Игнатий Потапенко
правитьВоистину воскрес
правитьЛюлюсе это стоило отчаянных усилий.
Уже наступил страстной понедельник. У институтских классных дам лица вытянулись и сделались до того постными, что, как шутили институтки, оставалось только полить их прованским маслом, прибавить свеклы и картошки, чтобы получился тот самый постный винегрет, который подавали теперь в институтской столовой к завтраку.
Набожная maman строго-настрого запретила смеяться и прыгать; прекратилось даже то не особенно благозвучное бренчание на рояле, которое называлось уроками музыки. Все теперь вдруг стало грехом, и, несмотря на то, что Люлюся верила в Бога и боялась грешить, все-таки ей было невыносимо скучно.
Однако это можно было бы перенести, но были другие обстоятельства, которые требовали от нее усилий. Строгое начальство ни под каким видом не отпускало воспитанниц старшего класса домой. Как только девочки переходили в этот класс, родители, некогда доверившие институтскому начальству воспитание своих дочерей, вдруг попадали в подозрение: им доверяли девочек, но взрослых девиц, готовившихся через несколько месяцев облечься в длинные платья, им доверить, очевидно, было неудобно.
Институтки мирились с этим, и Люлюся примирилась бы, но на беду за две недели до праздников явился на прием ее брат Андрей, юный студент, всего только несколько месяцев упивавшийся ароматом университетской науки, и сообщил, что вместе с ним на праздники в деревню приедет погостить его товарищ Стромилов.
Люлюся и сама не знала, почему с этого момента мысль о празднике в стенах института вдруг стала казаться ей невыносимой. Еще за несколько дней перед этим она вместе с подругами мечтала о том, как в пасхальную ночь все они будут в институтской церкви у заутрени и обедни и потом будут разговляться у maman, как потом днем приедут разные опекуны и попечители и навезут конфет и цветов, а на четвертый день у них будет маленький бал, на который привезут кадетов старших классов… Теперь вдруг все это померкло, и Люлюся решила во что бы то ни стало провести праздники в деревне.
Стромилова она не видала лет восемь. Но раньше они были соседями и друзьями детства. И помнила она его смутно: черная низко-остриженная голова, длинное худощавое лицо и звонкий голос, — вот и все. Но было еще какое-то смутное воспоминание о густой сиреневой аллее в деревенском саду, о береге узенькой тихой речки, о детской привязанности, может быть, ни на чем не основанной, но такой нежной, сладкой и таинственной. Потом они не видались. Стромиловы продали имение и куда-то уехали. А из маленького Макса вышел большой гимназист, а теперь даже студент.
И давно уже она как бы забыла она о Максе Стромилове, никогда о нем не вспоминала, а теперь, когда Андрей сказал, что Стромилов приедет к ним в деревню, сердце у нее забилось чуть-чуть сильнее обыкновенного, и ей показалось, что в этой встрече будет что-то очаровательное и что эта встреча совершенно, совершенно необходима.
И Люлюся приняла все меры. При помощи романтической двоюродной тети Вари, которая, несмотря на свои сорок пять лет, «понимала любовь» и влюблялась решительно в каждого обладателя густых темных, хотя бы и подкрашенных, усов и потому покровительствовала всяким вольностям и «отступлениям от общепринятой морали», — Люлюся переслала в деревню такие страшные вести, которые привели в отчаяние ее отца и мать.
Тетя Варя приехала на вербной неделе и рассказала, что бедная Люлюся переутомилась и совсем истощена. Если б они видели ее бледные впалые щеки, если бы они слышали ее слабый надорванный голос, они залили бы слезами весь сад и все принадлежащие им поля и угодья.
Из всего этого следовало, что Люлюсе необходим отдых в деревне на праздниках, и ради этого должны быть приняты самые крайние меры. Иначе Люлюся — уже нечего и говорить о том, что она не выдержит выпускных экзаменов, да это было бы пустое, — но будет хуже: Люлюся впадет в чахотку и… умрет во цвете лет.
