Развалины древней генуэзской крѣпости до сихъ поръ украшаютъ прибрежныя скалы Балаклавы; когда-то, должно быть, воевали здѣсь люди. И „братскія“ кладбища, оставшіяся послѣ „севастопольской обороны“ свидѣтельствуютъ, что не такъ уже давно война пылала на этихъ прекрасныхъ берегахъ лазурнаго моря. И новыя укрѣпленія, только въ прошломъ году возведенныя на высотахъ балаклавскихъ горъ, казалось бы, должны были придавать Балаклавѣ воинственный видъ, но на самомъ-то дѣлѣ трудно представить себѣ болѣе невинное и мирное мѣсто, чѣмъ этотъ тихій рыбацкій поселокъ, куда лѣтомъ обыкновенно стекается на отдыхъ изъ разныхъ уголковъ Россіи симпатичнѣйшая публика: почему-то преобладаетъ молодежь, барышни, на набережной играютъ дѣти, пріѣзжаютъ актеры, писатели, въ маленькомъ городскомъ театрикѣ затѣваютъ вечера, спектакли, въ большомъ ходу лодочныя катанья, на набережной играетъ оркестръ. Течетъ простая, тихая жизнь, совсѣмъ не курортная, безъ нарядныхъ барынь и веселящейся публики. Ходятъ въ простыхъ домашнихъ костюмахъ, много читаютъ; здѣсь содержится неожиданно-хорошая и большая публичная библіотека. Двѣ чистенькія гостинницы на набережной съ „поплавками“ надъ бухтой всегда лѣтомъ переполнены, а на поплавкахъ пьютъ чай вокругъ самовара, обѣдаютъ, ѣдятъ только что пойманную камбалу, любители сами ловятъ рыбу въ бухтѣ на удочки и потомъ на поплавкѣ же заказываютъ уху изъ рыбы собственнаго улова. Какая тутъ крѣпость, какія тутъ пушки? На нихъ никто никогда не смотрѣлъ, про войну никто никогда не думалъ.
Здѣсь всѣ другъ друга знаютъ: и пріѣзжіе мѣстныхъ и мѣстные пріѣзжихъ и всѣ вмѣстѣ знаютъ хозяина гостинницы „Грандъ-отель“ съ его тремя лакеями: Семеномъ, Петромъ и Яковомъ, и всѣхъ вмѣстѣ знаетъ хозяинъ гостинницы, самъ балаклавецъ и балаклавскій домовладѣлецъ — съ незапамятныхъ временъ имѣетъ онъ здѣсь на набережной собственную гостинницу двухъ-этажную, каменную, съ поплавкомъ на бухтѣ, и только что въ прошломъ году надстроилъ третій этажъ — говорили, что въ Крыму желѣзная дорога пройдетъ и Балаклава курортомъ будетъ — ждать въ этомъ году барышей…
Но весенній сезонъ не удался нынче: молодежь запоздала — экзамены что ли затянулись — мало было пріѣзжихъ съ весны и только въ іюлѣ начали съѣзжаться.
Къ этому времени и новую площадку надъ бухтой для оркестра выстроили: играй, музыка! И только что второй годъ, какъ электрическое освѣщеніе завели — очень ужъ курортомъ-то Балаклавѣ, — простой рыбачкѣ, быть захотѣлось — чтобы все какъ у людей!
