой доли того эффекта, который был достигнут подводной войной.

Наибольшее внимание было уделено немцами бомбардировке английских городов (преимущественно Лондона), причем были произведены разрушения, стоимость которых определяется лишь в несколько десятков миллионов долларов; потери населения достигли лишь пяти тысяч человек вследствие того, что немцы проявили непонятную для них гуманность и применяли при налете на города крупные бомбы с замедлителями; благодаря тому, что эти бомбы взрывались только через полторы минуты после падения, люди успевали разбежаться.

Наиболее серьезным и реальным результатом воздушных налетов на неприятельские столицы было оттягивание для их охраны с фронта огромных сил зенитной артиллерии и истребительной авиации, ценность которых во много раз превышала стоимость бомбардировочных средств, вводившихся в дело для нападения.

Слабые результаты воздушных налетов в мировую войну объясняются не только недочетами машин, о которых мы уже упоминали, но также и тем обстоятельством, что средства противодействия воздушному противнику получили во время войны довольно серьезное развитие; правда, Уэллс с поразительной точностью предсказал ничтожную уязвимость воздушных сил (включая дирижабли) от огня с земли: потери, нанесенные в мировую войну авиации зенитной артиллерией, составляют лишь несколько долей процента от общей суммы сбитых и разбившихся самолетов; однако как раз во время бомбометания, когда самолет должен строго выдерживать курс полета, вероятность поражения его огнем с земли значительно увеличивается; если реальная опасность при этом и не чрезмерно велика, то во всяком случае меткий зенитный огонь достаточно сильно действует на психику летчиков и заметно увеличивает процент недовыполненных полетов.

Неизмеримо более серьезным препятствием для работы авиации оказалась парализация ее деятельности активными воздушными средствами.

Воздушные бои начались с первых же месяцев войны, но более или менее организованная работа истребительной авиации, специально приспособленной для борьбы в воздухе, началась лишь в 1916 году.

Картина этой борьбы, нарисованная Уэллсом, отличается почти фотографической точностью. Летчики долгое время не знали, как же им драться; слабые результаты огня с одного летящего самолета по другому привели к необходимости сближения в бою на самые короткие дистанции; при этом не помогли и остроумные приспособления для установки пулеметов (пулеметы, стреляющие сквозь винт для летчиков, и пулеметы на вращающихся турелях для наблюдателей), групповые бои одноместных истребителей немедленно разбивались на ряд неорганизованных индивидуальных столкновений, и за воздушным боем до последнего времени сохранилась кличка «собачья свалка».

Тем не менее развитие борьбы за перевес в воздухе сказалось уже на общей продуктивности действий авиации самым решительным образом: непрерывное ожидание внезапной атаки во время каждого боевого полета доводит нервное напряжение и нервное утомление летчика до крайних пределов; а это обстоятельство влечет за собой резкое повышение аварийности, о котором мы уже упоминали. Действия истребителей увеличили процент недовыполненных полетов в неизмеримо большей степени, чем зенитный огонь. Интересно отметить, что почти все налеты немцев на Лондон доводились до конца (полет к цели почти на всем протяжении выполнялся над своей территорией или над морем); между тем к Парижу долетала обычно лишь очень небольшая часть высылавшихся на бомбометание немецких летчиков.

В итоге авиация стала дополнительным боевым фактором, заставившим все армии резко изменить тактику действий.

Однако под влиянием непрекращающегося роста боевой мощи аэроплана осуществление прогнозов Уэллса возрождалось вновь и нашло подтверждение в годы Второй Мировой войны. Возросли скорость и дальность полета, грузоподъемность самолетов, что позволило увеличить количество перевозимых бомб и, как следствие, бомбардировки приобрели ужасающий характер и стали одним из отличительных признаков современной войны. Нелишне вспомнить, что инициатором новой всемирной войны, что бы ни говорили сейчас, также являлась Германия. И это дает основание утверждать, что Уэллс не просто предсказатель будущего, а в большей степени великолепный психолог, знающий особенности как человеческой натуры обывателя, так и чувствующий все сложные перипетии взаимоотношений народов и государств. Обращает на себя внимание также и то, как точно, короткими мазками мастера, автор описывает маленького человека, вовлеченного в мешанину глобальной катастрофы, масштабы которой, зная современные возможности военной техники, совсем не кажутся теперь фантастическими.

Глава I. О прогрессе и семье Смоллуэйсов

1

— Вот это прогресс! И чем дальше, тем больше! — воскликнул мистер Том Смоллуэйс. — Кто бы мог поверить, что дело дойдет до таких штук!

Так говорил мистер Том Смоллуэйс еще задолго до начала войны в воздухе. Он сидел у плетня в конце своего сада и равнодушно смотрел на огромный газовый завод Бен-Хил-ла. Над группой газометров показались три каких-то тонких пузыря, болтавшихся во все стороны, хлопавших и свертывающихся в трубки. Мало-помалу они становились все толще и круглее и, надуваясь, превращались в воздушные шары. Это были те самые воздушные шары, на которых еженедельно, по субботам, южно-английский аэроклуб устраивал полеты.

— Они поднимаются каждую субботу, — сказал сосед Смоллуэйса, мистер Стринджер, продавец молока. — Еще так недавно весь Лондон сбегался глазеть на полет воздушного шара, а теперь в каждой маленькой деревушке каждую неделю совершаются полеты. Для газовых компаний это прямо-таки спасение.

— В прошлую субботу на мои грядки обрушились три огромных мешка с песком. Целых три мешка! Этот груз они выбрасывают как балласт. Некоторые из моих растений были сломаны, а другие совершенно засыпаны песком, — заметил Смоллуэйс.

— Говорят, и дамы поднимаются на воздушных шарах, — проворчал Стринджер.

— Полагаю, что это не настоящие леди. Я не могу представить себе, чтобы леди летала на воздушном шаре и выбрасывала оттуда песок на публику внизу. У меня свой взгляд на это…

Стринджер кивнул головой в знак согласия и несколько мгновений задумчиво смотрел на раздувавшиеся шары. Но во взгляде его выражалось осуждение.

Том Смоллуэйс, по профессии зеленщик, питал большую склонность к садоводству. Его маленькая жена Джессика наблюдала за торговлей, а он благоденствовал. Том Смоллуэйс был создан для спокойной жизни, но, к несчастью для него, судьба распорядилась иначе. Окружающий мир постоянно подвергался изменениям, и притом таким, которые угрожали личному спокойствию мистера Смоллуэйса. Даже почва, которую он обрабатывал, не была застрахована от перемен. Он арендовал клочок земли, где находился его сад, но могущественный совет округа вдруг объявил его участок годным для построек. Он занимался огородничеством, но знал, что у него всегда могут отобрать этот последний зеленый клочок земли в округе: весь округ был захвачен новыми веяниями, город грозил все поглотить!..

Смоллуэйс утешал себя, как мог. Ведь должен же наступить конец этому!

Его старик-отец еще помнил те времена, когда Бен-Хилл представлял собой тихую, мирную кентскую деревушку. Старик Смоллуэйс до пятидесяти лет служил кучером у сэра Питера Бона. Потом он начал немного выпивать и, лишившись места, поступил на станцию почтовых дилижансов, где оставался до семидесяти восьми лет. Затем он бросил службу. Теперь он постоянно сидел, скорчившись, у очага, готовый, однако, всегда везти, если понадобится, какого-нибудь беспечного иностранца. Этот древний старик-кучер жил воспоминаниями. Он мог бы рассказать вам об исчезнувших поместьях сэра Питера Бона, которые находились здесь еще задолго до начала эры строительства в этой местности; о

том, как этот магнат управлял своими поместьями, какие тут устраивались охоты, какие почтовые кареты разъезжали по большой дороге, какое огромное поле для игры в крокет простиралось там, где теперь находится газовый завод. Старик Смоллуэйс помнил, когда был построен Хрустальный дворец. Дворец возвышался в шести милях от Бен-Хилла, и его огромный фасад сверкал в лучах утреннего солнца, а по вечерам он сиял огнями, представляя даровой фейерверк для всего населения Бен-Хилла. Потом вокруг виллы появились железная дорога, газовые заводы, водопроводы и множество жалких лачуг для рабочих. Была проведена канализация, и вода исчезла из Отерберна, который превратился в отвратительную грязную канаву. Затем построили новую железнодорожную станцию — Южный Бен-Хилл; выросли новые дома — много домов, лавок, витрин. Конкуренция возрастала, появились омнибусы, трамваи, идущие прямо в Лондон, автомобили, библиотека Карнеджи.

— Нет, кто бы мог поверить, что так пойдет и дальше! — говорил мистер Том Смоллуэйс, живя посреди этих чудес. Его лавочка, помещавшаяся в одном из старых уцелевших деревенских домов, в нижней части Хай-стрит, как будто хотела притаиться и спрятаться от нескромных взоров, стороживших ее. Когда была поднята мостовая Хай-стрит, то лавочка очутилась внизу, и приходилось спускаться на три ступеньки, чтобы попасть в нее. Том изо всех сил старался продавать только свои собственные превосходные продукты, не отличавшиеся большим разнообразием, но и он должен был в конце концов уступить требованиям времени. В витринах у него замелькали французские артишоки, иностранные фрукты, яблоки из Нью-Йорка, из Калифорнии, из Канады, из Новой Зеландии.

— Красивые фрукты, не похожие на наши английские яблоки, — говорил Том, — бананы, странные орехи, виноград, манго.

Автомобили мчались во всех направлениях. Скорость их движения возросла, а скверный запах, исходивший от них, все больше распространялся в воздухе. Огромные гремящие платформы с керосиновыми двигателями, развозившие уголь и тюки товаров, заменили прежние конные повозки. Моторные омнибусы бегали теперь вместо исчезнувших вдруг дилижансов, и даже кентская земляника, отправляемая в Лондон ночью, терпела ущерб от этой замены, потому что во время перевозки на грузовиках она подвергалась слишком большой тряске, и к ее аромату примешивался запах бензина.

В конце концов и молодой Берт Смоллуэйс тоже приобрел мотоцикл…

2

Надо сказать, что Берт был представителем прогрессивных идей в семье Смоллуэйсов.

Распространение влияния новых веяний на семью Смоллуэйсов было красноречивейшим доказательством беспощадной силы прогресса. Впрочем, Берт всегда отличался предприимчивостью и уже в очень юном возрасте обнаруживал стремление не отставать от прогресса. Когда ему было только пять лет, он пропал однажды на целый день, а когда ему исполнилось семь лет, он чуть не утонул в резервуаре нового водопровода. Ему было только девять лет, когда настоящий полисмен отнял у него настоящий револьвер. Он научился курить, но не так, как некогда его брат Том, куривший трубку, набитую бумагой: он курил настоящие американские папиросы, изготовленные специально для английских мальчиков. Его манера выражаться шокировала отца уже тогда, когда ему минуло всего двенадцать лет. В этом же возрасте, выжидая покупателей и зарабатывая три шиллинга в неделю продажей на железнодорожной станции бен-хиллской газеты «Еженедельный Экспресс», Берт тратил свой заработок на папиросы и на разные вещи, необходимые для того, чтобы жить в свое удовольствие и чтобы просветить свой ум. Все это, однако, нисколько не мешало его школьным занятиям, и он окончил школу раньше многих своих сверстников.

Берт был на шесть лет моложе Тома. Одно время его пытались приучить к делу в зеленной лавочке; это случилось тогда, когда Том, которому исполнился двадцать один год, женился на тридцатилетней Джессике и скопил немного денег. Но Берт был не из тех людей, судьбой которых можно было распоряжаться. Он ненавидел земляные работы, а когда ему поручали отнести корзину с каким-нибудь товаром, то в нем просыпался бродяжнический инстинкт, и он отправлялся шататься, не замечая тяжести своей ноши и забывая о том, куда должен ее доставить. Мир был полон для него особого очарования, и он устремлялся вперед вместе с корзиной и со всем, что в ней находилось. Волей-неволей Тому пришлось самому разносить свои товары, а Берту было предложено поискать другое занятие. Берт перепробовал множество профессий. Он служил у суконщика, у химика, был рассыльным у доктора, младшим помощником у газовщика, строчил адреса на конвертах, помогал разносчику молока, был носильщиком и, в конце концов, поступил приказчиком в велосипедную лавку.

Тут, видимо, он нашел то, чего так жаждал его предприимчивый ум. Его хозяин, молодой человек, по имени Грабб, мечтавший о различных изобретениях, днем расхаживал весь вымазанный в саже, а по вечерам заседал в концертном зале. Берту он казался образцом очень одаренного джентльмена. Грабб ухитрялся сбывать самые скверные велосипеды во всей южной Англии и с удивительной энергией улаживал возникавшие после этого недоразумения. Берт хорошо уживался с ним. Сделавшись чрезвычайно искусным велосипедистом, Берт мог проделывать с велосипедами настоящие фокусы. Он проезжал целые мили на таких велосипедах, которые неминуемо развалились бы, если бы мы с вами вздумали на них прокатиться.

После работы Берт всегда тщательно отмывал свое лицо, а иногда и, шею. Все свои деньги он тратил на разные необыкновенные галстуки и воротнички, на папиросы и на изучение стенографии в бен-хиллском институте.

Иногда он заглядывал в лавочку Тома и своим блестящим разговором производил такое впечатление на него и Джессику, что они оба, почтительные со всеми, к Берту относились сверхпочтительно.

— Он передовой парень, этот Берт, не правда ли? — говорил Том жене. — Он много знает.

— Будем надеяться, что это не повредит ему, — возражала обычно благоразумная Джессика.

— Теперь время другое, — продолжал Том. — Все стремятся вперед. Вот мы уже в марте будем иметь молодой картофель, и притом английского происхождения, если, конечно, все пойдет так, как теперь! Я еще не видывал таких времен, Джессика. Ты заметила, каким узлом был завязан его галстук?

— Это ему не идет, Том. Такой бант годится лишь для джентльмена, а не для него. Он не подходит ни к его лицу, ни к костюму. Ему не следует носить такие галстуки…

Но Берт скоро облачился в костюм велосипедиста, и когда они вместе с Граббом, оба изогнувшись дугой, мчались на своих велосипедах в Брайтон и обратно, пожалуй, можно было бы поверить, что Смоллуэйсы в состоянии достигнуть многого.

Ну и времена!

Старый Смоллуэйс, сидя у очага и вспоминая величие прежних дней, мог сколько угодно рассказывать о старом сэре Питере, которого он за двадцать восемь часов возил в Брайтон и обратно; о его белой высокой шапке; о леди Бон, никогда не ходившей пешком (за исключением только прогулок по саду); о состязаниях на приз в Кроуэлле; об охотах на лисиц в Ринк-Баттоме (где теперь устроен приют для душевнобольных); о платьях и кринолинах леди Бон, — но никто уже не обращал внимания на его рассказы. Родился новый тип джентльмена, обладавшего самой неджентльменской энергией, — джентльмена, одетого в запыленную и замасленную кожаную куртку, в огромных наглазниках, в удивительной шапке, распространявшего по дороге аромат бензина и быстро мчавшегося в облаках пыли. А леди, сопровождающая такого джентльмена, — если иногда удавалось увидеть ее в Бен-Хилле, — была лишена всякого изящества: с обветренным лицом, не столько одетая, сколько запакованная, будто для отправки большой скоростью.

Берт жил мечтами о все увеличивающейся скорости передвижения. Он изучил, насколько мог, конструкции велосипедов и все их разновидности. Но ни один из них не удовлетворял его. Одно время он разъезжал на велосипеде, делая по двадцать миль в час, по дорогам, где все чаще и чаще встречались механические экипажи. Но такая скорость все же была далека от его идеала. Наконец, когда он накопил достаточно сбережений, он приобрел мотоцикл. Компания, сдававшая напрокат мотоциклы, обанкротилась, и благодаря этому Берт в одно прекрасное и памятное для него воскресное утро, напутствуемый советами и указаниями Грабба, умчался на своем собственном мотоцикле по большой дороге. На этой дороге и так уже было самое оживленное движение, а Берт, со своей стороны, добавил еще одну опасность ко всем уже существующим удовольствиям путешествия по южной Англии.

— Помчался в Брайтон! — сказал старик Смоллуэйс, поглядывая из окна лавочки вслед своему младшему сыну. Во взоре его отражалось нечто среднее между гордостью и осуждением. — В его годы я ни разу не был в Лондоне, ни разу не был южнее Кроулен и вообще никуда не ездил. Да и никто тогда никуда не ездил. Даже образованные люди сидели дома. А теперь все куда-то стремятся, все разбегаются в разные стороны, и вся наша страна как будто разлетается на куски. И удивительно, что все они возвращаются назад!.. Да, все мчатся в Брайтон. А разве кто-нибудь покупает теперь лошадей?..

— Но про меня ты не можешь сказать, чтобы я ездил в Брайтон, — заметил Том.

— И нечего тебе ездить! — резко возразила Джессика. — Только зря деньги швырять!

3

На некоторое время Берт так увлекся своим мотоциклом, что совершенно не замечал происходивших вокруг него перемен. Он не замечал, что время таких штук, как его мотоцикл, проходит, и что уже возникают новые способы передвижения. В самом деле, замечательно, что

именно Том первый обратил на это внимание. Его занятие садоводством заставляло его внимательно следить за небом. Близость же бен-хиллского газового завода и Хрустального дворца, откуда постоянно поднимались воздушные шары, а также то обстоятельство, что на его картофельные грядки часто падал балласт, внушали Тому подозрение, что на этот раз в небесах, а не на земле, должны произойти новые перемены. Это была эпоха, когда только что начиналось увлечение воздухоплаванием.

Грабб и Берт услышали об этом в первый раз в концертном зале; затем они увидали это в кинематографе, но на воображение Берта больше всего подействовало чтение шестипенсовой книжки Джорджа Гриффита «Изгнанники воздуха». Так воздухоплавание покорило воображение Берта.

Прежде всего бросалось в глаза заметное увеличение количества воздушных шаров. Небо в Бен-Хилле, казалось, было наполнено этими шарами. Особенно по четвергам и субботам нельзя было взглянуть на небо и не увидеть где-нибудь воздушного шара. И вот в один прекрасный день Берт, ехавший на своем мотоцикле в Кройдон, был задержан на дороге появлением огромного шаровидного чудовища, поднимавшегося над Хрустальным дворцом. Берт остановился и стал наблюдать. Внизу шара была прикреплена деревянная рама, где сидел человек и находилась машина, приводившая в движение винт, очень быстро вращавшийся в носовой части дирижабля. Позади помещался руль, сделанный из парусины. Издали могло показаться, что деревянная рама, где сидит человек, тащит за собой упирающийся шар, заставляя его двигаться. Это удивительное сооружение не только двигалось вперед, но, несомненно, его движениями можно было управлять. Поднявшись на высоту трехсот метров (Берт ясно слышал шум машины), оно направилось к югу и скрылось за холмами. Затем оно появилось вдали, на востоке, в виде маленькой голубоватой полоски, и, быстро двигаясь, вернулось к Хрустальному дворцу, обогнуло его башни и, выбрав место для спуска, медленно опустилось на землю…

Берт глубоко вздохнул и вернулся к своему мотоциклу.

Все чаше и чаще стали появляться в небе странные фигуры, имевшие цилиндрическую, конусообразную или грушевидную форму, а однажды появилось какое-то сооружение из алюминия, необыкновенно блестевшее и почему-то вызывавшее в уме Грабба представление о броненосце.

Затем уже начались настоящие полеты. Однако из Бен-Хилла их нельзя было наблюдать, так как они совершались в специально приспособленных для этого местах, при благоприятных условиях. Берт и Грабб узнавали об этих полетах только из газетных статей или по кинокартинам. Но все же об этом говорили очень много; поэтому Берт решил повесить на окне магазина дощечку с надписью: «Здесь строят и чинят аэропланы». Том, увидев эту вывеску, разволновался. Ему казалось легкомысленным такое отношение к собственному делу.

Но соседи Грабба, и в особенности те, кто занимался спортом, очень одобряли его.

Все говорили о полетах и повторяли одни и те же слова: «Они своего добьются!» Но тут было что-то неладное. Правда, люди летали на аппаратах тяжелее воздуха. Но эти аппараты часто ломались. Иногда разбивалась только машина, иногда аэроплан, а чаще — и то и другое. Те аппараты, которые, поднявшись на пять или шесть километров, благополучно совершали полет и возвращались обратно, подвергались катастрофе в следующий раз. Казалось, доверять им было невозможно, достаточно было малейшего ветерка, чтобы нарушить правильность их движения или незначительной рассеянности пилота, чтобы все погубить. Казалось, что идея авиации бесповоротно скомпроментирована.

— Им не хватает устойчивости, — говорил Грабб, повторяя слова своей газеты. — Они бросаются во все стороны и разбиваются вдребезги.

Мало-помалу, после двухлетних ожиданий, интерес к воздухоплаванию ослабел. Газетам надоело воспроизводить дорогостоящие фотографические снимки с различных воздухоплавательных аппаратов, а публике надоело читать оптимистические отчеты, сменяемые сообщениями о катастрофах, за которыми следовало зловещее молчание. Полеты на летательных аппаратах почти прекратились, и даже воздушные шары показывались теперь значительно реже, хотя песочный балласт продолжал сыпаться на сады и луга жителей Бен-Хилла. Но все-таки Том мог рассчитывать по крайней мере на десять лет спокойствия, так как воздухоплавание, видимо, не развивалось дальше. Теперь наступало другое увлечение, и Том, следивший с тревожным вниманием за появлением в небесах летательных машин, должен был обратить свои взоры вниз, где тоже появились грозные симптомы надвигавшихся изменений.

Об однорельсовой системе железных дорог говорили уже давно. Но настоящая беда началась лишь тогда, когда Бреннан выступил в Королевском обществе с демонстрацией гироскопического однорельсового вагона. Это произвело сенсацию, и в 1907 году общественное внимание было уже всецело поглощено этим открытием. Помещение, где был выставлен вагон, не могло вместить всех желающих. Военные, политические деятели, заслуженные беллетристы, светские дамы заполняли узкий проход, проталкиваясь локтями вперед, и радовались, если им удавалось увидеть хоть кончик рельса. Великий изобретатель невнятно, но убедительно излагал публике историю своего изобретения и демонстрировал модель будущего поезда, которая послушно двигалась по одному рельсу, проходила закругления и подъемы, останавливалась, возвращалась назад — и все время сохраняла равновесие. Гром аплодисментов сопровождал эту демонстрацию. Публика разошлась, рассуждая: «Что за наслаждение проехаться по такой стальной проволоке над пропастью! Представьте, если гироскоп остановится!» Но лишь очень немногие предвидели те перемены, которые должно было произвести изобретение Бреннана.

Через несколько лет никто уже не боялся ездить в вагоне, висящем над пропастью на стальной проволоке. Однорельсовая система вытеснила все другие способы передвижения, трамваи и железные дороги. Там, где земля была дешева, рельс был проложен по земле, где она была дорога, рельс висел в воздухе, прикрепленный к железным столбам. Легкие и удобные вагоны бежали во все стороны и выполняли все, что было нужно. Прежняя система передвижения по двойным рельсам отжила свой век.

Когда старик Смоллуэйс умирал, его сын Том сказал:

— А ведь когда он был молод, ничего не было выше наших труб — ни одной проволоки, ни одного каната не висело в небесах!

Теперь же густая сеть проводов протянулась над Бен-Хиллом, где электрическая компания поставила трансформаторы и соорудила электрическую станцию около старого газового завода. Ветвь однорельсовой дороги прошла и в Бен-Хилл. Кроме того, каждый местный житель обзавелся телефоном — его можно было найти почти в каждом доме.

Колонны, к которым был прикреплен рельс новой дороги, представляли собой мощные железные сооружения, выкрашенные в темно-голубой цвет. Сооружения эти резко выделялись на общем фоне городского пейзажа. Одна такая гигантская колонна возвышалась как раз возле домика Тома, подавляя его своей величиной, а другая — в углу его огорода. Тут же находились две огромные доски с рекламами. Одна из этих реклам рекомендовала дешевые часы, другая — средство для укрепления нервов, причем обе доски были поставлены почти горизонтально для того, чтобы пассажиры, проезжающие в однорельсовых вагонах, могли читать эти объявления. Таким образом, рекламы служили крышей для навеса, где лежали садовые инструменты Тома и хранились грибы. И днем, и ночью над головой Тома быстро проносились вагоны — длинные, комфортабельные, ярко освещенные в темноте. Они мчались ночью из Брайтона и Гастингса, сопровождаемые грохотов, и улицы внизу на мгновение освещались как во время грозы.

Такая же однорельсовая дорога была проложена и через Ла-Манш. Огромные железные сооружения, величиной с Эйфелеву башню, возвышались на пятьдесят метров над водой. Посередине пролива они были сделаны еще выше для того, чтобы дать проход пароходам Антверпенской и Гамбургско-Американской линий.

Наконец и тяжелые товарные вагоны стали передвигаться только на двух колесах, вместо четырех. Это обстоятельство почему-то особенно сильно взволновало Тома, и он целый день ходил мрачный после того, как первый такой вагон промчался над его лавочкой.

Само собой разумеется, что общественное внимание было поглощено развитием однорельсовой гироскопической системы. Большую сенсацию произвело также открытие, сделанное мисс Патрицией Гидда, доктором геологии и минералогии Лондонского университета. После кратковременной агитации в пользу женского избирательного права она вернулась к своим научным трудам и занялась исследованием золотоносных скал Северного Уэльса. Во время этой работы у нее возникла мысль, что и под водой можно найти такие скалы. Чтобы проверить это, она воспользовалась подводным аппаратом доктора Альберта Кассини. Благодаря счастливому сочетанию интуиции, свойственной ее полу, и логики ученого ей действительно удалось найти золото во время первой же подводной экскурсии; пробыв под водой три часа, она поднялась наверх с грузом руды, содержавшей золото в небывалом количестве: до пятисот тридцати граммов золота на одну тонну породы! Но история ее подводной работы, — хоть это и очень занимательная история, — должна быть рассказана в другое время. Сейчас достаточно упомянуть только то, что возобновление интереса к воздухоплаванию совпало с последующим возрастанием цен и развитием духа предприимчивости.

4

Любопытно, как началось это новое, последнее увлечение воздухоплаванием. Оно налетело словно вихрь в тихую погоду: ничто не вызывало его, оно появилось само собой. Люди снова заговорили о полетах с таким видом, как будто они никогда и не переставали думать об этом. Рисунки и изображения полетов и летательных машин снова запестрели в газетах, и число статей о воздухоплавании заметно увеличилось даже в серьезных журналах. В однорельсовых поездах пассажиры спрашивали друг друга: «Когда же мы, наконец, полетим?» Изобретатели воздухоплавательных аппаратов вырастали точно грибы после дождя. Аэроклуб возвестил о своем проекте устроить грандиозную выставку летательных машин, которая будет помещаться на огромной площади, оставшейся после снесения всех трущобных домов в Уайт-Чепеле.

Эта волна скоро докатилась и до Бен-Хилла. Грабб разыскал среди старого хлама модель своей летательной машины и начал пробовать ее во дворе, позади своей лавочки. Ему удалось добиться чего-то вроде полета, но при этом были разбиты семнадцать оконных стекол и девять цветочных горшков в оранжерее на соседнем дворе.

И вот, наконец, неизвестно откуда, возник упорный, волнующий слух, что проблема воздухоплавания разрешена, что тайна уже известна. Берт услышал это в одной гостинице близ Нетфилда, куда он заехал отдохнуть во время поездки на своем мотоцикле. Там он встретился с неизвестным субъектом в хаки, видимо, сапером, который очень заинтересовался его машиной и начал внимательно рассматривать ее. Это был довольно прочный аппарат, но, принимая во внимание быстро меняющиеся времена, он мог уже считаться старым, так как существовал почти восемь лет. Осмотрев с серьезным видом машину Берта, солдат сказал:

— В следующий раз я отправлюсь на аэроплане. Мне надоело таскаться по всяким дорогам.

— Да об этих аэропланах — одни только разговоры, — заметил недоверчиво Берт.

— О них говорят и их делают. Это будет скоро.

— Все «скоро» да «скоро». Я поверю, когда увижу своими глазами.

— Ждать придется недолго.

Разговор принял характер дружеского спора.

— Говорю вам, что я видел, как они летают, — настаивал на своем солдат. — Я сам видел это.

— Мы все это видели, — возражал Берт.

— Да я вовсе не имел в виду эти полеты и падения. Я говорю о безопасном и управляемом полете, даже при встречном ветре.

— Ну, положим, таких полетов вы не видели!

— Видел в Альдершоте. Но это держат в секрете. И правильно делают. Не станет же наше военное министерство разглашать эту тайну…

Недоверие Берта пошатнулось. Он закидал солдата вопросами, и тот отвечал:

— Я вам вот что скажу. У них есть огороженное место, гектаров двести шестьдесят, что-то вроде долины, окруженной проволочной изгородью; изгородь — вышиной в три метра и вся усажена шипами. Там, внутри, они и занимаются этими делами. Но в лагерь проникают слухи, и нам удалось кое-что подсмотреть. Однако, не только у нас есть такие аппараты. Они, конечно, есть и у японцев, и у немцев! Я не могу допустить, чтобы и французы отстали от нас в этом отношении. Ведь они изобрели броненосцы, подводные лодки; они и тут не останутся позади.

Солдат стоял перед Бертом, расставив ноги, и с серьезным видом набивал свою трубку. Берт облокотился на низкий забор и прислонил к нему свой мотоцикл.

— Вот если теперь начнется война, занятная будет штука! — заметил Берт.

— Да, вопрос скоро решится, — сказал солдат. — Когда это случится, то начнется ужасное представление. Но уверяю вас, что каждый будет на своем месте, когда поднимется занавес… Вот тогда будет сражение! Вам в газетах об этом не случалось читать?

— Я читал кое-что…

— Ну, так вы обратили внимание на замечательный случай исчезновения изобретателя; он произвел публично несколько весьма удачных опытов, а потом о нем больше ничего не было слышно.

— Что-то не помню…

— А я знаю такие факты. Какой-нибудь изобретатель добился успеха. И вдруг он исчезает, как будто проваливается сквозь землю! Скоро о нем уже никто ничего не слышит. Понимаете? Такие изобретатели исчезают. Уходят, не оставляя своего адреса. Спустя некоторое время — впрочем, это уже старая история! — появляются братья Райт из Америки. Они как-то проскользнули мимо и потерялись из виду. Да, да, они исчезли… Потом — эти ирландцы… Я забыл их имена. Все говорили, что они умеют летать. И они тоже куда-то исчезли. Я слышал, что они живы; но правда ли это — никто точно сказать не может. Где они — никто не знает. А вот еще этот парень, который облетел вокруг всего Парижа и упал в Сену. Де-Булей, кажется. Забыл его имя. Его полет был замечателен, несмотря на неудачный конец. Куда же он исчез? Ведь он не пострадал во время падения. Но о нем также не слышно…

Солдат стал раскуривать свою трубку.

— Похоже на то, как будто их всех проглатывает какое-то тайное общество, — заметил Берт

— Тайное общество? Не-ет, не то…

Солдат зажег спичку и поднес ее к трубке, которую держал во рту.

— Тайное общество? — проговорил он сквозь зубы и бросил спичку. — Скорее, это военное министерство, вот что. Говорю вам, что теперь нет ни одной крупной державы в Европе, Азии, Америке или Африке, которая не запаслась бы уже одной или двумя летательными машинами. Но только державы хранят это в тайне. Уверяю вас, что нет ни одной. У каждой есть настоящие летательные аппараты, вполне пригодные к употреблению. А как они шпионят друг за другом, к каким прибегают уловкам, чтобы выведать тайну у других! Ни один иностранец, сэр, даже никто из местных жителей не может теперь проникнуть в заповедные места около Лидса, не говоря уже о нашем небольшом округе в Альдершоте и опытном лагере в Голуэйе. О нет!

— Хорошо, — решительным тоном заявил Берт. — Я постараюсь как-нибудь проникнуть туда, чтобы увидеть собственными глазами. Увижу — и тогда поверю, обещаю вам это.

— Вы скоро увидите, — ответил солдат, садясь на свой велосипед.

Сдвинув на затылок шапку, Берт остался стоять у стены, держа в руках папироску и задумчиво поглядывая вслед умчавшемуся велосипедисту.

— Если только он говорит правду, — сказал, наконец, Берт, — то мы с Граббом совершенно напрасно теряем драгоценное время. Не говоря уже об убытках из-за этой разбитой оранжереи…

5

Как раз в то время, когда Берт был поглощен мыслью о своем таинственном разговоре с солдатом, случилось удивительное событие, представляющее одну из самых драматических глав человеческой истории. Первый удачный полет! Люди обычно очень просто говорят о событиях, составляющих эпоху в истории. А это было именно такое событие мировой важности. Неожиданно и незаметно была решена важная задача…

Мистер Альфред Беттеридж совершил полет из лондонского Хрустального дворца в Глазго и обратно на небольшом аппарате тяжелее воздуха; аппарат уже производил впечатление настоящего, вполне пригодного для практических целей. Беттеридж в совершенстве управлял этой машиной, которая летала точно голубь.

Все почувствовали, что это был уже, действительно, гигантский скачок вперед, разрешивший проблему воздухоплавания.

Мистер Беттеридж держался в воздухе в продолжение девяти часов и летал с такой уверенностью, как будто он и в самом деле превратился в птицу. Но его летательный аппарат не был похож ни на птицу, ни на бабочку, не имел также таких широких боковых поверхностей, какие бывают у аэропланов. Своим видом он скорее напоминал большую пчелу или осу. Некоторые части аппарата вертелись с огромной частотой, производя впечатление прозрачных крыльев. Другие части, включая изогнутые «надкрылья», — если уж продолжать сравнение аппарата с насекомыми — оставались во время полета совершенно неподвижными. Посередине находилось длинное, кругловатое тело, своим видом напоминающее тельце моли; на нем сидел верхом мистер Беттеридж, совершенно так же, как сидят на лошади. Сходство с насекомым увеличивалось еще тем, что во время полета аппарат издавал жужжащий звук, совершенно такой же, какой издает оса, когда она бьется об оконное стекло.

Мистер Беттеридж поразил весь мир, внезапно вынырнув откуда-то на своем аппарате. Он был одним из тех, неизвестно откуда являющихся людей, которые предназначены судьбой служить примером для всего остального человечества. Одни говорили, что он приехал из Америки или Австралии, другие утверждали, что он — из южной Франции. Про него рассказывали также, что он был сыном человека, нажившего хорошее состояние на производстве стальных перьев с золотыми кончиками и изображением «самопишущего пера Беттериджа». Но на самом деле это был совсем другой Беттеридж. Наш мистер Беттеридж был в течение нескольких лет членом большинства существующих воздухоплавательных ассоциаций, — правда, совершенно незаметным, хотя у него и был громкий голос, внушительная наружность и вызывающие манеры.

В один прекрасный день Беттеридж написал во все лондонские газеты, что он уже закончил приготовления к полету из Хрустального дворца на своем аппарате и что с изобретением этого аппарата ликвидированы все трудности в деле воздухоплавания. Однако, лишь немногие из газет напечатали это письмо, и еще меньше нашлось людей, которые поверили ему. Никого не взволновало то обстоятельство, что обещанный полет был отложен. На лестнице одного первоклассного отеля на Пикадилли Беттеридж захотел по причинам личного характера отхлестать одного знаменитого немецкого музыканта; вышел скандал, помешавший полету. В газетах было по-разному рассказано об этом, причем сама фамилия Беттериджа была искажена. Само собой разумеется, что, пока он не совершил полета, он не мог привлечь к себе внимание. Едва нашлось тридцать человек, пожелавших взглянуть на его аппарат, когда он открыл для публики двери огромного сарая, где находилось его детище. Это было нечто вроде огромной модели мегатерия, выставленной в Хрустальном дворце. И вот, наконец, это гигантское насекомое с жужжанием вылетело навстречу пренебрежительному и неверующему миру.

Но прежде чем Беттеридж во второй раз облетел башни Хрустального дворца, молва о нем уже распространилась повсюду. Спавшие на улицах около Трафальгарской площади бродяги с испугом повскакали со своих мест, услышав жужжание его аппарата, и увидели, как он огибал колонну Нельсона. А когда он перелетел через Бирмингем, в половине десятого вечера, слава о нем уже прогремела по всей стране. То, в чем уже начали отчаиваться, было достигнуто. Человек мог летать свободно, легко и безопасно!

Вся Шотландия смотрела на него восторженными глазами, когда он прилетел туда. Он был в Глазго в час дня, и говорят, что в этом промышленном улье не было ни одной фабрики, ни одной верфи, где работа могла бы начаться в этот день раньше половины второго: все смотрели на летающего человека. Мир привык считать проблему полетов почти неразрешимой, но все были уже настолько осведомлены в вопросах воздухоплавания, что могли оценить по достоинству изобретение Беттериджа. Он обогнул университетские строения и опустился на склоне Джильмура под восторженные крики толпы, доносившиеся до него из Вест-Энда. Он летал на своем аппарате уверенно и спокойно, со скоростью приблизительно 50 километров в час, описывая широкие круги в воздухе. Громкое жужжание, сопровождавшее его полет, могло бы совершенно заглушить его звучный голос, если бы он предварительно не запасся мегафоном. Он очень ловко маневрировал при снижении, избегая однорельсовых кабелей, церквей и других высоких строений.

— Мое имя Беттеридж, — кричал он глазевшей внизу толпе. — Беттеридж! Запомните хорошенько! Моя мать была шотландка!..

Убедившись, что его поняли, он снова поднялся вверх под громкие крики толпы и легко, и свободно полетел дальше, то поднимаясь, то опускаясь; волнообразные движения аппарата чрезвычайно напоминали полет осы…

Возвращение Беттериджа в Лондон, после того как он посетил Манчестер, Ливерпуль и Оксфорд, выкрикивая везде свое имя, произвело неслыханную сенсацию. Все жители высыпали на улицу и глазели в небо. На городских улицах, пожалуй, за три месяца не перебывало столько народу, сколько было в этот день; у Вестминстерского моста чуть не произошло несчастье с пароходом, который налетел на сваю вследствие того, что шкипер загляделся на небо.

Беттеридж вернулся к вечеру в Хрустальный дворец, — это классическое место для всех воздухоплавательных опытов, — и, благополучно заведя свой аппарат в ангар, захлопнул дверь перед самым носом фотографов и журналистов, ожидавших его возвращения.

— Вот что, ребята, — сказал он, обращаясь к напиравшей толпе, когда его ассистент запер ворота ангара, — я смертельно устал и едва могу стоять. Я не в состоянии говорить с вами теперь. Мое имя: Беттеридж… Беттеридж! Запомните хорошенько! Мы поговорим завтра…

Ассистент Беттериджа с трудом проложил себе дорогу через толпу назойливой молодежи, наступавшей на него с записными книжками и фотографическими камерами в руках. А Беттеридж стоял, выпрямившись во весь свой высокий рост, возвышаясь над собравшимися. В этот момент он был самым знаменитым человеком в стране. И мегафон, которым он сейчас размахивал, был как бы символом его славы…

6

Том и Берт Смоллуэйсы наблюдали за возвращением Беттериджа с вершины холма, откуда часто следили за пиротехническими опытами в Хрустальном дворце. Берт был очень возбужден, а Том спокойно и тупо смотрел на происходившее. Но ни тот, ни другой не могли знать тогда, какое огромное влияние окажет это событие на их собственную жизнь.

Берт только заметил:

— Быть может, это заставит старину Грабба кое-что переменить в своей лавочке и бросить в огонь доморощенную модель аэроплана. Не думаю, однако, чтобы это могло спасти нас, если мы только не поплывем по течению и не ухватимся за новую идею.

Берт был уже настолько знаком с проблемами воздухоплавания, что мог вполне оценить значение нового открытия. Гигантская пчела должна была, по его выражению, «вскружить голову газетным репортерам».

Действительно, на другой день страницы всех газет и журналов чернели фотографическими снимками. Статьи напоминали скорее горячечный бред, нежели произведения печати. Через день стало еще хуже. К концу недели все улицы были полны криками газетчиков, сообщавших различные подробности, касающиеся личности изобретателя и тех необыкновенных требований, которыми он ограничивал свое согласие открыть тайну изобретения.

Действительно, он окружил свое изобретение непроницаемой тайной. Он сам построил свой аппарат в укромном и безопасном убежище, предоставленном ему администрацией Хрустального дворца. Ему помогали рабочие, изготовлявшие для него отдельные части, но не интересовавшиеся целым. На другой день после полета он собственноручно разобрал свой аппарат, запаковал некоторые главные части, а затем, призвав малосведущих помощников, уложил все остальные в запечатанные ящики и отправил на различные склады технических изделий, где его машины были тщательно спрятаны. Такие предосторожности оказались далеко не лишними ввиду огромного спроса на фотографические снимки или эскизы с его аппарата. Но мистер Беттеридж, продемонстрировав свой аппарат, не желал давать более никаких разъяснений. Он хотел сохранить свою тайну от преждевременного раскрытия.

Мистер Беттеридж обратился к британцам с вопросом, желают ли они получить его изобретение или нет. Он заявлял, что он — империалист и хочет, чтобы исключительно Англия воспользовалась его открытием, только…

Вот тут-то и начались затруднения!

Беттеридж был, очевидно, человеком совершенно свободным от всякой ложной скромности, пожалуй, даже лишенным всякой скромности. Он очень охотно принимал газетных корреспондентов, отвечал на какие угодно вопросы, за исключением тех, что касались авиации, высказывал мнения, критиковал, сообщал автобиографические подробности, раздавал свои портреты, позировал для фотографов и вообще наполнял собой вселенную. На его портретах прежде всего бросались в глаза его огромные черные усы и свирепое, надменное выражение лица. Общее впечатление было таково, что Беттеридж — ничтожный человек. Действительно, талантливый человек не мог бы смотреть на всех так вызывающе. Но в физическом отношении Беттериджа можно было назвать выдающейся особой. Ростом он был — в сто восемьдесят восемь сантиметров, и вес его был пропорционален росту. Кроме того, у него была какая-то подозрительная любовная история, о которой он не стеснялся говорить. Британское общество, столь строгое в вопросах морали, к ужасу своему, узнало, что официальное вмешательство в эту историю было непременным условием раскрытия Беттериджем его тайны, от которой зависела судьба Британской империи!

Точные подробности этой любовной истории не были никому известны, но, по-видимому, героиня, выражаясь словами одной из неопубликованных речей Беттериджа, повинуясь голосу своего благородного сердца, неосторожно вступила в брак с «трусливым хорьком». Беттеридж, очевидно, любил зоологические сравнения. Такой поступок окончательно погубил ее социальное положение и счастье. Беттеридж очень хотел подробно распространиться об этом для того, чтобы показать во всем блеске благородный характер своей возлюбленной. Но это привело в большое смущение газеты, всегда обнаруживавшие большую сдержанность в этом отношении и поэтому не решившиеся печатать такие слишком интимные подробности личной жизни изобретателя. Вообще, было очень неловко слушать его рассказы об этом, хотя Беттеридж с чрезвычайной готовностью раскрывал свою душу перед журналистами, и они никак не могли избежать его признаний. Он прославлял свою любовь и требовал, чтобы газеты писали о ней.

— Но ведь это, в конце концов, частное дело, — возражали ему.

— Несправедливость, сэр, — это дело, касающееся всего общества, — говорил он. — Мне все равно, имею ли я тут дело с учреждениями или отдельными личностями, и против кого я восстаю! Я защищаю дело женщины, женщины, которую люблю, непонятной, благородной женщины, сэр! Я хочу отомстить всему миру за нее!

— Я люблю Англию, — прибавлял он обыкновенно, — да, я люблю ее. Но пуританизм я ненавижу. Я питаю к нему невыразимое отвращение. Он стоит у меня поперек горла. Возьмите, например, обстоятельства моего дела…

Он постоянно возвращался к этому вопросу и требовал от газетных корреспондентов, чтобы ему показывали оттиски его разглагольствований. Если они недостаточно распространялись в своих отчетах о его любовных чувствах, то он вычеркивал все остальное.

Да, для британской журналистики настали трудные времена! Никогда еще не бывало более простой и неинтересной любовной истории, не возбуждавшей сочувствие публики. А между тем общество было чрезвычайно заинтересовано открытием Беттериджа. Но когда интервьюерам удавалось отвлечь Беттериджа от его любовной темы, то он начинал говорить растроганным голосом и со слезами на глазах о своем детстве — о матери, представлявшей настоящий кладезь всех материнских добродетелей, и к тому же «шотландке». Она была почти красавицей, по словам Беттериджа.

— Я всем обязан моей матери, — заявлял он, — всем! Впрочем, спросите любого человека, достигшего чего-нибудь в жизни, и он вам скажет то же самое. Всем, что мы имеем, мы обязаны женщинам. Они — хранительницы рода. Мужчина — не более как призрак. Он приходит и уходит, как сон. Но душа женщины ведет нас к прогрессу.

Так разглагольствовал Беттеридж со всеми репортерами.

Что, собственно, он желал получить от правительства за свой секрет, он не говорил. И затем непонятно было, чего можно было ожидать в данном случае от государства, кроме денег? Общее впечатление было таково, что он не столько стремится что-то получить, сколько желает воспользоваться беспримерным случаем, чтобы покрасоваться и прокричать о себе на весь мир. Между тем стали распространяться различные слухи о его происхождении. Говорили, что он был владельцем большого отеля в Капштадте, где однажды остановился один молодой, очень скромный изобретатель, по имени Паллизер, прибывший в южную Африку из Англии и находившийся в последней стадии чахотки. Беттеридж видел его планы и чертежи, и когда изобретатель умер, то похитил его бумаги и уехал с ними. Так, по крайней мере, утверждали наиболее распространенные американские газеты. Но ни опровержения, ни подтверждения этих слухов так и не было сделано.

Беттеридж страстно вступал в спор, доказывая свое право на получение различных денежных премий. Некоторые из этих премий за успешный механический полет были объявлены еще в 1906 году. Примерно в то время, когда Беттеридж появился со своим изобретением, многие газеты, уверенные в безуспешности таких попыток, объявили, что уплатят громадные суммы первому человеку, который пролетит из Манчестера в Глазго, из Лондона в Манчестер, — словом, пролетит полтораста или триста километров. Большинство этих газет, впрочем, обусловило платеж различными оговорками и теперь отказывались платить. Но одна или две газеты все-таки заплатили и громогласно заявили об этом; мистер Беттеридж предъявлял иски к тем, которые отказывались платить, продолжая в то же время добиваться, чтобы правительство купило у него изобретение.

Для всех, однако, являлось очевидным, что Беттеридж, несмотря на все его хвастовство и прочие личные качества, несмотря на его постоянные разговоры о любовных делах, был единственным человеком, владевшим секретом постройки удивительного аэроплана, и от этого секрета зависела не только будущность авиации, но, пожалуй, даже будущность мирового положения империи. К великому огорчению огромного большинства, включая Берта, переговоры о покупке этого драгоценного секрета английским правительством, если таковые действительно происходили, по-видимому, не увенчались успехом. Лондонская газета «Дейли Реквием» первая высказалась по этому поводу в статье «Мистер Беттеридж высказывает свое мнение».

В этом интервью изобретатель, если только он был им в действительности, изливал свое негодование.

— Я приехал сюда с другого конца света, — говорил он, отчасти подтверждая этим слухи насчет Капштадта, — я привез на свою родину секрет, который должен обеспечить ей мировое господство… И что же я встречаю здесь? — Он сделал паузу. — Старые бюрократы пренебрегают мной… а с женщиной, которую я люблю, обращаются как с прокаженной!

— Я — империалист! — напыщенно заявил он в интервью, написанном его собственной рукой. — Но существуют границы и для человеческого сердца! Есть более молодые, более предприимчивые страны, которые не дремлют и не задыхаются беспомощно в тисках различных формальностей и рутины. Такие страны не станут колебаться и не будут подвергать опасности государство из-за желания выказать свое пренебрежение к человеку, имя которого им неизвестно, и оскорблять женщину, у которой они недостойны даже развязать ботинок! Есть страны, не подчиняющиеся слепо разным ученым и не отдающие себя в руки разным выскочкам и выродкам. Короче говоря, заметьте мои слова: есть другие государства!

На Берта Смоллуэйса эти слова произвели потрясающее впечатление.

— Если этим секретом воспользуются немцы или американцы, — сказал он с запальчивостью своему брату, — Британская империя погибла! Английский флаг «Юнион Джек» превратится в простую тряпку, помяни мое слово, Том!

— Не можешь ли ты, Берт, помочь нам отнести сегодня утром картофель в город? — обратилась к нему Джессика с вопросом, когда он замолчал. — Все требуют молодого картофеля. А Том не в состоянии всех удовлетворить.

— Мы живем на вулкане, — продолжал Берт, не обращая внимания на Джессику, — Каждый момент может разразиться война… и какая война!

Он со зловещим видом покачал головой.

— Возьми этот мешок, Том, — сказала Джессика и, внезапно повернувшись к Берту, настойчиво спросила: — Ты ведь можешь пожертвовать нам одно утро, Берт?

— Да, могу, — ответил Берт. — В лавке дело мало. Но эта опасность, которая грозит нашей империи, не дает мне покоя!

— Не думай об этом, — посоветовала Джессика.

Берт, согнувшись под тяжестью мешка с картофелем и под тяжестью своих патриотических огорчений, вышел из лавочки наружу — в мир перемен и чудес. Он возмущался и Джессикой, и этим безобразным мешком с картошкой.

Глава II. Как Берт попал в затруднительное положение

1

Ни Том, ни Берт Смоллуэйс, конечно, не предполагали, что замечательный полет мистера Беттериджа может как-нибудь отразиться на их судьбе. Они не думали, что благодаря ему они выдвинутся из массы других людей, таких же, как они сами. Полюбовавшись с вершины Бен-Хилла на летательную машину, на ее вращающиеся плоскости, отсвечивающие золотом в лучах заката, они пошли домой, а машина с жужжанием спустилась к своему ангару. Оба брата думали о том разговоре, который начался между ними еще до того, как мистер Беттеридж со славой вынырнул из лондонского тумана.

Это был очень неприятный и бесплодный спор. Когда они направлялись к вершине холма, чтобы посмотреть на полет, грохот гироскопических моторных вагонов, пересекших Хай-стрит, заглушал их слова, так что приходилось прямо-таки кричать. А между тем, разговор их был частного характера. Но они оба были раздражены и горячились.

Дела Грабба шли плохо, и поэтому он предложил Берту стать его компаньоном. Последнее время Берт не получал от него жалованья, и отношения между хозяином и Бертом были самые неопределенные.

Берт старался убедить Тома, что преобразованная компания «Грабб и Смоллуэйс» для рассудительного человека с небольшим капиталом представляет небывалые преимущества и выгоды. Но тут Берту пришлось лишний раз убедиться в том, что Том был совершенно неспособен воспринять какую-нибудь идею. В конце концов, однако, оставив в стороне всякие финансовые соображения и опираясь исключительно на чувство братской привязанности, Берт получил от Тома в долг кое-какую сумму, дав при этом честное слово вернуть ему эти деньги при первой возможности.

Фирме «Грабб и Смоллуэйс» (прежде «Грабб») как-то особенно не везло в этом году. Уже в течение нескольких лет Грабб боролся с неудачами в своей маленькой лавочке на Хай-стрит, украшенной разноцветными объявлениями о велосипедах и уставленной всевозможными принадлежностями велосипедного спорта; тут были целые коллекции звонков и брюкодержателей, жестянки для масла, насосы; чехлы, сумки, объявления: «Велосипеды напрокат», «Ремонт», «Надувание шин бесплатно», «Бензин» и т. д. Грабб был агентом многих неизвестных велосипедных фабрикантов, но весь его наличный запас заключался всего-навсего в двух новых машинах… Иногда ему удавалось продать что-нибудь. Он брал также вещи в починку и делал все, что мог, хотя не всегда удачно исправлял то, что ему приносили. Он продавал дешевые граммофоны и имел дело с музыкальными ящиками. Но основу его коммерческого предприятия все-таки составлял прокат велосипедов. Это было, во всяком случае, странное предприятие, которое не считалось вообще ни с какими экономическими принципами.

В лавочке находился запас дамских и мужских велосипедов, очень плохих, но несколько подновленных, которые и отдавались напрокат нетребовательным и беспечным или ничего не смыслившим в велосипедах людям. Грабб брал по шиллингу за первый час и по шесть пенсов за остальные. В действительности же у него не было установленной таксы, и настойчивые мальчуганы могли получить велосипед и подвергнуть себя опасности за ничтожную сумму в три пенса, если только им удавалось убедить Грабба, что больше у них нет денег. Грабб прилаживал седло и руль к велосипеду, отдаваемому напрокат, и, взяв залог (исключение он допускал только в отношении известных ему клиентов), смазывал машину и затем предоставлял клиентов их собственной судьбе. Как правило «он» или «она», взявшие велосипед, возвращались в лавочку, но в некоторых случаях Берту или Граббу приходилось самим отправляться за своими велосипедами, чтобы доставить их домой. Плата всегда удерживалась ими из залога и рассчитывалась исходя из того времени, когда велосипед был доставлен назад в лавочку. Очень редко велосипеды, отдаваемые ими, находились действительно в безукоризненном состоянии. Обычно же, в каждой отдельной части велосипеда уже заключалась возможность катастрофы: в винте, прикреплявшем седло, и в непрочных педалях, и в плохо соединенных звеньях цепи, и в руле, и, больше всего, в тормозах и шинах. Стук, звон и странный ритмический треск сопровождали отважного велосипедиста, когда он мчался по дороге. Случалось, что колокольчик переставал звонить, или тормоз отказывался служить, когда велосипедист спускался с холма. Иногда соскальзывала подушка, или седло вдруг опускалось на семь или десять сантиметров, производя неприятный толчок, или слишком свободная цепь соскакивала с шестерни в то время, когда велосипедист спускался с горы — машина внезапно останавливалась, и велосипедист летел кувырком. Иногда шина отказывалась служить и, испустив глубокий вздох, спадала с колеса…

Когда велосипедист возвращался пешком, разгоряченный ходьбой, Грабб, игнорируя всякие словесные жалобы, с серьезным видом исследовал машину и говорил:

— Так нельзя обращаться с велосипедом.

Затем он начинал мягко увещевать пострадавшего.

— Ведь не можете же вы ожидать, чтобы велосипед брал вас на руки и вез, — говорил он в таких случаях, — вы должны были действовать разумно. Ведь это же не что иное, как машина!

Случалось, впрочем, что процесс ликвидации последующих жалоб кончался рукоприкладством. Правда, приходилось тратить много слов на убеждения и подвергаться большим неприятностям, но ведь в такие прогрессивные времена нельзя жить, если не производить шума около своего дома. Порою приходилось очень трудно, но прокат велосипедов доставлял все же верный доход, пока, наконец, двое чересчур критически настроенных велосипедистов, нечувствительных к риторике, не произвели полного разгрома в лавочке Грабба, разбив окна и повредив выставленные образцы. Это были здоровенные кочегары из Гревсенда. Один выражал недовольство тем, что у него отвалилась педаль, а другой — тем, что у него шина ослабела. В сущности, это были мелкие неприятности, на которые не стоило бы обращать внимания. Несомненно, все произошло от грубого обращения с таким нежным механизмом, но велосипедисты и слышать не хотели об этом. Конечно, они прибегли к очень странным доводам и, желая убедить хозяина лавочки в том, что он дал им плохие велосипеды, выбросили на улицу его насос и, захватив гонги, швырнули их ему обратно через окно. Само собой разумеется, такой метод убеждения не мог подействовать на Грабба или Берта, а только еще пуще разозлил их. Одна ссора всегда влечет за собой другую, и поэтому нелюбезный поступок велосипедистов вызвал спор между Граббом и домовладельцем по вопросу о законной и нравственной ответственности за разбитые стекла в окнах. Спор этот разгорелся как раз накануне Троицына дня, и в результате Грабб и Смоллуэйс должны были прибегнуть к ночному стратегическому передвижению на новые позиции.

Впрочем, они уже давно предполагали поступить именно так. Это была маленькая, похожая на сарай лавочка с витриной и комнатой позади, как раз у крутого поворота дороги, в нижней части Бен-Хилла. Здесь они мужественно боролись с преследовавшими их неудачами и, несмотря на приставания своего прежнего домохозяина, не теряли надежды на счастливый случай, который помог бы им выпутаться из затруднительных обстоятельств. Местоположение лавочки, казалось, благоприятствовало этому, но и тут их постигло разочарование.

Большая дорога, идущая из Лондона в Брайтон через Бен-Хилл, достигла своего теперешнего значения постепенно. В противоположность другим европейским дорогам, английские большие дороги никогда не выравнивались и не выпрямлялись, и от этого, вероятно, зависит их живописность. Старая бен-хиллская большая улица в конце круто спускалась на двадцать пять или тридцать метров, поворачивала под прямым углом налево и, образуя изгиб на расстоянии тридцати метров, подходила к кирпичному мосту, проложенному через высокую канаву, где некогда протекала речка Отерберн. Отсюда дорога снова круто поворачивала направо, огибала густую рощу и, наконец, перестав извиваться в разные стороны, становилась обыкновенной прямой и ровной дорогой. Прежде чем Берт и Грабб поселились в лавочке у крутого поворота дороги, там произошло несколько несчастных случаев с лошадьми, повозками и велосипедистами, и, говоря откровенно, именно это обстоятельство, то есть вероятность других подобных же несчастных случаев, побудило их выбрать это место.

Однако вначале их планы поправить свои дела носили несколько юмористический характер.

— Тут как раз такой угол, где можно снискать пропитание разведением кур, — заметил Грабб.

— Ну, ты ничего этим не наживешь, — возразил Берт.

— Если твоя курица попадет под автомобиль, то ведь тебе за нее заплатят, — сказал Грабб.

Когда они поселились на новом месте, то вспомнили этот разговор. Но кур держать было негде: для них не было пристанища. Новая лавочка имела более современное устройство, нежели прежняя; она обладала большой витриной из цельного стекла.

— Рано или поздно, — сказал Берт, — к нам сюда въедет автомобиль.

— Это было бы хорошо, — ответил Грабб. — Тогда мы потребовали бы вознаграждение. Я бы ничего не имел против, если бы он заехал прямехонько в лавку, и даже если бы я получил повреждения…

— А пока, — лукаво проговорил Берт, — я пойду и куплю собаку.

Он так и сделал. Он купил трех собак, одну за другой, и очень удивил продавцов собак в Баттерси, когда объявил, что разыскивает непременно глухую собаку. Он отвергал всякую собаку, которую предлагали ему, если только замечал, что она настораживает уши.

— Мне нужен хороший, глухой, малоподвижный пес, такой, который ни за что не сойдет с места, — говорил он.

Продавцы собак выказывали при этом совершенно ненужное любопытство и заявляли Берту, что глухие собаки попадаются редко.

— Видите ли, говорили они, — собаки не бывают глухими.

— Но мне нужна глухая собака, — настаивал он. — У меня уже бывали другие собаки. Такие мне не нужны… Я продаю граммофоны. Конечно, я должен заводить их, чтобы показать покупателям. Ну вот, неглухая собака не любит этого. Она приходит в возбужденное состояние, обнюхивает, лает, ворчит. А это волнует покупателя. Понимаете? Притом неглухая собака склонна фантазировать, принимает проходящих людей за ночных грабителей и готова сражаться с каждым прошумевшим автомобилем. Все это недурно, если вы нуждаетесь в оживлении своего жилища. Но мне этого не нужно. Наше место достаточно оживленно и так. Мне не нужна такая собака. Мне нужна спокойная собака…

В конце концов ему удалось раздобыть трех глухих псов. Но ничего хорошего из этого не вышло. Первая собака убежала, не обращая внимание на зов. Вторая была убита ночью моторным вагоном, нагруженным фруктами, который исчез, прежде чем Грабб успел сойти вниз. Третья попала в переднее колесо проезжавшего велосипедиста, который пробил в витрине стекло. Он оказался актером без занятий и, кроме того, банкротом. Этот господин стал требовать вознаграждения за какие-то воображаемые увечья и слышать ничего не хотел о ценной собаке, которую убил, и о разбитом стекле. Прибегнув к грубым физическим приемам, он заставил-таки Грабба исправить ему погнувшееся переднее колесо. Но этим дело не закончилось, и его поверенный забросал несчастных владельцев лавочки самыми невозможными требованиями, на которые Грабб старался отвечал язвительно, что было, по мнению Берта, ошибкой.

Дела шли все хуже и хуже. Разбитую витрину пришлось заколотить досками, и по этому поводу у них возникли очень неприятные пререкания с новым домохозяином, бен-хиллским мясником. Это был грубый, крикливый человек, очень недовольный тем, что окно надолго остается не вставленным. Последнее напомнило хозяевам лавочки, что у них еще не улажен спор с прежним домовладельцем…

Таково было положение вещей, когда Берт решил обратиться к Тому и уговорить его вложить деньги в дело, чтобы получать изрядные проценты. Но Том не был склонен к предприимчивости и наотрез отказался.

Злой рок, преследовавший компанию «Грабб и Смоллуэйс», нанес последний удар их предприятию и окончательно погубил его.

Только совсем несчастные люди не могут веселиться, но Берт и Грабб еще не были такими; поэтому, когда наступил праздник Троицы, они захотели забыть на время о своих огорчениях. Отчасти этому способствовало и то, что Берт все-таки занял денег у брата, и так как почти половина отдаваемых напрокат велосипедов была у них взята, то они могли позволить себе отдохнуть в Троицын день, чтобы потом со свежими силами приняться за работу. Утомленный и обескураженный человек не может придумать ничего хорошего! Случилось, что как раз перед тем они познакомились с двумя молодыми девушками, служившими приказчицами в магазине Клепгема: мисс Флосси Брайт и мисс Эдной Бенторн. И вот на Троицу было решено устроить вчетвером маленькую увеселительную поездку в Кент, чтобы провести день на лоне природы, между Ашфордом и Медстоном.

Мисс Брайт умела ездить на велосипеде, и для нее отыскали дамский велосипед, конечно, не из тех, которые отдавались напрокат, а из лучших — которые предназначались для продажи. Но мисс Бенторн — симпатия Берта — не умела ездить на велосипеде. Берт с большим трудом раздобыл для нее напрокат плетеную корзину на колесах, которую и прикрепил к своему мотоциклу. Приятно было смотреть на них, когда, нарядившись в светлые костюмы и покуривая папироски, они отправились к назначенному месту, где их ожидали дамы. Грабб очень ловко управлял своим велосипедом, везя рядом с собой дамский велосипед, а Берт катил на мотоцикле, весело размышляя о том, что смелость города берет и даже может восторжествовать над несостоятельностью. Домохозяин хотел было остановить их, когда они выезжали, но не успел и только злобно крикнул что-то вслед их удалявшимся спинам.

Погода была прекрасная. Хотя они выехали из дома раньше девяти часов утра, но все дороги были уже полны праздничной толпой. Множество молодых мужчин и женщин ехало на велосипедах и мотоциклах. Гироскопические автомобили, двигавшиеся подобно велосипедам, на двух колесах, смешивались с четырехколесными автомобилями. В такие праздники всегда можно было встретить на дорогах и вышедшие из употребления старинные экипажи и старых людей. Попадались также трехколесные велосипеды, электрические кареты и пришедшие в ветхость старые беговые автомобили с огромными пневматическими шинами. Наши велосипедисты встретили даже настоящую лошадь, запряженную в коляску, а дальше они увидели молодого всадника, скакавшего на черной лошади мимо веселой праздничной толпы, осыпавшей его шутками. Они видели также множество управляемых газовых воздушных кораблей, не говоря уже о воздушных шарах, паривших в воздухе. После всех тех забот и тревог, которые испытали Берт и Грабб, это праздничное оживление казалось им особенно приятным, бодрящим. Эдна была очень интересна в своей коричневой соломенной шляпке, украшенной маками, и восседала в корзине точно королева, а мотоцикл, несмотря на свой почтенный возраст, мчался так, как будто бы он только вчера вышел из мастерской.

Настроение мистера Берта Смоллуэйса нисколько не изменилось даже тогда, когда они увидели газетный плакат:

«Германия осуждает доктрину Монроэ.

Двусмысленное поведение Японии.

Как поступит Великобритания?

Будет ли война?»

Такого рода громкие заявления были самым обычным делом, но в праздники на них не обращали внимания. В будни, в свободное послеобеденное время, можно было терзать себя мыслями о судьбе империи и международной политике, но в яркий солнечный день, в воскресенье, когда везешь с собой хорошенькую девушку и видишь, как проезжающие велосипедисты бросают завистливые взгляды, никакие политические соображения не могут завладеть человеком. Наши молодые люди не придали также большого значения признакам усиленной военной деятельности, которые невольно бросались в глаза. Близ Медстона они наткнулись на одиннадцать моторных пушек особенной конструкции, выстроившихся в ряд возле дороги. Около них группа озабоченных инженеров наблюдала в подзорную трубу за устройством траншеи. Но Берт отнесся к этому с большим невниманием.

— Что это? — спросила Эдна.

— Маневры, вероятно, — сказал Берт.

— Маневры? А я думала, что они происходят в Истере, — заметила Эдна, успокаиваясь.

Последняя война, которую вели англичане, южноафриканская, давно уже была забыта, и общество перестало интересоваться военными делами.

Наши молодые люди очень весело провели время. Пикник вполне удался, и они были счастливы совершенно так же, как бывали счастливы люди в старину, еще в древней Ниневии. Глаза у них блестели. Грабб был весел и почти остроумен. Берт сыпал эпиграммами. Зеленая изгородь из жимолости и шиповника закрывала пыльную дорогу; оттуда к ним доносились звуки автомобильных гудков, которые, в конце концов, прекрасно могли сойти за звуки рога в волшебной стране. Они смеялись, болтали, собирали цветы, ухаживали за девушками, которые, шутя, курили папиросы. Пробовали также в шутку бороться. Говорили, между прочим, и о воздухоплавании, и о том, как они в скором времени отправятся на пикник, все вместе, на летательной машине, изобретенной Бертом. Все казалось им возможным и веселым в этот яркий солнечный день!

К семи часам вечера они пустились в обратный путь, не предвидя никакой катастрофы.

Но она случилась с ними на вершине спуска, между Ротемом и Кингстоном.

Они забрались на холм уже в сумерки. Берт старался проехать как можно дальше без фонарей. Они промчались мимо множества велосипедистов, чуть не опрокинув их, потом мимо старомодного четырехколесного автомобиля, потерпевшего крушение из-за лопнувшей шины. Пыль набилась в рожок мотоцикла, и поэтому он издавал странный свистящий и щелкающий звук, очень смешивший Эдну. Ради забавы Берт даже старался по возможности усиливать этот звук во время езды, чтобы заставить Эдну хохотать в ее корзине. Они мчались сломя голову вдоль дороги, что производило весьма различное впечатление на других путешественников, вызывая негодование или восторги, в зависимости от темперамента. Эдна, правда, заметила голубоватый, дурно пахнущий дымок, струившийся из резервуара мотора, но подумала, что так всегда бывает при движении мотоцикла, и не беспокоилась.

Вдруг показалось желтоватое пламя.

— Берт! — вскрикнула она.

Берт затормозил с такой силой, что она запуталась в его ногах, когда хотела вылезти. Наконец, выкарабкавшись из корзины, она отошла в сторону, чтобы поправить свою шляпку, пострадавшую от толчка.

— Ой, ой! — воскликнул Берт.

Несколько секунд он стоял неподвижно, глядя, как пламя медленно увеличивается. В голове у него прежде всего мелькнуло сожаление, что он не продал год назад этот старый мотоцикл. Конечно, ему следовало сделать это тогда, но теперь уже было поздно думать об этом.

Он повернулся к Эдне и крикнул ей:

— Достаньте мокрого песка!

Он отвел машину к краю дороги, оглядываясь, нет ли поблизости мокрого песка. От движения пламя стало разгораться сильнее, а мрак кругом сгустился еще больше. Дорога была каменистая, известковая, и найти песок было трудно.

Эдна вскоре заметила толстого велосипедиста и тотчас же остановила его.

— Нам нужен сырой песок, — сказала она, — наш мотор загорелся.

Низенький, толстый велосипедист посмотрел на нее с изумлением, но тотчас же сообразил, в чем дело, и бросился собирать кремнистый песок на дороге. Его примеру последовали Берт и Эдна. Другие велосипедисты, поравнявшись с ними, останавливались и с любопытством смотрели, что они делают.

— Сырой песок… Нужен сырой песок! — говорил толстый велосипедист и с ожесточением скреб дорогу.

Некоторые из велосипедистов присоединились к нему. Они бросали пригоршнями мокрый песок в пламя, но от этого оно только разгоралось сильнее.

Наконец примчался Грабб. Он что-то кричал. Быстро соскочив с велосипеда, он бросил его к плетню и принялся командовать:

— Только не лейте воды! Ни в коем случае нельзя лить воды!

Грабб выказал большое присутствие духа. Все подчинились его распоряжениям и повторяли его слова: «Только не лейте воды!» Но воды и не было.

— Гасите же пламя, болваны! — крикнул он.

Он выхватил шерстяной коврик из корзины (это было зимнее одеяло Берта) и принялся тушить огонь. На мгновение он как будто одержал победу над пламенем, но зато разбрызгал во все стороны горящий керосин. Другие, подражая ему, делали то же самое. Берт достал подушку из плетеной корзины и стал бить по пламени этой подушкой. Та же участь постигла другую подушку и скатерть, а какой-то юный герой даже сорвал с себя куртку и заработал ею. Несколько минут ничего не было слышно, кроме тяжелого дыхания и ожесточенного шлепания.

Флосси, прибежавшая на шум, вскрикнула: «О, господи!» и разразилась слезами. Она кричала: «Помогите, пожар!..»

Пострадавший автомобиль, мимо которого так лихо прокатил Берт, исправив свои шины, подъехал к месту происшествия и остановился точно сконфуженный. Высокий седой господин, сидевший в автомобиле, с акцентом оксфордского уроженца, осведомился, в чем дело, и, взглянув, заметил:

— Можно ли вообще тут чем-нибудь помочь?

Коврик, скатерть, подушка и куртка — все это пропиталось керосином и тоже начало гореть. Подушка, которой размахивал Берт, порвалась, и воздух наполнился пухом, паривщим точно снежинки.

Берт был покрыт пылью и потом и сильно разгорячен. Ему казалось, что в самый момент победы оружие ускользнуло у него из рук. Пламя распласталось по земле, точно умирая, и при каждом новом ударе судорожно вздрагивало. Но Грабб отошел в сторону, чтобы затоптать горевшее одеяло, рвение же других ослабело. Кто-то побежал к мотоциклу, но Берт остановил его криком. Бросив горевшие остатки

подушки, он быстро сбросил куртку и с громким восклицанием прыгнул в пламя. Он топтал его, пока огонь не начал подниматься по его сапогам.

Эдна смотрела на Берта, освещенного красным сиянием пламени, как на героя, и подумала: «Как хорошо быть мужчиной!»

В одного из стоявших поблизости полетела раскаленная монета. Берт вспомнил о бумагах в своих карманах и бросился назад, пробуя потушить загоревшуюся куртку, и прыгал, как бешеный. Эдна, заметив неизвестного джентльмена в шелковой шляпе и праздничной одежде, который, казалось, с участием смотрел на происходящее, бросилась к нему и с отчаянием воскликнула:

— О, помогите же этому молодому человеку! Как вы можете стоять и смотреть просто так?

Тотчас же раздался крик:

— Брезент!