Тетя Варя, из намеков Люлюси заподозрившая у нее маленький роман с Стромиловым, была необыкновенно красноречива. Она говорила о том, что нынешние родители заботятся только о внешнем воспитании, о дипломах, о светском лоске и забывают о главном — о здоровье, без которого не может быть счастья.
Отец Люлюси, очень любивший свою дочь и обладавший превосходным сердцем, растерялся. Что же он должен сделать? Ведь в институте никого из старшего класса не отпускают: таков обычай, таково строгое правило.
— Но вы можете заболеть, вы можете быть при смерти… Неужели же дочь не имеет права присутствовать при последнем вздохе своего отца?
Тетя Варя была беспощадна. Она кипятилась, спорила, готова была выцарапать всем глаза, пока, наконец, не добилась своего.
И вот, во вторник на страстной неделе, ранним утром, она сама села в вагон железной дороги и, проехавши в нем добрых восемь часов, явилась в институт.
На ней было черное платье; от нее веяло горем. Хотя в письме, которое она вручила начальнице, еще не сообщалось ни о чьей смерти, но оно производило сильное впечатление.
Мать Люлюси дрожащей рукой писала начальнице о том, что ее муж болен сердечными припадками (нарочно был выбран этот орган, потому что он у Люлюсина отца был самым прочным из всех органов), и в виду того, что врачи допускают всякую случайность, даже самую худшую, она убедительно просила отпустить ее дочь на праздники в деревню.
Как ни строга была maman, но перед таким гонением судьбы, очевидно воздвигнутым над головой Люлюси, она спасовала. Она призвала Люлюсю и в присутствии тети Вари, стараясь подобрать осторожные выражения, чтобы не слишком огорчить бедную девочку, сообщила ей об опасной болезни ее отца и отпустила в деревню.
Люлюся выслушала все это с серьезным лицом, а на ее прекрасных синих глазках даже появилась влага. Но зато, когда она с тетей Варей приехала в номер гостиницы, она начала весело прыгать и звонко смеяться и чуть не задушила романтическую тетю в своих объятиях.
Однако нежные родственницы сейчас же чуть не поссорились. Тетя Варя, утомленная путешествием, настаивала на том, чтобы переночевать в гостинице и ехать на другой день утром, а Люлюся и слышать об этом не хотела. Она предпочитала ехать в вагоне всю ночь, только бы поскорей очутиться дома.
Так и сделали. Тетя Варя, совершавшая в эти сутки второе путешествие в вагоне, потеряла весь свой романтизм и в своем, почти траурном, платье, с сонным лицом, с опухшими веками, имела сердитый и довольно непривлекательный вид. А Люлюся, прикорнув в углу дивана, сидя проспала всю ночь самым блаженным сном. Они приехали в усадьбу в пять часов утра, когда там не спали только собаки, все же остальное население было погружено в глубокий сон. Их не ждали. Они никого не разбудили и тоже улеглись в постель.
Когда к полудню все собрались в столовую, где на столе уже ждали рисовые котлеты с грибным соусом, вареный картофель «в мундире», капуста и еще какие-то, до последней степени постные, кушанья и явилась также и Люлюся, оба родителя, уже приготовившие на своих лицах выражение жалости к бедной заморенной девочке, вместо того, чтобы заключить ее в объятия, отступили от нее с изумлением.
Люлюся явилась полненькая, с радостно смеющимся лицом, на котором играл чудный здоровый румянец.
— Ты устала? Истощена? У тебя чахотка? — забросали ее вопросами.
Люлюся превесело рассмеялась и чистосердечно объяснила, что они с тетей Варей обманули папу и маму, и, так как она была очаровательна и при этом без конца целовала отца и мать, то на нее сердились всего только несколько секунд, а затем стали радоваться, что Люлюся дома и проведет в деревне целые две недели. Таким образом это было улажено.
И только тогда Люлюся оказала внимание Стромилову, во время трогательной встречи ее с родными молчаливо стоявшему у окна. Люлюся взглянула на него и узнала. Его черные густые волосы были теперь не так коротко острижены, как тогда, а длинное смуглое лицо сделалось мужественным и красивым. Выросли небольшие черные усики, губы сложились в красивую линию, в которой было что-то гордое и слегка даже презрительное.