А зачѣмъ Балаклавѣ и музыка, когда она хороша и безъ музыки, она сама — какъ музыка въ лунную ночь или музыка въ темную, бархатную южную ночь, когда въ кольцѣ горъ, какъ въ исполинской чашѣ неподвижно, какъ темное масло, лежитъ ея синяя бухта и отражаются въ густой зеркальной водѣ сказочно-красивыя виллы, съ одной стороны, и рыбацкіе домики — съ другой, и золотыми змѣйками горятъ, словно уходя въ глубину морскую, отраженные въ бухтѣ огоньки береговъ! Венеція!.. Да и скажите, чѣмъ же, въ самомъ дѣлѣ, это ваша прославленная Венеція лучше Балаклавы? развѣ что только дворцомъ дожей, да и тотъ похожъ на виллу инженера Александра Ивановича въ Балаклавѣ! А что касается красоты природы или гондолъ, то еще неизвѣстно, что лучше — венеціанскіе каналы или балаклавская бухта, черныя гондолы или бѣлыя балаклавскія лодки, итальянскіе гондольеры или балаклавскіе греки, а въ особенности гречанки, и въ особенности еврейки, какъ пріѣзжія, такъ и мѣстныя; я зналъ въ Балаклавѣ двухъ сестеръ-евреекъ, изъ которыхъ одна была пріѣзжая, а другая мѣстная, ну, такъ вотъ, обѣ были такъ хороши, что ничего подобнаго не встрѣчалъ въ Венеціи. Женихъ одной изъ нихъ, мой пріятель, любящій ѣздить въ Венецію, онъ мнѣ самъ признавался, что до сихъ поръ не можетъ жениться, такъ какъ невозможно опредѣлить, которая изъ нихъ лучше. Когда въ темный лѣтній вечеръ обѣ онѣ идутъ по балаклавской набережной, разодѣтыя, какъ царь Соломонъ во дни славы своей, то, вѣрьте совѣсти, въ Балаклавѣ становится свѣтлѣе, какъ-будто двѣ зари сходятся, какъ-будто бы того и гляди съ балаклавской горы, изъ-за виннаго погреба выглянетъ рыжее балаклавское солнце съ остроконечной бородой! Такъ зачѣмъ же, спрашивается, въ Балаклавѣ электрическое освѣщеніе? безъ него потомъ, когда вышло по случаю войны объявленіе севастопольскаго градоначальника о погашеніи огней, потомъ, говорю, — стало лучше, интимнѣе, погруженная во тьму лѣтней ночи Балаклава выглядѣла гораздо поэтичнѣе. Многимъ барышнямъ и кавалерамъ въ Балаклавѣ гораздо больше нравился чарующій полусвѣтъ луны и мерцаніе звѣзднаго неба, чѣмъ прозаическій свѣтъ фонарей, и они любили удаляться отъ свѣта „на утесъ“, на знаменитый балаклавскій утесъ надъ безоглядной ширью Чернаго моря, подъ генуэзскими старыми башнями; сколько тамъ было романовъ, завязокъ и развязокъ! Знаютъ это только молчаливыя скалы да башни, темныя ночи да тихія волны и вѣковѣчная старая сводня — луна. Есть преданіе, что съ этого утеса когда-то бросилась въ море молодая дѣвушка, бросилась въ лунную ночь, въ одной рубашкѣ, съ распущенной косой, чтобы утопить въ волнахъ морскихъ свое разбитое сердце. Но, конечно, это было очень давно, когда сердца были лучше и разбивались рѣдко, когда разбитое сердце представлялось удивительнымъ событіемъ и привлекало всеобщее вниманіе. Теперь — не то, разбитыя сердца не цѣнятся, и балаклавскія барышни съ утеса не бросаются. Любовь замѣнили флиртомъ, чѣмъ-то вродѣ лѣтняго спорта, весьма полезнаго для здоровья. И каждое лѣто Балаклава сладко дремала у своей голубой лужи, съ бѣлыми домиками, съ бѣлыми лодками, съ бѣлыми парочками между сѣрыхъ камней стараго утеса…
Какъ вдругъ надъ земнымъ шаромъ, совершенно неожиданно для Балаклавы, грянула какъ громъ среди яснаго неба — война, какъ небо на землю упало, какъ сонъ кошмарный приснился — и проснуться нельзя! Что-то громадное, исполинское, что-то вродѣ свѣтопреставленія и пришествія антихриста свершается и въ балаклавской лужѣ не умѣщается.
Чтобъ ему икнулось, этому проклятому Вильгельму, чтобъ ему германскую корону потерять вмѣстѣ съ головою! Бросилъ спичку въ порохъ всего свѣта и взорвалъ весь міръ, пихнулъ каблукомъ чашку міровыхъ вѣсовъ, и все полетѣло къ чорту на его же дурную голову! Заварилъ кровавую кашу на весь міръ! Великій кровавый пиръ начался: угощаютъ ядрами калеными, свинцовые орѣхи на закуску даютъ… Льется уже, льется красное вино, много пьяныхъ свалится спать безъ просыпу…
Ворчитъ и вздыхаетъ заботливый хозяинъ гостинницы „Грандъ-отель“, глядя, какъ всполошилась его только что, было, наполнявшаяся гостями гостинница. Спѣшно увязываютъ чемоданы на извозчика и уѣзжаютъ въ Севастополь, на вокзалъ: въ самый разгаръ сезона стала пустѣть Балаклава, вздыхаетъ хозяинъ гостинницы „Грандъ-отель“; пропалъ сезонъ!