Другой джентльмен с серьезным лицом, в светло-сером велосипедном костюме, вдруг очутился у автомобиля и спросил его владельца:

— У вас есть брезент?

— Да, — отвечал тот любезно. — Да, мы взяли с собой брезент.

— Ну, так давайте скорее! — крикнул джентльмен с серьезным лицом.

Джентльмен, сидевший в автомобиле, двигаясь, точно загипнотизированный, со странными молитвенными жестами вытащил, наконец, превосходный брезент.

— Здесь! — крикнул серьезный джентльмен, обращаясь к Граббу. — Держите крепче!

Все поняли, что будет испробован новый метод тушения огня. Тотчас же к брезенту протянулось множество рук. Остальные приветствовали находчивого незнакомца громкими возгласами одобрения. Брезент был протянут над горящим мотоциклом как балдахин и затем опущен, чтобы закрыть мотоцикл со всех сторон.

— Мы должны были сделать это раньше, — проговорил со вздохом Грабб.

Это был момент торжества. Пламя исчезло. Каждый непременно старался прикоснуться к краю брезента, а Берт держал его обеими руками и, кроме того, придерживал ногой. Но брезент, вздувшийся в центре, имел такой вид, как будто хотел сдержать восторги1 толпы. Наконец он лопнул в центре и точно расплылся в широкой улыбке. В самом деле, он словно открыл широкий рот и, улыбаясь, извергал пламя, отражавшееся в огромных наглазниках джентльмена, сидевшего в автомобиле.

— Спасайте коляску! — крикнул кто-то.

Это был последний акт борьбы. Но спасти коляску было уже невозможно. Прутья, из которых она была сплетена, разгорелись… Все молча смотрели. Керосин продолжал медленно догорать, но ивовая коляска горела с треском, и искры разлетались во все стороны. Толпа разделилась на группы критиков, советчиков и нейтральных людей, не принимавших никакого участия в происшествии. В центральной группе находились главные действующие лица, возбужденные и огорченные случившимся. Юноша, видимо, хорошо знакомый с мотоциклами, приставал к Граббу, желая ему во что бы то ни стало доказать, что несчастья могло бы и не случиться. Грабб рассеянно слушал его, и молодой человек, наконец, исчез в толпе. Но, заметив благосклонно смотревшего старого джентльмена в шелковой шляпе, юноша обратился к нему и стал говорить, что люди, ничего не понимающие в подобных машинах, всегда сами виноваты, если случаются такие вещи.

Старый джентльмен предоставил ему возможность говорить какое-то время, а затем вдруг радостно воскликнул:

— Я ведь совсем глухой… Пренеприятная вещь, знаете ли…

Какой-то румяный человек в соломенной шляпе обратил на себя внимание толпы.

— Я спас переднее колесо, — сказал он. — Эта шина была бы тоже охвачена огнем, если бы я вовремя не снял ее.

Действительно, переднее колесо, сохранившее свою шину, уцелело и медленно вертелось среди почерневших и скрюченных остатков машины.

— Это колесо стоит теперь, по крайней мере, фунт стерлингов! — воскликнул румяный джентльмен, поворачивая его.

Вновь прибывшие присоединились к толпе, спрашивая, что случилось, и эти вопросы только раздражали Грабба. Лондонские полисмены разгоняли толпу. Постепенно она рассеялась. Большинство покатило дальше на своих велосипедах, автомобилях и других средствах передвижения с видом людей, довольных тем, что им удалось увидеть интересное зрелище. Голоса их удалялись в полумраке, доносились взрывы смеха при воспоминании о каком-нибудь особенно забавном моменте этого достопамятного вечера.

— Боюсь, что мой брезент испорчен, — сказал джентльмен, сидевший в автомобиле.

Грабб согласился с этим, так как владелец брезента был в данном случае, конечно, наилучшим судьей.

— Больше я ничем не могу помочь вам? — спросил джентльмен, как показалось Граббу, несколько иронически.

Берт вмешался и, обратившись к джентльмену, сказал:

— Вы видите эту молодую даму? Если она к десяти часам не будет на месте, то ее не впустят в дом. Понимаете? Все деньги, которые лежали у меня в кармане куртки, пропитаны сажей и так горячи, что я не могу к ним притронуться. Мастерская Кленгема будет вам по дороге?

— Не совсем, — заметил оксфордский джентльмен, владелец автомобиля, однако, повернувшись к Эдне, добавил:

— Я буду очень рад, если вы поедете с нами. Мы все равно уже опоздали к обеду, и, следовательно, можем отправиться домой по другой дороге, мимо Кленгема. Как бы то ни было, но мы должны попасть в Сербитон. Боюсь только, вам покажется, что мы немного медленно двигаемся.

— Но что же будет делать Берт? — спросила Эдна.

— Я не знаю, чем мы можем помочь Берту, хотя были бы рады услужить и ему, — заметил джентльмен.

— Но вы ведь не сможете захватить с собой все это! — воскликнул Берт, указывая рукой на жалкие остатки обгоревшего мотоцикла.

— Боюсь, что не смогу… очень огорчен… вы понимаете?

— проговорил извиняясь, оксфордский джентльмен.

— Мне придется здесь остаться. Надо хорошенько осмотреть все. Поезжайте, Эдна.

— Мне не хочется оставлять вас, Берт.

— Что же делать, Эдна?..

В последний раз Эдна увидела фигуру Берта: он стоял на дороге в обгорелой и почерневшей от дыма рубашке и старался извлечь из пепла уцелевшие железные части мотоцикла. Любопытные уже разошлись, оставалось не более двенадцати человек. Флосси и Грабб тоже собирались удрать…

— Не унывайте, Берт! — крикнула Эдна, стараясь придать бодрость своего голосу. — Скоро увидимся!

— Когда, Эдна? — спросил Берт.

— Завтра…

— Итак, до завтра! — отвечал Берт, не подозревая, что ему суждено объездить большую часть земного шара, прежде чем он снова увидится с ней.

Берт начал зажигать спички, взятые им у одного из присутствующих, и старательно разыскивал среди пепла и обломков оброненную монету — полкроны. Его лицо было серьезным и выражало огорчение.

— Как я огорчена, что это случилось! — воскликнула Флосси, проезжая мимо вместе с Граббом…

Берт остался один. Он стоял, печальный и растерянный, раздумывая о том, не нанять ли ему повозку и нельзя ли будет каким-нибудь чудесным путем хотя бы частично восстановить стоимость его единственного имущества. Но темнота все сгущалась, и он понял, что все его намерения тщетны. В первый раз истина явилась ему во всей своей наготе, и его обдало холодом. Он все-таки взялся за ручку и попробовал поставить мотоцикл; заднее колесо, лишенное шины, сильно погнулось, как он и думал. Несколько минут он в отчаянии простоял неподвижно. Потом с большим усилием столкнул обгорелый мотоцикл в канаву, несколько минут смотрел на него, затем повернулся и решительно зашагал по дороге к Лондону.

Он даже ни разу не обернулся.

«Конец мотоциклу! — грустно сказал себе Берт. — Не ездить больше Берту Смоллуэйсу, по крайней мере, еще год или два. Прощайте, светлые дни! О, я должен был продать эту проклятую машину три года назад, когда представлялся случай!»

3

Глубокое уныние овладело обоими компаньонами фирмы «Грабб и Смоллуэйс», так что на следующее утро они даже не обратили никакого внимания на огромные плакаты, появившиеся в табачной лавочке, напротив них. Там было напечатано следующее:

«Американский ультиматум.

Великобритания должна воевать.

Наше упрямое военное министерство все еще отказывается выслушать мистера Беттериджа.

Страшная катастрофа на однорельсовой дороге в Тимбукту».

Другие плакаты гласили:

«Война — вопрос нескольких часов.

Нью-Йорк спокоен.

В Берлине — волнение».

Или:

«Вашингтон все еще молчит.

Что будет делать Париж?

Паника на бирже.

Королевская увеселительная поездка к замаскированным туарегам.

Мистер Беттеридж снова делает предложение.

Последнее пари в Тегеране».

Или:

«Хочет ли Америка войны?

Антигерманские беспорядки в Багдаде.

Муниципальные скандалы в Дамаске.

Изобретение Беттериджа приобретается Америкой».

Берт смотрел на эти объявления, красовавшиеся на дверях лавочки, и не видел их. На нем была почерневшая фланелевая рубашка и жалкие остатки его вчерашнего праздничного костюма. В лавочке было темно и уныло. Несколько плохих велосипедов, предназначенных для проката, выглядели особенно жалкими в это печальное утро. Берт смотрел на них и думал о предстоящих пререканиях, о прежнем и теперешнем домохозяевах, о счетах и о суде. Жизнь в первый раз представилась ему безнадежной борьбой против неотвратимого рока…

— Грабб, дружище! — воскликнул он. — Мне надоело возиться с этой лавчонкой!..

— И мне тоже, — отвечал Грабб.

— Она мне стала прямо противна. Я больше не в состоянии разговаривать ни с одним из покупателей.

— Вдобавок, еще эта колясочка… — заметил задумчиво Грабб.

— К черту все! Во всяком случае, я не оставлял за нее залога. Следовательно… Да не все ли равно! Мы нисколько не преуспеваем здесь. Мы теряем деньги пригоршнями. Дела наши запутаны до последней степени!

— Но что же нам делать? — спросил Грабб.

— Бросить все. Продать, что только можно, и за такую цену, какую дадут. Ликвидировать все дело. Понимаешь? Что за польза биться, как рыба об лед, когда все равно дело это пропащее! Ничего хорошего мы не добьемся. Глупо было бы продолжать.

— Это так, — возразил Грабб, но ведь не твой капитал погибает здесь…

— Зачем же и нам погибать вместе с нашим капиталом? — отвечал Берт, игнорируя замечание Грабба.

— Однако, я не считаю себя ответственным за эту коляску. Ни в коем случае! Это не мое дело.

— Никто не взваливает на тебя ответственность. Если тебе больше нравится оставаться здесь, то как тебе угодно. Я ухожу. Слышишь?

— Покидаешь меня?

— Да, покидаю… если ты останешься.

Грабб оглянулся. В самом деле, какой унылый вид имела лавка! Было время, когда все казалось здесь так хорошо, когда у них были надежды на успех нового начинания, был запас товара, и они рассчитывали на кредит. Теперь все разлетелось прахом… Очень возможно, что хозяин дома явится и затеет ссору из-за разбитого окна.

— Куда же ты хочешь, Берт? — спросил Грабб.

Берт обернулся и в упор посмотрел на него.

— Я уже думал об этом, когда шел домой, — сказал он, — и думал всю ночь… Я не мог заснуть ни на минуту!

— О чем же ты думал?

— Я составлял планы.

— Какие?

— О! Ведь ты же остаешься здесь?

— Нет, если найдется что-нибудь получше…

— У меня есть одна идея…

— Выкладывай ее скорее!..

— Ты помнишь, как смеялись вчера девушки, когда ты пел им эти куплеты?

— Кажется, будто это было так давно!

— А бедняга Эдна даже заплакала, когда я запел свою песню.

— Да, ей попала в глаз мошка. Я заметил это. Но какое это имеет отношение к твоим планам?

— Очень большое.

— Не думаешь же ты петь на улицах?

— На улицах? Нет! Но что ты скажешь о поездке по разным курортам Англии, Грабб? Если попробовать петь там? Разве молодые люди, даже из хорошего общества, не поют ради веселья? У тебя неплохой голос, у меня — тоже. Да мы заткнем за пояс любого из певцов, которых мне приходилось слышать на пляжах!.. Вот моя идея, Грабб. Мы будем делать то, что делали вчера ради забавы. Программу придумать нетрудно. Шести хорошеньких песенок вполне достаточно для начала. Одну или две надо иметь про запас, и затем мы должны рассчитывать на свое красноречие. Я, во всяком случае, на него рассчитываю.

Грабб задумался. Он смотрел на свою потемневшую и унылую лавочку, вспомнил о домохозяевах, о тяжелой борьбе за существование в эту эпоху, — типичную эпоху мещанства; показалось, что откуда-то издалека доносится звон бубна и голос, поющий на берегу. Он ощущал горячий песок, освещаемый солнцем, и ему представилось, что вокруг него дети, люди в праздничных одеждах, и он слышит шепот:

«Да ведь они и вправду джентльмены!» Потом — звук медяков, падающих в шляпу… Иногда — и серебряные монеты… Это был чистый доход; никаких издержек, никаких счетов!

— Я согласен, Берт, — сказал он.

— Согласен? Прекрасно. Медлить нечего! — воскликнул Берт.

— Но нам нельзя пускаться в путь совершенно без средств, — возразил Грабб. — Если мы выберем лучшие из этих велосипедов и отвезем их на велосипедную биржу, в Финсберн, то мы выручим за них шесть или семь фунтов. Мы можем это сделать завтра, прежде чем кто-нибудь узнает о нашем намерении.

— Как приятно думать, что старый хозяин явится со своими обычными претензиями и увидит на дверях объявление: «Закрыто на ремонт»…

— Так и сделаем! Непременно так и сделаем! — воскликнул Грабб с воодушевлением. — И знаешь ли, мы вывесим еще одно объявление, направляющее к нему всех, кто будет нас разыскивать, а? Понимаешь? Пусть знают нас!..

К вечеру план нового предприятия был уже окончательно разработан. Сначала они хотели соорудить себе новые костюмы, напоминающие форму морских офицеров. Берту очень нравилась мысль покрасоваться в ярко-голубом мундире со множеством позументов, нашивок и украшений. Но этот план оказался неосуществимым: чтобы сшить такие костюмы, потребовалось бы слишком много времени и денег. Надо было придумать что-нибудь более дешевое и легкое. Грабб предложил нарядиться в белые маскарадные костюмы. Они подумывали о том, чтобы выбрать два самых скверных велосипеда, — из тех, которые отдавались напрокат, — выкрасить их пунцовой эмалевой краской, заменить звонки громким гудком и кататься на этих велосипедах в начале и в конце каждого представления.

Но и эту мысль пришлось оставить.

— Найдутся люди, которые, пожалуй, сразу распознают наши старые велосипеды, — заметил Берт. — Нет, уж лучше нам не делать этого. Надо окончательно порвать со старым и начать новое…

— Я так хочу этого, так хочу, — сказал Грабб.

— Нам надо забыть о том, что было, и выбросить вон всю эту рухлядь. Они не принесли нам ничего хорошего, эти дрянные велосипеды!

Тем не менее решено было все-таки рискнуть и взять с собой два велосипеда. Они придумали также и подходящий для себя костюм: коричневые чулки и сандалии, балахоны из дешевого небеленого полотна и парики и бороды из пакли. Они назовут себя «дервишами пустыни» и будут петь наиболее популярные песенки и куплеты, вроде: «Мой кавалер» и «Почем шпильки?»

Порешили отправиться сначала в наиболее скромные местечки на морском берегу и лишь постепенно, завоевав внимание публики, перейти на более крупные курорты.

Для начала они выбрали Литтлстон в Кенте, главным образом потому, что это было глухое место.

Пока они обсуждали свой план, половина всех правительств мира усиленно готовилась к войне. Берт и Грабб узнали об этом уже около полудня, когда увидели плакаты вечерней газеты на противоположной стороне улицы.

Там огромными буквами было напечатано:

«Тучи сгущаются.

Возможна война!»

— Все говорят о войне, — покачал головой Берт. — Право, они накличут ее когда-нибудь, если будут так неосторожны…

4

Нет ничего удивительного в том, что внезапное появление «дервишей пустыни», нарушившее спокойное однообразие жизни в песках Даймчерча, было встречено зрителями не особенно дружелюбно. Однорельсовая дорога в Даймчерч еще не была проложена, и поэтому тишина этого местечка еще ничем не была нарушена. Немногочисленные посетители Даймчерча особенно ценили это спокойствие и отсутствие той шумихи и всякого рода неожиданностей, которые составляют неизбежную особенность любого курорта. Здесь они могли купаться, лежать на берегу, мирно беседовать и играть с детьми на песке. Понятно, что «дервиши пустыни» им не особенно понравились.

Весь Даймчерч встрепенулся, когда вдали показались две белых фигуры, мчавшиеся на красных велосипедах по дороге из Литтлстона. Они быстро приближались, трубя в рог и издавая дикие крики и вообще демонстрируя прямо-таки угрожающую веселость.

— Послушайте! Что это такое? — спрашивали себя обитателя Даймчерча.

Подкатив, наши молодые люди, согласно выработанному плану, объехали вокруг пляжа, сошли с велосипедов, при общем внимании и сказали:

— Леди и джентльмены! Позвольте представиться вам… Мы — «дервиши пустыни»…

Немногочисленная публика, прогуливавшаяся по пляжу, с испугом смотрела на них.

— Тут мы ничего не получим, — заметил Грабб шепотом.

Но дети, заинтересовавшись, подошли ближе. Какой-то мальчуган рассмеялся от души, когда они с комически деловым видом сложили в кучу свои велосипеды. Затем, они начали петь. Грабб запевал, а Берт изображал хор. А в конце каждого куплета они исполняли тщательно отрепетированный ими танец, держась за полы своих балахонов.

Тинга-линга, тинга-линга, тинга-линга-танг, Почем нынче шпильки?..

Так они пели и танцевали на берегу в Даймчерче. Солнце ярко светило.

Дети были довольны этим неожиданным развлечением и обступили молодых людей веселой гурьбой, дивясь их странному поведению; но взрослые взирали на незваных певцов холодно и недружелюбно.

Везде, по всем берегам Европы, раздавалось в это время веселое пение разных странствующих певцов. Дети весело играли в песке, согретом солнечными лучами. Сновали яхты

и лодки, заполненные веселыми, беззаботными людьми, и, казалось, никто не замечал грозных туч, покрывающих горизонт, и надвигавшейся опасности. В городах люди спокойно занимались своими делами и развлекались. С газетами случилось то же, что с пастухом в басне: они раньше слишком часто кричали: «Волк, волк!», и теперь, когда пришел настоящий волк, им никто уже не верил…

5

Когда Берт и Грабб в третий раз повторяли свои куплеты, они вдруг заметили в северо-западном углу горизонта низко летевший огромный золотисто-коричневый шар, который быстро приближался к ним.

— Какая досада! — сказал Берт. — Как раз, когда нам удалось наконец привлечь их внимание, явилось это новое развлечение. Но, как бы то ни было, продолжай, Грабб!

Тинга-линга, тинга-линга, тинга-линга-танг, Почем нынче шпильки?

Шар поднимался и опускался и, наконец, скрылся из виду.

— Спустился, слава Богу! — воскликнул Грабб, подпрыгивая. — Скорее, Берт! Будем танцевать, а то они заметят его…

Они окончили свой танец и только тогда посмотрели в сторону шара.

— С ним что-то случилось, — сказал Берт.

Все стали смотреть теперь на шар, подгоняемый свежим северо-западным ветром. Конечно, никто уже не интересовался ни танцами, ни пением. Даже Берт и Грабб сами забыли о своей дальнейшей программе. Шар подпрыгивал, как будто собирался спуститься. Он приближался, медленно опускаясь, почти касался земли, затем подскакивал вверх метров на пятнадцать и снова опускался. Корзина шара коснулась группы деревьев, и темная фигурка, барахтавшаяся в веревках, упала или спрыгнула назад в корзину. Наконец шар опустился еще ниже и медленно полетел над песчаным

берегом. Шар был огромный, величиной с дом, а за ним волочился по земле длинный канат. Из корзины раздавались отчаянные вопли.

Какой-то человек как будто старался сбросить с себя одежду и затем, нагнувшись над краем корзины, крикнул:

— Хватайте скорее канат!

— Спасай, Берт! — закричал Грабб, стараясь поймать конец веревки.

Берт тоже кинулся и столкнулся при этом с рыбаком, который нагнулся к канату. Женщина с ребенком на руках, двое мальчиков с игрушечными шпагами и какой-то толстый господин во фланелевом костюме — все сразу бросились ловить канат. Они делали уморительные прыжки, стараясь поймать его. Но Берту удалось наступить ногой на извивавшуюся змеей и скользившую по земле веревку, и, чтобы не упустить ее, он встал на четвереньки и обеими руками ухватился за нее. Через несколько мгновений уже все отдыхающие на пляже сбежались к этому месту, и множество рук уцепилось за канат.

— Тяните сильнее! — кричал им человек из корзины.

Но шар продолжал еще несколько минут нестись вперед и тащил за собой людей, державшихся за канат, прямо к морю. Опустившись, он коснулся воды. Легкий серебристый плеск — и шар отпрянул точно палец при внезапном ожоге. Из корзины снова раздался крик:

— Вытащите ее! Она в обмороке!

Человек, находившийся в корзине шара, возился около невидимого предмета, в то время как люди внизу изо всех сил тянули за веревку. Берт, бывший впереди других, прикладывал все усилия, чтобы не упустить канат; впопыхах он все время путался в длинном балахоне своего костюма дервиша. Он и представить себе не мог, что шар может быть таким огромным и ярким; корзина, сплетенная из коричневых прутьев, казалась ему сравнительно маленькой. Канат, за который цеплялся Берт, был прикреплен к крепкому кольцу над корзиной. Чем сильнее Берт тянул канат, тем ближе приближалась к нему корзина. Оттуда чей-то взволнованный голос продолжал кричать:

— Она без чувств! Ее сердце не выдержало всего, что ей пришлось вынести!

Наконец шар уступил и опустился вниз. Берт бросил канат и забежал вперед, чтобы схватить его поближе к шару. Через мгновение он уже держался рукой за край корзины.

— Держите крепче! — сказал человек в корзине, лицо которого показалось Берту подозрительно знакомым.

У этого человека были блестящие глаза, большие черные усы и плоский нос. Он снял куртку и жилет, предполагая, вероятно, что ему придется, ради спасения жизни, плыть; черные волосы были растрепаны.

— Пусть все возьмутся за корзину и держат ее. Там находится дама без чувств. Может быть, у нее даже разрыв сердца! Кто знает?! Мое имя — Беттеридж… Беттеридж… на воздушном шаре! Теперь, пожалуйста, вы все держитесь за край корзины. Последний раз в своей жизни я делаю такую глупость! Как можно было довериться этой палеолитической выдумке? Веревка от клапана оборвалась, и я не мог его открыть. Если я когда-нибудь встречу негодяя, который…

Он вдруг просунул голову между веревками и умоляющим голосом проговорил:

— Достаньте коньяка! Хоть немного хорошего коньяка!..

Кто-то из собравшихся тотчас же побежал за виски.

В корзине, на скамье, лежала, будто в хорошо заученной позе, полная белокурая дама, в меховом пальто и огромной шляпе с цветами. Голова ее была откинута назад, в угол корзины, глаза зажмурены, рот открыт…

— Моя дорогая! — сказал Беттеридж своим обычным голосом. — Мы спасены!

Но она не пошевелилась.

— Моя дорогая! — громко крикнул еще раз Беттеридж. — Мы спасены!

Она не шевелилась…

Тут Беттеридж не смог сдержать себя и дал волю своему необузданному темпераменту.

— Если она умерла, — воскликнул он, поднимая кулаки и грозя огромному трепетавшему над корзиной шару, — если она умерла, то я разорву небесный свод, как полотно! Я должен снять ее отсюда! — кричал он, и ноздри его раздувались от волнения. — Не могу же я допустить, чтобы она умирала здесь, в этой плетеной корзине величиной в квадратный метр, — она, которая создана только для королевских дворцов! Держите крепче корзину! Найдется среди вас достаточно сильный человек, который мог бы удержать ее на руках?

Он нагнулся к даме, лежавшей без чувств, и сильным движением рук поднял ее над корзиной.

— Держите крепче корзину! — крикнул он тем, кто уцепился за край корзины. — Держите крепче! Навалитесь вовсю. Эта дама не из легких, и как только мы ее вытащим, облегченный шар может дернуться вверх…

Берт легко вскочил на край корзины и уселся верхом. Остальные крепче ухватились за канат и за кольцо.

— Готово? — спросил Беттеридж, стоя на скамейке и держа на вытянутых руках женщину.

Потом он присел на противоположный от Берта край корзины и перебросил ногу, старательно соблюдая равновесие. Одна из снастей шара, видимо, мешала ему.

— Не поможет ли мне кто-нибудь? — спросил он. — Не возьмет ли кто-нибудь даму?

Но как раз в тот момент, когда Беттеридж балансировал на краю корзины, держа на руках даму, которая была в бессознательном состоянии, она вдруг пришла в себя и с громким душераздирающим криком: «Альфред, спаси меня!» — обняла Беттериджа.

Берту показалось, что корзина на мгновение наклонилась и подпрыгнула в воздухе. Берта сильно толкнуло, он увидел ботинки дамы и правую ногу джентльмена, описавшие странную дугу в воздухе и исчезнувшие за краем корзины. Затем, он смутно почувствовал, что и сам теряет равновесие и падает вниз головой в корзину. Инстинктивно он протянул руки вперед и стал вверх ногами. Привязанная борода свалилась с него, пакля попала в рот, а потом он зарылся в мешок с песком. Корзина сильно качнулась и затем как будто остановилась.

— Черт возьми! — произнес Берт.

Он испытывал странное ощущение — как будто он внезапно оглох. В ушах шумело, а голоса людей становились все глуше и глуше…

Берт с трудом приподнялся. Его ноги запутались в одежде Беттериджа, которую тот снял, когда думал, что шар опустится в воду.

Берт сердито крикнул:

— Вы должны были предупредить, что отпустите корзину!

Конвульсивно обхватив руками веревки, он встал и начал осматриваться. Под ним, далеко внизу, сверкали воды Ла-Манша. Он видел изогнутый, точно выдолбленный пляж морского берега и неправильную кучку домиков — это был Даймчерч. На берегу он увидел небольшую толпу, с которой так внезапно расстался; видел, как Грабб в белом балахоне «дервиша пустыни» бежит вдоль берега; видел Беттериджа, стоящего по колено в воде и что-то кричащего. Его дама, в огромной шляпе с цветами, сидела на песке, всеми забытая. Весь пляж был покрыт крошечными людьми, казалось, они состояли только из одних голов и ног, — все смотрели вверх. Шар, потерявший в лице Беттериджа и его дамы довольно тяжелый груз, мчался в небесах со скоростью автомобиля.

— Черт побери! — воскликнул Берт. — Вот так шпарит!

Он смущенно глядел вниз на быстро удалявшийся берег

и с удовольствием убедился, что не чувствует ни малейшего головокружения. Затем, он осмотрел веревки и канаты: нельзя же сидеть так, сложа руки, надо «что-нибудь делать!»

— Ну, я не стану возиться с этим, — сказал он, наконец, и уселся на матрац, лежавший на скамейке. — Ну его совсем, а то, пожалуй, будет еще хуже… Не могу себе представить, что вообще можно делать в таком положении!..

Скоро, впрочем, он опять вскочил и долго смотрел вниз на удалявшуюся землю. Он видел белые скалы на востоке и плоские болота с левой стороны. На мгновение показались леса и долины; потом он увидел, точно в тумане, города, набережные, реки и извивающиеся ленты дорог; затем — суда, доки, высокие дымящиеся трубы, море вдали и, наконец, огромный мост однорельсовой дороги, пересекающий канал и

соединяющий Фолькстон с Булонью. Но вот появились первые небольшие клочья облаков, и вскоре плотная заоблачная завеса совсем скрыла землю от глаз Берта.

Впрочем, Берт не чувствовал ни страха, ни головокружения; он был просто смущен происшедшим.

Глава III. Шар

1

Берт Смоллуэйс был самым обыкновенным человеком в мире, — наглым, несколько ограниченным; таких, как он, продуктов старой культуры начала двадцатого века, были миллионы. Он прожил всю свою жизнь на узких улицах, среди плохих домов, и мысли его вращались постоянно в узком кругу идей, из которых для него не было выхода. Он думал, что главная задача человека заключается в том, чтобы быть наряднее других и уметь пользоваться случаем. В сущности, такого сорта люди сделали Америку и Англию тем, чем они обе были в то время. До сих пор Берта преследовали неудачи, но не это главное. Берт был человек с резко выраженными наклонностями к захвату, нападению, без всякого понятия о государстве, о лояльности, чести и даже без особого мужества. Но, по странной случайности, он вдруг отделился от собственного мира и понесся, словно неодушевленная вещь, между небом и водой, куда уже не достигали никакие звуки и призывы земли; небесам как будто захотелось произвести над ним опыт, захотелось поближе рассмотреть этот образчик Британии и узнать, во что же теперь обратилось сердце человека. Все же я не берусь решить вопрос, зачем именно он понадобился небесам в данном случае, так как я давно уже оставил всякую надежду понять идеалы и вкусы небес…

Однако, что же может сравниться с тем положением, в котором находился Берт, поднявшийся на высоту четырех-пяти километров? Это высшее, что только может быть доступно человеку! Никакая летательная машина не может подняться на такую высоту. Ведь это значит — быть оторванным от всего земного. Это значит — быть в полном одиночестве и безмолвии. Это значит — не слышать ни малейшего шелеста, который мог бы нарушить эту страшную тишину. Это значит — видеть небо!..

Никакие звуки, никакой шум человеческой жизни не достигают такой высоты. Воздух там необыкновенно чист и прозрачен; ни одна птица, ни одно насекомое не может залететь туда. Нет даже и легчайшего дуновения ветра: шар двигается вместе с ветром, составляя как бы часть атмосферы. Поднявшись так высоко, шар остается совершенно спокойным, и нельзя чувствовать, поднимается ли он или опускается. Берту было очень холодно, но у него не было признаков горной болезни. Он надел поверх своего дервишского одеяния куртку, сброшенную Беттериджем, его пальто и перчатки, и долго сидел неподвижно, подавленный безмолвием. Над головой Берта был светлый, прозрачный раздувшийся шар из блестящей коричневой, пропитанной маслом шелковой материи. Над головой Берта ослепительно сиял яркий солнечный свет и громадный, глубокий небосвод. Далеко внизу виднелась освещенная солнцем, разорванная в разных местах завеса облаков, сквозь щели которой мелькало море.

Если бы вы могли наблюдать за Бертом снизу, то увидели бы прежде всего его голову в виде маленького черного клубочка, свесившегося с одной стороны корзины, затем заметили бы, как этот клубок исчезает с одной стороны и появляется снова с другой.

Берт не ощущал ни беспокойства, ни страха. Он даже не думал о том, что так внезапно поднявшийся шар может столь же внезапно опуститься вместе с ним. Он испытывал лишь сильнейшее изумление — и больше ничего. Вообще, ощущение страха и беспокойства появляется у воздухоплавателей только тогда, когда шар начинает приближаться к земле. Когда же он парит высоко в небесах, этого ощущения не бывает.

Однако, просидев неподвижно некоторое время, Берт почувствовал потребность говорить.

— Ого! — сказал он. — Это лучше всякого автомобиля… Превосходно! Я думаю, обо мне уже телеграфировали повсюду…

Он принялся внимательно осматривать свое временное жилище; прямо над собой он видел туго перетянутое, связанное горло шара.

Берт заглянул через горло внутрь: там было огромное, пустое пространство. Оттуда спускались две тонкие веревки — одна белая, другая красная; веревки эти шли к особым клапанам внизу кольца. Сетка вокруг шара оканчивалась веревками, привязанными к кольцу, а корзинка прикреплялась к толстому стальному крюку. С бортов корзины свешивались канат, якорь, холщовые мешки. Берт решил, что это балласт, который надо сбрасывать вниз, когда шар начинает слишком быстро опускаться.

«Ну, пока, кажется, не предвидится такой опасности», — подумал Берт.

К кольцу был привешен барометр и какой-то инструмент в виде ящика. На дощечке из слоновой кости было написано: «Statoscope» и еще какие-то другие французские слова. Маленькая стрелка индикатора колебалась из стороны в сторону между словами «Подъем» и «Спуск».

— Хорошо, — произнес Берт, — по крайней мере я буду знать, поднимается ли шар или опускается…

На красивых подушках сиденья в корзине лежали мешки и фотографический аппарат, а в углу валялась пустая бутылка из-под шампанского и стакан. Берт с меланхолическим видом посматривал на пустую бутылку, но вдруг ему пришла в голову блестящая мысль исследовать обе скамейки, обитые материей и покрытые матрацами и одеялами. Там оказались ящики, и в них Берт нашел всевозможные запасы. Очевидно, мистер Беттеридж был очень предусмотрительным человеком. В корзине с провизией Берт обнаружил паштет из дичи, пирог, холодную курицу, томаты, салат, сандвичи с ветчиной и креветками и большой кекс. Тут же были уложены ножи и вилки, бумажные тарелки, жестянки с кофе и какао, хлеб, масло, варенье, несколько хорошо упакованных бутылок шампанского, несколько бутылок с минеральной водой, большой кувшин с водой для умывания, портфель, карты, компас и сумка с туалетными принадлежностями; в сумке были даже щипцы для завивки волос, а также шпильки и шапка с наушниками,

— Недурно, — заметил Берт, рассматривая все эти вещи, и, надев на голову шапку, он завязал тесемки от наушников под подбородком, у Берт перегнулся через край корзины. Далеко внизу расстилались освещенные солнцем облака. Они так сгустились, л что совершенно закрыли землю. К югу они образовали огромные снежные массы, видом напоминавшие горы. На севере и на востоке облака имели волнообразные очертания и ослепительно сверкали на солнце.

— Хотел бы я знать, как долго может продержаться шар наверху?

Берт думал, что шар висит неподвижно, так как совсем не замечал его движения.

— Нет, лучше не спускаться, пока мы не переменим места, — заметил он.

Затем, взглянув на статоскоп, он сказал:

— Все еще поднимается… А что, если дернуть за веревку? Нет, лучше не трогать, а то может еще выйти что-нибудь неладное.

Однако, он все-таки дернул за обе веревки; одна открывала клапан, другая разрывала оболочку шара. Но, как это уже заметил Беттеридж раньше, обе веревки не действовали, а потому ничего и не случилось. Иначе шар был бы разодран как от хорошего удара шашкой, и мистер Смоллуэйс помчался бы в вечность со скоростью несколько километров в секунду.

— Не работает! — произнес он, дергая изо всех сил за веревку. Наконец, ему надоело. Он бросил веревку и решил позавтракать.

Берт откупорил бутылку шампанского. Как только он перерезал проволоку, пробка вылетела с такой силой, что большая часть содержимого бутылки вылилась в пространство.

— Атмосферное давление, — сказал Берт, вспомнив уроки элементарной физики в школе. — Буду поосторожнее в следующий раз. С какой стати расточать попусту драгоценный напиток!

Желая воспользоваться сигарами, оставленными Беттериджем, Берт начал шарить по карманам в надежде сыскать хоть одну спичку. И на этот раз судьба благоприятствовала ему: он не нашел спичек. Зажги он спичку, газ в воздушном шаре вспыхнул бы, и Берт превратился бы в яркий, но мгновенный фейерверк.

«Эдакий дубина Грабб! — подумал Берт, тщетно обшаривая карманы. — Наверное, он утащил мою коробку. Он всегда таскает спички»…

Отдохнув немного после завтрака, Берт принялся приводить в порядок корзину, поправил балластные мешки на дне и снова заглянул вниз, на облака, потом достал ящик с географическими картами и начал их рассматривать. Он любил карты. Он тщательно разглядывал их, надеясь найти карту Франции или пролива Ла-Манш. Но не нашел ни той, ни другой. Все это были карты английских графств, выпущенные британским военным ведомством. Затем, Берт начал вспоминать знакомые ему французские фразы: «Je suis anglais. C’est une meprise. Je suis arrive par accident ici». («Я — англичанин. Это — ошибка. Я попал сюда случайно».) Эти фразы он считал наиболее пригодными. Наконец, он решил заняться чтением писем и исследованием записной книжки Беттериджа.

Так он провел целый день.

2

Берт сидел на ящике, плотно закутавшись; воздух, необыкновенно чистый и прозрачный, был все-таки чересчур свеж. Берт был одет в довольно скромную пару из синей саржи — обыкновенный костюм молодых франтов из лондонского предместья. На ногах у него были велосипедные туфли вроде сандалий и коричневые чулки, натянутые на штаны. Поверх этого на Берте был еще белый балахон дервиша. Кроме того, он надел куртку и жилет Беттериджа и его подбитое мехом пальто, а сверху накинул еще дамскую меховую шубу. Колени он завернул одеялом. На голове у него остался парик из пакли, но он надел еще большую шапку Беттериджа с наушниками. Ноги его согревались большими меховыми сапогами Беттериджа. Корзина воздушного шара была мала, но уютна, и Берт нашел в ней легкий складной столик, который он поставил себе под локоть, чтобы удобнее было сидеть. Возле себя на столике он поставил бокал шампанского и погрузился в чтение бумаг Беттериджа.

Над Бертом и вокруг него, и под ним расстилалось необозримое пространство — такая прозрачная пустота и такая тишина, какие знакомы только пилотам.

Берт не знал, куда уносит его воздушный шар и чем это может кончиться. Он относился к своему положению с удивительным спокойствием, которое, конечно, должно было делать честь его мужеству. Он был убежден, что где-нибудь он все же спустится на землю, и если не разобьется вдребезги, то кто-нибудь или, может быть, какая-нибудь «компания» заберет его вместе с шаром и доставит в Англию. Если же никого не найдется, он обратится к британскому консулу. Он даже придумал французскую фразу для этой цели: «Apportezmoi a la consule britanique, s’il vous plait» (то есть что-то вроде: «Принесите меня, пожалуйста, к британскому консулу»). Ведь он же учился говорить по-французски!

Исследование корреспонденции мистера Беттериджа явилось для него развлечением. Тут были страстные любовные письма, самого интимного характера, адресованные Беттериджу и написанные женской рукой; конечно, такие письма Берту не следовало бы читать, — это была большая нескромность с его стороны. Но он прочел их и даже с восторгом воскликнул:

— Ах, черт возьми! — Он задумался. — Неужели это от нес? — проговорил он наконец.

И он снова принялся изучать тайны Беттериджа. Теперь это были уже деловые письма, множество вырезок из газет, помещавших интервью с Беттериджем, и несколько немец-

ких писем. Но затем Берту попались английские письма, написанные тем же почерком.

— Ага! — произнес Берт.

Одно из этих писем начиналось извинением автора, что он раньше не писал Беттериджу по-английски и что это внесло неудобства и замедление в переписку. Далее в письме говорилось о том предмете, который сильнейшим образом заинтересовал Берта.

«Мы вполне понимаем трудности вашего положения, — писал неизвестный автор, — и то, что за вами зорко следят. Но сэр, мы все-таки не думаем, что какие-нибудь серьезные препятствия могли бы помешать вам, — если вы захотите покинуть страну, — приехать к нам со всеми вашими планами, обычной дорогой, через Дувр, Остенде, Булонь, или Дьепп. Нам трудно поверить, чтобы вам действительно могла угрожать опасность быть убитым из-за вашего чрезвычайно важного изобретения».

— Смешно! — заметил Берт и несколько призадумался. Потом опять принялся за письма.

— По-видимому, они хотят, чтобы он приехал к ним, — сказал Берт. — Но сами они как будто не желают сделать ни одного шага, чтобы привлечь его. Или, может быть, они только притворяются, чтобы он сбавил цену… Однако вряд ли эти переговоры с ним ведет какое-нибудь правительство… Скорее просто какая-нибудь торговая фирма. — Прибавил Берт после некоторого размышления.

На грифе каждого письма было напечатано по-немецки: «Летающие драконы. Воздушные драконы. Воздушные шары…»

— Это для меня все равно, что греческий язык.

— Однако! — воскликнул Берт спустя еще несколько минут. — Он хочет продать свое великое изобретение за границу! Это так. Это уже не по-гречески! Черт возьми! А, вот где его тайна!

Берт вскрыл портфель и увидел множество чертежей, раскрашенных в условные цвета, — в том стиле, какой принят среди инженеров. К этому были приложены фотографические снимки летательной машины Беттериджа, сделанные, видимо, фотографом-любителем, близким Беттериджу, которого он допустил в свой сарай, где хранилась машина.

Берт задрожал от волнения:

— Боже мой! — воскликнул он. — Я и вместе со мной эта великая тайна, мы летим, затерянные в беспредельном пространстве…

Успокоившись немного, он снова принялся за чертежи, сравнивая их с фотографическими снимками. Тут он убедился, что половины чертежей не хватает.

Он постарался восстановить в своем воображении недостающие части, но это ему не удавалось.

— Это трудно, — вымолвил он наконец. — Как жаль, что я не обучался инженерному искусству. Если б я мог дополнить эти чертежи!

Он перегнулся через край корзины и долго задумчиво смотрел на огромную кучу облаков, напоминавших вершину Монте-Роза, медленно таявшую под солнечными лучами. Внимание его привлекла маленькая черная точка, которая двигалась над этими облаками. Это его встревожило. Маленькая точка, медленно двигаясь далеко внизу, над самыми облаками, неизменно ползла за его шаром. Что бы это могло быть? Зачем эта черная точка следует за ним?

Но вдруг его осенила мысль. Да ведь это тень от его шара! И все же он не без сомнения поглядывал на эту точку…

Почти весь день он провел в рассматривании планов и в размышлениях над ними. Он даже составил новую замечательную фразу по-французски, которая звучала приблизительно так: «М-сье. Я — английский изобретатель. Мое имя — Беттеридж. Бе-е-те-те-е-эр-и-де-же. Я прибыл здесь продавать секрет летательной машины. Компренэ? Продавать тотчас за деньги, деньги чистоганом на руки. Компренэ? Эта машина летает по воздуху. Компренэ? Машина делает птицу. Компренэ? Балянсэ? Вот-вот! Настоящая птица, машина сама летает. Я желаю продать ее вашему правительству. Хотите ли вы направить меня туда?»

— Немножко нескладно с точки зрения грамматики, — сказал Берт, — но, я думаю, сойдет. Они, наверное, ухватятся за это обеими руками… Однако, что же я буду делать, если они потребуют от меня подробных объяснений?

С огорченным видом он снова принялся рассматривать чертежи.

— Наверное, тут не все, — с грустью решил он.

Он продолжал раздумывать о том, как ему поступить со своей удивительной находкой.

Ведь ежеминутно он может спуститься на землю и очутиться среди неизвестных ему людей!..

— Я должен воспользоваться этой удачей, — убеждал он себя. Однако, он скоро убедился, что это не так-то легко. — Они будут телеграфировать тотчас же, как только я спущусь. Газеты напечатают об этом… Беттеридж узнает и выследит меня…

…О, Беттеридж должен быть страшен в гневе!.. Берт вспомнил его огромные черные усы, его треугольный нос, его пронзительный голос, свирепый взгляд. Не очень-то приятно попасться ему на дороге.

Мечты Берта о присвоении и продаже открытия мало-помалу рассеялись как дым: здравый смысл подсказал Берту, что это невозможно.

— Если так, то что пользы об этом думать? — решил он и медленно, нехотя снова вложил бумаги и чертежи в портфель и спрятал их на прежнее место.

Яркие золотые лучи заливали все пространство, и Берт даже ощутил особенную теплоту в голубом своде небес. Он встал и начал смотреть на солнце: ослепительно блестящий золотой шар поднимался над волнующимся морем пурпурных облаков, окаймленных золотистыми полосами. Это было странное и удивительное зрелище, не поддающееся описанию. К востоку Берт видел беспредельное море облаков, темнеющую лазурь небес, и ему казалось, что перед его глазами находится полушарие какого-то мира. Вдали, в синеве, Берт приметил три длинные тени, напоминавшие рыб, скользивших в воде. Действительно, эти тени походили на рыб: у них было даже что-то вроде хвоста. Это странное явление удивило Берта. Он смотрел изо всех сил, до боли в глазах, но странные тени уже исчезли. Долго еще Берт внимательно оглядывал беспредельное пространство, но больше ничего не было видно.

— Никогда я не видел ничего подобного, — сказал он. — Что бы это могло быть?

Солнце медленно спускалось и исчезло. Вместе с ним исчез дневной свет и теплота. Стрелка статоскопа, дрожа, остановилась на «спуске».

3

Холодная, облачная, серая пустыня надвигалась медленно, неотвратимо. Облака перестали походить на снежные вершины гор: они стали теперь как бы нематериальными, но все же чувствовалось их быстрое, безмолвное движение, чувствовались пробегавшие по ним вихри…

«Ну, что-то теперь будет», — подумал Берт.

Шар спускался, но когда он уже совершенно приблизился к бесформенной серой массе облаков, его движение как будто на мгновение приостановилось, затем вдруг небо скрылось за облаками, последние признаки дневного света исчезли, и шар быстро полетел вниз, в темноте, в снежной пурге… Ветер гнал снежные хлопья, они неслись мимо, падали на шар и на все вещи, находившиеся в корзине, призрачными, холодными пальцами прикасались к лицу Берта. Берт дрожал от холода. Изо рта у него при дыхании шел пар, и все кругом моментально отсырело. Ему казалось, что снежная метель усиливается, и он скоро убедился, что падение шара ускоряется.

Чуть слышный звук достиг его ушей. Великое безмолвие окончилось.

Что же это за звук?

Берт перегнулся через край корзины, тревожно прислушиваясь. Сначала ему показалось, что он видит… но потом подумал, что это ему только почудилось. Однако, вскоре он ясно увидел внизу гребни пенистых волн, перегонявших друг друга, и обширное водное пространство. Вдали показалось лоцманское судно с огромным парусом, на котором виднелись какие-то черные буквы; на верхушке мачты виднелась маленькая желтоватая светящаяся точка. Судно качалось и ныряло в волнах, между тем Берт не ощущал никакого ветра. Гул моря становился все слышнее, все ближе. Берт с испугом подумал: «Я падаю в море!»

Он поспешно схватил мешок с балластом и выбросил его за борт корзины. Не дожидаясь результатов, он сбросил другой мешок. Взглянув вниз, Берт еще раз на секунду увидел белые брызги на темной поверхности воды и, затем, снова очутился среди снега и облаков. Без всякой нужды, один за другим, он выбросил еще два мешка, и шар поднялся еще выше, туда, где воздух был чист, прозрачен и холоден и где еще продолжался день. Берт вздохнул с облегчением.

На небе кое-где засверкали звезды, а на востоке показалась яркая большая луна…

4

После этого приключения Берт ни на минуту не мог забыть, что под ним находится огромное, неизмеримое водное пространство. Была летняя ночь, но она казалась Берту необыкновенно длинной. Он испытывал странное чувство беспокойства, и почему-то ему казалось, что, как только взойдет солнце, все опасности минуют. Берту захотелось есть. Он нащупал в темноте ящик, достал кусок паштета и несколько сандвичей и даже с некоторым успехом откупорил полбутылки шампанского. Это согрело и подкрепило его. Посетовав на Грабба за то, что он взял его спички, Берт закутался потеплее, прислонился к ящику и задремал. Однако, он часто просыпался и несколько раз вставал, чтобы удостовериться, что шар находится достаточно высоко над морем. Сначала облака, освещенные луной, казались белыми и плотными. Тень, падавшая от шара, быстро двигалась по этим облакам и бежала как собака за хозяином. Потом облака поредели. Лежа в корзине и смотря вверх на огромный темный шар, Берт вдруг сделал открытие. Он случайно услышал шелест бумаги под подкладкой своего, или, вернее, чужого жилета: ведь на Берте был жилет Беттериджа. Но ни вытащить, ни исследовать этих бумаг Берту не удалось, как он ни бился.

Проснулся Берт от крика петухов, лая собак и пения птиц… Шар медленно и довольно низко летел над обширной равниной, залитой лучами восходящего солнца. Берт видел хорошо возделанные поля, пересеченные дорогами, по краям которых тянулись телеграфные линии. Затем, шар пролетел над большой деревней: проплыла высокая колокольня, домики, выкрашенные в белую краску, красные черепичные крыши. Несколько крестьян, мужчин и женщин, в светлых блузках и неуклюжих башмаках, побросали свою работу и с любопытством смотрели на летящий шар, который опустился так низко, что его якорный канат касался земли.

Берт смотрел на этих людей и раздумывал: «Что же это за страна? Ведь, пожалуй, надо спуститься здесь». Но вдруг он заметил, что шар летит прямо на сооружение однорельсовой дороги. Он поскорее выбросил еще два или три мешка балласта, чтобы миновать препятствие.

«Гм… Когда только и можешь сказать „Prenez“… Жалко, я не знаю, как сказать по-французски: „Хватайте веревку!..“ Ведь, должно быть, это французы».

Он еще раз внимательно посмотрел вниз.

— А может быть, это Голландия? Или Люксембург? Или Лотарингия, насколько я могу судить?.. Что это за огромная постройка? Пожалуй, печь для обжигания кирпичей… Во всяком случае, страна эта имеет цветущий вид.

Цветущий вид страны навел Берта на соответствующие размышления:

«Надо все-таки, чтоб шар двигался, а то какой это воздушный корабль!» — сказал себе Берт и решил подняться несколько выше.

Так как ему стало жарко, то он скинул свой парик и выбросил еще мешок с балластом. К его удивлению шар понесся с удивительной быстротой.

— Ого! — сказал Берт. — Кажется, я чересчур много выбросил балласта. Интересно было бы знать, когда я начну снова опускаться? Ну, да ладно: завтрак-то во всяком случае есть… — прибавил он.

Стало совсем тепло. Берт взял шапку и парик и необдуманно швырнул их за борт корзины. Стрелка статоскопа тотчас качнулась в сторону «Подъем».

«Кажется, эта милая штука начнет скоро подниматься, даже если бросить только взгляд вниз!» — сострил мысленно Берт, открывая ящик с провизией.

Он нашел несколько жестянок жидкого какао, с очень подробным описанием, как их откупоривать. Берт исполнил все в точности. Он проткнул в указанном отверстии дно жестянки ключом, который был приложен к ней, и вскоре заметил, что жестянка начинает нагреваться все больше и больше. Наконец, стало уже невозможно держать ее в руках. Тогда он открыл крышку с другого конца. Какао стало горячим без всякого нагревания на огне. Это было уже старое изобретение, но Берт ничего не слышал о нем. В том же ящике Берт нашел кусок ветчины и варенье, так что завтрак вышел очень сытным.

Солнце пекло; Берт сбросил с себя пальто. Тут он вспомнил, как ночью в подкладке жилета шелестела бумага. Сняв жилет, Берт внимательно осмотрел его. «Плут Беттеридж не очень-то будет доволен, если я раскрою его жилет», — подумал Берт. Несколько минут он колебался, но затем все же распорол подкладку. Как раз там он отыскал недостающие чертежи вращающихся плоскостей, от которых и зависела устойчивость летательного аппарата.

Если теперь какой-нибудь ангел поглядел бы на Берта на воздушном шаре, то увидел бы, что Берт сидит, о чем-то усиленно размышляя. Немного спустя он встал с таким видом, будто его осенила благая мысль, свернул изорванный жилет Беттериджа и бросил его вниз. Жилет медленно опускался, пока, наконец, не шлепнулся на физиономию немца-туриста, мирно спавшего вблизи Гегенвега, около Вильдбаха. Шар, разумеется, ответил на эту выходку Берта новым прыжком вверх…

Однако Берт уже не обращал на это внимания. Он стащил с себя куртку и жилет, расстегнул воротник и рубашку и, засунув руку за пазуху, вытащил оттуда широкий ярко-красный предмет. Это был фланелевый нагрудник, очень распространенный среди протестантов, вместе с разными гигиеническими препаратами, пилюлями и лекарствами, заменившими прежние священные реликвии и образки. Берт всегда носил этот нагрудник. Гадалка в Мергете сказала ему, что у него слабые легкие, и, основываясь на этом, он воображал, что должен беречь свою грудь.

Вытащив свой талисман наружу, Берт взял перочинный нож и, распоров сшитые вместе два куска красной фланели, засунул между ними чертежи, которые нашел в подкладке жилета Беттериджа. Сделав это, он принялся за туалет, вымылся, побрился, плотно застегнул куртку, скрыв под ней свое белое дервишское одеяние, надел большую шляпу и меховое пальто и, чувствуя прилив бодрости, начал рассматривать страну, над которой проносился теперь воздушный шар.

Зрелище было действительно великолепное. Быть может, этой картине недоставало той особенной красоты и величия, которыми Берт мог восхищаться накануне, когда шар летел в облаках, освещенный солнцем. Но в некотором отношении она была гораздо интереснее. Воздух — чист и необыкновенно прозрачен; небо — совершенно безоблачное, за исключением южной и юго-западной части. Страна была холмистая, и лишь местами виднелись заросли хвойных деревьев да чернели горные площадки. Множество ферм было разбросано в живописном беспорядке. Зияли глубокие ущелья с извилистыми речками, течение которых прерывалось запрудами и турбинами электрических станций. Местность была усеяна красивыми деревнями. Домики с плоскими черепичными крышами имели очень опрятный вид. В каждой деревне торчала красивая церковь с колокольней и мачта для беспроволочного телеграфа. Кое-где виднелись замки и обширные парки, белели дороги и тропинки; вдоль дороги рядами тянулись телеграфные столбы, выкрашенные белой и красной краской, резко выделявшиеся среди окружающего ландшафта. Зеленели сады, окруженные стенами; мелькали скирды, житницы, какие-то электрические циферблаты. Горные местности изобиловали скотом. Поезда пробегали через туннель и пересекали насыпи. Жужжащий шум, достигавший ушей Берта, указывал на прохождение поезда. Все было видно Берту необыкновенно ясно, до мельчайших подробностей. Раза два он заметил пушки и солдат, и это напомнило ему тс странные военные приготовления, которые бросились ему в глаза в Англии в Троицын день. Но ничто не указывало на необычность этих приготовлений, ничто не объясняло, почему пушки были обращены жерлами вверх и почему доносились слабые звуки выстрелов.

— Хотел бы я знать, как можно спуститься, — задумчиво проговорил Берт, глядя вниз с высоты трех километров, и опять без всякого успеха стал дергать то за красную, то за белую веревку.

Наконец он решил произвести тщательный осмотр своих припасов. Пребывание на такой высоте вызывало у него сильнейший аппетит и, так как он не знал, как долго будет носиться над землей, то и счел более благоразумным разделить все свои припасы на порции.

По его предположениям, он должен был провести в воздушном пространстве неделю или даже более.

Вначале обширная панорама, которая расстилалась внизу, казалась совершенно безмолвной, точно нарисованная картина. Но к вечеру, вследствие медленной утечки газа, шар начал опять опускаться ближе к земле. Тогда Берт смог различать подробности, ускользавшие от него раньше. Люди были видны уже яснее; стали доноситься свист и грохот проходящих поездов, рев скота, звон колокольчиков на шеях у быков и бой барабанов, а временами Берт мог уловить даже человеческие голоса.

Наконец, шар опустился так низко, что гайдроп снова стал задевать за встречные предметы. Раза два, когда гайдроп задел за электрические провода, Берт почувствовал легкий удар; волосы у него поднялись, и на корзину посыпались искры. Но он отнесся к этому совершенно спокойно. Это были случайности путешествия, и только. Он теперь думал об одном: как бы опустить железный якорь, который висел на кольце шара.

Первая попытка оказалась неудачной, быть может, потому, что Берт выбрал плохое место для спуска. Шар должен спускаться на открытом, пустом пространстве, а Берт увидел прекрасный маленький городок и, не подумав хорошенько, решил бросить якорь здесь. Домики с плоскими крышами, над которыми возвышалась высокая колокольня, были

разбросаны среди деревьев. Городок был окружен стеной, и широкие ворота открывались на большую дорогу, обсаженную деревьями. Все проволоки и кабели сходились тут точно в центре. Этот городок имел очень веселый и привлекательный вид, и это впечатление еще более усиливалось обилием флагов. Дорога была очень оживлена: крестьяне, в огромных двухколесных телегах и пешком, двигались по ней. Иногда пробегал вагон однорельсовой дороги, а у перекрестка, за городом, расположилась среди деревьев группа хорошеньких маленьких домиков. Берту понравилось это оживление и, по-видимому, благоденствующее население. Шар его летел совсем низко, над самыми верхушками деревьев, и Берт уже готовился сбросить свой якорь и явиться интересным гостем среди жителей этого городка.

Берт уже представлял себе, как он будет объясняться знаками и словами с восхищенной гурьбой крестьян, которые окружат его…

Но судьба распорядилась иначе. Прежде чем собравшиеся внизу, между деревьями, поняли, в чем дело, гайдроп уже причинил немало бед. Какой-то уже пожилой и, видимо, подвыпивший крестьянин, в блестящей черной шляпе и с красным зонтиком в руках, первый заметил волочившийся гайдроп и побежал за ним с громким криком. Но гайдроп пересек дорогу наискось, окунулся в ушат с молоком, стоявший возле фермы, и потащил далее свой мокрый конец, оставляя за собой молочный след. По дороге гайдроп задел автомобиль с фабричными работницами, остановившийся у городских ворот. Работницы подняли крик; сбежался народ. Берт стал было раскланиваться, но собравшиеся приняли поклоны Берта, которые он считал очень изящными, за оскорбительные жесты. Затем, корзина шара слегка задела крышу сторожки у дороги, сбила флагшток и, подпрыгивая на телеграфных проводах, с силой сбросила вниз порванные проволоки, которые ударили людей точно плетью; это, разумеется, лишь усилило всеобщее раздражение. Берт сам едва удержался от падения вниз головой.

Двое молодых солдат и несколько крестьян что-то кричали ему, грозили кулаками и уже бросились было вдогонку, но тут Берт исчез за стеной, окружавшей город.

Вот так восторженный прием, нечего сказать!

Шар коснулся земли, вследствие чего вес его на секунду убавился; затем дерзко подскочил и перенес Берта через городскую стену. В одно мгновение Берт очутился над площадью, наполненной народом, крестьянами и солдатами, по-видимому, очень недружелюбно настроенными.

— Якорь! — крикнул Берт и потом, подумав немного, прибавил по-французски: — Головы! Головы! Эй, вы! Слышите! Берегитесь!

Якорь метнулся и, скользнув по покатой крыше, обрушил вниз град поломанных черепиц. Потом он пронесся по улице среди криков и вопля толпы, стукнулся о какое-то зеркальное стекло с очень неприятным треском. Шар качнулся, корзину подкидывало во все стороны. Но якорь нигде не задержался и вдруг опять взвился в воздух с хрупким детским стулом, который подцепил одной из своих лап. Какой-то лавочник с отчаянным криком побежал за ним. Якорь на мгновение повис неподвижно в воздухе, а затем довольно осторожно опустил свою ношу, среди неистового рева толпы, на голову женщины, сидевшей на базаре и продававшей овощи…

Теперь уже все заметили воздушный шар и бросились ловить якорь и гайдроп. Но якорь, раскачиваясь, словно маятник, налетал на людей, заставляя их разбегаться во все стороны. Вот он снова коснулся земли, опрокинул неизвестного джентльмена в синем костюме и соломенной шляпе, щелкнул по раме молочной лавочки, повалил на четвереньки солдата-велосипедиста и запутался в задних ногах барана, делавшего отчаянные усилия, чтобы освободиться. Протащив барана по воздуху, якорь опустил его посредине площади. Шар снова подпрыгнул вверх. Но тут множество рук ухватилось за гайдроп и стало тащить его к земле. В тот же момент Берт ощутил свежий ветер, подувший ему в лицо.

Несколько мгновений Берт стоял в корзине, с трудом удерживаясь от падения, так как корзину сильно подбрасывало. Он смотрел на раздраженную толпу и старался собраться с мыслями. Он был очень удивлен. Неужели все эти люди в самом деле так озлоблены против него? Все только недовольны, и никто не заинтересован его появлением. Крики там, внизу, право же, скорее походили на ругательства, чем на приветствия. Берт увидел каких-то людей в мундирах и в треуголках, тщательно старавшихся сдержать толпу. Кулаки и палки мелькали в воздухе. Какой-то человек подбежал к возу с сеном и достал оттуда вилы, а солдат в синем мундире отстегнул портупею шашки.

В эту минуту Берту пришло в голову, что этот маленький городок вовсе не подходящее место для высадки на землю.

А он-то воображал, что его примут как героя! Теперь он понял, что ошибся…

Он находился уже на расстоянии каких-нибудь трех метров от толпы, как вдруг у него созрело решение. Бездействие кончилось. Он вскочил со своего места и, рискуя упасть вниз головой, отвязал веревку якоря от кольца, к которому она была прикреплена и так же поступил с гайдропом. Якорь упал, шар подпрыгнул вверх — и следом за тем раздался свирепый крик собравшихся. Что-то просвистело над головой Берта — впоследствии он решил, что это была репа. За якорем последовал и гайдроп. Толпа отпрянула, а шар с ужасающим треском налетел на телеграфный столб. Берт ожидал электрического удара или разрыва оболочки шара. Но ничего не случилось. Судьба покровительствовала ему.

Через минуту шар, освобожденный от тяжести гайдропа и якоря, снова был высоко над землей. Берт продолжал сидеть скорчившись на дне корзины. Когда он, наконец, решился подняться и выглянуть, то увидел, что маленький городок становится все меньше и, точно убегая от него вместе с холмистой равниной, совершает круговое движение. Впрочем, когда Берт привык к вращательному движению своего шара, то нашел это даже очень удобным, так как оно избавляло его от необходимости двигаться в корзине.

5

Если бы кто-нибудь наблюдал небо в летний день 191… года, он увидел бы одинокого воздухоплавателя, странствующего в небесах на высоте трех километров. Воздушный шар, медленно вращаясь, двигался в северо-восточном направлении. Воздухоплаватель, облокотясь на край корзины, рассматривал страну, расстилавшуюся внизу. Лицо его выражало сильнейшее замешательство, и губы шептали: «Стрелять в человека! Да, разумеется, я готов спуститься, но как?..»

Белый балахон «дервиша пустыни» свешивался с края корзины, очевидно, с той же целью, с какой вывешивается белый флаг, но теперь было уже поздно.

Берт ясно видел, что он заблуждался, и что страна внизу совсем не такая, какую он рисовал в своем воображении. Она не была населена наивными поселянами, готовыми с восторгом встретить его, когда он спустится на землю. Наоборот, он возбуждал сильнейшее раздражение, и все с напряженным вниманием и нетерпением следили за движениями его воздушного шара. Однако, вовсе не Берт выбрал курс, по которому двигался шар: он был во власти ветра. Странные, таинственные слова доносились до него снизу. На разных языках Берту выкрикивали эти слова через рупоры, и он вслушивался в них совершенно растерянный и ошеломленный. Какие-то, очевидно, должностные лица делали ему сигналы, размахивали руками и флагами. Во всех фразах, которые доходили до ушей Берта, преобладали гортанные звуки неизвестного, измененного английского языка; в конце концов Берт понял: от него требовали, чтобы он спустился, иначе в него будут стрелять!

— Хорошо вам кричать, — заметил Берт. — Да как спуститься?

Скоро начали стрелять по шару. Выстрелили шесть или семь раз, и одна пуля пролетела так близко, что Берту даже послышался треск разрывающегося шелка, и он уже приготовился стремглав лететь вниз. Но снизу или нарочно метили в сторону, чтобы не задеть шара, или же промахнулись; как бы то ни было, пули просвистели рядом и лишь напугали Берта…

Воспользовавшись временной передышкой, когда люди внизу как будто перестали преследовать шар своим вниманием, Берт позавтракал горячим кофе и паштетом. Но он

чувствовал, что это не более как антракт, и поэтому, завтракая, продолжал тревожно высматривать, что делается внизу. Сначала он объяснил себе всеобщий переполох своей неудачной попыткой опуститься в маленьком городке. Но скоро он понял, что не гражданское население страны, а военное больше всего заинтересовано и встревожено его появлением.

Сам того не подозревая, Берт играл таинственную роль международного шпиона. Он видел то, что окружалось величайшей тайной. Он не догадался, что перед ним раскрываются замыслы такой державы, как Германская империя, что он, помимо своей воли, попал в самый центр мировой политики и летел над воздухоплавательным парком. Этот колоссальный парк с головокружительной быстротой был создан Германией с целью втихомолку воспользоваться великими открытиями Стосселя и Гунштеда, соорудить воздушный флот раньше других государств и сделать Германию владычицей воздуха и всего мира.

Как раз перед тем, как Берта подстрелили, он увидел огромное пространство, освещенное лучами заходящего солнца и полное воздушных кораблей. Они лежали, точно чудовища на пастбище. Площадь, занятая ими, тянулась далеко на север, и Берт не видел ей конца; пронумерованные навесы, газометры, ангары и небольшие военные лагеря располагались в правильном порядке на площади, пересеченной в разных направлениях однорельсовыми линиями. Однако, над площадью не было видно ни проволок, ни кабелей. Повсюду развевались германские флаги и простирали свои крылья черные орлы. Но даже и без этих признаков можно было догадаться, что это Германия, так как всюду и во всем была заметна большая аккуратность. Бесчисленные толпы людей сновали взад и вперед. Многие были в темной походной форме и возились около воздушных кораблей; другие маршировали. Кое-где блестели парадные мундиры.

Но Берт больше всего интересовался воздушными кораблями. Он догадывался теперь, что прошлой ночью видел три таких корабля, которые производили маневры под прикрытием тумана.

Эти воздушные корабли формой напоминали рыб. Именно при помощи воздушного флота Германия и произвела нападение на Нью-Йорк, сделав последнее гигантское усилие захватить мировое господство, — тогда человечество еще не убедилось в эфемерности такой мечты. Этот немецкий флот состоял из прямых потомков цеппелиновского воздушного корабля, пролетевшего над Констанцским озером в 1906 году, и летательных аппаратов Лебоди, совершивших свои полеты над Парижем в 1907 и 1908 годах.

Каркас немецких воздушных кораблей был сделан из стали и алюминия, а внешняя крышка — из крепкой неэластичной парусины. Внутри находился непроницаемый резиновый газовый резервуар, разделенный поперечными перегородками на множество отделений: от пятидесяти до ста. Все эти отделения, абсолютно не пропускавшие газа, были наполнены водородом. Весь аппарат поддерживался в воздухе на определенной высоте при помощи внутренних воздушных камер, в которые можно было по желанию либо накачивать газ, либо выкачивать его. Воздушный корабль мог, таким образом, становиться тяжелее или легче воздуха, и потеря в весе вследствие сжигания топлива, метания бомб и т. п. могла возмещаться посредством накачивания в камеры газового резервуара. В конце концов там образовывалась чрезвычайно взрывчатая смесь, но в таких случаях нельзя останавливаться перед риском. Через весь аппарат проходила стальная ось: это был как бы хребет, заканчивавшийся в машине и пропеллере. Над передней частью, выступавшей в виде головы, помещался ряд кают — для складов и людей. Необыкновенно сильная машина типа Пфорцгейм, представлявшая величайшее торжество германской изобретательности, приводилась в движение электричеством; машина управлялась людьми, находившимися в передней силовой части корабля. Если замечалась какая-нибудь неисправность, инженеры переправлялись в заднюю часть корабля при помощи веревочной лестницы внизу его каркаса или же пользовались проходом, устроенным в газовых отделениях. Чтобы избежать боковой качки корабля, с каждой стороны были приделаны горизонтальные боковые плавники, а направление придавалось двумя вертикальными: эти плавники обычно устраивались с каждой стороны головной части и походили на жабры у рыб. Вообще вся форма воздушного корабля чрезвычайно напоминала рыбу, у которой плавательный пузырь и голова помешались внизу, а не вверху. Но особенно странное впечатление производил аппарат беспроволочного телеграфа, выступавший из передней каюты и находившийся, следовательно, как раз под нижней челюстью рыбы.

Эти воздушные чудовища могли двигаться со скоростью сто пятьдесят километров в час в тихую погоду и могли состязаться в быстроте с кем и чем угодно, уступая разве лишь урагану. Длина их была различна: от двухсот пятидесяти до шестисот метров; поднять они могли от семидесяти до двухсот тонн. История не сообщает нам, сколько таких кораблей имела Германия, но Берт, пролетая мимо, насчитал до восьмидесяти штук.

Таковы были те средства, при помощи которых Германия хотела утвердить свое господство в мире, когда решилась отвергнуть доктрину Монроэ и потребовать своей доли в Новом Свете. Но она опиралась не только на этот воздушный флот. В ее распоряжении находились также летательные аппараты для одного человека. Это были так называемые «летающие драконы», и предназначались они специально для бомбометания. Эти аппараты помещались в другом колоссальном воздухоплавательном парке, к востоку от Гамбурга, поэтому Берт и не видел их среди воздушных кораблей франконского воздухоплавательного парка, над которым он летел до тех пор, пока удачный выстрел не заставил его спуститься вниз.

Шар подстрелили очень ловко, воспользовавшись для этого новыми пулями, которые некий Вольфе из Энгельберга изобрел специально для воздушной войны. Такая пуля, снабженная сильным хвостиком, с легким треском пронзила шар и вышла из него. Газ начал с шумом выходить из оболочки, и шар стал опускаться. Растерявшись в первую минуту, Берт выбросил затем мешок с балластом. Немцы вежливо, но неуклонно ответили еще двумя выстрелами прямо в оболочку шара…

Глава IV. Германский воздушный флот

1

Берт Смоллуэйс жил в том веке, когда, под влиянием империалистической международной политики, шовинизм сделался необыкновенно шумным, несносным и опасным. Их всех продуктов человеческого воображения той эпохи наиболее странным был этот патриотизм. В душе каждого человека живет привязанность к своей семье, к своей стране, к своему языку. Прежде, до наступления научной эры, эти чувства, составлявшие принадлежность едва ли не каждого человеческого существа, служили важным фактором в развитии человечества. Конечно, эти чувства и тогда уже вызывали враждебность к чужому народу и пренебрежительное отношение к чужой стране, но и то и другое большей частью были совершенно безвредны. Когда же произошли огромные перемены в путях, целях, материале, масштабе и возможности человеческой жизни, все прежние границы народов и стран были нарушены. Прежние, давно установившиеся привычки и традиции, столкнувшись с новыми условиями, должны были измениться. Но приспособиться к новым условиям человеческой жизни они не могли уже потому, что эти условия сами, в свою очередь, подвергались постоянным изменениям. Таким образом, все прежнее было либо уничтожено, либо изменилось до неузнаваемости.

Дед Берта Смоллуэйса, живший еще в те времена, когда Бен-Хилл был деревушкой, находившейся под властью родителей Питера Бона, великолепно знал это место. Он прекрасно понимал, перед кем ему нужно снимать шапку, и всегда выказывал снисходительное пренебрежение к тем, кого считал ниже себя. С такими взглядами он и прожил свою жизнь — от колыбели до могилы. Он был англичанин и вдобавок кентский уроженец, поэтому он считал, что нигде нет такого пива, такого красивого шиповника, такого чудесною хмеля и такого яркого солнца, как на его родине. Газеты и политика мало интересовали его. Потом наступила перемена. Первые главы рассказа дают некоторое понятие о том, что происходило в Бен-Хилле и как целый поток различных нововведений обрушился на эту мирную сельскую страну и совершенно видоизменил жизнь. Берт Смоллуэйс был только одним из числа тех бесчисленных миллионов людей в Европе, Америке и Азии, которые не могли пустить корни в родной почве, потому что бурный поток мировой борьбы сразу увлек их, и они вынуждены были с ним бороться, не вдумываясь хорошенько в его значение. Все, во что верили их отцы, изменилось, и многое приняло в высшей степени странные формы. Особенно большим изменениям и искажениям под влиянием новых форм подверглась идея патриотизма. Для дедушки Берта слово «офранцуженный» было выражением крайнего презрения. А в мозгу Берта уже гнездились всевозможные идеи относительно соперничества Германии, «желтой опасности», «черной опасности» и обязанностей белого человека, то есть нелепого права еще более запутывать и без того запутанную политику таких же маленьких человечков (только более темного цвета), которые курят папироски и разъезжают на велосипедах в Булавайо, Кингстоне (Ямайка) или Бомбее (Индия). Но это были по мнению Берта, «низшие расы», и Берт готов был умереть (впрочем, не сам лично, а уполномочив на это тех, кто запишется в ряды войск) только для того, чтобы поддержать это «право» английского господства. Мысль о том, что он может потерять это право, лишала его сна по ночам.