— Это вы? — промолвила Люлюся, и в ее синих глазках появился огонек любопытства. Она пристально рассматривала студента и осталась им довольна. — Вот вы какой!
— А вы вот какая! — чуть-чуть усмехнувшись, ответил ей Стромилов, и они оба почему-то рассмеялись.
Это было все, что они сказали друг другу при первой встрече. В течение же завтрака Люлюся принадлежала всем, она рассказывала об институте, о своей проделке, комически изображала тетю Варю в разговоре с maman, — тетю Варю, свирепствовавшую в гостинице, и тетю Варю, сердито дремавшую в поезде. И все это было так мило, что родители Люлюси забыли о своем говенье и о том, что время и обстоятельства требовали строгих лиц и благочестивых размышлений, и от души смеялись.
В остальные дни страстной недели Люлюсе тоже не пришлось поговорить с Стромиловым как следует. Отец и мать говели, она тоже должна была говеть, и приходилось утро и вечер проводить в церкви, Андрей еще иногда ездил с ними, а Стромилов — ни разу.
И Люлюсю брала досада: где он пропадает и почему он не живет, как другие? Она как-то спросила Андрея, почему Стромилов не ездит с ними в церковь? Андрей засмеялся:
— Он этого не признает.
Люлюся сделала большие глаза. Она очень хорошо знала, что есть люди, которые «не признают ничего святого». Но об этих людях она была ужасного мнения. Они представлялись ей невежами, пьяницами, грубыми, грязными, вообще разбойниками. И вдруг Стромилов, Макс Стромилов, с которым она провела почти все детство, оказывается таким.
В пятницу, утром, когда она собиралась ехать в церковь и Стромилов попался ей во дворе, она посмотрела на него с таким глубоким укором, что он остановился и спросил ее:
— Что это вы на меня так смотрите?
— Мне жаль вас, — сказала Люлюся.
— Жаль? Это почему?
— Так… есть причина. Я хотела бы на вас сердиться, но нельзя, я говею…
Стромилов усмехнулся:
— Вы в церковь?
— Да. А вы?
— Я в сад. Там около речки есть такое местечко между двух высоких тополей, помните, в детстве вы очень любили его, — так я там…
Люлюся сильно покраснела. Она помнила это местечко. В самом деле, она так любила его.
Подали экипаж, вышли старшие, Стромилов ушел. Люлюся поехала в церковь.
Но на этот раз она очень плохо молилась: она все вспоминала, как восемь лет тому назад она любила забираться с черноголовым Максом Стромиловым на холмик между двух тополей над рекою и там болтать, болтать без умолку; как черноголовый Макс срывал маргаритки и очень искусно делал из них венки и этими венками украшал ей голову и говорил: «Какая ты хорошенькая, Люлюся! Тебе идет в венке из маргариток!» И сердце ее билось усиленно, и это мешало ей молиться.
А когда они приехали домой, все заметили, что Люлюся сейчас же куда-то исчезла, а больше всех заметила это романтическая тетя Варя, которая давно уже в глубине души обижалась, что между молодыми людьми не происходит никакого сближения, нет никакой тайны.
В шляпке и в весенней кофточке Люлюся пошла прямо в сад, который примыкал к дому. Она еще не была в этом саду, и ей так приятно было увидеть распустившиеся почки, свежую, ярко-зеленую траву, недавно выползшую из-под земли, слышать веселое щебетание воробьев и деловитое галдение ворон, уже хозяйничавших в своих черных, рассаженных по деревьям, гнездах.
Она хорошо знала дорогу в сад и прямо пошла к реке. Уже издали она увидела Стромилова, лежавшего на холмике, лицом вниз, подперев голову обеими руками. Она бесшумно подошла и остановилась.
— Вот и я! — сказала она.
Стромилов вскочил; на земле осталась раскрытая книга, которую он читал.
— Вы читали? Что вы читали? — спросила Люлюся.
— Умную книгу, которая помогает бороться с предрассудками… — убежденно, хотя и несколько докторально, ответил Стромилов. У него был красивый сочный голос. Он произносил слова внятно и неторопливо, как бы взвешивая.
— С какими предрассудками? — спросила Люлюся.