А по Царскому шоссе изъ Ялты съ утра и до ночи мчатся переполненные людьми автомобили, гужомъ, одинъ за другимъ, безъ конца, безъ счета… Ѣдутъ въ дорожныхъ каретахъ, четверикомъ, на линейкахъ, въ пролеткахъ и въ простыхъ татарскихъ арбахъ, сидятъ другъ на дружкѣ, ѣдутъ безъ разговоровъ, на остановкахъ хмуро торопятся.
И уже не изъ Ялты ѣдутъ обратные пустые экипажи и автомобили, какъ бывало въ обыкновенное время, а изъ Севастополя въ Ялту — за пассажирами: не хватаетъ тамъ экипажей, вызываютъ ихъ по телефону изъ Севастополя, даже балаклавскіе три извозчика и четыре линейки исчезли въ Ялту — зарабатывать. Бѣгство!
Всякіе курьерскіе, скорые и ускоренные плацкартные поѣзда прекратились; отъ Севастополя на сѣверъ отходилъ только одинъ поѣздъ въ сутки, пассажирскій, да и на томъ уѣзжали „на ура“, съ рискомъ быть выброшенными на какой попало станціи, хоть среди поля, такъ и бывало.
Билетная касса на вокзалѣ открывалась только на два часа въ сутки — отъ 9 утра до 11; переполненный поѣздъ могъ вмѣстить только 300—400 человѣкъ, а между тѣмъ въ очереди стояло ежедневно полторы тысячи на всей площади передъ вокзаломъ, да и получали въ очереди не билетъ, а только право на возможное полученіе билета вечеромъ, въ видѣ клочка бумажки съ номеромъ очереди. Въ очередь становились часовъ съ 9 вечера и стояли всю ночь до открытія записи въ 9 утра; такой очереди еще не было въ Большомъ театрѣ на гастроли Шаляпина!
Впрочемъ, отъѣзжающая публика, можно сказать, жила на очереди, сидѣла тутъ же на узлахъ и чемоданахъ, по нѣсколько сутокъ ночевали подъ открытымъ небомъ.
При такихъ обстоятельствахъ уѣхать изъ Севастополя представлялось довольно трудной задачей: это было паническое бѣгство.
И въ самомъ дѣлѣ, а что, какъ вдругъ останешься въ Севастополѣ „защитникомъ“ крѣпости на все время войны, и заставятъ вмѣстѣ съ солдатами мѣшки съ землею таскать, работать?
Этой „работы“ особенно боялся одинъ мой пріятель, человѣкъ весьма состоятельный, избалованный, изнѣженный случайно застрявшій въ Балаклавѣ. Кромѣ того, онъ гнушался возможною встрѣчей съ турками — въ случаѣ, если они нападутъ на Балаклаву — народомъ некультурнымъ и грязнымъ, тогда еще не было германскихъ и австрійскихъ звѣрствъ и поэтому онъ говорилъ:
— Ну, пусть бы напали хоть австрійцы, что ли, съ ними, по крайней мѣрѣ, можно по-нѣмецки поговорить и все такое! А тутъ вдругъ турокъ придетъ, грязный, въ фескѣ, чеснокомъ пахнетъ, ничего не понимаетъ и саблей машетъ, еще голову, пожалуй, срубитъ: ну — дуракъ понимаете, совсѣмъ дуракъ! не хочу имѣть дѣло съ дураками, не хочу, не хочу… ѣхать надо, ѣхать, ѣхать! а въ поѣздѣ — тоже не хочу безъ плацкарты: кругомъ будутъ чужіе — не хочу.
— Поѣзжайте въ автомобилѣ!..
И онъ, дѣйствительно, остановился на этой мысли, скоропалительно купилъ у кого-то прекрасный, сильный автомобиль за семь тысячъ рублей и уѣхалъ изъ Балаклавы въ Нижній на собственномъ автомобилѣ.