Между тем сущность политики в эпоху, когда жил Берт Смоллуэйс (и когда разразилась великая война в воздухе), была довольно проста, только никто не хотел взглянуть на вещи надлежащим образом. Колоссальное развитие науки и техники изменило человеческие отношения. Благодаря увеличивающимся скоростям механического передвижения нации приблизились друг к другу, люди стали ближе в экономическом, социальном и физическом отношениях, так что прежние разделения на нации и государства утратили свое значение. Новый, более широкий синтез человеческих отношений стал не просто необходимостью, а необходимостью

неизбежной. Как некогда независимые герцогства Франции должны были слиться в единое государство, так теперь последние должны были стремиться к более широкому слиянию, должны были заботиться о том, чтобы сберечь то, что практично и ценно, и отбросить то, что вредно и уже устарело. Более разумный мир понял бы это стремление к слиянию государств, своевременно обсудил и осуществил бы это, в результате такого слияния возникла бы великая культура, и это было вполне возможно для выросшего человечества.

Но мир Берта Смоллуэйса не сделал ничего подобного. Правительства этого мира не только не шли навстречу такому слиянию, но, вследствие взаимного недоверия, опасались его. Великодушные порывы были им незнакомы. Они начали вести себя как плохо воспитанные люди в переполненном вагоне: толкать друг друга локтями, наступать друг другу на ноги. Тщетно было пытаться убедить их, что все они могут с удобствами устроиться в этом вагоне, если не будут так тесниться и толкаться. Историк начала XX века везде, во всем мире, отметит одни и те же явления. Старые понятия и старые предрассудки мешают установиться новым порядкам, новым общественным отношениям. Получается какое-то неискоренимое бестолковое смешение старого и нового, полная путаница понятий. Историческая арена стала слишком тесной, и вот государства забрасывают друг друга своими фабрикатами, раздражают друг друга тарифами и всякого рода коммерческими притеснениями и постоянно угрожают друг другу армиями и флотами, которые с каждым годом принимают все более и более чудовищные размеры…

Невозможно точно определить теперь, как много средств и сил было потрачено миром на военные приготовления и снаряжения, но ясно одно: затраты были колоссальные. Англия тратила на свою армию и флот так много денег, что, если бы все это было направлено ею в область подлинной культуры и воспитания, британцы стали бы аристократией мира. Если бы правители Англии заставляли подрастающее поколение учиться и воспитывали бы его вплоть до восемнадцатилетнего возраста, то каждый такой Берт Смоллуэйс на Британских островах был бы не только физически крепким, но и нравственно развитым, интеллигентным человеком. Для этого требовалось только, чтобы то, что тратилось на военные цели, расходовалось на образование. Вместо этого каждый мальчуган, еще не достигнув четырнадцатилетнего возраста, привыкал к виду развевающихся флагов, к воинственным кличам толпы, а затем, покинув школу, принимался за разные, более или менее сомнительного свойства, предприятия, с целью наживы или просто ради куска хлеба. Франция тоже допускала у себя подобные нелепости. В Германии, пожалуй, дела обстояли еще хуже. Россия, под давлением все усиливавшегося милитаризма, стремилась прямо навстречу банкротству и гибели. Европа только и занималась производством громадных пушек и бесчисленного множества маленьких Смоллуэйсов. Азиатские народы ради самозащиты вынуждены были использовать все возможности, предоставляемые новейшими научно-техническими изобретениями.

Накануне возникновения войны шесть великих держав мира и множество маленьких стояли вооруженные с головы до ног, напрягая все свои силы, стремясь опередить друг друга в смертоносной силе оружия и в военной готовности. К числу великих держав принадлежали и Соединенные Штаты. Это государство вынуждено было усиленно вооружаться благодаря не только попыткам Германии распространить свое господство на Южную Америку, но и естественным последствиям собственных действий, заключавшихся в присоединении земель у самой границы Японии. Поэтому Соединенным Штатам приходилось содержать два гигантских флота, на востоке и на западе, а внутри государства создался резкий конфликт между федеральным правительством и отдельными правительствами штатов в связи с вопросом о всеобщей воинской повинности. За Соединенными Штатами следовал великий Восточно-Азиатский Союз, — тесное объединение Китая и Японии; влияние этого союза в решении мировых вопросов все росло и становилось, пожалуй, даже преобладающим. Германия боролась изо всех сил за осуществление мечты о насаждении своего языка и о распространении своей власти на всю Европу, объединенную насильственным путем. Это были три наиболее рьяные и наиболее воинственные державы.

Британская империя была менее воинственной: ее владения были рассеяны по всему земному шару, защищать их было трудно; кроме того, внимание английского правительства было отвлечено революционным движением в Ирландии и в других местах. Великобритания научила закабаленные ею народы курить папиросы, носить большие шляпы, играть в крокет, устраивать бега, снабдила их дешевыми револьверами, керосином, системой промышленности, дешевыми газетами на английском и туземном языках, дала возможность получать ничего не стоящие университетские степени, ввела мотоциклы и электрические трамваи, развила целую литературу, выражающую презрение к подчиненным народам, и сделала эту литературу вполне доступной для них. Но английское правительство было убеждено, что все это не вызовет для него никаких дурных последствий, а все потому, что кто-то когда-то сказал: «Забывчивый восток…» и еще потому, что Киплинг вдохновенно произнес:

Восток — восток, а запад — запад,

И встрече близнецов не быть…

Между тем в Египте, Индии и других подвластных Великобритании странах выросли новые поколения; и в этих-то поколениях копились страстное негодование, громадная энергия и активность, не отстававшие от века. Правящие классы Великобритании очень медленно усваивали себе новый взгляд на подчиненные народы как на пробуждающиеся нации; усилия этих классов удержать империю от распада среди происходивших перемен подвергались постоянному риску. Опасность была в том легкомыслии, с которым миллионы таких, как Берт Смоллуэйс, подавали свои голоса на выборах; опасность была в том, что у британских подданных из цветных рас чувствовалось все меньше уважения к должностным лицам. «Дерзость» цветных джентльменов переходила всякие границы, она выражалась уже не только в выстрелах и бросании камней, но и в цитатах из Бернса и Дарвина и в забрасывании аргументами.

Более миролюбивыми, нежели британская империя, были Франция и ее союзники. Латинские державы, правда, были вооружены с головы до пят, но эти государства сражались неохотно, и во многих отношениях, как социально, так и политически, стояли во главе западной цивилизации. Россия была тоже мирной державой, правда, поневоле. Ее раздирали внутренние распри между революционерами и реакционерами; страна была почти парализована хроническими беспорядками и бесконечной политической борьбой. Маленькие государства, втиснутые между огромными мощными державами, постоянно угрожавшими им, также вынуждены были, дрожа за свою независимость, вооружаться с головы до ног, насколько допускали их ресурсы.

Все это привело к тому, что в каждой стране сотни энергичных людей все больше тратили свои силы и ум на совершенствование и изобретение разного рода оружия, и так должно было продолжаться до тех пор, пока напряжение не достигнет высшей точки и не разразится война. Каждая держава старалась окружать тайной свои приготовления, держала в запасе новое оружие и стремилась не только опередить своих соперников, но и проникнуть в тайны их приготовлений. Воображение правительства любой страны находилось под вечным страхом, что другое государство уже запаслось каким-либо новым открытием. То распространялся слух, что Великобритания обладает необыкновенной пушкой, превосходящей все остальные в мире, то — что Франция изобрела замечательное ружье, Япония — новый взрывчатый состав, а Америка — подводную лодку, которая в состоянии изгнать из морей все броненосцы.

В любой момент могла наступить паника и разразиться война.

Все силы государств, все помышления их были направлены в строну войны. Между тем основная масса граждан в этих воинственных государствах была совершенно неспособна к борьбе и в моральном, и в физическом отношениях. Пожалуй, можно было бы даже прибавить, что еще никогда до тех пор народные массы не были так непригодны к борьбе. Это был парадокс того времени — этого почти единственного периода в мировой истории! Аппараты войны, ее методы и искусство менялись чуть ли не каждые десять-двенадцать лет, все более и более совершенствуясь, но в то время, как все подготавливалось к войне, люди становились все менее воинственными, и войны не было…

И вот, наконец, она разразилась. Она явилась неожиданной для всего мира, потому что истинные причины ее были скрыты. Отношения между Германией и Соединенными Штатами были давно уже натянутыми вследствие крайне ожесточенной борьбы из-за таможенных тарифов и двусмысленного поведения Германии в вопросе и доктрине Монроэ; возникали также конфликты между Соединенными Штатами и Японией вследствие непрекращавшегося спора о правах японских граждан в Америке. Все это постоянно приводило к обострению отношений. Однако настоящим толчком, как это теперь известно, послужили усовершенствования, достигнутые Германией в машине Пфорцгейма, что дало возможность построить быстроходный и легко управляемый воздушный корабль. В это время Германия была наиболее деятельной державой в мире, лучше всех организованной для быстрых и секретных действий, лучше всех вооруженной достижениями современной науки и техники, обладавшей самыми вымуштрованными и воспитанными администраторами и чиновниками. Она это знала и настолько преувеличивала свое могущество, что относилась с презрением к тайнам своих соседей. Может быть, именно вследствие такого самомнения она менее тщательно шпионила за своими врагами. Кроме того, она по традиции не стеснялась в своих действиях никакими этическими соображениями и не соблюдала необходимой осторожности. Располагая мощными орудиями войны, Германия решила, что ее час наступил, и что она может теперь утвердить свое господство над всем миром. Казалось, действительно перевес был на ее стороне; она могла начать борьбу и победить, прежде чем другие добьются каких-нибудь существенных результатов в своих опытах в области воздухоплавания.

Прежде всего Германия должна была нанести решительный удар Америке; только Америка могла соперничать с ней в воздухоплавании. Было, известно, что Америка уже имеет в своем распоряжении летающую машину весьма практичного устройства, представляющую дальнейшее усовершенствование модели Райта. Однако никто не думал, что вашингтонское правительство воспользуется этим изобретением и сделает попытку создать воздушный флот. Конечно, надо было нанести удар, прежде чем Америка решится на это. Франция имела флот из тихоходных дирижаблей, из которых многие были построены еще в 1908 году. Разумеется, такой флот не мог соперничать с новым типом воздушных кораблей. Французские воздушные шары служили исключительно для рекогносцировки на восточной границе. Большей частью они были слишком малы, могли поднять не больше двенадцати-двадцати человек, и ни один из этих шаров не мог двигаться даже со скоростью шестидесяти километров в час. Англия же, в припадке скупости, спорила и торговалась с Беттериджем, предлагавшим свое удивительное изобретение. Следовательно, и она не могла идти в счет по крайней мере в течение некоторого времени. Азия же не подавала никаких признаков жизни. Остальных конкурентов не стоило принимать в расчет.

«Теперь или никогда! — сказало германское правительство. — Теперь или никогда мы должны завладеть воздухом, подобно тому, как прежде англичане завладели морем!

Надо сделать это именно теперь, пока другие занимаются лишь опытами!»

Быстро, систематически и тайно готовилась Германия к войне, и план ее был превосходен. Она могла опасаться только Америки, которая являлась ее главной соперницей р мировой торговле и строила различные препятствия ее империалистическим замыслам. Следовательно, прежде всего надо было сразить Америку. Германия пошлет в небеса над Атлантическим океаном свой гигантский воздушный флот, который и повергнет в прах ничего не подозревавшие и не подготовленные к такой войне Северо-Американские Штаты…

Во всяком случае, судя по тем сведениям, которые находились в руках германского правительства, такое предприятие имело все шансы на успех. Германия могла рассчитывать на то, что застигнет всех врасплох. Дело в том, что можно гораздо скорее создать воздушные корабли и летательные машины, нежели броненосцы, на постройку которых требуется, по крайней мере, два года. Если только есть достаточное количество рабочих рук и все необходимые принадлежности, то можно изготовить множество таких аппаратов за несколько недель. Можно наводнить небо летающими драконами и воздушными кораблями — были бы только оборудованные парки да мастерские. И точно, в известный момент корабли взлетели, «словно мухи, зародившиеся в навозе», — как едко выразился один французский писатель.

Нападение на Америку являлось, таким образом, первым ходом в чудовищной игре. Но тотчас же по выступлении этого флота воздухоплавательные парки должны были приняться за сооружение нового воздушного флота, способного произвести налеты на Лондон, Париж, Рим, Петербург, а также все другие места, где его появление будет признано необходимым, чтобы вызвать нужный эффект.

Такая внезапность должна была поразить мир и завоевать его. Можно лишь удивляться, как действительно близки были к осуществлению эти колоссальные планы, задуманные и выработанные предприимчивыми честолюбцами!

Роль Мольтке в этой изумительной войне в воздухе должен был играть фон Штернберг. Но император колебался, и только упрямый романтизм принца Карла-Альберта мог склонить его в пользу этого плана.

Принц был центральной фигурой в этой мировой драке. Он был душой империалистического движения в Германии и идеалом новой аристократии, — нового рыцарства, как их называли. Эта аристократия возникла благодаря внутренним раздорам и отсутствию дисциплины и явилась результатом сосредоточения богатств в руках немногих.

Услужливые льстецы сравнивали Карла-Альберта с Черным Принцем, с Алкивиадом, с молодым Цезарем. Многим он казался даже «сверхчеловеком» Ницше. Принц был белокурый, толстый, мужественного вида человек и отличался полным отсутствием нравственных устоев. Его первым великим актом, изумившим Европу и чуть не вызвавшим новую Троянскую войну, был отказ от принцессы Елены Норвежской и категорически заявленное нежелание жениться на ней. Затем последовал его брак с простой швейцарской девушкой, Гретхен Красс, несравненной красавицей, и его отважный поступок, чуть не стоивший ему жизни — спасение трех утопающих портных, лодка которых опрокинулась в море вблизи Гельголанда. За это и за победу над американской яхтой «Защитник» в одном состязании император простил принца и поручил ему контроль над новым воздушным флотом Германии.

Принц занялся этим с величайшей энергией и умением, объявив, что решил повергнуть к ногам Германии небо, землю и море. Обаяние принца распространялось не только на Германию. Во всем мире восхищались его непоколебимой и жестокой энергией, и он так же увлекал умы, как некогда увлекала их наполеоновская легенда. Англичане, недовольные медленными и сложными приемами своей политики, обращали взоры на мощную фигуру этого человека, не признававшего никаких компромиссов. Французы верили в него. В Америке слагали в его честь поэмы. А между тем именно он вызвал эту войну!

Население Германии неменьше остального мира удивлялось быстроте и энергии имперского правительства. Но, в сущности, многочисленная литература, помещавшая на своих страницах предсказания относительно военного будущего Германии, еще в 1906 году должна была подготовить умы немцев к победному акту: как раз тогда Рудольф Мартин выступил со своим блестящим сочинением, в котором произнес пророческие слова:

«Будущее Германии — в воздухе!»

2

Берт Смоллуэйс не имел никакого понятия об этих гигантских замыслах и мировых силах, в самом центре которых он вдруг очутился. Но его очень занимал вид воздушных кораблей, возлежавших точно огромное стадо чудовищ. Каждое из них казалось ему длиной с набережную, а шириной с Трафальгарскую площадь; некоторые были длиной не меньше, чем в треть мили. Никогда в жизни не случалось Берту видеть ничего похожего на этот огромный, правильной формы парк воздушных кораблей. В первый раз у него мелькнула мысль, что на свете существует множество чрезвычайно важных вещей, о которых ни он, ни его современники и не подозревали до сих пор. Он всегда воображал себе немцев толстыми, смешными людьми, которые курят фарфоровые трубки, питаются наукой, колбасой, кислой капустой и прочими несъедобными вещами.

Со своей высоты Берт успел взглянуть вниз только мельком: тотчас же после первого выстрела он согнулся в корзине, а вслед за тем шар начал быстро спускаться.

Мысли у Берта путались, и он не знал, на что ему решиться, как объяснить свое появление, и назваться ли ему Беттериджем или нет.

«Что делать?» — шептал он в тоске. Тут он взглянул на свои сандалии и внезапно почувствовал отвращение к самому себе.

— Ведь они подумают, что я совершеннейший идиот! — воскликнул он и в отчаянии сбросил мешок с балластом, вызвав этим ответные выстрелы в шар.

В голове у Берта мелькнула даже мысль, не представиться ли ему сумасшедшим, чтобы избежать неприятных и затруднительных объяснений. Но затем ему показалось, что воздушные корабли поднялись, как будто желая взглянуть на него, и корзина его стукнулась о землю. Он полетел вниз головой…

Когда Берт очнулся, он был уже знаменит. Он услышал голос, кричавший:

— Да, да! Это Беттеридж, герр Беттеридж! Он самый!

Берт лежал на маленькой зеленой лужайке, возле одной

из главных дорог воздухоплавательного парка. Перед ним расстилалась громадная, уходившая вдаль перспектива воздушных кораблей. На тупом носу каждого из них красовался черный орел. По другой стороне дороги тянулся ряд газовых генераторов, а везде в промежутках по земле были раскинуты резиновые рукава. Тут же, поблизости, находился и съежившийся шар Берта. Корзина этого шара казалась необыкновенно миниатюрной, сломанной игрушкой в сравнении с гигантским корпусом возвышавшегося поблизости воздушного корабля. Этот корабль поднимаясь, как скала, заслонял проход, находившийся между ним и другими кораблями.

Когда Берт пришел в себя, то увидел, что его окружает группа взволнованных людей, затянутых в мундиры; большей частью это были здоровые, рослые ребята. Все говорили, а некоторые что-то кричали по-немецки. Берт догадался, что это по-немецки, потому что публика издавала мяукающие и придушенные звуки как котята. Только одну фразу повторяли они постоянно, и Берт мог разобрать в ней имя Беттериджа.

«Черт возьми! — подумал Берт. — Они узнали».

— Хорошо! — сказал кто-то, и затем последовала быстрая речь по-немецки.

Возле себя Берт заметил полевой телефон; высокий офицер в голубом мундире что-то говорил про него в телефонную трубку. Другой офицер стоял рядом и держал в руках портфель с чертежами и фотографиями. И все вокруг смотрели на Берта.

— Вы говорите по-немецки, герр Буттерайдж? — спросил его один из офицеров на ломаном английском языке.

Берт решил лучше прикинуться оглушенным от падения. Это ему удалось.

— Где я? — спросил он.

Кругом слышался несмолкаемый говор. Несколько раз упоминали о «принце». Где-то далеко прозвучал рог, подхваченный другим горнистом, находившимся неподалеку.

Все пришло в волнение. С грохотом промчался вагон однорельсовой дороги. Телефон трещал не переставая, и высокий офицер, видимо, о чем-то горячо спорил. Наконец, он подошел к группе, окружавшей Берта, и Берт расслышал немецкое слово «принести с собой».

Истощенный человек, с очень серьезным лицом и белыми усами, обратился к Берту на ломаном английском языке.

— Герр Буттерайдж, — сказал он, — мы должны отправиться.

Но Берт повторил:

— Где я?

Кто-то схватил его за плечо и спросил:

— Вы — герр Буттерайдж?

— Герр Буттерайдж, мы должны отправляться, — повторил господин с белыми усами.

Офицер, говоривший по телефону, все еще бубнил свою фразу относительно «принца» и слова: «принести с собой».

Человек с белыми усами на мгновение призадумался, потом его как будто осенила какая-то мысль. Он стал громко отдавать какие-то приказания. Послышались вопросы и доктор, стоявший около Берта, ответил несколько раз: «Да, да!», а потом что-то сказал про «голову».

Затем, он торопливо поднял сопротивляющегося Берта с земли. Тотчас же два огромных солдата, в серых куртках, подошли к Берту и поддержали его.

— Алло! — произнес Берт с изумлением. — Что же это такое?

— Ничего, — успокоил его доктор. — Они вас понесут.

— Куда? — спросил Берт, но не получил ответа.

— Возьмите их руками за шею… понимаете? За шею, — говорил доктор.

— Да… Но куда? — повторил Берт.

— Держитесь крепче!

Прежде чем Берт успел произнести еще хоть одно слово, два дюжих солдата подхватили его и понесли. Они взялись за руки, устроив таким образом сиденье для Берта, посадили его, а его руки положили себе на плечи. Раздалась команда: «Вперед!» Кто-то бежал впереди с портфелем в руке. Солдаты быстро понесли Берта по широкой дороге между газовыми генераторами и воздушными кораблями. Они несли, в общем, довольно осторожно и только два раза споткнулись о резиновые рукава генераторов, чуть не уронив свою ношу.

У Берта на голове была английская шапка Беттериджа, а на плечах его плащ. Он отвечал, когда его называли Беттериджем. Сандалии беспомощно шлепали у него на ногах. Все куда-то страшно торопились. Он смотрел, бесконечно удивляясь и не понимая, что происходит вокруг…

Систематический порядок, множество солдат, аккуратно стоженные груды материалов и бесчисленные линии однорельсовой дороги, а также гигантские кузова воздушных кораблей, — все это напоминало ему доки в Вульвиче, где он был очень давно — еще мальчиком. Но тут отражалась вся мощь современной науки, создавшей этот гигантский парк. Странное впечатление производил также электрический

свет, исходивший откуда-то снизу, от самой земли. В сгустившихся сумерках все тени отбрасывались вверх, и Берт видел свою громадную смешную тень и тени солдат, несших его на руках. Тени сливались вместе, принимая вид фантастического гигантского чудовища, на коротких ногах, с огромным горбом, двигавшегося вдоль цепи воздушных кораблей. Освещение было устроено внизу, чтобы избежать установки столбов и стоек, которые могли бы помешать подъему воздушных кораблей.

Темнота сгущалась. Вечер был тихий, небо безоблачное. Все предметы, вследствие освещения снизу, бросали громадные тени, уходившие вверх и расплывавшиеся в неопределенные, полупрозрачные массы. Внутри кузовов кораблей горели лампочки, сверкая точно звезды сквозь облака. Все носило странный, удивительно призрачный характер. Названия кораблей были нанесены черными буквами на белом поле, по бокам корпуса, а на носу простирал свои крылья в темноте имперский орел. Раздавались звуки горна, мимо пробегали с шумом вагоны однорельсовой дороги, набитые солдатами. Каюты, устроенные внизу передней части воздушных кораблей, были освещены, и через открытые двери можно было видеть обложенные подушками проходы. Иногда раздавался чей-то голос, отдававший приказания невидимым рабочим.

Берта пронесли мимо часовых по ступеням, затем по длинному, узкому проходу, мимо сваленного в беспорядке багажа и, наконец, опустили на пол в дверях обширной каюты. Берт на глаз определил, что пол комнаты — около одного квадратного метра, а высота — более двух с половиной метров. Каюта была обита красными подушками и отделана алюминием.

Высокий молодой человек, с птичьей физиономией, маленькой головой, длинными ногами и бесцветными волосами, стоял в каюте, держа в руках разные принадлежности туалета, и что-то ворчал про «бога», про «громы небесные» и про «дурака Буттерайджа». Должно быть, это был прежний обитатель каюты, которого теперь выселяли оттуда.

Когда он исчез, Берта опустили на койку в углу каюты и подложили ему под голову подушку. Дверь закрылась, и он остался один. Все почему-то торопились выйти.

«Черт возьми! — подумал он. — Что же будет дальше?»

Он внимательно осмотрел каюту.

— Как быть? — проговорил Берт. — Должен ли я поддерживать их заблуждение или нет? Гм… комната не похожа на тюрьму, не похожа и на больницу…

Тут он вспомнил о своих сандалиях и капризно сбросил их:

— На черта мне эти сандалии! Они мне все портят!..

3

Вдруг дверь открылась и в каюту вошел плотный молодой человек в военной форме. Он принес портфель Беттериджа, мешок и маленькое зеркальце для бритья. У него было открытое лицо и рыжевато-белокурые волосы.

— Так значит вы — Беттеридж? — сказал он, безукоризненно выговаривая английские слова. Опустив на пол скудный багаж Берта, он прибавил: — Мы должны были тронуться в путь через полчаса. Вы попали вовремя.

Он с любопытством разглядывал Берта и на мгновение его взгляд остановился на сандалиях.

— Вам бы следовало явиться сюда на своей летательной машине, мистер Беттеридж! — сказал он и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Принц поручил мне позаботиться о вас. Конечно, он не может принять вас теперь, но ваше прибытие он считает счастливым предзнаменованием. Милость неба! Алло!

Он вдруг остановился и начал прислушиваться.

Снаружи доносился топот ног, звуки отдаленного горна, которому вторили горнисты уже вблизи. Слышны были громкие человеческие голоса, отрывисто и резко говорившие о каких-то важных вещах. Им отвечали откуда-то издали. Раздался звук колокола, и по коридору послышались шаги.

Затем наступила жуткая тишина, и как бы зажурчала и заплескалась вода.

Молодой человек слушал, подняв брови. Он размышлял несколько мгновений, потом бросился вон из комнаты. Тотчас же последовал сильный толчок, сопровождавшийся целой гаммой разнообразных звуков и криками «ура».

Молодой человек появился снова.

— Они выпускают воду из маленького шара, — сказал он.

— Какую воду?

— Которая удерживала нас на земле. Ловкая штука, а?

Берт с удивлением взглянул на него.

— В самом деле, вы, кажется, ничего не понимаете? — воскликнул молодой человек.

Берт почувствовал, что его койка слегка дрогнула.

— Это машина, — сказал молодой человек ободряющим тоном. — Теперь уже недолго.

Он опять начал прислушиваться. Каюта закачалась.

— Ага! — воскликнул он радостно. — Мы поднимаемся!..

— Поднимаемся? Куда? — спросил Берт, привстав с койки.

Но молодой человек уже выбежал из комнаты. В проходе раздавалась громкая немецкая речь и другие звуки, странно действовавшие на нервы Берта.

Молодой человек вошел снова.

— Мы поднялись уже достаточно высоко…

— Куда мы поднимаемся? — вскричал Берт. — Я хочу, чтобы вы выражались яснее. Слышите! Где я нахожусь? Я ничего не понимаю!..

— Как! — воскликнул молодой человек. — Вы не понимаете?

— Нет. Меня оглушило падение, и я ничего не могу сообразить. Где мы находимся? И куда мы поднимаемся?

— Вы не знаете, где вы находитесь и что это такое?

— Конечно, не знаю. Отчего эта качка и весь этот шум?

— Нет! Каков шутник! А! Вы ничего не знаете? Не знаете, что мы отправляемся в Америку? Не поняли этого? Вы как раз застали нас в самый момент выступления. И теперь вы находитесь на старом «Фазерлэнде», на флагманском судне принца… Вы, таким образом, ничего не пропустите. Что бы ни случилось, вы можете быть уверены, что «Фазерлэнд» не останется позади…

— Мы… в Америку?..

— Конечно.

— На воздушном корабле?

— А то как же!

— Чтобы я отправился в Америку на воздушном корабле! И сейчас же после воздушного шара? Нет, слуга покорный! Говорю вам, я не хочу! Я хочу гулять на собственных ногах. Пустите меня! Я не знал.

Он бросился к двери. Но молодой человек жестом удержал Берта и, дернув за ремень, раздвинул панель: под мягкой обивкой открылось окно.

— Смотрите! — произнес он.

Они встали рядом и заглянули в окно.

— Вот так штука! — сказал Берт. — И в самом деле, мы поднимаемся!

— Да поднимаемся… и очень быстро! — радостно заметил молодой человек.

Воздушный корабль поднимался очень ровно, медленно двигаясь над воздухоплавательным парком. Геометрически правильные очертания парка были намечены в темноте пунктиром ярких электрических огней. Черная дыра в длинном ряду серых округлых кузовов воздушных кораблей указывала то место, откуда поднялся «Фазерлэнд». Рядом с этой дырой виднелось другое чудовище, которое тоже медленно поднималось, освобожденное от связей и кабелей. Когда корабль поднялся на определенное расстояние, за ним последовал третий, потом четвертый.

— Видите, мистер Беттеридж, теперь уже поздно, — заметил молодой человек Берту. — Мы поднялись. Я понимаю, для вас это было неожиданностью. Но что же делать? Принц велел вас взять с собой…

— Слушайте! — воскликнул Берт. — У меня, в самом деле, голова кружится. Что это за штука? Куда мы отправляемся?

Молодой человек постарался объяснить Берту:

— Это флагманский корабль, — сказал он, — корабль принца Карла-Альберта. Германский воздушный флот отправляется в Америку, чтобы проучить это зазнавшееся государство. Нас тревожило только ваше изобретение. И вот теперь вы сами явились сюда!

— Скажите, вы — немец? — спросил Берт.

— Лейтенант воздухоплавательного экипажа, Курт, к вашим услугам. Моя мать была англичанка. Ходил в школу в Англии. Потом был стипендиатом Родса. И все-таки я — немец. Теперь прикомандирован принцем, чтобы заботиться о вас. Вы были ошеломлены падением. Но теперь опять все хорошо. У вас купят вашу машину и все остальное. Пока устраивайтесь здесь и не тревожьтесь. Полагаю, вы скоро свыкнитесь со своим новым положением…

4

Сидя на койке, Берт старался собраться с мыслями, а лейтенант Курт говорил ему о воздушном корабле. Курт был очень тактичный и любезный молодой человек.

— Смею думать, — сказал он, — что все это для вас новость. Это не такая машина, как ваша. Правда, каюты здесь недурны?

Он прошелся по маленькой комнате, объясняя Берту ее устройство.

— Вот постель, — откинул он складную кровать и вновь, с шумом, прихлопнул ее к стене. — А вот туалетные принадлежности. — Он открыл шкафчик и показал Берту. — Но долго умываться нельзя. Воды у нас мало, только для питья. Ни ванн, ничего, пока мы не прилетим в Америку и не спустимся на землю. Обтирайтесь губкой. А для бритья получите кружку горячей воды. Больше ничего. В ящике под вами вы найдете шерстяные одеяла и простыни. Вам они понадобятся. Говорят, будет холодно. Я не знаю; никогда еще не поднимался так высоко. Три четверти людей из нашего экипажа тоже никогда не бывали так высоко… А вот складной стул и столик, — тут, за дверью. Не правда ли, удобно? А?

Он взял стул и на одном пальце приподнял его.

— Очень легок! А? Сделан из алюминия с примесью магнезия, внутри пустота. Вот эти подушки — все наполнены водородным газом. Хитрая штука, а? Весь корабль так устроен. И никого, за исключением принца, да еще одного или двух офицеров, кто бы превышал определенный вес — около 55 килограммов. В работе никто, знаете ли, не сравнится с принцем. Завтра все решится. Я просто горю от нетерпения.

Взглянув внимательно на Берта, Курт прибавил:

— А ведь вы выглядите молодым. Я всегда представлял вас стариком, с большой бородой, с наружностью философа… Не понимаю, отчего это умных людей всегда воображаешь себе стариками! Я, например, всегда так думал…

Берт несколько смущенно возразил что-то на этот комплимент, но лейтенант уже осаждал его новыми вопросами, — отчего он не явился на своей собственной летательной машине.

— Это длинная история, — сказал Берт и отрывисто прибавил: — Послушайте, не можете ли вы одолжить мне туфли или ботинки, или что-нибудь в этом роде? Я видеть не могу эти сандалии. Они никуда не годятся, я взял их у друга…

— О, конечно! — воскликнул Курт и на минуту вышел из комнаты.

Он вернулся с ворохом обуви. Тут были легкие бальные туфли и туфли для купания, и пара ярких пунцовых туфель, с вышитыми на них золотыми цветами. Однако на эти последние Курт посмотрел не без сожаления.

— Я даже не надевал их ни разу… Просто захватил с собой… впопыхах. Это мне вышили в Оксфорде… Приятельница… — прибавил он с конфиденциальной улыбкой. — Но вы все же возьмите их.

Берт выбрал бальные туфли.

— Каково! — заметил лейтенант. — Вот мы тут с вами выбираем ботинки, а внизу, под нами, развертывается гигантская панорама мира. Разве это не забавно? А взгляните-ка сюда!..

Берт вместе с ним выглянул в окошко маленькой красной, отделанной серебристым алюминием каюты. Внизу, на земле, все было черно, и нельзя было различить отдельных очертаний, только неизвестное озеро слегка выделялось на общем темном фоне. Других воздушных кораблей в темноте тоже не было видно.

— Посмотрим снаружи, — сказал лейтенант. — Пойдемте. Тут есть маленькая галерея…

Он провел Берта по длинному коридору, освещенному лишь одной электрической лампочкой, мимо нескольких надписей на немецком языке и вышел на открытый балкон. Легкая лестница вела вниз на галерею, сделанную из металлической решетки и повисшую над пустотой. Берт, медленно и осторожно ступая по лестнице, спустился вслед за Куртом на галерею. Отсюда можно было наблюдать чудное зрелище: ночной полет первого воздушного флота. Воздушные корабли летели сомкнутым строем в виде клина; «Фазерлэнд» был выше и впереди всех. Хвост этой удивительной процессии уходил далеко в небеса. Огромные темные воздушные корабли, своим видом напоминавшие рыб и почти не освещенные, быстро перемещались правильными, длинными, волнообразными движениями. Стук машин был отчетливо слышен. Они летели на высоте полутора или двух километров, постепенно поднимаясь выше. Внизу, на земле, все было тихо, и только иногда темнота освещалась пламенем доменных печей, или же появлялись огоньки освещенных улиц больших городов…

Мир, казалось, лежал в невероятной глубине, над которой сверху навис огромный воздушный флот.

Некоторое время они молча наблюдали ландшафт внизу.

— Должно быть, интересно изобретать разные вещи, — произнес вдруг лейтенант Курт. — Скажите, как это вам впервые пришло в голову изобрести такую машину?

— Это плод долгих раздумий, — отвечал Берт после небольшой паузы.

— У нас горят нетерпением узнать все относительно вас. Думали, что англичане уже приобрели ваше изобретение. Ведь они добивались его?

— До известной степени… но это длинная история…

— Мне кажется, необыкновенно трудно изобретать! Я бы, кажется, никогда не изобрел ничего…

Оба замолчали, углубившись в свои мысли и в созерцание темневшего внизу мира. Звук гонга, созывавшего к позднему обеду, прервал их размышления. Берт вдруг встревожился.

— Разве не надо переодеваться к обеду? — спросил он. — Видите ли, я всегда был слишком поглощен наукой и плохо знаком со светскими обычаями…

— Будьте спокойны, — сказал Курт. — Тут никто не имеет другого платья, кроме того, которое на нем. Мы ведь путешествуем без багажа. Быть может, вы снимете пальто? В конце каждой комнаты имеется электрический радиатор для обогревания…

И вот Берт очутился за столом, в присутствии германского «Александра Великого», знаменитого принца Карла-Альберта, героя всего земного шара. Это был красивый белокурый человек, с плоским носом и глубоко сидящим глазами. Усы его были закручены вверх, длинные руки очень белы. Он сидел на высоком кресле, под германским императорским флагом и черным орлом, широко распростершим крылья. Он как будто восседал на троне, и Берта поразило то, что когда принц ел, то смотрел через головы присутствовавших, как человек, который видит что-то, невидимое остальным. Двадцать офицеров различного ранга теснились вокруг стола. Все, видимо, сгорали нетерпением увидеть прославленного Беттериджа, и когда появился Берт, они не смогли скрыть своего изумления. Принц с важностью кивнул ему головой, на что Берт, по счастливому вдохновению, ответил низким поклоном.

Возле принца находился смуглый, сморщенный человек в серебряных очках, с пушистыми грязновато-серого цвета бакенбардами. Этот человек разглядывал Берта с особенным вниманием, которое очень смущало Берта. Исполнив какие-то, непонятные для Берта, церемонии, собравшиеся уселись за стол. На другом конце стола сидел офицер с птичьей физиономией, который вынужден был уступить Берту свою каюту. Он также смотрел на Берта с недоброжелательным вниманием и что-то шептал своему соседу.

Два солдата прислуживали за столом. Обед был скромный: суп, свежая баранина и сыр.

Говорили очень мало.

Вообще, за обедом преобладало торжественное настроение. Отчасти сказывались все волнения и напряженная работа перед началом похода, отчасти это зависело от осознания необычайной важности положения и риска всего предприятия. Принц тоже погрузился в размышления. Он встал, чтобы предложить тост за императора, и все крикнули: «Hoch» [Hoch (нем.) — да здравствует, ура!], как прихожане в церкви, повторяющие припев. Курить не позволялось, но некоторые из офицеров вышли на галерею, чтобы пожевать табак. Вообще, всякий огонь был опасен среди массы взрывчатых веществ на воздушном корабле.

Берт почувствовал дрожь и начал зевать. Он был подавлен сознанием собственного ничтожества среди этих громадных, быстроходных чудовищ. Жизнь казалась необъятной — Берт никак не мог ее вместить. Он пожаловался Курту на головную боль; по крутой лестнице прошел с маленькой висячей галереи внутрь воздушного корабля в свою каюту и, точно ища убежища, кинулся в постель…

5

Берт спал неспокойно: его преследовали страшные сны. Большей частью он видел себя в бесконечном коридоре воздушного корабля, с бесчисленным множеством подъемных дверей или среди сквозного переплета, образующего каркас корабля, и безумный, непонятный ужас охватывал его…

— Ох! — воскликнул он, проснувшись. В эту ночь он уже седьмой раз летел вниз головой через бесконечное пространство.

Берт сел на койке в темноте и начал растирать колени. Движения воздушного корабля были далеко не такими плавными, как движения воздушного шара. Берт чувствовал — вот корабль идет вверх-вверх-вверх, потом вниз-вниз-вниз, потом стук и дрожь корпуса машины.

Воспоминания нахлынули на Берта, когда он сидел в темноте, и все чаще всплывал тревожный вопрос: что-то будет завтра? Завтра, как сообщил Курт, секретарь принца, граф фон Винтерфельд, придет к Берту, чтобы поговорить с ним насчет летательной машины, а затем Берту будет дана аудиенция у принца. Берту надо будет укрепить мнение, что он — Беттеридж, и продать его изобретение. А если они выведут его на чистую воду?.. Он увидел перед собой призрак взбешенного Беттериджа… Предположим, что потом он сознается, скажет, что это было недоразумение! Он начал обдумывать план действий. Как продать этот секрет и обойти Беттериджа? Какую сумму назначить? Берт решил, что двадцать тысяч фунтов стерлингов будет подходящей ценой.

Постепенно Бертом овладело уныние. Он затеял опасную игру, — слишком опасную!..

«Где я был в это время прошлой ночью?» — старался вспомнить он, восстанавливая в памяти все подробности. Да, он был в облаках, на воздушном шаре Беттериджа. Он вспомнил, как опустился сквозь облака и в холодном сумеречном свете увидел внизу море, совсем близко.

Все это представлялось ему теперь точно в кошмарном сне. А всего лишь за ночь перед этим они с Граббом искали дешевый ночлег в Литтлстоне, в Кенте… Как все это далеко теперь! Казалось, минули годы… В первый раз он живо представил себе своего товарища, «дервиша пустыни», которого он покинул в песках Даймчерча с двумя велосипедами, выкрашенными в ярко-красный цвет.

«Ну, без меня-то он не сумеет давать представления — подумал Берт. — А ведь касса наша осталась у него в кармане!» — вспомнил он.

Накануне перед тем был праздник, и они сидели вдвоем и обсуждали свое трубадурское предприятие, составляя программу, репетируя куплеты. А за день до этого была Троица.

— Надо же! — воскликнул Берт. — К чему привело меня это приключение с мотоциклом!..

Ему почудился глухой звук от хлопанья подушкой по горящему мотоциклу. Вспомнил он также и чувство бессилия, которое овладело им, когда пламя вспыхнуло вновь, несмотря на все старания потушить его. Но среди всех этих грустных воспоминаний ярко выделялся один светлый образ — образ молодой девушки, крикнувшей ему на прощание: «Я ведь завтра увижу вас, Берт?»

Все, связанное с Эдной, приурочивалось теперь именно к этому моменту, именно к этим ее словам. Понемногу, однако, Берт впал в блаженное состояние, которое выразилось, наконец, в решении: «Я женюсь на ней, если только она этого захочет…» И тут же у него в мозгу молнией пронеслась мысль, что, если он продаст секрет Беттериджа, его брак с Эдной может осуществиться. В самом деле, ведь он может получить двадцать тысяч фунтов! Такие суммы выплачивались за изобретения… Он мог бы купить дом с садом, мог бы одеться по самой последней моде, приобрести мотор, путешествовать и вообще пользоваться вместе с Эдной всеми удовольствиями культурной жизни. Конечно, все это сопряжено с риском для него. «Беттеридж, наверное, не оставит меня в покое», — подумал Берт, и им опять овладело уныние.

В данный момент он был еще в самом начале своих похождений. Ему надо выдать документы и получить деньги из кассы. Но прежде, чем это будет… Ведь до возвращения домой еще далеко. Он летит в Америку и будет там сражаться. Положим, вряд ли придется много сражаться. Но если вдруг какой-нибудь снаряд угодит в бок «Фазерлэнда»?

«Не составить ли мне завещание?» — мелькнуло в мозгу Берта, и он снова улегся на койку, чтобы хорошенько поразмыслить об этом. Конечно, он составит завещание в пользу Эдны — он уже решил, что получит свои двадцать тысяч. Но когда он занялся распределением небольших сумм в пользу других лиц, то мысли его стали путаться, и завещание приняло необыкновенно причудливую форму. Он снова проснулся от неприятного ощущения падения в пространстве. Уже восьмой раз в течение одной ночи!

«Это полет так действует на мои нервы!» — подумал Берт. Он ясно ощущал волнообразное движение судна: сперва спуск вниз-вниз-вниз, потом подъем вверх-вверх-вверх, и все время непрерывное «тук-тук-тук» машины!..

Берт встал, закутался в одеяло и пальто Беттериджа — было холодно — и стал смотреть в окно на облака, сквозь которые уже пробивался сероватый рассвет. Потом он зажег электричество, закрыл дверь на засов и, присев к столу, вытащил свой нагрудник. Достав оттуда планы, он разгладил их рукой и принялся внимательно рассматривать; затем вынул из портфеля другие чертежи. Двадцать тысяч фунтов! Надо только умело действовать. Во всяком случае стоило попробовать.

Берт открыл указанный Куртом ящик, где хранились письменные принадлежности.

Берт Смоллуэйс был вовсе не дурак и в некотором отношении он получил даже неплохое образование. В школе он научился немного чертить, вычислять и разбираться в чертежах. Если его учение на этом кончилось, и он вынужден был бороться за свое существование в атмосфере всевозможных рискованных предприятий и реклам, то это в конце концов была не его вина. Он стал таким, каким сделала его среда. Но из этого еще нельзя сделать заключение, что Берт был абсолютно неспособен понять идею летательной машины Беттериджа. Она показалась ему сначала очень запутанной, но потом знания, которые он приобрел в школе, и опыт, приобретенный в мастерской Грабба, помогли Берту разобраться, хотя изобретатель, кто бы он ни был, по-видимому, боялся целиком раскрыть свои намерения. Берт долго сидел над чертежами, очень недурно скопировал их, сделал рисунки и заметки — и задумался. Наконец он встал и, тяжело вздохнув, засунул чертежи в нагрудник, а нагрудник

— во внутренний карман куртки; копии чертежей Берт очень аккуратно поместил на место оригиналов. В сущности, у него не было никакого определенного плана, когда он проделал все это, просто ему была неприятна мысль о том, что придется расстаться с этим изобретением. Он еще долго сидел, задумавшись и вздыхая. Наконец он погасил электричество и решил снова лечь и попробовать заснуть…

6

Граф фон Винтерфельд тоже плохо спал в эту ночь.

Впрочем, он вообще спал очень мало и ночью занимался разрешением в голове разных сложных дипломатических проблем. А теперь как раз ему предстояло разрешить особенно трудную задачу.

Винтерфельд явился к Беттериджу, когда тот находился еще в постели. Каюта была освещена солнечными лучами, отраженными снизу, от поверхности Северного моря. Берт попивал кофе, принесенный ему солдатом. Винтерфельд пришел с портфелем под мышкой, в больших серебряных очках, солнце ярко освещало его седую голову, и вид у него был почти добродушный. Он говорил по-английски бегло, но с очень сильным немецким акцентом, особенно, когда дело доходило до букв «би» и «ти-эйч»; он все сбивался на букву «з», а Берта называл «Путтерайдж». Любезно поклонившись, он взял складной стул и столик, спрятанные за дверью, поставил стол между собой и Бертом и, слегка откашлявшись, раскрыл портфель. Затем, облокотившись локтями на стол, приложил пальцы к губам и сказал, бросив на Берта взгляд, приведший того в замешательство.

— Вы явились к нам, герр Путтерайдж, помимо вашей воли.

— Откуда вы это знаете? — спросил изумленный Берт после некоторой паузы.

— Я вижу по картам, найденным в вашей корзине. Это карта Англии. И по провизии, найденной там. Это все взято для пикника. Также и веревки у вас были запутаны. Вы тянули, но без толку. Вы не могли более управлять шаром. И другая сила, более могучая, нежели ваша, принесла вас к нам. Не так ли?

Берт молчал, размышляя.

— Хорошо, — продолжал Винтерфельд, — а где же дама?

— Это еще что? Какая дама?

— Вы поднялись вместе с дамой. Это ясно. Вы устроили на воздушном шаре пикник. Человек с вашим темпераментом, конечно, должен был взять с сопой даму. Но ее не было с вами, когда вы опустились в Дорнгофе. Нет! Осталась только ее жакетка… Конечно, это ваше дело. Но мне было бы очень интересно знать…

— Откуда вы все это узнали? — спросил Берт.

— Я сужу по тем припасам, которые вы взяли с сопой. Но я не могу сказать, что вы сделали с дамой, мистер Путтерайдж. Не могу также сказать, отчего вы надели простые зандалии и такое дешевое зимнее платье. Это, впрочем, и не входит в мои инструкции. Быть может, вы это сделали ради забавы. Официально мы игнорируем эти подробности. Дамы приходят и уходят… Я понимаю это. Я ведь тоже светский человек. Видел я также очень умных людей, которые носили зандалии и даже держались вегетарианских привычек. Я знал людей — во всяком случае, я знал химиков, — которые не курили… По всей вероятности, вы где-нибудь спустили свою даму. Хорошо! А теперь перейдем к делу. Высшая сила, — сказал он торжественным тоном, и глаза его, смотревшие сквозь увеличительные стекла очков, еще более расширились — высшая сила доставила вас и ваш секрет прямо к нам. Так! Да будет воля всевышнего! — он на мгновение склонил голову. — Тут судьба Германии и моего принца, — продолжал он. — Я понимаю, что вы всегда носите с собой этот секрет. Вы поитесь грабителей и шпионов. И таким образом, этот секрет попал вместе с вами в наши руки. Мистер Путтерайдж, Германия заплатит вам за него!

— Да?

— Да, — сказал секретарь принца и сурово взглянул на сандалии Берта, брошенные в угол около ящика.

Он встал и начал рассматривать какие-то записи. Берт с напряженным вниманием и страхом следил за ним.

— Германия, — я уполномочен объявить вам это, — всегда хотела купить ваш секрет. Мы даже очень хотели приобрести его, страстно желали скорее купить его. И только опасение, что вы в данном случае из патриотических побуждений действуете наперекор пританскому военному министерству, заставило нас поступать осторожно и сдержанно в переговорах с вами через посредников. Но мы нисколько не колебались в принятии ваших условий, и мне поручено заявить вам, что мы зогласны уплатить вам сто тысяч фунтов, которые вы спрашиваете.

— Черт возьми! — невольно воскликнул Берт.

— Что вы сказали?

— В голову кольнуло, — ответил Берт, подняв руки к своей забинтованной голове.

— А!.. Итак, мне поручено заявить вам, что во всей истории этой плагородной и несправедливо обвиненной леди, которую вы так мужественно защищали против пританского лицемерия и черствости, все рыцарство Германии пезусловно находится на ее стороне.

— Леди? — робко спросил Берт. Но тут он вспомнил любовную историю Беттериджа. «Неужели этот старик прочел любовные письма? Если так, то ведь он должен считать его страстно влюбленным в эту леди!»

— Прекрасно, — пробормотал, наконец, Берт. — Что касается ее, то я не сомневался относительно этого, я…

Он запнулся. Секретарь смотрел на него во все глаза, и Берту эта неловкая минута показалась бесконечной.

— Очень хорошо, — сказал после паузы Винтерфельд. — Леди — это ваше дело, я только выполнил свою инструкцию. И титул барона вы тоже можете получить, герр Путтерайдж. Это все можно…

Он снова уставился глазами в стол и, помолчав немного, прибавил:

— Я должен сказать вам, сэр, что вы явились к нам как раз в замый момент кризиса в мировой политике. Я не вижу теперь никакой опасности в изложении вам наших планов. Прежде чем вы покинете это зудно, наши планы уже станут известны всему миру. Война, пыть может, уже объявлена в данную минуту. Мы отправимся в Америку. Наш воздушный флот опустится на Зоединенные Штаты. Эта страна зовершенно не подготовлена к войне, зовершенно! Американцы всегда полагались на Атлантический океан. А их флот? Мы изпрали известный пункт, — это тайна наших командиров, — и, захватив его, устроим там пазу, своего рода внутренний Гибралтар. Это пудет — с чем бы сравнить это? — да, это пудет орлиное гнездо. Там пудет стоянка нашего воздушного флота. Там пудет производиться ремонт кораблей, и оттуда они пудут спускаться в Зоединенные Штаты, наводить ужас на города и население, подчинят Вашингтон своей власти, заставят принять наши условия. Вы слушаете то, что я вам говорю?

— Продолжайте, — произнес Берт.

— Мы, конечно, могли бы всего этого достигнуть, пользуясь лишь нашими воздушными кораблями и летающими драконами, но приобретение вашей машины дополняет наш проект. Мы не только получаем более усовершенствованную летательную машину, но испавляемся от всякой тревоги относительно Великопритании. Без вас, сэр, Великопритания, — страна, которую вы так люпили и которая так дурно вам отплатила, страна фарисеев и рептилий, — не в зостоянии пудет сделать ничего, ни-че-го!.. Вы видите, я с вами беседую вполне откровенно. Прекрасно! Мне поручено заявить вам, что Германия все это признает и что она желает иметь вас в своем распоряжении. Мы приглашаем вас на пост главного инженера нашего воздушного флота. Мы хотим, чтобы вы построили целый рой таких летающих шмелей, которые и пудут находиться под вашим руководством. Вы пудете управлять этой зилой. Вы нам нужны именно в Америке, где мы хотим устроить станцию. Поэтому мы, без всякого колебания и оговорок, заглашаемся на все ваши условия, поставленные вами неделю назад: сто тысяч фунтов наличными деньгами, жалование три тысячи фунтов в год, пензию в тысячу фунтов и титул барона, как вы этого желали. Вот и все мои инструкции…

Закончив свою речь, граф уставился в лицо Берта. Берт старался подавить свое волнение и сохранить спокойствие и хладнокровие. Теперь наступил момент осуществления той схемы, которую он обдумывал ночью.

Винтерфельд с удвоенным вниманием рассматривал воротник Берта и лишь один раз мимоходом взглянул на сандалии — и опять на Берта.

— Надо подумать, — сказал Берт, чувствуя себя неловко под упорным взглядом графа. Наконец, собравшись с духом, он проговорил решительно: — Видите ли, у меня в руках секрет. Не так ли?

— Да.

— Но, отдавая его вам, я не хочу, чтобы упоминалось имя Беттериджа.

— Из деликатности?

— Вы угадали. Вы покупаете секрет, я продаю его вам, и все…

Берт чувствовал, что робеет под упорным взглядом графа, не спускавшего с него глаз.

— Вы хотите это сделать анонимно? Не так ли?

— Да, — подтвердил Берт, все более и более смущаясь. — Я назовусь другим именем, ну, скажем, Смоллуэйсом… Баронского титула мне не нужно. Я раздумал… Деньги, сто тысяч фунтов, я прошу распределить следующим образом: тридцать тысяч должны быть внесены в отделение Лондонского банка в Бен-Хилле, в Кенте, и выплачены мне непосредственно за передачу чертежей; двадцать тысяч должны быть положены в Английский банк, а остальные разделены пополам между каким-нибудь хорошим французским банком и Германским национальным банком. Но я не хочу, чтобы они были внесены на имя Беттериджа. Я предлагаю положить их на имя Альберта Питера Смоллуэйса. Это мой псевдоним. Это одно условие…

— Далее! — сказал секретарь.

— Затем другое условие: вы не делаете никаких расследований относительно документов. Я имею в виду то, что делают английские джентльмены, когда продают или предоставляют вам выгружать товар. Вам нет надобности знать, откуда я взял этот товар! Я нахожусь здесь, отдаю вам свой товар — и дело кончено. Видите ли, могут оказаться люди, которые будут иметь дерзость говорить, что это не мое изобретение. Ну, вы знаете, что это не так. Хорошо! Но я не хочу никаких расспросов. Я хочу, чтобы была заключена окончательная сделка, просто и верно, и больше ничего. Понимаете?

В ответ на его слова последовало глубокое молчание. Винтерфельд вздохнул, откинулся на спинку стула и, достав зубочистку, принялся задумчиво ковырять в зубах.

— Какое имя вы назвали? — спросил он, наконец, закончив свое занятие. — Я должен записать его…

— Альберт Питер Смоллуэйс, — робко проговорил Берт.

Секретарь довольно долго записывал его, испытывая некоторое затруднение вследствие различного произношения букв английского и немецкого алфавита. Наконец он справился с этими трудностями, и тогда, снова откинувшись на спинку стула, взглянул в упор на Берта и сказал:

— А теперь, мистер Шмолльвэйс, расскажите мне, как вы завладели воздушным шаром мистера Путтерайджа…

7

Когда, наконец, граф фон Винтерфельд ушел, он оставил Берта в самом подавленном настроении. Берт поведал ему всю свою историю.

Он, как говорится, начисто исповедовался во всем. Он должен был рассказать все подробности, объяснить свой костюм, сандалии, свою затею — все! Секретарь, по-видимому, очень заинтересовался его рассказом, и вопрос о чертежах был на время оставлен в стороне.

Винтерфельд пустился даже в различные предположения относительно прежних путешественников на этом воздушном шаре.

— Полагаю, что эта леди не была «действительно» леди. Впрочем, это не наше дело. Это очень интересная и запавная история, — улыбнулся он. — Но я боюсь, что принц пудет недовлен. Он действовал со своей обычной решительностью. Он всегда действует с изумительной решительностью… Точно Наполеон! Как только ему донесли, что вы опустились в лагере Доригофа, он немедленно сказал: «Принесите его сюда, принесите его сюда! Это моя звезда!» Вы понимаете? Он пудет разочарован. Он ожидал, что вы — герр Путтерайдж, а вы — не герр Путтерайдж. Вы попробовали выдать себя за него, но неудачно. Его зуждения о людях всегда пывают очень верны и справедливы, и для людей пудет лучше, если они пудут зообразоваться с этими зуждениями. Озопенно теперь… В озопенности теперь…

Он снова приложил пальцы к губам и заговорил почти конфиденциальным тоном:

— Пудет неловко. Я пробовал внушить зомнения принцу, но меня опровергли. Принц и слушать не хотел. На этой вызоте он всегда пывает в возпужденном зостоянии. Пыть может, он подумает, что его «звезда» подшутила над ним… или подумает, что я ломаю дурака…

Он наморщил лоб, и углы его рта опустились.

— Но чертежи-то у меня, — заметил Берт.

— Это верно. Да. Но, видите ли, принц пыл заинтересован Путтерайджем преимущественно с романтической стороны. Герр Путтерайдж представлялся ему зовсем иным… Ах, он воопражал сепе его гораздо значительнее… Поюсь, что вы также не в зостоянии пыли бы удовлетворить его и в другом отношении — не могли бы управлять машинным отделом нашего воздушного парка, как он этого желал бы… Он рассчитывал… Затем, тут играет роль и престиж Путтерайджа… Хорошо! Мы посмотрим, что можно пудет сделать. Давайте чертежи!

Секретарь протянул руку. Сильная дрожь охватила Берта. Никогда, до конца своей жизни, он не мог с точностью сказать, заплакал ли он в самом деле в этот момент. Но в голосе его, несомненно, слышались слезы, когда он проговорил:

— Что ж, я ничего даже не получу за них?

Секретарь посмотрел на него добродушно и сказал:

— Вы ничего не заслуживаете.

— Но я мог бы разорвать их.

— Они вам не принадлежат.

— Но ведь они и не ваши…

— Нет надобности платить что-нибудь.

Берт, видимо, был готов на отчаянный поступок. Он крепко вцепился руками в пальто и воскликнул:

— Ну, так вы не получите их! К черту!

— Успокойтесь, — сказал ему секретарь, — выслушайте меня. Вы получите пятьсот фунтов. Я опешаю вам это. Я сделаю это для вас, но это все, что я могу сделать. Возьмите их от меня. Напишите название банка… Так! Я говорю вам, что с принцем шутки плохи! Не думаю, что ваша наружность удовлетворила его вчера вечером. Он хотел иметь Путтерайджа, а вы обманули его. Принц — я зовершенно не понимаю причины — находится теперь в странном зостоянии. Пыть может, так повлияло на него волнение при подъеме и этот великий полет в воздухе. Я зовсем не могу ручаться за него. Но если все пойдет хорошо, — я уж позабочусь об этом! — то вы получите пятьсот фунтов. Зогласны? Тогда давайте мне чертежи…

— Старый мошенник! — воскликнул Берт, когда дверь захлопнулась. — Черт побери! Этакий негодяй!

Берт уселся на стул и некоторое время сидел молча, не двигаясь.

— Хорошую бы штуку я преподнес ему, если б изорвал чертежи! — сказал он, наконец, потирая пальцем переносицу. — Да! Я проиграл игру! Дернуло меня заговорить об анонимности… Ай! Ай! Поторопился, брат Берт! Чересчур стремительно! Ах, я просто готов убить себя! Такого свалял дурака!.. Впрочем, я бы все равно не смог провести это дело… и, в конце концов, пожалуй, не так уж плохо… — прибавил он. — Все-таки — пятьсот фунтов… Как-никак, ведь это не мой секрет… Пятьсот фунтов! Хотел бы я знать, сколько стоит обратный билет из Америки домой?

8

Вечером того же дня жалкий и дрожащий Берт Смоллуэйс предстал перед принцем Карлом-Альбертом.

Разбирательство дела происходило на немецком языке. Принц находился в своей каюте, в самом конце воздушного корабля. Каюта выглядела чудесно: стены были увешаны красивыми циновками; во всю стену простиралось окно, из которого можно было смотреть вперед. Принц сидел за складным столом, покрытым зеленым сукном. Рядом сидели Винтерфельд и еще два офицера. Перед ними лежали карты Америки, портфель, письма Беттериджа и еще какие-то бумаги. Берту не было предложено сесть, и он стоял во время допроса. Винтерфельд рассказал его историю, но Берт понял только слова: Путтерайдж и воздушный шар. Лицо принца все время сохраняло суровое, зловещее выражение. Другие офицеры осторожно наблюдали за ним, временами поглядывая на Берта. В их взорах, когда они смотрели на принца, выражалось и любопытство, и, вместе с тем, затаенная боязнь. Вдруг принцу, очевидно, пришла в голову какая-то мысль, и он принялся подробно рассматривать чертежи. Потом поднял голову и отрывисто спросил Берта по-английски:

— Вы видели когда-нибудь, как эта штука летает?

Берт встрепенулся.

— Да, ваше королевское высочество, я видел это в Бен-Хилле, — сказал он.

Фон Винтерфельд что-то объяснил принцу.

— Как быстро «это» двигается? — спросил принц.

— Не могу сказать ваше королевское высочество. Но газеты, «Ежедневный курьер», например, писали, что со скоростью сто тридцать километров в час.

Они заговорили между собой по-немецки, потом принц снова обратился к Берту:

— Может «это» висеть в воздухе?

— Может повернуться в воздухе, словно оса, ваше королевское высочество…

— Много лучше, не правда ли? — заметил принц Винтерфельду, и оба заговорили опять по-немецки.

Разбор чертежей кончился, офицеры взглянули на Берта. Один из них позвонил в колокольчик, пришел дежурный и унес портфель. После этого началось разбирательство дела Берта. Принц, по-видимому, был склонен поступить с ним очень строго. Но Винтерфельд возражал ему. Очевидно, он приводил какие-то теологические соображения в пользу Берта, так как Берт несколько раз расслышал слово «gott» [Gott (нем.) — бог]. Наконец, было принято окончательное решение, и Винтерфельду, видимо, было поручено объявить об этом Берту.

— Мистер Шмолльвэйс, — сказал он, — вы попали на этот воздушный корабль посредством бесчестного и зистематического опмана…

— Систематического? Нет! — прервал его Берт. — Я…

Принц жестом велел ему замолчать.

— …И во власти его высочества поступить с вами как со шпионом, — продолжал Винтерфельд.

— Как! Ведь я же явился, чтобы продать…

— Шш! — прикрикнул на него один из офицеров.

— Но, принимая во внимание, что вы послужили орудием провидения, и через вас чертежи Путтерайджа попали в руки принца, вас пощадили! Да, вы пыли посланником не-пес… Поэтому вам позволяется оставаться на этом зудне, пока вами не распорядятся как-нибудь иначе… Вы понимаете?

— Мы возьмем его с собой как балласт, — прибавил принц грозно, бросив при этом суровый взгляд на Берта.

— Вы отправитесь с нами как «балласт», понимаете? — повторил ему Винтерфельд.

Берт раскрыл было рот, чтобы спросить насчет пятисот фунтов, но вовремя спохватился и благоразумно промолчал. Ему показалось, что он заметил одобрение во взгляде Винтерфельда, который слегка кивнул ему головой.

— Ступайте! — сказал принц, делая жест рукой по направлению к двери.

Берт вылетел точно лист, уносимый бурей.

9

После своего разговора с Винтерфельдом и прежде чем попасть к принцу на допрос, Берт все-таки ухитрился осмотреть «Фазерлэнд».

Этот осмотр чрезвычайно заинтересовал Берта, несмотря на то, что он был очень встревожен своей беседой с графом.

Курт, как и большинство членов экипажа германского воздушного флота, до назначения на воздушный корабль не имел никакого понятия о воздухоплавании. Но он был в восхищении от этого назначения и с чисто мальчишеской горячностью предложил Берту осмотреть корабль во всех подробностях. Его приводила в восторг мысль о том, какое мощное орудие находится теперь в руках Германии! Он заставлял Берта обращать особое внимание на необычайную легкость всех предметов на корабле, на применение всевозможных алюминиевых трубок, на эластичные подушки, наполненные сжатым водородом. Переборки между каютами также представляли резервуары с водородом, покрытые сверху тонкой искусственной кожей. Посуда из легкого фарфора без глазури была почти невесома. Там, где требовалась прочность, пускался в ход шарлоттенбургский сплав, или так называемая германская сталь, которая считалась самым прочным и упругим металлом в мире.

Внутри корабль был весьма обширен. Величина свободного пространства не имела значения, если только при этом вес не увеличивался. Обитаемая часть корабля простиралась в длину на семьдесят пять метров. Каюты был расположены в два яруса, а над ними помещались замечательные маленькие башенки из белого металла, с огромными окнами и двойными, непроницаемыми для воздуха дверями; эти двери вели в огромную полость корабля, где находились газовые камеры.

Берта поразило внутреннее устройство корабля. До сих пор он не мог представить себе воздушного корабля иначе, как в виде большого мешка, наполненного газом. А теперь он видел над собой как бы спинной хребет аппарата и громадные ребра по бокам.

— Точно нервные волокна и кровеносные сосуды, — сказал Курт, который немного занимался биологией.

— Пожалуй, — согласился Берт, не имевший, однако, ни малейшего понятия о том, что означают эти слова.

Для сигнализации другим кораблям, в том случае если что-нибудь произойдет, были устроены наверху специальные электрические лампочки. Через газовые камеры шли лестницы.

— Но вы же не в состоянии пройти там, — возражал Берт, — вы задохнетесь!

Лейтенант открыл шкафчик и показал Берту полный костюм, сделанный из шелка, пропитанного маслом. Резервуар для сжатого воздуха и шлем были сделаны из алюминия или какого-то другого легкого металла.

— Мы можем проходить по внутренней сети, — объяснил Курт, — когда надо заделать отверстия, проделанные пулями, или исправить иные повреждения. Внутри и снаружи корабля существует сеть. Наружная покрышка корабля представляет, так сказать, веревочную лестницу.

В задней части обитаемой половины корабля помещался склад взрывчатых материалов. Это были бомбы различного типа, большей частью стеклянные. Ни один из немецких воздушных кораблей не имел пушек, за исключением маленькой пушки «пом-пом» — это старинное английское прозвище было дано этой пушке еще во время бурской войны. Посередине корабля, под газовыми камерами, проходила крытая галерея, с алюминиевыми ступеньками на полу и веревочными перилами. Галерея эта вела в машинное отделение, находившееся в хвосте корабля. Но Берт там не был и ни разу не видел машин. Зато он поднялся по лестнице, заключенной в газонепроницаемую трубу и представлявшей собой запасный пожарный выход. Лестница вела на небольшую наблюдательную галерею; здесь стояли телефон и пушка «пом-пом» с ящиком гранат, отлитая из германской стали. Галерея была целиком сделана из сплава алюминия с магнием. Плотная, непроницаемая передняя часть воздушного корабля вздымалась как скала, и на этой скале черный орел грозно распростер свои крылья. Носа и кормы корабля не было видно за выпуклостью газового резервуара…

Далеко внизу, под этими парящим орлами, на расстоянии чуть больше километра, лежала Англия, казавшаяся такой маленькой и беззащитной в лучах утреннего солнца…

Когда Берт понял, что там, внизу, находилась Англия, он вдруг почувствовал какое-то раскаяние. Новые мысли зародились в его голове. В самом деле, следовало разорвать чертежи и выбросить их… Эти люди ничего не смогли бы ему сделать. А если бы даже?.. Разве он не должен жертвовать жизнью ради своей родины! До сих пор ему это не приходило в голову. Современная цивилизация, развивавшая конкуренцию до высшей степени, не давала времени думать об этом. Теперь у него было очень подавленное настроение. Он сознавал, что поступил не так, как было нужно. Отчего он раньше не понимал этого? В самом деле, разве он не изменник?..

«Интересно бы знать, — размышлял он, — какой вид имеет этот воздушный флот снизу? Должно быть, очень грозный, и все здания в сравнении с ним — прямо карлики…»

Курт сказал ему, что они пролетают теперь между Манчестером и Ливерпулем. Берт видел сверкающую ленту канала и волнующуюся линию судов далеко впереди, в устье Мерсея. Берт был родом из южной Англии. Он был поражен количеством фабрик и труб, большинство из которых уже не дымило: огромные генераторные электрические станции, работавшие бездымно, сделали лишним сооружение труб. Берт видел старые железнодорожные мосты, однорельсовую сеть, склады и обширное пространство сероватых домиков и узких улиц, как-то бесцельно разбегавшихся в разные стороны. Кое-где, точно накрытые сетью, были заметны поля и земледельческие поселки. На таком расстоянии все смешивалось. Вероятно, там находились музеи, ратуши, соборы… Но Берт не мог их разглядеть: они совсем не выделялись в широко раскинувшейся внизу беспорядочной группе фабрик, заводов, мастерских, переполненных рабочими, домов… И над этим ландшафтом промышленной цивилизации скользила тень германских воздушных кораблей, точно стая хищных рыб…

Разговор перешел на тактику воздушного боя, и Курт повел Берта на нижнюю галерею, чтобы показать ему летающих драконов, которых правое крыло воздушного флота поймало ночью и теперь тащило за собой на буксире. Каждый корабль тащил трех или четырех летающих драконов. Они напоминали своим видом коршунов увеличенных размеров и парили в воздухе на концах невидимых веревок. Голова такого коршуна была длинная, четырехугольная, хвост — плоский, с боковыми пропеллерами.

— Надо много ловкости, чтобы управлять ими, — заметил Берт.

— Еще бы!

Пауза.

— Ваша машина не похожа на эти, мистер Беттеридж?

— Совсем не похожа, — отвечал Берт. — Она скорее напоминает насекомое, нежели птицу. Она жужжит и не вертится, как эти. Ну, что они могут сделать?

Курт и сам хорошенько не понимал этих вещей, но все же он принялся что-то объяснять Берту, как вдруг Берта позвали к принцу.

После аудиенции у принца Берт окончательно перестал быть мистером Беттериджем, и для всех на корабле стал просто Смоллуэйсом. Солдаты уже больше не отдавали ему чести, а офицеры как будто совершенно не замечали его, за исключением лейтенанта Курта. Берта выселили из прежней прекрасной каюты, и он должен был перейти со всем своим скарбом в каюту лейтенанта Курта, самого младшего на корабле. Офицер, с птичьей физиономией, бормоча проклятья, снова расположился в своей каюте, притащив туда всевозможные невесомые туалетные принадлежности: необыкновенно легкие щеточки, зеркальца, разные помады и прочее. Берта поместили вместе с Куртом потому, что на всем корабле нельзя было сыскать ни одного местечка, где бы он мог преклонить свою забинтованную голову. Ему объявили, что он должен обедать вместе с матросами…

Курт пришел и, расставив ноги, несколько минут молча смотрел на Берта, который с унылым видом сидел в каюте.

— Как же вас зовут, наконец? — спросил Курт, еще не вполне осведомленный относительно нового положения дел.

— Смоллуэйс.

— Я всегда думал, что вы жуликоватый парень, даже тогда, когда принимал вас за Беттериджа. Счастье для вас, что принц воспринял это спокойно. Он ведь очень горяч и не замедлил бы вышвырнуть за борт такого проходимца, как вы, если бы нашел это нужным… Да! Они вас спихнули ко мне, но вы знаете, что это моя каюта?

— Я не забуду этого, — сказал Берт.

Курт вышел из каюты. Когда Берт наконец решился окинуть взором свое новое жилище, то первое, что он увидел, была приклеенная к обивке стены копия знаменитой картины Зигфрида Шмальца; на ней был изображен бог войны, шествующий в багряном плаще и шлеме викинга среди всеобщего разрушения. Страшная фигура с мечом в руках очень походила на Карла-Альберта, и это сходство было ей придано, чтобы доставить удовольствие воинственному принцу.

Глава V. Сражение в Атлантическом океане

1

Принц Карл-Альберт произвел на Берта очень сильное впечатление. Берту казалось, что он никогда в жизни не видел более страшного человека. Смоллуэйс чувствовал ужас и страстную антипатию к этому человеку. Берт долго сидел один в каюте Курта, не решаясь даже приоткрыть дверь, чтобы не увидеть вблизи человека, внушающего ему такие чувства. Поэтому он последний на судне узнал новости, сообщенные беспроволочным телеграфом. Телеграф передавал отрывочные сведения о ходе великого морского сражения посреди Атлантического океана. В конце концов, Берт узнал об этом от Курта.

Курт вошел в каюту с таким видом, как будто Берта тут вовсе и не было, тем не менее он пробормотал английские слова:

— Изумительно! Тут, должно быть, в ящике…

Он достал какие-то книги и ящик с картами. Разложив эти карты на складном столике, Курт принялся их внимательно рассматривать. Некоторое время немецкая дисциплинированность боролась в его душе с природной болтливостью и добродушием. Наконец, немецкая чопорность была побеждена.