— Со всякими…
— А, так вот почему вы не ездите в церковь, это от книги…
— Да, от книги.
— Мне это не правится…
— Что же делать!
Произошло молчание. Люлюсе был тягостен этот грустный тон, она не могла выдержать его более двух минут и рассмеялась.
— Ну, уж послезавтра ночью вы будете с нами в церкви! — сказала она.
— Не знаю, — ответил Стромилов.
— Как, вы и христосоваться не будете?
— И этого не знаю!
— А потом будем вместе разговляться?
— Вот уж это совсем лишнее. Это даже вредно: объедаться в три часа ночи.
Люлюся бросила на него решительно оскорбленный взгляд.
— Объедаться? Как вам не стыдно!
— Но почему же стыдно? Подумайте, вы теперь говеете и в это время уже мечтаете о том, как будете есть высокую бабу, пасху, окорок, поросенка, индюшку…
— Я совсем не мечтаю об этом… — вспыхнув и видимо обидевшись, ответила Люлюся. — Вы Бог знает что говорите, и вы меня обижаете.
В голосе ее звучали разочарование и досада, — разочарование в том, что здесь, на этом холмике между двух тополей, который они оба когда-то любили и куда ее так повлекло сегодня, она не нашла тихой поэзии детских лет, а встретила что-то резкое и грубое, и досада на то, что ради этого грубого она потратила столько усилий, примчалась сюда из института, обманула отца и мать… Как они портятся, эти мальчики, когда становятся взрослыми! И с чего? Только в этом году стал студентом и уже все презирает и «борется с предрассудками». Как это скучно…
— Вы огорчены? — вдруг перебил ее размышления Стромилов и посмотрел на нее, как ей показалось, более мягким взглядом, в котором даже было что-то такое — из прежних лет.
— Да, очень, очень, — ответила Люлюся, и вдруг с лица ее сошли тени: она оживилась и заговорила. — А помните, Стромилов, когда я звала вас Максом, а вы меня Люлюсей… Мы любили забираться сюда и просиживать здесь часы… Помните, как вы сплетали из маргариток венки и украшали ими мне голову; у меня тогда были чудные золотые локоны…
— Они не стали хуже, — промолвил Стромилов.
— Да? — и ее глаза, помимо ее воли кокетливо посмотрели на него. — И вы говорили тогда: какая ты хорошенькая, Люлюся!
— Я мог бы и теперь это сказать…
— Но вам мешает ваша толстая книга?
— Нет, не мешает. Но вообще… в детстве мы делали много глупостей.
— Да?.. Впрочем, это правда! Ну, я вам больше не буду мешать.
И она круто повернулась и пошла к садовой дороге. Кажется, он что-то проворчал себе под нос, кажется, окликнул ее, но она не обернулась.
«Скучный, грубый, отвратительный, — думала она, идя по направлению к дому, — как я хотела бы обидеть его, оказать ему пренебрежение; я ненавижу его…»
Она была очень расстроена, и в этот день, и в следующий старалась не встречаться с Стромиловым.
А Стромилов долго после ее ухода лежал на холме. Книга была раскрыта, но он не читал ее. Что-то мешало ему.
Свои суровые идеи он приобрел недавно, вместе с студенческим мундиром. До этого мундира он разделял все предрассудки, которые господствовали как в этом доме, так и в доме его родных. Но, облекшись, в студенческий мундир, он разом освободился от них, и так как это досталось ему не даром, то естественно он любил и подчеркнуть, и преувеличить. Оттого у него был всегда такой строгий вид, и на губах играла саркастическая усмешка; оттого он производил впечатление человека, презирающего все суетные прелести, смеющегося над милыми глупостями, которые для простых смертных составляют украшение жизни. И когда Люлюся была при нем, ему доставляло удовольствие смущать ее, хрупкую институточку, своими резкостями.