Хорошо быть богачемъ, еще лучше при этомъ ѣхать въ собственномъ автомобилѣ, но скверно во время военной паники стоять всю ночь на площади передъ вокзаломъ въ хвостѣ безконечной очереди, съ надеждой получить утромъ тоже только надежду на полученіе желѣзнодорожнаго билета безъ плацкарты въ поѣздъ, въ которомъ можно только стоять и нечѣмъ дышать, въ поѣздъ съ неожиданными импровизированными пересадками, въ поѣздъ, идущій неизвѣстно куда, могущій остановиться, гдѣ попало, отправившись съ которымъ изъ Севастополя въ Москву — можно пробыть въ пути съ невольными остановками дней десять.
Удовольствіе!
Я испыталъ это состояніе, а потомъ и путь бѣглецовъ изъ объятаго напрасною паникою Крыма.
Если мнѣ пришлось стоять на площади не всю ночь, то только потому, что почти вся отъѣзжающая публика была еврейская, умѣющая быстро съорганизовываться; я увѣренъ, что наши русскіе обыватели тутъ грызлись бы изъ-за мѣстъ, ссорились изъ-за своихъ мелкихъ подлостей, стояли бы какъ вкопанные двадцать часовъ, ревниво оберегая каждый часъ свое мѣсто, и все-таки не обошлись бы безъ мсждоусобныхъ дракъ и вмѣшательства городового.
Когда я пришелъ вечеромъ часовъ въ одиннадцать — очередь была уже довольно большая, но люди не стояли „хвостомъ“, а совершенно свободно ходили, сидѣли на узлахъ, лежали, уходили по дѣламъ и возвращались, а во всей этой толпѣ сновалъ съ бумагой и карандашомъ въ рукѣ маленькій бритый еврейчикъ въ жокейскомъ картузикѣ, въ какомъ-то удивительномъ костюмѣ песочнаго цвѣта — человѣкъ типа Аркашки-Счастливцева и, видимо, довольный своей ролью организатора, записывалъ вновь приходящихъ въ очередь, только и всего. Эта предварительная, такъ сказать, частная запись была устроена самою публикою: записавшись, можно было уже не стоять на одномъ мѣстѣ всю ночь, а идти домой спать до утра.
Утромъ всѣ мы выравнились въ длинный хвостъ, извивавшійся спиралью по площади, и къ открытію „завѣтнаго окна“ стояли всѣ по мѣстамъ, стояли два часа съ половиной и все-таки до многихъ очередь не дошла: въ томъ числѣ не дошла и до меня.
Я стоялъ на площади еще нѣсколько дней. Прибавили къ тому времени второй поѣздъ, а потомъ и третій. Паника стала утихать, нашествія турокъ или австрійцевъ, по крайней мѣрѣ, въ близкомъ будущемъ въ Севастополѣ ожидать перестали.
Наконецъ я досталъ себѣ билетъ и — единственный и послѣдній обитатель гостинницы „Грандъ-отель“ въ Балаклавѣ въ этомъ сезонѣ — радостно сообщилъ о своемъ пріобрѣтеніи хозяину гостинницы.
Онъ стоялъ одинъ на поплавкѣ, заложивъ руки за спину, высокій, въ чесучевомъ пиджакѣ, давно небритый, весь въ сѣдой щетинѣ, съ открытой лысой головой и мрачно остановившимися глазами, смотрѣлъ на лазурно-зеркальную бухту. За эти дни онъ сразу какъ-то одряхлѣлъ, согнулся, гостинница была пуста, слуги: Семенъ, Петръ и Яковъ покинули его, и теперь онъ самъ готовилъ и подавалъ обѣдъ мнѣ, единственному и послѣднему своему квартиранту.
Онъ почти не понялъ, не слышалъ моихъ словъ, не обратилъ на нихъ вниманія и, махнувъ рукой, сказалъ мнѣ со вздохомъ:
— Погода-то! день-то какой! сейчасъ бы самый разгаръ! выручка — полтораста рублей въ сутки! и вдругъ — никого! ничего! разоренье!
Онъ поднялъ руки, чтобы схватить себя за волосы, позабывъ, что съ тѣхъ поръ, какъ я его помню, на головѣ его не было ни одного волоса.