— Они добились, Смоллуэйс! — выпалил он.

— Добились? Чего? — спросил Берт почтительным тоном.

— Сражения! Американская североатлантическая эскадра и почти весь наш флот. Наш «Железный Крест» получил пробоину и тонет, а их «Майльс Стендиш», самый большой корабль, пошел ко дну со всем экипажем. Вероятно, — торпеды. Этот корабль был побольше «Карла Великого», но на пять или на шесть лет старше… Черт побери!.. Хотел бы я увидеть это, Смоллуэйс! Битва среди океана! Гром пушек, суда идут на всех парах…

Он снова развернул карты и, так как ему хотелось говорить, прочел Берту целую лекцию о положении эскадры.

— Это здесь, — сказал он. — Тридцать градусов и пятьдесят минут северной широты и столько же градусов долготы. От нас это день пути, во всяком случае. Они все идут на юго-запад, полным ходом, так что нам ничего не придется увидеть. Как жаль! Мы даже не понюхаем этой битвы!..

2

Положение дел в северной части Атлантического океана было исключительное. Соединенные Штаты были гораздо сильнее Германии на море, но главная часть американского флота находилась в Тихом океане. Войны опасались больше всего со стороны Азии, так как отношения между американцами и японцами приняли в последнее время очень резкий и даже определенно враждебный характер. Японское правительство обнаружило при этом беспримерную несговорчивость. В момент нападения Германии половина американских морских сил находилась в Маниле, а то, что называлось второлинейным флотом, выстроилось поперек Тихого океана, поддерживая по радиотелеграфу постоянную связь между Сан-Франциско и азиатской станцией. Североатлантическая эскадра являлась в то время единственной представительницей американских морских сил у восточных берегов. Эскадра возвращалась после дружественного визита к берегам Франции и Испании и находилась как раз среди океана, где накачивала из тендеров в свои резервуары нефть: большинство судов были паровыми. Между тем, международное положение обострилось. Эскадра состояла из четырех броненосцев и пяти броненосных крейсеров, почти такой же силы, как броненосцы, причем все они были построены не позднее 1913 года. Американцы, однако, до такой степени свыклись с тем, что Англия будет всегда охранять мир в Атлантике, что не допускали даже мысли о возможности какого-либо нападения и оказались совершенно неподготовленными к битве. Но еще до объявления войны, а именно на Троицу, весь германский флот, в составе восемнадцати броненосцев, целой флотилии тендеров с запасами топлива и крупных коммерческих пароходов, превращенных в транспортные суда, прошел через Дуврский пролив и смело направился в Нью-Йорк для поддержки германского воздушного флота. Германский военный флот численностью вдвое превышал американский, и, кроме того, германские суда были новейшей конструкции и лучше вооружены. По крайней мере, семь из них были снабжены шарлоттенбургскими двигателями внутреннего сгорания и шарлоттенбургскими стальными пушками.

Бой произошел в среду после Троицы, еще до настоящего объявления войны. Американцы выстроились в линию, согласно требованию современной тактики, растянулись на протяжении почти пятидесяти километров и все время держались этого строя, чтобы не позволить неприятелю подойти близко к восточным штатам или к Панаме. Как ни важно было для американцев охранять приморские города, особенно Нью-Йорк, — еще важнее было не допустить проникновения немцев в канал, так как это помешало бы главному американскому флоту вернуться из Тихого океана.

— Без сомнения, — заметил Курт, — что теперь американский флот стремится с наибольшей возможной скоростью вернуться в Атлантический океан, если только японцам не пришла в голову та же мысль, что и нам!

В самом деле, американская атлантическая эскадра не питала ни малейшей надежды победить немцев, но она могла надеяться в случае неудачи задержать движение германского флота и нанести ему такой ущерб, который в значительной степени ослабил бы атаку врага на береговые позиции. Американский флот, в данном случае, совершил самоотверженный акт — а это самое трудное! Пока он удерживал в отдалении германский флот, подводные заграждения Нью-Йорка, Панамы и других важнейших пунктов приводились в порядок…

Таково было положение дел в среду после троицы, когда оба флота встретились.

Только тогда американцы впервые услышали о Дорнгофском воздухоплавательном парке и о возможности нападения не только со стороны моря, но и сверху, с воздуха. Замечательно, что газеты того времени до такой степени не пользовались доверием общества, что в Нью-Йорке почти никто не поверил их подробным описаниям германского воздушного флота, пока этот флот не появился над самым Нью-Йорком.

Курт больше ворчал под нос. Он стоял над морской картой, раскачивался вместе с воздушным кораблем и все толковал о пушках, о вместимости кораблей, об их постройке, о количестве сил и скорости, о стратегических позициях и операционных базах. За офицерским столом Курт был застенчив, мало говорил и больше слушал. Но теперь эту застенчивость как рукой сняло.

Берт стоял, молча слушал и следил за путешествовавшим по карте пальцем Курта.

— Газеты давно уже писали об этом, — заметил Берт. — И вдруг это стало действительностью!

Курт, оказывается, имел самые подробные сведения о погибшем американском корабле «Майльс Стендиш».

— Этот корабль стрелял великолепно, побивал рекорды. Хотел бы я знать, как мы одолели его, — пальбой из орудий или каким-нибудь другим способом? Как жаль, что я не участвовал в сражении! Какой из наших кораблей победил американца? Может быть, снаряд попал в машинное отделение, и от этого корабль пошел ко дну? Ведь корабли не стоят на одном месте во время сражения!.. Хотел бы я знать, что делает «Барбаросса?» Он ведь тоже отправился туда. Это мой старый корабль; он если и не первоклассное, то очень хорошее судно… Только представьте себе эту картину! Вот они наносят друг другу удары; большие орудия стреляют, лопаются гранаты, взрываются склады снарядов, во все стороны летят железные осколки, точно солома, уносимая ветром… Как часто мы за последние годы рисовали себе в мечтах такое сражение! Я полагаю, что мы полетим теперь прямо в Нью-Йорк, как будто ничего не случилось. Я думаю, что в нас там не нуждаются, так как происшедшее сражение лишь прикрывает наше движение. Все эти тендеры и транспорты отправляются на юго-запад от Нью-Йорка, чтобы устроить для нас плавучие склады. Смотрите!.. — Он коснулся карты указательным пальцем. — Вот где мы! Наши транспорты — здесь, а наши броненосцы — там, и они гонят американцев прочь с дороги…

Когда Берт спустился вниз, в столовую экипажа, чтобы получить свою вечернюю порцию, почти никто не обратил на него внимания, только кто-то молча указал на него, когда он вошел. Все с жаром говорили о бое, спорили, доказывали, и временами, если не вмешивался кто-либо из старших и не приказывал молчать, в каюте поднимался сильный шум. Был получен новый бюллетень с места сражения, но Берт не понял, в чем дело, понял только, что говорится о «Барбароссе». Некоторые из матросов смотрели на Берта в упор, и он слышал несколько раз, как его называли «Буттерайдж», но все же его никто не обижал, и когда до него дошла очередь, он получил полностью свою порцию супа и хлеба. Втайне он побаивался, что ему ничего не дадут и что ему не полагается никакой порции. Если бы это случилось, он просто не знал бы, что делать!

После ужина Берт отправился на маленькую висячую галерею, где находился одинокий часовой. Погода была хорошая, но поднимался ветер, и поэтому волнообразное движение корабля усиливалось. Берт крепко ухватился за перила: он чувствовал легкое головокружение. Земли уже не было видно, и воздушный флот летел над темно-синей пустыней океана, то поднимаясь, то опускаясь ближе к его поверхности. Старая грязная бригантина, под британским флагом, качалась на синих волнах. Это было единственное судно, которое виднелось в необъятной шири океана.

3

К вечеру поднялся шторм, и воздушный корабль начал нырять в воздухе словно дельфин. Курт сказал Берту, что уже многие заболели морской болезнью, но на Берта качка не действовала. Очевидно, он был создан, чтобы быть моряком. Он спал хорошо, но ночью его разбудил огонь, и он увидел: Курт что-то ищет в каюте. Наконец, в ящике под кроватью он нашел то, что искал. Это был компас. Курт смотрел то на него, то на карту и, помедлив, произнес:

— Да, мы изменили курс. Мы идем по ветру. Не понимаю, что это значит! Мы идем в сторону от Нью-Йорка, на юг… Можно подумать, что мы хотим принять участие-

Курт еще некоторое время продолжал высказывать вслух свои мысли.

Утро было серое и ветреное. Снаружи окно покрыли капли' дождя, и ничего нельзя было разглядеть. Было довольно холодно. Берт закутался в одеяло и сидел в углу на ящике, пока не услышал звук гудка, призывавшего к завтраку. После завтрака Берт опять вышел на маленькую галерею, но не мог разглядеть ничего, кроме бешено мчавшихся облаков и неясных очертаний ближайших воздушных кораблей. Лишь изредка, когда облака на мгновение рассеивались, Берт улавливал полосу серого бушующего внизу моря.

Днем «Фазерлэнд» изменил свое положение и поднялся выше. Он плыл теперь в чистом, прозрачном воздухе, на высоте почти четырех километров, как сказал Курт.

Берт находился в каюте и следил, как исчезали капли воды на окнах. Наконец, показалось солнце.

Он выглянул наружу и увидел ту же самую картину, которую наблюдал с воздушного шара: освещенное солнцем море облаков внизу и суда германского воздушного флота, одна за. другим выплывавшие из белого тумана, точно огромные рыбы из глубины на поверхность.

Берт с минуту смотрел в окно каюты, а затем побежал на галерею, чтобы лучше все разглядеть. Внизу свирепствовал ураган, который гнал облака к северо-востоку, а вверху небо было ясное, воздух — холоден и прозрачен, стояла тишина, лишь изредка ощущалось легкое дуновение холодного ветра, и в воздухе мелькали- снежинки.

Ничего не было слышно, кроме стука машин, нарушавших безмолвие этих высот. Огромный отряд воздушных кораблей, поднимавшихся один за другим из облаков, казался стаей удивительных и страшных чудовищ, переселявшихся в неведомый мир.

Никто не знал, были ли какие-нибудь новые известия утром или нет. Если они и были, то принц их никому не сообщал, и лишь к середине дня появились бюллетени, которые привели лейтенанта Курта в сильнейшее волнение.

— «Барбаросса» выведен из строя и идет ко дну! — воскликнул Курт. — Мой бедный старый «Барбаросса»!.. А ведь какой был вояка, — прибавил он по-немецки, — какой хороший вояка!

Он начал ходить быстрыми шагами по раскачивающейся каюте и в отрывистых немецких фразах изливал свое огорчение; затем он снова заговорил по-английски:

— Подумайте только, Смоллуэйс! Наш старый корабль, который мы всегда содержали в такой чистоте, в таком порядке! Все разлетелось вдребезги, железные осколки летят во все стороны, люди разорваны в клочья! Бог мой! Ведь я знаю там каждого человека! Вода кругом вся кипит, огонь и треск, гром пушек!.. Палят чуть не в упор. Как будто все, все разрывается на куски… А я здесь, наверху, так близко и в то же время так далеко!.. Бедный, старый «Барбаросса»!..

— А другие суда погибли? — спросил Берт.

— Еще бы! Мы потеряли «Карла Великого», лучшее и самое большое судно. На него наткнулся британский пароход, который нечаянно попал в эту свалку и хотел как-ни-будь выбраться из нее. Ведь они там сражаются во время урагана! Пароход с разбитым носом уносится волнами… Никогда еще мир не видел такой битвы, никогда! С обеих сторон хорошие суда и хорошие солдаты… Буря, ночь, рассвет… и все это происходит в открытом океане, на полном ходу! Никакого холодного оружия! Никаких подводных лодок! Орудия и стрельба! Мы ничего не знаем, по крайней мере, о половине наших судов, так как мачты у них сбиты, и беспроволочный телеграф не действует. 30® 38 северной широты, 41® 31 западной долготы… Где это могло быть?..

Он снова развернул карту и рассеянно посмотрел на нее.

— Бедный, старый «Барбаросса»! — пробормотал он. — Мне все представляется, как он гибнет. Снаряды попадают в машину, огонь вырывается из топок наружу, кочегары и механики умирают, обваренные паром! Люди, с которыми я вместе обедал, Смоллуэйс, люди, которых я хорошо знал! И вот настал их последний день! Счастье было не на их стороне… Поврежден и идет ко дну! Конечно, не всем улыбается счастье в сражении… Бедный, старый Шнейдер! Я убежден все-таки, что он отплатил им чем-нибудь…

Целый день беспроволочный телеграф приносит известия. Американцы потеряли уже второе судно; название неизвестно; «Герман», прикрывавший «Барбароссу», поврежден…

Курт метался по воздушному кораблю точно зверь в клетке. Он то взбирался на верхнюю галерею под орлом, то спускался на висячую галерею, то снова бросался к картам. Он заразил Берта своим волнением, и тот тоже проникся сознанием, что там, на океане, происходит страшная, кровавая битва.

Но когда Берт спустился вниз, на галерею, то мир опять стал пустым и бесконечным: все кругом было тихо; вверху — прозрачное темно-синее небо; внизу — тонкая завеса перистых облаков, освещенных солнцем.

Иногда показывается быстро несущееся дождевое облако, но моря нигде не видно. «Тук-тук-тук-тук» — стучат машины, и по небу расстилается огромный волнистый клин воздушных кораблей вслед за флагманским судном, подобно стае лебедей, летящих за своим предводителем. Если бы не этот непрерывный стук машин, то было бы тихо, как во сне…

А где-то внизу, среди урагана и дождя, гремят орудия, лопаются снаряды, и люди, как и во время прежних войн, борются и умирают…

4

К концу дня погода несколько прояснилась, и стало видно море. Воздушный флот медленно спустился в более низкие слои атмосферы, и, наконец, перед закатом солнца, вдали, с восточной стороны показались остатки «Барбароссы».

Берт услышал, как люди бегут по коридору. Он тоже выскочил на галерею, где несколько офицеров рассматривали в полевые бинокли брошенные обломки военного судна. Тут же виднелось еще два корабля: пустой нефтяной тендер, высоко поднявшийся над водой, и транспорт. Курт стоял в конце галереи, поодаль от других.

— Вот! — воскликнул он наконец. — Ведь это все равно, как если бы я видел, что старому другу отрезали нос, и он ждет, когда с ним покончат! «Барбаросса»!

Повинуясь внезапному порыву, он вдруг протянул свой бинокль Берту. Берт протиснулся к нему, игнорируемый всеми, и тоже устремил свой взор на поверхность моря. Три судна представлялись ему чуть заметными черными точками вдали.

Никогда в жизни Берту не приходилось видеть ничего подобного! Броненосец был разодран на куски, и было непонятно, как он еще может держаться на поверхности воды. Его погубили свои же слишком сильные машины.

Во время продолжительной ночной погони он вышел из линии и прошел между «Сусквеганной» и «Канзас-Сити». Те, однако, заметили его и тотчас же повернули назад. Приблизившись, они сигнализировали другим судам — «Теодору Рузвельту» и «Маленькому Монитору».

Когда рассвело, германское судно увидело, что оно окружено. Через каких-нибудь пять минут с востока показался «Герман», и тотчас же, вслед за ним, с запада — «Князь Бисмарк».

Американцы отступили, но в этот короткий промежуток времени они успели разнести стального «Барбароссу» в пух и прах: на нем они выместили всю злобу из-за своего отступления накануне.

Теперь корабль представлял собой фантастический, искривленный металлический каркас, плавающий в море. Трудно было различить отдельные части судна, можно было только догадываться, где что находилось раньше.

— Вот! — шептал Курт, взяв бинокль, переданный ему Бертом. — Там были Альбрехт, славный Альбрехт, и старый Циммерман, и фон Розен!

И долго после того, как «Барбаросса» исчез в сгущавшихся сумерках, Курт оставался на галерее, продолжая смотреть в бинокль, а когда вернулся в каюту, то был молчалив и задумчив.

— Это страшная игра, Смоллуэйс, — сказал он наконец. — Да, война — страшная игра! Она представляется в ином свете после того, как увидишь ее вблизи! Много людей строило этот корабль, много людей было на его борту, и немало таких, которые не каждый день встречаются! Альбрехт — там был один офицер, которого звали Альбрехт, — играл на цитре и импровизировал. Хотел бы я знать, что с ним произошло! Мы были большие друзья, как это у нас, немцев, бывает…

5

Смоллуэйс проснулся ночью, в темноте. В каюте был сквозняк. Курт говорил сам с собой, по-немецки, стоя у открытого окна и выглядывая наружу. Холодный прозрачный полусвет проникал в каюту, сгущая тени по углам и предвещая скорое появление зари на облачных высотах.

— Что за шум? — спросил Берт.

— Стреляют! — сказал Курт. — Разве вы не слышите?

Действительно, в ночной тишине ясно слышался повторный гул пушечных выстрелов. Раз, два — пауза, и затем три выстрела, быстро следующие один за другим…

— Черт возьми! Пушки! — вскричал Берт и тотчас же очутился возле Курта.

Воздушный корабль плыл высоко; море внизу было скрыто тонкой пеленой облаков. Ветер прекратился, и Берт, устремив взор по направлению, указанному Куртом, заметил, как сквозь бесцветную завесу облаков мелькнуло красное пламя, затем, через некоторое время — еще вспышка. Это пламя не сопровождалось в первый момент звуком, и лишь спустя несколько секунд раздался отдельный раскат. Курт что-то быстро заговорил по-немецки.

Призывно загудел гудок. Курт вскочил в сильнейшем волнении и опять, что-то бормоча по-немецки, бросился к двери.

— Что такое? Что случилось? — спросил Берт.

Лейтенант стоял в дверях, заслоняя свет.

— Вы оставайтесь здесь, Смоллуэйс, — сказал он. — Сидите смирно и ничего не делайте. Мы вступаем в бой…

С этими словами он исчез.

Сердце Берта учащенно забилось. Он чувствовал, что воздушный корабль висит в облаках, над сражающимися судами. Неужели он ринется на них, как сокол на птицу?

— Ох! — испуганно прошептал Берт.

…Бум! Бум! Берт уловил еще одну ослепительно яркую красную вспышку, мелькнувшую вдали, и в то же время он ощутил странную перемену в движении «Фазерлэнда», но в чем дело — не понял.

Стук машин стал еле слышным. Берт просунул голову в окно и увидел в темноте, что и другие воздушные корабли замедлили свой ход настолько, что движение их стало почти незаметным.

Снова прогудел гудок, и звук его передавался с одного корабля на другой, постепенно ослабевая. Огни погасли, и воздушный флот повис в воздухе в виде огромной темной массы неопределенных очертаний среди безграничного голубого пространства небес. Где-то блеснула звездочка…

Флот оставался неподвижным в течение довольно долгого времени, которое Берту показалось бесконечным; затем, он услышал, как начали накачивать воздух, и «Фазерлэнд» начал медленно снижаться.

Сколько ни высовывал Берт голову, ему все же не удалось рассмотреть, следует ли за «Фазерлэндом» остальной флот. Газовые камеры мешали его наблюдению. Но это медленное, бесшумное снижение корабля сильно подействовало на нервы Берта.

Мгла сгустилась на некоторое время, звезда, блестевшая на горизонте, исчезла, и Берт ощутил холодное прикосновение тумана. Потом вдруг яркий свет внизу принял определенные очертания и превратился в пламя, и тогда «Фазерлэнд» перестал опускаться.

Теперь корабль почти висел в воздухе, вблизи летящих облаков, и, вероятно, никем не замеченный, наблюдал битву, происходившую внизу, на расстоянии трехсот метров…

Ночью морская битва и отступление приняли новый оборот. Американцам удалось выстроить в колонну бегущие суда и в темноте поменять курс, так что к рассвету они уже полным ходом шли на север с намерением прорваться через германскую боевую линию и напасть на флотилию, шедшую в Нью-Йорк для поддержки германского воздушного флота.

Многое уже изменилось после первого столкновения флотов.

Американский адмирал О’Коннор получил, наконец, сведения о том, что у немцев есть воздушные корабли. Он больше не был связан с Панамой, так как подводная флотилия уже пришла туда из Кей-Уэста, а «Делавар» и «Авраам Линкольн», два могучих и вполне современных судна, находились в Рио-Гранде, у тихоокеанского входа в канал.

Но маневр американского адмирала был замедлен взрывом парового котла на «Сусквеганне», и поэтому рассвет застал американское судно вблизи германских судов «Бремена» и «Веймара», так что адмиралу оставалось либо покинуть корабль, либо вступить в бой. Он выбрал последнее.

Однако, битва была не совсем безнадежна для американцев. Правда, немцы превосходили их численностью и силой, но их суда растянулись по линии, по крайней мере, в семьдесят километров длиной, и поэтому можно было надеяться, что, пока они стянут свои силы для битвы, американская колонна в семь судов произведет среди них значительные опустошения.

Утро было пасмурное, облачное. «Бремен» и «Веймар» слишком поздно поняли, что им придется иметь дело не с одной только «Сусквеганной»; остальные корабли американской колонны были замечены на расстоянии полутора километров, не более.

Таково было положение дел, когда в облаках появился «Фазерлэнд». Яркое пламя, которое видел Берт сквозь облака, поднималось от «Сусквеганны». Несчастный корабль находился как раз внизу. Его нос и корма были в огне, тем не менее он все еще сражался; два его орудия продолжали стрелять, и он медленно шел к югу. «Бремен» и «Веймар», поврежденные во многих местах, уходили от него на юго-запад.

Американский флот во главе с броненосцем «Теодор Рузвельт» гнался за немцами, стреляя им вдогонку и старясь врезаться между ними; а с запада на помощь немцам спешил броненосец новейшего типа «Князь Бисмарк»…

Названия всех судов были неизвестны Берту. Обманутый странными маневрами судов, он даже некоторое время принимал немцев за американцев, а американцев за немцев. Ему показалось, что он видит колонну из шести броненосцев, преследующих три других судна, на помощь к которым явилось четвертое.

Но когда он увидел, что «Бремен» и «Веймар» стреляют в «Сусквеганну», все его предположения рухнули. Некоторое время он смотрел, совершенно сбитый с толку. Грохот орудий действовал на него удручающе.

Берт замечал, что звук выстрелов как-то изменился и перешел в непрерывный треск. Как только вспыхивал огонек, сердце у Берта сжималось от страха в ожидании удара. Он видел все эти броненосцы не в разрезе, как привык видеть их на картинках, а сверху, в плане, и суда казались ему странно короткими. Большей частью палубы броненосцев были пусты, и лишь в некоторых местах небольшие группы людей укрывались за стальными бортами.

В этой картине битвы с высоты птичьего полета прежде всего бросались в глаза пушечные жерла, из которых то и дело появлялось тонкое, прозрачное пламя, и суетливая деятельность канониров.

Американские броненосцы с паровыми турбинами [в паровых машинах движущей силой является нар, причем для получения пара пользуются котлами, отапливаемыми углем или нефтью. При использовании двигателей внутреннего сгорания в таких котлах нет необходимости: нефть (или керосин, или бензин) впрыскивается непосредственно в цилиндр двигателя, зажигается там электрической искрой (или иным путем), и получается взрыв, который дает толчок поршню двигателя. Ясно, какая экономия получается за счет отказа от котлов; особенно велико значение двигателей внутреннего сгорания для кораблей], имели по две и по четыре трубы каждый.

Немецкие броненосцы сидели глубже в воде, и их моторы внутреннего сгорания работали теперь почему-то с сильным стуком.

Американские броненосцы были шире и более изящны в своих очертаниях. Берт ясно различал суда в холодном свете утренней зари. Они сильно качались; дымки выстрелов вспыхивали над волновавшейся поверхностью океана. И вся эта картина внизу, которую наблюдал Берт, то поднималась, то опускалась, соответственно движению воздушного корабля.

Вначале только один «Фазерлэнд» показался вверху, в облаках. Остальных воздушных кораблей не было видно.

«Фазерлэнд» парил высоко над «Теодором Рузвельтом»; «Рузвельт» шел полным ходом, «Фазерлэнд» старался не отставать от него. Вероятно, с «Рузвельта» временами можно было видеть воздушный корабль сквозь бегущие облака. Остальная часть германского воздушного флота оставалась на высоте около двух километров, за облаками, поддерживая постоянные сношения с флагманским судном посредством беспроволочного телеграфа.

Неизвестно, когда именно злосчастные американцы заметили появление нового врага. Никого не осталось в живых, некому было рассказать об этом! Мы лишь с помощью воображения можем дополнить эту картину и представить себе, что должны были почувствовать утомленные сражением моряки, когда внезапно, подняв голову, они увидели повисшее в воздухе длинное, безмолвное чудовище, на заднем конце которого развевался огромный германский флаг. Небо прояснилось, и силуэты других воздушных кораблей становились все заметнее в синеве, среди таявших облаков. Ни на одном из них не было ни пушек, ни брони, и они летели быстро, чтобы не отставать от морских кораблей, сражавшихся на ходу.

Американцы не сделали ни одного пушечного выстрела по «Фазерлэнду» и лишь несколько раз выстрелили в него из ружей. Случайно на «Фазерлэнде» оказался один убитый. «Фазерлэнд», впрочем, до самого конца не принимал прямого участия в битве. Он летел над обреченным на гибель американским флотом, и принц посредством беспроволочного телеграфа руководил движениями других кораблей. Между тем, два воздушных корабля, «Фогельштерн» и «Пруссия», в сопровождении нескольких летающих драконов, пронзив на полном ходу облака, появились над американским флотом на высоте каких-нибудь восьми километров. «Теодор Рузвельт» тотчас же открыл пальбу из огромных орудий своей передней батареи, но гранаты разрывались гораздо ниже «Фогелыптерна», а тем временем от него отделились летающие драконы и бросились вниз, на броненосец…

Берт, высунув голову из дверей каюты, мог наблюдать малейшие подробности этого первого столкновения дирижаблей с броненосцем. Он видел, как смешные немецкие летающие драконы, с широкими, плоскими крыльями, четырехугольными головами, формой напоминающими ящик, и вертящимися телами, спустились со своими всадниками вниз, словно стая птиц. «Черт возьми!» — прошептал Берт, совершенно пораженный. Один из этих драконов вдруг неестественно быстро полетел вниз, резко скакнул вверх, потом лопнул с громким треском и загорелся у самой поверхности моря. Другой носом зарылся в воду и, казалось, тоже разлетелся вдребезги, как только коснулся воды. Берт различал внизу маленьких человечков на палубе американского корабля: сверху они казались странно укороченными и состояли как будто только из головы и ног. Они бегали, прицеливались. Потом, один из летающих драконов на миг заслонил палубу, раздался треск, и дождь бомб обрушился на корабль, откуда в ответ послышались лишь слабые ружейные выстрелы. К ним тотчас же присоединились скорострельные пушки американской батареи; с германского корабля «Князь Бисмарк» полетели в неприятельское судно снаряды. Затем, появились второй и третий летающие драконы и тоже сбросили бомбы на американский броненосец. С четвертым, однако, случилось несчастье. Его всадник был ранен пулей. Аппарат, кружась, упал вниз и разорвался, попав между трубами броненосца. Куски его разлетелись в разные стороны. Берт одно мгновение видел, как над палубой промелькнуло маленькое черное существо, соскакивая вниз со стремительно падавшего аппарата, как оно ударилось о трубу броненосца и полетело вниз головой, чтобы тотчас же исчезнуть среди дыма и грохота.

Вдруг раздался оглушительный взрыв. Огромный металлический кусок отделился от передней части корабля и рухнул в воду вместе с находившимися на нем людьми; в корабле образовалось отверстие, куда один из проворно летающих драконов тотчас бросил бомбу. Затем, глазам Берта на короткое мгновение представилась страшная картина, освещенная безжалостными лучами утреннего солнца. Он ясно видел пенящийся след от корабля, и в этой пене — маленькие, судорожно извивающиеся в корчах и борющиеся с волнами существа. Кто это был? Это не могли быть люди! Нет! Они не были похожи на людей! Но своими скрюченными в корчах пальцами они, казалось, хватались за сердце Берта… Но скоро все исчезло, и только черный корпус «Авраама Линкольна», слегка поврежденного последним выстрелом с утопавшего «Бремена», прорезал волны, бесследно поглотившие все… Ужас охватил Берта, и несколько секунд он ничего не видел внизу…

Снова ужасный треск, вслед за ним — несколько меньших взрывов: «Сусквеганна», находившаяся в пяти километрах к востоку, взлетела на воздух и внезапно исчезла среди пара и кипящих волн. В первое мгновение ничего не было видно. Потом, снизу, со странным хлюпаньем, стали извергаться на поверхность воды остатки корабля, куски дерева, люди, боровшиеся с волнами, воздух, пар и нефть…

Наступила пауза. Она показалась Берту очень длинной. Он начал отыскивать взглядом летающих драконов. Сплющенные остатки одного из них плавали внизу; остальные драконы полетели с бомбами вслед за американскими судами. Сбмь драконов плавали в воде; видимо, они не были повреждены. Три или четыре летающих дракона, описывая широкие круги в воздухе, возвращались к своим воздушным кораблям. Американские броненосцы уже не составляли колонны, как прежде. Сильно поврежденный корабль «Теодор Рузвельт» повернул на юго-восток, а другой — «Эндрью Джексон», подвергшийся значительной бомбардировке, но не потерявший боеспособности, старался встать между «Теодором Рузвельтом» и германским кораблем «Князем Бисмарком», чтобы не допустить стрельбы с «Бисмарка» по отступавшему кораблю. На западе уже показались корабли «Герман» и «Германикус» и тоже открыли стрельбу.

Во время паузы, последовавшей за гибелью «Сусквеган-ны», Берт услышал приглушенный звук, похожий на хлопанье плохо пригнанной двери: это люди на корабле «Князь Бисмарк» кричали: «Hoch!»

Среди всеобщего шума и смятения взошло солнце.

Темная вода внизу вдруг стала ярко-голубой, и потоки сверкающих, золотых лучей озарили мир. Солнце точно улыбнулось хаосу ужаса и ненависти… Облачная завеса исчезла, растаяла в воздухе, и весь воздушный германский флот, готовый ринуться на свою добычу, ярко вырисовывался теперь в небесной лазури…

Уак… бант! Уак… бант! — начали опять пушки, но американские броненосцы не могли стрелять вверх. Единственное, что они могли сделать, — это открыть стрельбу из ружей по воздушным кораблям. Американские суда находились в полном беспорядке, линия была прорвана в нескольких местах. «Сусквеганна» затонула, «Теодор Рузвельт» выбыл из строя вследствие повреждения передней башни; «Монитору» явно приходилось весьма плохо. Два последних судна прекратили пальбу; прекратили ее также и германские суда «Бремен» и «Веймар». Эти четыре судна, заключившие как бы невольное перемирие, находились на расстоянии выстрела друг от друга. Но флаги на них продолжали развеваться. Только четыре американских корабля, с «Эндрью Джексоном» во главе, держали курс на юго-восток. «Князь Бисмарк» и «Герман» шли параллельно, стараясь обогнать их, и посылали им вдогонку снаряды. А наверху «Фазерлэнд» медленно поднимался к небесам, готовясь к заключительному действию драмы.

Воздушные корабли один за другим плавно спустились и, преследуя отступавший американский флот, держались над ним на. высоте примерно шестисот метров. Когда они очутились над задним американским кораблем, чуть-чуть обогнав его, то, среди дождя пуль, спустились еще ниже и, двигаясь быстрее американского броненосца, осыпали его палубу бомбами, пока она не превратилась в сплошной огонь и непрерывный взрыв. Таким образом, двигаясь вдоль американской колонны, каждый воздушный корабль прибавлял свою долю разрушения к тому, что было сделано его предшественником, и все больше увеличивал смятение и разгром американского флота, приготовившегося было продолжать борьбу с германскими кораблями — «Князем Бисмарком», «Германом» и «Германикусом». Американские орудия умолкли, и лишь изредка раздавалось два-три германских выстрела. И тем не менее американские суда не сдавались и продолжали упорно идти вперед, искалеченные, окровавленные, изредка посылая пули в воздушные корабли и подвергаясь орудийному обстрелу со стороны германских броненосцев.

Но Берт уже не мог следить за американскими судами, так как воздушный флот, летевший над ними, заслонял их. Впрочем, временами, когда промежутки между воздушными кораблями становились несколько шире, Берту удавалось мельком взглянуть на американские суда…

Берт вдруг заметил, что шум выстрелов становится все слабее и битва как будто удаляется. Действительно, «Фазерлэнд» начал снова подниматься, медленно, непрерывно и безмолвно. Грохот пушечных выстрелов был уже едва различим, а четыре американских судна внизу превратились в небольшие черные предметы, плавающие на поверхности моря. Впрочем, было ли там четыре судна? Берт мог рассмотреть лишь три плавающих предмета. Это были почерневшие, дымящиеся обломки, освещенные солнцем. Германский корабль «Бремен» спустил две шлюпки, и к ним устремилась масса крошечных существ, боровшихся с громадными атлантическими волнами…

«Фазерлэнд» явно уходил от битвы, которая отодвигалась к юго-востоку и становилась все менее заметной и все менее слышной. Один из воздушных кораблей горел, скользя по волнам и представляя чудовищный огненный фонтан, а вдали, в юго-западном направлении, вырос сначала один, потом еще три немецких броненосца: они спешили на помощь германскому флоту.

6

Снова «Фазерлэнд» спокойно парил в воздухе, держа курс к Нью-Йорку, а за ним летели и остальные воздушные корабли. Битва постепенно скрывалась и скоро стала едва заметной на горизонте, в виде темных точек и полос желтого дыма. Еще немного — и все скрылось. Лишь слабая окраска горизонта в этом месте напоминала о бое. Кругом было по-прежнему тихо, и яркие солнечные лучи пронизывали все пространство…

Берт Смоллуэйс был, таким образом, невольным свидетелем первого сражения воздушного флота и флота броненосцев, игравших до этого момента такую важную роль в истории войны.

Броненосцы начали свою военную карьеру в виде плавучих батарей Наполеона III в Крымской войне, и с тех пор они держались в течение семидесяти с лишним лет, требуя громадных затрат средств и человеческой энергии. За это время успели построить свыше двенадцати с половиной тысяч этих чудовищных судов, изобретая все новые и новые типы их, и каждое из таких чудовищ, как правило, было больше, тяжелее и смертоноснее своих предшественников. Появление всякого нового броненосца приветствовалось как последнее слово науки, но потом многие были проданы на слом. В общем, не более пяти процентов всех броненосцев участвовало в битвах. Некоторые сгорели, другие были выброшены на берег и разбились; очень многие погибли случайно, столкнувшись друг с другом. Жизнь множества людей уходила на обслуживание этих судов и растрачивалась на их изготовление. Тысячи инженеров и изобретателей трудились над ними, растрачивая свои способности и терпение. Неисчислимые миллионы были брошены на их постройку. Броненосцам мы обязаны чудовищным количеством погибших или искалеченных жизней, преждевременной изнурительной работой детей, полуголодным прозябанием бесчисленных семейств рабочих. Во что бы то ни стало сыскать средства на постройку броненосцев — таков был закон существования правительств и государств в это странное время. Без сомнения, это были самые разрушительные мегатерии в истории механических изобретений…

И вот изделия из прутьев и газа покончили с этими чудовищами, истребили их, бросившись на них с облаков!

Никогда еще Берту Смоллуэйсу не случалось быть свидетелем такого разрушения. Никогда так ясно он не представлял себе ужасов войны. Он не думал и не понимал этого раньше. Поток новых впечатлений обрушился на него, но одно из них, постепенно усиливаясь, заслонило прочие. Это было впечатление, произведенное на него видом тонущих, борющихся с волнами людей, которые были сброшены в море после взрыва первой бомбы на корабле «Теодор Рузвельт».

— Ох! — простонал Берт, вспоминая эту картину. — Это могли быть я и Грабб! Попадешь в море, вода льется в горло… Я не думаю, чтобы можно было долго бороться…

Берт сгорал от любопытства поскорее узнать, как относится Курт ко всем этим событиям. При этом он чувствовал голод; но Берт не сразу решился выйти из каюты и сперва выглянул в дверь. Он увидел: в проходе, около спуска в столовую, стояла, нагнувшись, группа людей. Они что-то рассматривали, но что — Берту не было видно. Но вот показался человек в легком водолазном костюме. Берт уже видел такие костюмы в башенке при газовой камере, однако он заинтересовался и пошел за этим человеком, рассматривая каску, которую тот держал под мышкой. Но и каска, и костюм — все это моментально выскочило из головы Берта, как только он поравнялся с углублением, где лежало мертвое тело юнги, убитого пулей с американского корабля «Теодор Рузвельт».

Берт не знал, что пули достигали «Фазерлэнда», и ему даже не приходило в голову, что они могли попасть в него. Он сначала никак не мог понять, каким образом юнга оказался убитым, и никто ничего не объяснил ему.

Мальчик лежал бездыханный на том самом месте, где он упал, сраженный пулей. Куртка на нем была изодрана и опалена; левая лопатка отделена от туловища, и вся левая сторона тела как бы измолота. Было много крови. Матросы молча стояли возле тела убитого, слушая объяснения человека в водолазном костюме; последний указывал им на маленькое круглое пулевое отверстие в полу и на разрушение, произведенное в панели корпуса, куда, очевидно, вылетела пуля, истратив остаток своей силы. Лица слушающих были очень серьезны и сосредоточенны. Для этих рассудительных белокурых, голубоглазых людей, привыкших к порядку в жизни, это окровавленное тело, некогда бывшее их товарищем, было так же непонятно, как и для Берта.

Вдруг в коридор донесся взрыв дикого смеха. Кто-то возбужденно говорил, вернее, кричал по-немецки на маленькой

галерее, другие голоса отвечали ему в более сдержанном и почтительном тоне.

— Принц! — шепнул кто-то, и тотчас же все точно окаменели. Прежняя естественность манер сразу исчезла.

В конце коридора показалась группа людей. Впереди шел лейтенант Курт с пакетом бумаг в руках. Поравнявшись с трупом, он вдруг остановился, и его румяное лицо побледнело.

— Вот что! — воскликнул он с изумлением.

Принц следовал за ним, беседуя через плечо с Винтерфельдом.

— А! — сказал он, останавливаясь на половине фразы и смотря по направлению, указанному Куртом. Несколько мгновений он молча, что-то обдумывая, смотрел на труп, лежавший в углублении. Потом, небрежно махнув рукой, бросил капитану:

— Убрать это! — и тотчас же возобновил прерванную беседу с Винтерфельдом.

7

Из всего этого страшного боя в Атлантическом океане Берту запомнилось лишь только одно: как беспомощно тонули люди. И это воспоминание неразрывно было связано с надменной фигурой принца, молчаливо, жестом приказавшего убрать убитого матроса с «Фазерлэнда». Берт никак не мог забыть этого. Прежде ему даже нравилась идея войны. Война представлялась ему интересным, веселым и возбуждающим занятием — чем-то вроде праздничной ярмарки, — только гораздо более грандиозной. Теперь он узнал, наконец, что это такое.

Следующий день принес ему еще одно новое разочарование в войне. Сам по себе этот случай представлял весьма обыкновенное явление во время войны, но на воображение «городского» жителя, каким был Берт, он подействовал очень сильно. В сущности, описываемая нами эпоха отличалась мягкостью нравов, и жители городов, в противоположность предшествовавшим эпохам, почти никогда не видали убийств и знакомились с ними только по книгам и картинам. Берт лишь три раза в своей жизни видел мертвое тело и ни разу не присутствовал при убийстве какого-нибудь живого существа, превосходящего величиной новорожденного котенка.

Новое душевное потрясение Берт испытал, когда на корабле «Адлер» произошла казнь матроса: матрос этот был приговорен к смерти за то, что у него была обнаружена коробка спичек. Случай был тем более вопиющим, что матрос, явившись на корабль, просто забыл, что у него есть спички. Каждому из находившихся на корабле было поставлено на вид, что хранение спичек, считается важным преступлением на воздушном судне, и везде были развешаны соответствующие предупреждения. Провинившийся оправдывался тем, что он так привык к разным предосторожностям и так был занят своим делом, что не обращал на спички внимания. Таким образом выходило, что одно свое преступление он пытался оправдать другим, не менее важным в военном отношении: он сам сознался в своей халатности. Капитан корабля, на котором находился этот матрос, осудил его, и приговор был утвержден принцем по беспроволочному телеграфу. Решено было казнить преступника в назидание всему воздушному флоту.

— Немцы, — заявил принц, — пересекают Атлантический океан не ради забавы.

И чтобы все могли присутствовать при казни и получить урок дисциплины и послушания, постановили казнить матроса не электричеством, не выбрасывать его за борт, а повесить.

Согласно спешному распоряжению, все воздушные корабли сошлись вместе, словно рыбы в пруду, когда им кидают корм.

«Адлер» повис в воздухе около флагманского судна. Весь экипаж «Фазерлэнда» собрался на висячей галерее. Команда других воздушных судов была послана наверх, в воздушные камеры, — следовательно, должна была вскарабкаться по наружной сети судна наверх, а офицеры вышли на платформы механических пушек. Зрелище, которое представилось

глазам Берта, было внушительное. Весь флот висел в воздухе, а далеко внизу, на подернутой рябью голубой поверхности океана, виднелись два парохода: один — английский, другой — американский. Казалось, оба парохода где-то бесконечно далеко.

Берт стоял на галерее. Любопытство терзало его — смертная казнь! Но втайне он чувствовал трепет, потому что этот ужасный белокурый принц стоял, выпрямившись по-во-енному и скрестив руки. Взгляд его был неописуем…

И вот матроса с «Адлера» повесили. Взяли веревку длиной в двадцать метров чтобы повешенный висел и качался на глазах у всех, способных совершить подобное преступление, то есть прятать спички или другим способом нарушать дисциплину. Берт видел, как матрос стоял в ожидании казни. У этого, живого еще, человека сердце, несомненно, разрывалось от ужаса, от жажды бороться за свою жизнь, но внешне он был спокоен и послушен. Он стоял на нижней галерее «Адлера», выступавшей на сто метров наружу; затем его столкнули вниз…

Он падал, вытянув руки и ноги, пока не очутился на конце веревки. По расчету, он должен был умереть и висеть на веревке в поучение другим. Но случилось нечто другое: веревка как ножом перерезала шею, голова отлетела, и тело беспомощно кружась, фантастическое и страшное, полетело в море вслед за головой…

— Ох! — невольно вырвалось у Берта, и он судорожно ухватился за перила.

И так же охнуло еще несколько человек рядом с Бертом.

— Так! — сказал принц.

Несколько мгновений он смотрел вниз, еще более надменный и суровый, затем повернулся к спуску внутрь судна и скрылся.

Долго стоял Берт на галерее, крепко держась за перила. Он испытывал почти физическое ощущение тошноты и ужаса. То, что он видел, представлялось ему кошмарнее сражения. Нет, Берт явно был вырожденец, явно он был субъект слишком культурный.

Под вечер Курт пришел в каюту. Берт сидел, скорчившись, на ящике, в углу, был бледен и казался очень несчастным. Но и у Курта уже не было прежнего бодрого вида.

— Ну что, укачало? — спросил он Берта.

— Нет!

— Вечером мы будем в Нью-Йорке. Нас подгоняет попутный ветер. Да, в Нью-Йорке мы увидим дела!

Берт ничего не отвечал.

Курт достал складной стул и столик и некоторое время разглядывал карты.

Потом он долго сидел, задумавшись, с мрачным видом. Наконец, встал и, посмотрев на Берта, спросил:

— Вы что?

— Ничего.

— Ничего? — повторил Курт угрожающим тоном.

— Я видел, как они убили этого беднягу! Я видел, как человек с летательной машины, падая, стукнулся о трубы огромного броненосца. Я видел убитого юнгу. Сегодня я видел слишком много убийств и разрушений. Вот в чем дело! Мне это не по нутру. Я не знал, что война такова! Я ведь штатский человек. Мне это не нравится!

— И мне тоже! — воскликнул Курт. — Черт возьми, нет!

— Я читал про войну и про все. Но иное дело видеть это собственными глазами. Мне прямо дурно делается… прямо-таки дурно!.. Я ничего подобного не ощущал, когда летел на воздушном шаре, но парить вот так и смотреть вниз, смотреть на истребление людей… это действует мне на нервы, понимаете?

— А между тем это предстоит нам и дальше, — Курт на мгновение призадумался. — Вы не один, — сказал он Берту, — у всех здесь расстроились нервы. Полет… да, конечно, от этого… Само собой разумеется, что с непривычки голова немножко кружится. Что же касается убийства… Мы должны были подвергнуться кровопусканию. Мы — кроткие, цивилизованные люди. Я думаю, что здесь не найдется и десятка людей, которым раньше случалось видеть кровь. Спокойные, мирные, законопослушные немцы, — вот чем они были до сих пор! Теперь они находятся здесь именно для этого кровопускания. Конечно, они чувствуют себя не совсем хорошо, но вот поглядите, когда у них самих будут руки в крови… — Курт снова задумался, потом закончил: — Да, у всех слегка расстроены нервы…

Он снова вернулся к своим картам. Берт продолжал сидеть, скорчившись, в углу, и Курт как будто перестал замечать его. Некоторое время оба молчали.

— Зачем, собственно, это нужно было принцу… повесить этого молодца? — сказал вдруг Берт.

— Так было нужно, — отвечал Курт. — Да, это было нужно, необходимо! Везде, перед носом у каждого, висят приказы, а этот безумец имел при себе спички…

— Черт возьми! Как бы и мне второпях не позабыть об этом! — заметил Берт некстати.

Курт не отвечал ему. Он был занят измерением расстояния от того места, где находился воздушный флот, до Нью-Йорка, и при этом размышлял вслух:

— Интересно, какой вид имеют американские аэропланы? Должно быть, они похожи на наших летающих драконов. Впрочем, завтра, в это время, мы уже будем знать… Да, но что же мы будем знать… что? Может быть, они все-таки вступят с нами в бой… Странный это будет бой, во всяком случае!

Он засвистел и задумался; затем, вскочив, вышел из каюты. Спустя некоторое время Берт нашел его на висячей платформе. Смеркалось. Курт стоял и смотрел вперед, — вероятно, размышляя о том, что будет завтра…

Облака снова заволокли все небо. Воздушные корабли то поднимались, то опускались. Они летели, выстроившись огромным треугольником, как стая таинственных, невиданных птиц, — летели среди хаоса, и этим хаосом были не земля и не вода: им было туманное небо.

Глава VI. Война в Нью-Йорке

1

Нью-Йорк в год нападения немцев был самым богатым и — во многих отношениях — самым великолепным и самым прочным городом в мире.

Он представлял собой законченный тип города современной научно-промышленной эпохи. Он выставлял напоказ свое могущество, свое великолепие, свою беззастенчивую анархическую предприимчивость и свою социальную дезорганизацию. Нью-Йорк давно уже опередил Лондон и занял место этого нового Вавилона, сделавшись центром торгового и финансового мира и мира всяческих удовольствий. Люди сравнивали Нью-Йорк с городами иудейских пророков. Подобно древнему Риму, поглощавшему все богатства Средиземного моря, и Вавилону, всасывающему накопления Востока, Нью-Йорк извлекал все возможное из своего континента. На улицах этого города можно было найти самые вопиющие контрасты нищеты, цивилизации и средневековой дикости. В одном квартале поражали своим великолепием мраморные дворцы, залитые светом и украшенные цветами; в другом — ютилось население, скученное до последней степени в неописуемых трущобах и подвалах. Обитатели этих трущоб совершенно ускользали от власти и контроля правительства. Здесь были свои обычаи, свои законы.

Особенная форма острова Манхеттен, втиснутого между двумя морскими рукавами, лишила город возможности свободно расширяться, что и послужило первоначальной причиной склонности нью-йоркских архитекторов возводить очень высокие здания. Здесь все имелось в изобилии: деньги, материал, работа, лишь пространство было ограничено. Поневоле пришлось тянуться вверх. Но для этого, разумеется, надо было изобрести изящные восходящие линии, открыть новый мир архитектурных красот. Позже скученность населения несколько уменьшилась вследствие постройки подводных тоннелей, четырех колоссальных мостов и около дюжины однорельсовых путей к востоку и западу города. Однако, по инерции, Нью-Йорк все же продолжал ра^ти в высоту.

Во многих отношениях Нью-Йорк, со своей гордой плутократией, напоминал Венецию прежних времен как великолепием своей архитектуры, скульптуры, живописи и сооружений из металла, так и суровостью своих политических методов, обусловливавших его морское и торговое господство. Но в отношении внутреннего управления Нью-Йорк не походил на Венецию. Администрация Нью-Йорка отличалась распущенностью и беспорядочностью, вследствие чего во многих округах города царило полное беззаконие. Окружная полиция в некоторые места даже носа не показывала.

Флаги всех государств развевались в его гавани, число приезжающих и отъезжающих превышало два миллиона в год. В глазах Европы Нью-Йорк воплощал в себе Америку, в глазах же американцев он был воротами всего земного шара.

История Нью-Йорка была социальной историей всего мира. Святоши и мученики, мечтатели и мошенники — все устремлялись в Нью-Йорк, где труд и обычаи многих рас вносили свой вклад в творческую работу, и широким потоком вливалось в жизнь, бившую ключом на площадях и улицах.

И над всем этим бурным смешением людей и предприятий развевался звездный флаг, одновременно служивший символом самой высокой в жизни идеи — идеи свободы и прикрытием самого низкого личного эгоизма.

В течение многих поколений Нью-Йорк не помышлял о войне. Война представлялась ему в виде события, происходящего где-то очень далеко; обыватели знали, что война влияет на цены, а также дает газетам обильный материал для сенсационных передовых статей и для рисунков. В Нью-Йорке, еще более, чем в Англии, верили, что нападение неприятеля невозможно, — невозможно потому, что Атлантический океан служит естественной защитой от нападения. В этом отношении американцы разделяли ошибку англичан.

Они чувствовали себя в такой же безопасности, как и зрители боя быков, и если чем и рисковали, то только деньгами, спекулируя на возможности войны. Американцы почерпнули свои представления о войне из истории прошлых лет, когда войны не принимали больших размеров, были более живописны и изобиловали всякого рода приключениями. Они созерцали войну как бы сквозь радужную завесу, скрывавшую ее основные черты и жестокости. Они даже склонны были считать войну чем-то облагораживающим человеческую жизнь, порою вздыхали о том, что она отошла уже для них в область преданий. Они с интересом, если не с жадностью, читали все известия, касавшиеся новых военных сооружений в Соединенных Штатах: о новых пушках, о все возрастающих размерах броненосцев, о необычайной силе взрывчатых веществ; но какое значение могли иметь для их частной жизни все эти страшные орудия разрушения, — над этим они не задумывались. Вся литература того времени доказывает, что никто ни разу не остановился на этом вопросе, будучи уверен, что Америка находится в полной безопасности среди всего этого нагромождения взрывчатых материалов. По привычке они чтили свой национальный флаг, презирали другие государства и, где бы ни возникали международные осложнения, американское правительство всегда обнаруживало самый крайний шовинизм. Соединенные Штаты высокомерно относились к азиатским народам, к немцам, и в особенности к Англии. Британия неизменно служила мишенью для карикатуристов, всегда изображавших ее в виде мужа, находящегося под башмаком у своей капризной молодой жены — Америки. Всем остальным американцы не интересовались, занимаясь исключительно своими делами и удовольствиями, как будто война исчезла из мира вместе с мегатериями…

И вот на этот мир, «безмятежно» занимавшийся усовершенствованием вооружений и взрывчатых веществ, внезапно обрушилась война. Американцы вдруг увидели, что массы накопившегося горючего воспламенились, и пушки начали стрелять сами.

Непосредственным результатом той внезапности, с которой началась война, было лишь усиление обычной запальчивости американцев. Газеты и журналы, питавшие сердце и ум американцев (книги были здесь почти упразднены и представляли лишь пищу для коллекционеров, — у нетерпеливых американцев не было времени читать книги), тотчас же заполнили свои страницы военными рисунками и хлесткими заголовками, которые действовали на психику как ракеты или разрывные гранаты. К обычной напряженной жизни на улицах Нью-Йорка присоединилась еще военная лихорадка. Огромные толпы собирались, обычно после обеда, на площади Мэдисон и слушали возбуждающие патриотические речи, с восторгом приветствуя ораторов. Настоящая эпидемия крошечных флагов и военных бутоньерок разразилась над Нью-Йорком. Молодые люди, массами съезжавшиеся в Нью-Йорк по утрам и возвращавшиеся домой после работы, между шестью и семью часами вечера, в поездах, трамваях, экипажах, вагонах однорельсовых и подземных дорог, — все эти молодые люди нацепили на себя бутоньерки. Не носить военной бутоньерки было опасно. Все песенки в мюзик-холлах затрагивали патриотические темы; балет в полном составе выходил с национальными флагами; устраивался апофеоз с прожекторами, бенгальскими огнями и ангелами. Все это вызывало сцены дикого энтузиазма, взрослые мужчины проливали слезы. Этот шовинистический энтузиазм охватил, конечно, и церкви…

Множество пароходов с группами экскурсантов отправлялись к Ист-ривер, и там публика своим любопытством и восторженностью мешала морским и воздушным приготовлениям к войне. Торговля всякого рода оружием сильно возросла, а чересчур пылкие граждане давали выход своим чувствам, устраивая на улицах Нью-Йорка фейерверки более или менее героического характера. Продавались игрушечные воздушные шары последнего образца; эти шары запускались на привязи и изрядно надоедали пешеходам в Центральном парке. И, наконец, законодательное собрание в Олбани после бесконечного заседания, после долгих споров приостановило действие прежних законов и провело через обе палаты билль, устанавливающий всеобщую воинскую повинность в штате Нью-Йорк.

Хроникеры того времени отмечают, что пока германское нашествие не коснулось непосредственно самих жителей Нью-Йорка, до тех пор они относились к войне как к простой политической демонстрации. Ношение бутоньерок, размахивание флагами, фейерверки и патриотические песни не могли, разумеется, повредить германским или японским военным силам. Но хроники забыли, что созданные наукой и техникой новые условия ведения войны вообще лишали мирную часть населения возможности наносить какой-либо серьезный вред врагу, и все ограничивалось лишь невинными демонстрациями.

Главной действующей силой той войны являлись уже не массы, как прежде, а немногие граждане, специализировавшиеся в военном искусстве. Те дни, когда пехота решала участь сражений, давно миновали. Война стала делом машин, делом специального искусства, очень сложного и требовавшего тщательного изучения.

Все же нельзя отрицать, что правительство Соединенных Штатов, очутившись лицом к лицу с фактом вооруженного нашествия из Европы, действовало с большой энергией, знанием дела и решительностью. Правда, вследствие неосведомленности своих дипломатов американское правительство было застигнуто врасплох; правда, его приготовления к войне, особенно по части аэропланов и дирижаблей, не могли быть поставлены в один ряд с грандиозными германскими воздухоплавательными парками. Тем не менее американское правительство сразу принялось за дело, чтобы доказать миру, что энергия, создавшая в 1864 году южные подводные лодки и «Монитор», еще не иссякла.

Начальником американского воздухоплавательного парка, помещавшегося близ Вест-пойнта, был Кобот Синклер. Согласно распространенному в те времена обычаю, к Синклеру явился репортер. Синклер уделил ему лишь минуту и произнес следующие слова:

— Мы уже выбрали для себя эпитафию: «Они сделали все, что могли». А теперь… убирайтесь!

Действительно, они все сделали все, что могли! Исключений не было. Единственным их недостатком был недостаток организации.

Для историка этой войны одной из самых поразительных вещей является то, что вашингтонское правительство вело свои воздухоплавательные приготовления в строжайшем секрете. Ни один, даже ничтожнейший факт, касающийся военных приготовлений, не проникал в массы. Даже конгрессу не докладывали об этом, отклоняя всякие запросы по данному поводу. Войну вел сам президент и его статс-секретари, публика же не была осведомлена ни о чем. Допускали лишь такую гласность, которая могла пресечь ненужную агитацию среди масс. Главную опасность для военного воздухоплавания видели в том шуме, который может поднять интеллигентная и легко возбудимая публика своими требованиями относительно постройки воздушных судов и аэропланов для защиты местных интересов. Ввиду ограниченности ресурсов это неминуемо привело бы к дроблению имевшихся сил и средств. В особенности же правительство боялось, что его могут принудить к преждевременному выступлению ради обороны Нью-Йорка. Правительство предвидело, что такой шаг был бы на руку немцам, и поэтому всячески старалось направить общественное внимание на оборонительную артиллерию и замять вопрос о возможности воздушной битвы. Свои настоящие приготовления к войне правительство тщательно скрывало, выставляя напоказ лишь то, что считало допустимым. В Вашингтоне находился большой запас морских пушек, и они были тотчас же и с нарочитой оглаской распределены между восточными городами. Эти пушки, благодаря применению системы Доана, являлись наиболее дальнобойными в вертикальном направлении, но, к моменту налета немцев на Нью-Йорк, большинство из этих пушек еще не было установлено на лафеты. А на улицах города, где постоянно толпился народ, газеты угощали публику самыми сенсационными и превосходно иллюстрированными сообщениями, вроде следующих:

«Секрет молнии!

Старый ученый усовершенствовал электрическую пушку, которая истребит команды воздушных судов посредством молнии, направляемой вверх.

Вашингтон заказал пятьсот таких пушек!

Военный министр с восторгом скрепил это приказание и говорит, что эти пушки пригвоздят немцев к земле».

Президент публично аплодировал этой веселой шутке.

3

Германский военный флот достиг Нью-Йорка раньше, чем были получены известия о морском поражении американцев. Часовые в Лонг-Бренче и у Океанской рощи впервые увидели воздушные корабли, плавно летевшие с юга по направлению к северу. Флагманский корабль пролетел почти над самой обсерваторией Песчаного мыса, быстро забирая вверх, и через несколько минут уже весь Нью-Йорк дрожал от орудийного гула: стреляли в воздушный флот. Многие из орудий управлялись очень хорошо, и один снаряд разорвался так близко от «Фазерлэнда», что осколком разбило окно в каюте принца. Этот внезапный взрыв заставил Берта спрятать голову с быстротой перепуганной черепахи. Весь воздушный флот тотчас же поднялся на высоту около трех с половиной километров, куда не долетали снаряды, и проплыл над бессильными пушками, располагаясь в виде сплющенной римской цифры V, с вершиной, обращенной в сторону города. Концы этой цифры двигались над Плумфилдом и Ямайка-бей. «Фазерлэнд», пройдя к востоку от Норроу, остановился над Джерси-Сити, господствуя над Нижним городом.

И все эти огромные странные чудовища, освещенные светом угасавшего дня висели над Нью-Йорком, спокойные и невозмутимые, совершенно игнорируя случайные взрывы ракет и пламя снарядов, разрывавшихся в нижних слоях атмосферы.

Наступила пауза: обе стороны изучали друг друга. На время наивное человечество позабыло о войне и отдалось созерцанию доселе невиданного зрелища. Несколько миллионов человек внизу и несколько тысяч наверху с одинаковым интересом смотрели — одни вверх, другие вниз.

Вечер был дивный, и лишь на высоте двух или двух с половиной километров виднелись легкие облачка, скользившие по ясному небу. Ветер стих, было спокойно и как-то особенно мирно. Отдаленные раскаты орудийных выстрелов и безвредная пиротехника внизу, казалось, имели так же мало общего с убийствами, насилием и террором, как салют во время морского смотра. Внизу каждый возвышенный пункт в городе был занят зрителями. На крышах зданий, на площадях, на паромах, на всех людных перекрестках улиц густо толпился народ. На реке все дамбы были покрыты людьми, а в Центральном парке и вдоль аллеи по берегу реки каждый мало-мальски удобный для наблюдения пункт был переполнен обитателями соседних улиц. Тротуары больших мостов через Ист-ривер были также сплошь покрыты людьми. Лавочники везде покинули свои магазины, мужчины побросали работу, а женщины и дети — дома; все выбежали на улицу, чтобы поглазеть на это чудо из чудес.

— Куда почище того, что писали об этом газеты, — таково было общее мнение.

А вверху многие из находившихся на воздушных кораблях с таким же любопытством смотрели вниз.

Не было в мире города более прекрасного, чем Нью-Йорк, прихотливо изрезанный морскими заливами и рукавами реки и разбросанный на холмах. Великолепно видна была вся картина эффектных зданий, мостов, однорельсовых дорог и других достижений инженерного искусства. Лондон, Париж, Берлин казались по сравнению с Нью-Йорком простыми скопищами построек. Порт Нью-Йорка проникал в самый центр города, как в Венеции, и, подобно древней Венеции, Нью-Йорк был гордым, высокомерным, властным городом. Тех, кто взирал на него сверху, он должен был поражать своим оживлением. Поезда, авто сновали во все стороны, снопы ослепительного света заливали город. В этот последний вечер Нью-Йорк был особенно великолепен.

— Черт возьми, ну и город! — воскликнул Берт.

Действительно, Нью-Йорк был в этот вечер таким величаво спокойным городом, что нападение на него представлялось несуразностью не меньшей, чем осада Национальной галереи или нападение на мирных граждан, обедающих за тэбльдотом в каком-нибудь отеле. Город был так велик, так изящен, что казалось невозможным подвергнуть его действию орудий войны. Это было все равно, что засунуть лом в тонкий часовой механизм.

Но рыбообразные чудовища, плывшие по небу и заслонявшие свет, казалось, не имели ни малейшего отношения к кровавому насилию.

Курт, Берт Смоллуэйс и, по всей вероятности, очень многие среди экипажа воздушного флота, ясно ощущали всю несуразность этого. Лишь голова принца Карла Альберта была полна романтических представлений о войне. Он был завоевателем, а там внизу раскинулся враждебный город. Чем значительнее этот город, тем больше торжество завоевателя! Без сомнения, принц находился в эту ночь в состоянии сильнейшего радостного возбуждения, испытывая более, чем когда-либо, упоение своей властью.

Пауза кончилась. Переговоры по беспроволочному телеграфу не привели к удовлетворительному соглашению, и как город, так и воздушный флот должны были вспомнить о том, что они — враги.

— Смотрите! — закричала толпа. — Смотрите!

— Что они хотят делать?

— Что?

Пять атакующих воздушных кораблей, отделившись от остальных, спустились в сумерках ближе к городу в разных местах. Один спустился к адмиралтейству, на Ист-ривер, другой — к городской ратуше. Два воздушных великана приблизились к огромным промышленным зданиям в Уоллстрите и Нижнем Бродвее, а один направился к Бруклинскому мосту. Эти корабли быстро и плавно прошли опасную для них зону, куда долетали снаряды отдаленных орудий, и очутились в безопасной близости к городскому населению.

Но как только они спустились, в городе внезапно остановилось всякое движение, и погасли огни. Из городской ратуши по телефону совещались с главным управлением федеральными военными силами; принимались экстренные меры для обороны города. Из ратуши обращались с требованием выслать немедленно воздушные корабли и отказались последовать совету Вашингтона, предлагавшего сдаться. Сильное волнение охватило город, начались лихорадочные приготовления к бою. Полиция очищала улицы от любопытных.

— Расходитесь по домам! Дело становится серьезным! — передавали друг другу.

Смутный страх и трепет охватил жителей. Толпы бросились бежать в темноте через город, через парки и площади, наталкиваясь на солдат и пушки и поворачивая назад. За какие-нибудь полчаса в городе произошла разительная перемена, и от величественного спокойствия и света он перешел к паническому ужасу и темноте.

Когда к Бруклинскому мосту приблизился воздушный корабль, произошла настоящая паника, кое-кого задавили насмерть. Это было только начало.

С прекращением движения на улицах Нью-Йорка наступила непривычная тишина, среди которой все явственнее раздавались бесполезные выстрелы пушек с фортов на холмах, защищавших город. Но в конце концов и эти выстрелы стихли. Опять наступил перерыв — проходили дальнейшие переговоры. Все сидели в темноте, ожидая указаний по телефону, но телефон молчал. И вдруг среди этой жуткой тишины раздался страшный грохот и шум: рушился мост в Бруклине. Затем последовала перестрелка в адмиралтействе и взрыв бомб в городской ратуше и Уолл-стрит. Нью-Йорк был бессилен; он не мог ничего сделать, он ничего не понимал. Население громадного города притаилось в темноте, прислушиваясь ко всем этим отдаленным звукам, пока и они не прекратились так же внезапно, как и возникли.

— Что будет? — спрашивали себя все со страхом.

Опять наступила новая, длинная передышка. Люди начали выглядывать из окон верхних этажей и увидели огромные очертания германских воздушных кораблей, медленно скользивших над городом. Казалось, они плывут так близко, что к ним можно притронуться рукой. Потом снова зажегся электрический свет. Улицы осветились, и стаи газетчиков, выкрикивавших последние новости, начали сновать по тротуарам. Опять появились любопытные; газеты раскупались нарасхват, и огромное разношерстное население Нью-Йорка узнало, наконец, что произошло. Было сражение, и Нью-Йорк выкинул белый флаг.

4

Печальные события, разыгравшиеся после капитуляции Нью-Йорка, кажутся нам теперь естественным и неизбежным результатом противоречия между техническим прогрессом и социальными условиями, созданными научным веком, — с одной стороны, и традициями грубого романтического патриотизма — с другой.

В первый момент американцы приняли флаг сдачи Нью-Йорка с таким же безучастным спокойствием, с каким они относятся к крушению поезда железной дороги, по которой они путешествуют, или к известию о сооружении нового общественного памятника в их городе.

— Мы сдались?.. Неужели это правда?..

Такими восклицаниями многие встретили первое известие о сдаче города. Но и тут они были скорее зрителями, нежели участниками печального события, и первоначально приняли все происшедшее с таким же простым любопытством, как и появление воздушных кораблей. Только постепенно у многих проснулись другие чувства.

— Мы сдались! — восклицали они затем. — В нашем лице Америка побеждена!..

И тогда они начали волноваться и шуметь.

В утренних газетах, вышедших в этот день, не заключалось никаких подробностей ни относительно условий капитуляции, ни относительно характера столкновения, которое привело к ней. Более поздние выпуски газет, однако, восполнили этот пробел. Они сообщили, что соглашение состоялось на следующих условиях: Нью-Йорк должен служить продовольственной базой для германской воздушной эскадры, пополнять ее запасы взрывчатых веществ и возместить те, которые были израсходованы на истребление североатлантической американской эскадры и в битве с самим городом. Кроме того, Нью-Йорк обязался выплатить громадную контрибуцию в сорок миллионов долларов и отдать флотилию Ист-ривер.

Затем появились очень длинные и подробные описания разрушения ратуши и адмиралтейства, и жители мало-помалу уяснили себе, наконец, что произошло в течение короткой возникшей в городе паники. Они читали рассказы о людях, разорванных на куски, о солдатах, безнадежно продолжавших борьбу среди неописуемого разрушения, о знаменах, которые волочили по земле плакавшие люди… Вместе с этим в ночных изданиях газет промелькнули первые коротенькие каблограммы из Европы о гибели североатлантической эскадры, той самой, которой Нью-Йорк всегда гордился и о которой он особенно заботился.

По мере того, как пробуждалось коллективное сознание, возрастали недоумение и чувство унижения. Америка была застигнута врасплох. Нью-Йорк с удивлением, перешедшим в ярость, внезапно увидел себя завоеванным городом, находящимся во власти победителя.

Как только жители Нью-Йорка вполне поняли это, ими овладела бешеная злоба.

— Не может быть! — восклицали они на заре следующего утра. — Нет! Нью-Йорк не может быть побежден! Это — выдумка!..

И, прежде чем наступил день, весь Нью-Йорк был охвачен типично американским гневом. Миллионное население города быстро поддалось этому чувству, которое передавалось, как зараза, от одного к другому. Однако, не успело еще гигантское волнение города выразиться в действиях, вылиться в определенную форму, а команды воздушного флота уже что-то почувствовали, — совершенно так же, как, по рассказам, еще задолго до землетрясения животных охватывает беспокойство.

Волнение Нью-Йорка передавалось экипажу воздушных кораблей.

Газеты группы Кнайпа первые сформулировали словами чувства, взволновавшие жителей Нью-Йорка.

— Мы не соглашаемся! — заявляли все они просто. — Нас предали.

Слова эти переходили из уст в уста, и на каждом углу ораторы, освещаемые бледными лучами рассвета, взывали к американскому народу, заклинали его не покоряться, и каждый слушатель испытывал чувство стыда и унижения.

Берт с высота полутораста метров прислушивался к шуму города, и ему казалось, что этот шум, раньше носивший неопределенный характер, теперь становится похожим на жужжание большого роя потревоженных пчел.

После разрушения ратуши и почты белый флаг был поднят на высокой башне Старого парка. Мэр города, побуждаемый перепуганными до смерти домовладельцами нижнего Нью-Йорка, отправился на эту башню для переговоров с Виндерфельдом о капитуляции.

Спустив секретаря принца по веревочной лестнице, «Фазерлэнд» продолжал парить над большими старыми и новыми зданиями, сгруппированными вокруг парка. Другой корабль — «Гельмгольц», который вел бой в этом районе, поднялся на высоту почти шестисот метров. Берт, таким образом, мог наблюдать все, что происходило в центральном пункте Нью-Йорка. Ратуша, суд, почтамт и масса других строений на западной стороне Бродвея были особенно сильно повреждены бомбардировкой. Первые три представляли собой груду почерневших развалин. При разрушении ратуши и суда смертных случаев было немного, но очень много рабочих, включая женщин и детей, погибло при бомбардировке почтамта. Небольшой отряд санитаров-добровольцев, с белыми повязками на руках, вошел вслед за пожарными в дымящиеся здания, откуда выносили тела погибших, а иногда еще живых, но до неузнаваемости обожженных людей. Пожарные энергично работали, направляя широкие струи воды на тлеющие развалины зданий. Рукава пожарных машин тянулись через всю площадь, на которой были выставлены полицейские кордоны, чтобы сдерживать массы народа, устремлявшиеся с восточной стороны города, к центру…

Необычный контраст с этой картиной разрушения представлял стоявший рядом гигантский Дворец Прессы, весь залитый электрическим светом. В нем кипела работа, не прекратившаяся даже во время воздушной атаки. Служащий персонал и типографские станки ни на минуту не прерывали своей деятельности.

Надо было поведать всем страшную историю ночи, развить и прокомментировать ее; надо было призывать к борьбе с немцами — под самым носом немецких воздушных кораблей.

Берт довольно долго не мог сообразить, что это за учреждение, продолжающее работать, невзирая ни на что, но, наконец, он различил стук печатных машин и понял, что это такое.

— Черт возьми! — воскликнул он по своему обыкновению.

По другую сторону Дворца Прессы тянулся еще один полицейский кордон, частично скрытый арками старой железной дороги; дорога эта проходила над улицами Нью-Йорка и уже давно была превращена в однорельсовый путь. Там же устроили нечто вроде перевязочного пункта, где доктора и сестры милосердия суетились около раненых и убитых ночью во время паники на Бруклинском мосту. Берт наблюдал все это с высоты птичьего полета, и ему казалось, что он смотрит в глубину огромного колодца, на дне которого между утесами зданий копошатся люди.

Внизу, вдоль Бродвея, проходили митинги. Масса народа собиралась возле ораторов, произносивших зажигательные речи. Надо всем этим высился лес труб и проходила сеть электрических проводов. Берт видел крыши домов и на них группы людей, горячо рассуждавших о чем-то. Только там, где еще бушевал огонь и лились потоки воды, людей не было заметно. Повсюду торчали флагштоки без флагов; в одном месте над огромным зданием беспомощно трепыхался белый флаг.