Но когда она ушла, и он остался один, он вдруг почувствовал над своей душой незримое дуновение чего-то теплого, милого и родного. И вспомнилось ему их детство и долгие часы на этом холмике, меж двух тополей, и венки из маргариток, и чудная головка с золотистыми локонами, и прелестное личико девочки с синими глазками, смотревшими на него так доверчиво… И его охватило жуткое чувство потери, как будто он нечаянно уронил в море дорогую вещь, и она ушла от него навсегда. Вот она опускается все глубже и глубже, туда, где живут морские чудовища, никогда в своей жизни не появлявшиеся на поверхности, туда, куда не проникал еще ни один человеческий глаз… И этот день, и следующие были у него испорчены, а толстую книгу он захлопнул, ни разу не раскрыв ее.
Наступила ночь субботы, дом опустел, все уехали в церковь и вся деревня была там. Стромилов, оставшись один, бешено бегал по аллеям сада, подчиняясь какому-то странному чувству. Потом он вышел на дорогу и направился через деревню в церковь. Он протискался сквозь толпу и вышел на свободное место, на котором стояла семья помещика. Он стоял несколько поодаль от нее и смотрел на то, как они молились. Лицо его было бледно, глаза горели странным огнем. В церкви было светло от множества зажженных свечей. Деревенские певчие громкими голосами возглашали торжественный тропарь о том, что воскрес Христос и принес спасение миру. Люлюся стояла на коленях и, подняв голову, не сводила глаз с царских врат, которые были растворены. Казалось, она видела там как бы объясненную тайну, и на лице ее сияла радость. И Стромилов, помимо своей води, тоже начал смотреть туда, и у него явилось такое чувство, как будто взгляды их встретились, — не здесь, а там, куда они были направлены с упованием.
Вдруг она оглянулась и увидела его, и он заметил это, и в одно мгновение между ними произошло что-то неуловимое, неясное. Он смотрел на нее и видел перед собой не эту Люлюсю, взрослую, стройную, женственную, а ту маленькую девочку с золотистыми локонами, с синими глазками; и на голове ее он видел сплетенный его руками венок из маргариток… И чувствовал он, что там, в далеком детстве, родилась какая-то тайна, — тайна смутного сближения двух душ, и что эта близость, чистая, ясная, безгрешная, осталась на всю жизнь, — и если он при помощи всех своих толстых книг поборет все предрассудки мира, то этот предрассудок никогда ему не побороть… он останется и будет над его жизнью сиять, как сияет никогда не потухающая звезда на темном далеком небе…
Кончилась служба. По улицам и переулкам деревни между домами и изгородями рассыпались люди, неся в руках горящие свечи. Помещичья семья приехала домой.
В доме ярко горят огни. В большой зале накрыт длинный стол, на нем множество яств, и все они не столько вкусны и питательны, сколько красивы. Стол уставлен цветами. Вся семья собралась вокруг стола, все христосуются, раздаются поцелуи.
Люлюся в белом платье, — такая радостная, такая сияющая, но щеки ее почему-то бледны. Она тоже христосуется с родными, она тоже целует их, но глаза ее смотрят рассеянно и тревожно: они чего-то ищут…
Но вот они остановились. Стромилов стоял поодаль от стола. Лицо его было печально, как у падшего ангела, который еще не потерял надежду на прощение. Он смотрел на нее, как бы ждал чего-то. И она поняла, что этого «чего-то» он ждет от нее: она оставила всех и быстро пошла к нему. Она протянула ему руку.
— Вы были в церкви?! — полувопросительно сказала она.
Он взял ее руку, и вдруг она услышала странные слова, произнесенные тихим, но очень внятным голосом.
— Люлюся… Когда вы молились в церкви, я смотрел на вас и вспоминал о прекрасной детской головке с золотистыми локонами, с чудными синими глазками… Люлюся, вы были тогда прекрасны так же, как и теперь… Когда вы молились, я видел на вашей голове венок из маргариток, сплетенный моими руками!.. У меня странно билось сердце… и, знаете ли, Люлюся… в моей душе воскрес Христос…
Люлюся смотрела на него; глаза ее горели каким-то чистым пламенем, и ее губы тихо прошептали:
— Воистину воскрес!..
Они крепко пожали друг другу руки, а романтическая тетя Варя, которая издали посматривала на них, с облегчением подумала: «Ну, слава Богу, наконец-то!»
Источник текста: журнал «Нива» № 14, 1903 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.