А на востоке поднималась заря, освещая бесстрастным холодным светом мрачные картины разрушения города и все возраставшего ожесточения жителей.

Берт Смоллуэйс в окно наблюдал все происходившее на улицах. Там, внизу, он видел бледную туманную картину мира, точно вставленную в темную рамку окна. Он провел всю ночь, держась за эту рамку, подскакивал и вздрагивал при каждом взрыве и следил за фантастическими событиями. Воздушный корабль то поднимался так высоко, что ничего уже не было слышно, то опускался настолько низко, что ясно раздавался грохот выстрелов и взрывов. Берт видел, как воздушные корабли низко и быстро пролетали над темневшими улицами, откуда доносились крики и стоны. Он видел, как внезапно загорались огромные здания, как они корчились и оседали под влиянием губительного прикосновения бомб. В первый раз в своей жизни он был свидетелем столь разрушительной и мгновенной атаки. Но сам он находился вне этого, был как бы отдален от гибнущего мира. «Фазерлэнд» не сбросил ни одной бомбы: он лишь руководил атакой. Затем, корабль остановился и повис над городским парком, и Берт с ужасом увидел огромные здания в огне и мелькавшие внизу огоньки фонарей и легкие призрачные тени. Он догадался, что это разыскивают убитых и раненых… По мере того, как рассветало, картина становилась яснее, и Берт начал понимать, что означали эти темные скорчившиеся предметы внизу.

Он долго наблюдал, как постепенно вырисовывались очертания города. Когда совсем рассвело, Берт почувствовал невероятную усталость. Вскинув утомленные глаза на восходившее солнце, он зевнул во весь рот и, добравшись до койки, повалился на нее и моментально заснул. В таком виде и нашел его Курт, который спустя несколько часов заглянул в каюту. Берт спал, растянувшись на койке. Лицо его было бледно и равнодушно, рот широко раскрыт, и он громко и неприятно храпел. Это был истинный образ человека, разум которого внезапно столкнулся с современными проблемами, слишком сложными для его понимания.

Курт несколько секунд смотрел на него с выражением снисходительного презрения, затем тронул Берта за локоть.

— Встаньте! — крикнул он ему. — И лягте поприличнее.

Берт тотчас же сел на койку и, протирая глаза, спросил:

— Еще сражаются?..

— Нет, — ответил Курт и тоже присел, чувствуя слабость. — Ах, — вскричал он, наконец, закрывая лицо руками, — если бы принять холодный душ! Всю ночь я следил, как бы шальные пули не просверлили воздушные камеры… — Он потянулся и зевнул. — Надо заснуть. Лучше уходите отсюда, Смоллуэйс. Я не могу вас выносить сегодня в своей каюте. Вы так чертовски бесполезны и неуклюжи. Получили вы свою порцию?.. Нет? Ну, так идите за ней и не приходите сюда… Оставайтесь на галерее…

5

Несколько освежившись после сна и чашки кофе, Берт вернулся к своей роли подневольного участника войны в воздухе. Он отправился, как указал ему Курт, на маленькую галерею и, уцепившись за перила, забился в самый угол, позади часового, стараясь производить впечатление существа совершенно безвредного.

Довольно сильный ветер дул с юго-востока, вынуждая «Фазерлэнд» двигаться над островом Манхеттен. На северо-западе собирались тучи. Винт, борясь с ветром, медленно вращался, и стук его был теперь гораздо слышнее, чем тогда, когда корабль шел полным ходом. Трение ветра о дно газовой камеры производило журчание, вроде того, какое бывает при движении лодки во воде, но только слабее. «Фазерлэнд» парил над временной ратушей, в Парке Роу, иногда опускаясь для возобновления переговоров с мэром города и Вашингтоном. Однако, беспокойный характер принца не позволял ему оставаться долго на одном месте, и поэтому корабль летел дальше, огибая реку Гудзон и Ист-ривер и снова возвращаясь назад. Изредка корабль начинал подниматься выше, словно хотел унестись в лазурную даль. Один раз он так быстро и высоко поднялся, что у принца и у всего экипажа начался приступ горной болезни. Берт тоже испытал головокружение и тошноту…

Местность внизу постоянно менялась в зависимости от высоты подъема. Когда корабль опускался ниже, Берту сверху были видны двери, окна, улицы, вывески, люди, все мельчайшие подробности; и все это — в такой странной, необычайной перспективе. Он мог наблюдать загадочное поведение людей, толпившихся на улицах, взбиравшихся на крыши домов. Но когда корабль начинал подниматься, эти подробности постепенно исчезали из вида, улицы сливались, горизонт расширялся, и массы народа уже не казались такими многочисленными. На большой высоте все представлялось как вогнутый рельеф карты. Берт видел темную поверхность густо населенной страны, пересекаемую в разных направлениях блестящими полосами воды; видел реку Гудзон, отливавшую серебром, и залив, сверкавший в лучах солнца.

Даже мало склонный к философским размышлениям Берт был поражен контрастом между городом, расстилавшимся внизу, и флотом, парившем наверху. В этом контрасте выражалась вся противоположность между предприимчивым духом американцев и германским порядком и дисциплиной. Внизу колоссальные здания, мощные и красивые, казались гигантскими деревьями джунглей, борющимися за свое существование. Великолепие и роскошь этих построек представлялись такими же непланомерными и случайными, как скалы и ущелья. Это впечатление еще более усиливалось при виде дыма и суматохи вокруг горящих зданий. А наверху, в небесах, парили германские корабли, будто принадлежавшие к миру, где царил порядок. Все они были повернуты под одним и тем же углом к горизонту, все были одинаковы по внешнему виду и стремлению, и все двигались к одной цели, словно стая волков, построившихся так, чтобы действовать возможно вернее и смертоноснее.

Берту, однако, показалось, что тут находится едва ли больше трети воздушного флота. Вероятно, другие воздушные корабли отправились исполнять поручения за пределы видимого горизонта. Берт был очень заинтересован этим, но спросить было не у кого. В течение дня, впрочем, он увидел с дюжину этих кораблей, показавшихся с восточной стороны. Они пополняли свои запасы и теперь тащили на буксире несколько летающих драконов.

К концу дня погода испортилась, на юго-западе появились облака, они клубились, собирались вместе, все увеличиваясь, и ветер становился сильнее.

К вечеру ветер превратился почти в ураган, и воздушные корабли, раскачиваясь, держались против ветра.

Весь этот день принц вел переговоры с Вашингтоном, а воздушные корабли, отправленные на разведку, осматривали вдоль и поперек восточные штаты — нет ли где-нибудь чего-нибудь похожего на воздухоплавательный парк. Отряд из двадцати кораблей, опустившись над Ниагарой, в течение ночи захватил город и мастерские.

Между тем, восстание в гигантском городе разрасталось. Несмотря на то, что огромные пожары в пяти местах продолжали распространяться, охватывая огнем все новые пространства, Нью-Йорк все-таки не хотел примириться с тем, что он побежден.

Вначале дух возмущения, взбудораживший город, выражался лишь в отдельных криках, речах ораторов да газетных статьях, призывавших граждан к оружию. Но когда утреннее солнце осветило американские флаги, вновь поднятые в различных пунктах над архитектурными колоссами города, демонстрация приобрела уже определенный характер. Возможно, что в некоторых случаях это поднятие флагов в сдавшемся городе было лишь невинным отступлением от формы, свойственным американцам, но оно явилось, несомненно, также и обдуманным актом.

Немецкое чувство корректности было глубоко возмущено таким вызывающим поведением. Граф фон Винтерфельд тотчас же вступил в сношения с мэром города и поставил ему на вид неправильность таких поступков. Немедленно связались с пожарными станциями, которым были даны соответствующие инструкции. Нью-йоркская полиция дружно работала, стараясь удержать массы от самоуправства, и между разгоряченными гражданами, желавшими во что бы то ни стало вывесить свои флаги, и раздраженными полицейскими, вынужденными срывать их, завязалась ожесточенная схватка.

Беспорядки приняли особенно острый характер на улицах, окружавших университет Колумбии. Капитан воздушного корабля, наблюдавшего за этим кварталом, спустил вниз аркан и стащил флаг, поднятый над зданием Моргана, но тотчас же из верхних окон огромного помещения, находившегося между университетом и набережной, посыпался град пуль, явно направленных в воздушный корабль. Большинство выстрелов не достигло цели, но две или три пули все же попали в газовую камеру, одна пуля ранила человека, стоявшего на верхней платформе. Часовой на нижней галерее тут же ответил на эти выстрелы, и автоматическая пушка, стоявшая на щите орла, скоро заставила стрелявших смолкнуть. Воздушный корабль поднялся и сигнализировал об этом происшествии флагманскому кораблю и городской ратуше. К месту происшествия были отправлены милиционеры и полицейские — и этим дело кончилось. Но почти тотчас же произошло другое столкновение. Группа молодых клубменов из Нью-Йорка, вдохновляемая любовью к приключениям, отправилась на автомобилях в Бекон-Хилл; там молодые энергичные люди немедленно приступили к работе и устроили импровизированный форт, воспользовавшись попавшимся под руку орудием. Это орудие находилось в распоряжении недовольных канониров, которым приказано было прекратить огонь, как только состоялась капитуляция. Не трудно было заразить их духом возмущения. Канониры объявили, что их орудию не дали проявить свою силу, а уж теперь они покажут, что оно может сделать! Под руководством вновь прибывших артиллеристы соорудили траншею, сделали насыпь и устроили ряд колодцев для прикрытия. Они уже заряжали пушку, когда их заметил воздушный корабль «Пруссия». Но прежде чем бомбы, брошенные с «Пруссии», разнесли вдребезги и артиллеристов, и их примитивный форт, один снаряд из орудия все же успел разорваться над серединой газовой камеры воздушного корабля «Бинген», и поврежденный корабль свалился на землю в Статен-Эйланде. Он сплюснулся и повис между деревьями; его опустевшие центральные газовые мешки расстилались над деревьями в виде навеса и спускались фестонами. Однако, пожар не вспыхнул, и команда быстро принялась исправлять повреждения. Все действовали при этом с уверенностью, которая граничила почти с неосторожностью.

В то время, как одна часть экипажа занялась починкой газовой переборки, другая отправилась на ближайшую дорогу, чтобы найти газопровод, и скоро очутилась в плену у враждебно настроенного населения. Вблизи дороги находился ряд вилл, обитатели которых обнаружили неприязненное любопытство и агрессивные стремления. Полицейский контроль над обширным и многолюдным населением Статен-Эйланда к тому времени ослабел, и почти в каждом доме имелось оружие и боевые припасы. Этим не замедлили воспользоваться, и после нескольких промахов был ранен в ногу один из работавших у газопровода людей. Немцы сейчас же бросили починку, укрылись за деревьями и отвечали выстрелами.

Треск выстрелов заставил другие корабли — «Пруссию» и «Киль» — немедленно явиться на помощь. С помощью нескольких гранат они быстро покончили со всеми виллами в радиусе целого километра. Погибло немало мужчин, женщин и детей, не принимавших никакого участия в нападении; виновники же нападения бежали. Починка поврежденного воздушного корабля могла теперь продолжаться без помехи, под охраной двух других кораблей. Но когда эти корабли вернулись к своим местам, нападения на опустившийся на землю корабль снова возобновились.

Такие стычки с перерывами шли до вечера, пока не началось настоящее сражение.

Около восьми часов вечера вооруженная группа напала на «Бинген», и все защитники корабля были перебиты после ожесточенной и беспорядочной свалки.

Затруднения немцев в обоих случаях проистекали от того, что они не могли высадить на землю достаточно сильные отряды или вообще какую бы то ни было военную силу. Воздушный флот совсем не был приспособлен для перевозки войск. На воздушных кораблях находилось лишь столько людей, сколько было нужно для маневрирования и сражения в воздухе. Сверху гиганты могли причинить неслыханные опустошения. Они могли принудить любое правительство к капитуляции в самый короткий промежуток времени. Но они не в состоянии были ни обезоружить население, ни оккупировать завоеванные ими города. Они могли оказывать лишь давление на власти, угрожая возобновлением бомбардировки. Последнее являлось их единственным оружием. Нет никакого сомнения, что этого было достаточно для сохранения мира, если б правительство было лучше организовано и авторитет его не упал, и если бы массы были более дисциплинированы, более послушны и более однородны. Но именно этого-то и не было.

Нью-йоркские власти имели в своем распоряжении слишком незначительные полицейские силы. Разрушение же городской ратуши и других центральных учреждений внесло глубокое расстройство в работу отдельных частей управления. Прекратилось движение уличных омнибусов и железных дорог. Телефонная служба была приостановлена и работала с перерывами. Немцы нанесли удар в голову, и голова была оглушена и побеждена, не будучи больше в состоянии управлять своим телом; естественно, тело вышло из повиновения. Нью-Йорк превратился в безголовое чудовище и был не способен более к коллективному повиновению. Повсюду возникали восстания, и отдельные представители власти, предоставленные собственной инициативе, вынуждены были присоединиться к массам, которые вооружались и поднимали свои флаги.

6

Поколебленное перемирие было окончательно нарушено убийством (иначе это нельзя назвать) «Веттергорна», которое было совершенно на Площади Союза, на расстоянии примерно полутора километров от развалин ратуши. Это произошло между пятью и шестью часами дня. Погода в это время значительно ухудшилась, и операции воздушного флота затруднились необходимостью бороться с порывистым ветром. Налетал шторм за штормом, блистала молния, хлестал град, и воздушный флот, спасаясь от шторма, опустился к самым домам; таким образом, район наблюдения уменьшился, и, кроме того, флот подвергал себя опасности ружейной атаки.

Накануне на площади поставили пушку. Она была без лафета, и из нее еще не пробовали стрелять. В темноте, наступившей после капитуляции, пушку эту унесли с дороги, вместе со всеми ее принадлежностями, и поставили под арками большого Декстеровского здания. Позднее ее заметили

восставшие, и тотчас же принялись за работу. Они собрали ее и водрузили на лафет в верхней части площади. В сущности, они устроили в этом месте замаскированную батарею, скрытую за декоративной решеткой здания. Лежа за этим прикрытием, они ждали, точно возбужденные игрой дети, пока не показался киль злополучного «Веттергорна». Корабль шел с уменьшенной на три четверти скоростью, борясь с ветром. Он показался над недавно сооруженными башенками здания Тиффани, и тотчас же однопушечная батарея была открыта. Нужно было взорвать и сбросить вниз на мостовую весь десятый этаж Декстеровского здания, чтобы часовой «Веттергорна» мог заметить черное жерло пушки, притаившейся в тени. Снарядом из пушки часовой был, вероятно, убит.

Пушка выпустила два снаряда, прежде чем обрушился сам остов здания, и каждый снаряд, попадая в «Веттергорн», пронизывал его от носа до кормы. Корабль съежился точно оловянная кружка под ударом тяжелого сапога. Передняя часть опустилась на площадь, а остальной корпус, с громким свистом и треском рушившихся подпорок и стоек, свалился поперек здания Таммани-холл и прилегавших улиц по направлению ко Второму авеню. Газ, выделяясь, смешивался с воздухом, и кроме того, из воздушных камер самого корабля воздух приник в поврежденные, распавшиеся газовые камеры, и корабль взорвался со страшным грохотом…

«Фазерлэнд» в это время находился над развалинами Бруклинского моста. Звук пушечного выстрела и грохот развалившегося здания заставили Курта и Берта прильнуть к окошечку в двери каюты.

Они увидели огонь; невероятное сотрясение воздуха, произведенное взрывом, сначала прижало их к окошку, а затем, кинуло кувырком в угол каюты. «Фазерлэнд» подскочил точно мяч, подброшенный ногой, и когда они снова взглянули в окошко, то увидели Площадь Союза такой маленькой, далекой, раздавленной, точно на нее упал какой-нибудь космический великан и прокатился по ней колесом. В восточной части площади, в нескольких местах, пылали здания, загоревшиеся от горячих лохмотьев и частей воздушного корабля. Крыши и стены зданий странно оседали и рассыпались на глазах.

— Черт возьми! — воскликнул Берт. — Что случилось? Взгляните на толпу!..

Но прежде чем Курт произнес слово, раздался резкий звон колокола, призывающий экипаж на места, и он должен был уйти. Берт нерешительно последовал за ним и остановился, раздумывая, в коридоре, смотря назад, на окно. Вдруг, он был сбит с ног принцем: принц опрометью несся из своей каюты к центральному складу снарядов. На мгновение Берт увидел перед собой высокую фигуру принца, побелевшего от ярости и бешенства, грозящего кому-то огромным кулаком:

— Кровь и железо! — кричал он, точно призывая проклятия. — Кровь и железо!

Кто-то свалился на Берта и после небольшой паузы начал злобно его колотить. Берту пришло в голову, что это Винтерфельд.

Через нескольких минут Берт сидел в углу коридора, потирая ушибленную щеку и поправляя повязку, которую он все еще носил на голове.

— Черт побери этого принца! — бормотал он возмущенно. — Он ведет себя, как последний негодяй!

Собравшись с мыслями, Берт встал на ноги и медленно поплелся к проходу на маленькую галерею. Но вдруг он услышал шум, внушивший ему мысль, что принц возвращается. Берт тотчас же бросился к своей каюте, точно кролик к норе. Ему удалось укрыться вовремя, не попав на глаза принцу.

Берт закрыл дверь каюты и подождал, пока в проходе снова стало тихо. Тогда он подошел к окну и заглянул вниз. Там неслись облака и затуманивали картину города, а раскачивание воздушного корабля заставляло всю панораму то подниматься, то опускаться. Временами показывались бегущие люди, но вообще местность была пустынна. Только когда «Фазерлэнд» опускался ниже, улицы как будто расширялись, становились просторнее, крупнее делались казавшиеся пятнышками люди. Теперь «Фазерлэнд» пролетал над нижним концом Бродвея. Берт увидел, что группы людей внизу

не бежали больше, а стояли неподвижно и смотрели вверх. Затем, вдруг все опять бросились бежать.

Что-то упало с дирижабля — какой-то небольшой и легкий сверток. Он коснулся мостовой вблизи огромной арки, как раз под «Фазерлэндом». Маленький человек шел по тротуару, а двое или трое других и одна женщина переходили через дорогу. Это были такие смешные маленькие фигурки-коротконожки! Прямо забавно было глядеть, как они усиленно действовали своими локтями и ногами. Такое «булавочное» человечество было лишено всякого достоинства. Маленький человечек так комично подпрыгнул на мостовой, — вероятно, от ужаса, — когда бомба упала возле него.

Затем показалось ослепительное пламя и распространилось во все стороны от взрыва. Подпрыгнувший маленький человечек моментально превратился в факел и скоро исчез совершенно. Люди бежали по дороге, нелепо прыгали, потом падали и лежали спокойно, в то время как их изодранные одежды медленно тлели. Потом начали рушиться своды зданий, и кирпич падал с грохотом — вроде грохота угля при ссыпке. Слабые крики долетали до ушей Берта. Толпа бежала по улице, и какой-то человек, прихрамывая, отчаянно жестикулировал. Он остановился и пошел назад к неизвестному зданию. Падавшая масса кирпича настигла его. Он упал и, смятый, остался лежать на месте.

Черный дым и облака пыли заволокли улицу, но вскоре исчезли, уступив место пламени.

Так началось разрушение Нью-Йорка. Это был первый из больших городов культурного века, испытавший на себе как страшную силу войны в воздухе, так и ограниченность ее средств. Город был разрушен так же, как в прежние времена бомбардировкой разрушались бесчисленные города варваров; эти города были слишком сильны, чтобы подчиниться, и слишком недисциплинированны, чтобы сдаться и избежать истребления. Принимая во внимание данные обстоятельства, и от Нью-Йорка нельзя было ожидать ничего другого. Принц не мог отступить и признать себя побежденным, а с другой стороны, невозможно было покорить город, не подвергнув его уничтожению. Эта катастрофа была логическим следствием приложения науки и техники к войне.

Разрушение больших городов было неизбежно. Несмотря на сильнейшее возбуждение, принц все же старался по возможности щадить город. Он хотел только дать памятный урок с наименьшей потерей жизней и с наименьшей тратой взрывчатых веществ. На эту ночь он планировал разрушение лишь Бродвея, поэтому он отдал приказание воздушному флоту двинуться колонной вдоль этого пути и метать бомбы. «Фазерлэнд» шел впереди. Таким образом, Берт Смоллуэйс оказался вынужденным участником самого хладнокровного уничтожения, еще не слыханного в истории; люди, сеявшие смерть и разрушение, нисколько не были возбуждены борьбой, так как сами не подвергались ни малейшей опасности, — разве только от случайной пули на излете.

Берт прилип к окошечку в дверях и сквозь мелкий дождь, гонимый ветром, наблюдал то, что творилось внизу. Корабль раскачивало и кидало во все стороны. В сумрачном свете Берт видел улицы, людей, выбегавших из домов, рушившиеся здания, пожары. Воздушные корабли, продвигаясь вперед, громили город с такой же легкостью, с какой ребенок разрушает выстроенные им города из деревянных кирпичиков или карт. Внизу оставались лишь развалины, пылавшие в огне здания да груды разбросанных мертвых тел. Мужчины, женщины, дряхлые старики, дети, — никого не щадили эти цивилизованные варвары, как будто это были зулусы или готтентоты, уничтожать которых было их привычное занятие.

Нижний город скоро превратился в настоящую геенну огненную, из которой уже никому не было спасения. Все способы сообщения сразу прекратились, и лишь пламя пожаров освещало среди невероятного хаоса путь немногим уцелевшим беглецам. Берт видел только мельком то, что творилось внизу, и вдруг в его сознании мелькнула мысль, что такие катастрофы возможны не только в этом странном гигантском и чуждом ему городе, но то же самое может случиться и с Лондоном, и даже с Бен-Хиллом. Он понял, что наступил конец мирной жизни на маленьком острове, среди серебристых волн океана, и что уже больше нигде в этом мире не осталось такого места, где Смоллуэйсы с гордо поднятой головой могли бы спокойно голосовать за войну и смелую иностранную политику, оставаясь при этом сами в стороне от всяких ужасов.

Глава VII. «Фазерлэнд» выведен из строя

1

И вот, над пылающим островом Манхеттен произошла битва — первая битва в воздухе.

Американцы поняли, во что им обойдется выжидательная политика, и собрали все свои силы, чтобы нанести удар и спасти, если это еще возможно, Нью-Йорк от затей безумного принца, провозгласившего своим лозунгом «кровь и железо» и сеявшего огонь и смерть.

На крыльях бури, в сумерках, среди дождя и грома, американский воздушный флот, разделенный на две эскадрильи, прилетел из воздухоплавательных парков Вашингтона и Филадельфии.

И если бы не было немецкого сторожевого воздушного корабля в Трентоне, то немцы были бы застигнуты врасплох.

Германский воздушный флот, утомленный и пресыщенный разрушительной деятельностью, наполовину израсходовал свои запасы и боролся с непогодой; в этот момент и было получено известие о приближении американских аэропланов. Нью-Йорк уже был позади, на юго-западе, и представлял груду развалин, освещенную красноватым отблеском пожаров. Воздушные корабли, трясясь и раскачиваясь, с трудом продвигались вперед: дождь и град, обрушиваясь на них целыми потоками, вынуждали их снижаться. Воздух стал колюче холоден. Принц хотел уже отдать приказ кораблям спускаться еще ниже к земле и установить громоотводы, когда получил известие об атаке аэропланов. Принц срочно отменил первоначальное распоряжение, велел снарядить летающих драконов и приготовился к их спуску. Приказав кораблям выстроиться в боевом порядке, он в то же время поднял их в более высокие чистые слои атмосферы.

Берт, однако, не сразу сообразил, что должно произойти. Он отправился вместе с другими в столовую для получения вечерней порции. Надев пальто и перчатки Беттериджа, Берт накинул на себя и его одеяло; закутанный, он стоял с широко раздвинутыми ногами, чтобы не потерять равновесия во время сильных раскачиваний и толчков корабля, преспокойно макал сухари в суп и отправлял их в рот большими кусками. Вся команда корабля имела утомленный вид и угрюмо молчала. Некоторые чувствовали приступы горной болезни, и все, видимо, испытывали еще одно неприятное ощущение: все сознавали себя как бы отверженными после совершенных ими убийств. Они видели внизу землю и оскорбленное человечество, гнев которого все разрастался.

Наконец, и они узнали, что случилось. Неизвестный краснолицый, коренастый человек, с бесцветными глазами и шрамом на лице, показался в дверях и крикнул что-то по-немецки. Его слова, видимо, поразили всю команду. Берт тоже испугался тона, которым были произнесены эти слова, хотя и не понял их. На мгновение наступило молчание, затем все с жаром принялись обсуждать страшную новость. Даже страдавшие горной болезнью люди встрепенулись. В течение нескольких минут столовая представляла настоящий бедлам, затем вдруг раздался резкий звон колокола, призывавший команду на места.

Берт внезапно остался один.

— Что такое? — прошептал он, хотя инстинктивно уже начинал догадываться.

Быстро проглотив остатки супа, он пробежал по раскачивавшемуся коридору и, крепко держась за перила, спустился на галерею. Его охватило пронизывающей сыростью, словно струей холодной воды из шланга. Воздушный корабль, по-видимому, был вовлечен в новую атмосферную борьбу. Берт одной рукой сильнее натянул на себя одеяло, а другой держался за перила. Его окружил сырой, туманный полусвет, в котором ничего нельзя было разглядеть. Только над головой виднелись огни воздушного корабля и быстро снующие люди, направлявшиеся к своим постам.

Потом вдруг все огни были погашены, и «Фазерлэнд», вздрагивая и раскачиваясь, точно в судорогах, прокладывал себе дорогу в воздухе.

Когда «Фазерлэнд» начал подниматься, Берт заметил мельком огромные горящие здания внизу и дрожащий сноп пламени. Потом сквозь туман Берт увидел другой воздушный корабль, нырявший в воздухе точно дельфин. Облако поглотило корабль, и на время он исчез, но потом снова появился среди потоков дождя, точно темное китообразное чудовище. Воздух был наполнен странными звуками. Свист, хлопанье, завывание ветра оглушали Берта, но он изо всех сил напрягал внимание, стараясь не потерять равновесия, и стоял, крепко ухватившись за перила.

— Ой!

Что-то пронеслось мимо него в темноте, падая сверху, и быстро исчезло внизу, во мраке. Это был немецкий летающий дракон. Он летел так стремительно, что темная фигура аэронавта, ухватившегося за колесо руля, промелькнула лишь на мгновение… Может быть, это был маневр, но скорее это было похоже на катастрофу…

— Черт возьми! — прошептал Берт.

«Пап-пап-пап» — заговорила пушка где-то впереди, в темноте.

«Фазерлэнд» накренился так сильно, что Берт и часовые крепко уцепились за поручни, чтобы не слететь вниз.

Бум! — раздался оглушительный выстрел, сопровождаемый страшным толчком. Клубившиеся наверху облака окрасились красным заревом, отражая невидимое пламя и освещая бездонную пропасть внизу. Перила, за которые держался Берт, приняли отвесное положение, и Берт повис в воздухе.

На мгновение все силы его были направлены лишь на то, чтобы не выпустить из рук перил. «Пойду-ка я лучше в каюту», — сказал он сам себе. Корабль снова пришел в равновесие, и Берт почувствовал у себя под ногами пол галереи. Он медленно и осторожно пробирался к лестнице и невольно вскрикнул, когда галерея, точно поднявшаяся на дыбы лошадь, подпрыгнула вверх и затем так же быстро опустилась.

Выстрелы раздавались один за другим, и вдруг блеснула ярким, ослепительно белым светом молния, и раздался страшный грохот, как будто рушился мир. Но перед этим ужасным взрывом на мгновение наступила такая тишина, точно вся Вселенная прислушивалась к чему-то.

Тут-то Берт и увидел американский аэроплан. Освещенный блеском молнии аэроплан казался неподвижным. Даже команда на нем представлялась в виде каких-то неподвижных кукол. Аэроплан был так близко, что Берт мог совершенно ясно различить каждого человека. Корма аэроплана была обращена вниз, а машина вверх. Он был сделан по типу кольт-кобурн-лангелеевских аэропланов, с двойными крыльями. Команда помещалась впереди, в чем-то вроде лодочки. С каждой стороны очень легкого и длинного корпуса аэроплана выглядывали магазинные пушки. Одна вещь особенно поразила Берта в этот момент: верхнее крыло аэроплана, устремленное вниз, было объято красным дымящимся пламенем. Но еще удивительнее было, что этот аэроплан и германский воздушный корабль, находившийся внизу, на расстоянии четырехсот пятидесяти метров от него, были точно связаны молнией, как будто молния свернула с пути, чтобы захватить их, и из каждого угла, из каждой выдававшейся точки огромных крыльев аэроплана росли колючие ветви молний.

Берту все это привиделось, как картина, слегка завуалированная легкой завесой тумана. Тотчас же, вслед за молнией, раздался резкий удар грома; Берт был ослеплен и оглушен в одно и то же время.

Затем наступила глубокая, непроницаемая тьма. Слышны были только тяжкое эхо и слабые крики людей, исчезавших в бездонной пропасти — там, внизу.

2

Воздушный корабль начал раскачиваться еще сильнее, и Берт снова попытался пробраться в свою каюту. Он замерз и промок до костей и чувствовал, кроме того, приступы горной болезни. Ему казалось, что у него уже совсем не было силы ни в руках, ни в ногах. Ноги не могли идти, а только скользили по металлическому полу галереи: металл покрылся тонким слоем льда.

Берт решительно не мог отдать себе отчета, сколько времени он взбирался на лестницу, чтобы снова попасть внутрь корабля. Но когда позднее он вспоминал об этом, то ему всегда казалось, что он шел тогда несколько часов. Вверху, внизу, кругом зияли бездны, — страшные бездны ревущего ветра, темных смерчей, снежных вихрей, а Берт был защищен от всего этого лишь небольшой металлической решеткой и перилами, которые бешено раскачивались и точно стремились сбросить его в бушевавший внизу хаос.

Берту показалось, что пуля пролетела мимо его уха; снежные хлопья и облака осветила молния. Но он даже не повернул головы, чтобы посмотреть, что это такое. Ему хотелось как можно скорее попасть в коридор. Удастся ли ему удержаться за перила лестницы, или рука ослабеет и соскользнет? Град с такой силой хлестнул ему в лицо, что на мгновение у него захватило дыхание, и он почти лишился чувств. «Держись крепче, Берт!» — сказал он себе и с новыми силами уцепился за перила.

Наконец он добрался до прохода. Тут было тепло, он вздохнул с облегчением. Но и коридор не оставался на одном месте, а его кидало из стороны в сторону точно игральные кости, как будто и он задался целью вышвырнуть Берта обратно. Однако Берт, судорожно цепляясь, держался, пока коридор не пришел в нормальное положение. Тогда он одним прыжком очутился возле каюты и успел заскочить в нее, прежде чем передний конец коридора снова поднялся.

Слава Богу! Он в каюте!

Он схватился за дверь и в течение нескольких минут был не человеком, а лишь вместилищем горной болезни. Он хотел забраться в такое место, где бы ему не нужно было держаться. Открыв ящик, где лежали разные вещи, Берт залез туда и некоторое время лежал, беспомощно раскинувшись, а голова его колотилась о стенки ящика. Вдруг крышка захлопнулась с треском. Но Берту было уже все равно, что бы ни случилось: ему было все равно, кто кого побьет, какие там пули или взрывы, будет ли он просто убит или разорван на куски! Бессильная, невыразимая словами ярость и отчаяние овладели им, и он мог выговорить только одну фразу:

— Что за сумасшествие!

И это было единственно правильное, все исчерпывающее определение, какое только можно было дать войне и тем авантюрам, в которые он нечаянно впутался.

— Какое сумасшествие! — повторял он — ив этот приговор включал весь порядок вселенной.

Хотелось умереть…

Берт не видел звездного неба, расстилавшегося кругом: «Фазерлэнд» опять поднялся в верхние чистые слои атмосферы. Берт не видел битвы, происходившей между «Фазерлэндом» и двумя аэропланами, обстреливавшими воздушный корабль; не знал, что «Фазерлэнд» отбился от них с помощью разрывных снарядов и бежал; не знал подробностей героической битвы, полной самопожертвования с обеих сторон. «Фазерлэнд» был поврежден и находился на краю гибели, — он быстро падал и увлекал за собой запутавшийся американский аэроплан с разбитым пропеллером, причем американцы с аэроплана старались перескочить на «Фазерлэнд».

Все это промелькнуло мимо Берта, и он ощущал страшное сотрясение и толчки. «Сумасшествие!..» Когда американский аэроплан наконец полетел вниз, а большинство его людей были перебиты или сорвались в бездну, Берт в своем ящике знал только одно: «Фазерлэнд» сделал ужасный прыжок вверх.

Затем наступило облегчение, невероятное и благодатное спокойствие. Толчки, раскачивание, удары мгновенно прекратились. «Фазерлэнд» уже не боролся с ветром. Его испорченные машины не производили больше никакого шума. Корабль был поврежден и, гонимый ветром, двигался теперь спокойно, как воздушный шар, представляя собой огромный обломок после воздушного крушения. Для Берта же это означало лишь конец неприятных ощущений. Его уже не интересовало то, что произошло с воздушным кораблем и чем кончилась битва. Он долго лежал так, ожидая, что снова начнутся толчки и качка, и вернутся все его мучения. Но спокойствие не нарушалось, и он, свернувшись в ящике, наконец, заснул.

3

Проснулся Берт спокойный, но весь избитый. Было очень холодно. Берт никак не мог вспомнить, где он. У него болела голова, и было трудно дышать. Он видел во сне Эдн, «дервишей пустыни», опасную поездку на велосипеде среди ракет и бенгальских огней, вызывавших сильнейшее неудовольствие какого-то джентльмена, соединявшего в своем лице принца и Беттериджа. Затем, по неизвестной причине, он и Эдна жалобно звали друг друга. Проснулся Берт с мокрыми от слез глазами. Он никогда больше не увидит Эдну, никогда!

В первый момент ему показалось, что он находится в своей спальне, за велосипедной лавкой в Бен-Хилле, и что вся эта картина разрушения бомбами великолепного, необыкновенно красивого и огромного города — не более, как сновидение, необыкновенно яркое и живое.

— Грабб! — крикнул Берт, желая поскорее все рассказать своему товарищу.

Ответом было молчание. Голос Берта глухо прозвучал в ящике и духота, затруднявшая его дыхание, дала тотчас же другое направление его мыслям. Он поднял руки и ноги и нащупал доски. Значит, он в гробу! Его похоронили заживо!

Ужас и отчаяние охватили его.

— Помогите! — завопил он. — Помогите!..

Он начал стучать ногами и бился руками, крича:

— Выпустите меня! Выпустите меня!..

Несколько минут он барахтался, охваченный безумным страхом; затем одна из стен его воображаемого гроба поддалась. Он выкатился наружу, прямо под ноги Курта, который надавал ему здоровых тумаков.

Берт сел. Повязка свалилась с его головы и закрыла один глаз. Берт совсем сорвал повязку и бросил ее.

Курт сидел немного поодаль, более красный, чем когда-либо, и закутанный в одеяло. На коленях у него был водолазный шлем. Он строго смотрел на Берта и тер свой небритый подбородок. Оба сидели на накренившемся полу, обитом малиновыми матрацами. Над ними виднелось отверстие, похожее на удлиненный вход в погреб, но, присмотревшись, Берт убедился, что это была повернутая боком дверь в каюту. В самом деле, вся каюта лежала на боку!

— Что это вам вздумалось, черт вас побери, выкатываться из этого ящика, Смоллуэйс? — сказал Курт. — Я был уверен, что вы полетели за борт вместе с остальными. Где же вы были?

— Что произошло? — спросил Берт.

— Это наше судно задрало нос кверху.

— Было сражение?

— Да.

— Кто же победил?

— Я еще не читал газет, Смоллуэйс, — сказал Курт. — Мы покинули поле битвы раньше конца сражения. Мы были выведены из строя и повреждены, а наши сослуживцы, — я хочу сказать, сотоварищи, — были слишком заняты сами, чтобы обращать внимание на других. И теперь ветер несет нас — небу известно куда! Он вынес нас из сражения со скоростью ста тридцати километров в час. Ах, что это была за буря, что это было за сражение!.. И вот мы здесь!

— Где?

— В воздухе, Смоллуэйс, в воздухе! Когда мы снова опустимся на землю, то уже не будем знать, что нам делать с нашими ногами.

— А что там, внизу?

— Канада, как мне кажется. Она выглядит очень угрюмой, пустынной и негостеприимной страной.

— Но отчего мы как будто перевернуты?

Курт не ответил.

— Последнее, что я помню, — сказал Берт, — это летающая машина, освещенная молнией. Черт возьми, это было так ужасно! Пушки стреляли, бомбы разрывались… Дождь и град… Качка и удары… Я был отчаянно измучен и вдобавок болен… Вы не знаете, чем кончилось сражение?

— Нет. Я был наверху со своим отрядом. В этом водолазном костюме я был внутри газовой камеры. Я должен был чинить ее, накладывать заплаты. Нам не было видно, что делается снаружи: мы видели лишь молнию. Я не видел ни одного из этих американских аэропланов. Я видел только: пули пронизывали воздушные камеры, и немедленно посылал людей класть заплаты на проделанные, пулями дыры в оболочке. В некоторых местах начался пожар, но небольшой, как вы знаете. Сырость была слишком велика — огонь не мог разгореться быстро. Но вот одна из их адских машин обрушилась сверху на нас и точно вцепилась в наш корабль. Вы почувствовали этот удар?

— Я все чувствовал, — сказал Берт, — но особенного удара не заметил.

— Должно быть, туго им пришлось, если прибегли к такому средству. Они налетели на нас и как ножом распороли заднюю газовую камеру, точно брюхо селедки, и все наши машины и команда — вдребезги! Большая часть наших машин выпала из корабля, а то бы всем нам быть внизу!.. Остальное все испорчено. Корабль повернулся носом вверх, и в таком положении мы остаемся. Одиннадцать человек из команды свалилось. Бедный старик Винтерфельд пролетел через двери каюты принца в отделение для карт и сломал себе ногу. Наша электрическая батарея тоже исчезла неизвестно каким образом… Вот каково наше положение, Смоллуэйс! Мы несемся в воздухе, как обыкновенный воздушный шар, в полной зависимости от стихии, и мчимся теперь на север — вероятно, к северному полюсу. Мы не знаем, какие аэропланы были у американцев, и вообще ничего об этом не знаем. Очень вероятно, что мы с ними покончили. Один из них столкнулся с нами, другой был сражен молнией, а некоторые из наших людей видели третий аэроплан, перевернувшийся. Во всяком случае, они не дешево отделались. Но мы потеряли наших летающих драконов. Они исчезли ночью. В них не было устойчивости. Вот и все! Мы не знаем, победили мы или потерпели поражение. Мы не знаем, началась ли у нас война с Британской империей или нет, и поэтому мы не можем опуститься на землю. Мы не знаем, куда мы несемся и что мы должны делать. Один только наш Наполеон

остается неизменным, и я полагаю, что он сидит теперь в каюте и переделывает свои планы. Был ли Нью-Йорк для нас Москвой — это покажет будущее. Но мы вернулись к прежним временам и перебили бесконечное множество людей. Война!.. Благородная война! Нет уж, после нынешнего утра — довольно с меня! Я бы хотел сидеть теперь в комнате, как подобает человеку, а не цепляться за скользкие обломки воздушного корабля!.. Я — культурный человек. Я помню и старого Альбрехта и «Барбароссу». Но я чувствую, что мне необходимо помыться, необходимы спокойные речи, уютный дом… Особенно, когда я смотрю на вас, то вижу, до какой степени я нуждаюсь в умывании. Боже мой! — Он отчаянно зевнул. — Если бы вы только знали, какой у вас ужасный вид!

— А мы можем что-нибудь поесть? — спросил Берт.

— Никому не известно! — отвечал Курт, а затем, подумав немного, прибавил: — Насколько я могу судить, Смоллуэйс, принц, наверное, захочет выбросить вас за борт, как только вспомнит о вас. И, наверное, он это сделает, если увидит вас. Ведь вы знаете, он взял вас только как балласт… Я думаю, что нам скоро придется облегчить корабль. Если я не ошибаюсь, принц начнет теперь действовать с ужасающей энергией… Не знаю почему, но я чувствую к вам симпатию. Это говорит во мне английская наследственность. Вы — такой смешной, маленький человечек. Мне не хочется видеть, как вы полетите кувырком вниз… Надо бы вам постараться быть полезным, Смоллуэйс. Пожалуй, я возьму вас в свой отряд. Вам придется поработать и быть дьявольски ловким, вы знаете? Придется также повисеть вверх ногами. Но это у вас единственный шанс на спасение. Таскать с собой пассажиров, я думаю, мы не будем, а балласт будет выбрасываться за борт, если мы только не хотим спуститься и попасть в плен. Во всяком случае, принц этого не захочет. Он будет держаться до конца…

При помощи складного стула, который оказался на своем месте за дверью, Берт и Курт взобрались к окну и по очереди заглянули в него. Они увидели внизу лесистую страну, где не заметно было ни железных, ни шоссейных дорог, и лишь изредка виднелись признаки человеческого жилья. Вдруг зазвонил колокол, и Курт объяснил, что зовут к обеду. Они пролезли в дверь и с трудом вскарабкались по стоявшему теперь почти отвесно коридору, цепляясь руками и ногами за вентиляционные отверстия в полу.

На кухне, приспособления, разогревавшие пищу без огня, были в рабочем состоянии, и поэтому прислуга могла приготовить горячий какао для офицеров и суп для команды.

Странность обстановки так занимала Берта, что он почти не чувствовал страха. Он был скорее заинтересован, чем испуган. Накануне он испытал чувство заброшенности и дошел до предела человеческого отчаяния. Теперь он уже свыкся с мыслью, что ему суждено погибнуть, и что это странное путешествие по воздуху, по всей вероятности, — последнее в его жизни. Человек не может долго находиться под влиянием страха: в конце концов он должен либо победить страх, либо примириться с ним, приспособиться к нему. Берт успокоился.

Присев на корточки над своим супом и макая в него хлеб, он наблюдал за своими товарищами. Лица у всех были бледные, грязные и небритые. С утомленным видом они разместились где попало, как люди, потерпевшие крушение. Говорили мало. По-видимому, их сильно тревожило общее положение дел. Трое получили ушибы от ударов, которым подвергался корабль во время сражения, а один был ранен пулей и сидел забинтованный. Трудно было представить себе, чтобы эта маленькая кучка людей могла совершить столько убийств и такие беспримерные опустошения! Из сидевших на корточках над миской супа никто не походил на злодея; никто из них, пожалуй, не способен был даже ударить собаку. Все они казались созданными для жизни в уютных домиках, на твердой земле, среди тщательно возделанных полей, для беспечного и веселого времяпрепровождения в своем семейном кругу, возле своих белокурых жен… Краснолицый, полный человек, первым принесший известие о нападении американских аэропланов, теперь с чисто материнской заботливостью поправлял повязку одному из самых молодых матросов, у которого была вывихнута рука.

Берт доедал свой суп, собирая крошки и стараясь продлить удовольствие, как вдруг заметил, что глаза команды устремлены на дверное отверстие, повернутое кверху: в отверстии болтались чьи-то ноги. Вслед за ногами показалось туловище Курта, который соскочил вниз, держась за дверцу. Каким-то образом он ухитрился побриться и даже пригладить свои золотистые волосы. Он имел вид совершенного херувима.

— Принц! — прошептал он.

В отверстии показалась пара сапог. Отыскивая точку опоры, сапоги делали размашистые, величественные движения. Курт помог им упереться в дверцу, и тогда показалась массивная фигура принца. Он был выбрит, вычищен и даже нафабрен. Соскользнув вниз, он сел на дверь. Вся команда и Берт встали и поклонились ему.

Принц оглядел их точно на смотре. Голова капитана показалась сзади. И вот для Берта наступила ужасная минута. Голубые глаза принца обратились в его сторону. Принц указал на него пальцем и задал какой-то вопрос. Тотчас же вмешался Курт и что-то начал объяснять.

— Та-ак! — сказал принц, и Берт был отпущен.

Тогда принц обратился к команде корабля с краткой героической речью. Одной рукой он держался за дверную раму, а другой делал величественные жесты. Берт не понял, что говорил принц, но видел, как изменилось выражение лиц под влиянием его речи. Некоторые слова принца сопровождались криками одобрения. Под конец принц затянул гимн: «Бог — моя крепость!» — и вся команда подхватила его с воодушевлением. Как ни казалось это неуместным в такой обстановке, на полуопрокинувшемся и падавшем воздушном корабле, выведенном из строя после боя, после произведенного им беспримерного в истории разгрома мирного города, тем не менее пение этого гимна произвело на всех большое впечатление.

Берт был глубоко растроган. Он, конечно, не знал слов лютеровского хорала, но все же старался подпевать, широко раскрывая рот, и порою ему удавалось издавать даже довольно гармоничные звуки…

В это время, далеко внизу, небольшая группа метисов, раскинувших свой лагерь в лесистой местности, услыхала звуки, которые неслись откуда-то сверху. Метисы собирались завтракать, но тотчас же повскакали со своих мест, пораженные, готовые видеть в этом признаки «второго пришествия». Они смотрели вверх на крутящийся в воздухе, уносимый ветром обломок «Фазерлэнда», изумленные до крайней степени. Это как будто и походило на второе пришествие, а как будто и нет. Недоумевающие и испуганные, они не спускали глаз с корабля. Вдруг пение прекратилось, и после довольно долгого промежутка времени они услыхали голос, как будто с неба — голос спрашивал их на ломаном английском языке:

— Как называется это место?

Но они не отвечали, потому что не поняли вопроса, хотя он и был повторен несколько раз.

Наконец воздушное чудовище скрылось из виду, пронесшись далее, к северу, над густым сосновым бором…

Внизу горячо и долго спорили об этом странном явлении.

Когда кончилось пение, ноги принца опять исчезли в дверном отверстии наверху.

Команда, вся до единого человека, была уже готова к новым героическим усилиям и великим подвигам.

— Смоллуэйс, сюда! — крикнул Курт.

5

Теперь Берт под руководством Курта впервые познакомился с работой воздушного корабля.

Задача капитана этого корабля была очень простая: капитан должен был заботиться лишь о том, чтобы корабль держался в воздухе.

Буря утихла, но ветер был все еще очень силен. Это делало крайне опасным спуск на землю такой неуклюжей массы, как этот полуразрушенный воздушный корабль, если бы даже принц и решился высадиться в населенной стране с риском попасть в плен. Необходимо было, следовательно, продержаться в воздухе, пока ветер не утихнет совсем, и тогда попробовать спуститься в каком-нибудь пустынном уголке этой территории, чтобы там произвести необходимую починку и подождать, не явится ли на помощь какой-нибудь другой корабль: ведь, наверное, они теперь уже разыскивают «Фазерлэнд».

Но для спуска прежде всего нужно было освободить корабль от лишней тяжести. Курту было поручено отправиться вместе со своим отрядом к разорванным и смятым воздушным камерам и постепенно, частями, отделять лоскутья материи, но по мере того, как воздушный корабль будет опускаться.

И вот Берт, вооружившись острым ножом, вскарабкался по сети на высоте тысячи двухсот метров над землей и кромсал бесполезные тряпки, стараясь понять, что приказывал Курт на английском языке, и догадаться, когда он отдавал приказания по-немецки.

Это была головокружительная работа, но не настолько, как это может вообразить себе читатель, «сидящий в теплой комнате. Берт ухитрился даже смотреть вниз, на дикую северную страну, расстилавшуюся перед его глазами: никаких признаков жилья, угрюмые скалы, водопады, широкие, извилистые и пустынные реки. Растительность, насколько можно было разглядеть при дневном свете, казалась жалкой и скудной. Кое-где на холмах виднелся снег… А Берт, цепляясь одной рукой за сеть, висел в воздухе над этой страной, отрезая другой рукой лоскуты скользкого, промасленного шелка. Ему с товарищами надо было отделить и спустить вниз перепутавшиеся и согнутые стальные прутья, а также большой кусок каркаса корабля; это была трудная работа. Освобожденный от этой тяжести, воздушный корабль сделал

головокружительный скачок вверх. Часть каркаса закружилась в воздухе и, падая, стукнулась о край ущелья, странно подпрыгивая и извиваясь. Берт, точно замерзшая обезьяна, вцепился руками в канаты и не мог пошевелить ни одним мускулом в течение пяти минут.

Теперь Берт находил даже некоторое удовольствие в этой опасной работе, и, кроме того, ему приятно было сознание товарищества. Он уже не был больше отщепенцем среди других, чужестранцем, возбудившим к себе недоверие. У него теперь была общая работа с другими, и в дружеском соревновании он старался управиться со своей работой быстрее других. И, кроме того, теперь он определенно понял, что Курт ему нравится, что Курта он уважает. Курт восхищал его как руководитель работ, своей находчивостью, рассудительностью и мягкостью в обращении с подчиненными. Он всегда готов был придти на помощь и поспевал всюду. На работе он преображался. Легкомыслие исчезло, и стоило кому-нибудь оказаться в затруднении, как он сейчас же являлся с разумным советом и смелой поддержкой. Он был для своей команды как бы старшим братом.

Когда окончательно отделили и сбросили вниз три больших обломка, Берт с радостью снова залез в каюту, уступив место второй смене. Он и его товарищи получили горячий кофе, так как, несмотря на свою одежду, все они порядочно продрогли; сидя в каюте и распивая горячий кофе, они весело смотрели друг на друга. Один из товарищей Берта ласково заговорил с ним по-немецки, и Берт, улыбаясь, отвечал ему. У Берта совсем окоченели ноги, и Курт распорядился, чтобы ему были переданы теплые сапоги одного из раненых матросов.

После полудня ветер утих, и в воздухе появились редкие снежные хлопья. Внизу видны были большие пространства, занесенные снегом, а в глубоких долинах торчали группы сосен и елей. Курт с тремя людьми из своей команды вошел в неповрежденные газовые камеры, чтобы выпустить оттуда часть газа и приготовиться к спуску. Остаток бомб и взрывчатых веществ был также сброшен вниз и, падая, произвел взрыв, грохот которого далеко пронесся в пустынной местности.

Наконец в четыре часа пополудни „Фазерлэнд“ спустился на широкое скалистое плоскогорье, недалеко от покрытых снегом вершин.

Спуск происходил при особенно трудных условиях: „Фазерлэнд“ не был приспособлен для того, чтобы претерпевать эволюцию воздушного шара. Капитан не мог точно рассчитать силу падения, и воздушный корабль тяжело и неуклюже ударился о землю; при этом передняя часть висячей галереи была разрушена, и был смертельно ранен фон Винтерфельд. Корабль протащился еще несколько секунд и, наконец, свалился бесформенной массой. Передний щит с механической пушкой оторвался и покатился вниз. Два матроса были тяжело ранены: у одного была сломана нога, а другой получил внутренние повреждения. Проволоки и стальные прутья разлетелись во все стороны. Берт тоже получил удар в бок. Когда, наконец, он очнулся от удара и смог оглядеться, то увидел, что огромный-орел, который при отправлении из Франконии, шесть дней назад, имел такой величественный вид, теперь лежал сплющенный над каютами воздушного корабля и над замерзшими скалами этой пустынной страны, точно злополучная птица, которую кто-то поймал, свернул ей шею и бросил в сторону. Кучка людей молча стояла вокруг обломков воздушного корабля, среди бесплодной пустыни. Другая часть команды работала около импровизированной палатки, устроенной из опустевших газовых камер, а принц, отойдя немного в сторону, разглядывал в бинокль отдаленные вершины, похожие на древние морские скалы. Кое-где виднелись группы деревьев, низкорослые ели и тонкие сосны. Кругом были разбросаны валуны, и среди них малорослая альпийская растительность, густой кустарник и цветы без стеблей. Воды вблизи нигде не было, но доносился глухой шум падающих с высоты водопадов. Дул леденящий ветер, приносивший порой снежные хлопья.

После легкого, колыхающегося воздушного корабля земля в этой угрюмой стране показалась Берту тяжелой и мертвой.

Волей судеб великий и могущественный принц Карл Альберт был на время лишен возможности принимать участие в чудовищном конфликте, вызванном, главным образом, им же самим. Погода и случайности битвы как будто соединились вместе, чтобы загнать его в пустынную часть Лабрадора, где он бродил в бездействии целых шесть дней, а в это время разыгрывались удивительные мировые события. Государство шло на государство, один воздушный флот устремлялся навстречу другому, города разрушались, и люди гибли массами.

Но в Лабрадоре была тишина, нарушаемая только стуком молотков. Тут господствовал мир.

В маленьком лагере шла работа. Издали каюты, прикрытые остатками шелковой материи шара, казались огромными палатками цыганского табора. Все, кто только мог работать, были заняты сооружением мачты, на которой электротехники „Фазерлэнда“ должны были укрепить аппарат беспроволочного телеграфа, чтобы принц мог установить сношения с внешним миром. Мачту строили из остатков стального каркаса корабля. Однако установка этой мачты была сопряжена с величайшими трудностями. С самого начала люди терпели разные лишения. Припасов было недостаточно, и экипаж должен был довольствоваться уменьшенной порцией. Кроме того, несмотря на толстую одежду, все очень страдали от резкого холодного ветра и условий жизни в этой негостеприимной стране. Первую ночь провели без огня, в глубоком мраке. Машины воздушного корабля были изломаны и упали где-то далеко, к югу. У команды не было ни одной спички. Ведь брать с собой спички запрещалось под страхом смерти. Все взрывчатые вещества и снаряды были выброшены раньше, и лишь к утру один офицер, тот самый, в каюту которого был вначале помещен Берт, сознался, что у него есть пара дуэльных пистолетов и патроны, при помощи которых можно добыть огонь. Позже отыскались еще ящики механической пушки с неиспользованными боевыми припасами.

Первая ночь была ужасна и казалась бесконечной. Почти никто не спал. В лагере было семь раненых, и среди них фон Винтерфельд, у которого была разбита голова. Старик метался в бреду, бился в руках своего денщика и выкрикивал что-то странное по поводу разрушения Нью-Йорка. Команда собралась в палатке, служившей столовой; все закутались во что попало и пили согретое без помощи огня какао, прислушиваясь к крикам Винтерфельда.

Утром принц произнес перед экипажем речь, в которой говорил о неисповедимом роке, о том, какое счастье и какая слава — отдать свою жизнь за династию, и вообще о разных таких вещах, о которых легко можно было бы забыть в этой суровой пустыне. Команда отвечала ему обычными в таких случаях восклицаниями, а издали доносился вой волков.

После этого команда принялась за работу, и в течение недели установили, наконец, стальную мачту для беспроволочного телеграфа и укрепили антенну из медной проволоки; антенна занимала площадь размером шестьдесят на четыре метра. Все это время люди провели за неустанной тяжелой и напряженной работой, терпя всевозможные лишения и неудобства. Дикая, суровая природа окружала их, и единственным развлечением был вид на великолепный закат и восход солнца и водопады. Люди, отправившиеся в лес за дровами, встретили там волков, и поэтому вокруг лагеря было сооружено кольцо непрерывных огней. Раненых перенесли с койками из кают воздушного корабля поближе к огню, и устроили над ними навесы. Трое раненых умерли вследствие недостатка питания, зато другие начали поправляться. Все это, однако, уже не являлось главным событием в глазах Берта, внимание которого было поглощено непрерывной работой по установке беспроволочного телеграфа. Принц находился тут же и постоянно подгонял работающих, угрожая, когда кто-нибудь начинал отставать. Он указывал им на небо к югу, говоря по-немецки:

— Мир ожидает нас! Должно завершиться то, что подготавливалось пятьюдесятью веками!

Берт не понимал его слов, но догадывался об их смысле по его жестам. Несколько раз принц выходил из себя: раз — по поводу того, что один из матросов слишком медленно работал, а другой раз — потому что матрос украл паек у своего товарища. Лентяя принц выругал и поставил на еще более трудную работу, а укравшего ударил по лицу и вообще обошелся с ним довольно жестоко.

Сам принц не работал. Около костров было расчищено пространство, и там принц часами разгуливал взад и вперед, скрестив руки и бормоча себе под нос что-то о терпении и своей судьбе. Временами, однако, его бормотание переходило в потоки красноречия, сопровождавшиеся возгласами и жестами, которые привлекали внимание экипажа. Матросы посматривали на него, полагая, что эти жесты относятся к ним, но замечали, что голубые глаза принца устремлены в одну точку и жест всегда обращен к горам, видневшимся на юге.

В воскресенье работа была на полчаса прекращена, и принц произнес проповедь о вере и милости господней к Давиду, а после проповеди все хором спели гимн: „Бог — моя крепость!“

Умирающий Винтерфельд лежал под импровизированным навесом и бредил величием Германии.

— Кровь и железо! — вскрикивал он и, точно насмехаясь, прибавлял: — Мировая политика! Ха-ха!..

Затем, говоря тихо и лукаво, он начал объяснять разные сложные вопросы политики воображаемым слушателям. Другие раненые лежали молча и слушали его.

Берт на миг отвлекся было от работы, прислушиваясь к его бреду, но Курт тотчас же крикнул:

— Смоллуэйс, берите этот конец скорее! Так!..

Медленно и с большим трудом была, наконец, изготовлена высокая мачта и постепенно водружена на место. Электротехники устроили запруду, и в находившемся неподалеку ручье устроили турбину: маленькую мюльгаузенскую динамомашину, употребляемую телеграфистами, приспособили к водяной силе. На шестой день вечером аппарат уже был готов для работы, и принц мог через пустынные пространства мира обратиться к своему воздушному флоту. Но его призыв — правда, весьма слабый — вначале не был замечен.

Этот первый вечер, когда начал действовать беспроволочный телеграф, надолго запечатлелся в памяти Берта. Красное пламя раздувалось и шумело около работавших электротехников, и блеск его, отражаясь на вертикальной g стальной мачте и медных проволоках, распространялся к зениту. Принц сидел тут же, на скале, облокотившись на руку, и ждал. По ту сторону, к северу, виднелась небольшая группа камней с крестом посередине. Это была могила Винтерфельда. А на некотором расстоянии от нагроможденных скал блеснули глаза волка. По другую сторону валялись обломки воздушного корабля, и люди сидели вокруг костра. Все молчали, все ждали известий, которые, возможно, будут получены. Быть может где-нибудь, за многие сотни километров от этой пустыни, другие такие же мачты беспроволочного телеграфа завибрируют в ответ? Но, может быть, этого и не случится, и электрические волны потеряются среди равнодушного мира!.. Разговаривая между собой, люди невольно понижали голос. Раза два издалека донесся пронзительный крик птицы и вой волка.

А кругом простиралась громадная холодная пустыня…

7

Берт узнал новости позже всех: товарищи передали ему кое-что на ломаном английском языке. Только поздно ночью утомленный телеграфист получил, наконец, ответ на свой призыв, и затем уже получаемые ответы стали ясными и определенными. И какие потрясающие известия заключались в них!

— Послушайте! — сказал Берт за завтраком, среди общего шума. — Расскажите, в чем дело.

— Весь мир воевать! — сообщил один из команды, специалист по языкам, и при этом сделал объяснительный жест, держа в руке чашку какао.

Берт устремил свой взор за южный горизонт, но там ничего не было видно.

— Весь мир воевать! — продолжал объяснять ему товарищ. — Они наполовину сгорели — Берлин, Лондон, Гамбург и Париж. Японец сжег Сан-Франциско. Мы устроили лагерь у Ниагары. Вот что они сказал нам. У Китай есть летающие драконы и воздушные корабли без счета. Весь мир воевать!

— Ах! — воскликнул Берт.

— Да, — ответил матрос и принялся пить какао.

— Вы говорите: сожгли Лондон? Так же, как мы это сделали с Нью-Йорком, да?

— Была бомбардировка…

— А они ничего не говорили про местечко, которое называется Кленгем или Бен-Хилл?

— Я ничего не слыхал…

Это все, чего Берт мог от него добиться. Но волнение, охватившее всех, передалось и Берту. Увидев, что Курт стоит один, заложив руки за спину, и пристально смотрит вдаль, Берт подошел к нему и, отдав по-солдатски честь, сказал:

— Прошу прощения, господин лейтенант!

Курт обернулся. Выражение его лица было особенно серьезное.

— Я как раз думал о том, чтобы поближе взглянуть на этот водопад, — сказал он. — Он напоминает мне… Что вам нужно, Смоллуэйс?

— Я не могу ни прочесть, ни понять, что они говорят, сэр. Если бы вы сообщили мне новости!

— Да будут они прокляты, эти новости! — воскликнул Курт. — Вы узнаете о них достаточно, прежде чем кончится день. Это — конец мира… Они выслали за нами „Цеппелин“, который прибудет завтра утром, и мы будем на Ниагаре через сорок восемь часов, если до тех пор не погибнем… Мне хочется взглянуть на водопад. Пойдем со мной. Вы получили свою порцию?

— Да, сэр.

— Хорошо. Значит, идем…

Глубоко задумавшись, Курт пробирался между скалами к далекому водопаду. Некоторое время Берт шел позади него как провожатый. Наконец, когда лагерь скрылся из вида, Курт побрел рядом.

— Через два дня мы будем там, — сказал он. — Мы возвращаемся в самое пекло войны. Вот каковы полученные известия. Мир сошел с ума. Наш флот победил американский воздушный флот в ту ночь, когда мы были выведены из строя, — это ясно. Мы потеряли одиннадцать воздушных кораблей, а у них погибли все аэропланы. Никому неизвестно, сколько мы разрушили и сколько перебили людей. Но это только начало. Наше выступление было искрой, воспламеняющей порох. Каждая страна скрывала у себя летающие машины. Теперь они сражаются в воздухе над Европой, над всем миром. Японцы и китайцы соединились вместе, и это — факт огромнейшего значения. Они вмешались в наши распри… У них тысячи воздушных судов. Они — над всем миром. Мы бомбардировали Лондон и Париж, а французы и англичане разрушили Берлин. А теперь Азия обрушилась на нас — на всех нас. Безумие! Границ не существует. Это — полнейший хаос. Они бомбят столицы, разрушают доки и фабрики, рудники и флоты…

— Они сильно повредили Лондон? — спросил Берт.

— Никому не известно!

Наступило молчание.

— Тут так спокойно, в этом Лабрадоре, — сказал Курт немного погодя. — Я бы хотел даже остаться здесь. Но не могу. Нет! Я должен пройти через это испытание, должен все это увидеть! И вы тоже! И каждый из нас!.. Говорю вам: наш мир разлетается вдребезги. И нет выхода, нет пути назад. Вот куда мы зашли! Мы точно мыши, запертые в горящем доме, точно животные, застигнутые наводнением. Теперь нас возьмут отсюда, и мы снова попадем в самый водоворот войны. Мы будем опять убивать и разрушать… быть может. Но перевес уже не на нашей стороне, а на стороне китайско-японского флота. Теперь наступает наш черед. Что ожидает вас, я не знаю, но относительно себя могу сказать наверняка: я буду убит!

— Ну-у, уцелеете! — возразил ему Берт, смущенный его словами.

— Нет! — проговорил Курт. — Я буду убит. Я не знал этого раньше, но сегодня утром, на рассвете, я это почувствовал, точно кто-то предупредил меня об этом.

— О!

— Говорю вам, я это знаю!

— Но как это можно знать?

— А я знаю!

— Будто вам кто-нибудь сказал?

— Я уверен… Я знаю! — повторил Курт еще раз, и они молча пошли к водопаду.

Курт шагал, не глядя по сторонам, погруженный в раздумье. Наконец он прервал молчание.

— Я всегда чувствовал себя молодым, Смоллуэйс, — сказал он, — но сегодня утром я вдруг почувствовал себя старым, таким старым! Я почувствовал себя ближе к смерти, чем старики. Прежде я всегда смотрел на жизнь как на шутку. Но это не так… Я думаю, что такого рода вещи, войны и землетрясения всегда были и всегда оказывали влияние на все стороны жизни. Но только теперь я впервые понял это. С тех пор, как мы были в Нью-Йорке, я постоянно размышлял об этом… И всегда так было — таков уж путь жизни! Людей отрывают от тех, кому они дороги; разрушаются семьи, человеческие существа, полные жизни и мыслей и, может быть, одаренные, разрываются на куски, калечатся, гибнут… Лондон! Берлин! Сан-Франциско! Подумайте, сколько человеческих жизней мы оборвали в Нью-Йорке! А остальные продолжают жить, как ни в чем не бывало. И я продолжаю жить… Точно звери!

Некоторое время он молчал, потом вдруг проговорил:

— Принц — сумасшедший!

Им пришлось карабкаться вверх. Затем они вышли на болотистую площадку возле ручейка.

Там было много красивых красных цветов. Это бросилось Берту в глаза.

— Как! — воскликнул он. — Цветы в таком месте!

Курт остановился и слегка повернул к нему голову. Он казался взволнованным.

— Я никогда не видел подобных цветов. Они так нежны! — сказал Берт.

— Что ж, нарвите их, если вам так хочется! — заметил Курт.

Берт принялся рвать цветы, а Курт молча смотрел на него.

— Как это смешно: всегда хочется рвать цветы, когда их видишь! — сказал Берт.

Курт ничего не ответил. Они пошли дальше, не разговаривая, и шли довольно долго. Наконец добрались до скалистого выступа, откуда открывался вид на водопад. Курт остановился и сел на камень.

— Вот это я и хотел видеть, — пояснил он Берту. — Хотя не очень, но все-таки похоже!

— Похоже на что? — спросил Берт.

— На другой, знакомый мне водопад, — и вдруг, обратившись к Берту, он задал ему вопрос: — У вас есть возлюбленная, Смоллуэйс?

— Смешно! — ответил Берт. — Эти цветы… Я как раз думал о ней.

— И я также!

— Как?! Об Эдне?

— Нет. Я думал о своей Эдне. У каждого из нас, я полагаю, есть Эдна, к которой устремляются наши мысли. И какая это была девушка! Но теперь все это навсегда миновало. Тяжело думать, что я не могу ее увидеть ни на одну минуту. Хотя бы только для того, чтобы она знала, что я думаю о ней…

— По всей вероятности, вы ее увидите, — возразил Берт.

— Нет, — сказал Курт. — Этого никогда не будет. Я знаю… Я встретил ее в таком же месте, как это, — на Альпах, в Энгстлене. Там есть водопад вроде этого, широкий, низвергающийся в Иннерткирхен. Вот почему я и пришел сюда сегодня утром… Мы с ней отправились однажды к этому водопаду и провели около него полдня. И мы собирали цветы… Как раз такие же цветы. Это — те же самые цветы, насколько мне известно.

— Да, я знаю… мы с Эдной точно так же, — заметил Берт. — Цветы и тому подобное… Как будто годы прошли с тех пор.

— Она была прекрасна, смела и скромна, — продолжал Курт. — Я испытываю такое страстное желание увидеть ее и услышать ее голос!.. Только один раз, прежде чем умереть… Но где она? Слушайте, Смоллуэйс, я хочу написать письмо… А вот тут я ношу ее портрет! — Он указал на грудь.

— Вы еще увидите ее, — утешал его Берт.

— Нет! Никогда! — возразил Курт. — Я не понимаю, зачем люди встречаются, если им приходится тотчас же после этого разлучаться друг с другом! Я знаю: я больше не встречу ее, знаю это так же верно, как то, что и после моей смерти лучи солнца по-прежнему будут сверкать… Какая это глупость, какая нелепость, жестокость и безумие, слепая ненависть и себялюбие, — все то, что творят люди и что они будут творить! Ах, Смоллуэйс, какой грязной и хаотической представляется мне жизнь! Войны, избиения и бедствия, ненависть и жестокость, убийства, изнуряющая работа, закон Линча и обманы! Сегодня я чувствую себя усталым от всего этого. И я как будто только теперь понял все… Но когда человек устал от жизни, ему пора умирать. Я лишился бодрости духа и чувствую около себя смерть. Но подумайте только о всех надеждах, которые у меня были еще так недавно, о том, что я считал прекрасными начинаниями! Какой позор! Никаких начинаний не было. Мы — точно муравьи в муравьиной куче, среди мира, который ровно ничего не значит, потому что он движется вперед к небытию! Нью-Йорк! Ну что удивительного в истории с Нью-Йорком?! Ведь это всего лишь муравьиная куча, которую сумасшедший пнул ногой, — и ничего: одна пыль. Подумайте об этом, Смоллуэйс. Война теперь везде. Они разрушают свою культуру, прежде чем завершили ее. То, что англичане делали в Александрии, японцы в Порт-Артуре, французы в Касабланке, — теперь творится повсюду. Повсюду! Там, в Южной Америке, они сражаются даже между собой! Нигде нет безопасности, нигде нет мира! Нет такого места, куда бы могла укрыться мать с дочерью, где они были бы спокойны! Война несется по воздуху, бомбы падают ночью сверху. Мирные люди, выходя утром из домов, видят воздушный флот, который проносится над ними и сеет смерть, — сеет смерть!..

Глава VIII. Мировая война

1

Только постепенно, понемногу Берт, наконец, понял, что весь мир охвачен войной. Он представил себе положение населения стран, к югу от арктической пустыни, где он теперь находился, — представил себе их ужас и изумление, когда в небесах над ними показался этот новоиспеченный воздушный флот. Вообще мир, как целое, не входил в круг идей Берта. Он представлял себе мир безграничным пространством, лежащим за пределами его непосредственного восприятия. Война, по понятиям Берта, являлась лишь источником эмоций и новостей, получаемых из ограниченной области, именуемой „театром войны“. А теперь вся земная атмосфера представляла собой театр войны, и каждая страна была местом сражений. Все государства, как оказывается, под великим секретом, но почти не отставая друг от друга, шли по пути изысканий и изобретений. Но, несмотря на все старания сохранить тайну, военные планы и изобретения оказывались настолько параллельными в разных странах, что через несколько часов после выступления первого воздушного флота из Франконии, такая же воздушная азиатская армада двинулась на запад, проносясь высоко над головами изумленных обитателей густо населенной равнины Ганга. Однако военная подготовка восточно-азиатского союза производилась в более колоссальном масштабе, нежели это делалось в Германии. „Таким путем, — сказал Тан-Тинг-Сианг, — мы завладеем Западом и пройдем по нему. Мы восстановим мир на Земле, уничтоженный этими варварами“.

В отношении тайны, быстроты и изобретательности государства Азии намного превзошли немцев, и там, где у немцев работали сотни людей, у азиатов работали десятки тысяч. В огромные воздухоплавательные парки Чинси-Фу и Тсинг-Иен по однорельсовым дорогам, покрывавшим весь Китай, без конца подвозились способные и искусные рабочие, которые технически были куда подготовленнее среднего европейского рабочего. Известие о сюрпризе, который преподнесла миру Германия, заставило их лишь ускорить свою работу. Ко времени бомбардировки Нью-Йорка немцы имели, пожалуй, не более трехсот воздушных кораблей, азиаты же на востоке, западе и юге владели многими тысячами кораблей. Притом у них были настоящие боевые летательные машины, так называемые „ниайо“, которые на практике оказались совершеннее немецких летающих драконов. Это были чрезвычайно легкие аппараты, построенные из стали, тростника и искусственного шелка, рассчитанные, как и германские, на одного человека. Аэронавт был вооружен кислородным ружьем, стрелявшим разрывными пулями, и, согласно японским традициям — мечом. Крылья этих аппаратов имели спереди крючки, напоминавшие когти летучих мышей; посредством крючков аэропланы могли цепляться за газовые камеры неприятельских воздушных кораблей. Эти легкие летательные аппараты сопровождали воздушный флот, а иногда посылались и на рекогносцировку. Они могли перелетать пространства от трехсот до восьмисот километров, в зависимости от ветра.

Итак, почти сейчас же по выступлении немецкого воздушного флота целые стаи азиатских воздушных кораблей устремились в воздух. Все правительства в это время начали лихорадочно готовиться и строить новые воздушные суда и разные летательные аппараты. Для дипломатии уже не оставалось времени. Предостережения и ультиматумы передавались по телеграфу, и в течение нескольких часов весь мир уже был объят войной — и войной самой запутанной.

Великобритания, Франция и Италия объявили войну Германии и нарушили нейтралитет Швейцарии. В Индии, как только показался азиатский воздушный флот, вспыхнуло восстание мусульман в северо-западных провинциях. Восстание это распространилось, точно степной пожар от Гоби до Золотого берега, и восточно-азиатская коалиция захватила нефтяные источники Бирмы и выступила одновременно как против Америки, так и против Германии. Через

неделю воздушные флоты строились уже в Дамаске, Каире и Иоганнесбурге. Австралия и Новая Зеландия лихорадочно вооружались.

Главную и ужасную особенность всех этих вооружений составляла быстрота, с которой можно было создавать воздушные чудовища. В то время, как для постройки обыкновенного военного судна требовалось от двух до четырех лет, воздушный корабль можно было построить за несколько недель. Кроме того, конструкция воздушного корабля отличалась замечательной простотой, даже по сравнению с миноносцем. Если были налицо машины, материалы для воздушной камеры, принадлежности для добычи газа и чертежи, — соорудить воздушный корабль было теперь даже легче, чем деревянную лодку сто лет назад. Фабрики и мастерские, снабженные необходимыми ресурсами и приспособлениями, покрывали все пространство земного шара от мыса Горн до Новой Земли и вокруг Земли — от Кантона и до Кантона.

Но едва германские воздушные корабли показались над Атлантическим океаном, едва были получены первые скудные известия об азиатском флоте из Верхней Бирмы, как уже пошатнулась фантастическая фабрика кредита и финансов, державшая в течение многих лет Вселенную в своих тисках. Все биржи на свете были охвачены ураганом реализации ценных бумаг. Банки прекратили платежи, дела заглохли и скоро остановились совсем. Фабрики еще некоторое время, по инерции, продолжали работать, выполняя заказы обанкротившихся и исчезнувших заказчиков; затем остановились и фабрики. Нью-Йорк, который показался Берту таким блестящим и оживленным, переживал в этот момент экономический и финансовый кризис, беспримерный в истории. Подвоз съестных припасов сократился. И раньше чем истекли две недели мировой войны (как раз в это время в Лабрадоре была воздвигнута мачта беспроволочного телеграфа), во всем мире, за исключением Китая, не было ни одного местечка, ни одного города, — как бы далеко этот город ни отстоял от центральных мест разрушения, — где бы правительству не приходилось прибегать к экстренным мерам для борьбы с возраставшей нуждой, недостатком пищевых припасов и безработицей…

Особенности воздушной войны заключались в том, что они неизбежно приводили к социальной дезорганизации. Это впервые уяснили себе немцы после своего нападения на Нью-Йорк. Воздушный корабль обладал страшной разрушительной силой, но в то же время он не мог оккупировать и подчинить себе сдавшийся город. Само собой разумеется, что ввиду экономической дезорганизации и сильнейшего возмущения голодающих жителей это неминуемо должно было привести к опасным столкновениям. Даже в том случае, если бы воздушный флот бездействовал вверху, внизу все-таки должна была бы вспыхнуть гражданская война и произойти сильные беспорядки. Ничего подобного еще не бывало в истории войны, и последнее можно сравнить разве что с бомбардировкой большого лагеря дикарей военным судном девятнадцатого века или с одной из тех морских бомбардировок, которые ложатся темным пятном на правящие классы Великобритании в конце восемнадцатого века. И тогда наблюдались жестокости и разрушения, почти не уступавшие ужасам воздушной войны.

В конце восемнадцатого столетия мир имел возможность наблюдать, до чего могут дойти люди под влиянием страшного гнета войны…

Второй особенностью воздушной войны, также неминуемо влекущей за собой социальный упадок, являлась неспособность воздушных флотов нанести чувствительный урон друг другу. Все, что находилось внизу, — укрепления, корабли и города, — было в их власти, и они могли сбросить туда целый дождь разрушительных снарядов. Но друг другу нанести существенный вред флотилии могли, лишь вступив в губительную для них рукопашную схватку. Вооружение германского воздушного гиганта, по величине превосходившего самый большой броненосец, состояло лишь из одной механической пушки, которую легко увезла бы пара мулов. Когда стало ясно, что надо будет завоевывать и воздух, то матросы воздушного флота были снабжены ружьями с разрывными пулями, которые действовали при помощи кислорода или какого-либо быстро воспламеняющегося вещества. Однако ни один воздушный корабль не был вооружен так, как хотя бы самая маленькая канонерская лодка, числящаяся в списке судов. По этой причине, когда воздушные чудовища вступали в бой друг с другом, они либо стремились подняться выше противника, либо сцеплялись друг с другом, как китайские джонки, бросая гранаты, либо, наконец, схватывались в рукопашную, как люди в средневековых боях. Риск падения был одинаков с той и с другой стороны, как для победителя, так и для побежденного; поэтому после первого же опыта такой рукопашной схватки адмиралы воздушного флота старались, по возможности, уклоняться от битв и предпочитали прибегать к стремительной контратаке; это больше поднимало дух команды.

Но если воздушные корабли были не вполне удовлетворительны, то летающие драконы тем более не соответствовали требованиям воздушной войны. Они были или чересчур неустойчивы, как германские аппараты, или же чересчур легки, как японские летательные машины, и поэтому не давали значительных результатов. Правда, бразильцы выпустили впоследствии летательную машину такого типа и размеров, которая была в состоянии состязаться с воздушным кораблем. Но они сделали только три или четыре таких аппарата и оперировали с ними лишь в Южной Америке, так что, когда мировое банкротство остановило дальнейшую инженерную деятельность и производство аппаратов в более или менее широких размерах, об этих бразильских аппаратах совсем забыли.

Третьей особенностью воздушной войны являлось то, что, несмотря на свою исключительно разрушительную силу, она все же не приводила к окончательному результату. Обе стороны были одинаково беззащитны против карательных воздушных экспедиций. В прежних формах войны как на суше, так и на море, проигравшая сторона очень скоро лишалась возможности вторгаться на неприятельскую территорию, прерывать пути сообщения и другими способами наносить урон неприятелю. Бой происходил на „фронте“ и позади этого фронта; продовольствие армии победителя и все его ресурсы — города, фабрики и капитал — не подвергались никакой опасности, мирная жизнь внутри страны не нарушалась. В случае морской войны уничтожали неприятельский военный флаг, порты неприятеля подвергались блокаде, захватывались его угольные станции, разыскивались вражеские крейсеры, угрожавшие коммерческим портам. Но устраивать блокаду и наблюдать за береговой линией — это одно, а блокировать и следить за всем пространством какой-нибудь страны — это совсем другое. Причем крейсеры и разведочные суда не могут быть изготовлены быстро и тайно, их нельзя укладывать и переносить с места на место незаметным образом. В воздушной войне сильнейшая сторона, если она даже уничтожила главные силы неприятеля, все-таки должна быть настороже и наблюдать за каждым пунктом, откуда неприятель мог бы выпустить новые, быть может, еще более смертоносные летательные машины. Воздушное пространство заполнилось бы воздушными кораблями, и эти корабли заслонили бы солнце. Пришлось бы строить такие суда тысячами и готовить сотни тысяч аэронавтов.

Портативный военный корабль мог быть легко спрятан в железнодорожном сарае, где-нибудь в глухом месте, в лесу, а летательный аппарат бросался в глаза еще меньше.

И еще одно: в воздухе не существует ни дорог, ни улиц, ни каналов, ни одного такого пункта, про который можно было бы сказать: „Если неприятель желает добраться до столицы, то он должен пройти здесь“. В воздухе все дороги ведут всюду. Следовательно, закончить войну одним из обычных способов было невозможно.

Государство А, пользуясь своим перевесом над государством Б, отправляет свою эскадру из тысячи судов на столицу Б, угрожая бомбардировать ее, если Б не сдастся. Б отвечает по беспроволочному телеграфу, что в данный момент три его воздушных корабля бомбардируют главные мануфактурные города А. А объявляет воздушные корабли Б пиратами, бомбардирует столицу Б и начинает погоню за воздушными судами Б. Б принимается работать среди развалин и изготавливает новые воздушные суда и взрывчатые вещества, предназначающиеся для войны с А. Таким образом, война поневоле превратилась бы в партизанскую, в которую было бы вовлечено неизбежным образом и все гражданское население.

Эти стороны воздушной войны захватили вдруг весь мир. Вполне естественно, что мир, со всеми своими глупыми старыми флагами, со своими нелепыми и бессмысленными национальными традициями, со своими дешевыми газетами и еще более дешево стоящими страстями и империализмом, со своими неблагородными коммерческими мотивами и привычной неискренностью, пошлостью, расовой ложью и расовыми конфликтами был захвачен врасплох. И когда война разразилась, она уже не могла остановиться. Непрочное здание кредита, рост которого превышал все человеческие предвидения и который удерживал сотни миллионов в состоянии экономической зависимости, не понятной ни для кого, — рухнуло под влиянием паники. Воздушные корабли носились всюду, сбрасывая бомбы, уничтожая всякую надежду на войско, и везде внизу происходили экономические катастрофы, везде голодающее безработное население возмущалось и нарушало установившийся порядок. Разгоревшиеся страсти не позволяли проявиться созидательным способностям нации, и все доводы рассудка уничтожались этим потоком, сносившим все на своем пути.

Все сохранившиеся газеты того времени и исторические документы удостоверяют, что целые округа и города, вследствие затруднений в доставке продовольствия, были переполнены безработным голодающим населением. Это вызывало административные кризисы и осадное положение, возникали временные правительства, советы, или, — как наблюдалось в Индии и Египте, — революционные комитеты; и все такие организации старались вооружать население, строить батареи, воздушные корабли, летательные аппараты.

Все это представляется нам теперь лишь в виде отдельных эпизодов, мелькающих перед нашими глазами сквозь случайные разрывы туч, обложивших весь мир. Это было разложение машинного века, гибель цивилизации, основанной на машинном производстве и погубленной машинами. Гибель предшествующих великих цивилизаций (например, римской) происходила постепенно, в течение ряда столетий. Античная культура умирала, как умирает старик. Современная же погибала как бы под колесами налетевшего автомобиля, раздавившего ее в один миг…

Первоначальные сражения в воздушной войне явно указывали на стремление сторон действовать согласно правил старинной морской тактики, требовавшей, чтобы прежде всего было определено положение неприятельского флота, и затем уже — чтобы он был уничтожен.

Первая битва произошла над Бернским Оберландом; там итальянские и французские дирижабли, совершая налет на Франконский парк, были атакованы швейцарским опытным отрядом, к которому скоро пришли на помощь германские воздушные корабли.

Следующее столкновение зарегистрировано между британскими аэропланами и тремя злополучными немецкими воздушными кораблями.

Третья битва происходила в северной Индии: здесь весь англо-индийский воздухоплавательный парк вынужден был в течение трех дней бороться с подавляющими силами противника и был, наконец, рассеян и истреблен по частям.

Почти одновременно с этим началась знаменательная битва между немцами и азиатами, известная под названием Ниагарской битвы, так как азиаты поставили себе в этом сражении целью овладеть Ниагарой. Но постепенно эта борьба перешла в ряд столкновений, захвативших почти половину американского континента. Те из немецких воздушных кораблей, которые избежали гибели во время битвы, спустились на землю и сдались в плен американцам, и американцы их снова снарядили и употребили в дело. В конце концов война превратилась в ряд безжалостных героических схваток между американцами, решившими во что бы то ни стало истребить своих врагов, и азиатами, постоянно получавшими подкрепления из Азии. Эти полчища расположились на побережье Тихого океана, опираясь на поддержку гигантского флота.

Американская война отличалась неумолимой жестокостью. Никому не давали пощады и в плен никого не брали. С изумительным свирепым упорством американцы строили и выпускали один воздушный корабль за другим, чтобы сражаться и погибать среди несметных эскадрилий азиатов. Все отступило на задний план перед этой войной, и население жило и умирало ради нее. Теперь, однако, мы можем сказать, что в летательном аппарате Беттериджа европейцы нашли то орудие, которое могло потягаться с летательными машинами азиатских меченосцев.

Нашествие азиатов на Америку как бы вычеркнуло из истории германо-американский конфликт. Вначале казалось, никакое примирение не возможно, так как страшная трагедия Нью-Йорка не могла быть забыта. После разрушения центральной части города вся Америка восстала, как один человек, готовая скорее умереть, чем покориться Германии. Немцы же приняли жестокое решение принудить американцев к покорности и, согласно плану, который давно был разработан принцем, завладели Ниагарой, чтобы иметь в своем распоряжении громадную силу водопада; немцы изгнали из окрестностей водопада всех жителей, превратив в пустыню все пространство вплоть до Буффало. Они объявили также войну Франции и Англии и опустошили области Канады почти на пятнадцать километров от моря внутрь страны. Материал с судов был перенесен подальше от восточного берега, и команда их сновала по стране, точно пчелы, собирающие мед. Тогда-то и появились азиатские силы и произвели атаку на германскую базу у Ниагары; тут-то и произошла первая встреча воздушных флотов Востока и Запада и был предрешен исход войны.

Особенные условия первоначальных воздушных столкновений зависели преимущественно от глубокой тайны, окружавшей изготовление воздушных судов. Ни одна держава не имела ни малейшего представления о работах своих соперников и, вследствие необходимости держать в секрете планы, ограничивала даже и свои изыскания. Ни один из изобретателей аэропланов и воздушных кораблей не представлял себе ясно, с какими аппаратами противников предстоит борьба. Некоторые даже не принимали во внимание возможность борьбы в воздухе, и свои аппараты предназначали исключительно для бомбометания. Такова, например, была идея немецких изобретателей. Единственным орудием немецкого флота для борьбы с неприятельскими воздушными

кораблями являлась механическая пушка, помещавшаяся в передней части корабля. Только после сражения над Нью-Йорком команда была вооружена короткоствольными ружьями с разрывными пулями. Теоретически боевым оружием флота служили летающие драконы. Их называли воздушными миноносцами, и предполагалось, что они будут пролетать вблизи неприятеля и забрасывать его бомбами. Однако эти сооружения оказались в высшей степени неустойчивыми, и из участвовавших в сражении даже одна треть не вернулась назад к воздушному флоту: почти все были уничтожены или упали на землю…

Китайско-японский соединенный воздушный флот, так же как и немецкий, делился на воздушные корабли и боевые аппараты тяжелее воздуха. Но и те и другие отличались от западных образцов и очень красноречиво доказывали, с какой энергией на Востоке воспользовались европейскими научными методами и усовершенствовали их. Китайско-японский воздушный флот во всех мельчайших подробностях являлся уже плодом изобретательности инженеров других стран. Главным из них был политический эмигрант Мохайни К. Чаттерджи, служивший раньше в англо-индийском воздухоплавательном парке в Лагере.

Немецкие воздушные корабли имели форму рыбы с тупой головой. Азиатские суда, тоже рыбообразной формы, своим видом скорее напоминали ската или камбалу, нежели треску и другую некрупную морскую рыбу. Нижняя широкая поверхность этих судов не имела ни окон, ни других отверстий, за исключением одного посередине. Каюты помещались по продольной оси, под мостиком, образовавшим род палубы, а газовые камеры придавали всему вид цыганской палатки.

Немецкий воздушный корабль представлял собой дирижабль и был гораздо легче воздуха. Азиатский же воздушный корабль был лишь немного легче воздуха и поэтому двигался с гораздо большей скоростью, но зато обладал меньшей устойчивостью. Спереди и сзади на азиатском воздушном корабле помещались пушки. Задняя пушка была большей величины и выбрасывала зажигательные снаряды. Кроме того, сверху и снизу находились клетки для стрелков.

Как ни слабо было это вооружение в сравнении с самыми маленькими торпедными лодками, когда-либо плававшими по морю, тем не менее оно оказалось достаточным для того, чтобы разделаться с немецким воздушным флотом; к тому же азиатские воздушные корабли летали значительно быстрее немецких. Во время военных действий азиаты всегда старались находиться сзади или над немецкими кораблями; иногда они ныряли вниз, но старались не проходить вблизи склада взрывчатых веществ. Миновав его, они тотчас же пускали в ход свою заднюю пушку и выбрасывали кислородные гранаты в газовые камеры противника.

Но главная сила азиатов заключалась не в воздушных кораблях, а в летательных аппаратах. Они приближались к типу летательной машины Беттериджа и являлись лучшим из существовавших когда-либо летательных аппаратов тяжелее воздуха. Изобретенные японским художником, они резко отличались от немецких летающих драконов, построенных по типу бумажного змея. У японских аппаратов были курьезно изогнутые, гибкие боковые крылья, скорее всего напоминающие согнутые крылья бабочки; крылья были сделаны из какого-то вещества, похожего на целлулоид, и ярко раскрашенного шелка, а сзади прикреплялся длинный, шуршащий птичий хвост. В переднем углу каждого крыла находились крючья, напоминавшие когти летучей мыши, посредством которых летательный аппарат мог зацепляться и разрывать стенку газовой камеры воздушного корабля. Аэронавт помещался между крыльями аппарата, над машиной, мало отличавшейся своим устройством от тех, которыми приводились в движение тогдашние мотоциклы. Внизу было одно большое колесо. Аэронавт сидел верхом на седле, как в летательном аппарате Беттериджа, и в добавление к кислородному ружью, стрелявшему пулями, имел при себе обоюдоострый меч.

Теперь нам ясны эти подробности, и мы можем сравнивать американские и германские аэропланы и дирижабли. Но в то время ни один из перечисленных фактов не был известен участникам этой чудовищно хаотической битвы над американскими Великими озерами.

Каждая сторона вступала в борьбу с чем-то абсолютно неизвестным, при совершенно новых условиях, притом с такими аппаратами, которые даже без всякой неприятельской атаки могли доставить весьма неприятные сюрпризы. Всякие предварительные схемы и попытки совместных действий рушились, как только начиналась битва; то же самое наблюдалось и в предшествующем столетии, когда происходили морские сражения броненосцев. Каждый капитан был вынужден тогда действовать индивидуально, согласно собственному плану. Один видел триумф в том, что другому казалось промахом и поводом для бегства и отчаяния. Про Ниагарскую битву можно сказать то же, что говорилось про битву при Лиссе: это было не сражение, а целая серия „маленьких битв“.

Такому наблюдателю, как Берт, все это представлялось цепью разнообразных инцидентов, частью очень важных, частью малозначащих и, в общем, не имеющих между собой никакой связи. Он не замечал никаких объединительных усилий, направленных к одной цели, не видел, чтобы какой-нибудь пункт был захвачен или потерян. Он видел страшные вещи и знал, что мир, в котором он жил, постигла катастрофа.

Он наблюдал битву с земли, — из Проспект-парка и с Козьего острова, куда он бежал.

Однако надо объяснить, каким образом он попал туда. Принц, пользуясь беспроволочным телеграфом, снова начал командовать германским воздушным флотом, еще прежде, чем „Цеппелин“ достиг его лагеря в Лабрадоре. По указанию принца, германский воздушный флот, передовые отряды которого столкнулись с японцами над Скалистыми горами, сосредоточил все свои силы над Ниагарой и ждал прибытия принца. Он присоединился к своей эскадре рано утором двенадцатого числа, и Берт впервые увидел Ниагарское ущелье на рассвете, когда вскарабкался на сеть с внешней стороны средней газовой камеры. „Цеппелин“ летел очень высоко, и далеко внизу Берт различил воду в ущелье, скованную морозом, и затем к западу, в виде громадного полумесяца, Канадский водопад [Правый берег реки Ниагары принадлежит Соединенным Штатам, левый — Канаде; канадская часть водопада называется „Водопадом Подковы“, Козий остров мостом соединяется с американским берегом. (Прим. авт.)], сверкающий, пенящийся и мерцающий в лучах восходящего солнца. Воздушный флот расположился также гигантским полумесяцем, рога которого были обращены на юго-запад. Это был ряд светящихся чудовищ с медленно вращавшимися хвостами и германскими флагами, как бы выступавшими из брюха чудовищ; позади виднелся подвешенный аппарат Маркони.

Город Ниагара еще продолжал существовать, хотя на его улицах уже не было заметно жизни. Мосты висели, как раньше; на отелях и ресторанах еще развевались флаги и красовались заманчивые вывески; электрические станции также еще работали. Но вокруг города, с обеих сторон ущелья, все было как будто сметено колоссальной метлой. Все, что только могло служить прикрытием для атаки германских позиций на Ниагаре, безжалостно уничтожали механически или при помощи взрывчатых веществ. Дома были превращены в развалины и сожжены, стерты с лица земли так же, как и леса, а изгороди и жатва уничтожены. Однорельсовую дорогу разрушили, и на дорогах вообще было уничтожено все, что могло служить неприятелю убежищем и прикрытием. Сверху это производило странное впечатление. Молодые поросли были выдернуты особыми проволочными боронами. Деревца, ободранные или выдранные с корнем, лежали кучами в виде снопов, точно рожь после жатвы. Дома имели такой вид, как будто гигантский палец надавил на них и прижал их к земле. Многое сгорело, и большие пространства были превращены в дымящиеся черные пустыри, местами еще продолжавшие гореть. Кое-где виднелись остатки запоздавших беглецов, повозки и трупы лошадей, а там, где в домах были водопроводы, образовались большие лужи и фонтаны, бившие из разорванных труб. На уцелевших от огня полях мирно паслись и ржали лошади. За пределами этой опустошенной области деревни не подвергались разрушению, но они все равно были покинуты жителями. Буффало был объят пожаром на большом пространстве, и не было заметно никаких признаков борьбы с огнем.

Город Ниагара был превращен в военный склад. Огромное количество искусных инженеров спустилось вниз, и все они усердно работали над приспособлением местности под воздухоплавательный парк. У угла американского водопада, над подъемной железной дорогой, устроили газовую станцию, и большая область к югу была очищена для той же цели. Над отелями и электрическими станциями, так же как и на всех других главных пунктах, развевался германский флаг.

„Цеппелин“ два раза медленно обогнул все это пространство; принц осматривал территорию, стоя на висячей галерее. Затем „Цеппелин“ повернул к центральной части полумесяца и передал принца со свитой, включая Курта, на корабль „Гогенцоллерн“, который был избран флагманским судном для предстоящей битвы. Команду „Цеппелина“ послали на внешнюю сетку корабля, чтобы отдать честь принцу, когда он вместе со своей свитой покидал корабль. После этого „Цеппелин“ переменил направление и спустился в Проспект-парке, чтобы оставить раненых и взять боевые снаряды; в Лабрадор корабль отправился без груза, потому что было неизвестно, насколько тяжелый груз ему придется везти оттуда. Кроме того, понадобилось пополнить запас водорода в передней камере.

Берт был отряжен в качестве носильщика и помогал переносить раненых в ближайший из больших отелей напротив канадского берега. Отель был пуст; там находились только две американских сиделки, носильщик-негр да трое или четверо немцев, поджидавших прибытия раненых. Берт вместе с доктором „Цеппелина“ отправился на главную улицу; там они взломали аптеку и достали все, что было нужно. На обратном пути они встретили офицера и двух матросов, которые составляли опись различных материалов, имевшихся на складе.

На широкой главной улице города никого не было видно. Населению было дано три часа времени, чтобы очистить город, и, видимо, это было исполнено. На углу лежал у стены убитый. Две собаки бродили по пустынной улице. Тишину на минуту нарушил грохот поезда однорельсовой железной дороги; поезд вез резиновые рукава в Проспект-парк, превращенный в воздухоплавательные доки.

Берт отвез в отель ящик с лекарствами на велосипеде, взятом из соседней лавки; затем Берта послали грузить бомбы на „Цеппелин“, что требовало большой сноровки. От этой работы его отвлек капитан „Цеппелина“. Берта направили с запиской к офицеру, прикомандированному к англо-американской компании для установки полевого телефона. Инструкции были даны Берту по-немецки, но о содержании их он догадывался, и поэтому, не выдавая своего незнания языка, отдал честь по-солдатски и ушел. Он шел быстро, как будто дорога была ему хорошо известна, но, завернув за угол, Берт вдруг сообразил, что не знает, куда идти. В этот момент его внимание было отвлечено выстрелом с воздушного корабля „Гогенцоллерн“ и громкими криками „ура“, отчетливо раздававшимися сверху.

Берт взглянул на небо, заслоненное высокими домами по обеим сторонам улицы. Он колебался одно мгновение, затем любопытство взяло верх, и Берт побежал к реке. Тут, впрочем, ему мешали смотреть деревья, поэтому он был необычайно поражен, когда увидел, что корабль „Цеппелин“, еще не успевший наполнить свой магазин, поднимается уже над Козьим островом. Очевидно, он не стал ждать пополнения боевых запасов. Тогда Берту пришла в голову мысль, что его бросили.

Он спрятался между деревьями и кустами, опасаясь, как бы его не увидел капитан „Цеппелина“. Но любопытство Берта было стишком возбуждено, и ему во что бы то ни стало хотелось узнать, что случилось. Он побежал на мост, перекинутый на Козий остров. Здесь перед Бертом открылся широкий горизонт, и он впервые увидел азиатскую эскадру, низко летевшую над верхними порогами реки.

Азиатские воздушные корабли производили далеко не такое внушительное впечатление, как германские суда. О расстоянии Берт судить не мог, но он видел, что они двигались в боковом направлении: размер азиатского флота определить было трудно. Берт стоял посередине моста, который еще так недавно был переполнен туристами, но теперь здесь находился только Берт. Над ним, очень высоко в небе, маневрировали враждебные корабли, а внизу пенилась и шумела река, устремляясь к американской стороне водопада.

Берт был очень смешно одет: дешевые синие саржевые штаны он засунул в немецкие воздухоплавательные сапоги. На голове у него была белая шапка аэронавта, слишком большая для его головы. Он сдвинул ее на затылок, чтобы она не мешала ему смотреть.

— Вот как! — прошептал он.

Он смотрел в небо, иногда жестикулируя, и раза два даже крикнул „ура“ и хлопнул в ладоши. Но потом вдруг его охватил страх, и он побежал к Козьему острову.

4

Оба флота некоторое время присматривались друг к другу, и ни один не начинал наступательных действий. Немецкий флот состоял из шестидесяти семи больших кораблей, выстроившихся полукругом на высоте приблизительно полутора километров. Расстояние между концами полукруга было около пятидесяти километров. Крайние суда правого и левого крыла эскадры держали на буксире примерно тридцать летающих драконов, готовых к выступлению, но Берт не мог их различить на таком расстоянии: они были слишком малы.

Сначала Берт увидел только южную азиатскую эскадру, состоявшую из сорока воздушных судов, на флангах которых держались четыреста летательных одноместных аппаратов. Некоторое время флот двигался медленно, и Берт, заметив сперва только большие суда, увидал за ними и летательные аппараты, показавшиеся ему массой мелких предметов, несшихся в воздухе; эти летательные аппараты, точно рой моли, окружали большие корабли. Второй азиатской эскадры Берт еще не мог видеть, хотя, по всей вероятности, германцы заметили ее приближение с северо-запада.

В воздухе было тихо, на небе — ни облачка. Немецкий флот поднялся на огромную высоту, и корабли уже не казались большими. Оба конца полумесяца были четко видны. Направляясь к югу, корабли эскадры медленно проплывали, заслоняя Берту солнечный свет, и летающие драконы казались маленькими темными пятнышками с каждой стороны этой воздушной армады.

Оба флота, по-видимому, не спешили вступить в бой. Азиатская эскадра ушла далеко к востоку, все ускоряя движение и поднимаясь все выше; затем они растянулись в длинную колонну и полетели назад, поднимаясь над левым флангом немцев. Немецкая эскадра переменила направление, повернулась к приближающимся азиатам, и вдруг легкий треск и мерцание показали им, что неприятель открыл огонь. Вначале Берт не ощутил никакого действия этого огня. Потом точно горсть снежных хлопьев закружилась в воздухе. Это летающие драконы бросились в атаку, а навстречу им устремилась масса каких-то красных точек. Берту все это представлялось не только страшно отдаленным, но и чем-то сверхъестественным. Не прошло и четырех часов с тех пор, как он работал на одном из этих кораблей, а они уже казались какими-то мыслящими существами, которые двигались там, в небесах, преследуя неведомые цели…

Азиатские и немецкие летательные аппараты столкнулись и полетели вниз, как горсть белых и розовых лепестков, брошенных в воздух из далекого окна… Но, приближаясь к земле, они становились все больше и, наконец, Берт различил перевернутые аппараты, которые летели вниз, быстро вращаясь в воздухе. Скоро, однако, огромные клубы дыма, поднимавшиеся со стороны Буффало, скрыли их из виду. Некоторое время ничего нельзя было разглядеть, но когда дым рассеялся, то две или три белых и некоторое количество красных точек снова поднялись к небесам, точно большие бабочки, которые, кружась и сражаясь, скрывались по направлению к востоку.

Громкий звук выстрела заставил Берта взглянуть на зенит, и тут он заметил, что огромный полумесяц, который образовали воздушные корабли немцев, расстроился и превратился в беспорядочную массу. Один из кораблей опустился. Берт увидел, что он пылал и, наконец, кружась, полетел вниз и исчез в дыму, поднимавшемся над Буффало…

Берт стоял с раскрытым ртом, судорожно ухватившись за перила моста. В течение нескольких мгновений показавшихся ему необыкновенно длинными, положение обоих судов оставалось неизменным; они по диагонали приближались друг к другу, производя легкий шум, вроде жужжания комара; затем Берт увидел, что с каждой стороны корабли начали выходить из строя, пораженные снарядами, которые нельзя было ни увидеть, ни проследить на таком расстоянии. Азиатские корабли постепенно окружали германскую эскадру и, видимо, старались прорвать линию воздушных кораблей, которые, наконец, расступились, точно открывая им дорогу. Началось определенное маневрирование, но Берт не мог понять его значения. Левая часть битвы превратилась в хаотический танец воздушных кораблей. Обе скрещивающиеся линии кораблей, казалось, так близко соприкасались друг с другом, как будто там, в небесах, происходила рукопашная схватка. Потом они распались на группы и на отдельные поединки кораблей. Германские корабли опускались все чаще. Один из них вдруг вспыхнул и, метнувшись вниз, исчез на севере. Два других тоже спускались, точно сплетясь с чем-то, затруднявшим их движение. Враги все прибывали, и на их стороне был перевес. Два азиата устремились на одного немца; к ним присоединился еще третий, он исчезли по направлению к востоку; вдогонку им пустились несколько германских кораблей, спешивших на помощь товарищу. Один азиатский корабль ринулся на гигантское немецкое судно, или, может быть, нечаянно столкнулся с ним, и оба, кружась, вместе устремились вниз — к гибели.

Берт не видел прибытия северной азиатской эскадры и лишь заметил, что количество судов вверху как будто увеличилось. Через несколько минут все смешалось, и битва уже представляла клубок сражающихся, который несся на юго-запад, против ветра; затем все опять распалось на серию отдельных поединков. В одном месте огромный немецкий корабль, объятый пламенем, падал, окруженный дюжиной плоских азиатских судов, немедленно пресекавших каждую его попытку к спасению. А там команда другого корабля билась со стаей осаждавших кораблей меченосцев на летательных аппаратах. Берт увидел азиатский корабль, горевший с обоих концов и выведенный из строя. Он замечал все подробности сражения, происходившего в чистом, прозрачном воздухе, но лишь особо выдающиеся случаи запечатлелись в его памяти. Постепенно, однако, стала вырисовываться общая схема, объединявшая отдельные эпизоды боя.

Масса азиатских воздушных кораблей, медленно увеличивающаяся сверху, не производила, видимо, никаких разрушений. Большинство кораблей шло полным ходом, направляясь вверх, чтобы занять нужную позицию, и лишь изредка вспыхивали бесполезные выстрелы.

После неудачной попытки сцепиться с неприятелем и трагического конца обоих кораблей, как нападавшего, так и оборонявшегося, этот способ был оставлен; по крайней мере, Берт не заметил больше попыток брать на абордаж немецкие корабли. Но было упорное стремление изолировать противника, отрезать его от товарищей и загнать вниз, заставляя отступать и расстраивать тем самым ряды сражающихся. Численный перевес азиатских эскадр и большая быстрота движения давали им возможность не прекращать своих атак на немецкие суда. Отряд немецких воздушных кораблей, стремясь, по-видимому, сохранить связь с электрическими мастерскими Ниагары, держался над ними сплоченной массой, которую всячески старались прорвать азиаты. Берту это напоминало двух рыб в пруду, борющихся из-за крошек. Он видел слабые клубы дыма и вспышки бомб, но звуков не слышал…

Какая-то колышущаяся тень заслонила Берту солнце. За ней последовала другая. Потом до него долетел стук машин, и он забыл о том, что делалось в небе.

На расстоянии ста метров от него, над водой, с юга неслись по воздуху азиатские меченосцы на своих странных конях; это был какой-то своеобразный продукт европейского инженерного искусства и японской художественной фантазии. Они быстро махали крыльями, и стук машин разносился в воздухе. Они то поднимались, то опускались, паря в воздухе, и так близко пронеслись от Берта, что он мог даже различить голоса солдат, когда они перекликались друг с другом. Эти своеобразные аппараты направлялись к городу Ниагаре и там опустились, один за другим, на площади перед отелем. Но Берт не стал следить за ними дальше. Один желтолицый воин заглянул вниз, и на одно мгновение его глаза встретились с глазами Берта…

Только тут Берту пришло в голову, что он слишком заметен посередине моста, поэтому он бросился бежать на Козий остров. Там, притаившись за деревьями, он наблюдал дальнейшее развитие борьбы.

5

Когда Берт достаточно успокоился и убедился в своей безопасности, к нему опять вернулась способность следить за эпизодами битвы.

Он заметил, что между азиатскими аэронавтами и германскими инженерами происходит ожесточенная борьба из-за обладания городом Ниагарой. В первый раз за все время Берт увидел, наконец, битву, похожую на те, изображения которых он знал по картинкам иллюстрированных журналов в юности. Ему даже показалось сначала, что все идет хорошо. Он видел людей, вооруженных ружьями, скрывавшихся за прикрытиями и бросавшихся в атаку. Первый отряд аэронавтов, очевидно, не ожидал встретить никого в городе, полагая, что все разбежались. Аэронавты опустились на открытом месте вблизи Проспект-парка и направились к строениям возле электрических мастерских. Внезапный выстрел вывел их из заблуждения. Они бросились искать прикрытия у реки, так как бежать назад, к своим летательным аппаратам, было уже поздно. Спрятавшись, они открыли стрельбу по людям, засевшим в отелях и развалинах около мастерских.

Но вот к ним подошло подкрепление. Новая партия пунцовых летательных аппаратов прибыла с востока. Они поднялись над домами и широко обогнули город, точно выбирая позицию. Стрельба немцев участилась, и один из летательных аппаратов вдруг странно дернулся и свалился между домами. Остальные спустились, точно стая хищных птиц, на крышу здания электрической станции. Они уцепились за крышу, и из каждого летательного аппарата выскочила маленькая проворная фигурка, быстро побежавшая по краю…

Берт не видел прибытия других аппаратов, походивших на птиц. Он услышал лишь грохот выстрелов, напоминавший ему маневры войск и газетные описания сражений, — словом, все то, что вполне соответствовало его представлениям о войне. Он видел немцев, которые выбегали из домов, окружавших станцию. Двое упали. Один остался лежать неподвижно, другой же некоторое время извивался по земле и как будто пытался приподняться. Отель, который был превращен в госпиталь и куда Берт помогал переносить раненых, вдруг выкинул флаг Красного Креста. По-видимому, в этом, казавшемся таким пустынным, городе скрывалось значительное число немцев, прилагавших все усилия, чтобы удержать в своих руках электрическую станцию. Берт недоумевал, откуда они достали оружие. Азиатские летательные аппараты все прибывали и вступали в сражение, очевидно, имея целью завладеть немецким воздухоплавательным парком, электрическими газовыми генераторами и станциями для ремонта, — словом, всем, что составляло германскую базу. Некоторые из этих летательных машин спустились на землю и высадили свой экипаж, который превратился в весьма энергичных солдат-пехотинцев. Другие продолжали парить вверху и их аэронавты стреляли вниз при малейшем поводе. Стрельба производилась залпами, то утихая, то усиливаясь. Раза два летательные машины появлялись прямо

над головой Берта, в то время, когда они описывали круг, Берт считал себя погибшим…

Гул и треск, раздававшиеся вверху, временами напоминали Берту о сражении в небе, но его внимание было приковано к бою, происходившему вблизи…

Вдруг сверху свалилось нечто, похожее на бочку или огромный мяч; раздался страшный взрыв. Этот ужасный предмет упал среди азиатских аэропланов, лежавших среди цветочных клумб и лужаек на берегу реки. Все разлетелось на куски: деревья, дерн, гравий, — ничего не уцелело!..

Аэронавты были сброшены, точно мешки, в пенящуюся воду; на поверхности воды показались части летательных аппаратов.

Все окна отеля-госпиталя, отражавшие за мгновение перед этим голубое небо и воздушные корабли, вдруг превратились в зияющие дыры…

Последовал второй взрыв. Берт взглянул вверх и увидал несколько огромных воздушных чудовищ, которые летели вниз, напоминая своим видом развевающееся в воздухе одеяло. Центр битвы как бы опускался, чтобы объединиться с борьбой, происходившей внизу. Воздушные корабли казались Берту огромными предметами, падавшими вниз, в сравнении с которыми все остальное представлялось ничтожным: дома, дороги, мост и сами сражающиеся были так малы!.. Шум увеличивался по мере того, как приближались корабли, а укороченные черные орлы, украшавшие переднюю часть кораблей, производили такое впечатление, будто тут сражались пернатые существа…

Некоторые из кораблей опустились на сто пятьдесят метров над землей. Берт мог даже разглядеть на нижних галереях германской флотилии немцев, стрелявших из ружей, мог видеть азиатов, карабкавшихся по канатам. Он заметил также человека в алюминиевом водолазном костюме, который, сверкая, стремглав полетел в воду, около Козьего острова.

Берт впервые видел так близко азиатские воздушные корабли. У них не было висячих галерей, но из маленьких отверстий по средней линии выглядывали люди и жерла пушек. Двигаясь по восходящей и нисходящей кривой, воздушные корабли не переставали сражаться. Они налетали друг на друга точно тучи и порой своим видом напоминали гигантские куски пудинга, стремившиеся уничтожить друг друга. Кружась и сплетаясь, они носились над Ниагарой и Козьим островом. Все заволокло дымом, сквозь который лишь местами пробивались солнечные лучи. Иногда корабли рассеивались и удалялись километра на три вглубь Канады, затем снова возвращались к водопаду. Один немецкий корабль загорелся, и тотчас же все бросились от него прочь, предоставив ему гореть. Корабль, объятый пламенем, полетел вниз, на канадский берег, и взорвался. Опять послышался гул залпов, и снова все запуталось…

Только однажды Берту показалось, что из города Ниагара доносился шум рукоплесканий и ликующие крики.

Еще один немецкий корабль загорелся, а другой, сильно поврежденный носом неприятельского судна, опустился где-то в южной стороне.

Все яснее и яснее становилось Берту, что немцы терпят поражение в этой неравной борьбе. Немецкие корабли явно подвергались преследованию и сражались лишь ради спасения. Но азиаты окружали их со всех сторон, разрывали оболочки газовых камер, заставляли их опускаться, подцепляли их матросов в водолазных костюмах, которые боролись с огнем при помощи огнетушителей, стараясь в то же время заделывать внутренние повреждения оболочки. Немцы отвечали выстрелами, больше частью не причинявшими неприятелю никакого вреда. Сражавшиеся слились в общую массу над Ниагарой, и вдруг немецкие корабли, словно по заранее условленному сигналу, вырвались из этой тучи и рассыпались в разные стороны: на север, юг, восток и запад. Это было открытое и беспорядочное бегство.

Как только азиаты поняли это, они немедленно бросились за немцами в погоню. Осталась лишь небольшая группа сражавшихся: четыре немецких корабля, отбивавших атаку азиатских сил на флагманский корабль „Гогенцоллерн“. И в этот момент принц сделал последнюю попытку спасти Ниагару. Воздушные корабли то приближались к Канадскому водопаду, то удалялись от него к востоку, так что становились едва заметными, потом снова налетали тучей и кружились над головой единственного зрителя этой удивительной борьбы…

Плоские азиатские корабли держались над немецкими кораблями и позади них, непрестанно обстреливая их, а летательные аппараты бросались словно рой нападающих пчел. Все ближе и ближе неслась эта туча, заполняя собой все пространство внизу. Два немецких корабля начали опускаться, потом опять поднялись. Но „Гогенцоллерн“, очевидно, пострадал сильнее. Он слегка приподнялся, потом быстро повернулся, точно желая вырваться на свободу, и вдруг, загоревшись с обоих концов, начал опускаться вниз, в воду. Коснувшись воды, он снова приподнялся, но тотчас опять упал и поплыл, кружась и извиваясь, точно живое существо, старавшееся удержаться на поверхности. Его изогнутый и разорванный пропеллер все еще продолжал вращаться в воздухе. Из разных мест вырывалось пламя вместе с облаками пара. Это была гигантская по своим размерам катастрофа… Корабль уносился потоком, точно остров или большая скала, плывущая по воде и извергавшая дым и пламя. Он приближался к Берту с ужасающей быстротой. Один из азиатских кораблей, казавшийся снизу огромным куском паркета, повернул назад и несколько раз обогнул гигантский обломок, уносимый потоком. Несколько пунцовых летательных аппаратов покружились над ним точно рой комаров, освещенных солнцем, а затем и они отправились вслед за товарищами…

Бой кипел и за островом. Гул выстрелов и взрывов не прекращался. Но сражение было уже скрыто от Берта деревьями, да он и не думал о нем, будучи поглощен видом приближавшегося к нему побежденного немецкого корабля. Что-то с треском свалилось сзади Берта, ломая сучья, но Берт; даже не обратил на это внимание…

Можно было ожидать, что „Гогенцоллерн“ будет окончательно разрушен на месте разветвления водопада; в течение нескольких минут пропеллер „Гогенцоллерна“, вспенивая воду, выбрасывал обломки на американский берег. Корабль уносился потоком. Затем течение, направлявшееся к американскому водопаду, подхватило его, и в одно мгновение эта огромная, запылавшая еще в трех местах масса понеслась на мост, соединявший Козий остров с городом Ниагарой, и втиснулась в водоворот под центральной аркой. Раздался страшный гул: это взорвались средние камеры корабля; затем рухнул мост, и огромная масса „Гогенцоллерна“, шатаясь, ринулась вперед, точно искалеченный гигант в лохмотьях, охваченный языками пламени. Достигнув гребня водопада, он на миг остановился, как будто раздумывая, и затем, сделав последний отчаянный прыжок, исчез в бурном потоке…

Отделившаяся от корабля передняя часть застряла у маленького острова, называемого Зеленым, который образует как бы каменный уступ между материком и группой деревьев на Козьем острове.

Берт наблюдал эту катастрофу у водораздела в начале моста; потом, не обращая внимания на азиатские корабли, парившие над висячим мостом, он бросился бежать к северу и забрался на скалу у Лунного острова, отвесно поднимавшуюся над американским водопадом. Там он остановился, едва переводя дух, среди страшного грохота и шума низвергавшегося потока, и смотрел, как вдали быстро мчался, кружась в потоке, огромный пустой мешок. В глазах Берта он олицетворял собой весь немецкий воздушный флот, Курта, принца, Европу, — все, что до сих пор он считал прочным и устойчивым, — тот порядок вещей, среди которого он жил, и те силы, которые казались ему непобедимыми. Теперь все это уносилось потоком как ветошь, и весь видимый мир становился достоянием чего-то неведомого, страшного…

А там далеко, над Канадой, еще были видны остатки кораблей, которые, все удаляясь, постепенно исчезли из вида…

Глава IX. На Козьем острове

1

О скалу возле Берта щелкнула пуля, и это напомнило ему, что он находится на виду, и, кроме того, ведь на нем еще было надето кое-что из германской военной формы. Берт вертелся, точно цыпленок, старающийся спрятаться в траве от кружащегося коршуна. — Побеждены! Разбиты… Китайцами!.. Японцами!..» — шептал он.

Наконец он нашел убежище в кустах, вблизи маленькой запертой на замок и брошенной лавочки. В этом месте деревья переплетались своими густыми ветвями, образуя как бы беседку.

Выстрелы прекратились, и, казалось, снова наступило спокойствие. Азиатский аэроплан, державшийся над висячим мостом, переменил свою позицию и теперь висел неподвижно над городом, бросая огромную тень на то место, где до этого происходила битва на суше. Чудовище казалось преисполненным чувством достоинства и уверенности в себе. С кормы спускался длинный развевающийся флаг, красный, черный и желтый, — флаг Великого Союза Восходящего Солнца и Дракона. Дальше к востоку, на большой высоте, висела в воздухе вторая эскадра. Берт набрался храбрости настолько, что даже высунул голову из-за кустов и, оглянувшись, увидел еще один воздушный корабль, в южной стороне неба.

— Боже мой!.. Разбиты и разогнаны!.. Боже мой! — шептал он.

Сражение происходило как раз над городом, где над развалинами одного из домов еще развевался германский флаг. Над электрической станцией висел белый навес, еще уцелевший, несмотря на все происшедшее. Опять раздались выстрелы, и показались бегущие немецкие солдаты. Они исчезли среди домов. Потом появились два механика в синих куртках и штанах, преследуемые японскими солдатами. Один из бежавших, опередивший своего товарища, был статный человек и бежал легко и быстро; другой — толстый, •маленький человек, как-то подпрыгивал, подскакивал, упираясь руками в бок и откинув голову. Преследователи были в мундирах и темных касках из тонкого металла и кожи. Вдруг маленький человечек споткнулся, — и Берт с содроганием стал свидетелем нового ужаса войны…

Бежавший впереди японский солдат находился в трех шагах от упавшего и собирался ударить его, когда тот вскочил и снова побежал. Они пробежали еще около десяти метров, и наконец японец ударил немца мечом, и до Берта долетел звук, похожий на слабое мычание: толстый человек упал. Посыпались удары на лежавшего на земле человека, пытавшегося защититься голыми руками.

— О, я не могу! — простонал Берт, готовый разрыдаться.

Солдат ударил лежавшего в четвертый раз и присоединился к товарищу, который преследовал быстроногого механика. Третий преследователь, немного отставший, вдруг повернулся. Должно быть, он заметил, что зарубленный шевелится, потому что опять подбежал к нему и снова ударил его мечом.

— О-о-о! — стонал Берт при каждом ударе и все глубже заползал в кусты, старясь сделать это как можно тише.

Вдруг из города раздались выстрелы, и затем все успокоились, даже госпиталь затих. Берт увидел, как маленькие фигурки людей выходили из домов. Вкладывая мечи в ножны, они подходили к остаткам летательных машин, разрушенных бомбами. Другие появились с уцелевшими аэропланами, которые катились на колесах как велосипеды, или вскакивали на них и поднимались в воздух. Вдали, на востоке, показались три воздушных корабля. Корабль, повисший над городом, спустился еще ниже и выбросил веревочную лестницу, чтобы снять людей с электрической станции.

Берт наблюдал за развитием событий в Ниагаре с таким же вниманием, с каким кролик наблюдает за охотником. Он видел, как люди ходили от одного здания к другому и поджигали их. Он слышал целый ряд глухих взрывов в шахте электрической станции. То же самое происходило и на канадском берегу. Между тем, появлялись все новые воздушные корабли и летательные аппараты, так что, в конце концов, Берту стало казаться, что тут собрался чуть ли не весь азиатский флот. Он наблюдал, притаившись в кустах, и видел, как они собирались вместе, выстраивались, подавали а сигналы, подбирали людей и, наконец, пустились в путь, в сторону заката, к своему сборному пункту, — над нефтяными источниками Кливленда. Они постепенно исчезали из в виду, покидая Берта, и, насколько он мог судить, он был единственным человеком, оставшимся среди разрушенного и опустевшего мира. Берт смотрел, как воздушные корабли становились все меньше и меньше и, наконец, совсем исчез- х ли. Он долго стоял и смотрел им вслед.

— Да, прошептал он, точно приходя в себя. Не только страх за себя лично, не только отчаяние овладели им, но ему казалось, что он видит закат Европы.

2

Берт не мог отдать себе отчета в том, что с ним происходило. Все случилось помимо его воли, и его собственные усилия имели так мало значения, что он мог оставаться лишь пассивным зрителем. Он помнил, что его последним предприятием была поездка на морской берег в качестве «дервиша пустыни». Он собирался давать увеселительные представления, но судьба решила иначе. Она предназначала его для других дел и, перебрасывая с одного места на другое, в конце концов высадила его на эту маленькую скалу между водопадами. Берт, однако, не сразу уяснил себе, что теперь ему наконец нужно действовать самому. Ему казалось, что все должно кончиться так, как кончаются сновидения; что он снова вернется в тот мир, где находятся Грабб и Эдна и Бен-Хилл; а этот непрекращающийся шум и сверкающий водопад исчезнут, словно отдернутая в сторону занавеска, скрывающая волшебный фонарь, и тогда Берт снова увидит старые, хорошо знакомые картины… Интересно будет рассказать, как он побывал на Ниагаре! И вдруг ему вспомнились слова Курта: «Людей силой отрывают от близких, дома разрушаются, и существа, полные жизни, мыслей и способностей, разрываются на куски, гибнут от голода, истребляются…»

Берт, однако, не мог представить себе, что это так. Слишком трудно было поверить в это. Неужели же Том и Джессика переживают такие же ужасы? Неужели маленькой зеленой лавочки уже больше нет? Неужели Джессика не стоит за прилавком, любезно услуживая покупателям, переглядываясь с Томом, и не распоряжается больше отправкой из лавки товаров?

Берт тщетно старался вспомнить, какой теперь день. Все дни у него смешались. Может быть, воскресенье? Если так, то «они» отправились в церковь, или… не прячутся ли и «они» так же, как он в кустах? Что случилось с лендлордом, с мясником, с Беттериджем и со всеми остальными людьми, бывшими тогда на набережной в Даймчерче? Бергу было известно, что какая-то беда стряслась и с Лондоном. Бомбардировка? Но кто же подвергся ей? Неужели Том и Джессика так же вот бежали, преследуемые странными смуглыми людьми с обнаженными мечами? Берту рисовались самые разнообразные бедствия, которые могли их постигнуть, но одно не выходило у него из головы: есть ли у них хлеб? Эта мысль преследовала его. Если человек голоден, станет ли он есть крыс?

Тут Берт начал понимать, что не одно только горе и тревога угнетают его: он страдает также и от голода

Да, он был голоден!

Поразмыслив немного, он пошел к маленькой запертой лавчонке у конца разрушенного моста. Не найдется ли там чего-нибудь поесть? Он попробовал отпереть дверь при помощи перочинного ножа и подвернувшейся под руку палки. Наконец ему удалось взломать один ставень, и он заглянул внутрь. Закрепив ставень, он влез в лавочку и принялся искать. Он нашел несколько бутылок стерилизованного молока, довольно много минеральной воды, две жестянки с печеньями, кусок старого черствого кекса, папиросы, несколько высохших апельсинов, орехи, ряд жестянок с фруктовыми консервами и соленым мясом, затем целую кучу тарелок, ножей, вилок и стаканов. Стоял там, кроме того, и цинковый ящик, но Берт не мог оторвать висячего замка, запиравшего его.

— Во всяком случае, я не умру с голоду, — пробормотал он, осматривая папиросы. Затем уселся на место продавца и начал поедать бисквиты, запивая молоком.

— Какая тишина, — оглянулся он кругом, — и это после всего, что я испытал!.. Боже мой, какой это был день!.. Какой день! — Он начал с удовольствием вспоминать события. — Какая битва! Бедняги все погибли… полетели вверх тормашками! Воздушные корабли, летательные машины — все!.. Хотел бы я знать, что случилось с «Цеппелином»? А Курт? Это был славный парень!..

Но тут он вернулся к действительности и занялся мясными консервами, отыскивая в лавке инструменты, чтобы открыть их.

3

Подкрепившись, Берт закурил папироску и долго сидел задумавшись:

— Хотел бы я знать, где теперь Грабб?.. Думает ли кто-нибудь из них обо мне?.. Ведь, пожалуй, мне придется пожить некоторое время на этом острове.

Берт старался успокоить себя, но тревога все сильней овладевала им. Это была странная, неопределенная тревога, какую обычно испытывает всякое общественное животное, очутившееся в полном одиночестве. Она заставляла Берта беспокойно озираться кругом, и наконец, чтобы дать выход этому неприятному состоянию, Берт решил заняться осмотром острова.

Мало-помалу он начал осознавать свое положение. Он не сразу сообразил, что разрушение арки моста между Зеленым островом и материком изолировало егр от остального мира. Только, когда он снова увидел носовую часть «Гогенцоллерна», лежавшую точно потерпевший крушение корабль, увидел разрушенный мост, ему вдруг стало ясно, что произошло. Впрочем, все это не произвело на него особенно сильного впечатления. Это был лишь единичный факт среди множества других удивительных, совершившихся помимо его воли фактов. Некоторое время Берт смотрел на остатки «Гогенцоллерна», на разрушенные каюты и на лохмотья шелковой оболочки корабля, но при этом он не думал, что внутри корабля могут находиться живые существа. Все было разрушено и перевернуто вверх дном. Берт стал разглядывать вечернее небо. Вдали показалась тучка, но ни одного воздушного корабля не было заметно.

Мимо быстро пролетела ласточка в погоне за невидимой добычей.

— Точно сон, — прошептал Берт…

Некоторое время его мысли были заняты потоком.

— Шумит, — сказал он. — Непрерывно шумит…

И опять задумался о себе.

— Что же я буду теперь делать? — спрашивал он себя с недоумением.

Наконец он с отчаянием воскликнул:

— Я и сам не знаю!

Он помнил лишь одно: еще две недели назад он находился в Бен-Хилле, и даже в мыслях у него не было отправиться путешествовать. А теперь он стоит между водопадами Ниагары, среди небывалого опустошения и развалин, после величайшей битвы в мире; в этот промежуток времени он успел пересечь Германию, Бельгию, Францию, Англию, Ирландию и много других стран. Конечно, это был занимательный предмет для разговора и размышлений, но пользы от этого — никакой!..

— Как мне выпутаться из этой истории… Как? — спрашивал себя бедняга. — Что, если нет другой дороги? Тогда… Этот мост был своего рода ловушкой для меня, — решил он. — Но все же лучше не попадаться на глаза японским молодцам. Они, конечно, не будут церемониться и живо перережут мне горло. Конечно!

Берт повернул назад, к Лунному острову. Долго он стоял, задумавшись, и разглядывал канадский берег и развалины отелей, домов и поваленных деревьев парка Виктории,

позолоченные теперь лучами заката. Все мертво среди этих печальных руин. Потом он вернулся к американской стороне, прошел мимо алюминиевых обломков «Гогенцоллерна» к Зеленому островку и начал рассматривать взорванный мост и бурлившую под ним воду. В стороне Буффало все еще клубился дым, и дома возле ниагарской железнодорожной станции ярко пылали. Все было покинуто, все было мертво. Небольшой, очевидно, брошенный предмет лежал на поперечной дорожке между городом и большой дорогой. «Обойдем кругом», — сказал себе Берт. На дорожке, пересекающей остров, он увидал обломки двух азиатских аэропланов, которые потерпели крушение во время боя с «Гогенцоллерном». Возле одного из них лежал погибший аэронавт…

По-видимому, этот летательный аппарат падал вертикально вниз и с силой ударился о группу деревьев, обломав ветви. Его согнутые и сломанные крылья и части каркаса торчали среди сбитых ветвей, а передняя часть зарылась в землю; за несколько метров от этого места, среди листьев, головой вниз висел желтолицый аэронавт; Берт обнаружил его, когда уже отошел от аэронавта. В сумеречном свете, — солнце закатилось, — среди необыкновенной тишины, как-то особенно жутко было видеть желтое лицо мертвеца, висевшего вниз головой. Огромный сук проткнул ему грудь, и он повис, все еще держа в окоченевшей руке свое легкое ружье…

Берт стоял неподвижно и смотрел на мертвеца. Потом отошел в сторону, но несколько раз оглядывался с дороги.

— Не люблю покойников! — прошептал он. — Пожалуй, было бы даже приятнее, если бы этот парень был жив!

Идти дальше по тропинке, где висел китаец, Берт не решился. Его охватывал страх, и он поспешил выбраться поближе к водопаду, в шуме которого была хоть какая-то жизнь. По дороге Берт наткнулся на другой аэроплан, почти не поврежденный. Этот аэроплан имел такой вид, как будто спустился на землю для отдыха и лежал на боку. Одно его крыло приподнялось в воздухе. Возле него не было ни живого, ни мертвого аэронавта; аэроплан казался просто брошенным здесь, на берегу, около воды, пенящейся вокруг его длинного хвоста…

Берт постоял несколько минут возле аппарата, смотря на сгущавшиеся между деревьями тени и невольно осматриваясь, нет ли где-нибудь китайца, живого или мертвого. Затем очень осторожно подошел к аппарату и долго рассматривал его широко раскинутые крылья, огромный штурвал и пустое седло. Но прикоснуться к нему не решился…

— Только бы не оказалось здесь еще такого же желтолицего! — прошептал Берт.

Тут он заметил странный предмет, раскачивавшийся в воде, у камней. Течением его прибило к берегу. Берту захотелось подойти поближе. «Что бы это могло быть? — подумал он. — Вероятно, другой аэронавт, подстреленный в воздухе и выпавший из сиденья»…

Берт попробовал не смотреть и отойти подальше, но его неудержимо тянуло к воде. Вдруг ему пришло в голову, что он мог бы оттолкнуть подальше в поток это мертвое тело — палкой или веткой. Все-таки одним мертвецом будет меньше на острове! Некоторое время он колебался, но странное волнение овладело им, и, чтобы успокоиться, он прошел в кусты и, вырезав палку, вернулся к берегу. В это время солнце уже близилось к закату, и в воздухе появились летучие мыши. Берт вскарабкался на скалу, возле которой течение образовало водоворот. Он вспотел от усилий, стараясь палкой достать плавающий труп. Долго это ему не удавалось, наконец он подцепил мертвеца за платье. Когда Берт стал обводить труп вокруг скалы, чтобы спустить вниз по течению, солнечный луч вдруг заиграл в последний раз в золотистых волосах. И Берт узнал: это был Курт!

Ошибки не могло быть: Курт лежал с побелевшим и совершенно спокойным лицом. Поток подхватил его, и он вытянулся, как бы готовясь к отдыху.

Чувство бесконечной тоски охватило Берта, когда тело Курта исчезло из вида,

— Курт! — закричал он в отчаянии. — Я не хотел этого! Не покидайте меня! Не оставляйте меня здесь одного!

Чувство одиночества и безнадежности еще сильнее овладело Бертом. Он не мог больше сдерживаться и расплакался, как маленький. Как будто порвалась какая-то связь, соединявшая его с остальным миром. И он был испуган и чувствовал себя несчастным, как покинутый всеми ребенок…

Сумерки сгущались. Между деревьями потянулись длинные тени, и все предметы стали вдруг прозрачными, точно во сне…

— Я не перенесу этого, — шептал Берт.

Он вернулся на лужайку и лег на траву… Мысль о гибели Курта с новой силой овладела им. Курт, такой добрый, хороший, отзывчивый… Нет его больше!

Берт почувствовал острую жалость и, задыхаясь от рыданий, стал бессильно колотить кулаком землю.

— Война, безумная, проклятая! — кричал он. — Курт! Курт!.. Что я сделал? У меня было все… Я имел больше, чем нужно… И вот! Мир никуда не годится, нет смысла жить… Ночь приближается… Если он придет за мной? Нет, этого не может быть, он не может прийти за мной!.. А если? Тогда я брошусь в воду…

Немного успокоившись, он снова заговорил шепотом:

— Пугаться нечего. Все это одно воображение. Бедный Курт! У него ведь было предчувствие… Он сказал мне, кто была его девушка, и не дал мне письма для нее… Он ведь говорил мне: «Людей насильно разлучают с теми, кто близок и дорог их сердцу…» Так и вышло… Вот и я здесь, за тысячу километров от Эдны, Грабба и вообще всех моих близких. Точно растение, вырванное с корнем! Такова всякая война, — только я этого не понимал до сих пор… Всегда было так. Сколько погибало людей! И никто как будто не понимал, не чувствовал этого… Никому не приходило в голову положить конец этому безумию. Ведь войну считали прекрасной. Милая, дорогая Эдна! Славная она была девушка! В это время мы с ней катались на лодке в Кингстоне… Нет, я уверен, что увижусь с ней! Я хочу ее увидеть! Не моя будет вина, если этого не случится!..

4

Как раз в тот момент, когда Берт успокоил себя таким решением, он вдруг услышал шорох в траве и остолбенел от ужаса. По траве что-то ползло по направлению к нему. Он ясно слышал это и видел: в темной траве что-то шевелилось — и все ближе, все ближе. Ночь была полна у кошмаров. У Берта замерло сердце. Неужели это… Нет, это что-то очень маленькое…

Внезапно что-то подпрыгнуло в траве. Раздалось слабое мяуканье. Котенок, подняв хвост, бросился к Берту и, прижавшись к нему, замурлыкал.

— Боже мой! — воскликнул Берт. — Котенок?! Но как он напугал меня!..

На лбу у Берта выступили капли холодного пота.

5

Берт просидел всю ночь, прислонившись спиной к дереву и держа на руках котенка. Он устал и уже не мог больше ни говорить, ни связно думать. Под утро он задремал…

Когда он проснулся, руки и ноги у него одеревенели от неловкого положения, но все же он чувствовал себя бодрее. Котенок сладко спал, забравшись к нему под куртку. Страх, который Берт испытал накануне, испарился вместе с ночной темнотой.

Берт гладил котенка, который прижимался к нему и мурлыкал.

— Молочка хочешь, а? — сказал Берт. — Да я и сам не прочь закусить. — Он зевнул и потянулся.

Котенок уселся к нему на плечо, видимо, очень довольный. Берт гладил его, стараясь припомнить обстоятельства предыдущего дня — все ужасные события.

— Надо что-нибудь предпринять, — решил он наконец.

Он пошел по направлению к роще и снова остановился перед мертвым аэронавтом; котенок все сидел на плече у Берта. Мертвец был ужасен, но уже не до такой степени, как это показалось Берту в сумерках. Рука мертвеца уже разжалась, и он выпустил ружье, которое валялось на траве…

— Думаю, нам надо его похоронить, киска? — сказал Берт и безнадежно топнул по каменной почве. — Придется нам остаться с ним на острове…

Он пошел к лавочке, где хранилась провизия.

Сперва позавтракаем! — обратился Берт к котенку; котенок повернул к Берту пушистую мордочку и ласково терся о его щеку. — Хочешь молочка, а? — спросил Берт. Мертвец уже перестал интересовать его.

Берт был очень удивлен, найдя дверь в лавочку открытой. Он очень хорошо помнил, что запер ее накануне и даже защелкнул замок. Кроме того, он обнаружил в лавке несколько грязных тарелок, которых раньше не видел.

Берт заметил также, что замок жестяного ящика был отвинчен, чего накануне также не было.

«Что это? — подумал он. — Ведь вчера я никак не мог открыть замок. Я ничего этого не заметил…»

Прежде этот ящик, вероятно, служил ледником, но в нем уже ничего не было, кроме остатков нескольких вареных цыплят да какого-то странного вещества, вроде масла, издававшего весьма неаппетитный запах.

Берт тщательно закрыл крышку ящика, потом налил молока в грязную тарелку и дал котенку. Усевшись за стол, Берт наблюдал, как быстро работал тоненький розовый язычок котенка. Затем Берт решил провести инвентаризацию всего, что находилось в лавке. Там оказалось шесть нераскупоренных бутылок молока и одна раскупоренная, шестьдесят бутылок минеральной воды, значительный запас сиропов, около двух тысяч папирос, более сотни сигар, девять апельсинов, две нераскупоренные жестянки мясных консервов и одна раскупоренная, две жестянки с бисквитами, одиннадцать сухих кексов, полная корзина орехов и пять больших жестяных ящиков с калифорнийскими персиками. Все это он переписал на клочке бумаги.

«Положим, пища не очень солидная, — подумал он, — но все-таки на две недели хватит! Ведь что-нибудь должно же произойти в течение двух недель!»

Он дал котенку еще порцию молока и кусочек мяса, и когда тот насытился, Берт пошел посмотреть на остатки «Гогенцоллерна». Котенок бежал за Бертом довольный, держа хвост трубой.

За ночь остатки корабля изменили свое положение и как будто еще плотнее засели на берегу Зеленого острова. От этих остатков взоры Берта обратились к разрушенному мосту и оттуда к опустевшему городу Ниагаре. В городе никакого движения не было заметно, и лишь вверху кружилась стая воронов. Они опустились к телу инженера, который накануне был зарублен на глазах у Берта. Собак не было видно, но Берт слышал их вой.

— Надо нам отсюда как-нибудь выбраться, не правда ли, киска? — сказал Берт. — Молока этого надолго не хватит, особенно, если ты будешь лакать его в таком количестве…

Он взглянул на поток и подумал: «Воды здесь достаточно. Во всяком случае, от жажды не умрешь…»

Берт решил хорошенько исследовать остров. Пройдя некоторое расстояние, он наткнулся на запертые ворота, на которых была дощечка с надписью: «Платная лестница». Он перелез через ворота и увидал старую деревянную лестницу, которая проходила возле скалы, среди все возраставшего грохота вод. Берт оставил котенка наверху, а сам спустился вниз. Трепет надежды охватил его, когда он увидел тропинку между скалами, у подножия кипящей стремнины водопада. Может быть, тут был выход!

Однако этот путь привел его только к Пещере Ветров.

Проведя около четверти часа среди оглушительного шума между скалой и сплошной завесой водопада, Берт решил, что это не совсем удобный путь в Канаду, и поэтому вернулся назад. Взбираясь по лестнице, он уловил ухом странный звук, похожий на звук шагов по гравию, но решил, что это, должно быть, эхо. Наверху все было так же пустынно, как и раньше…

Сопровождаемый котенком, который бежал за ним в траве, Берт дошел до другой лестницы, которая вела к скалам выше водопада Подковы, и долго простоял там, глядя на воду.

«Трудно представить себе, откуда берется такая масса воды? — размышлял Берт. — Этот шум просто действует на нервы. Тут слышатся все звуки: как будто кто-то говорит, кто-то ходит… словом, можно услышать все, что угодно!»

Он повернул назад и начал взбираться по лестнице, мрачно думая: «Мне только и остается, что ходить кругом этого благословенного острова. Кругом, кругом, кругом…»

Теперь Берт опять оказался вблизи азиатского аэроплана, получившего лишь небольшие повреждения, и пристально разглядывал его, а котенок обнюхивал.

Вдруг Берт невольно вскрикнул: «Боже мой!» — и остановился пораженный.

Из-за деревьев к нему медленно приближались две высокие, худые, забинтованные фигуры в лохмотьях. Шедший позади прихрамывал, и голова у него была перевязана чем-то белым. Но тот, который шел впереди, продолжал держать себя с достоинством, какое подобает принцу, хотя левая рука была у него на перевязи, а половина лица была обожжена и багровела.

Это был действительно принц Карл-Альберт, герой войны, «немецкий Александр Македонский», а шедший позади — тот самый офицер с птичьей физиономией, который когда-то вынужден был уступить свою каюту Берту.

6

С появлением этих двух новых лиц положение Берта на Козьем острове изменилось. Он перестал быть единственным представителем человечества среди опустевшего и непонятного ему мира и снова превратился в социальное существо — в человека, живущего среди других людей. В первое мгновение он ужаснулся при виде их, но затем они показались ему желанными, как братья. Ведь и они находились в таком же трудном положении, как и он, так же были одиноки и не знали, что делать. Берту очень хотелось расспросить их обо всем. Что за дело ему до того, что один из них — принц и что ни один из них не силен в английском языке! Прирожденное чувство свободы слишком сильно говорило в Берте в эту минуту, к тому же азиатский флот уничтожил все общественные различия.

— Алло! — крикнул Берт. — Как вы попали сюда?

— Это тот самый англичанин, который доставил нам машину Беттериджа, — сказал офицер по-немецки и затем, сделав шаг к Берту, крикнул:

— Честь!.. — и потом повторил еще громче: — Отдай честь!

— Черт возьми! — вырвалось у Берта, тем не менее он повиновался и неловко отдал честь.

Но с этого мгновения он стал держаться настороже, и совместная работа с ним стала невозможна.

Несколько минут эти два аристократа высшей марки смотрели с недоумением на стоявшего перед ними англосаксонского гражданина, который не поддавался военной муштровке. Берт, без сомнения, был для них великолепным объектом, но они чувствовали в нем необъяснимое сопротивление. Он был по-прежнему одет в свой дешевый синий саржевый костюм, теперь уже сильно поистрепавшийся, и эта небрежность в одежде придавала ему весьма дерзкий вид. Дерзкое выражение еще более усиливалось заломленной на затылок белой германской фуражкой, слишком большой для его головы. На ногах у Берта были высокие резиновые сапоги, отданные ему после убитого немецкого аэронавта. Оба немца видели в нем подчиненного, но такого, с которым нелегко будет справиться, и поэтому инстинктивно ненавидели его.

Принц указал ему на летательную машину и произнес что-то на ломаном английском языке. Берт, думая, что он произнес по-немецки, не понял его.

— Дурак! — проговорил по-немецки офицер.

Принц указал здоровой рукой на аэроплан и спросил еще раз:

— Вы понимаете устройство этого летающего дракона?

Берт сообразил, в чем дело. Он взглянул на азиатскую летательную машину и тотчас же вспомнил свою деятельность в Бен-Хилле.

— Это — иностранная работа, — сказал он лукаво.

Оба немца начали совещаться.

— Вы знаете это дело? — спросил принц Берта.

— Да, нам случалось делать ремонт, — отвечал Берт, вспомнив при этом Грабба.

Подыскивая английские слова, принц снова обратился к нему:

— Годится для полета? — спросил он.

Берт глубокомысленно потер подбородок.

— Надо поглядеть, — сказал он. — С машиной неумело обращались…

Берт свистнул, подражая Граббу, и, засунув руки в карманы штанов, пошел к аппарату. Грабб обычно еще жевал что-нибудь при этом, но Берту жевать было нечего.

— Три дня работы, — процедил он сквозь зубы.

Но у него сейчас же явилась мысль, что этой машиной можно воспользоваться. Было ясно, что крыло, лежавшее на земле, повреждено. Три ребра, удерживавшие его в натянутом состоянии, согнулись, стукнувшись о край скалы; вероятно, и машина была испорчена. Крючок на этом крыле тоже согнулся, но это не должно было мешать полету. Кроме того, пожалуй, не было других более или менее серьезных повреждений.

Берт снова вытер подбородок и, окинув взором широкий, залитый солнцем водопад, сказал:

— Мы попробуем это исправить… Предоставьте это мне.

Он намеренно долго рассматривал аэроплан, а принц и офицер наблюдали за ним. В Бен-Хилле и он, и Грабб широко практиковали способ замены испорченных частей велосипедов другими, запасными. Любой велосипед, уже не годившийся для проката, представлял для них капитал, вследствие наличия в нем всяких винтов, колес и цепей, которые были нужны для починки. Теперь Берт решил применить эту систему и к поломанному аэроплану. Ведь за деревьями лежал другой аэроплан, от которого можно было кое-что взять…

Котенок продолжал ласкаться к Берту, пока он рассматривал аэроплан.

— Почините этот летающий дракон, — сказал принц.

— Если я даже исправлю его, — возразил Берт, которому вдруг пришла в голову новая идея, — но ведь никто из нас не может летать на нем.

— Я полечу, — объявил принц.

— По всей вероятности, для того, чтобы сломать себе шею! — заметил Берт.

Принц не понял его и потому оставил без ответа дерзкое замечание. Он указал рукой в перчатке на летательный аппарат и что-то сказал офицеру по-немецки. Офицер ответил, и принц опять заговорил, делая величественные жесты и указывая на небо. Должно быть, он говорил очень красноречиво.

Берт наблюдал на ним, стараясь понять, что он там болтает.

— Очень вероятно, что вы сломаете себе шею, — повторил Берт. — А впрочем… посмотрим…

Берт начал копаться в машине и сидении аппарата, разыскивая инструменты, необходимые для починки. Кроме того, он вспомнил, что он и Грабб всегда были выпачканы маслом, когда занимались починкой. Это было правилом. Значит, и ему надо выпачкать себе руки и лицо, — иначе дело не пойдет. Он снял куртку и, сдвинув шапку на затылок, принялся за работу.

Принц и офицер, по-видимому, намеревались наблюдать за Бертом. Но все же ему удалось отделаться от них. Он дал им понять, что это мешает работе и что ему надо «поразмыслить немного», прежде чем приступить к делу. Опыт, приобретенный им в лавочке, научил его, как обращаться с людьми и внушать им уважение к себе как знающему человеку. Таким способом Берт заставил принца и офицера удалиться. Оставшись один, Берт отправился ко второму аэроплану, достал из него ружья и амуницию и спрятал их поблизости, в кустах крапивы.

— Так-то лучше, — проворчал Берт и принялся после этого тщательно исследовать обломки крыльев между деревьями.

Потом он подошел к другому аэроплану и стал их сравнивать между собой. Метод, которому он следовал в Бен-Хилле, был очень прост и мог быть применен в данном случае, если не встретится ничего непонятного в устройстве машины и поломка не окажется совершенно неисправимой.

Когда немцы вернулись, Берт уже был весь выпачкан маслом и с видом знатока исследовал разные винтики, шарики и рычаги. Офицер попробовал было вмешаться и сделать ему кое-какие замечания, но Берт решительно отвел его рукой, сказав:

— Не понимаю. Так не годится. Не мешайте!.. — Затем он вдруг, как будто вспомнив что-то и указав большим пальцем через плечо, заметил офицеру: — Мертвеца, вон там, надо похоронить!..

7

Вселенная в глазах Берта вдруг преобразилась. Словно завеса опустилась перед ним и закрыла те страшные опустошения и разрушения, которые так потрясли его сначала. Теперь он все же находился среди людей. Правда, это был крошечный мир из трех человек, но все же этот мир вызывал у Берта более энергичную работу мысли. У него появились новые мысли, схемы, смелые планы. Прежде всего его занимал вопрос, что эти джентльмены думают о нем и что они намерены делать. Берт возился с азиатским аэропланом, а в голове у него работа шла своим чередом, новые идеи зарождались и поднимались на поверхность, точно пузырьки газа в содовой воде.

— Вот! — воскликнул он.

В эту минуту у него промелькнула мысль о вопиющей несправедливости судьбы. В самом деле, эти два человека остались живы, а Курт погиб. Вся команда «Гогенцоллерна» была уничтожена, — сгорела, перебита, утонула, — и только эти двое, скрывавшиеся в передней каюте, обшитой подушками, уцелели!

— Счастливая звезда спасла их, — прошептал Берт и оглянулся на счастливцев. Они стояли рядом и наблюдали за ним.

— Нечего смотреть на меня! — сказал он. — Вы только сбиваете меня.

Но, видя, что они его не понимают, он подошел к ним, держа отвертку в руках. При этом ему в первый раз бросилось в глаза, какой огромный и мощный человек принц. Принц взирал на все с невозмутимым видом. Берт подошел к нему и сказал, указывая на группу деревьев:

— Там мертвец.

Офицер вмешался и что-то возразил ему по-немецки.

Берт снова повторил:

— Мертвец… там!

С большим трудом удалось ему обратить их внимание на мертвого китайца; в конце концов пришлось просто привести их к этому месту. Однако они все же решили, что именно Берт, как низшее лицо, должен оттащить это мертвое тело и сбросить его в поток; эта привилегия, несомненно, принадлежала Берту… После жаркого спора, выражавшегося главным образом в жестах, офицер, наконец, решил унизиться настолько, чтобы помочь Берту: одному Берту было не справиться. Вдвоем они вытащили из ветвей уже раздувшийся труп и поволокли к берегу. Там они немного передохнули, — тащить было очень тяжело, — затем сбросили мертвеца в поток. Берт вернулся к своей работе, ощущая боль в руках и глухое раздражение.

— Негодяи! — ворчал он. — Они и в самом деле принимают меня за одного из своих рабов! Бродяги… а туда же, задирают нос!

Принявшись снова за работу над летательной машиной, он стал раздумывать о том, что будет, если ему удастся все-таки починить ее…

Оба немца ушли. Поразмыслив немного, Берт отвернул кое-какие гайки и, надев куртку и жилет, положил гайки в карман вместе с частью инструментов. Остальные инструменты, взятые с другого аэроплана, он запрятал среди деревьев.

— Великолепно! — сказал он сам себе, приняв все эти предосторожности.

Когда вернулся принц со своим спутником, Берт был уже на месте, возле аэроплана. Принц несколько минут смотрел на его работу, потом отправился к водоразделу и долго стоял там, сложив руки и в раздумье глядя на поток.

Офицер вернулся к Берту и процедил сквозь зубы по-английски, помогая себе жестами:

— Ступай поешь!

Когда Берт пришел в лавочку, то увидал, что весь запас провизии оттуда исчез. Оставлена была лишь небольшая порция мясных консервов и три бисквита. Несколько минут Берт стоял, разинув рот. Котенок, почуявший Берта, вышел из-за прилавка и начал вкрадчиво мяукать.

— Ах, да! — сказал Берт. — Тебе ведь надо дать молочка. Но где же оно?

Собравшись с духом, он взял тарелку в одну руку, а бисквиты — в другую и пошел разыскивать принца, извергая поток ругательств. Увидев принца, он подошел к нему и, не отдавая чести, гневно указал на тарелку и крикнул:

— Что это значит, черт возьми!

Произошло горячее объяснение и спор. Берт изложил им свой взгляд на их поведение по-английски, а офицер говорил ему по-немецки о нациях и дисциплине. Наконец принц, видимо, оценивший физическую силу Берта, схватил его за плечи и так тряхнул, что у Берта только в карманах зазвенело; потом, крикнув что-то, отшвырнул его в сторону. Словом, ткнул его так, как будто Берт был немецкий солдат.

Берт был возмущен до глубины души. Его простые, обыденные понятия о чести были задеты, и он решил, что отомстит принцу во что бы то ни стало.

— Погоди же! — прошептал он, задыхаясь и застегивая свою куртку.

— Ну! — крикнул принц. — Уйдешь ли ты?

И вдруг, бросив героический взгляд на Берта, он выдернул шпагу из ножен.

Офицер вмешался и что-то заметил ему по-немецки, указав на небо.

Там, далеко на юго-западе, показался японский воздушный корабль, который несся прямо на них. Это неожиданное обстоятельство остановило столкновение. Принц первый понял, что надо отступать. Все трое, как кролики, бросились в кусты, ища прикрытия, и, наконец, залезли в углубление, где росла высокая трава, которая могла совершенно скрыть их. Там они долго сидели на расстоянии нескольких метров друг от друга и, прячась в траве, украдкой, из-за ветвей, следили за воздушным кораблем. Берт растерял во время бегства мясные консервы, но бисквиты остались у него в руке, и он спокойно жевал их. Воздушное чудовище пронеслось над ними, затем направилось к Ниагаре и опустилось над электрическими мастерскими.

Пока корабль находился вблизи, они молчали; когда же он удалился, все трое сразу заговорили. Спор возобновился, и если не произошло настоящей ссоры, то только вследствие того, что они не понимали друг друга.

Собственно, начал говорить Берт, и он говорил, не обращая внимания на то, понимают его или нет. Но, видимо, тон Берта выдал его враждебные намерения.

— Вы хотите, чтобы я исправил машину? — крикнул он. — Тогда вам лучше было не трогать меня!

Но так как немцы не обратили внимания на его слова, то Берт разразился грозной речью:

— Вы думаете, что раз я вам попался, так вы можете меня бить, как вы бьете своих солдат? Ошибаетесь! Довольно с меня ваших харь! Я теперь пониманию, что вы такое, вы и все ваши, и ваша война, и ваша империя, и вся подобная вам дрянь! Да, это все вы наделали! И все из-за ничего, из-за пустого хвастовства! Оттого только, что вы носите мундиры и у вас есть флаги! А я… я не имел ни малейшего желания встречаться с вами. Я нисколько не дорожу вами. А вы меня схватили, можно сказать, похитили, и вот я теперь за тысячу километров от своего дома и от всех близких, а ваш дрянной флот изорван в клочья! Ну, что ж, будете вы теперь хвастаться, а? Не думаю! Посмотрите-ка, что вы наделали! Как вы разрушили Нью-Йорк, сколько людей вы перебили, какие вы произвели опустошения! Что?!.. Это не научило вас?

— Дурак! — брякнул вдруг офицер, злобно глядя на Берта из-под повязки. — Осел! — прибавил он по-немецки.

— Я знаю, что это означает по-немецки — осел! — заметил Берт. — Но я бы хотел знать, кто из нас осел — вы или я! Когда я был мальчишкой, то любил читать дешевые книжки о разных удивительных приключениях и всегда представлял себе, что я командир и тому подобные глупости. Но я давно уже спрятал эти книжки. А у вас что в голове? Всякая ерунда! Наполеон, Александр Македонский, «священная» династия принца, и сам он — Бог и Давид, и всякое такое… Любой человек, если только у него голова не набита такими глупостями, как у принца, предсказал бы, что так и должно было случиться! У нас в Европе шесть или семь держав, с глупыми флагами и глупыми газетами, натравливают нас друг на друга и мешают нашему объединению. А вот перед нами Китай, плотный, как сыр, со многими миллионами людей, которым нужно лишь немножко знаний и предприимчивости, чтобы быть такими же, как мы. Вы все думали, что им не достать вас. Но вот они изобрели летательные аппараты — и тут как тут! Что ж! Когда в Китае еще не умели лить пушки и организовывать войско, то вы до тех пор наседали на них, пока они не научились. Они должны были дать нам этот урок — и дали. Мы бы не успокоились до тех пор. И вот мы теперь — здесь!

Офицер крикнул Берту, чтобы он замолчал, и начал что-то быстро говорить принцу.

— Я — британский гражданин, — отвечал Берт. — Вы можете меня не слушать, но я вовсе не обязан молчать, когда вы приказываете…

И он продолжал развивать свои идеи относительно империализма, милитаризма и международной политики, но его раздражал разговор принца с офицером, и некоторое время он только повторял разные бранные эпитеты, старые и новые: «хвастливые бродяги» и прочес в этом роде. Однако, вдруг вспомнив свою главную беду, Берт снова с ожесточением спрашивал их, куда девались съестные припасы.

— Они были в лавке, — говорил он. — Кто же их взял оттуда? Вот что я желал бы знать!.. Куда вы их спрятали?

Он замолчал, а они продолжали разговаривать по-немецки, не обращая на Берта никакого внимания. Он повторил вопрос во второй и, наконец, в третий раз, придав ему вызывающий характер.

Наступило напряженное молчание. В течение нескольких секунд все трое смотрели друг на друга. Принц не спускал глаз с Берта, который точно съежился под этим пристальным взором. Принц встал, и офицер тотчас же подскочил к нему. Берт продолжал сидеть на корточках.

— Смирно! — крикнул ему принц.

Оба немца уставились на скорчившегося Берта, и казалось, смерть витала над его головой. Берт понял, что теперь не время для его красноречия. Затем принц повернулся и вместе с офицером побрел к летательному аппарату.

— Вот! — прошептал уничтоженный и возмущенный Берт.

Еще несколько минут он просидел на корточках, потом вскочил и побежал в кусты, где у него было спрятано китайское ружье.

8

После этой стычки, конечно, не могло быть и речи о том, что Берт находится под начальством принца, и о том, чтобы Берт продолжал починку летательной машины: за это взялись оба немца. Берт же притаился по соседству за скалой и принялся осматривать свое новое оружие. Это было короткоствольное ружье с полным запасом патронов. Он очень осторожно вынул и исследовал механизм ружья, пока, наконец, не убедился, что сумеет обращаться с ним. Тогда он тщательно зарядил его. Но тут Берт опять вспомнил, что голоден, и отправился с ружьем в руках к лавочке. Он бродил вокруг лавочки, сознавая, что ему нельзя показываться на глаза принцу и его адъютанту с этим ружьем в руках. Впрочем, Берт и сам не хотел приближаться к ним. Пока они считают его безоружным, они не тронут его, но неизвестно, что этому Наполеону взбредет в голову, когда он уви-

дит Берта с ружьем в руках. Он не мог поручиться за себя. В его сердце кипела ярость, и он готов был убить их, но в то же время думал, что это будет ужасно. В его душе происходила борьба двух начал его неустойчивой цивилизации…

Котенок все вертелся около лавочки, очевидно, ожидая молока, что еще больше разжигало голод Берта. Он не мог больше сдерживаться и опять разразился речью против войны, национализма и империализма.

— Всякий другой принц, не такой, как вы, погиб бы вместе со своей командой и своим кораблем! — крикнул он наконец.

Немцы, занятые работой, слышали его голос, который доносился к ним вместе с шумом воды. Глаза их встретились; немцы слегка улыбнулись.

Берт хотел сперва засесть в лавочке и там дожидаться их прихода. Но ему вдруг пришло в голову, что тогда придется вступить с ними в бой. Не желая этого, он отправился к Лунному острову и, спрятавшись там, начал обдумывать свое положение.

Сначала ему все казалось весьма простым, но по мере того, как он прикидывал в уме разные возможности, положение представлялось ему все сложнее и сложнее. У них были шпаги, — это так, — но не было ли у них револьверов? Притом, если он убьет их обоих, то все равно не найдет спрятанных съестных припасов. Пока он разгуливал с ружьем в руках и не попадался им на глаза, он чувствовал себя в полной безопасности, но ведь они могли устроить засаду и подстеречь его. На острове можно было найти прикрытие на каждом шагу, местность была неровная, почти сплошь покрытая скалами и густыми зарослями.

«Отчего не пойти и не укокошить их обоих? — подумал Берт, но тут же решил, что не может этого сделать. — Не могу, не вынесу этого…»

Однако ему стало ясно, что он ни в коем случае не должен спускать с них глаз. Он должен видеть, что они делают, проследить, есть ли у них револьверы, и куда они припрятали пищу. Надо было узнать также, как они намерены поступить с ним. Если он не выследит их, то они выследят его. Это было совершенно ясно. Поэтому Берт осмотрел свой костюм и швырнул в воду свой воротник и белую шапку воздухоплавателя, которая слишком резко бросалась в глаза. Затем поднял вверх воротник куртки, чтобы не выглядывала грязная рубашка. Инструменты и гайки, которые лежали у него в кармане и своим громыханьем могли выдать его, он обернул носовым платком и письмами. Он продвигался в кустах осторожно и почти бесшумно, прислушиваясь к каждому шороху…

Треск и легкое брюзжание выдали ему его врагов. Он увидел, что они, как и он, возились с азиатской летательной машиной. Он сняли верхнее платье, положили на землю шпаги и усердно работали. Видимо, они хотели повернуть аэроплан, но это было трудно, так как длинный хвост аппарата запутался между деревьями. Берт прижался к земле — немцы были уже совсем близко — и осторожно заполз в небольшое углубление, где он мог лежать спокойно и следить за всеми их движениями. Иногда, для препровождения времени, он прицеливался в них из ружья, но не стрелял…

Берт с большим интересом наблюдал за их работой, и подчас у него даже появлялось желание закричать и дать им кое-какой совет. Он догадывался, что, как только они повернут машину, им понадобятся инструменты и гайки, которые были у него спрятаны. Тогда они, конечно, пойдут его разыскивать. Немцы поймут, что эти предметы должны быть у него, или что он их припрятал. Не спрятать ли ему и ружье и не попытаться ли добыть съестные припасы взамен этих инструментов? Но расстаться с ружьем Берт не решался: с ружьем в руках он чувствовал себя в большей безопасности.

Котенок все время вертелся возле Берта, заигрывая с ним, лизал его щеки и кусал за уши.

Солнце двигалось к полудню. Взглянув на небо, Берт увидел азиатский воздушный корабль, быстро удалявшийся к востоку; немцы даже не заметили его…

Наконец, летательный аппарат был перевернут и стоял теперь на колесах, носом к порогам реки. Оба немца вытерли пот с лица, надели верхнее платье и нацепили шпаги, при этом они беседовали с таким видом, точно поздравляли друг друга с успехом. Потом немцы быстро двинулись по направлению к лавочке.

Принц шел впереди.

Берт последовал за ними, но он не мог идти так же быстро, как немцы: ему надо было соблюдать большую осторожность. Так Берту и не удалось проследить, где они прячут пищу.

Когда Берт снова увидел их, они сидели спиной к лавочке, держа на коленях тарелки. Около них стояла жестянка с мясными консервами и блюдо с бисквитами. Они были в очень хорошем настроении, и Берт расслышал даже хохот принца. При виде того, как они уплетают еду, все планы Берта разлетелись в прах. Непреодолимое чувство голода овладело им, и, не помня себя, Берт выскочил, держа в руке ружье.

— Руки вверх! — яростно крикнул он им, прицеливаясь.

Принц колебался с минуту, затем оба подняли руки: ружье заставило их растеряться.

— Встаньте! — закричал Берт. — Бросьте вилки!

Оба повиновались.

«Что же дальше?» — подумал Берт и, показывая рукой, сказал:

— Прочь! Убирайтесь! Туда!

Принц и это приказание исполнил с замечательной быстротой. Он что-то торопливо пробормотал своему адъютанту, и они оба, забыв всякое достоинство, обратились в бегство. Только когда они скрылись из вида, Берт хлопнул себя по лбу и сказал:

— Боже мой! Мне бы следовало отобрать у них шпаги! Ай, ай!..

Но немцев уже не было видно; они, без сомнения, скрылись в чаще. Берт разразился проклятиями, потом вернулся к лавочке, осторожно поглядывая кругом и опасаясь нападения из-за угла. Держа ружье под рукой и беспрестанно прислушиваясь, он принялся за еду. Покончив с тем, что было на тарелке принца, он дал остатки котенку и только взялся за другую тарелку, как вдруг она развалилась у него в руках. Он с изумлением посмотрел на черепки. В то же время ему почудился неясный треск в кустах. Он вскочил на ноги, схватил в одну руку ружье, в другую — жестянку с мясными консервами и побежал вокруг лавочки, по другую сторону просеки. Вдруг опять послышался треск в кустах, и что-то прожужжало около уха Берта, г Однако он не остановился, а продолжал бежать, пока не достиг удобной оборонительной позиции вблизи Лунного острова. Там он спрятался за прикрытием и ждал.

— У них все-таки есть револьвер, а может быть и два, — шептал он с замиранием сердца. — Если так, то я погиб!

Но… где же котенок? Ах, должно быть, он занялся мясными у консервами… Экий бродяга!

9

Таким образом, на Козьем острове началась война.

Она продолжалась целый день и целую ночь. Это был самый длинный день и самая длинная ночь в жизни Берта. Он должен был лежать смирно, слушать и наблюдать. Кроме того, ему надо было обдумать дальнейший образ действий. Ясно одно, если можно, он должен умертвить этих двух людей, иначе они убьют его. Приз в этой войне составляла прежде всего пища, а затем летательный аппарат и сомнительное право воспользоваться им. Побежденный в борьбе будет, несомненно, убит, а победитель может улететь отсюда. На мгновение Берт призадумался, стараясь представить себе, куда можно попасть отсюда. В его воображении рисовалось: пустыня, раздраженные американцы, японцы, китайцы, даже, может быть, краснокожие (впрочем, остались ли там краснокожие?)…

— Будь что будет! — решил Берт. — Я не вижу никакого другого выхода…

Что это? Какие-то голоса? Все его чувства были напряжены. Шум водопада был очень силен, и в нем слышались разные звуки: то какие-то шаги, то голоса, то возгласы и крики.

— Глупый водопад! — сказал Берт. — Ну, какой смысл вот так без конца падать и падать?

Однако чем же занимаются немцы? Вернутся ли они к аэроплану? Им, конечно, не справиться с аэропланом: ведь

взяты и винты, и гайки, и отвертка, и другие инструменты. А что, если они найдут другой набор инструментов, который Берт спрятал в деревьях? Положим, он спрятал их хорошо, но ведь они все же могут найти их. Нельзя быть уверенным, нельзя! Берт старался припомнить хорошенько, куда он их сложил? Он старался убедит себя, что беспокоиться нечего. Но он не надеялся на свою память. А вдруг рукоятка отвертки торчит среди листьев так, что ее можно заметить?!

Ш-ш! Что это такое? Как будто кто-то крадется в кустах… Берт насторожился и поднял ружье… Может быть, котенок? Нет, показалось…

Немцы, наверное, уже заметили, что не хватает гаек, винтов, инструментов, которые Берт унес с собой в кармане, и, конечно, они будут теперь охотиться за ним: ведь они же понимают, что, кроме Берта, их взять некому. Значит, ему надо прятаться, и тогда он, наверное, перехитрит их. Но так ли это? Ведь они могут снять съемные части машины и уже после этого отправиться на охоту за Бертом… Нет, пожалуй, им это ни к чему. Ведь их двое, а он один. Им и в голову не придет, что Берт может сбежать на аэроплане, и, стало быть, им незачем портить летательную машину. Это ясно. Но они могут разыскивать Берта, чтобы отнять у него съестные припасы. Они знают, что у него остались мясные консервы, которых может хватить на несколько дней, если он будет экономить. Возможно, что они применят другую тактику и попробуют утомить его преследованием, прежде чем нападут на него…

Берт вдруг вскочил на ноги. Ему ясно представилась вся опасность его положения. Ведь он может заснуть!

Не успел Берт подумать об этом, как уже почувствовал, что ему хочется спать… Он начал тереть глаза, стараясь победить сон. До сих пор ему еще не случалось испытывать на себе сильное снотворное влияние американского солнца, американского воздуха и усыпительное действие однообразного шума водопада. Раньше ему казалось, что все это действует даже возбуждающим образом…

Быть может, если бы он так не наелся перед этим, то не чувствовал бы себя таким отяжелевшим… Интересно знать, как чувствуют себя вегетарианцы, всегда ли они бодры?

Берт опять вскочил на ноги. Он знал, что заснет, если не займется какой-нибудь работой. А заснет — пропал: они услышат его храп, найдут его и покончат с ним… Если он будет сидеть здесь смирно и неподвижно, то непременно заснет. Лучше уж рискнуть напасть, чем оставаться бездеятельным. Берт чувствовал, что в конце концов сон одолеет его. Положение немцев было лучше. Один из них мог спать, а другой — сторожить. Само собой разумеется, так оно и будет. Один будет делать то, что нужно, а другой будет лежать поблизости, под прикрытием, готовый стрелять, если понадобится. Ведь этак они могут даже заманить его в ловушку: с один из них будет служить приманкой, а другой…

Мысль о западне заставила Берта обозвать себя дураком. Зачем он бросил свою шапку в воду? Она могла бы сослужить ему службу как приманка, если б он ее надел на палку, особенно ночью.

Захотелось пить. Берт положил в рот камешек, чтобы умерить жажду, и на некоторое время это помогло. Снова клонило ко сну…

Было ясно, что ничего другого не остается, как самому совершить нападение…

Подобно многим другим великим стратегам, Берт пришел к заключению, что его багаж, то есть жестянка с мясными консервами, лишь мешает ему маневрировать. В конце концов он решил вынуть мясо из жестянки, набив им свои карманы. Конечно, это не было идеальным решением вопроса, но ведь надо же терпеть во время войны!

Берт прополз около десяти метров и остановился, раздумывая. Кругом было тихо. Только непрерывный шум водопада нарушал тишину. Берту вдруг вспомнилось, что у него теперь лишь одна цель — смерть двух людей, таких же, как он сам… Но ведь они тоже предпринимают все возможное, чтобы настичь и убить его! Что-то они делают теперь, среди этой тишины? Что, если бы он внезапно появился перед ними, выстрелил и… промахнулся?

10

Берт двигался ползком, останавливаясь и прислушиваясь. Так продолжалось весь день, до наступления ночи. По всей вероятности, и немецкий Наполеон со своим адъютантом поступали точно так же. Их стратегические движения на поверхности Козьего острова, вероятно, можно было бы изобразить красными и синими линиями, перекрещивающимися в разных местах. И, тем не менее, они ни разу не встретились друг с Другом и не видели друг друга в течение всего этого дня. Берт не знал, были ли они от него далеко или близко. Ночь застала его бодрствующим вблизи американского водопада и изнывающим от жажды. У Берта возникла мысль, что его враги, быть может, скрываются среди обломков корабля, в его каютах, стиснутых между скалами, против Зеленого острова. Тогда он вдруг стал предприимчивым, перестал прятаться и прошел через маленький мостик, перекинутый между скалами… Но никого не нашел.

Это был первый визит Берта к обломкам воздушного корабля, и он с любопытством рассматривал их при сумеречном освещении. Он увидел, что передняя каюта почти сохранилась: ее дверь была наклонена, и один угол ее находился в воде. Он влез туда, напился воды, и вдруг в голове его мелькнула блестящая мысль: закрыть дверь и выспаться…

Однако, спать он не мог. Он задремал лишь под утро и скоро, когда стало светло, проснулся. Позавтракал мясными консервами, запил их водой. Посидев некоторое время спокойно и насладившись безопасностью своего нового положения, он, наконец, вскочил и решил: пора стать предприимчивым и смелым! Ему надоело ползать, и он вышел из каюты, держа ружье наготове и даже не стараясь идти тихо. Он обошел сначала лавочку, но не нашел там никого; затем пробрался через рощу к аэроплану. Тут он увидел: офицер сидел, прислонившись спиной к дереву, и мирно спал. Голова его наклонилась к сложенным рукам, и повязка сползла, закрыв один глаз.

Берт внезапно остановился в нескольких шагах от спящего. Где же принц? Но тут он заметил, что по другую сторону дерева высовывается чье-то плечо. Тогда Берт сделал несколько осторожных шагов влево и увидел «великого человека»; он стоял, опираясь о ствол дерева, держа в одной руке револьвер, в другой — шпагу, и зевал, зевал!.. Но разве можно стрелять в зевающего человека? Берт поднял ружье и пошел прямо на него. У него мелькнула мысль — уж не крикнуть ли ему: «Руки вверх!» Однако, принц раньше заметил Берта. Он сразу перестал зевать, захлопнул челюсти, словно крышку западни, и несколько минут стоял сурово и неподвижно. Берт также не двигался, и они молча созерцали друг друга…

Если бы принц был благоразумным человеком, он бы скрылся за деревом. Вместо этого он крикнул и поднял револьвер и шпагу. Тогда Берт машинально спустил курок.

Это был его первый опыт с кислородными патронами. Из туловища принца вырвалось громадное пламя, озарив все кругом ослепительным светом; затем раздался звук, точно от ружейного выстрела, и что-то горячее и мокрое брызнуло в лицо Берта. Сквозь дым и пар, которыми все заволокло, Берт все-таки различил, как мелькнули в воздухе человеческие руки и ноги, и разорванное на куски тело рухнуло на землю…

Берт был так поражен случившимся, что какое-то время стоял, разинув рот, и адъютант принца мог заколоть его шпагой без всякой борьбы. Но вместо этого офицер бросился бежать сквозь чащу. Очнувшись, Берт пустился за ним вдогонку. Но он не в состоянии был больше убивать, и поэтому вскоре вернулся назад к той бесформенной, истерзанной массе, которая еще так недавно была великим принцем Карлом-Альбертом! Берт осмотрел опаленную и исковерканную растительность вокруг и поднял с земли еще горячий револьвер: патронный магазин револьвера взорвался. Берт продвигался с большой осторожностью — и вдруг остолбенел: котенок! Это его взволновало. Это существо не должно было видеть такие ужасные сцены!..

— Иди сюда, киска! — позвал он котенка. — Тут тебе не место!

В три шага он перескочил место происшествия и поймал котенка. Усадив его на плечи, он отправился в лавочку.

— Ты, кажется, не понимаешь, что случилось, — сказал он мурлыкавшему котенку.

Порывшись около лавочки, Берт наконец нашел остатки провизии, спрятанные в скале.

— Как все это печально! — сказал он, наливая котенку молока. — Три человека, очутившись вместе в такой дыре, не в состоянии были работать совместно! Но он и его принц были слишком уж важны… Какая странная штука жизнь! Вот я, например, слышал его имя, видел изображение, когда еще был мальчишкой. Принц Карл-Альберт! Если бы кто-нибудь предсказал мне, что я разнесу его на куски, разве я поверил бы этому, киска? А этот другой? Уж не знаю, что мне с ним делать!

Зорко осмотрев окружающие деревья, Берт прислонил ружье к колену и снова обратился к котенку:

— Мне не по нутру это убийство, киска. Курт называл это кровопусканием… Когда я был еще очень юн, мне казалось, что это нужно… А теперь этот другой парень рыщет по лесу. У него ранена голова и, кажется, что-то случилось с ногой. И весь обожжен… Всего только три недели назад я в. первый раз увидел его. Он был такой франтоватый, руки у него были полны всяких щеточек, и он бранил меня. Он был тогда настоящим джентльменом, а теперь становится полудикарем… Однако, что же мне делать с ним? Не могу же я предоставить ему этот аэроплан, — это было бы слишком великодушно. Но если я не убью его, то он останется на острове и умрет с голоду… Впрочем, у него есть оружие — шпага!

Закурив папироску, Берт пустился философствовать:

— Скверная штука — война, киска! — бормотал он. — Мы, простые люди, были дураками! Мы привыкли думать, что высшие знают, что творят, но это не так… Вот этот принц, например! За ним стояла вся Германия, а что он сделал с ней? Он втянул ее в братоубийственную войну, все разрушил и уничтожил. И вот к чему это привело. Теперь он сам представляет ужасную окровавленную массу! Принц Карл-Альберт! И все люди, которые были с ним на воздушных кораблях и летающих драконах, — где они? Развеяны, точно клочки бумаги, между этой ямой и Германией. И битвы продолжаются, продолжаются пожары и избиения, и война, начатая им, — война без конца… Думаю, мне придется все же убить этого парня. Я буду вынужден сделать это… Но разве это то, о чем я мечтал? Как ты думаешь, киска? — обратился он к котенку.

Берту недолго пришлось бродить по острову в поисках раненого офицера. Но когда Берт увидел в кустах согнутую, забинтованную фигуру немца, удиравшего от него во все лопатки, к нему вернулась его природная мягкость: он не мог больше ни стрелять, ни преследовать его.

«Я не в состоянии больше убивать, — сказал он себе. — Я потерял всякий вкус к этому. Пускай себе удирает!»

И Берт направился к летательному аппарату.

Он больше не видел офицера и не обнаружил ни малейших признаков его присутствия на острове. Вечером к Берту вернулась боязнь засады, он обыскал все кусты, бродя по острову битый час. Но ничего подозрительного не нашел. Тогда он залез на скалу над канадским водопадом и, заняв хорошую оборонительную позицию, заснул. Ночью он проснулся в паническом страхе и выстрелил. Но никого не было… Тем не менее он уж не мог больше спать.

Утром он вдруг стал тревожиться за судьбу исчезнувшего бесследно офицера и начал его разыскивать точно пропавшего брата… «Если б только я умел говорить по-немецки! — думал он, вздыхая. — Тогда бы я действовал смелее. Ведь многое происходит от незнания немецкого языка. Никак не договоришься!»

Позднее Берт обнаружил следы попытки перебраться через провалившийся мост. Веревка, с привязанным на конце болтом, была перекинута на другую сторону и запуталась в выступавшем куске перил. Другой конец болтался в бурлящей воде, под мостом…

А немецкий офицер с птичьим лицом в это время уже кружился в водовороте, за три с половиной километра оттуда, вместе с разными другими предметами, которые некогда были лейтенантом Куртом, китайским аэронавтом, коровой: там собралось разношерстное общество. Никогда еще в этом

воды, не скапливалось столько обломков, — странных и печальных остатков войны! Кружась в водовороте, они уносились дальше, но каждый день приносил новую дань: погибших животных, обломки лодок, летательных аппаратов и огромное количество мертвых тел из городов, расположенных а по берегам больших озер и, главным образом, из Кливленда. Все это собралось здесь и без конца кружилось, привлекая к себе стаи хищных птиц, чуявших богатую добычу…

Глава X. Мир во время войны

1

Берт провел еще два дня на Козьем острове и прикончил все запасы, за исключением папирос и минеральной воды, и тогда, наконец, решился испытать азиатский аэроплан.

Впрочем, Берт не полетел на нем, а вернее, был подхвачен аэропланом и унесен. Конечно, не так много времени потребовалось на то, чтобы заменить сломанные крылья целыми, взятыми от другого аэроплана, и поставить на прежнее место гайки, которые сам же Берт снял. Устройство машины было весьма простое и мало отличалось от обыкновенного мотоцикла. Но остальное время Берт провел в размышлениях и колебаниях. Большей частью он представлял, что падает в бурлящий поток и кружится в водопаде, а водопад уносит его… Иногда чудилось, что он безостановочно летит в воздухе и не может опуститься на землю. Берт был так поглощен мыслями о полете, что совершенно не думал об остальном: что, например, могло ожидать такого парня, как он, если бы он, без всякого удостоверения личности, появился на азиатском аэроплане, среди населения, разъяренного войной?..

Берт еще вспоминал немецкого офицера. Ему казалось, что тот лежит где-нибудь, тяжело раненный, в глухом уголке или расселине на острове. И только после долгих и тщательных розысков Берт наконец перестал мучиться над вопросом: «А если я найду его, что мне делать с ним? Нельзя же убивать раненого! А, между тем, как помочь ему?»

Высоко развитое чувство социальной ответственности заставляло Берта заботиться также о котенке. «Если я оставлю его, то ведь он здесь погибнет с голода? Впрочем, он должен искать для себя мышей… Но есть ли тут мыши? Он мог бы ловить птиц… Но он слишком мал для этого, и притом он — вроде меня, чересчур уж культурен».

В конце концов Берт засунул котенка в свой карман, где тот занялся остатками мяса, которые нашел там.

С котенком в кармане Берт уселся в сиденье летательного аппарата.

Это была огромная, неуклюжая машина, непохожая на велосипед, но пустить ее в ход было нетрудно. Берт решил попробовать. Сперва надо завести мотор… так! Потом поднять ноги и установить вертикально колесо… так! Потом привести в движение гироскоп… так! И затем, затем… повернуть вот этот рычаг…

Сначала сделать это было трудно, потом рычаг неожиданно поддался… Огромные крылья с каждой стороны начали хлопать, и машина стала двигаться прямо к воде. Берт испугался и хотел остановить ее, повертывая рычаг, чтобы тот снова принял исходное положение. И вдруг аэроплан начал подниматься. Остановить аппарат было уже нельзя, да и опасно: колеса поднялись над водой. В следующий момент Берт, бледный, как полотно, судорожно держась и стараясь сохранить равновесие, пролетел над порогами, подпрыгивая при каждом ударе крыльев и все поднимаясь и поднимаясь…

Нельзя было сравнить эту летательную машину с воздушным шаром в отношении спокойствия и плавности полета. Воздушный шар, за исключением моментов спуска, был чрезвычайно удобным экипажем, тогда как этот летательный аппарат, точно упрямый ишак, делал огромные прыжки. К тому же он все поднимался и поднимался, и с каждым ударом крыльев Берт подскакивал вверх и потом снова опускался на место. На воздушном шаре не ощущается ветра: шар двигается вместе с ветром. А теперь ветер с такой силой обдувал Берта, что он едва мог смотреть, а иногда вынужден был даже закрывать глаза. Берт весь скорчился и обхватил ногами сиденье, иначе ему не удалось бы удержаться. Он поднимался все выше, на сто, двести, триста метров над бурлящим внизу потоком. Это было хорошо. Но когда же, наконец, он полетит горизонтально? Берт попробовал представить себе, как этот аппарат помчится горизонтально. Напрасно! Крылья двигаются лишь вверх и вниз. Как бы это удержать взмахи крыльев вверх? Из глаз Берта лились слезы, и он вытер их, храбро освободив одну руку. Что лучше: падение в воду или на землю?..

Он пролетел над верхними порогами, по направлению к Буффало. Во всяком случае, приятно было одно: водопады и яростное кипение воды оставалось уже позади. Он летел прямо вверх, — это было совершенно очевидно…

Хладнокровие вернулось к Берту, да и глаза у него попривыкли к ветру, но он летел высоко, очень высоко. Он вытянул голову немного вперед и смотрел на мелькавшую внизу страну. Он видел теперь все Буффало: три огромные почерневшие массы развалин, затем холмы и дороги. Берт не знал, как высоко он находится над этой местностью. Он различал людей возле домов железнодорожной станции между Ниагарой и Буффало. Затем люди стали попадаться все чаще и чаще. Они, точно муравьи, копошились около своих жилищ. Берт заметил также два автомобиля, ехавшие по дороге к Ниагаре. Потом, далеко к югу, он увидел большой азиатский воздушный корабль, мчавшийся к востоку…

Берт вздохнул и с огорчение подумал о своих бесплодных попытках управлять аэропланом. Но воздушный корабль не обратил на него никакого внимания…

Аэроплан продолжал подниматься, и земная поверхность внизу начала все более и более походить на географическую карту. «Клик-клок, клик-клок», — постукивал мотор. Над Бертом и очень близко от него проходил сероватый слой облаков.

Берт решил наконец во что бы то ни стало повернуть рычаг. Ему удалось это после некоторых усилий, и тотчас же хвост аэроплана поднялся, а крылья растянулись неподвижно. Наступила тишина и спокойствие. Берт быстро скользнул вниз против ветра, дувшего ему в лицо с необычайной силой: пришлось зажмурить глаза.

Маленький рычаг, повертывавшийся с таким трудом, вдруг стал необыкновенно подвижным. Берт осторожно повернул его вправо… и что же? Левое крыло странным образом опустилось, и аэроплан начал скользить вниз, описывая широкую спираль в воздухе. В течение нескольких мгновений у Берта было ощущение приближавшейся катастрофы. Но ему удалось установить рычаг в прежнее положение и уравновесить крылья.

Он попробовал повернуть налево, но вместо этого аэроплан начал описывать круги.

— Это уже слишком! — сказал он.

Теперь Берт видел, что он сломя голову летит вниз между железнодорожной линией и фабричными строениями. Они как будто рвались ему навстречу, чтобы поглотить его. Он падал с огромной высоты. Одно мгновение он испытал ощущение велосипедиста, который быстро мчится под гору. Земля чуть не захватила его врасплох. Но он напряг все свои силы и снова пустил в ход машину. Аэроплан замахал крыльями и опять начал, дрожа и подпрыгивая, волнообразно подниматься в воздухе.

Берт поднялся довольно высоко, и глазам его представилась красивая местность на западе штата Нью-Йорк. Затем аэроплан опять начал скользить вниз, потом опять поднялся. На высоте пятьсот метров аэроплан летел над какой-то деревней, и Берт увидел бежавших в разные стороны людей. Очевидно, это имело какое-нибудь отношение к аэроплану Берта, и у него мелькнула мысль, что в него могут стрелять.

— Вверх! — он повернул рычаг.

Движение не потребовало никаких усилий. Но вдруг, крылья перестали действовать. Машина остановилась… Берт почти инстинктивно повернул рычаг назад. Что же теперь?..

Все это случилось в течение нескольких секунд, однако мысль Берта работала в этот момент очень быстро. Он понял, что подняться не может и скользит вниз. Он налетит на что-нибудь…

Так он летел со скоростью двадцать километров в час — все ниже и ниже…

Вот заросли лиственниц. Издали эта растительность походила на нежный и мягкий мох…

Нельзя ли спуститься здесь? Берт попробовал управлять рулем… Раздался треск. Аэроплан промчался над верхушками деревьев, вдавился в самую гущу зеленых листьев и черных веток — и вдруг остановился. Берт чуть не полетел вниз головой. Несколько веток больно хлестнули его по лицу…

Он застрял между стволом дерева и сиденьем. Одна нога запуталась в рычаге, но он был цел и невредим. Пробуя изменить свое положение и освободить ногу, Берт начал скользить вниз, между ветвями, которые словно расступились перед ним. Цепляясь за ветки, он спустился на нижние суки дерева, на котором повисла его летательная машина… Воздух благоухал приятным смолистым запахом.

Некоторое время Берт просидел неподвижно, потом снова стал опускаться с ветки на ветку, пока не соскочил на мягкую, покрытую зелеными иглами почву.

— Чудесно! — проговорил он, посматривая вверх на изогнутые крылья аэроплана. — Я спустился благополучно! — Он потер подбородок и на мгновение задумался. — Право, я необыкновенный счастливчик! — сказал он. Вдруг Берт почувствовал, что кто-то шевелится у него под боком. — Бог мой! Как это ты уцелел? — воскликнул он, вытаскивая из кармана котенка, завернутого в носовой платок.

Котенок был придавлен в кармане; очутившись опять на свободе, он страшно обрадовался. Маленький красный язычок торчал между зубами. Берт опустил котенка на землю. Котенок несколько раз встряхнулся и побежал, а потом уселся и начал умываться.

Берт с удовольствием поглядывал на него. Потом вдруг хлопнул себя по лбу и воскликнул:

— Какой я дурак! Надо было взять ружье!

Он прислонил это ружье к дереву, когда садился в летательную машину, и ружье так и осталось там.

В первую минуту Берт был поражен необычайной тишиной, стоявшей вокруг, но потом сообразил, в чем дело: больше не было слышно шума водопада…

2

Берт не имел ясного представления о том, с кем ему придется иметь дело в этой стране. Он знал, что это — Америка. Он всегда считал американцев гражданами великого могущественного государства, знал, что они грубоваты и склонны к юмору, легко прибегают к помощи ножа и револьвера и говррят немного в нос. Он знал также, что они очень богаты, любят сидеть в качалках и поднимать необыкновенно высоко ноги; что они жуют очень усердно табак, камедь и другие предметы. К американцам относятся также ковбои, краснокожие индейцы и черные почтительные негры. Все эти сведения Берт почерпнул из романов, которые брал в общественной библиотеке. Сверх этого он знал о них очень мало. Но он нисколько не был изумлен, когда наткнулся на вооруженных людей.

Покинув изломанную летательную машину, Берт некоторое время бродил между деревьями, а затем наткнулся на дорогу, которая показалась ему, как англичанину, замечательно широкой, но недостаточно хорошо сделанной. Она ничем не отделялась от леса — ни канавой, ни изгородью — и тянулась длинной извилистой лентой, как широкий свободный путь, открытый для всех.

Берт встретил на дороге человека с ружьем в руках. На человеке были надеты синяя рубашка, мягкая черная шляпа и черные штаны. Его широкое, жирное лицо носило отпечаток невинного добродушия. Человек искоса посмотрел на Берта и, видимо, был сильно поражен, когда Берт заговорил с ним.

— Можете вы мне сказать, где я нахожусь? — спросил его Берт.

Человек со зловещей подозрительностью оглядывал Берта, в особенности его резиновые сапоги, и затем ответил ему на каком-то странном языке, — вероятно, чешском. Заметив, удивленное лицо Берта, он вдруг закончил свою речь словами:

— Не говорю по-английски!

— О! — воскликнул Берт. На мгновение он задумался, потом пошел своей дорогой.

«Благодарю покорно», — прибавил он мысленно.

Человек поглядел ему вслед. Очевидно, у него блеснула какая-то мысль, потому что он сделал неопределенное движение, но вдруг остановился, вздохнул и поплелся дальше с унылым видом.

Скоро между деревьями показалось большое деревянное строение. Оно имело вид огромного черного пустого ящика. Ни одно вьющееся растение не украшало его стен, и оно не было отделено от леса ни изгородью, ни забором.

Берт остановился в тридцати шагах от ступенек, которые вели к двери. Место представлялось совершенно пустынным. Он хотел подойти к двери и постучать, как вдруг увидел большую черную собаку, которая смотрела на него. Какой она была породы, Берт не мог определить. Челюсти у нее были огромные, а на шее виднелся ошейник, утыканный шипами. Но она не залаяла на Берта, а лишь издала звук, похожий на кашель. Берт вернулся на дорогу.

— Что ж, собака поступает правильно, она стережет хозяйские вещи, — пробормотал он.

Тем не менее ему было неприятно. Он бы вернулся, если б не эта черная собака.

Когда дом и собака исчезли из виду, Берт вошел в лес по другую сторону дороги и вскоре вылез оттуда с толстой дубинкой в руках, которую срезал для себя карманным ножом. По дороге Берт заметил еще несколько деревянных домов с верандами, плохо выкрашенными в белый цвет. Позади, сквозь деревья, он видел свиной хлев и черную свинью с семейством, копавшуюся в земле. Какая-то женщина с черными глазами и распущенными волосами, довольно дикого вида, сидела на ступеньках одного из домов и кормила ребенка. Но при виде Берта она тотчас встала, вошла в дом, и он слышал, как она закрыла дверь на засов. Затем возле свиного хлева появился мальчик, но он не понял слов Берта.

— Полагаю, что это — Америка? — спросил его Берт; однако ответа не получил.

Дома стали попадаться все чаще и чаще. Берт встретил на дороге еще двух человек, очень грязного и мрачного вида, но он уже и не заговаривал с ними. Один из них нес ружье, другой — топор, они окинули Берта и его палку весьма недоброжелательным взглядом. Берт дошел до перекрестка; тут большую дорогу пересекла другая, по бокам которой тянулись однорельсовые пути, а на углу висела надпись: «Ждите здесь вагонов».

«Недурно, — сказал сам себе Берт, — но я хотел бы знать, сколько времени мне еще придется странствовать?»

Ему пришло в голову, что при теперешнем расстройстве государственных дел пути сообщения могут и не работать. Берт заметил, что с правой стороны попадается больше домов, и перешел на эту сторону.

Немного погодя он увидел старика-негра.

— Алло! — крикнул ему Берт. — Здравствуйте!

— Здравствуйте, сэр! — отвечал старик густым, звучным голосом.

— Что это за место? — спросил Берт.

— Танода, — отвечал старик.

— Благодарю вас, — сказал Берт.

Негр повторил:

— Благодарю вас, сэр.

Дома, которые шли вдоль дороги, были все того же типа: деревянные и без ограды, отмеченные лишь эмалированными дощечками с различными надписями, частью на английском языке, частью на языке эсперанто. Затем Берт увидел дом, который принял за лавку зеленщика. Это был первый дом, двери которого были гостеприимно раскрыты, и оттуда доносились какие-то знакомые, привычные звуки.

«Боже мой! — подумал Берт и начал поспешно рыться в своих карманах. — Ведь я совсем не нуждался в деньгах эти три недели. Даже забыл о них. Не завалялось ли у меня хоть сколько-нибудь? Грабб держал при себе почти все наши сбережения… А!..» — и Берт с торжеством вытащил из кармана несколько монет: три пенни, шесть пенсов и один шиллинг.

— Прекрасно! — сказал Берт.

Но он совсем не принял во внимание одного весьма важного обстоятельства…

Он подошел к открытой двери. Тотчас же на пороге показался плотный седой человек в жилете и подозрительно оглядел Берта и дубинку, которую тот держал в руках.

— Здравствуйте! — сказал ему Берт. — Могу я здесь что-нибудь поесть или выпить?

Человек, стоящий в дверях, отвечал Берту, к великой его радости, языком истого американца:

— Можете.

Это, было произнесено ободряющим тоном.

Лавка, куда хозяин ввел Берта, показалась ему очень просторной и светлой. Слева находился длинный прилавок с ящиками. Позади прилавка лежали разнообразные товары, а справа стояли столики и стулья, две плевательницы и несколько бочонков. На видном месте лежали сыр и копченая свинина. Небольшая группа людей сидела около столиков, а женщина, лет тридцати пяти, стояла, облокотившись на прилавок. Все мужчины были вооружены карабинами, и дуло ружья выглядывало из-за прилавка. Все лениво, будто нехотя, слушали дешевый граммофон, стоявший на столе. Из горла граммофона вырывались звуки, от которых у Берта пробудилась тоска по родине; в памяти его воскрес залитый солнцем берег, гурьба детей, выкрашенные в красную краску велосипеды, Грабб и приближающийся воздушный шар…

Тинга-линга, тинга-линга, тинга-линга-танг, Почем нынче шпильки?

Когда Берт вошел, какой-то человек с толстым затылком, в соломенной шляпе, что-то жевавший, остановил пальцем граммофон,, и все взоры обратились на Берта. Вид у всех был весьма утомленный.

— А что, матушка, можем мы дать этому джентльмену что-нибудь поесть? — спросил хозяин лавки, указывая на Берта.

— Он может получить все, что пожелает, начиная с морских сухарей и кончая настоящим обедом, — ответила женщина, зевая во весь рот, как человек, который не спал всю ночь.

— Я хотел бы получить обед, — отвечал Берт, — но только денег у меня, к сожалению, немного. Я хотел бы получить обед не дороже шиллинга.

— Не дороже чего? — резко переспросил хозяин лавки.

— Не дороже шиллинга, — повторил Берт, и в уме у него мелькнула неприятная догадка.

— Да? — проговорил хозяин. — Но, черт возьми, что же это за монета — шиллинг?

Берт, стараясь скрыть свое смущение, показал монету.

— Вот шиллинг, — сказал он.

— Он говорит не так, как мы все, и хочет получить обед за эту самую штуку — за шиллинг, — заметил хозяин. — Могу я вас спросить, сэр, из какой части Америки вы сюда явились?

Берт снова положил шиллинг в свой карман и сказал:

— Из Ниагары.

— А когда вы покинули Ниагару?

— Около часа назад…

— Вот как! — произнес хозяин и взглянул на присутствовавших с недоумевающей улыбкой.

Все набросились на Берта с расспросами. Берт не мог сразу ответить всем и только сказал:

— Видите ли, я был с немецким воздушным флотом. Я попал к ним случайно… Они схватили меня и доставили сюда…

— Из Англии?

— Да, из Англии. По пути из Германии. Я присутствовал при великом сражении с азиатами и был брошен на маленьком острове между водопадами…

— На Козьем острове?

— Я не знаю, как его называют. Но дело в том, что я нашел там летательный аппарат и полетел на нем. И вот я здесь!

Двое мужчин недоверчиво посмотрели на него и спросили:

— А где же летательная машина?

— Она там, в лесу, с километр отсюда.

— Хорошо, — сказал какой-то человек со шрамом на лице.

— Я чуть не разбился вдребезги…

Все окружили Берта и заговорили разом, выражая желание пойти с ним сейчас же — взглянуть на летательную машину.

— Послушайте, — сказал Берт. — Я покажу вам эту машину, только… я ведь ничего не ел со вчерашнего дня… я только пил минеральную воду…

Сухощавый молодой человек солдатского вида, с длинными, тонкими ногами в гетрах и с ремнем через плечо, до сих пор молчавший, вмешался теперь и авторитетным тоном заявил:

— Это правда! Дайте ему поесть, мистер Логан. Я заплачу. Я желаю выслушать его рассказ. Мы потом пойдем посмотреть его машину. По моему мнению, случай, который привел сюда этого джентльмена, в высшей степени замечателен. Я предлагаю взять эту летательную машину, если мы найдем ее, и воспользоваться ей для местной обороны…

3

Берт уселся за стол и, поедая холодное мясо с хорошим хлебом и горчицей и запивая очень хорошим пивом, излагал в общих чертах историю своих приключений. Те неточности и неверности, которые встречались в ней, были абсолютно в порядке вещей, если вспомнить, к какому сорту людей принадлежал Берт. Берт рассказал, что он и «один джентльмен», его приятель, отправились на морской берег для «здоровья», как вдруг явился какой-то субъект на воздушном шаре, вывалился оттуда, а сам Берт упал в корзину шара, и его понесло во Франконию. Там немцы, видимо, приняв его за другого, «захватили его в плен» и доставили в Нью-Йорк, откуда он попал в Лабрадор, а из Лабрадора на Ниагару и Козий остров, где оказался один-одинешенек. В своем рассказе Берт совершенно пропустил историю с принцем и Беттериджем, не столько вследствие прямой недобросовестности, сколько вследствие опасения,, что он не сумеет это рассказать как следует. Он хотел, чтобы все, что он рассказывал, носило вполне правдоподобный, естественный и корректный характер и могло внушить полное доверие к нему, как к англичанину среднего круга, которому без всякого опасения можно предложить кров и пищу.

Когда Берт начал повествование о сражениях в Нью-Йорке и Ниагаре, слушатели тотчас же вытащили откуда-то газеты и, разложив их на столе, принялись забрасывать его вопросами, поминутно прерывая его рассказ. Берт увидел, что его появление вновь возбудило прежние горячие споры, которые ранее прекратились только потому., что заиграл граммофон. Но теперь спор возобновился с новой силой, и все повскакали со своих мест, с ружьями в руках, обсуждая единственную важную в данный момент тему — войну и ее методы…

Берт заметил, что он сам и его личные приключения совершенно отступили на задний план, и что он является теперь только источником, откуда они могут почерпнуть некоторые сведения. Повседневные занятия, покупка и продажа предметов первой необходимости, возделывание земли, забота о скоте — все это продолжалось по инерции, как продолжается обычная жизнь в доме, хозяин которого лежит под ножом хирурга. Весь интерес сосредоточился теперь на огромных азиатских воздушных кораблях, которые постоянно рыскали по небу, исполняя какие-то бесчисленные поручения; все разговоры были лишь о солдатах в ярко-красной одежде, прилетавших сюда, чтобы запастись керосином, съестными припасами или узнать новости.

Все интересовались вопросом, который занимал сейчас умы всего американского материка: «Что нам делать? Что мы можем предпринять? Как добраться до неприятеля?»

И Берт, захваченный общим настроением, перестал занимать центральное и независимое место даже в его собственных мыслях…

Насытившись и утолив жажду, он с наслаждением закурил папиросу, которую ему дали, и, похвалив угощение, повел публику к летательной машине, оставшейся там, среди лиственниц. Сухопарый молодой человек, которого звали Лорье, по-видимому, был предводителем как по своему положению, так и по своим природным качествам. Он знал всех по имени, знал способности каждого. Он сразу заставил всех приняться за работу, чтобы благополучно спустить на землю летательную машину и сохранить это драгоценное орудие войны. При этом пришлось, конечно, срубить несколько деревьев. Положив машину на землю, соорудили над ней широкий навес из ветвей и стволов, чтобы эта находка случайно не попалась на глаза пролетавшим мимо японцам и китайцам. Еще до наступления вечера раздобыли из соседнего города механика, который тотчас же принялся за работу. Пришлось даже бросить жребий, кто из семнадцати желающих первым совершит полет на этом аппарате…

Возле аэроплана Берт отыскал котенка и отнес его мистрис Логан с просьбой взять его на свое попечение. Тут Берт понял, что и он и его киска нашли у мистрис Логан доброе сердце…

Лорье был не только богатый человек. Берт с ужасом узнал, что Лорье — президент «Каннинг-корпорации в Таноде», человек весьма популярный, умеющий справляться с народом.

Вечером целая толпа собралась в лавке и толковала о летательной машине и о войне, которая разрывает мир в клочья. Приехал неизвестный велосипедист и привез плохо отпечатанный листок газеты, который подействовал точно масло, подлитое в огонь. В этом листке сообщались все американские новости. Прежние кабели уже почти вышли из употребления за последние годы и были заменены беспроволочным телеграфом, станции которого были рассеяны вдоль берегов Атлантического океана. Они-то и сообщали наиболее выдающиеся эпизоды войны.

Берт совсем отошел на задний план (к этому времени Берта уже успели раскусить) и сидел, слушая новости с театра войны. Перед глазами проносились странные картины: небывалый кризис, страшные опустошения, голод, погибшие материки…

И снова, несмотря на все усилия отогнать от себя эти образы, Берт видел среди общего хаоса окровавленную, бесформенную массу, оставшуюся от разорванного пулей принца; видел мертвого китайского аэронавта, висящего вверх ногами; видел хромающего и забинтованного немецкого офицера, одинокого, в отчаянии ищущего спасения в бегстве…

Толковали о пожарах и избиениях, о жестокостях той и другой стороны; о жестокостях обезумевших масс по отношению к мирным, ни в чем неповинным азиатам; о сгоревших и разрушенных городах, железнодорожных узловых станциях, мостах; о том, как бежало и пряталось население целых областей.

— Все суда, какие только у них есть, находятся теперь в Тихом океане! — воскликнул какой-то человек. — С начала войны они высадили не меньше миллиона людей на тихоокеанский берег. Они явились сюда, чтобы остаться в этих штатах, и останутся в них — живые или мертвые.

Мало-помалу в уме Берта с неотразимой силой пробуждалось сознание того, что человечество переживает великую трагедию, в которую замешана и его собственная жизнь. Берт начал понимать, что для всего мира наступает ужасная эпоха, что пришел конец привычному порядку вещей. Весь мир охвачен войной и не может уже вернуться к мирному положению.

Берт думал, что то, чему он сам был свидетелем, носило исключительный характер и имело решающее значение. Осада Нью-Йорка и сражение в Атлантическом океане для Берта были событиями, делавшими эпоху среди долгих лет спокойствия. А между тем эти события явились лишь первыми предостерегающими признаками грядущих катастроф. Опустошения, ненависть и бедствия возрастали с каждым днем, пропасть между людьми увеличивалась, достижения цивилизации рушились и погибали. На земле, внизу, вырастали армии, и погибал народ; вверху, в небе, сражались воздушные флотилии, приносившие опустошения…

Читателю, обладающему широкими взглядами, трудно понять то состояние умов, которое наступило тогда. Людям, которые жили в ту эпоху и которых непосредственно коснулся мировой переворот, — падение культуры, гибель века науки и техники казались просто невероятными. Прогресс до сих пор победоносно шествовал по Земле непрерывно в течение трехсот лет. Пульс европейской цивилизации все ускорялся. Города множились, население их возрастало, ценности увеличивались, открывались новые страны; мысль, литература, знания развивались и распространялись. Вместе с тем и орудия войны с каждым годом становились все обширнее и могущественнее: армии и взрывчатые вещества в своем развитии обгоняли все остальное…

Триста лет кровь приливала к сердцу культуры, затем быстро и неожиданно отхлынула — как будто это сердце сжали в кулак. Сначала этого никто не понял. Никто не смотрел на это иначе, как на временную приостановку мирного прогресса. Гибель всего казалась невероятной, и люди погибали, уничтоженные каким-либо взрывом, все-таки не веря в конец культуры…

Те, которых Берт нашел в лавке, представляли лишь крошечную уединенную группу, уцелевшую среди всеобщего разрушения. Они придумывали разные мелкие мероприятия. Главной их целью являлась защита против азиатских аэронавтов, прилетавших, чтобы захватить керосин или оружие и разрушить пути сообщения. Для защиты железнодорожного подвижного состава везде были выставлены караулы, сменявшиеся днем и ночью, так как все лелеяли надежду, что железнодорожное сообщение скоро восстановится. В стране по-прежнему шла тихая, мирная жизнь.

Какой-то человек, говоривший слабым голосом, обнаружил большой опыт и знание дела. Он знал недостатки немецких летающих драконов и американских аэропланов, знал также преимущества японских летательных машин.

Затем он пустился в романтическое описание машины Беттериджа и привлек этим внимание Берта.

— Я видел ее, — сказал Берт и вдруг замолчал, пораженный новой мыслью.

Но человек со слабым голосом продолжал свой рассказ, не обращая внимания на Берта, и говорил о странной судьбе и о смерти Беттериджа. Берт почувствовал некоторое облегчение при последних словах. Значит, он больше никогда не встретится с Беттериджем! Видимо, Беттеридж умер совершенно внезапно.

— И его секрет, сэр, погиб вместе с ним, — прибавил рассказчик. — Когда хотели собрать машину, то не нашли ее частей. Он их припрятал слишком хорошо…

— Но неужели он не мог сказать перед смертью, где они находятся? — спросил мужчина в соломенной шляпе. — Разве он умер внезапно?

— Сражен был ударом, сэр. Припадок ярости и паралич уложили его на месте. Это случилось в Даймчерче, в Англии.

— Это верно, — сказал Лорье. — Помню, я читал об этом в американской воскресной газете. Там рассказывалось, между прочим, что немецкий шпион похитил его воздушный шар.

— Как бы то ни было, — возразил человек со слабым голосом, — смерть Беттериджа была самым большим несчастьем. Если б не это…

— А разве никто не знает секрета Беттериджа?

— Ни одна душа. Секрет погиб вместе с Беттериджем. Его шар, по-видимому, пропал бесследно в море со всеми его чертежами. Очевидно, он пошел ко дну, и вместе с ним потонули чертежи…

Пауза.

— Если б у нас была такая машина, какую он изобрел, мы могли бы бороться с азиатами на равных условиях. Мы бы летали быстрее этих красных жужжащих пчел, где бы они не появились, и били бы их, били бы… Но это пропало, и вернуть этого нельзя. Приходится бороться при помощи тех средств, которые есть у нас в руках, и, конечно, перевес не на нашей стороне. Однако это не может удержать нас от борьбы. Нет! Только подумать об этом!..

Берт вздрогнул. Он откашлялся и проговорил хриплым голосом:

— Послушайте… я…

Никто даже не взглянул на него. Человек со слабым голосом снова завладел нитью разговора.

Берт в возбужденном состоянии вскочил на ноги и начал размахивать руками.

— Послушайте! — воскликнул он. — Мистер Лорье, послушайте!.. Я хочу рассказать про машину Беттериджа…

Лорье, сидевший рядом на столике, величественным жестом остановил разглагольствования человека со слабым голосом и спросил, указывая на Берта:

— Что он такое говорит?

Тут все обратили внимание на Берта, который, задыхаясь, бормотал: «Подождите!» и дрожащими руками начал расстегивать одежду.

Он оторвал воротник, расстегнул жилет и рубашку, затем засунул руку и начал доставать что-то изнутри, точно собираясь вытащить оттуда свою печень. Когда наконец он вытащил наружу то, что хотел, то это оказалось донельзя грязным фланелевым нагрудником. Через несколько минут Берт, полуодетый, стоял уже, нагнувшись над столом, и раскладывал на нем какие-то бумаги.

— Видите ли, — сказал он, — это чертежи. Вы знаете… машина Беттериджа… того, который умер… А я — тот, который был унесен его шаром!

Несколько секунд все молчали и, остолбенев от изумления, смотрели то на Берта, то на бумаги, разложенные на столе. Никто не двигался.

Наконец человек со слабым голосом снова заговорил:

— Ирония судьбы! — произнес он тоном удовлетворения. — Ужасающая ирония! Как раз теперь мы получаем чертежи, когда уже поздно думать об изготовлении таких машин!

4

Всем, конечно, хотелось снова выслушать историю Берта, но вмешался Лорье, произнесший:

— Не надо, сэр.

Лорье слез со стола, на котором сидел, и одним взмахом сгреб все бумаги, спасая их от объяснительных знаков, которые хотел расставить на этих чертежах человек со слабым голосом.

Лорье протянул чертежи Берту и сказал:

— Спрячьте их туда, где они были. Перед нами еще целый день путешествия.

Берт взял бумаги и спрятал.

— Зачем это? — спросил человек в соломенной шляпе.

— Затем, что мы отправляемся сейчас к президенту нашего штата и передадим ему эти бумаги. Я никак не могу поверить, сэр, что уже поздно!

— А где же президент? — спросил Берт во время наступившего всеобщего молчания.

— Логан! — обратился Лорье к хозяину, не отвечая на вопрос Берта. — Помоги нам!

Через несколько минут Берт и Лорье уже осматривали велосипеды, стоявшие в задней комнате магазина. Берту ни один из велосипедов не понравился. У них были деревянные колеса, а опыт Берта с деревянными колесами в английском климате научил его относиться к ним с недоверием. Впрочем, как этого, так и других возражений Берта Лорье не принял во внимание и настаивал на том, чтобы сейчас же двинуться в путь.

— Но где же президент? — спросил еще раз Берт.

Они стояли позади Логана, накачивавшего воздух в шину. Лорье посмотрел на Берта сверху вниз.

— По имеющимся сведениям, он находится по соседству с Олбани, за Беркшайрскими холмами. Он постоянно переезжает с места на место и организует, насколько возможно, оборону посредством телеграфа и телефона. Азиатский воздушный флот старается отыскать место нахождения президента. Когда азиаты думают, что нашли наконец местопребывание правительства, они начинают метать туда бомбы. Конечно, это создает некоторые неудобства, но, впрочем, до сих пор азиатам еще ни разу не удалось приблизиться к резиденции правительства ближе, чем на пятнадцать километров. Азиатский воздушный флот теперь рыщет над восточными штатами, отыскивая и разрушая газовые мастерские и все, что только может пригодиться для постройки воздушных кораблей и перевозки войск. Наши военные мероприятия идут слишком медленно. Но с этими машинами, сэр… наше выступление займет выдающееся место среди всемирно-исторических походов!

Лорье даже стал в позу при этих словах.

— Мы не попадем к президенту сегодня? — спросил Берт.

— Нет, сэр, — сказал Лорье. — Нам, наверное, придется путешествовать несколько дней.

— Мы не можем воспользоваться железной дорогой или чем-нибудь в этом роде?

— Нет, сэр. Вот уже три дня, как через Таноду не проходил ни один поезд. Ждать не приходится. Постараемся добраться собственными силами.

— Но как? Ведь мы не сможем особенно далеко уехать до наступления ночи?

— Будем ехать, пока не свалимся от усталости. Тогда ляжем спать. Во всяком случае, это будет уже выигрыш. Наш путь лежит к востоку…

Берт хотел что-то сказать, — ему припомнился Козий остров, — но промолчал и начал усердно запрятывать чертежи в свой нагрудник, чтобы они не высовывались из-под жилета.

Эта неделя была полна для Берта самых разнообразных ощущений. Среди последних преобладало чувство усталости в ногах. Берт без остановки ехал позади Лорье. Он видел огромную страну, — гораздо больше Англии, — более высокие холмы, более глубокие долины, обширные поля, широкие дороги и сравнительно малое количество изгородей; видел деревянные строения с удобными площадями вокруг. Он не знал, куда он едет. Лорье расспрашивал, выбирал повороты, сомневался и единолично решал, какого пути следует держаться. Временами, казалось, они уже могли по телефону определить местопребывание президента, потом опять теряли его след. Но они продолжали ехать. Одна шина ослабла, но Берт не останавливался У него образовались ссадины от тряски на седле, но Лорье сказал ему, что на это не стоит обращать внимания.

Когда показались азиатские воздушные корабли, оба велосипедиста юркнули за прикрытие и выждали, пока небо не стало чистым. Однажды они увидели красную азиатскую летательную машину. Она спустилась настолько низко, что они могли различить голову аэронавта, который преследовал их целых два километра. Они проезжали через области, подвергнувшиеся полному опустошению и охваченные паникой, где люди боролись из-за пищи. Встречали они и такие места, где шла все та же застоявшаяся, тихая сельская жизнь. Они провели день в разоренном и разрушенном Олбани. Азиаты тут перерезали все проволоки и превратили в груду пепла соединительную ветвь железной дороги. Наши путешественники продвигались все дальше к востоку. Мельком наблюдали они разные эпизоды, и Берт все продолжал нестись на своем велосипеде за неутомимым Лорье…

Разные обстоятельства привлекали внимание Берта по дороге и будили в нем тревожные мысли и вопросы, на которые он не находил ответа.

Он увидел огромный горящий дом с правой стороны дороги, и ни одного человека не было возле этого дома.

Затем они подъехали к узкому железнодорожному мостику и обнаружили поезд однорельсовой железной дороги, стоявший на запасном пути. Это был великолепный поезд-экспресс, последнее слово техники в отношении удобства и роскоши. Пассажиры этого поезда играли в карты, спали, устраивали пикники на близлежащем зеленом холме. Поезд стоял тут уже шесть дней…

В одном месте Берт увидел, что на деревьях возле дороги качаются десять повешенных темнокожих людей. Берт очень удивился: за что это их?..

Наконец остановились в мирной деревушке: надо было исправить шину одного из велосипедов. Там нашли пиво и бисквиты. Очень грязный мальчик подошел и сказал:

— Отец повесил китайца в этом лесу…

— Как повесил китайца? — спросил Лорье.

— Да. Он поймал его, когда он грабил железнодорожные склады…

— О!

— Они взяли с собой патроны. Отец повесил его, а потом ему оторвали ноги. Отец будет так поступать с каждым китайцем, который попадется ему в руки. Лучше уж им и не показываться здесь. С каждым будет то же самое…

Ни Берт, ни Лорье ничего не возразили этому маленькому джентльмену, который мастерски сплюнул и затем, увидев на дороге двух своих приятелей, громко свистнул и побежал к ним навстречу…

В этот же день наткнулись на полуразложившийся труп убитого человека, лежавший поперек дороги, за Олбани. По всей вероятности, труп лежал тут уже несколько дней…

По ту сторону дороги им повстречался автомобиль с лопнувшей шиной. Молодая женщина сидела совершенно неподвижно на месте шофера. Возле автомобиля на корточках возился старик, тщетно старавшийся что-то исправить, а несколько поодаль, на дороге, спиной к автомобилю, сидел молодой человек, держа ружье между колен и задумчиво глядя в лес. Старик, заметив велосипедистов, вылез из-под автомобиля и, стоя на четвереньках, рассказал Берту и Лорье о своих злоключениях. Автомобиль испортился ночью. Он старался понять, что случилось, но ничего не выходит: ни он, ни его зять ничего не смыслят в механике. Их уверили, что этот автомобиль очень хороший. Оставаться здесь, в этом месте, опасно. Им уже пришлось отразить одно нападение бродяг. Знают, что у них есть с собой припасы. Старик назвал себя: оказалось — это очень известный финансовый деятель. Не согласятся ли Лорье и Берт помочь ему? Сначала старик предложил им это в уверенности, что они не откажут, затем начал настаивать и наконец умолял их, в ужасе заливаясь слезами.

— Нет! — сказал непоколебимый Лорье. — Мы не можем останавливаться. У нас есть дело поважнее спасения женщины. Мы должны спасти Америку.

Молодая женщина даже шевельнулась при этих словах.

Однажды они встретили сумасшедшего, который шел по дороге, весело распевая песни.

Наконец, они отыскали-таки президента: в маленьком кабачке, в окрестностях местечка Пинкервилль на Гудзоне, и передали ему чертежи машины Беттериджа.

Глава XI. Великое разрушение

1

Культура погибала, распадалась на куски: она словно таяла в горниле войны. Все стадии внезапной и всеобщей гибели финансовой и научно-технической цивилизации, которой открылся двадцатый век, быстро следовали одна за другой, — настолько быстро, что в сокращенном историческом повествовании этого почти невозможно проследить. Только что мир достиг, по-видимому, максимума богатства и благосостояния. Обитатели его, казалось, также пользовались максимумом безопасности. Пусть теперь какой-нибудь вдумчивый мыслитель просмотрит интеллектуальную историю того времени, прочтет уцелевшие остатки тогдашней литературы, обрывки политического ораторского искусства, кое-какие изречения и тому подобное. Если ознакомиться со всеми этими материалами, то бросится в глаза один поразительный факт: над всем господствовала иллюзия безопасности. Но мы сейчас живем в условиях порядка и безопасности, основанных на строго научных данных, и нам ясно, что нет ничего более непрочного и опасного, чем тот социальный строй, который существовал в начале двадцатого века. Нам сейчас кажется, что любое учреждение и все отношения в то время являлись плодом случайности, и что законы создавались каждый раз для какого-нибудь отдельного случая, а не ввиду целого ряда важнейших потребностей. Все обычаи того времени представляются нам нелогичными, а воспитание — бесцельным и разорительным. Метод экономической эксплуатации поражает каждый образованный и просвещенный ум как самая неистовая и разрушительная погоня за наживой, какую только можно себе вообразить. Кредит и денежная система, основанные на ложной теории ценности золота, представляются нам фантастически непрочными.

Жизнь человечества в ту пору проходила в непланомерно построенных городах, большей частью слишком густонаселенных, причем как пути сообщения, так и население распределялись по поверхности Земли в величайшем беспорядке, под влиянием самых неуместных соображений. Но тогда думали, что это и есть наиболее обеспеченная и мудрая система, и, опираясь на триста лет случайных улучшений, все в ответ на чьи-либо сомнения обыкновенно так определяли «достоинства» подобного порядка вещей:

— До сих пор все шло хорошо. Как-нибудь проживем!

Однако, сравнивая положение вещей в начале двадцатого века с прежними историческими периодами, мы начинаем понимать слепую уверенность, царившую в эту эпоху. Она явилась неизбежным следствием постоянной удачи. В самом деле, если принять во внимание те условия жизни, то нельзя не признать, что все шло сравнительно гладко. Не будет преувеличением сказать, что в первый раз в истории все народы снабжались более чем в достаточном количестве жизненными припасами, а статистика ясно указывает не только на небывалое улучшение санитарных условий, но и на высокий уровень разного рода искусств, оплодотворявших жизнь. Качество просвещения необычайно улучшилось, и на заре двадцатого века оставалось уже не так много неграмотных народов и в Западной Европе, и в Америке. Никогда не бывало столько читающих среди широких масс! Общественная безопасность тоже увеличилась. Каждый мог объехать три четверти земного шара, совершить кругосветное путешествие, истратив на это менее, чем может заработать в год средней руки ремесленник. Жизненный комфорт во времена Римской империи должен считаться весьма невысоким, если сравнить его с жизнью в начале двадцатого века. И каждый год, каждый месяц прибавлял что-нибудь новое к завоеваниям человеческого гения: открывались новые страны, новые рудники, делались новые научные открытия, изобретались новые машины.

Действительно, в течение трехсот лет прогресс казался благодетельным для человечества. Правда, находились люди, которые утверждали, что нравственная организация не успевает за физическим прогрессом, но лишь немногие придавали значение такому утверждению. Между тем, именно это требование положено в основу нашей теперешней безопасности. Поддерживающие и созидательные силы населения некоторое время уравновешивали вредное влияние удачи и природного невежества, предрассудков, слепой страсти, разорительного эгоизма человечества.

Случайный перевес на стороне прогресса был гораздо менее значительным и бесконечно более сложным и тонким, нежели это предполагали тогда. Во всяком случае такой перевес существовал на самом деле. Люди, однако, не понимали, что это был для них век огромной, но временной удачи. Они думали, что развитие прогресса идет естественным путем, и за этот путь они не отвечают. Они не понимали, что им надо было позаботиться об обеспечении данного расцвета, что нельзя было терять времени. Они энергично занимались своими делами и с удивительной беспечностью относились к появившейся грозной стихии… Армии и флоты возрастали, принимая чудовищные размеры. Стоимость некоторых броненосцев равнялась годичному расходу на народное образование. Люди накапливали взрывчатые вещества и другие орудия истребления. Они стремились к укреплению лишь своего господства. Они поощряли, с удивительным непониманием и необдуманностью, расовую вражду и допустили развитие продажной и беспринципной печати, неспособной приносить пользу, но способной причинить огромное зло. Государство никак не контролировало эту печать и самым легкомысленным образом позволяло горючему материалу скапливаться у самых дверей военных складов, так что достаточно было одной искры, чтобы случился пожар. В истории, однако, существовало немало примеров падения культур, и признаки надвигающейся опасности были достаточно ясны. Теперь трудно поверить, что общество тогда было так слепо!..

Могло ли человечество предупредить столь страшное бедствие, как война в воздухе? Это, конечно, праздный вопрос, — такой же праздный, как и вопрос о том, могло ли человечество предупредить такие события, как падение Ассирии и Вавилона и превращение их в пустыни, или такие, как медленный упадок и постепенная социальная, дезорганизация, завершившая историю Западной Римской империи. Предупредить гибель было невозможно, потому что не существовало достаточно сильного желания остановить процесс разложения. Но европеизированный мир не подвергся медленному упадку, как перечисленные культуры, которые угасали и распадались постепенно. Европеизированная цивилизация была снесена в один миг. Она совершенно распалась и разрушилась за пять лет. Почти накануне войны в воздухе можно было наблюдать грандиозное зрелище непрестанного прогресса. Мы находим громадные территории, занятые высокоорганизованной промышленностью и оседлым населением; гигантские города, моря и океаны, покрытые судами; сеть железных дорог, простирающуюся чуть ли не бесконечно… И вдруг немецкий воздушный флот появляется на сцене, и наступает начало конца!..

2

История о том, как молниеносно напал на Нью-Йорк немецкий воздушный флот, и как после этого неизбежно наступила дикая оргия разрушения, — уже поведана нами. Второй немецкий воздушный флот уже приготовился к выступлению, когда Англия и Франция, Испания и Италия показали свои когти. Ни одна из этих стран не рассчитывала на воздушный поход в таких размерах, как Германия, но каждая втайне принимала меры, опасаясь германской силы и агрессивных наклонностей, олицетворявшихся принцем Карлом-Альбертом. Эти общие опасения сделали возможной известную кооперацию держав, и последние довольно быстро заключили между собой союз. Второй воздухоплавательной державой в Европе в то время являлась Франция. Англичане, больше всего опасавшиеся за целость своих азиатских владений и рассчитывавшие на колоссальный моральный эффект, который должен произвести воздушный флот на полукультурные народы, поместили свои воздухоплавательные парки в северной Индии и могли сыграть лишь второстепенную роль в европейском конфликте.

Но даже в Англии насчитывалось девять или десять больших дирижаблей, около двадцати или тридцати малых и значительное число аэропланов. Когда флот принца Карла-Альберта пролетел над Англией, и Берт с высоты птичьего полета видел Манчестер, — уже шли дипломатические переговоры относительно нападения на Германию. Разнообразная коллекция дирижаблей, различной величины и типов, собралась над Бернским Оберландом и в битве над Альпами разрушила и сожгла двадцать пять швейцарских воздушных кораблей, неожиданно воспротивившихся такому сборищу. Покинув альпийские глетчеры и долины, усеянные теперь обломками воздушных кораблей, эти дирижабли разделились на два отряда и отправились терроризировать Берлин и разрушать Франконский парк, чтобы предупредить выступление второго воздушного флота Германии…

Прежде чем нападавшие были отбиты, они успели причинить бомбами непоправимый вред Берлину и, частично, Франконии. Во Франконии двенадцать совсем готовых к отправлению кораблей и пять наполовину готовых могли противостоять налетам и, во всяком случае, хотя бы с помощью отряда летающих драконов, явившегося из Гамбурга, могли освободить от осады Берлин. Немцы напрягли все силы, чтобы иметь в своем распоряжении подавляющий воздушный флот, и уже двинули его на Лондон и Париж, как вдруг из Бирмы и Армении были получены первые известия об азиатском воздушном флоте, перепутавшем все карты в затеянной роковой игре.

Вся мировая финансовая фабрика пошатнулась, когда это случилось. Вместе с уничтожением американского флота в северной Атлантике и сокрушительным столкновением, положившим конец морскому могуществу Германии в Северном море, вместе с колоссальным разрушением и сожжением четырех главных городов мира — общество в первый раз ощутило настоящую стоимость войны! Кредит полетел вниз, увлекаемый вихрем продажи ценностей. Повсюду стихийно возникло то явление, которое обнаруживалось уже в предшествовавшие периоды, когда возникали экономические паники: все стремились запастись золотом, прежде чем товарные цены опустятся на самое дно. Однако это явление

распространилось с быстротой пожара и вскоре приобрело универсальный характер. Наверху происходили видимый для глаз конфликт и разрушение, а внизу — нечто такое, что наносило смертельный удар глиняному зданию финансового капитала. В то время как воздушные корабли сражались вверху, — внизу таяли запасы золота. Эпидемия всеобщего и частного недоверия бежала по всему свету. Деньги чрезвычайно быстро испарялись, запрятанные в погребах, ямах, стенах домов и во всевозможных тайниках. Остались лишь обесцененные бумаги. Исчезли деньги, и вместе с их исчезновением настал конец торговле и промышленности. Экономический мир зашатался и пал мертвым. Как будто лютая болезнь внезапно подкосила организм! Как будто вода внезапно ушла из крови живого существа, и эта кровь свернулась! Так неожиданно вдруг произошло всемирное свертывание жизненных соков и полное прекращение обмена веществ.

Что касается кредитной системы, представлявшей живую крепость научно-промышленной цивилизации, то она закачалась и рухнула на те миллионы людей, которых она же соединила экономическими отношениями. И в то время, как эти люди беспомощно взирали на полный крах системы, азиатские воздушные флотилии в несметном количестве неслись по небу, на запад — в Европу, и на восток — в Америку.

История превращается в длинный список кровавых битв. Главный корпус англо-индийского воздушного флота погиб под натиском своих противников в Бирме. Немцы были рассеяны в великой битве на Карпатах. Весь Индостан был охвачен восстанием, и гражданская война распространилась от одного конца его до другого, а от Гоби до Марокко поднимались знамена священной войны.

В первые недели этой войны и разрушения могло показаться, что восточно-азиатская коалиция, хочет завоевать весь мир. Но наскоро созданная «современная» культура Китая не выдержала напряжения. Трудолюбивое и мирное население Китая лишь против воли подверглось европеизации в начале двадцатого века. Японское и европейское влияние насильно насаждало западную цивилизацию и дисциплинировало китайцев. Однако вместе с введением санитарных мер, полицейского контроля и военной службы началась такая жестокая всеобщая эксплуатация, что со дня на день должно было возмутиться все население Китая. Война довела напряжение до последних пределов, и наступил перелом. В Китае вспыхнуло восстание, а случайное истребление центрального правительства в Пекине горсточкой германских и британских воздушных кораблей, ускользнувших во время главных сражений, сделало это восстание непобедимым. В Иокогаме появились баррикады, черный флаг, и все завершилось социальной революцией.

Таким образом, весь мир охватил всесокрушающий конфликт…

Логическим следствием этой мировой войны был общий упадок. Там, где население было многочисленно, огромные массы его оказались без работы, без денег и не могли добыть себе пропитание. Через три недели после начала наступательных действий голод уже свирепствовал почти во всех рабочих кварталах. Через месяц не было уже нигде ни одного города, где бы обычные законы и обычный общественный строй не заменяли бы какой-нибудь формой исключительного контроля и где бы, для поддержания порядка и предупреждения насилия, не прибегали бы к оружию и военным экзекуциям. Но голод продолжал шагать вперед, и не только по беднейшим кварталам и густо населенным округам, но и там, где прежде господствовали довольство и достаток.

3

И вот из этой социальной неразберихи возникло то, что было названо историками «фазисом случайных комитетов». Наступил период жестокой и страстной борьбы с разложением. Везде наблюдалась борьба за сохранение порядка и за продолжение войны. Между тем произошла перемена и в самом характере войны: огромные наполненные газом воздушные корабли заменялись летательными машинами как более совершенными орудиями войны. Как только миновала полоса крупных сражений между главными флотами, японцы и китайцы постарались создать вблизи наиболее важных пунктов различных стран укрепленные центры, откуда их летательные машины могли легко производить набеги. Некоторое время, таким образом, японцы и китайцы имели перевес; когда же был обнаружен секрет беттериджевской летательной машины, борьба стала более ровной, но зато и безрезультатной (в конечном смысле). Маленькие летательные аппараты, непригодные для больших экспедиций или решительной атаки, были чрезвычайно удобны для партизанской войны: их можно было быстро и дешево построить, легко было управлять ими и легко прятать. Чертежи беттериджевской машины были тотчас же скопированы, отпечатаны в Пинкервилле и распространены по всем Соединенным Штатам, а копии посланы в Европу, где они также были воспроизведены в бесчисленном количестве экземпляров. Каждый человек, каждый город, каждая деревня сооружала такие машины для своих целей. Скоро не только правительства и местные власти строили эти машины, но их строили и шайки бандитов, и повстанческие комитеты, и вообще все, кто хотел. Особенность этой машины заключалась в ее простоте. Конструкция ее почти та же, что и у мотоцикла. Широкие рамки прежних войн исчезли после появления этой машины, и антагонизм государств растворился в бурлящей массе отдельных конфликтов. От широкого единства, более значительного, чем в лучшие времена Римской империи, мир шагнул в сторону социального раздробления, какое наблюдалось лишь в средневековье. Само собой разумеется, во времена этого длительного падения и постепенного разложения происходило то же самое, что бывает и при падении со скалы. Везде находились люди, ощущавшие бездну под ногами и отчаянно боровшиеся, чтобы удержаться наверху скалы.

Наступил четвертый период. Борьба против хаоса и голода пробудила старого врага человечества — моровую язву, пурпурную смерть. Но война все же не прекращалась… Флаги продолжали развеваться. Появились новые воздушные флоты, новые формы воздушных кораблей, и под влиянием этой войны в небесах мир погружался во мрак, едва освещаемый историей.

Мы не собираемся описывать здесь дальнейшую историю этого периода и то, как все дальше и дальше развивалась война в воздухе, и как правительства оказались совершенно неспособными заключить какое-либо соглашение, чтобы положить конец этой бойне. Такое положение вещей продолжалось до тех пор, пока последнее правительство в мире не рассыпалось как фарфоровая чашка от удара палкой. История этих ужасных лет с каждой неделей становится все более запутанной, загроможденной деталями и недостоверной.

Анархия, голод и чума оказались победителями внизу, на земле. От великих империй остались лишь имена. Повсюду были развалины, валялись мертвые, непогребенные тела, а те, кто пережил все эти ужасы, были охвачены смертельной апатией. В одном месте организовывались комитеты для надзора за порядком, в другом — бродили банды, державшие в своих руках голодные области; возникали и распадались странные федерации, и религиозный фанатизм, порожденный отчаянием, сверкал в глазах голодных людей… Это было всемирное разложение! Порядок и благосостояние на земле разлетались в брызги, как мыльный пузырь. В течение каких-нибудь пяти лет мир и весь строй человеческой жизни претерпели регрессивные изменения, — такие же значительные, какие произошли в промежуток времени между веком Антонинов и Европой девятого столетия…

4

Читателю, может быть, интересно узнать конец истории Берта? О нем еще надо рассказать одну удивительную вещь.

Среди умирающей цивилизации, среди погибающего мира, объятого мраком, он нашел свою Эдну. Этот маленький бродяга Берт умудрился-таки найти свою Эдну!..

Он пересек Атлантический океан, выполняя поручения президента. Берту и тут благоприятствовала его счастливая звезда. Ему удалось отправиться на британском бриге, который перевозил строевой лес и теперь как раз уходил из Бостона; судно отправлялось из Америки без всякого груза, — капитан хотел только вернуться на родину, домой. Берта приняли на судно, главным образом, из-за его морских сапог. Плавание было долгое и полное приключений.

За ними гнался в течение нескольких часов — или они вообразили, что гнался, — азиатский броненосец, который потом вступил в бой с британским крейсером. Эти два корабля сражались около трех часов, кружась и подвигаясь к югу, пока не исчезли из виду в сумерках, в налетевшем урагане…

Несколько дней спустя бриг, на котором плыл Берт, потерял руль и мачту во время бури. Не хватило съестных припасов, и пришлось питаться рыбой… Они видели странные воздушные корабли, летевшие к востоку.

У Азорских островов остановились, а в Тенерифе исправили руль и запаслись провизией. Город оказался совершенно разрушенным, а в гавани затонули два больших линейных корабля со всем экипажем. Берту и его товарищам, приступившим к ремонту судна, сильно мешала какая-то шайка, скрывавшаяся в развалинах города: эта шайка похищала у них припасы и старалась всячески выжить их оттуда.

Затем остановились в Могадоре. Послали на берег лодку за водой — и чуть не были захвачены в плен арабами. Здесь они заразились пурпурной смертью и увезли ее с собой в море — в своей крови. Первым заболел повар, потом боцман, потом остальные, — и трое уже лежали мертвыми на баке корабля. По счастью, погода была тихая, и они беспомощно уносились течением назад, к экватору, совершенно равнодушные к своей судьбе. Капитан всех их лечил ромом. Девять человек умерло, а четверо, оставшиеся в живых, ничего не смыслили в морском деле.

Когда они настолько поправились, что могли управлять парусом, то стали держать курс по звездам, прямо на север. Скоро опять иссякла провизия, но тут они встретились с судном, шедшим из Рио в Кардиф; на этом судне не хватало людей, — команда сильно пострадала от чумы, — поэтому капитан охотно взял на борт Берта и остальных.

Таким образом, Берт добрался, наконец, до берегов Англии, пробродив по свету целый год. Он вступил на английский берег в яркий июньский день и тотчас же увидел, что пурпурная смерть начала хозяйничать и здесь.

В Кардифе население находилось в состоянии паники. Многие бежали в горы. Как только пароход, на борту которого находился Берт, вошел в гавань, временный комитет здесь же захватил судно и завладел оставшимся провиантом. Берт отправился бродить по стране, совершенно дезорганизованной эпидемией чумы и голодом и представлявшей картину глубочайшего разложения. Все основы существовавшего с незапамятных времен строя пали. Берт не раз подвергался смертельной опасности, голодал и однажды чуть не погиб во время свалки.

Но тот Берт Смоллуэйс, который шел из Кардифа в Лондон, побуждаемый смутным желанием «вернуться домой», найти Эдну, был совсем не похож на Берта, изображавшего «дервиша пустыни» и унесенного из Англии воздушным шаром Беттериджа год назад.

Берт сильно загорел, похудел и приобрел громадную выдержку и опыт. Он уже не бродил больше, разинув рот, как прежде: в его взгляде светились твердость и упорство. В Кардифе он испытал нужду в новой одежде и оружии и, чтобы раздобыть это, прибегнул к таким средствам, которые, наверное, шокировали бы его год назад. Он нашел в покинутом ломбарде фланелевую рубашку, костюм из вельвета и револьвер с пятьюдесятью патронами. Всем этим он завладел без всяких церемоний. Он нашел также немного мыла и в первый раз за тринадцать месяцев вымылся хорошенько в ручье за городом. Сторожевые отряды, которые раньше расстреливали грабителей на месте, уже наполовину разбежались вследствие эпидемии, а остатки их разрывались между городом и кладбищем, тщетно стараясь успеть туда и сюда: эпидемия все разрасталась.

Три-четыре дня Берт шатался по окрестностям, умирая с голоду и наконец вернулся в город и присоединился на неделю к госпитальному отряду, чтобы немного откормиться перед отправлением в дальнейший путь к востоку.

Уэльс и вообще английская провинция сохранили некоторую обеспеченность и довольство среди всеобщего упадка. Там имущество было в целости. Дома и однорельсовые железные дороги, изгороди ферм, кабели, мостовые и тротуары, столбы с наклеенными на них объявлениями, относившимися к прежнему порядку вещей, — все это большей частью осталось нетронутым. Банкротство, социальный упадок, голод и чума как будто не коснулись этих мест. Лишь столицы и крупные центры подверглись настоящему разрушению. Тот, кто внезапно попал бы в сельский округ, сразу не нашел бы даже большой разницы в сравнении с прежним. Конечно, бросилось бы в глаза, что все живые изгороди давно надо подстричь; трава слишком густо разрослась по краям дороги; по дорогам размыты дождями колеи; коттеджи большей частью закрыты; телефонные провода оборваны, и на откосе стоит брошенная повозка… Широковещательные объявления о превосходных консервированных персиках или необыкновенно вкусных сосисках должны были бы еще сильнее раздразнить голод попавшего туда человека. А затем он вдруг увидел бы нечто, напоминавшее средневековые времена в картинах Дюрера, — скелет лошади, или скомканную массу лохмотьев во рву, из которой выглядывала худая нога с желтой, покрытой красными пятнами кожей, и лицо, вернее, то, что было лицом, — теперь изъеденное и страшное! Местами попадались вспаханные, но незасеянные поля, или поле ржи, вытоптанное скотом, и кучи хвороста, припасенные для костра.

Но Берту встречались по дороге и люди — мужчины и женщины — с пожелтевшими лицами, одетые кое-как: с оружием в руках они разыскивали себе пищу. Эти люди выражением глаз, да и вообще всем своим видом, напоминали бродяг и преступников, хотя одежда указывала на принадлежность их к зажиточному, среднему и даже высшему классу. Многие из них жаждали узнать новости и готовы были даже поделиться своими скудными припасами и крохами серого и полусырого хлеба. История Берта, конечно, должна была заинтересовать их, и им очень хотелось удержать его у себя на несколько дней. Почта и типографии не работали, и это образовало огромный и болезненный пробел в культурной жизни того времени. Люди уже не могли видеть и знать того, что творилось в разных концах земного шара, и им пришлось вернуться к привычкам средних веков, довольствуясь разными слухами и толками. Во взглядах, в разговоре и во всем внешнем облике этих людей чувствовалась полная растерянность.

Берт избегал, по возможности, больших городов, — этих центров, где царили насилие и отчаяние, — переходил из одного округа в другой, из одной деревни в другую и часто натыкался на разные неожиданности. В одном месте он видел большие дома, сожженные, очевидно, вследствие подозрения, что там прятались запасы пищи* видел непогребенные трупы людей, — полную остановку всего общественного механизма. В другом месте он находил организованные силы, упорно старавшиеся восстановить порядок; читал свежие объявления насчет бродяг; видел группы вооруженных людей, охранявших дороги и возделанные поля, наблюдал борьбу с эпидемией, заботы о пропитании народа, запасы пищи, присмотр за скотом. В некоторых местах он встречал даже правосудие, в лице двух-трех судей, причем обычно деревенский доктор или какой-нибудь фермер подчиняли себе всю окрестность. Это было также возвращением к самоуправляющейся общине пятнадцатого века. Однако даже такая организованная деревня могла в любое время подвергнуться набегу каких-нибудь воздушных пиратов, разыскивающих для себя керосин, алкоголь или провиант. Порядок поддерживался ценой невероятных усилий, необычайной бдительности и постоянного напряжения. Иногда попадались грубо начертанные надписи, как-то: «Карантин», «Иностранцы подвергаются расстрелу», и вереницы повешенных грабителей, раскачивавшихся на телефонных столбах, по краям дороги… Это означало, что уже близко большой населенный центр, где царят междоусобица и хаос. Вокруг Оксфорда, на крышах, помещались огромные доски, на которых было написано лишь одно слово: «Пушки», служившие предостережением для всех чужестранцев…

Несмотря на риск, которому все подвергались на этих дорогах, по ним разъезжали велосипедисты, и Берт во время своего долгого путешествия несколько раз встречал огромные автомобили с сидевшими в них закутанными фигурами в автомобильных очках. Полиции было мало, но иногда встречались отряды худых и обтрепанных солдат-велосипедистов, и чем ближе Берт подходил к границе Уэльса, тем чаще они попадались. Видимо, они продолжали поход, несмотря на царившее кругом разрушение…

Терзаемый голодом, Берт несколько раз пытался зайти в рабочие дома, чтобы переночевать там, но находил их или запертыми, или же превращенными во временные госпитали. Однажды, в сумерках, Берт пришел в одну деревню в Глостершире и захотел войти в рабочий дом, двери и окна которого были широко раскрыты. Но тут Берта поразило зловоние, стоявшее в коридорах, и он, к ужасу своему, увидел, что коридоры завалены трупами…

Из Глостершира Берт отправился к северу, в британский воздухоплавательный парк, за Бирмингемом, в надежде, что там его примут на службу и накормят. Правительство или, во всяком случае, военное министерство продолжало существовать и энергично старалось, несмотря на общий упадок, поддержать свой престиж, побуждая мэров и городские магистраты заново организовываться. Лучшие, оставшиеся в живых, ремесленники со всего округа были собраны в этот парк и подготавливали его к защите при осаде. Они спешно строили машины Беттериджа укрупненного типа. Но Берт не нашел здесь себе работы. Он был недостаточно искусен. Поэтому он отправился дальше, в Оксфорд. Как раз после его ухода произошло сражение, во время которого этот парк был окончательно разрушен. Когда Берт проходил Бор-Хилл, он заметил азиатскую эскадру, пролетавшую над холмами в юго-западном направлении. Он видел также, как два аэроплана преследовали воздушный корабль, догнали его, подстрелили, и корабль сгорел в Эдж-Хилле. Но Берт так и не узнал исхода этой битвы…

Берт переправился через Темзу из Итона в Виндзор и прошел вокруг южной части Лондона, в Бен-Хилл. Там он нашел своего брата Тома: у Тома был вид несчастного, загнанного животного, и он прятался в своей старой, темной лавчонке. Он только что перенес чуму, а Джессика еще лежала наверху без сознания, в мучительной агонии. Она бредила о рассылке товара своим постоянным покупателям и бранила Тома за то, что он не торопился: ведь этак он непременно опоздает отнести вовремя картофель миссис Томпсон и цветную капусту миссис Гапкинс… Но торговля в лавочке давно уже прекратилась, и Том занимался только тем, что с необыкновенным искусством расставлял западни для крыс и воробьев. Впрочем, он очень ловко сумел припрятать л кое-какие запасы хлеба и бисквитов из ограбленных магазинов.

Том встретил брата с радостью, в которой, однако, сквозила некоторая боязнь.

— Это ты, Берт? — воскликнул он. — Я так и думал, что ты когда-нибудь вернешься, и я очень рад, что вижу тебя. Но я не могу накормить тебя: у меня самого ничего нет… Где ты пропадал все это время?

Берт успокоил брата, показав ему оставшийся у него кусок хлеба, и затем принялся рассказывать ему свою историю. Вдруг он заметил за прилавком пожелтевшую и забытую там записку, адресованную ему.

— Что это такое? — спросил Берт и, взяв записку, увидал, что она была написана Эдной почти год назад…

— Она заходила сюда, — сказал Том равнодушным тоном, как будто сообщал самую простую вещь, — она спрашивала о тебе и умоляла нас взять ее. Это было вскоре после битвы и сожжения Кленгема. Я хотел ее взять, но Джессика не соглашалась; тогда она заняла у меня пять шиллингов и ушла. Она тут пишет тебе…

Берт уже не слушал его. Он прочел в записке, что она отправляется в Горскем к своему дяде и тетке, у которых был в том округе кирпичный завод.

И там, наконец, после двухнедельного путешествия, полного приключений, он нашел Эдну.

5

Когда Берт и Эдна увидели друг друга, они прежде всего расхохотались. Оба так изменились, так обносились и так были поражены, что не могли удержаться от смеха. Но затем оба заплакали:

— О, Берт, дорогой! — рыдала Эдна. — Ты пришел, пришел! — Она протянула ему руку и зашаталась. — Я говорила ему это… Он сказал, что убьет меня, если я не выйду за него замуж!..

Но Эдна еще не была замужем, и когда, наконец, она успокоилась, то рассказала Берту следующее. Этот маленький уголок уединенного земледельческого округа попал под власть шайки хулиганов, во главе которой стоял Билль Гор.

Билль Гор начал свою карьеру приказчиком у мясника, а затем превратился в профессионального борца. Первое время он вместе со своими товарищами находился в группе борцов, организованной местным помещиком, который раньше был известен как любитель скачек. Но вскоре после того помещик пропал без вести, предводительство перешло к Биллю, который подчинил себе весь округ, обнаружив большие организаторские способности. Его предшественник смотрел на жизнь философски, мечтал об «улучшении расы» и «сверхчеловеке». На практике же это сводилось к тому что он, а за ним и все его сообщники часто меняли жен. Билль с особенным энтузиазмом ухватился за эту идею, что даже вредило его популярности среди последователей. Однажды он повстречал Эдну, когда она кормила своих свиней. Он сейчас же с удивительной назойливостью начал приставать к ней возле корыт со свиным пойлом. Девушка храбро сопротивлялась, но он не оставлял ее в покос ни на один день…

— Он может заявиться в любое время, — сказала Эдна, смотря Берту в глаза.

Очевидно, кое-кто из общества снова вернулся к варварским временам, раз мужчина должен был с оружием в руках отстаивать свое право на любовь женщины.

Конечно, тут можно было бы пожалеть о прежних рыцарских обычаях и пожелать, чтобы Берт поступил именно так, как поступали в романтические времена, то есть, чтобы он послал вызов своему сопернику и чтобы счастье было на его стороне. Однако ничего подобного не произошло. Берт тщательно осмотрел свой револьвер, зарядил его и затем засел в лучшей комнате коттеджа у заброшенного кирпичного завода, прислушиваясь к болтовне о Билле и его поступках, высматривая и размышляя.

Вдруг тетка Эдны с дрожью в голосе сообщила ему, что Билль идет. Билль проник через садовую калитку в сопровождении двух товарищей из своей банды. Берт встал, отодвинув тетку Эдны от окна, и начал смотреть на приближавшихся мужчин. Это были, в своем роде, замечательные фигуры. Их одежда состояла из красных курток, белых фуфаек, коротких штанов и ботинок, какие надевались для игры в мяч. Что касается Головных- уборов, то здесь уж каждый дал волю своей фантазии. На голове Билля покоилась женская шляпа с массой петушиных перьев, а у его товарищей . — широкополые шляпы ковбоев.

Берт глубоко вздохнул и задумался. Эдна с удивлением смотрела на него. Женщины стояли смирно, не двигаясь. Наконец Берт отошел от окна и медленно зашагал по коридору с озабоченным выражением человека, которому предстоит сложное и неприятное дело.

— Эдна! — позвал Берт, и когда она подошла, он распахнул входную дверь и просто спросил ее, указывая на бандита, шедшего впереди: — Это он, наверное?

Удостоверившись, он выстрелил и очень аккуратно всадил пулю в грудь своему сопернику; затем, уже не целясь, выстрелил в голову другому и послал пулю вдогонку третьему, когда тот бросился бежать. Этот парень взвизгнул, но продолжал бежать, комично прихрамывая.

Берт продолжал раскачиваться в раздумье, с револьвером в руках, не замечая женщин, стоявших позади.

До сих пор ему все удавалось, но теперь для него было ясно, что если он не пустит в ход дипломатию, то будет повешен как убийца. Поэтому, не говоря ни слова женщинам, он отправился на деревенский постоялый двор и пробыл там час. Он вошел с заднего крыльца и направился прямо к шайке шалопаев, которые здесь кутили за столиком, беседуя о браке и о любовных похождениях Билля в шутливом тоне, но с явной завистью. У Берта как будто случайно был при себе револьвер, но этот револьвер был тщательно заряжен.

Берт обратился к собравшимся с предложением присоединиться к «Комитету надзора» под его управлением.

— Такой комитет необходим, — решительно заявил Берт, — и мы должны его организовать!

Он представился им как человек, имеющий тут друзей, хотя у него никого не было, кроме Эдны, ее тетки и двух ее кузин.

Завязалась оживленная беседа. Обсуждалось положение вещей, но к словам Берта относились, видимо, с некоторым вниманием. Должно быть, принимали его за сумасшедшего, который появился откуда-нибудь из окрестностей и ничего не знает о Билле. Поэтому, желая оттянуть время, они предложили ему подождать, пока не придет их предводитель, — он сам уладит все дело!

Кто-то заговорил о Билле.

— Билль умер, — сказал Берт. — Я только что застрелил его, нам нечего теперь считаться с ним. Он убит. И красноволосый парень с косыми глазами — тоже убит. Мы теперь должны устроиться без них. Билля больше нет и не будет! У него были неправильные понятия о браке и тому подобных вещах. Такие люди нам не нужны!

Тем дело и кончилось.

Билля кое-как похоронили, и комитет Берта стал управлять этой округой вместо Билля.

Тут и конец нашей истории, поскольку это касается Берта Смоллуэйса. Мы покидаем его с Эдной вдали от событий, среди болот и лесов, где наши герои превратились в крестьян. С этого времени жизнь их приняла уже иной характер. Повседневная борьба с бандитами, забота о свиньях и курах, мелкие нужды, крохотные сбережения и дети — все это отодвинуло для них на задний план великие событие, свидетелем которых был Берт, и все, что случилось, теперь казалось ему сном. Он никогда не узнал, продолжалась или угасла война в воздухе. Ходили слухи о воздушных кораблях, которые то появлялись, то исчезали, и о каких-то передрягах в Лондоне. Раза два Берт видел, что на него ложится тень от кораблей, но не знал, откуда они явились и куда направляются. Впрочем, у него даже и не возникало желания разговаривать об этом. Да и некогда было. Дел было по горло.

Временами в стране появлялись воры и грабители, или вспыхивали болезни среди скота, и ощущался сильный недостаток в пище. Со всем этим надо было бороться. Однажды Берту пришлось помогать в охоте на кабанов, которые производили опустошения в стране. Он пережил еще много разных приключений, и часто они с женой бывали на краю гибели. Но они любили друг друга, и хотя страдали, но были счастливы. Она родила ему много детей, — одиннадцать человек: из них четверо погибло вследствие тяжелых условий существования. Но они все это перенесли и из года в год улучшали свою жизнь, насколько это было возможно в ту эпоху.

Эпилог

Однажды в летний вечер, — спустя тридцать лет после выступления германского воздушного флота, — какой-то старичок вместе с маленьким мальчиком отправился искать пропавшую курицу в развалинах Бен-Хилла и Хрустального дворца. В сущности, этот человек был еще не очень стар: ему минуло лишь шестьдесят три года, но постоянная работа заступом и вилами, копание земли, собирание навоза, всегдашнее пребывание на открытом воздухе, в сырости, без перемены одежды превратили его в согбенного старца. К тому же он потерял все зубы: это повлияло на его пищеварение и отразилось на его наружности и на его настроении. Лицом старик был удивительно похож на старого Томаса Смоллуэйса, который когда-то служил кучером у сэра Питера Бона. Впрочем, в этом сходстве ничего удивительного не было, так как старичок этот и являлся его сыном Томом Смоллуэйсом, некогда содержавшим зеленную лавочку у виадука однорельсовой железной дороги на Хай-стрит, в Бен-Хилле. Только теперь лавочки уже не существовало, и Том жил в покинутой вилле, как раз у того места,' где он некогда огородничал. Он и его жена занимали верхние комнаты, а в нижних комнатах, в столовой и гостиной, откуда большие французские окна выходили прямо на луг, Джессика, все еще очень энергичная и деятельная, хотя и очень худая, сморщенная и плешивая старушка, держала своих коров и множество кур.

Том и Джессика были членами небольшой общины бродяг и возвратившихся беглецов, численностью не более ста пятидесяти человек; эта община умудрилась кое-как устроиться при новом положении вещей, после паники, голода и чумы в результате войны. Они стеклись сюда из разных укромных убежищ и тайных уголков, где скрывались до этого времени, и поселились теперь здесь, среди знакомых мест и домов, начав тяжелую борьбу за существование. Им приходилось бороться с природой, чтобы добыть себе пищу, что и составляло главное в их жизни. Поглощенные такой постоянной заботой о пропитании, они держались очень миролюбиво, в особенности после того, как Уильней, агент по приобретению недвижимости, оказался сутягой и вздумал проверять права владельцев. Уильней скоро был найден утонувшим в колодце, возле разрушенных газовых мастерских. (Он не был намеренно убит, — вы понимаете? — его только хотели для примера выкупать в колодце, чтобы охладить его пыл, и продержали в воде десятью минутами больше, чем это являлось полезным для его здоровья…)

Маленькая община, отрешившаяся от своих прежних привычек пригородного паразитического существования, вернулась к той нормальной жизни, которую вело человечество в незапамятные времена. Это была грубая и простая жизнь, в самом тесном соприкосновении с коровами и курами, с землей, которую надо было пахать. Это была жизнь, пропитанная ароматом коровника, и потребность в возбуждающих средствах удовлетворялась процессами брожения.

Такова была жизнь европейских крестьян на заре истории и вплоть до начала научно-промышленной эры, а огромное большинство народов Азии и Африки всегда вело такую жизнь. В течение некоторого времени можно было думать, что машины и культура предохранят Европу от возвращения к животной грязной работе, и что Америка избежала этого уже с самого начала. Но вместе с разрушением великолепного высокого и, казалось, прочного здания машинной цивилизации простой человек вернулся назад к земле, назад — к навозу…

Сохранившиеся в памяти людей воспоминания о великом государстве мало-помалу и почти незаметным образом содействовали развитию обычного права. Все мужчины в воскресенье были в сюртуках, цилиндрах и белых рубашках, хотя многие ходили без сапог. Том особенно выделялся своим щегольством: он носил зеленый сюртук и штаны, найденные им на одном скелете в подвале уродского банка, а цилиндр у Берта был даже украшен золотым шнурком… Женщины (в том числе и Джессика) показывались в воскресенье в жакетах и громадных шляпах, самым изумительным образом отделанных искусственными цветами и перьями экзотических птиц, запасы которых хранились в большом количестве в лавках северной части города. Дети — их было не так много, ибо огромное количество детей, родившихся в Бен-Хилле, погибло от неизвестных эпидемий, — были одеты точно так же, только платья их соответствующим образом укорачивались. Маленький, четырехлетний сынишка Стринджера щеголял в цилиндре.

Вот каковы были воскресные костюмы в округе Бен-Хилла: весьма любопытный и интересный пережиток прежних времен! В самом деле, в течение недели все эти люди ходили грязные, в лохмотьях, увешанные грязными тряпками, остатками старых ковров, красной фланели, кусками кисейных занавесок и мешков, и либо были без сапог, либо носили грубые деревянные сандалии. Эти люди представляли городское население, вернувшееся к варварскому состоянию, но не обладавшее, к сожалению, ни одним из тех простых искусств, которыми владело первобытное крестьянство. Очень часто они оказывались вырожденцами и неспособными людьми. Они потеряли всякое представление о том, как делается пряжа, и не могли приготовить для себя одежду, даже если у них оказывался материал для этого, и, в конце

концов, чтобы прикрыть свою наготу, они вынуждены были грабить все уменьшавшиеся запасы в развалинах… Все ремесла, которые они когда-то знали, были ими забыты, а в вместе с исчезновением всех современных приспособлений, водоснабжения и канализации, лавочной торговли и тому подобного — все их культурные привычки постепенно исчезли. Стряпня их стала хуже, чем в первобытные времена. Они приготавливали кое-какую пищевую смесь, кипятя ее на огне в закопченных каминах, в гостиных домов, так как в кухонные очаги пожирали слишком много дров. Они утратили всякое понятие о печении, пивоварении, производстве металла…

Употребление мешков и других грубых материалов для повседневной одежды и привычка подвязывать их шнурком, а для теплоты засовывать туда солому и пух — придавало жителям странный вид каких-то ходячих тюков.

В такой именно «рабочей» одежде старый Том отправился со своим юным племянником разыскивать курицу в развалинах Бен-Хилла.

— Вот и ты явился в Бен-Хилл, Тедди! — сказал старик Том мальчику. Как только они потеряли из вида Джессику, то пошли медленней. — Ты последний из сыновей Берта, которого мне еще оставалось увидеть! Я видел уже молодого Берта, видел Сиси и Матта, и Тома, названного в честь меня, и Питера… Странники доставили тебя сюда, а?

— Я и сам бы дошел, — отвечал Тедди.

— А есть тебе не хотелось дорогой?

— Они дали мне поесть… А по дороге, близ Ледергеда, мы видели велосипедиста.

— Вот как! — воскликнул Том. — Да, теперь их осталось немного. А куда же он направлялся?

— Сказал, что едет в Доркинг, если только тракт достаточно хорош. Но я сомневаюсь. Все вокруг Берфорда залито водой. Мы пробрались через холмы. Это то, что они называют Римской дорогой. Там место возвышенное, и поэтому сухо.

— Не знаю этой дороги, — возразил Том. — Но велосипед? Ты уверен, что это был велосипед? У него были два колеса?

— Да, это был велосипед.

— А знаешь, я помню такое время, Тедди, когда конца края не было велосипедам! Тогда можно было, стоя здесь, — дорога была гладкая как скатерть, — наблюдать двадцать-тридцать велосипедистов одновременно. И мотоциклы, и автомобили, и всякого рода экипажи.

— Неужели? — воскликнул Тедди.

— Да, я тут наблюдал их ежедневно. Они целыми сотнями проносились тут…

— Но куда же они все ехали? — спросил Тедди.

— В Брайтон. Ты никогда не видал Брайтона, я думаю. Он там, у моря. Считался самым веселым местом; из Лондона постоянно ездили туда и обратно.

— Зачем?

— Ездили, — и все тут…

— Но зачем? — настаивал Тедди.

— Никому не известно, Тедди, Но они постоянно ездили туда. А вот видишь этот огромный шест, ну вот же: торчит, точно громадный заржавленный гвоздь, выше всех домов, а вон там другой, и еще, и еще… Это были части однорельсовой железной дороги. Она тоже достигала Брайтона, и ежедневно, днем и ночью, по ней сновали взад и вперед огромные вагоны, набитые народом…

Мальчик взглянул на заржавленные остатки дороги, по ту сторону грязной канавы, некогда представлявшей улицу Хай-стрит. Он был склонен не верить, но развалины были налицо. Его воображение, благодаря своему слишком слабому развитию, не могло представить это.

— Зачем же они все ездили туда? — еще раз спросил он.

— Так. В те времена никто не сидел на месте…

— Да, но откуда они являлись?

— Откуда попало. В этих домах жило много всякого народа, Тедди, и по дороге была масса домов. Тебе трудно поверить этому; Тедди, но это именно так. Ты мог бы идти по нашей дороге все дальше и дальше и всюду видел бы дома и дома! Без конца! И они становились все выше и выше… Настоящий Лондон!.. — Он сказал это упавшим голосом, точно произносил странные чужие имена. — Теперь все пусто и заброшено. Целый день никто туда не заглядывает. Ты там

не найдешь ни одного человека ничего, кроме собак и кошек, которые охотятся за крысами… И лишь миновав Бромлей и Бикенгем, ты наткнешься на кентских ребят-свинопасов. (Довольно-таки грубый народ!) И пока солнце стоит на небе, кругом тихо, как в могиле. Я там бывал днем, частенько…

Он помолчал немного и продолжал:

— И все эти дома, и улицы, и дороги были полны народа, пока не началась война в воздухе и не появились голод и чума… Да, Тедди, тут везде кишел народ. А потом наступило время, когда все это покрылось трупами и когда нельзя было ступить шага, чтобы не отскочить назад от страшной вони разлагавшихся трупов. Чума убивала людей наповал. Она не щадила никого: ни кошек, ни собак, ни кур, ни гадов… У всех была чума. Выжили лишь очень немногие. Я перенес ее, и твоя тетка тоже, только она лишилась после этого всех своих волос. И теперь еще можно отыскать скелеты в домах. Тут, по этой дороге, мы осмотрели все дома, взяли оттуда то, что нам было нужно, и похоронили большинство мертвецов. Но там, по Норвудской дороге, еще стоят дома со стеклами в окнах и с нетронутой мебелью, покрытой толстым слоем пыли и разваливающейся на куски, а на постелях или где-нибудь возле дома можно найти кости людей, погибших от чумы двадцать пять лет назад!.. Я заходил в прошлом году в один из таких домов вместе со старым Хилинсом, и Там мы нашли комнату, полную книг. Ты знаешь, Тедди, что такое книги?

— Да. Я видел их: такие — с картинками…

— Ну вот! Книги были везде, сотни их валялись кругом без всякого смысла, поросшие плесенью и высохшие. Я стоял за то, чтобы их не трогать, я вообще никогда не был охотником до чтения, но старый Хилинс сказал, что он их возьмет. «Я думаю, что могу почитать их!» — заметил он. «Я — нет!» — отвечал я. «А я могу», — твердил он, смеясь, и взял одну из книг. Он раскрыл книгу. Я заглянул туда и увидел раскрашенную картинку. О, Тедди, это так красиво! На картинке были изображены женщины и дети в саду. Я никогда не видывал ничего подобного. «Вот это мне нравится!» — воскликнул старый Хилинс и от удовольствия хлопнул по книжке. Тогда…

Старый Том выразительно замолчал.

— Тогда? — спросил Тедди.

— Она рассыпалась в пыль. В белую пыль!.. Мы больше не прикасались к книгам в этот день… Не трогали их и потом, — прибавил он многозначительно.

Некоторое время оба молчали. Затем Том, еще раз возвращаясь к этой странно привлекавшей его теме, повторил в раздумье:

— Они лежат там целый день… тихо, как в гробу…

— А ночью они тоже лежат там? — спросил заинтересованный Тедди.

Старик покачал головой:

— Никто не знает, мальчуган, никто! — сказал он.

— Но что же они могут делать ночью? — приставал мальчик.

— Никто не знает. Никто не видал, никто не может рассказать.

— Никто?

— Мало ли что говорят! Они и сами не верят своим рассказам. Я всегда возвращаюсь домой к закату солнца и больше не выхожу из дома, поэтому я ничего не могу сказать. Но одни думают одно, другие — другое… Я слышал, что приносит несчастье, если снимать с них платье раньше, чем побелеют кости… Болтают разные истории…

— Какие истории? — спросил мальчик, не спуская глаз с Тома.

— Истории про лунные ночи и про кое-что, разгуливающее по ночам… Но я не обращаю на них внимания. Я лежу в постели. Если ты станешь слушать все эти рассказы, то тебе будет страшно и среди белого дня в поле.

Мальчик огляделся кругом и некоторое время молчал.

— Рассказывают, что в Бекнаме есть один человек, который пропадал в Лондоне три дня и три ночи, — опять заговорил старик. — Он выпил виски в Чипсайде и отправился, и заблудился среди развалин и начал блуждать. Он бродил три дня и три ночи, и улицы постоянно изменяли свой вид, так что он никак не мог выбраться домой. Он шел целый день и целую ночь, и целый день была тишина, точно в могиле, вплоть до солнечного заката. А когда сгустились сумерки, то стал слышен шорох и шелест и как будто топот множества ног…

Старк замолчал.

— Что же дальше? — спросил мальчик, затаив дыхание. — Что дальше?

— Дальше послышался стук колес и лошадиный топот, грохот кэбов и омнибусов и резкие пронзительные свистки, от которых кровь застывала в жилах. И тотчас же после свистков началось движение. На улицах показался народ. Люди, занятые своими делами, наполнили дома и лавки. По улицам разъезжали автомобили, а в фонарях и окнах отражался лунный свет. Я говорю: люди, Тедди! Но это были не люди: призраки наполняли улицы! Они проходили мимо этого человека и через него и никогда не касались его. Они были как туман и пар, Тедди. Порой они были веселы, а порой ужасны, — ужасны так, что и сказать нельзя! И вот он дошел до площади, которая называлась Пикадилли, Тедди. Там было светло как днем, расхаживали в великолепных одеждах леди и джентльмены, а таксомоторы разъезжали по дороге. А когда он пристальней начал смотреть на них, Тедди, то лица у них вдруг стали злыми, Тедди! Ему, вероятно, почудилось, что они видят его, и женщины начали смотреть на него и говорили ему ужасные, дурные вещи!.. Одна из них подошла к нему очень близко, Тедди, совсем близко, и посмотрела ему прямо в лицо. Но у нее не было лица, а лишь разрисованный череп, и он заметил, что у них у всех были разрисованные черепа… И один за другим они начали подходить к нему, говорили ему ужасные вещи, хватали его, ласкали и угрожали ему, так что кровь у него застывала в жилах, и сердце переставало биться от страха…

— Дальше! — прошептал Тедди, слушавший с замиранием сердца.

— «Тут Бог — мое спасение, — сказал он, — поэтому я ничего не боюсь!» Как раз в это время раздалось пение петуха, и все призраки на улицах исчезли… После этого ему кое-как удалось выбраться на верную дорогу и вернуться домой…

Но Тедди занимал другой вопрос: кто же были эти люди, жившие там раньше? Кто они были такие?

— Джентльмены, занимавшиеся делами, люди с деньгами, — по крайней мере, они так думали; только когда все начало рушиться, то они увидали, что это были не деньги, а просто разные бумажки. Сотни, тысячи бумажек… даже миллионы! Я видывал это прежде на Хай-стрит. По ней трудно было двигаться в известное время дня, когда производились покупки. Женщины особенно суетились на ней…

— Но откуда же они доставали пищу и разные вещи?

— Покупали в лавках, вроде той, которая и у меня была прежде. Я покажу тебе это место, Тедди, когда мы пойдем назад. Теперь люди не имеют никакого понятия о лавках… ни малейшего понятия! Да, мне иногда случалось продавать сразу полторы бочки картофеля. Ты бы не поверил своим глазам, если б видел, чего только у меня не было в моей лавчонке! Корзины груш и яблок, великолепные большие орехи, даже бананы и апельсины…

— Что такое бананы и апельсины? — спросил мальчик.

— Плоды такие. Сладкие, сочные, великолепные плоды, иноземные плоды. Их привозили из Испании, из Нью-Йорка и других мест. Привозили на кораблях. Мне доставляли их со всего света, и я продавал их в своей лавочке. Я продавал их, Тедди! Да, я, ищущий теперь с тобой пропавшую курицу и одетый в старый мешок! Люди приходили в мою лавочку. Прекрасные дамы, каких ты и во сне не видал, Тедди, приходили ко мне и говорили: «Ну, что у вас есть сегодня, мистер Смоллуэйс?» А я отвечал: «Сегодня я получил чудные канадские яблоки…» Или же я предлагал сушеные плоды… Понимаешь? И они приобретали их. «Хорошо, — говорили они, — пришлите нам». Какая это была жизнь! И чего только не видели мы тогда здесь! Разъезжали омнибусы, и автомобили, и коляски. Шарманщики, немецкие музыканты проходили мимо. Никогда не бывало, чтобы кто-нибудь не проходил! Если б не эти пустые дома, я бы думал, что мне все это приснилось…

— Но отчего же они погибли, все эти люди? — спросил Тедди.

— Все рухнуло сразу, — сказал печально старик. — Пока они не начали войны, все шло прекрасно, как заведенные часы. Каждый был занят своим делом, был счастлив и имел ежедневно хороший, сытный обед…

Тедди взглянул на него с недоверием.

— Да, уверяю тебя, это было именно так, — подтвердил старый Том. — Каждый имел обед. Если ты не мог иметь его дома или в другом месте, то всегда мог получить в рабочем доме добрую миску горячего супа и хлеб с маслом. А теперь ведь никто не знает, как печется настоящий «белый» хлеб, казенный хлеб!

Тедди с удивлением молча слушал эти рассказы. Том же, вспоминая прежние времена, испытывал чувство глубокой тоски и старался побороть его.

На некоторое время он весь ушел в воспоминания о вкусных вещах, которые он ел когда-то. Его губы шевелились. «Лососина с пикулями… уксус… голландский сыр… пиво! — шептал он. — И трубочку хорошего табачку!»

— Но как же убили всех этих людей? — спросил Тедди.

— Разразилась война. Война явилась началом гибели. Война бушевала и разливалась горячим потоком; в действительности она истребила не так уж много людей, но она перевернула все вверх дном. Они явились и подожгли Лондон, сожгли и потопили все суда, какие были в то время на Темзе, — мы в течение многих недель видели пар и дым, — потом бросили бомбу в Хрустальный дворец и разрушили железную дорогу; и так одно за другим. Что же касается избиения людей, то последнее было лишь случайностью. Они больше убивали друг друга. Там, в воздухе, происходило однажды большое сражение, Тедди. Корабли величиной больше пятидесяти домов, больше, чем Хрустальный дворец, летали в воздухе, кидались друг на друга, а убитые падали на землю. Ужасно! Но они не столько убивали людей, сколько останавливали все дела. Все прекратилось тогда, Тедди. Исчезли деньги, да и нечего было бы покупать, если б они у кого и появились.

— Но все-таки, отчего же погибли люди? — настаивал Тедди.

— Я же говорил тебе, Тедди, — вслед за войной остановились все дела. Внезапно люди заметили, что денег нет. Были только чеки — клочки бумаги, на которых обозначалось что-то… Раньше они были так же хороши, как деньги, — если получать эти чеки от знакомого покупателя. И вдруг чеки потеряли всякую цену. Я остался с тремя чеками. Два мне все же удалось разменять; затем пятифунтовые билеты потеряли цену, и скоро не стало нигде серебра, а золото нельзя было достать уже ни за что на свете. Оно хранилось в лондонских банках, а банки были уничтожены. Все стали банкротами, все лишились работы… все!

Том замолчал и с любопытством смотрел на своего слушателя. Личико мальчика выражало полнейшую растерянность.

— Вот как это случилось, — сказал Том. Несколько мгновений он как будто подыскивал более подходящие слова, чтобы выразить свою мысль, — знаешь, это было похоже на внезапную остановку часов. В первый момент наступило спокойствие внизу. Только вверху, в небесах, продолжалась битва воздушных гигантов. Но потом люди заволновались. Помню, один из моих постоянных покупателей, мистер Мозес Глокстейн, джентльмен, очень милый и большой любитель спаржи и артишоков, вдруг пришел ко мне (а уже в течение нескольких дней никто не заглядывал ко мне в лавочку!) и начал очень взволнованно говорить, предлагая купить на вес золота все, что у меня было в лавке: картофель и другие припасы… Он говорил, что хочет попробовать немного спекульнуть. Он уверял, что держит нечто вроде пари, и что он, наверное, проиграет, но, во всяком случае, все-таки хочет рискнуть. Он всегда был игроком, — утверждал он. Он предложил мне взвесить мой товар и заплатить мне по весу чеком. Все это было прекрасно, но у меня возникли сомнения насчет чека. Он начал мне объяснять, но в это самое время прошла демонстрация безработных с огромными знаменами в руках и с надписью, которую каждый мог читать (ведь тогда все умели читать): «Мы требуем пищи!» От шествовавших отделилось несколько человек, и они вошли ко мне в лавку. «Есть у вас съестные припасы?» — спросили они. «Нет, — отвечал я. — У меня ничего нет для продажи.

Но если бы у меня был товар, то я бы не мог отдать его вам. Этот джентльмен предлагает мне…» Мистер Глокстейн хотел остановить меня, но было уже поздно. «Что он вам предлагает?» — спросил высокий парень с топором в руках… Он говорил таким тоном, что я должен был ответить. «Ребята, — обратился он к своим друзьям, — вот еще один финансист!» Они вытащили его и повесили на фонаре, на улице. Он даже не оказал никакого сопротивления им, не вымолвил ни слова, после того как я…

Том помолчал немного, потом закончил:

— Это был первый человек, которого повесили на моих глазах…

— Сколько вам тогда было лет? — спросил Тедди.

— Около тридцати…

— Да? А мне не было и шести лет, когда я увидел в первый раз, как вешали трех человек, укравших свиней. Отец взял меня, потому что мой день рождения был близок, и сказал, что меня надо приучить к крови, — заметил Тедди с видом превосходства.

— Но зато ты не видел раздавленных автомобилей, не видел мертвецов, найденных в химической лавке! — возразил Том, несколько смущенный замечанием мальчика.

— Да, — отвечал Тедди, — этого я не видел. — И минутное торжество, которое он испытывал, исчезло.

— И никогда не увидишь! Никогда! Ты никогда не увидишь того, что я видел! Даже если проживешь сто лет… Итак, я уже рассказывал тебе, как начался голод и свалки… Потом дела пошли все хуже и хуже. Схватки, перестрелки, пожары и грабежи не прекращались. Они ворвались в лондонские банки и захватили золото. Но из золота нельзя было приготовить пищи. А как мы уцелели? Очень просто: мы сидели смирно. Мы не вмешивались, и нас не трогали. У нас еще оставалось немного картофеля, но главную нашу пищу составляли крысы. Наш дом был старый, крыс было полно, и голод, видимо, не оказывал на них заметного влияния. Мы очень часто ловили крыс, очень часто… Однако большинство людей, живших в этих местах, обладало слишком тонким вкусом и не желало есть крыс. Им не нравилось это кушанье. Они ели всякую всячину, но не хотели есть эту чес-

тную пищу, пока не стало поздно. Они предпочитали умереть… И вот голод начал убивать людей. Даже раньше, чем появилась эпидемия пурпурной смерти — чумы, люди умирали, как мухи в конце лета… Каким образом я помню это? Да я был одним из первых, заболевших чумой! Я вышел из дома, чтобы поискать старую кошку или что-нибудь в этом роде. Потом я пошел на свой участок, — посмотреть, не удастся ли выдернуть где-нибудь репу, и вдруг со мной приключилось что-то ужасное. Ты не можешь себе представить, какие страдания я испытывал. Меня совсем скрючило, и я упал здесь же возле угла. Твоя тетка пришла взглянуть, что я делаю, и приволокла меня домой как мешок. Я бы никогда не оправился, если б не твоя тетка. «Так, — сказала она мне, — ты выздоравливаешь, а теперь — моя очередь». И сама заболела. Но смерть не совладала с ней. «Да разве я могу оставить Тома, — говорила она, — чтобы он один влачил такую жизнь!» Вот, что она говорила, твоя тетка! Язычок у нее хоть куда! Но болезнь унесла ее волосы, и хотя я добыл ей парик с одной старухи, но она не хотела носить парик…

Пурпурная смерть уничтожила тьму народа. Всех похоронить было нельзя. Болезнь распространилась на собак и кошек, на крыс и лошадей. В конце концов, все дома и сады были переполнены трупами. По лондонской дороге совершенно нельзя было ходить из-за невероятного зловония, и нам пришлось из-за этого перебраться с Хай-стрит в эту виллу. Вода отсюда совсем исчезла; она пошла по трубам и подземным тоннелям… Неизвестно, откуда явилась к нам эта смерть. Одни говорят одно, другие — другое. Одни утверждали, что болезнь случилась от того, что жрали крыс, а другие уверяли, что она вызвана тем, что ничего не ели! Рассказывали также, что се принесли с собой азиаты из страны, называемой Тибет. Однако нам эта болезнь не причинила большого зла. Я знаю только одно: она явилась сюда после голода. А голод возник после паники, а паника появилась вследствие войны…

Тедди на минутку задумался и спросил:

— Отчего была пурпурная смерть?

— Ведь я же сказал тебе…

— А паника?

— Ну, просто испугались.

— Но зачем они затеяли войну?

— Они уже не могли остановиться. Раз у них были воздушные корабли, они должны были воевать…

— А чем кончилась эта война?

— Неизвестно, кончилась ли она, мальчуган, — покачал головой Том. — Тут года два назад проходили странники, и один парень сообщил, что война все еще продолжается. Говорят, на севере существуют целые банды, которые все еще продолжают войну. В Германии, в Китае, в Америке и других местах война все еще идет. Этот парень передавал, что у них есть летательные машины, газ и разные такие вещи. Но мы здесь ничего не видали в воздухе, и вот уже семь лет никто не является к нам… Последний раз мы наблюдали нечто вроде съежившегося воздушного корабля, который пролетел вон там. Он был какой-то кривобокий, точно с ним что-то случилось…

Беседуя таким образом, они подошли к тому месту, где еще торчали остатки старого забора.

Тут Том вспомнил, как они сидели некогда с соседом, мистером Стринджером, молочным торговцем, и следили за субботними маневрами южно-английского воздухоплавательного клуба. И снова на Тома нахлынули воспоминания прошлого.

— Там, видишь ли, где те красные кирпичные обломки, — там был газовый завод…

— А что такое газ? — спросил Тедди.

— Это… такой пахучий, им наполняли шары, чтобы они могли подниматься наверх. Когда не было электричества, зажигали газ…

Тедди очень старался представить себе газ на основании разъяснений Тома. Затем его мысль снова вернулась к первоначальной теме.

— Но почему они не кончили войну? — спросил он.

— Из упрямства. Все страдали, но зато причиняли страдания и другим. И, кроме того, все были очень, как тогда говорили, полны патриотизма. И что же: они все разнесли вдребезги!.. Ну, просто вот все разносили и разносили… А после этого наступило отчаяние, и люди одичали…

— Они должны были бы кончить войну! — упрямо проговорил мальчик.

— Ее не следовало бы начинать, — заметил старый Том. — Но люди слишком много ели мяса и пили… А потом им совсем нечего было ни есть, ни пить…

Том задумчиво почмокивал губами, устремив взгляд в у долину, где на солнце блестели рассыпавшиеся стекла Хрустального дворца. Смутное сознание бесповоротной гибели л всех удобств и чудес былой культуры овладело им. Он еще с раз тихо покачал головой и медленно и упрямо повторил высказанное им уже раньше окончательное мнение об этом предмете.

— Пусть говорят, что угодно, — сказал он. — А все-таки не следовало начинать войну…

Он произнес это самым миролюбивым тоном. «Кто-то» «где-то» должен был «что-то» прекратить, но «кто», «как» и «почему» — это уже выходило за пределы его понимания!

Примечания

Алкивиад — древнегреческий (V века да нашей эры) государственный деятель в Афинах, сторонник завоевательной политики. Обвиненный в святотатстве, бежал в Спарту и боролся против Афин.

Англо-бурская война (1899—1900 гг.) — результат хищнической политики британского империализма в Южной Африке, Поставившего себе целью захват мирных бурских республик (Трансвааль и Оранжевая республика), богатых золотом и алмазными россыпями. После продолжительной и кровопролитной борьбы буры (туземное голландское население) вынуждены были уступить открытому насилию и признать над собой власть английского капитала.

Антонин Пий и его племянник Антонин, известный в истории под именем Марка Аврелия (Философа), римские императоры (II века нашей эры).

Армада — крупная вооруженная морская сила. Обычно под армадой подразумевают испанский флот, посланный в 158.8 году Филиппом II для завоевания Англии и состоявший из 130 боевых и 30 транспортных судов, на которых находилось почти 30 ООО войска и 2 500 пушек. Флот этот погиб частично от бурь. Частично от неумелого командования, и эта катастрофа привела к утрате Испанией мировой гегемонии.

Бернс (Бэрнс) Джон (род. в 1858 г.) — виднейший общественно-политический деятель Англии, одни из основателей английской социал-демократической федерации, впоследствии — либерал. В конце 90-х годов XIX века и начале XX века пользовался большой популярностью среди рабочих масс. В 1905 году Берне занял пост буржуазного министра местного самоуправления, на котором он и оставался вплоть до 1914 года. Был ярым противником вмешательства Англии (на стороне союзников) в империалистическую войну. С 1918 года окончательно отошел от активной политической работы. Энгельс высоко ценил Бернса как выдающегося общественного деятеля; вместе с тем Энгельс еще в 1889 году высказывал свои опасения по поводу возможности перехода Бернса на сторону буржуазии.

Билль — в широком смысле слова всякий документ в Англии (например, вексель). Чаще же билль означает законопроект, вносимый в парламент, закон, декрет.

Бригантина — небольшое старинное судно с легкой артиллерией, расположенной на верхней палубе, с двумя-тремя мачтами, на которых поднимались паруса. В случае необходимости бригантины могли ходить и на веслах.

Виадук — путепровод. Возможны два типа виадуков: 1) сооружение, в задачи которого входит пропустить железнодорожную линию или обыкновенную дорогу над каким-либо иным сухопутным путем сообщения (например, железнодорожный виадук над другой железнодорожной линией и тому подобное), и 2) мостовое сооружение, возводимое для перехода широких и глубоких суходолов или даже речных долин, при незначительных размерах самих рек. Исключительное распространение виадуки получили при проведении железных дорог в пределах или вблизи крупных городов.

Викинги — предводители норманнских (скандинавских) дружин, а также и сами дружины раннего средневековья (VIII—X века). Главным занятием викингов являлась торговля, сопровождавшаяся разбоем.

Гайдроп — длинный канат, спускающийся с воздушного шара.

Гироскоп — прибор, основанный на принципе волчка. Если запустить волчок, то силой вращения он держится в вертикальном положении; как только волчок перестает вертеться, он падает набок. Механическое свойство силы вращения таково, что она стремится сохранить неизменным положение оси вращения, если с осью вращения волчка-гироскопа соединено какое-нибудь тело, — будет ли это стенка вагона или что-то другое, — гироскоп, пока он вращается, будет удерживать это тело в плоскости вращения своей оси. Волчок-гироскоп, при практических его применениях в технике, делается обычно в виде металлического тяжелого диска (колеса), насаженного на ось, причем этот волчок приводится во вращательное движение с помощью электричества. Если такой волчок установить в однорельсовом вагоне так, чтобы ось волчка находилась в горизонтальной плоскости (диск при этом будет вращаться в вертикальной плоскости, проходящей через продольную ось вагона), то все время, пока волчок-гироскоп будет вращаться, он не позволит вагону наклониться ни вправо, ни влево. Однорельсовая железная дорога (с одним только рядом колес под каждым вагоном) действительно изобретена, но практического применения пока не получила. Более широко гироскопом пользуются для управления подводными лодками, чтобы удерживать их при плавании под водой в одной горизонтальной плоскости. Были также попытки применить гироскоп для сообщения устойчивости аэропланам.

Дарвин Чарльз (1809—1882 гг.) — гениальный мировой ученый, основоположник теории естественного отбора, которая представляет одну из- форм учения о происхождении видов и является лучшей, наиболее последовательной эволюционной теорией развития жизни на Земле. Его основные работы: «Происхождение видов», «Происхождение человека», «Подбор по отношению к полу» и «Образование растительного слоя Земли червями» переведены на все культурные языки и в свое время, в течение нескольких десятилетий, вызвали настоящую революцию в естественных науках. Значение Дарвина (и дарвинизма) так велико, что его назвали «Коперником или Ньютоном органического мира».

Дервиш (буквально — нищий, бедный) — мусульманский монах. На Востоке существует несколько дервишских сект (орденов, братств), в том числе и секта «вертящихся дервишей» (нечто вроде наших хлыстов).

Дюрер Альбрехт (1471—1528 гг.) — знаменитый немецкий художник и гравер.

Индикатор (лат. — указатель) — прибор для измерения изменений в упругости пара или газа в машйнах.

Каблограмма — телеграмма по проложенному под водой кабелю.

Камедь — сок камедного дерева.

Катаклизм (греч. сл.) — всемирный потоп; коренной, всеобщий переворот.

Киплинг Редьярд (род. в 1865 г.) — известный английский писатель, ярый империалист.

Коттедж — небольшой домик.

Кринолин — широкая пышная юбка на стальных обручах или китовом усе.

Лендлорд — английский помещик.

Лисса — небольшой остров в Адриатическом море. Здесь в 1866 г. произошла ожесточенная морская битва между итальянцами и австрийцами.

Манго — хлебное дерево, растет в Индии.

Мегатерий — громадное ископаемое млекопитающие, останки которого встречаются при раскопках в Америке.

Мегафон — приспособление (например, у телефона), усиливающее звук человеческого голоса.

Метис — помесь европейца с индейцем.

Милль Джон (1806—1871 гг.) — известный английский философ и экономист. Наиболее выдающиеся из его сочинений: «Система логики», «Утилитаризм», «Подчиненность женщины», «Конт и позитивизм».

Мольтке — генерал, начальник штаба прусской армии, выигравшей в 1870—1871 гг. войну с Францией (Наполеон III).

Монте-Роза — одна из четырех горных групп Апеннинских Альп (на границе между Италией и Швейцарией).

Монро Джеймс (1758—1831 гг.) — пятый президент Соединенных Штатов Северной Америки. По его инициативе правительство приняло решение не допускать никакого вмешательства европейских держав во внутренние дела американских республик («Америка — для американцев») и не допускать перенесения в Америку никаких европейских правительственных форм (доктрина Монро).

Национальная галерея — музей в Лондоне, один из самых обширных и богатых в мире (около двух тысяч картин).

Ницше Фридрих (1844—1900 гг.) — крупный буржуазный (немецкий) философ, выдвинувший, между прочим, теорию о «сверхчеловеке». В свое время пользовался значительной популярностью не только как своеобразный мыслитель, но и как блестящий стилист. Из произведений его наиболее известны: «Так говорил Заратустра», «По ту сторону добра и зла», «Гибель кумиров» и другие.

Палеолитический — эпоха (или то, что относится к ней), соответствующая человеческой культуре первой, древней половины каменного века.

Пенни (или пенс), шиллинг — английские денежные знаки. Шиллинг равен приблизительно 50 копейкам, пенни — 4-5 копеек.

Плутократия — совокупность богатых классов; такая форма государственного устройства, при которой власть принадлежит богачам.

Пудинг — распространенное в Англии кушанье.

Пуританизм — разновидность протестантства. В свое время английский пуританизм одержал верх в борьбе против королевской власти и во главе с Кромвелем сверг Карла I. Под пуританизмом нередко понимают вообще стремление (не без ханжества) к чистоте тех или иных принципов и к соблюдению бережливости.

Радиатор — прибор (обычно из труб) с нагретым воздухом, водой, паром для отопления помещений; в моторах радиатор — прибор с водой для охлаждения нагревающихся частей.

Римская дорога — некогда (с I века по V век нашей эры) Англия являлась римской провинцией, под названием Британии. Во многих местах Англии до сих пор сохранились следы римских построек, укрепленных лагерей, мостов и дорог.

Статоскоп — указатель высоты подъема.

Тимбукту — один из значительных торговых городов Западного Судана (французская колония), расположен вблизи реки Нигера.

Торпеда — мина.

Трансформатор — прибор для перевода электрического тока большей силы и малого напряжения в ток малой силы и большого напряжения (или наоборот).

Троянская война — легендарная война (о которой известно из «Илиады» Гомера и «Энеиды» Виргилия), будто бы происходившая с 1193 по 1148 год до нашей эры между греками и малоазийцами под стенами Трои. Согласно легенде, город был взят, разграблен и сожжен благодаря военной хитрости: был сооружен гигантский деревянный конь, внутри которого скрылся отряд безуспешно осаждавших Трою греков; затем остальные греки сели на корабли и ночью отплыли в море, а осажденные вошли в покинутый лагерь и, найдя невиданное чудовище, ввели его в город, в дар храму своей богини. Ночью греки вышли из чрева этого деревянного коня и овладели Троей.

Цезарь Гай Юлий (100-44 гг. до нашей эры) — один из величайших полководцев и государственных деятелей древнего Рима.

Черный Принц — Эдуард, принц уэльский (1330—1376 гг.), прозванный «Черным» по цвету своего вооружения. Известен в истории своими опустошительными войнами (во Франции) и жестокостью.

Штурвал — колесо, приводящее в движение руль.